Слово 5
Второе обличительное на царя Юлиана
Источник:
Творения иже во святых отца нашего
Григория Богослова,
архиепископа Константинопольскаго. Репринт Троице-Сергиева лавра, 1994.
Том I. сс.122-145.
(четвертое слово здесь)
Итак, словом моим совершен и окончен первый подвиг. Ибо довольно показал
я злонравие человека, изобразив, что он нам сделал и что мог еще сделать,
непрестанно выдумывая что-нибудь более тягостное, нежели настоящее. Теперь
предназначу уже другую цель слову, которую едва ли и предназначал кто себе, цель
священнейшую перед Богом, приятнейшую для нас, полезнейшую для потомков,
— присовокупить к сказанному и то, как правдивы весы Божий и какие воздаяния находит
для себя нечестие, то немедленно, то в скором времени, как это угодно бывает
(полагаю я) Художнику — Слову и Распорядителю дел наших, который знает, когда
загладить бедствия милостью и когда вразумить дерзость посрамлением и казнями,
употребив известные Ему меры исправления. Но кто вполне изобразит болезни,
по суду Божию постигающие нечестивых, терзания, не остающиеся втайне, другие различные
поражения и казни, соразмерные преступлениям, необыкновенные случаи смерти, сознание
вины среди самих страданий, бесполезное раскаяние, вразумления в сновидениях и
свыше посылаемые видения? Или те ясные и очевидные доказательства гнева Божия,
которые видели на себе дерзкие, осквернившие Божий храмы или надругавшиеся
над священными трапезами, или оказавшие свое неистовство на таинственных сосудах,
ненаказанно пожиравшие нашу плоть и отважившиеся на все прочее? Но я с намерением
умолчу об этом, не потому, что не верил увиденному и рассказываемому, или приписывал
события одному стечению обстоятельств или случаю, как представляют себе некоторые
безрассудно, но дабы не подумали, что останавливаюсь на маловажном, опустив
более важное и особенно замечательное. Начну же речь с известного всем чуда, которому
верят даже безбожники.
Как волны воздвигая на волны, с каждым днем больше неистовствовал против
нас вознеистовствовавший сперва на самого себя, поправший святыню и Духа благодати
оскорблявший (Евр. 10, 29), этот (приличнее сказать) Иеровоам, или израильтянин
Ахаав (беззаконнейшие из людей), или египтянин фараон, или ассириец
Навуходоносор, или, все эти имена соединив вместе, назовем его одного. Ибо
кажется, что он совместил в себе пороки всех: отступничество Иеровоамово, непотребное
убийство Ахаавово, ожесточение фараоново, святотатство Навуходоносорово и
нечестие всех вообще. Испытав над нами все прочее и пренебрегши другими родами
мучительства как малыми и незначительными (ибо не было существа способнее
его изобретать и выдумывать зло) он, наконец, возбудил на нас иудейский народ,
сделав орудием своего коварства давнее легкомыслие его и издавна в нем таящуюся
ненависть к нам. Скрывая свои замыслы под видом благоволения к иудеям, он
доказывал из их книг и таинств, что теперь настало предопределенное время вступить
им в свою землю, воссоздать храм и восстановить силу отеческих обычаев. Когда
же выдумал это и их убедил в этом (ибо все приятное легко вовлекает в обман),
иудеи, как бы воспрянув, замыслили о храме, деятельно и ревностно стали трудиться
над делом. Некоторые с удивлением рассказывают, что и жены их не только,
снявши с себя все украшения, охотно жертвовали ими в пользу дела и трудящихся,
но и сами на руках своих носили землю, не щадя ни дорогой одежды, ни нежных членов,
признавали труды свои делом благочестия, а все прочее ставили ниже своего
занятия. Когда же, устрашенные внезапно сильным вихрем и землетрясением,
устремились к одному из ближних храмов, одни дли молитвы, другие, как обыкновенно
бывает в подобных случаях, ища спасения, где пришлось, иные же увлечены были
общим смятением, вмешавшись в толпу бегущих, тогда, по словам некоторых,
храм их не принял. Идя к отворенным вратам, нашли, что они затворены какой-то
невидимой силой, которая чудодействует подобным образом, чтобы привести нечестивых
в ужас, а благочестивых в безопасность. Но все уже говорят и уверены, что когда
силились войти, из храма вышел огонь и одних пожег и истребил (так что с ними
случилось нечто подобное постигшему содомлян, или чуду, совершившемуся с
Надавом и Авиудом, которые воскурили чуждый огонь и погибли необычайно),
а других, изувечив, оставил живым памятником Божия гнева и мщения на грешников.
Так это было, и всякий должен верить этому, равно как и другим Божиим чудесам.
Еще же удивительнее и очевиднее для всех был свет на небе, изображавший крест.
Это начертание и имя, которое прежде презираемо было на земле безбожными, делается
ныне для всех равно видимым на небе и служит знамением Божией победы над нечестивыми,
предпочтительно перед всяким другим победным знамением.
Что скажут на это мудрецы века нашего, которые у нас хвалят свое, носят длинные
бороды и влачат по земле нарядные плащи свои? Рассказывай вместо этого свое
и ты, пишущий длинные речи, составляющий невероятные истории, устремляющий
взор к горнему, перетолковывающий небесные знамения и по движению звезд заключающий
о рождениях и других происшествиях! Говори мне о своих звездах, о венце Ариадны,
о волосах Вероники, о похотливом лебеде, о наглом тельце и, если хочешь,
о твоем змиедержце, о козероге, о льве и о всех других, которых ты, зная по злодеяниям,
сделал или богами, или звездами. Где найдешь такой круг в своей математике? Где
найдешь звезду, которая бы шла впереди с востока к Вифлеему путеводительницей
и покровительницей твоих волхвов? Я могу сказать нечто о небесных знамениях: та
звезда открыла пришествие Христово, а эта была венцом Христовой победы.
Вот что скажу о небесном и горнем, которое, по великому согласию и сродству
всего, участвует в наших делах; прочее же восполнит у меня псалом: и города
ты разрушил (Псал. 9,7). Подобно тем древним городам, разоренным за подобное
нечестие, они в само время беззаконных действий с нами или поглощены морем, или
разрушены землетрясением, так что могу почти досказать и остальное: погибе
память их с шумом, погибла громко. Таково было их падение и разрушение,
что много нужно времени на восстановление их, если бы кто и отважился на это из
соседей, даже наиболее утешающихся благочестием. Таковы были явления на земле
и на небе! Но и в самом воздухе не положено ли было в то время знамений, и он
не освятился ли тогда знамениями страдания (Христова)? Зрители и свидетели
его чуда да покажут и ныне одежды, запечатленные тогда знамениями Креста.
