Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.
ИЛЛЮСТРИРОВАННАЯ ИСТОРИЯ УКРАИНЫ
К оглавлению
65. Козачество после лубенского погрома
Тихо стало на Украине после лубенского погрома. Как поется в старой песне:
Питається Дніпро тихого Дунаю:
«Тихий Дунаю! Чом я своїх козаків на тобі не видаю?
Чи твоє дунайське гирло моїх козаків пожерло,
Чи твоя Дунай-вода моїх козаків забрала?»
Промовить тихий Дунай до Дніпра-Славути:
Дніпре-батьку, Славуто! Сам собі я думаю, гадаю,
Чом твоїх козаків у себе не видаю:
Уже чверть года три місяці вибиває,
Як твоїх козаків у мене немає...
Ні, моє дунайське гирло твоїх козаків не пожерло,
Ні, моя дунайська вода твоїх козаків не забрала,
Їх турки не постріляли, не порубали,
До Царя-города в полон не забрали... .
Всі мої квіти луговії, низовії пониділи,
Що твоїх козаків у себе не виділи».
Хотя Жолкевскому не удалось окончательно истребить козаков, как он замышлял, однако лубенский погром все-таки придавил козачество. Оно было согнано с «волости»; заставами был прегражден ввоз припасов на Запорожье и сеймовым законом отменены были все права козацкого войска и его организация. А хуже всего было, что среди самого козачества под влиянием этого гнетущего упадка начинается опасное раздвоение, внутренняя борьба: более смелая и решительная часть козачества начинает борьбу с более умеренными, примирительно настроенными элементами, стремившимися задобрить правительство и восстановить прежние отношения. Это было продолжение предыдущего разлада между запорожцами и наливайковцами, но теперь оно выливалось в более резкие формы, чем раньше, так что доходило до кровавых битв между обеими партиями, и одна против другой искала помощи у самого польского правительства, прося, чтобы это последнее от себя назначило им старшего. Поляки радовались этому раздору: пусть друг друга погрызут — покорнее будут. Но смута недолго продолжалась. Славный гетман Самойло Кишка объединил козачество; рядом походов в 1599 году — на море и на Молдавию — он поднял дух козацкого войска, а затем наступили события, принудившие само правительство обратиться к козакам и просить у них помощи.
Перед тем козацкие гетманы, правившие войском после лубенского погрома — Василевич, Нечковский, Байбуза, старались расположить правительство к козакам разведочной службой — добывая вести о татарах; Польша ни с кем не воевала и в козачьей помощи не нуждалась. Но весной 1600 года господарь Валахии Михаил напал на польского вассала, господаря молдавского Могилу, желая отнять у него Молдавию. Польское правительство вступилось за Могилу и призвало на помощь козаков. Самойло Кишка, которого народная память знает только как героя козачьего бунта на турецкой каторге и освобождения козаков - невольников из турецкого плена, заслуживает гораздо большей памяти как искусный политик, сумевший оценить значение момента и использовать его для того, чтобы возвратить козачеству отобранное у него после лубенского погрома. Когда польский гетман Замойский послал козакам приглашение к походу в Молдавию, Кишка не обратил внимания на этот призыв; подождал, пока попросил их сам король, после того как осудил их на полное уничтожение и объявил изменниками. Король вынужден был теперь самолично обратиться к этим изменникам. Кишка ответил, что рад служить, однако в поход не спешил. В польских кругах началась ажитация; искали, кого бы послать к козакам, как бы склонить их к походу. В конце концов Кишка дал знать королю, что козаки в поход пойдут только под условием, что с них будет снято осуждение, наложенное на них без вины, возвращены давние права и вольности, и на будущее время чтобы козачество будет обеспечено от всяких притеснений со стороны старост и других чиновников. Однако козаки, заявлял он, пойдут в поход, не ожидая исполнения этих пожеланий, так как полагаются на короля, что он их желания исполнит. И действительно они пошли в поход. Война была непродолжительная; но не успела она окончиться, как началась новая, гораздо более тяжелая — со шведами в Ливонии. Снова польское правительство вынуждено было просить козаков, чтобы они не уклонялись и от этой новой войны. Кишка снова повторил козацкие требования, и сейм на этот раз пошел им навстречу, издав закон, которым отменялось прежнее уничтожение козачества, снималось с него осуждение и, хотя с разными оговорками и ограничениями, возвращались старые права.
Это было очень ценное начало, и Кишка употребил все свое влияние и значение у козаков, чтобы склонить их к этой далекой и неприятной кампании и удержать до конца на театре войны. Действительно, козакам в этой далекой и опустошенной стране приходилось тяжело. Они потеряли много людей, лошадей, всякие припасы (местному населению также приходилось от них достаточно солоно). Сам Кишка погиб, убитый при осаде Фелина. Несколько раз потом переменялись гетманы, будучи не в силах облегчить положение козацкого войска в этих тяжелых условиях войны, но все-таки козаки выдержали до конца, чтобы не уйти «со службы королевской» и не утратить своих прав на разные льготы и свободы на Украине, которых они домогались за цену своей службы. И действительно, вернувшись затем на Украину с этой войны (1603), козацкое войско потребовало, чтобы с ним считались наравне с польским войском и не вводили на Украину польских войск; далее, за свою службу козачество требует полной свободы и прав, подобных тем, какими пользуется шляхта. Оно снова становится господином положения по Поднепровьи, как перед лубенским погромом. В современной переписке на каждом шагу встречаемся с жалобами шляхты, что козачество «берет верх», своевольничает и нет для него никакой удержки и обуздания.
Шляхта призывала правительство, чтобы оно усмирило козаков, но обстоятельства не давали для этого возможности. В это время группа магнатов Украины и Польши занялась царевичем Дмитрием, объявившимся на Украине: они рассчитывали извлечь разные выгоды из московской смуты, и сам король разделял эти планы, но, не желая на первых порах мешать в это предприятие Польшу, ставил дело так, что Дмитрия поддерживают эти магнаты частным образом, а военною силою главным образом должны были послужить козаки. Начиная с 1604 года разные агенты с молчаливого разрешения правительства собирали козаков в поход на Московию, увлекая их перспективами московской добычи. Козаки не оставались глухи на эти приглашения. Многотысячные отряды их шли в московские земли и, действительно, возвращались на Украину с богатой добычею, а на их место шли все новые и новые партии. Московская смута, продолжавшаяся с 1604 года почти десять лет, сделала Московское государство добычею разных авантюристов. Один за другим появлялись различные самозванцы, называвшие себя московскими царевичами или царями, и с отрядами польской и литовской шляхты, донских и украинских козаков разоряли московские земли и собирали добычу. Горели московские города; кровавыми следами покрывались московские снега, а на Украину, на Литву и Польшу бочками отвозились московские деньги, возами — дорогие одежды, парчовые кафтаны, собольи шубы.
В конце концов, видя окончательный разгром Москвы, король решил сам идти в поход на Москву в надежде завладеть Московским государством, но польский сейм не захотел ассигновать ему кредитов на это предприятие, и снова, уже от самого короля, разные агенты его отправились созывать козаков в поход на Москву (1609). Охотники находились не сотнями и тысячами, а десятками тысяч. Но чего это стоило! Мы уже знаем, что люди, пристававшие к козакам, считали, что раз они служат королевскую службу, то они уже люди свободные, никому не подчиненные — ни они, ни их семьи, ни хозяйства не знают ни пана, ни какого-либо начальства, кроме козачьей старшины. С каждым новым призывом на королевскую службу нарастали новые массы этого свободного, окозаченного люда.
Не ограничиваясь московскими походами, козаки в это время предпринимают походы на земли татарские, турецкие и молдавские, отправляются в морские экспедиции. Известий о них имеем мало, и лишь случайно слышим, напр., о большом походе 1606 года, когда козаки взяли десять турецких галер со всеми припасами, напали с моря на Варну, завоевали город и забрали добычи более чем на 180 тысяч червонцев. К этому походу относят старую песню:
А в неділю пораненьку
Зібралися громадоньки,
До козацької порадоньки;
Стали ради радувати,
Відкіль Варни діставати:
Ой чи з поля, ой чи з моря,
А чи з річки-невелички?