Как скоро кто из наших или из посторонних рассказывал о том или слушал рассказывающих,
тотчас видел чудо или на себе или на ближнем: сам был в звездах, или видел звезды
на одеждах другого, испещренных лучше всякой мастерской ткани или искусной
живописи. Что ж произошло из этого? Зрителей так это поразило, что все почти,
как бы по одному мановению и в один голос, начали призывать Христианского
Бога и умилостивлять Его славословиями и молитвами. Многие, нимало не отлагая,
в то же время, как случилось это, пришли к нашим священникам и после усиленной
просьбы сделались членами Церкви, наставлены в таинствах Веры, очищены Божественным
Крещением и, таким образом, через страх избавились от страха. Но об этом
довольно.
Юлиан, более и более подстрекаемый и движимый бешенством, наконец восходит
на самый верх своих бедствий. Поскольку он думал, что дела христиан идут по его
желанию, поскольку сделанное им уже обнадеживало его, что все покорится ему,
если он только захочет; к тому же, восхитил он победу над западными варварами,
то и предпринимает это намерение, весьма благоразумное и человеколюбивое. Взяв
отсюда два войска, и воинов и демонов, им управлявших (на которых больше
надеялся), выступает он в поход против персов, полагаясь более на свою безрассудную
дерзость, нежели на крепость сил. И этот мудрец не мог понять и того, что
смелость и дерзость хотя близки по имени, однако же больше всего различны между
собой по действиям; я подразумеваю мужество и трусость. Быть смелым в делах,
требующих отважности, есть знак мужества; тогда как ослабевать есть знак боязливости.
Но идти и бросаться туда, где больше опасности, а не удерживаться, есть знак дерзости;
тогда как уклоняться есть знак осторожности. Нельзя полагать, чтобы одно и то
же значило сохранять, что имеешь, и приобретать, чего не было. Первое особенно
и преимущественно достойно уважения людей благоразумных, за последнее, если
оно удобно, надобно приниматься; в противном же случае, оно достойно презрения.
Кто в надежде приобрести что-нибудь подвергает себя опасности лишиться
всего, что имеет, тот весьма неблагоразумен. Такой человек кажется мне подобным
плохому бойцу, который начинает бороться раньше, нежели станет в твердое
положение, или тому кормчему, который топит и старается потопить неприятельский
корабль, когда свой корабль без снастей и не способен к плаванию.
Юлиан, кажется, нимало не думал об этом; он без осмотрительности приступает
к исполнению своего предприятия; думает о приобретении чужой области, когда дела
римлян были им расстроены и находились в худом положении, особенно вследствие
гонения. Будучи Салмонеем, который производил гром кожей, он простирал взоры
к тем Траянам и Адрианам, в которых осторожность была удивлена не менее мужества,
и не помыслил ни о Каре, ни о Валериане, которые за безрассудную стремительность
(говорю не в укоризну злой судьбе, как выражается трагик) понесли наказание,
в пределах Персии претерпев поражение, когда находились на вершине счастья. Но
он решился на это и предался своей стремительности, собрав воедино все, что выходило
из меры в прорицаниях и волшебствах, слыханных и неслыханных жертвах, дабы все
вдруг рушилось. И какой великий, чрезвычайный обет изрек он, Христе мой и
Слове! И страдания Бесстрастного, и таинство целого мира, — весь род христианский
предать демонам, если преуспеет в предпринятом.
Начало же похода, столь отважного и восхваляемого многими из его единомышленников,
было таково: захватив и опустошив ту часть Ассирии, которую рассекает Евфрат
и по которой протекает мимо Персии до соединения своего с Тигром, Юлиан разорил
некоторые крепости, в чем почти никто ему не препятствовал, потому ли что
он обманул персов быстротой нападения, или потому, что сам был обманываем
персами и завлекаем понемногу вперед (говорят то и другое). Так шел он дальше,
между тем как подвигалось войско, а рекой на кораблях везли хлеб и снаряды; и
в скором времени останавливается станом у Ктезифона, приближение к которому
из-за желания овладеть этим городом казалось уже ему частью победы. С этого
времени дела его пошли назад, как будто песок подсыпали под ноги или буря встретила
корабль. Ктезифон — твердая крепость, которую трудно взять; она ограждена кирпичной
стеной, глубоким рвом и болотистой рекой. Еще более укрепленной делает ее другая
крепость, называемая Кохе и огражденная природой и искусством. Обе крепости
так соединены, что представляются одним городом и разделены только рекой. Поскольку
нельзя было ни взять их приступом, ни покорить осадой, ни пройти между ними, особенно
на кораблях (была опасность, что сверху с обеих сторон забросают стрелами
и преградят путь), то Юлиан обходит крепости и поступает таким образом: отведя
немалую часть Евфрата, величайшей из рек, и в один ров, которого древний
след, как говорят, был виден, пустив столько воды, сколько нужно было для плавания
кораблей, повыше Ктезифона соединяет его с Тигром; а благодаря этому спасает корабли,
безопасно переведенные из одной реки в другую, и избегает опасности, угрожавшей
из крепости.
Между тем как Юлиан идет вперед, появляется персидское войско и непрестанно
возрастает в числе, но не считает нужным стать лицом к лицу и подвергаться опасности
без крайней необходимости, имея возможность одолеть с малым усилием, напротив,
с высоких мест и из теснин, где представится случай, поражает копьями и стрелами,
занимает наперед удобные проходы и тем преграждает путь Юлиану. Тогда приходит
уже он в большое затруднение и, не зная куда обратиться, находит худой конец своего
замысла. Один перс, не низкого происхождения, подражая Зопиру, бывшему у Кира
при осаде Вавилона, под видом, что важным проступком навлек на себя великий
гнев персидского царя и сделался весьма нерасположенным к нему, питает же расположение
к римлянам, притворством своим приобретает доверие Юлиана и говорит ему:
"Что это значит, государь? Почему такие легкие меры в таком деле? Для чего
у тебя этот хлеб на кораблях — это излишнее бремя, внушающее только малодушие.
Ничто так не побуждает противиться начальству и упорствовать, как сытое чрево
и мысль, что под руками спасение. Но ежели послушаешь меня; то бросишь корабли
и тем освободишь от малодушия свое храброе войско. Сам же ты другим удобнейшим
и безопаснейшим путем, по которому я твой проводник (и могу сказать, что
едва ли кто другой лучше меня знает Персию), вторгнешься в неприятельскую землю
и возвратишься с желаемым успехом. Тогда окажешь благодеяние и мне, когда изведаешь
на деле мое благорасположение и мой совет". Как скоро он сказал это, и Юлиан
поверил словам его (ибо легкомыслие легковерно, особенно при Божием попущении);
вдруг настали все бедствия. Корабли взял огонь; хлеба не стало; последовал смех;
ибо это было почти вольное самоубийство; все надежды исчезли; проводник скрылся
со своими обещаниями. Кругом враги; война разгоралась; удобного прохода не
было; пища добывалась с трудом; войско пришло в уныние и негодовало на царя;
нисколько не оставалось благой надежды. Одно средство представлялось к спасению
в настоящих обстоятельствах — избавиться от худого царствования и военачальства.
Так все происходило до сих пор, а что последовало затем, рассказывают неодинаково;
бывшие, равно, как и не бывшие на войне, соглашаются, один на то, другой на другое.
Одни говорят, что Юлиана застрелили персы, когда он, в одно из беспорядочных
нападений, вне себя бросался туда и сюда, и что с ним случилось нечто, подобное
участи Кира, сына парисатова, который с десятью тысячами войска напал на
брата своего Артаксеркса и, сражаясь отважно, утратил победу по своей запальчивости.
Другие рассказывают о нем следующее: Юлиан взошел на один высокий холм, чтобы
с него, как с башни, обозреть все войско и узнать, сколько осталось в сражении.
Когда же войско, сверх чаяния, показалось ему весьма многочисленным, как
человек, завидующий спасению своих воинов, сказал он: "Как будет досадно,
если всех их поведем в римскую землю!" Один из воинов, раздраженный этими словами,
не удержал досады и поразил его в чрево, не заботясь о сохранении своей жизни.
А некоторые говорят, что на это отважился один из тех иноземных шутов, которые
следуют за войском для веселья и для потехи на пирах. Иные же отдают эту честь
одному сарацину. Как бы то ни было, Юлиан получает действительно благовременный
удар и спасительный для целого мира; одним ударом меча наказывается он за сечение
многих утроб, которым нечестиво веровал. И дивлюсь, как этот суетный человек,
думавший, что может все знать посредством рассекаемых утроб, не предузнал
этого одного, то есть удара в собственную утробу. Неприлично умалчивать и о поступке
его, который, кроме многого другого, неоспоримо доказывает его неистовство.
Юлиан лежал на берегу реки и страдал от раны. Поскольку же знал, что многие из
прославившихся прежде него, чтобы почли их чем-то выше человека, посредством некоторых
хитростей исчезали из среды людей и за то были признаны богами, то и он,
плененный желанием подобной славы, притом стыдясь самого рода смерти, бесславно
постигающей его за собственное безрассудство, что замышляет? что делает?
Его нечестие не прекращается и с жизнью! Он покушается броситься в реку и для
этого пользуется помощью людей, верных ему и участников его тайн. И если бы один
из царских евнухов, догадавшийся, в чем дело, и объяснивший другим, из отвращения
к злодеянию, не воспрепятствовал намерению, то, может быть, из бедствующего
Юлиана явился бы еще новый бог для людей неразумных. Но он так царствовал, так
предводительствовал войском, так оканчивает и жизнь!
Вскоре после него принявший царский сан и провозглашенный царем среди воинского
стана, в самом пылу опасностей, необходимо требовавших предводителя,
был муж знаменитый и по другим достоинствам, и по благочестию, и по наружности,
истинно достойной властителя. И хотя не имел он недостатка ни в мужестве, ни в
ревности; однако же не мог ни сразиться с персами, ни идти вперед, потому
что войско ослабело в силах и надеждах. Сделавшись наследником не царства, а поражения,
он заботится о возвращении в отечество и ищет средств, как совершить это безопасно.
Если бы персы по своей умеренности в победе (ибо у них был закон — в счастье соблюдать
умеренность) или по опасению каких-либо слухов не обратились к мирным
предложениям, сколько неожиданным, столько же и человеколюбивым, то не было бы
средств, как говорят, и огненосцу остаться в войске. Так римлян теснили персы,
сражавшиеся на своей земле и воодушевленные предшествовавшими событиями, ибо довольно
приобрести сколько-нибудь успеха, чтобы иметь надежду на будущее.
Но преемник Юлиана, как сказал я, теперь заботился об одном — спасти войско,
сохранить силу римлян. Ибо эти воины действительно составляли силу римлян и если
действовали неудачно, то более по безрассудству военачальника, нежели по недостатку
собственного мужества. С персами заключен был договор (скажу кратко) постыдный
и недостойный воинства римского. Но если бы кто, оставив в стороне Юлиана, стал
порицать за него преемника, то, по моему мнению, он был бы плохим судьей
тогдашних происшествий. Ибо колос принадлежит не жнецу, а сеятелю; в пожаре
виновен не тот, кто не мог погасить, но кто зажег. Здесь кстати привести
сказанное Геродотом о Самосских тиранах: эту обувь сшил Истией, а носил Аристагор,
продолжавший начатое предшественником.
После этого что оставалось делать, как не возвратить римлянам тело нечестивца,
хотя как он окончил жизнь? Но как и у нас есть усопший, прежде него оставивший
жизнь, то посмотрим, какое и здесь различие между обоими царями (если и это сколько-нибудь
служит к счастью или злосчастью отшедших). Один сопровождается всенародными
благословениями, торжествами, шествиями и нашими священными обрядами, всенощными
песнопениями, возношением светильников, чем мы христиане чтим благочестивое преставление;
и вынос тела его становится радостным торжеством, растворяемым печалью. Если
верить молве, которая достигла слуха многих, то, когда тело Констанция несли
через Тавр в его родной город, ему соименный и знаменитый, — на вершине гор некоторыми
слышан был голос как бы поющих и сопровождающих, и думаю, что это был голос Сил
Ангельских, — награда ему за благочестие и надгробное воздаяние. Если он, по-видимому,
и поколебал правое учение; то в этом виновны невежество и зловерие его вельмож,
которые, уловив душу простую, неутвердившуюся в благочестии и не предвидевшую
бездны, влекли ее, куда хотели, и, под видом попечительности, возбуждали ревность
к злу. Но мы, помышляя о том, что более касается всех, то есть об отце его, который
положил основание царской власти в христианстве и Вере, и о наследии учения, перешедшем
от отца к нему, почтили должным образом земную храмину того, кто жил достойно
царя, окончил жизнь смертью праведника и оставил нам могущество. Нужно ли говорить
о сопровождении целого воинства, когда тело приблизилось в великому царствующему
граду, и о рядах вооруженного войска, представших царю, как живому, или о том,
как весь город потек на встречу, которая блистательнее всех, когда-либо бывших
и будущих? Да и этот дерзкий и отважный, облеченный в новую порфиру и потому,
вероятно, высоко о себе думающий, сам составляет часть торжественного шествия,
воздает и приемлет почесть; одно, как говорят, несколько принужденно, другое
охотно. Ибо все войско, хотя покорилось настоящей власти, однако оказывало больше
уважения умершему; и (как обыкновенно бываем благорасположеннее, когда потеря
еще свежа в памяти) скорбя и сожалея о любимом царе, воины не потерпели,
чтобы он был лишен царских почестей, но убеждают и отступника принять в них
участие, даже принуждают встретить умершего в приличном виде, то есть, сняв
с головы диадему и воздав царю должное поклонение, идти вместе с несущими
в гробницу — в знаменитый храм Апостолов, которые приняли в себе и сохраняют этот
священный род, удостоившийся почти равной чести. Так погребен наш Император!