Біжуть плинуть човенцями,
Поблискують весельцями;
Ударили із гармати,
Стали її добувати,
Стали турки утікати,
Тую річку проклинати:
Бодай річка висихала,
Що нас турків в себе взяла!
Була Варна здавна славна —
Славнішії козаченьки,
Що тої Варни дістали
І в ній турків забрали.
Затем осенью 1608 года козаки взяли с помощью какой-то хитрости Перекоп, разрушили и сожгли. На следующий год они на 16 чайках отправились на устье Дуная, сожгли и разграбили тамошние города: Измаил, Килию, затем Белгород, но не успели забрать с собой добычу, так как на них в это время напали турки.
Нас интересуют эти упоминания, так как они с своей стороны свидетельствуют о военной энергии козачества, дававшего себя чувствовать соседям и одновременно распространявшего свободные формы общественных отношений на Украине, разбивая устои крепостничества и шляхетского режима.
В это именно время, когда само польское правительство старалось извлечь из украинского населения возможно больше козацкой силы, нарастает та огромная масса «непослушных» мещан и крестьян, с которой нас знакомили переписи второго и третьего десятилетий XVII в., и Восточная Украина, поднепровская и заднепровская, козачится чуть ли не поголовно, выходя из повиновения помещикам и королевским старостам, а силы козачества растут непомерно.
66. Козацкий строй
Козацкий строй в это время уже достаточно выработался и определился. Он, впрочем, и не отличался большой сложностью,
но при своей простоте и свободном характере обладал большой силой и могущественно господствовал над душой и телом козачьего братства, В этом проявились удивительные задатки украинского населения к организации — способность простыми средствами, с первобытным, необработанным материалом достигать таких выдающихся результатов.
Главный центр козачьей организации все еще лежит на днепровском Низу, вне пределов досягаемости польской шляхты, властей и войск, и здесь на свободе развивается козацкое устройство. Центром его является Запорожская Сечь (Сич, Сича), переносимая то на тот, то на другой из мелких днепровских островов. Она распоряжается козачьими силами, разбросанными на Запорожье и расселенными на волости. О крепостях или постоянных укреплениях не встречаем известий, упоминаются только валы и засеки. В укромных местах припрятывались пушки и разные военные принадлежности. Козацкая артиллерия была невелика, но отличалась большой исправностью. Упоминается войсковая музыка — войсковые трубачи, сурмачи и довбыши, бившие в котлы и барабаны. Были военные знамена, бережно сохранявшиеся. Была войсковая казна, войсковые конские табуны, войсковые лодки и разные суда, захваченные у турок. Вся численность козацкого войска исчислялась в 1590-х годах в 20 тысяч. Погром 1596 года уменьшил его численность, но с первым десятилетием XVII в. она снова возвращается к прежнему и продолжает затем возрастать. Но большинство козаков проживало и хозяйничало «на волости»; на Низу весной и летом находилось по несколько тысяч козаков, приготовляясь к походам или занимаясь различными промыслами: рыболовством, охотой, соляным промыслом; вели также торговлю с татарами и турками в определенных пограничных городах. На зиму расходились по разным местам «волости» и мало кто оставался на зимовниках. Несколько сот козаков оставалось на Сечи для охраны артиллерии и военных припасов. Зимовать было нелегко — приходилось жить в куренях, кое-как устроенных из лозы или дерева, и прозимовавшие здесь несколько зим считались особенно испытанными и опытными товарищами.
Войско делилось на полки. Официально считалось в начале XVII в. четыре полка и в каждом по 500 душ — столько считалось козаков на службе польского правительства. В действительности и полков этих было больше, и козаков в них бывало неодинаковое число — иногда по несколько тысяч (напр., в Хотинской войне козачье войско имело 11 полков, и в некоторых полках число доходило до 4 тысяч козаков). Полком правил полковник. Каждый полк имеет свое знамя, своего трубача и довбыша. Он делится на сотни, сотни на десятки или иначе курени. Куренями правят атаманы, сотнями сотники. Разные поручения гетмана исполняют эсаулы. Артиллериею заведует обозный, ее местопребыванием считается город Терехтемиров со своим старым монастырем, пожалованным козакам Баторием для приюта увечных и для военных надобностей; но так как он был слишком удален от Запорожья и слишком доступен для польских властей, то обыкновенно артиллерия стояла поближе к Низу, а не в этой официальной козачьей столице. Войсковой канцелярией заведовал писарь. Бумаги от имени войска скреплялись войсковой печатью. В своих письмах войско обычно называет себя «войском Запорожским», но часто употребляет также такие обозначения, как «рыцарство Запорожское», или «рыцарство войска Запорожского»; в полномочии, данном козацким послам для переговоров с императором, войско называет себя «вольным войском Запорожским». Сами себя козаки называли «товарищами», а все войско «товариществом». С польской стороны козаков называли вежливо «молойцами» (молодцами), «панами молойцами».
Во главе козацкого войска стоит выборный старшина, которого обыкновенно называют гетманом, — часто и сами они именуют себя так в письмах, не только в адресованных к своим, но и к самому правительству, и даже к королю. Правительство же обычно называет их «старшими»: «старший войска Запорожского» — таково, собственно, официальное название козацкого вождя. Хмельницкий первый получил официальный титул гетмана, и до него этот титул официально принадлежал лишь главнокомандующим польскими и литовскими войсками.
Козаки очень дорожили правом избирать себе старшого: это была основа козацкого самоуправления. Правда, начиная с первой реформы 1570 года, правительство назначало от себя разных начальников над козачим войском, но войско смотрело на них как на комиссаров, назначенных правительством для сношения с козаками, и к управлению войсковыми своими делами их никогда не допускало. Исключительным случаем была просьба козаков во время усобицы после лубенского погрома, чтобы правительство само назначило им старшого. Когда позже (в 1617 — 1619 годах) правительство хотело действительно от себя назначить козацкого старшого, козаки воспротивились этому решительно и упорно, и допустили только утверждение правительством старшого, избранного козацким войском; однако считали выбор своего гетмана действительным независимо от того, утвердило ли правительство этот выбор или нет, и избирали и свергали своих гетманов, не справляясь с желаниями и видами правительства, как хотело того последнее.
Все важнейшие вопросы обсуждаются всей старшиной или «радой» всего войска. Это соправительство гетмана, старшины и войсковой рады подчеркивается в принятых формулах войсковых атак, где выступает не один гетман, а старшина и войско. Пример такой пространной формулы дает, например, письмо гетмана Кишки к королю в 1600 году, где он в конце подписывается так: «Самийло Кишка гетман, полковники, сотники и все рыцарство вашей королевской милости войска Запорожского».
В действительности роли гетмана и рады и их отношения, конечно, были неодинаковы, зависели от обстоятельств, а главное, от личных качеств гетмана, его таланта и влияния. Чем способнее был гетман, тем меньше значения имеет рада; когда войско начинало на всяком шагу совещаться, особенно где-нибудь в походе — то это значило, что войско не питает доверия к своему вождю, что последний не имеет достаточного влияния, не умеет себя поставить надлежащим образом. Гетман, чувствующий свою силу и уверенный в себе, предоставляет на обсуждение войсковой рады только то, что сам хочет. Вне рады он правит абсолютно и самовластно, имеет право над жизнью и смертью каждого, и войско вполне и безгранично повинуется ему. Это соединение самого широкого козацкого самовластия с таким необыкновенным подчинением и дисциплиной чрезвычайно удивляло посторонних. С одной стороны - грозный гетман, ведущий одним словом войско, по своему усмотрению посылающий людей на смерть и одним движением могущий предать смертной казни каждого, с другой стороны — рада обращающаяся чрезвычайно бесцеремонно со своей старшиной и с самим гетманом, покорно унижающимся перед ней; притом совещания рады проходят беспорядочно, с криком, шумом без каких-либо определенных форм обсуждения и голосования: присутствующие кричат, ссорятся, бросают шапки, под влиянием первого впечатления устраняют гетмана, а гетман кланяется и унижается перед толпой.
Но это переживание прошлого; организация отвердевает и крепнет по мере того, как увеличивается и разрастается власть гетмана растет и окружается внешними формами уважения. Факты устранения гетмана на раде встречаются все реже, и над внешними формами крайней простоты, дававшей верховному своему вождю в знак власти не драгоценную булаву, а простую «камышину», — создается тот высокий дух рыцарского самоотречения, так поражавший и очаровывавший посторонних. «В них нет ничего простого, кроме одежды», — замечает француз Боплан, служивший у польского гетмана Конецпольского, непримиримого врага козаков. «Они остроумны и проницательны, предприимчивы и великодушны, не жадны к богатству, но чрезвычайно ценят свою свободу; сильные телом, они легко переносят жар и холод, голод и жажду. На войне выносливы, отважны, храбры и даже легкомысленны — так как не ценят своей жизни. Рослые, проворные, сильные, они обладают хорошим здоровьем и даже мало подвержены болезням; очень редко умирают от болезней, разве только в глубокой старости; большей частью оканчивают жизнь свою на ложе славы — на войне».
67. Морские походы
Московские смуты, богатая московская добыча, вербовка козаков разными вельможными добычниками для походов в Московию и, наконец — действия самого правительства развили военные силы козачества до небывалых размеров.
По словам Жолкевского, под Смоленск, когда его осаждал король в 1609 году, пришло 30 тысяч козаков и затем еще прибывали новые отряды, а другой очевидец насчитывает всего козачества, бродившего в ту зиму в московских землях, свыше сорока тысяч: «Запорожских козаков в различных местах Московии страшное множество, насчитывали их более чем на 40 тысяч, и все больше их прибывало: чуть ли не со всем кошем вышли из Запорожья, и службу королю служили большую», — говорит он. Что не все козачество находилось тогда в московских землях, само собой разумеется, и эти сорок тысяч «запорожцев» в Московии дают нам только понятие об огромной массе окозачившегося населения Украины того времени.
С концом 1612 года московская смута начала утихать, в 1613 году козачьих и всяких других добытчиков начинают изгонять из московских земель окончательно. Огромная масса военного козачества, привыкшего за столько лет к беспрерывной войне и добычничеству, ищет себе новой арены, бросается в турецкие и молдавские земли, а еще более — на море. Практиковавшиеся и раньше довольно частые морские походы достигают теперь небывалых размеров и неслыханной отваги; 1613 — 1620 годы — это героический период козацких морских походов, когда козаки на своих убогих чайках шныряли по всему Черному морю, не давая покоя Оттоманской Порте, перед которой дрожал тогдашний европейский мир, и доводя до бешенства всемогущих турецких султанов, не чувствовавших себя в безопасности от этой козацкой голи даже в своих константинопольских дворцах. В это время украинское козачество приобрело себе всемирную славу, благодаря своей несравненной отваге и сноровке. Современный турецкий историк, описывая морские походы козаков, говорит: «Можно смело сказать, что во всем свете не найдется людей более смелых, которые менее заботились бы о жизни, меньше боялись смерти; опытные в морском деле люди рассказывают, что эта голь своей ловкостью и отвагой в морских битвах страшнее всякого врага». А французский посол в Константинополе, бывший свидетелем козацких походов, не находит слов похвалы козачьей храбрости и советует своему правительству не пожалеть каких-нибудь 50 тысяч талеров, чтобы козацким флотом парализовать совершенно турецкие силы и не дать им выйти в Средиземное море, где турки воевали тогда с Испанией.
Поражали в особенности те ничтожные средства, с какими козаки вступали в борьбу с могущественным турецким флотом. Вот что рассказывает упомянутый уже Боплан о морской технике козаков.
Прежде всего высылают они на Запорожье всякие принадлежности, необходимые для похода и для постройки лодок, затем отправляются сами на Запорожье и занимаются постройкой лодок. За одну лодку принимаются человек шестьдесят и изготовляют одну в две недели — так как они мастера на все руки. Основой служит ивовый или липовый челн, длиной в 45 футов; на него набиваются из досок борты так, что получается лодка в шестьдесят футов длины, 10—12 футов ширины и такой же глубины. Кругом челн окружается валиком из плотно и крепко привязанных пучков камыша. Затем устраивают два руля, сзади и спереди, ставят мачту для паруса и с каждой стороны по 10—12 весел. Палубы в лодке нет, и при волнении она вся наполняется водой, но упомянутый камышовый валик не дает ей тонуть. Таких лодок в течение двух-трех недель 5—6 тысяч козаков могут изготовить от 80 до 100. В каждую лодку садится 50—70 человек. На бортах лодки укрепляются 4—6 небольших пушек. В каждой лодке квадрант (для определения направления пути). В бочках провиант — сухари, пшено, мука. Снарядившись таким образом, плывут по Днепру; впереди атаман с флагом на мачте. Лодки идут так тесно, что почти касаются одна другой. На устье Днепра обыкновенно держат свои галеры турки, чтобы не пропустить козаков, но последние выбирают темную ночь во время новолуния и прокрадываются через камышовые заросли. Если турки заметят их, начинается переполох по всем землям, до самого Константинополя; султан рассылает гонцов по всем прибрежным местностям, предостерегая население, но это помогает мало, так как через 36—40 часов козаки оказываются уже в Анатолии (на малоазиатском побережье). Пристав к берегу, они оставляют около каждой лодки на страже двух козаков и двух помощников («джур»), а сами, вооружившись ружьями, нападают на города, завоевывают их, грабят, жгут, удаляясь от берега на целую милю, и с добычей возвращаются домой.
Если случится им встретить галеры или другие корабли, они поступают так. Чайки их подымаются над водой только на 2 1/2 фута, поэтому они всегда скорее замечают корабль, чем тот их заметит. Увидя, они опускают мачту, заходят с запада и стоят так до полночи, стараясь только не упустить из виду корабля. В полночь гребут изо всей силы к кораблям, и половина их готовится к бою, чтобы, причалив к кораблю, броситься на абордаж. Неприятель внезапно видит 80—100 лодок вокруг корабля, козаки вдруг наполняют его своими людьми и овладевают. Завладев, забирают деньги и удобоперевозимые вещи, также пушки и все, что не боится воды, а самые корабли вместе с людьми топят.
Если галеры встретят козаков на море днем, тогда положение последних гораздо серьезнее. Турки начинают сильную стрельбу из пушек и разгоняют козаков, как скворцов: одни тонут, другие спасаются бегством. Но если вступают в бой, то держатся крепко; одни стреляют, другие заряжают ружья и после каждого выстрела подают стреляющим; стреляют хорошо, но турецкие пушки все-таки наносят козакам большой урон, так что в такой битве гибнет добрых две трети козаков, редко когда возвращается половина. Зато кто возвращается — приносит богатую добычу: испанские и арабские червонцы, ковры, парчу, различные шелковые материи.
Так рассказывает Боплан. В народных песнях также сохранились рассказы об этих походах. В них изображается и галера турецкая, на которой работают закованные украинские пленники (в думе про Самойла Кишку):
Із города Козлова до города Трапезонта
Гуляла галера- цвіткована-мальована,
Чотирма цвітами процвітана.
Першим цвітом процвітана —
Злато-синіми киндяками побивана;
А другим цвітом процвітана —
Турецькою червоню габою обвивана;
А третім цвітом процвітана —
Християнською кров'ю фарбована;
А четвертим цвітом процвітана —
Невольниками осажена,
Козацькими гарматами обриштована.
Ярко и сильно описывают неизвестные нам по имени старые народные поэты страшные черноморские бури, где погибали без вести не раз целыми десятками козацкие чайки (в думе о буре на Черном море):
На Чорному морі на білому камені
Ясненький сокіл жалібно квилить — проквиляє,
Смутно себе має, на Чернеє море спильна поглядає,
Що на Чорному морю недобре ся починає,
Що на небі усі звізди потьмарило,
Половину місяця в хмари вступило.
А із низу буйний вітер повіває,
А по Черному морю супротивна хвиля вставає,
Судна козацькі на три часті розбиває.
Одну часть взяло, в землю Агарську занесло,
Другу часть гирло Дунайське пожерло,
А третя — де ся мае? — в Чорному морю потопає.