Напротив, и поход Юлиана был бесславен (народы и города его преследовали кликами
черни и шутов, о чем и ныне еще многие помнят); а возвращение его было еще бесславнее.
Какое же это бесславие? Его несли скоморохи, шествие сопровождалось неприличными
игрищами; пили, плясали, поносили его за отступничество, за поражение и смерть.
И какого оскорбления не понес он? Чего не выслушал от людей дерзких, которые в
оскорблении других ставят свое искусство? Наконец, принимает его город Таре, не
знаю, как и за что осужденный на такое посрамление. Здесь и место погребения назначено
ему бесчестно, и гроб нечистый, презренный, отвратительный для благочестивого
взора.
Я описал только самые главные и важные вины Юлиана; но знаю и то, что
двум или трем придворным ласкателям, равным ему в нечестии (о других охотно
умалчиваю), дана была за нечестие такая награда, что они в короткое время
беспрепятственно опустошили бы все владения римлян на суше и на море, если бы
этим делам вскоре не был положен благоприятный конец. Настолько превосходили
они грабительством и жадностью древних сторуких гигантов! Управление областями
поручалось людям не самым правдивым, но самым бесчеловечным. Одно было право
на получение начальства — отступничество; и те только получали дары от Юлиана,
которые замышляли наибольшее зло против себя и других. Что сказать о переменах
и переиначиваниях в судебных определениях, которые в одну ночь менялись и
поворачивались туда и сюда, подобно приливу и отливу в море? Ибо этот неутомимый
муж хотел сам производить суд, все присваивая себе из честолюбия. Может быть,
подумают, что я слишком виню за малые преступления и малыми уменьшаю большие.
Впрочем, всякий согласится, что такие дела не Елисейских достойны полей и
не славы, какую имеет там Радомант, и какой удостаивают Юлиана люди одного с ним
собратства и разряда. Одному удивляюсь в Юлиане: многих своих сверстников
и знакомых, особенно по Азийским училищам, настоятельно приглашал он к себе, как
бы намереваясь произвести дела дивные, и окрылял надеждами, припоминая свои
обещания. Когда же они являлись, оказывалось, что это одна хитрая уловка
и обольщение глаз. Одних проводил он тем, других иным. Некоторых дружески даже
приглашал к столу; вместо всякой другой приманки, величал товарищами, подавал
им чашу, шутил с ними, но отпускал от себя ни с чем; так что они не знали, кого
более винить, его ли в обмане, или самих себя в легковерии. Не сочту нужным упоминать
о том, сколь недостойно похвалы в правилах этого философа, что, имея перед
собой примеры государей твердых и непоколебимых, которые, что бы ни случилось,
не изменялись в лице и не показывали никаких следов смущения, он столько был негневлив
и умел владеть страстями, что, производя суд, шумом и криками наполнял весь дворец,
как будто сам терпел насилие и ущерб, а не других защищал от этого. Но кому неизвестно,
что многих из поселян, всенародно приходивших к нему за тем, о чем обыкновенно
просят царей, он при всех бивал кулаками и топтал ногами, и обходился так
жестоко, что они радовались, если не подвергались чему-либо тягчайшему? В какой
же части Слова упомянуть о тех дуновениях и отдуваниях, которые этот дивный
муж, в осмеяние наших обрядов, производил на показ старухам, зажигая огонь
на жертвеннике? Как хорошо было видеть римского царя с обезображенными щеками,
возбуждающими большой смех не только у посторонних, но и у тех, которым он думал
доставить этим удовольствие! Верно он не слыхал, что богиня его, Афина, прокляла
свирели, когда, посмотревшись вместо зеркала в воду, увидела, что свирель
обезобразила ее лицо. Ужели не заслуживают удивления те круговые чаши, которые
Юлиан всенародно подавал непотребным женщинам и сам от них принимал, прикрывая
свое распутство видом таинства? Другие узнали на собственном опыте, когда
власть доставила Юлиану полную свободу; но я некоторым образом провидел это
издавна, с тех пор, как был с ним вместе в Афинах, куда он прибыл вскоре по возвращении
брата своего, испросив на то позволения у Императора. Были две причины для этого
путешествия: одна благовиднейшая — обозреть Грецию и ее училища; другая отдаленнейшая
и не многим известная — посоветоваться с тамошними жрецами; потому что нечестие
не имело еще явной дерзости. И тогда я неплохо разгадал этого человека, хотя
и не принадлежу к числу искусных в таком деле. Меня сделали прорицателем непостоянство
его нрава и неумеренная восторженность; если только наилучший прорицатель
— тот, кто умеет хорошо угадать. По мне, не предвещали ничего доброго: шея нетвердая,
плечи движущиеся и выравнивающиеся, глаза бегающие, наглые и свирепые, ноги
— не стоящие твердо, но сгибающиеся, нос, выражающий дерзость и презрительность,
черты лица смешные и то же выражающие смех громкий и неумеренный, наклонение и
откидывание назад головы без всякой причины, речь медленная и прерывистая, вопросы
беспорядочные и несвязные, ответы ничем не лучше, смешиваемые один с другим,
нетвердые, не подчиненные правилам.