Самым блестящим периодом этих морских походов было именно это время, после московских походов. Ежегодно по несколько раз отправлялось козачество на море, забегая так далеко, как перед тем не отваживалось, и смело набрасываясь на турецкий флот. В 1613 году два раза ходили козаки в море и причинили много вреда в турецких землях, рассказывает Жолкевский. Султан выслал большую эскадру — галеры и лодки в Очаковский порт, чтобы разгромить козаков, когда они будут возвращаться после завоевания нескольких крымских городов; но вышло совсем наоборот: вместо того чтобы туркам громить козаков, они сами ночной порой захватили врасплох неосторожных турок и разгромили их. Весной (1614) козаки опять собрались на море, но на этот раз им не повезло: их разбила буря.
Но козаки не были этим обескуражены и летом собрались во второй раз: их было около двух тысяч, значит, около сорока чаек. Они переплыли Черное море прямо под Трапезунт и начали опустошать здешнее побережье, усеянное богатыми городами и селами, жившими здесь беззаботно, не зная страха, «так как с тех пор, как турки овладели Малой Азией, никогда не было здесь тревоги», рассказывает тот же Жолкевский. Беглые турки служили козакам проводниками, и они проникали всюду. Напали на Синоп, роскошный город, прозванный «городом влюбленных»; завоевали здешний замок, истребили гарнизон, сожгли большой турецкий арсенал — корабли, галеры, галионы. Прежде чем местное население успело организовать им отпор, они забрали добычу и ушли обратно. Услыхав об этом происшествии, султан впал в страшный гнев, велел повесить великого визиря — едва жены и дочери султана умолили султана, и визирь отделался побоями из собственной десницы падишаха Турецкие корабли снова отправились в засаду — ловить козаков под Очаковом. Но козаки заранее узнали об этом и разделились на две партии: одни вышли на берег далее на восток от Очакова, рассчитывая на катках перетянуть чайки по земле в Днепр выше Очакова; на них напали татары, и козаки понесли большие потери в людях и в добыче, но все же пробились на Низ. Другая партия пошла напролом через Очаковский лиман; также потеряла много добычи: сами своими руками должны были бросать ее в воду, чтобы облегчить свои чайки, и тоже пробились. Турки поймали только двадцать козаков и отправили их в Константинополь, чтобы было на ком сорвать гнев: когда пришли люди из Трапезунта к султану с жалобами на козаков, им выдали этих козачьих пленников, чтобы было кому отомстить за понесенные утраты.
В следующем году (1615) козаки собрались еще в больший поход, на 80 чайках, не более не менее как на самый Константинополь — «окурить мушкетным дымом цареградские стены», как говорилось. Вышли на берег между двумя константинопольскими портами Мизевной и Архиокой и дотла сожгли их. Султан, находясь на охоте под городом, из своей комнаты сам своими глазами видел дым своей столицы от этого козачьего пожарища. Страшно разгневанный, он приказал, чтобы немедленно турецкие корабли прогнали козаков. Но козаки не испугались: грабили, сколько хотели, затем забрали добычу и ушли назад. Турецкие корабли догнали их уже около устья Дуная. Заметив погоню, козаки перешли в наступление, напали на турецкие галеры и разгромили турок. Самого турецкого адмирала, раненого, взяли в плен; он давал за себя 30 тысяч выкупа, но так и умер в неволе. Другие турецкие корабли обратились в бегство. Несколько галер козаки захватили, привели их к Очакову и здесь сожгли их на глазах у очаковских турок, издеваясь над ними. Затем напали на Очаков, захватили стада и беспрепятственно возвратились домой.
Когда они вышли в следующем году на море, турки, наученные прошлогодним опытом, уже заблаговременно выслали свои корабли, чтобы не впустить их в море. Корабли преградили им путь у Днепровского лимана, но козаки не испугались, вышли им навстречу и, напав на турецкие корабли, разбили и разгромили их; взяли более десятка турецких галер и до сотни разных мелких судов. Прогнав таким образом турок, козаки направились к крымскому побережью, разорили и разграбили его, взяли и сожгли Кафу — главный рынок украинских невольников; отобрали и отпустили на волю громадное количество пленников, захваченных татарами в наших краях. В Константинополе известие об этом втором погроме турецкого флота произвело страшный переполох; собрали козаков, находившихся в плену, расспрашивали, каким бы образом преградить путь козацким нападениям? Неизвестно, какой ответ получили они на свои расспросы, но в конце концов турки не видели иного способа, как идти походом и завладеть всеми пограничными украинскими замками — Каменцем, Черкассами, Каневом, Белою Церковью, расположить здесь турецкие войска и таким образом не допускать казаков до нападений на турецкие земли!
Между тем козаки осенью того же года (1616) отправились в новый поход на море. Было их на этот раз не больше 2000, но поход удался на славу. Они направились снова на малоазиатское побережье. Плыли на Самсун, но ветер отнес их к Трапезунту. Высадившись, прошли по берегу до Трапезунта, взяли этот город, разграбили и сожгли его. На них напала турецкая эскадра, под начальством генуэзского адмирала Цикали-паши; она состояла из шести больших галер и многих малых кораблей, но козаки разгромили их, взяли три галеры и потопили. После этого они узнали, что султан послал корабли под Очаков, чтобы захватить их там. Тогда козаки отправились на беззащитный Константинополь, грабили и своевольничали без удержу и, насмеявшись таким образом над всеми мероприятиями турок, отправились туда, где их меньше всего ожидали — в Азовское море. Из здешних рек прошли в Днепр (вероятно, через Молочную, и оттуда перетащили лодки в Конку) и этим путем возвратились на Запорожье. Турецкий адмирал, простоявши напрасно под Очаковом, выждал, пока козаки разойдутся из Сечи, и чтобы чем-нибудь заявить себя, прошел на своих лодках по Днепру на Запорожье. В Сечи было всего несколько сот козаков, оставшихся здесь на зимовку. Увидя турецкие суда, они ушли из Сечи, и паша мог сорвать гнев на пустом козацком гнезде: захватил несколько пушек, несколько козацких лодок и повез это с триумфом в Константинополь— уверять султана и турецкий двор, что он разорил до основания страшную козацкую Сечь!
68. Польские переговоры с козаками и гетман Сагайдачный
Козаки издевались над турками и распространяли свою славу в тогдашнем мире, — а у поляков от их триумфов сердце было не на месте. После каждого козацкого похода султан давал приказ своим пашам идти на Украину, уничтожить замки, пограничные «паланки», откуда козаки выходили в поход, и вместо них устроить свои крепости и поставить в них турецкие гарнизоны. И действительно, года не проходило, чтобы турецкое войско не отправлялось на украинское пограничье, или по крайней мере не ходили слухи о приготовлениях к такому походу; а польское правительство, истративши все средства на московские походы, не имея чем заплатить за них солдатам, все эти годы лишено было всякого войска. Никто не хотел идти служить, не получив денег за прежнюю службу, и у Желковского бывало по 300—500 человек войска! Поэтому при каждом известии о турецком походе Польшу охватывала паника. Поляки оправдывались перед султаном, что козацкие походы происходят без их согласия, так как их правительство, насколько возможно, уничтожает козачество, но козаки выходят из московских областей. В действительности виноваты были не только козаки: не без греха были разные польские и украинские магнаты, вмешивавшиеся в молдавские дела, предпринимавшие походы туда и этим тоже раздражавшие турок, — но поляки все сваливали на козаков.