Но для чего описывать подробно? Таким же видел я его прежде, каким узнал и
по делам. Если бы здесь находились некоторые из бывших со мной тогда и слышавших
мои слова, они без труда засвидетельствовали бы это. Ибо тогда же, как увидел,
сказал я им: "Какое зло воспитывает Римская Империя!" и предрекши, желал быть
ложным прорицателем. Ибо лучше бы мне быть лжепророком, нежели испытать Вселенной
столько зол, и явиться на свет такому чудовищу, какого не бывало прежде, хотя
и повествуют о многих наводнениях, о многих воспламенениях, извержениях и
провалах земли, о людях бесчеловечных, о зверях чудовищных и многосложных,
не в обыкновенном порядке производимых природой. И потому имел он конец достойный
своего безумия. Здесь только Бог не явил Своего обычного долготерпения, потому
что Его человеколюбие было бы бедственно для многих. В людях добродетельных
оно произвело бы уныние, а в грешных — высокомерие и мысль, что никто не
назирает над нашими делами, нет ни управления, ни воздаяния, но все движется
и управляется случайно, — мысль, показывающая лукавый ум, весьма пагубно рассуждающий
о самых важных предметах!
Вот что вещаем мы — галилеяне, люди презренные, поклоняющиеся Распятому, ученики
рыбарей и, как сами говорят, невежд; мы, которые заседаем и поем псалмы вместе
со старухами; мы, которые изнурены продолжительными постами и полумертвые
напрасно бодрствуем и пустословим во время всенощных бдений, и — однако же
низлагаем вас! Где делавший перепись?Где весивший дань? (Ис.
33,18). Я заимствую эту победную песнь у одного из наших немудрых, как вам представляется.
Где жертвы, обряды и таинства? Где заклания явные и тайные? Где искусство гадать
по рассеченным внутренностям? Где чудеса предвидения и знамения чревовещателей?
Где славный Вавилон, о котором столько было толков, и вся Вселенная, которую мечтал
ты покорить себе, пролив немного нечистой крови? Где персы и мидяне, которых
считал у себя в руках? Где боги, тобой сопровождаемые, тебя направляющие и сопровождающие,
твои защитники, соратники? Где прорицания и угрозы на христиан или совершенное
истребление нас и имени нашего в определенный срок? Все исчезло, обмануло, рассеялось;
все велеречивые похвалы нечестивых оказались сновидением.
Когда один иноплеменный царь с многочисленным войском напал на Езекию, царя
иудейского, обложил Иерусалим и злобно изрыгал нечестивые и богохульные слова
на царя и самого Бога, как будто уже не оставалось средств спасти город от
его владычества: тогда Езекия приходит в храм, раздирает одежды, проливает потоки
слез, воздев руки к небу, призывает Бога в свидетели богохульства Сеннахирима
и молит Его быть мстителем за высокомерные угрозы. "Видишь, Господи, — говорит
он, — как этот иноплеменник поносит Тебя — Бога Израилева; Ты видел, Господи,
да неумолчи (Пс. 34,22)". И молитва царя не осталась тщетной, ибо восстающий
против Бога познал на деле свое безумие и ушел, не исполнив угроз своих:
поражаемый вдруг некой невидимой силой, он потерял большую часть войска и
был прогнан неприятным известием, сверх чаяния положившим конец осаде и его
надеждам. Так поступил Езекия, окруженный многочисленным войском, царь великого
Иерусалима, который, может быть, и сам собой отразил бы враждебные полчища. А
мы, для которых оставалось одно оружие, одна стена, одна защита — надежда на Бога
(потому что совершенно лишены были отовсюду всякой человеческой помощи), мы от
кого иного могли ожидать, что услышит наши молитвы и отразит угрозы, как не от
Бога, Который с клятвой отверг высокомерие Иакова? О какие невероятные повествования!
Какие дерзкие надежды! Мы демонам обещаны были в жертву; мы — великое наследие
Божие, народ святой, царственное священство (1 Петр. 2,9), предназначались
в награду за исполнение одной надежды, за победу в одной брани. Таков дар от тебя
христианам за то, что к общему вреду спасен ими! Так воздал ты Господу Богу своему!
До сих пор Бог удерживал еще и откладывал Свой гнев за нас, не возжег еще всей
Своей ревности, а только высоко занес руку на нечестивых и хотя натянул и приготовил
лук, однако же удерживал его силой и ожидал, пока выйдет наружу вся злоба Юлиана,
подобно какому-нибудь злокачественному и гнойному нарыву; ибо таков закон Божия
суда: или спасти покаянием, или наказать по справедливости. И тогда, с трудом
перенося настоящее и сокрушаясь о будущем (потому что сама благость Божия к Своим,
от нас скрываемая, была для нас нестерпима), возносили мы глас свой к Богу; то
призывая Его, как Владыку, то умоляя, как благого Отца, то как бы жалуясь и вступая
с Ним в суд, что свойственно людям сетующим, взывали: "Для чего, Боже, отринул
нас навсегда, возгорелся гнев Твой на овец пажити Твоей? Вспомни сонм Твой, который
Ты стяжал издревле (Пс. 73,1.2), который приобрел Ты страданиями Единородного
Слова Своего, удостоил великого Твоего завета, привлек на небо новым таинством
и залогом Духа Подвигни стопы Твои к вековым развалинам! Ты терпел, а
все разрушил враг в святилище, и торжествовал на празднике Твоем (Пс. 73,3).
Мы призывали меч и египетские казни, просили Бога судить распрю свою; умоляли
восстать наконец на нечестивых, говорили: "доколе нечестивые, Господи, доколе
нечестивые торжествовать будут (Пс. 93,1.5)? Доколе будут попирать народ
Твой и угнетать наследие Твое? доколе не перестанут и говорить и делать беззаконие?"
Мы повторяли эти и подобные им плачевные слова: "Положил нас в пререкание
и поношение соседям нашим, в притчу во языцех, в поругание всем людям
(Пс. 79,7.43,14.15). Мы вспоминали о винограднике, который перенесен из Египта
— из мрака безбожия, возрос в красоту и величие Веры, а потом лишился своей
ограды — смотрения Божия стерегущего нас, стал открыт для всех проходящих, для
злых властелинов, и опустошен диким вепрем этим, лукавым человеком, усвоившим
себе зло, преисполненным тиной зла.
Так размышлял и взывал я прежде к Богу. Что же теперь изменяю в звуках
песни? Оплакиваю уже погибель нечестивых; делаюсь человеколюбив к ненавистникам,
и говорю таю "Как нечаянно прийти они в разорение, исчезли, погибли от ужасов
(Пс. 72,19), как прах, возметаемый вихрем, как пух, развеваемый ветром, как
утренняя роса, как свист пущенной стрелы, как уд ар грома, как быстролетная
молния?" Если бы они, хотя теперь, переменились в мыслях, перестали предаваться
множеству заблуждений, и потекли во след истины, то, может быть, и само падение
обратилось бы им в пользу. Ибо и наказание часто служит ко благу наказываемых.