Пробовали как-нибудь сдержать их. В 1614 году Жолкевский пригрозил козакам, что сам пойдет на них с войском, если они не перестанут своевольничать, и стал готовиться к походу. Но козаки этих приготовлений не испугались и стали с своей стороны собираться под Переяславом для предстоящей войны. Жолкевскому в действительности не с чем было идти на них, и его угрозы остались пустыми словами. Тогда правительство обратилось за помощью к магнатам. Оно снаряжало к козакам так называемые комиссии, т. е. просило наиболее могущественных украинских магнатов, чтобы в качестве королевских комиссаров совместно с Жолкевским установили козацкие отношения: при этом подразумевалось, что такой магнат не пойдет сам один, а поведет с собой свой дворовый полк, несколько сот человек, и так в общем соберется кое-какое войско. Начиная с 1614 года почти каждое лето снаряжалось такое комиссарское войско против козаков, чтобы установить среди них порядок. Но из этого ничего не выходило. Козаки обыкновенно просили дать им письменную «ординацию» — какие порядки желают установить комиссары; получив ее, они находили в этой ординации разные пункты, на которые не могли согласиться, так как требования комиссаров действительно были таковы, что козаки их никак не могли принять: комиссары требовали, чтобы козаки стерегли границы, чужих краев не трогали, жили на Низу, не выходили на волость и, проживая на волости, во всем повиновались старостам и помещикам, в имениях которых находились. Козаки заявляли, что они еще пошлют своих послов к королю, чтоб он не принуждал их к таким порядкам, и на этом комиссия обыкновенно оканчивалась: комиссары убеждали козаков соблюдать спокойствие, не нападать на чужие края, не своевольничать; козаки обещали и — продолжали поступать по своему усмотрению.
Такова была политика тогдашнего гетмана Петра Сагайдачного: не доводить до войны с Польшей, обещать и по внешности покоряться, — пока обстоятельства не заставят правительство снова обратиться к козацкому войску для своих военных нужд, — а тем временем укреплять козацкое господство на Украине. С титулом гетмана Сагайдачный впервые упоминается при описании морского похода 1616 года, прославленного взятием Кафы— об этом повествуют вирши на смерть Сагайдачного:
за своего гетьманства взявъ в Турцехъ мъсто Кафу,
ажъ и самъ цесаръ турскій былъ въ великомъ страху,
бо му четырнадцать тысячъ тамъ людей збилъ,
катарги едины палилъ, другіи потопилъ,
много тогды зъ неволъ христіянъ свободилъ,
за што го Богь з воинствомъ его благословилъ.
(«Верше на жалостный погреб зацного рыцера Петра Конашевича Сагайдачного», 1622.)
Но гетманом он стал, вероятно, еще раньше, так как уже с 1614 года мы видим в козацкой политике то самое направление, каким отличался Сагайдачный. Может быть, он уже и в эту пору гетманствовал, с разными перерывами, как и позже должен был уступать булаву разным предводителям козацкой вольницы: наши известия о козацких гетманах за это время вообще очень неполны. В народной памяти его деятельность не оставила следов — если не считать известной песни о том, как Сагайдачный
проміняв жінку на тютюн та люльку — необачний!
Песня эта совершенно не передает действительного характера славного гетмана — подобно тому, как и князя Дм. Вишневецкого превратила в запорожского гуляку. В современном украинском обществе, наоборот, почитали Сагайдачного как глубокого политика, сумевшего привести козаччину на службу общенародным интересам и создать из козацкого войска опору национальной украинской жизни. То, что едва намечалось в 1590-х годах, во время Лободы и Наливайка, гораздо более сознательно и отчетливо выполнил Сагайдачный и открыл этим новую эпоху в истории украинской жизни.
Родом он был из Западной Галиции, из перемышльской земли (из окрестностей Самбора) — вероятно, из какой-нибудь мелкой шляхетской семьи, как намекает на это герб на его изображении. Он является, таким образом представителем галичан, из своей тесной родины двинувшихся тогда на широкую Украину надднепровскую созидать народную украинскую жизнь. Учился Сагайдачный в острожской школе, затем вступил в козацкое войско; «Вирши» называют его участником молдавской и ливонской войны (1600—1601), так что, вероятно, уже в 1590-х годах он был в козацких рядах. Но эта деятельность Сагайдачного нам неизвестна — только в последних годах своей жизни (1616—1622) выдвигается он на первый план современной украинской жизни. До того времени он уже прославился как необыкновенно искусный и удачливый вождь. Вот как отзывается о нем современник поляк Ян Собесский, не раз бывавший с Сагайдачным в походах: «За все время своего предводительствования войском Запорожским он повсюду был покрыт славой подвигов на суше и на море и пользовался неизменным успехом. Несколько раз разгромил он татар в перекопских степях и нагнал страх на Крым. Не менее прославился он своими морскими походами — счастье всегда сопровождало его, он уничтожил несколько больших турецких городов в Европе и Азии, сжег окрестности Константинополя. Вообще это был человек сильный духом, искавший опасности, не дороживший жизнью, первый в битве, последний в отступлении; он был энергичен, деятелен, в лагере бдителен — мало спал и не пьянствовал, как это водилось у козаков; в советах отличался осторожностью, во всяких совещаниях вообще был немногословен; по отношению к козацкому своеволию он был строг и наказывал смертью за провинности».
Впервые Сагайдачный оказал большие услуги правительству в московской войне 1617 года: козачья помощь была тогда крайне необходима, и для козачества эта война случилась очень кстати, поэтому Сагайдачный очень охотно принял участие в ней. Комиссии в это время сильнее и сильнее налегали на козачество, и после козацких нападений на Турцию комиссары опять двинулись с войском на Украину, требуя, чтобы козаки не трогали турок, не бунтовали украинского населения, удалили из своего войска новоприбывших людей, не принадлежащих к козачеству, и все войско козачье свели к одной тысяче, а все остальные возвратились в крепостное состояние! Чтобы не доводить до войны, Сагайдачный со старшиной выражали согласие подчиниться этим требованиям, выговорив лишь право просить короля об изменении некоторых особенно тяжелых пунктов. Но все труднее становилось отделываться такими обещаниями, и очень кстати для козачества вышло так, что как раз в то время, когда комиссары принуждали козаков подписывать такую «ординацию», польский король стал приготовляться к войне с Москвой. Польский сейм не хотел вотировать специальных налогов для этой войны, и вся надежда была на козаков. Чтобы добиться московской короны, предложенной ему во время смуты московскими боярами, королевич Владислав пустился в московские земли с ничтожными силами, и надо было во что бы то ни стало спасти его от катастрофы. Сагайдачный надеялся, что теперь, ввиду московской войны, преданы будут забвению все комиссарские ординации, и начал собирать войско. Под предлогом этих сборов козачество своевольничало на Украине всю зиму и весну 1618 года; только летом Сагайдачный собрался и с 20 тысячами отборного войска двинулся под Москву, где стоял королевич Владислав. По пути козаки разоряли московские земли, захватывали крепости и города и нагнали такого страха, что чудом считалось, если какой-нибудь город устоял перед ними (такова повесть о чудесном избавлении от Сагайдачного гор. Михайлова). Под Москвою Сагайдачный соединился с королевичем, очень обрадовавшимся со всем своим войском этой козачьей помощи, и сейчас же вместе с польским войском произвел ночной штурм на Москву. Но в Москве наперед знали о приступе и успели приготовиться, так что взять Москву не удалось. Однако московское правительство сделалось после этого гораздо более податливым на польские требования, и польские сеймовые комиссары, находившиеся при Владиславе и руководившие переговорами, исполняя желание сейма, чтобы эта война как можно скорее была закончена, воспользовались этой уступчивостью московской стороны и заключили мир с Москвою. Это было очень неприятно Владиславу, и Сагайдачный также настаивал на продолжении войны с Москвой, но нечего было делать: война была прервана. Неудовольствие Сагайдачного было понятно. Обеспечив себя с московской стороны, польское правительство летом 1619 года опять выслало Жолкевского с комиссарами и войском, чтобы установить порядок в козацком войске. Снова были предъявлены требования, чтобы козаки сократили свое войско, не ходили на море, сожгли лодки, и тому подобное. Все это, конечно, было черною неблагодарностью со стороны польского правительства после того, как оно заклинало козаков спасать королевича и имело их на своей службе двадцать тысяч, а теперь велело участникам последней кампании возвратиться в крепостное состояние, за исключением какой-нибудь одной-двух тысяч. Но что было делать! Жолкевский требовал, угрожая в противном случае войною, а Сагайдачный до войны не хотел доводить.