Но что, если они останутся при том же мнении, еще будут держаться идолов
и не уцеломудрятся бедствием, которое вразумляет и неразумных? Иеремия так оплакивает
Иерусалим, что бездушные вещи призывает к плачу и у стен требует слез (Плач
Иер. 2, 18); какой же найдется плач, достойный этих столь упорных людей?
Кто оплачет одно настоящее, не проливая еще слез о будущем наказании за то, что
они безумствовали, удалились от Бога, и служили твари вместе Творца
(Рим. 1,2 5), и не только послужили, но восстали на служителей Божиих и вознесли
на них нечестивую руку, достойную таких зол? Но как Богу угодно, так и да будет!
Кто знает, что Бог, Который разрешает узников (Пс. 145, 7), возводит от
врат смерти обремененного и долу поверженного, не хочет смерти грешника, но ждет
обращения его, — Который и нас, сидевших во тьме и сени смертной, просветил
и умудрил, — этот Бог и их воспримет некогда, и, отложив тяжелый и железный
жезл, упасет их жезлом пастырским?
Но слово мое опять возвращаю к той же победной песне: пал Вил, низвергся
Дагон (Ис. 46,1), похож на пустыню Сарон, посрамлен Ливан (Ис.
33,9); теперь уже не скажут глупой, недвижимой и бесчувственной толпе идолов:
начальствуй! — не станут искать мухи, бога Аккаронского, или чего-либо еще более
смешного; не будут помышлять о рощах и высотах, и о всякой лесистой и тенистой
горе, не принесут сыновей своих и дочерей своих в жертву бесам (Пс.
105,37), за что издревле Израиль укоряем был пророками. Но что мне до этого?
Обращусь к настоящему — к тому, что нас собственно касается. Не будут уже
лукаво смотреть на священные наши храмы, нечистой кровью осквернять жертвенники,
получившие имя от пречистой и бескровной Жертвы; не будут безбожными алтарями
бесчестить священных мест, расхищать и осквернять приношений, к нечестию
присоединяя корыстолюбие; не будут оскорблять седину иереев, честность диаконов,
целомудрие дев; не будут уже к рассеченным утробам Святых пускать нечистых
свиней, чтобы вместе с пищей пожирали и эти утробы; не будут истреблять огнем
и рассеивать на ветер останки Святых, предавая их бесчестию с самыми бесчестными
костями, чтобы лишить подобающей им чести; не будут уже ставить седалищ
губителей, и забавляться хулой епископов и пресвитеров, также Пророков
и Апостолов, и даже самого Христа; не будут уже торжествовать над нами, запрещая
нам законом лжеименное образование, чтобы вместе с тем закрыть нам уста.
Подай сюда свои царские и софистические речи, свои неотразимые силлогизмы
и энтимемы; посмотрим, как и у нас говорят неученые рыбаки. Удали отмена шум
песней твоих, и звуки гуслей твоих, повелевает тебе Пророк мой (Амос.
5,23). Да воспоет опять с дерзновением Давид, который таинственными камнями
низложил надменного Голиафа, победил многих кротостью и духовным сладкозвучием
исцелял Саула, мучимого злым духом. Пусть свещеносец твой погасит огонь; а мудрые
и священные дивы возжгут для Жениха свои светильники. Пусть твой иерофант сложит
с себя одежду блудницы; а священники облекутся правдой (Пс.131, 9) и украшением
славы вместо духа уныния (Пс. 61,4), облекутся в великий и нескверный хитон,
во Христа — наше украшение. Пусть умолкнет твой проповедник и не говорит
бесславного; да вещает же мой проповедник богодухновенное. Оставь свои волшебные
и чародейские книги, и пусть перечитываются одни пророческие и апостольские. Прекрати
свои гнусные и тьмы исполненные ночные сборища; и я восстановлю священные и светлые
всенощные бдения. Загради свои тайники и пути, низводящие в ад; я покажу тебе
пути открытые и ведущие на небо. Какие запасы оружия, какие изобретения снарядов,
какие тьмы и полчища людей произвели бы то, что сделали наши молитвы и Божья
воля? Бог словом рассеял тьму, словом произвел свет, основал землю, округлил небо,
распределил звезды, разлил воздух, положил пределы морю, протянул реки, одушевил
животных, сотворил человека по образу Своему, дал всему красоту. Словом и ныне
рассеял Он ночной мрак и все привел во свет, порядок и прежнюю стройность. Теперь
не владычествуют уже алчные и лживые демоны; не оскорбляется тварь поклонением,
воздаваемым ей вместо Бога. Отбрось своих Триптолемов, и Келеев, и таинственных
драконов; устыдись, наконец, книг своего богослова — Орфея; воспользуйся даром
времени, покрывающего твое бесстыдство. Если же это — одни басни и вымыслы, то
обнаружу твои ночные таинства. Теперь не говорит уже дуб, не прорицает треножник,
и Пифия не наполняется, не знаю чем, но не более, как баснями и бредом. Источник
Кастальский опять умолк и молчит; его вода возбуждает не дар пророчества,
но смех. Аполлон опять стал безгласным истуканом, Дафна — деревом, оплакиваемым
в басне! Дионис опять андрогин и водит с собой толпу пьяных; великое твое
таинство — бог Фалл страждет любовью к прекрасному Просимну. Семела опять поражена
молнией. Опять хромает на обе ноги, но проворен в отыскивании прелюбодеев
Гефест, этот бог, замаранный сажей, хотя он славный художник и Олимпийский Ферсит.
Арес опять за любодеяние скован вместе со Страхом, Ужасом и Смятением и ранен
за дерзость. Афродита опять любодейца, срамно рожденная, служительница срамных
браков. Афина опять дева и рождает дракона. Геракл опять беснуется, или,
лучше сказать, перестает бесноваться. Опять из похотливости и сладострастия превращается
во все виды Зевс, советник и властитель богов, который один поднимает всех их
со всем существующим, а сам не может быть сдвинут с места всеми. Гроб Диев опять
показывается в Крите. Как только вижу твоего Кердоя, Логия и Эпагония, закрываю
глаза и бегу прочь от твоего бога, потому что стыжусь смотреть. Не препятствую
тебе поклоняться силе красноречия и суме. Одно у тебя стоит уважения: чествование,
воздаваемое андрогинами у египтян Нилу, Исиды, Мендезийские боги, Аписы и все
прочие чудовищные и из многих составленные звери, которых ты рисуешь или лепишь.