Войску роздано было за службу 20 тысяч червонцев, и этим оно было немного успокоено. В конце концов решено было, что козаков будет 3000 (а их десять тысяч было собрано и стояло под ружьем во время самых переговоров!). В этом смысле было подписано соглашение, комиссары разошлись. Сагайдачный отправился в Сечь — якобы жечь козацкие чайки. Козаки упрекали Сагайдачного в излишней податливости, и на Низу в конце концов выбран был другой гетман, Бородавка. Но Сагайдачный лишь выжидал, в надежде, что Польше придется рано или поздно поклониться козакам, когда явится в них нужда. А тем временем он занялся предприятием, которое наносило польским планам более сильный удар, чем все возможные козачьи своеволия.
69. Киев становится центром культурной украинской жизни
В польских кругах знали до сих пор Сагайдачного как смелого и удачливого вождя, на Украине знали о нем еще кое-что другое — его сочувствие нуждам украинской церкви и просвещения, всему тому, что тогда для Украины составляло национальную жизнь. Будучи воспитанником острожской школы — человеком, близким интересам тогдашнего просвещения и книжности, Сагайдачный поддерживал близкие отношения с церковными и учеными киевскими кругами, где тогда было много его ближайших земляков галичан, и там знали, что на Сагайдачного, на его помощь и помощь войска Запорожского можно рассчитывать во всех нуждах украинской народной жизни.
Это был чрезвычайно важный момент в истории украинской жизни. Киев, на несколько столетий погрязший в неизвестности, забвении и все более и более забывавший свое прежнее культурное и национальное значение, — возрождается внезапно к новой жизни.
В XVI в. это была обыкновенная пограничная крепость, где стоял военный гарнизон и под его прикрытием ютилась горсть мещанства и людей всякого звания, и только старые развалины, а среди них несколько уцелевших монастырей — прежде всего знаменитый Печерский, затем Пустынно-Николаевский (теперь так называемый Малый Николай) и Михайловский — напоминали о былой славе Киева. Но и в этих монастырях угасала память о прежнем их культурном значении, книжности и учености. В архимандриты и игумены, как мы знаем, попадали люди, имевшие возможность заплатить хорошее челобитье королю и великому князю и зачастую нисколько не интересовавшиеся церковными и просветительными нуждами, и огромные материальные средства этих монастырей, владевших неисчислимыми поместьями, сложившимися из пожертвований десятков поколений, — расхищались или шли на сытую, пьяную жизнь монахов.
Введение унии принудило украинское общество обратить особенное внимание на те церковные позиции, какие оставались еще в православных руках: необходимо было вырвать их из влияния правительства и позаботиться о том, чтобы эти позиции были заняты людьми подходящими. Печерский монастырь был самой сильной, самой богатой и значит — самой важной из этих позиций; общество обратило на него особенное внимание после того, как Никифор Тур с оружием в руках защитил его от нападения униатов (гл. 64). По смерти его (1599) избран был игуменом на его место Елисей Плетеницкий, игумен Лещинского монастыря (на Белой Руси), заявивший себя во время Берестейского собора ревностным патриотом и поборником православия. Об этом человеке должна сохраняться благодарная память в украинском народе, ввиду его заслуг для национальной украинской жизни. Он был родом из Галиции, из-под Золочева, из мелкой шляхты; подробностей о его жизни не знаем почти никаких. Когда он получил печерское игуменство, то был еще не старым человеком, имел около 50 лет. Из сохранившихся документов видим, как энергично защищал он монастырские поместья от чужих посягательств; читаем жалобы на него и на прочее монастырское начальство печерских монахов, что они «неизвестно куда девают монастырские деньги»: вероятно, Плетеницкий начал понемногу урезывать расходы на сытую и пьяную жизнь монахов, обращая монастырские средства на культурные нужды. Очевидно, он понял, что здесь, под защитой козачьего войска, которое снова начало входить в силу и уже не раз оказывало помощь киевскому населению в стесненных обстоятельствах церковной и общественной жизни, можно создать новый очаг украинской культурной и национальной жизни, и принялся собирать средства для этого.
На монастырские средства Плетеницкий покупает типографию Балабанов, основанную епископом Гедеоном в имении его Стрятине (около Рогатина), когда он поссорился было с Львовским братством; позже она лежала заброшенная, пока Плетеницкий «воскресил типографию, припавшую пылью», как говорит похвальное слово ему, и, переведя в Киев, пустил в ход около 1615 года (первая книга вышла из нее в 1616 году). Еще до того принялся он собирать в Киев людей книжных, ученых, из тех же своих галицких краев. В то время, около 1615— 1616 годов, мы видим в Киеве уже целый ряд просвещенных и ученых людей из Галиции, как позднейший митрополит Иван Борецкий (Бирецкий, из галицкой Бирчи), Захария Копыстенский — ученый историк церкви, племянник перемышльского епископа, Лаврентий Куколь, по латыни Зизаний, бывший дидаскал (преподаватель) львовской школы, знаменитый автор украинского словаря Берында, работавший у Балабанов при типографии и перекочевавший, вероятно, вместе с ней в Киев — и много других. Будучи первым лицом в православных киевских кругах, Плетеницкий имел возможность размещать своих ученых земляков не только в Печерском монастыре, а также и на разных других духовных позициях Киева. Вместе с этим кружком единомышленников, пользуясь поддержкой своего земляка и единомышленника Сагайдачного, выступающего в это время во главе козачьего войска, Плетеницкий в этих годах (1615— 1616) полагает основание широкой культурной и организационной работе — как раз в момент, когда Сагайдачный взял в свои руки гетманскую «комишину», может быть уже и не в первый раз.
Одновременно с тем, как налаживалась печерская типография, основывается в Киеве братство. Гальшка Гулевич, богатая киевская шляхтянка, жена мозырского маршала Стефана Лозки, отказала свою усадьбу в Киеве на Подоле, где сосредоточивалась киевская жизнь.
Старый Город стоял тогда почти пустой. Она предназначала ее на просветительные цели: на основание монастыря, при нем школы «для детей шляхетских и мещанских», «гостиницы для странников православной веры». Для осуществления этих планов было основано братство; его «упис» (устав) составлен в конце 1615 года, и в него вписалось «бесчисленно» всякого звания людей из местного духовенства (прежде всего из кружка Плетеницкого, бывшего, несомненно, истинным вдохновителем этого дела), украинской шляхты и мещанства. Записался в это братство и гетман Сагайдачный со всем козацким войском: тем самым войско принимало под свое покровительство новое братство и его культурные начинания и приобретало право выступать всюду его защитником и представителем. Имея такого защитника, киевское украинское общество не особенно обращало внимание на настроения администрации и смело и энергично развернуло свою культурную деятельность, сразу превратившую Киев из глухой трущобы, какой он был до сих пор, в центр национальной украинской жизни.
Новооснованное братство сейчас же приняло в свое заведование фундапию Гулевич и на пожертвованной ею земле основало братский монастырь Богоявления, а при нем немедленно открыло братскую школу. Борецкий, бывший дидаскал львовский, сделался первым ректором ее и немедленно отправился во Львов, чтобы запастись книгами и всем необходимым для школы; вероятно, в том же году (1617) открылось и учение. Печерская типография, отложив всякую прочую работу, спешно издала часослов, тогдашнюю первую учебную книгу, «чтобы удовлетворить школьной нужде в православном городе Киеве» — как пишет в предисловии Плетеницкий. Школа была организована по образцу львовской; о ее преподавании в грамоте патриарха Феофана говорится, что здесь учили «грецко-славянскому и латино-польскому письму». Одною из первых книг, купленных для школы, была греческо-славянская грамматика, изданная львовским братством; ее взял Борецкий в долг у Львовских братчиков. Благодаря помощи киевских духовных кругов и шляхетства, а также опытным галицким преподавателям, новая киевская школа стала сразу прочно. Из виршей на похороны Сагайдачного, прочитанных учениками школы в 1622 году, видим, что учились в школе главным образом дети киевских мещан, киевских духовных лиц и некоторых украинских помещиков.
Интенсивно работала и новая типография. До этого времени первое место на Украине по своей продуктивности занимала острожская типография: за 1580 1606 годы она издала больше книг, чем все другие украинские типографии вместе. Но когда умер старый князь К Острожский (1608) и Острог перешел в руки его сына католика Януша - типография заглохла. Новая же печерская типография за пятнадцать лет (1616—1630) выпустила больше книг, чем вышло до этого времени их на всей Украине, с Острогом включительно. Она располагала большими средствами и имела хороших, преданных делу руководителей. Для нужд ее была устроена бумажная фабрика, словолитня. Правда, выходили главным образом одни церковные книги, но именно в церковной области главным образом сосредоточивалась тогдашняя украинская национальная жизнь, как мы уже знаем, и на эту сторону тем более налегал ученый киевский кружок.
Организационная деятельность нового братства также давала себя чувствовать. Во враждебных кругах сразу оценили ее: униатский митрополит Рутский (преемник Потия), перечисляя препятствия, какие встречает для своего распространения уния, главным из них считает новое киевское братство, «основанное три года тому». Он указывал правительственным кругам, что это братство основано без разрешения короля, поэтому существует незаконно и может быть закрыто. Но у правительства не поднималась рука: за братством стояли братчики с мушкетами, войско Запорожское во главе с Сагайдачным.
70. Новая иерархия
Киевский кружок послужил первым узлом, связавшим козачество с высшими слоями украинского общества. До сих пор козаки находились в самой тесной связи только с украинским крестьянством, искавшим в козачестве освобождения от крепостного ига, и козачество в своих интересах шло навстречу этому крестьянскому течению, чрезвычайно увеличивавшему и укреплявшему козацкие силы. Другие общественные классы, хотя бы и украинские по национальности, смотрели на козачество с того времени, как оно приобрело свою социальную окраску, скорее враждебно — как на элемент разрушительный. Киевский кружок, начавши свою культурную работу под защитой козачества, считал необходимым разъяснить, что козачество это не какая-нибудь накипь, не общественные подонки, а продолжатели старых военных, рыцарских традиций старой Руси.
«Это ведь то же племя славного народа русского, из семени Иафетова, воевавшее с Греческою империею на Черном море и сухим путем. Это того же поколения войско, что при Олеге, русском монархе, плавало в своих моноксилах по морю и по земле (приделав к челнам колеса) и штурмовало Константинополь. Это ведь они при Владимире, святом русском монархе, разоряли Грецию, Македонию, Иллирик. Это ведь их предки вместе с Владимиром крестились, веру христианскую от константинопольской церкви принимали, и по сей день родятся в этой вере и крестятся и живут», — поясняло киевское духовенство, когда враги обвиняли его в том, что оно при помощи и под защитой козаков восстановило православную иерархию и вообще поддерживает с козаками сношения.
Когда первые шаги, предпринятые под защитой козачества, оказались удачными, киевские круги решили воспользоваться приездом на Украину иерусалимского патриарха Феофана, чтобы под покровительством Сагайдачного осуществить это важнейшее дело — возобновить православную иерархию. В этом действительно чувствовалась неотложная нужда. После смерти львовского епископа Балабана (1607) и перемышльского Копыстенского (1610) на всю Украину (вместе с Белорусью) остался всего-навсего один православный епископ львовский Тисаровский, да и тот получил епископию только обманным способом: обнадежив короля, что он будет униатом, он затем не исполнил обещания. Король не исполнял своих обещаний и сеймового закона, раздавал епископии только униатам, несмотря ни на что, и можно было действительно опасаться, что с течением времени вовсе не станет православных епископов на Украине; да и теперь уже православная церковная жизнь приходила в полное разрушение, а к этому и стремились король и правительство.
Итак, услыхав, что патриарх Феофан должен ехать из Москвы обратно, киевские обыватели пригласили его в Киев и здесь, показав основанные уже учреждения и положенные начатки культурной и просветительной работы, просили его, чтобы он восстановил им иерархию — посвятил митрополита и епископов. Общий съезд православных, созванный в Киев на престольный праздник Печерского монастыря — день Успения, выступил тоже с усиленными просьбами по этому вопросу. Патриарх долго не отваживался, «боялся короля и поляков». Тогда Сагайдачный заявил патриарху, что он берет его на свою ответственность и ручается за его безопасность. Несмотря на то, что на Запорожье гетманом был избран Бородавка, среди козаков «на волости» правил всем Сагайдачный, и на его обещание можно было вполне положиться. Местная шляхта поддержала его уверения. Наконец патриарх согласился и в течение осени и зимы 1620 года под большим секретом посвятил в различных местах митрополита и пять епископов — на все епархии украинские и белорусские. Затем под козачьей охраной благополучно выехал из Украины в Молдавию, не послушав поляков, приглашавших его возвращаться через Подолию, где действительно можно было его удобно задержать.
Так были посвящены епископы; но возникал гораздо более сложный вопрос: как получить для них права отправлять епископские функции? Как добиться для них свободного въезда в их епархию, чтобы правительство не препятствовало им исполнять свои обязанности?
Киевское общество и козацкая старшина надеялись, что польское правительство, нуждаясь в помощи козаков, должно будет сделать эту уступку православным.
Польша тогда переживала очень тяжелые минуты. Из-за того, что польские своевольные банды, так называемые лисовчики, помогали императору Фердинанду против трансильванского князя, турецкого вассала, — султан решил начать войну с Польшей. Козаки, бывшие под началом Бородавки, подлили масла в огонь, напав в это время на Константинополь: с неслыханной смелостью они разграбили его окрестности и навели такой страх, что приходилось палками гнать турецких матросов на галеры, отправлявшиеся против козаков; невозможно было дать никакого отпора козакам, и они, опустошив константинопольские окрестности, отправились дальше добычничать на Черноморском побережье и делали, что хотели. Султан после этого велел турецкому войску двинуться на Польшу, и в конце лета войско это подошло к молдавским границам. Жолкевский с небольшим войском, какое у него было, пошел навстречу турецким полчищам, надеясь соединиться с молдавским войском, но молдаване, увидя малочисленное польское войско, не решились идти против турок с Жолкевским. Последний вынужден был отступить; отступление шло довольно успешно но недалеко от Днестра турки разгромили его, сам Жолкевский был убит, а его помощник, гетман польный Конецпольский, был взят в плен; спаслись немногие.
Таким образом Польша осталась без войска и в паническом страхе ожидала нового турецкого похода на следующий год. Катастрофу, постигшую Жолкевского, объясняли тем, что он не заручился помощью козаков: козаков в этой войне было мало или вовсе не было — своевольные ходили с Бородавкой, а партию Сагайдачного Жолкевский также не постарался привлечь на свою сторону, и она занималась церковными делами, пока поляки воевали с турками. «Жолкевский погиб в Волощине, а Конецпольский взят в плен потому, что начал войну без козаков, так говорил: «Не хочу я с Грицями воевать, пускай идут пахать или свиней пасть», — передает тогдашний украинский летописец современные разговоры. Ввиду этого правительство теперь всеми силами старалось привлечь козаков. Пробовало всякие средства, даже просило патриарха Феофана, чтобы он с своей стороны склонял к этому козаков. В киевских кругах решили, что за цену участия козаков в войне необходимо добиваться признания правительством новых владык. Но король и его советники не хотели уступить в этом. Напрасно на сейме (в начале 1621 года), когда шел вопрос о приготовлениях к войне, лидер украинских депутатов Лаврентий Древинский, известный украинский парламентарист, нападал на правительство, припоминая все неправды, чинимые народу украинскому и белорусскому.
«Начиная от Кракова в Короне как умножается слава божия с помощью этой нововыдуманной унии? Церкви по большим городам запечатаны, церковные имения опустошены, в монастырях вместо монахов запирают скот. Перейдем к Великому княжеству Литовскому — здесь делается то же самое, даже в городах, пограничных с Московским государством. В Могилеве и Орше запечатаны церкви, священники разогнаны. В Пинске сделано то же самое; Лещинский монастырь обращен в корчму. Вследствие этого дети остаются без крещения, тела мертвых вывозят из городов без церковных обрядов, как падаль; народ живет без браков в нечистоте; не исповедываясь, не причащаясь умирают люди. Неужели это не обида самому Господу?