Смеюсь твоему Пану, Приапу Гермафродиту и прочим богам, которые в неистовстве
или изуродованы, или растерзаны. Предоставляю все это зрелищу и стихотворцам,
украшающим ваших богов; а я заключу слово увещанием.
Мужи и жены, юноши и старцы, все служащие в этом святилище и занимающие низшие
степени, все, которых Господь избавил некогда от заблуждения и безбожия,
а ныне от восстания язычников и от бедствий настоящих и ожидаемых! Выслушайте
слово мужа, который научился этому не слегка, но из ежедневных событий, из древних
историй, книг и деяний! Великое дело — не испытать никакой скорби; а может быть,
и не великое, если истинно слово, что его же любит Господь, наказывает,
бьет же всякого сына, которого принимает (Евр. 12, 6) и о котором особенно
печется. Напротив, великое дело — вовсе не грешить, или по крайней мере не согрешить
тяжко; потому что быть совершенно безгрешным — Бог поставил выше человеческой
природы. А вторым после этого делом полагаю, чтобы падшие и наказанные, а потом
прощенные всегда чувствовали наказание и избегали новой казни за новое преступление.
Поэтому и мы самим делом восчувствуем Божие наказание. Покажем самих себя достойными
не того, что прежде потерпели, но того, что напоследок получили. Будем оправдываться
в постигшем нас бедствии тем, что мы, не как злодеи, были преданы язычникам, но
вразумлены, как дети. Не станем забывать о буре во время тишины, о болезни — во
время здравия, о плене — по благополучном возвращении в Иерусалим, о Египте —
после Египта. Время злострадания да не будет у нас лучшим временем успокоения;
но оно будет таким, если окажется, что мы тогда были смиренны и умеренны и во
всех надеждах простирались к небу, а теперь превозносимся, надмеваемся и
опять обратились к тем же грехам, которыми были доведены до постигших нас
бедствий. Нет, дети мои (1 Цар. 2,24), говорит священник Илий, увещевая
детей своих, согрешивших против Бога. Напротив, зная, что легче возвратить потерянное
благоденствие, нежели сохранить дарованное от Бога (ибо потерянное возвращается
целомудрием, а дарованное утрачивается беспечностью), зная, что больное тело восстанавливается
лекарствами и воздержанием, а восстановленное, при малом нерадении и пресыщении,
опять приходит в расслабление и впадает в прежние недуги, зная все это и внушая
друг другу, придем в самих себя и будем целомудренно располагать временем.
И во-первых, братия, будем праздновать не плотским весельем, не пиршествами, не
пьянством; вы знаете их плод — нечистые ложи и распутство. Не будем устилать улиц
цветами, умащать трапез срамом благовоний, украшать преддверий; да не освещаются
дома чувственным светом, да не обращаются в дома бесчиния звуками свирелей
и рукоплесканиями! Так установлено язычниками праздновать новомесячия. А мы не
этим почтим Бога, не тем превознесем настоящее время, что нас недостойно, но чистотой
души, светлостью ума, светильниками, озаряющими все тело Церкви, то есть
божественными созерцаниями и размышлениями, возносимыми на священный подсвечник
и освещающими всю Вселенную. В сравнении с этим светом ничтожны, по
моему мнению, все огни, возжигаемые у людей при частных или общественных торжествах.
Есть у меня и миро, но такое, которым помазуются только священники и цари,
как многосоставным и многоценным и за нас истощенным, — миро, составленное искусством
великого Мироварца. О если бы и я сподобился принести благовоние этого мира!
Есть у меня и духовная и божественная трапеза, которую мне приготовил Господь
в виду врагов моих (Пс. 22, 5); за нею успокаиваюсь и веселюсь и по насыщении
не предаюсь постыдным помыслам, но усыпляю в себе всякое восстание страстей.
Есть у меня и цветы, которые прекраснее и долговременнее всякого весеннего
цветка, цветь поля [полного], которое благословил Господь (Быт. 2 7,2 7),
то есть священники, благоухающие пастыри и учителя, и из народа все,
что есть чистого и избранного. Ими-то я желаю увенчаться и украситься, когда,
по примеру святого апостола, подвигом добрым подвизаясь, течение совершу,
веру сохраню (2 Тим. 4,7). Заменим тимпаны духовными песнями, бесчинные
крики и песни — псалмопением, зрелищное рукоплескание — рукоплесканием благодарственным
и стройным движением рук, смех — размышлением, пьянство — мудрой беседой, шутливость
— степенностью. Если же тебе, как любителю торжественных собраний и празднеств,
нужно плясать - скачи, но не пляской бесстыдной Иродиады, делом которой была
смерть Крестителя, а скаканием Давида, при установлении на место Киота, которое,
как думаю, было таинственным знаменованием быстрого и свободного шествования перед
Богом.
Вот первая и важнейшая часть моего увещания! Вторая же часть, насколько
знаю, будет для многих тяжела и неприятна. Ибо человек, получивший возможность
воздать злом за зло, особенно, если то, что потерпел, дает справедливую причину
к гневу, — не любит повиноваться слову, которое обуздывает его раздражительность.
Однако же слово мое достойно того, чтобы его выслушали и приняли. Не будем неумеренно
пользоваться обстоятельствами времени, не допустим излишества в употреблении
своей власти, не будем жестокосерды к тем, которые нас обижали, не будем
делать того, что сами осуждали. Из настоящей перемены воспользовавшись тем, что
избегаем зла, возненавидим всякое отмщение. Люди умеренные почитают для своих
оскорбителей достаточным наказанием их страх, ожидание того, чего они достойны,
и мучения собственной их совести. Ибо, кто боится будущего наказания,
тот уже страдает, хотя и не терпит еще наказания; он сам себя наказывает, может
быть, более, нежели, как наказали бы его исполнители казни. Итак, не пожелаем
умерять (Божия) гнева, да не явимся наказывающими слабее надлежащего, но поскольку
не можем за все наказать, то простим во всем и через то сделаемся лучше наших
обидчиков и станем их выше. Покажем, чему их учат демоны и чему нас научает Христос,
Который страданиями приобрел славу и восторжествовал не менее тем, что не
сделал того, что мог сделать. Воздадим Богу одно благодарение, распространим таинство
благостью и на этот только случай воспользуемся обстоятельствами. Победим
мучителей правдолюбием. Особенно в прощении покажем человеколюбие и силу заповеди,
которая воздает и нам равным человеколюбием, как скоро имеем в том нужду;
ибо знаем, что какою мерою меряем, такою отмерена будет нам
(Марк. 4, 24). Если же кто и очень огорчен, предоставим огорчивших нас Богу и
будущему суду. Не будем уменьшать будущего гнева тем, что возложим на них собственную
свою руку. Не будем помышлять об отнятии у них имущества, не повлечем их на суд,
не станем изгонять из отечества, наказывать бичами; кратко скажу: не сделаем им
ничего такого, что сами потерпели. А если возможно, собственным примером
своим сделаем и их кроткими. Пострадали ли у кого сын или отец, или жена, сродник,
друг, или другой кто из ценимых им дорого: вознаградим каждого за страдание,
убедив его с твердостью перенести все, что ни потерпел. Выше этого
дара, что иное можем воздать им? Сказать ли и о величайшем благодеянии, какое
мы получили? Наши гонители преследуются упреками народов и городов на зрелищах,
на торжищах, на собраниях. Везде ублажают старое, выставляют новое на
позор, и к большому удивлению, даже соучастниками наших гонителей с укоризнами
ниспровергаются сами боги, как обманывавшие их долгое время, и уже позже
уличенные в обмане. Кто вчера был поклонником, тот ныне стал ругателем. Чего еще
более требовать?
Это воздается ныне несчастным, и может быть, это еще малая часть воздаяния.
Будет время, когда оскорбителей моих и великого их вождя увижу оплакивающими
свое нечестие, когда всякое беззаконие будет судимо и подвергнуто истязанию.
Умалчиваю о наших Божественных изречениях и о тех казнях, которые, по нашему учению,
уготованы в будущем. Обратись к своему учению и к ужасам, о которых любят
рассуждать не одни стихотворцы, но и философы; обратись к своим Пирифлегетонтам,
Коцитам и Ахеронтам, в которых мучатся за неправду Тантал, Титий, Иксион. К ним
причислится Юлиан, царь этого собратства, и даже предварит их, по нашему
слову и определению. Не жаждой будет он томиться, стоя по горло в озере; не будет
приводим в ужас камнем, по изображению трагика, висящим над головой
и непрестанно то поднимающимся, то опускающимся; его не будут вертеть на быстро
кружащемся колесе; и птицы не будут терзать его печень, никогда не истощающуюся,
но всегда восполняемую, — пусть все это будет истина или одна басня, скрывающая
истину в вымысле. Но тогда увидим, как и чем он будет наказан, увидим, что мучение
его будет тяжелее описанных, потому что взыскания и воздаяния всегда соразмерны
преступлениям.
Таков от нас дар тебе, превосходный и мудрый муж (скажу твоими же словами),
за удар ногой! Это воздаем тебе мы, которым по великому и удивительному твоему
уложению запрещено было учиться красноречию. Видишь, что не до конца должны мы
были молчать, что твои уставы не могли осудить нас на всегдашнее безмолвие; но
что и нам дана свобода возвысить голос и облегчить твое неразумие. Как невозможно
никаким искусством удержать Нильские водопады, низвергающиеся из Эфиопии
в Египет, или остановить солнечный луч, хотя на малое время и затмевается
он облаком; так нельзя связать и языка христиан, обличающего ваши дела. Это
приносят тебе Василий и Григорий, противники и противоборники твоего замысла,
как сам ты думал, других уверял, своими угрозами прославляя и поощряя нас
к большему благочестию. Зная нас еще в Греции как людей, приобретших себе имя
и известность жизни красноречием и взаимным единодушием, ты почтил нас
честью Циклопа, то есть последних оставлял на погибель и, может быть, замышлял
принести в победный дар демонам как нечто великое и достойное твоего величия,
если бы встретили мы тебя, возвращающегося из Персии; или даже, плохо рассчитывая,
питал надежду и нас ввергнуть в одну с собой бездну. Ибо мы не малодушнее тех
юношей, которые были орошены в огне, победили зверей верой, охотно подверглись
опасности вместе с мужественной матерью и еще мужественнейшим священником, показали,
что одна только вера непобедима; не малодушнее, конечно, и тех, которые при
тебе явили свою неустрашимость и из которых один, посрамив мать богов твоих
и разрушив жертвенник, веден был к тебе как осужденник, вошел как победитель и,
немало посмеявшись твоей багрянице и твоим речам как преиспещренным и смешным,
вышел от тебя с большим дерзновением, нежели с каким возвращается иной с
вечери и со светлого пиршества; а другой, когда все тело глубоко просечено было
ремнями, едва дыша от ран, не только не ослабел в пытках и не счел претерпеваемых
мучений тяжкими, но даже заметив, что некоторые части тела не подвергались
еще ударам, начал обвинять мучителей в нанесении ему оскорблений, потому что не
все его тело почтили, но оставили нечто неистерзанным и неосвященным, а с
этим вместе указывал на голень, которая одна избежала железных ногтей, и требовал,
чтобы и ее не щадили.
Итак, это тебе слово, ценимое христианами не ниже лжи и нелепостей Порфириевых,
которыми вы восхищаетесь как божественными словами, и не ниже твоего Мисопогона
или Антиохика; ибо тем и другим именем надписываешь ты свое сочинение. Его делали
тогда важным твоя порфира и льстецы, всему в тебе удивлявшиеся, а теперь стало
оно бородой, которую все таскают, рвут и осмеивают, равно как и трудившихся
над ней. В нем, как будто рассуждая о чем-то важном, ты весьма надмеваешься
тем, что не имеешь излишней заботливости о теле и никогда не чувствовал несварения
пищи от переедания; а с намерением умалчиваешь о том, что так жестоко гнал
христиан и истреблял этот многочисленный священный народ. Но какой вред для
общества, когда один человек страдает несварением пищи или имеет естественную
отрыжку? Когда же начато было такое гонение и произведено столько беспорядков;
тогда не должна ли была вся Римская держава прийти в трудное положение, как и
действительно оказалось на опыте? Воздвигаем тебе памятник, который выше и славнее
столпов Геракловых. Те были водружены на одном месте и видимы только
приходившими туда; а этот памятник, переходя от одного к другому не может не быть
везде и всем известен. И твердо знаю, что поздние времена увидят его обличающим
тебя и твои дела, а также научающим и всех прочих не отваживаться на подобное
восстание против Бога, чтобы, поступая подобно тебе, не получить одинакового
с тобой воздаяния. |