Неужели не отомстит за это Бог?.. Перейдем к другим обидам и неслыханным притеснениям. Разве это не несправедливость, что делают с народом нашим украинским во Львове, не говоря уже о других городах? Кто греческого закона, не униат, тот не может жить в городе, торговать на локти и кварты, не может быть принят в цехи. Когда умрет живущий в городе, его тело нельзя пронести по городу с церковной церемонией, нельзя пройти к больному с Господними тайнами. А не притеснения ли в Вильне? Слыхано ли это когда? Когда мертвое тело хотят вывезти через замковые ворота (которыми ходят и ездят все, даже евреи и татары), то ворота запирают, так что православные должны своего покойника выносить другими воротами, которыми вывозят только навоз из города».
«Король будет требовать едва ли не большую половину войска от украинского народа, а как народ этот будет защищать своею грудью государство, если и впредь не будет удовлетворен в своих желаниях и просьбах? Как можем обеспечивать спокойствие от соседей, если не имеем спокойствия внутри?» — спрашивал Древинский.
Но эти голоса не были услышаны. Когда Мелетий Смотрицкий, посвященный в епископа полоцкого, отправился на Белоруссию и начал, с крайней осторожностью, отправлять свои епископские функции, униаты подняли крик, и король, несмотря на всю опасность момента, не замедлил прийти им в помощь: приказал арестовать Борецкого и Смотрицкого и всех новопоставленных владык. Борецкий с другими владыками, находясь под охраной козацкого войска, не очень обеспокоился этими распоряжениями об аресте, — но все-таки они не смели отправиться в свои епархии. А в Белоруссии всех, кто оказывал содействие Смотрицкому или обращался к нему как к епископу — хватали, арестовывали, и король собирался ни больше ни меньше как предать их смерти. Правда, до смертной казни не дошло, но все-таки эти люди понесли тяжелые наказания, и Смотрицкий вынужден был спасаться под защиту козаков.
Ввиду этого киевские круги с Сагайдачным решили удержать козаков от похода, пока король не удовлетворит их требований, — пока не «успокоит православной веры».
71. Хотинская война и конец Сагайдачного
Козаки, послушав патриарших увещаний и всяких обещаний королевских, сейчас же, еще с зимы, начали было готовиться к походу.
Зимой они ходили под Белгород, взяли его, освободили много невольников — тысячи три христиан выпустили на свободу, как говорили на Украине. Затем на волости начали собирать разные припасы — лошадей для артиллерии, порох, свинец и пр.; всякий призыв на королевскую службу был тем приятен козакам, что давал им повод собирать таким образом всякие запасы с некозацкого населения: поэтому они обыкновенно и откликались так охотно на всякий призыв короля.
Борецкий с Сагайдачным решили задержать эту козацкую мобилизацию, пока король не удовлетворит их. В июне была созвана большая козацкая рада — туда королевские посланцы должны были привезти деньги козакам от короля. Туда же поехал Борецкий со множеством духовных. Непосредственно после открытия рады с большим гневом и горечью стал он рассказывать козакам, какие насилия совершаются над их верой; читал письмо из Вильны о неслыханных гонениях на епископов. Затем Сагайдачный прочитал с великим почтением письмо от патриарха: сначала поцеловал его, а прочитавши, положил его себе на голову. Козаки были растроганы, подняли крик, присягали защищать веру не жалея жизни. Но на другой день говорил посол короля, приглашал идти на войну и передал деньги от короля — и козаков снова потянуло в поход. В конце концов решено отправить к королю посольство из Сагайдачного и Иезекииля Курцевича, игумена козацкого Терехтемировского монастыря, недавно посвященного в епископы владимирские; они должны были представить королю необходимость признания новой иерархии — иначе козаки не пойдут на войну.
Но козаки не устояли, когда их стали склонять к походу. В то время как Сагайдачный с Курцевичем ездили в посольстве, козаки с Бородавкою уже двинулись в Молдавию и стали опустошать край. Король отделался от посольства разными общими фразами, ничего верного не обещая, а за это время началась уже война, и Сагайдачный поехал прямо на театр ее к козацкому войску. Но Бородавке это даром не прошло. Когда Сагайдачный прибыл в войско, его сторонники начали возбуждать козаков против Бородавки, упрекая его в том, что он плохо распоряжался в походе, потерял много людей в Молдавии, разославши на разъезды, не приготовил запасов и т. п. Бородавку устранили от гетманства, судили, присудили к смерти и казнили в козацкой раде под Хотином, а гетманом снова выбрали Сагайдачного.
Принимая свою гетманскую булаву (уже в последний раз), Сагайдачный решил попытаться козацкими заслугами склонить короля и правительство на сторону украинских желаний. Другого выхода и не было для него: бросить польское войско и вернуть козаков с поля битвы, если король не исполнит козацких желаний, Сагайдачный не решался.
Польское войско перешло Днестр под турецкой крепостью Хотином, и огромное турецкое войско уже надвигалось и окружало поляков; козаки же еще не подошли, и поляки боялись, чтобы турки не преградили козакам дорогу и таким образом не разъединили их. Прежде всего Сагайдачному нужно было отыскать козаков и привести их к полякам. Это он и исполнил, чрезвычайно искусно маневрируя в виду турецких полчищ, и благополучно провел козаков в польский лагерь, но сам не вышел благополучно, так как в поисках козацкого войска наткнулся на турок, и в перестрелке ему прострелили руку; рана так и не зажила, и на следующий год Сагайдачный скончался от нее.
Козацкого войска было, по польским известиям, около 40 тысяч, при небольшой, но исправной артиллерии. Польского войска было около 35 тысяч (в том числе также 8—10 тысяч регулярных козачьих рот). Таким образом, с приходом козаков силы поляков увеличились вдвое. Но не только этот численный прирост ценили поляки: они полагались на козацкую опытность в войне с татарами и турками, на их славную отвагу. Уже из похода козаков к польскому войску, когда козацкие разъезды пробивались сквозь турецкие войска, к полякам доходили рассказы о неслыханной смелости, с какою эти мелкие отряды отбивались от турецких полчищ. И затем, когда козаки стали лагерем около польского лагеря, турецкое войско главную силу и натиск свой направляло на козаков, надеясь, сломив козаков, легко управиться и с поляками. Но козаки не только отбивались от гораздо большего турецкого войска, но переходили сами к наступлению, и не раз громили турок и добирались до их лагеря. Устраивали также ночные вылазки, с неслыханной смелостью заползали в средину турецкого войска и приводили турок в немалый страх. Сильно терпели только от отсутствия фуража, но под железной рукой Сагайдачного держались до конца, в то время как из польского войска шляхтичи из знатных фамилий, соскучившись долгой войной, без зазрения совести прятались в возы, посылавшиеся за провиантом, и так ускользали из лагеря. Поляки понимали, что держатся только козаками, и когда турецкий султан, потеряв надежду на победу, заключил в конце концов мир с поляками и повел свои войска обратно, поляки признавались, что козакам обязаны спасением Польши от гибели, и до небес восхваляли заслуги козаков и Сагайдачного, их мужество, выдержку, порядок, знакомство с военным делом.
Но когда, полагаясь на эти заслуги и на милостивые обещания короля, Сагайдачный, возвращаясь на Украину с хотинского поля, залитого козацкой кровью, послал королю козацкие петиции, — то услышал совсем другое.
Немногого и просили козаки.
Хотели, чтобы плата была увеличена с 40 тысяч золотых до 100 тысяч; чтобы возмещены были расходы, понесенные в этой войне; чтобы козаки имели право проживать не только в имениях королевских, но и в духовных и шляхетских, пользуясь своими вольностями, и чтобы была «успокоена православная вера».
Зная чрезвычайную щекотливость шляхты в вопросе о козацких вольностях, козаки выражали свои желания в очень скромной форме. Напрасно! Король думал, что козаки будут ему уже не нужны, и на этот раз не хотел даже тратить милостивых слов. Сказал, что волю свою передаст через комиссаров, а комиссарам поручил возобновить постановления 1619 года, свести козацкое войско к двум, самое большее трем тысячам с тем, чтобы все прочие возвратились в подданство своим помещикам. Что касается веры, заявил, что козакам как до сих пор не было никаких притеснений, так и впредь не будет — т. е. все останется по-старому. А чтобы козаки легче приняли эту пилюлю, велел пообещать Сагайдачному и прочей старшине подарки — чтобы они успокоили козаков.
Комиссию, однако, нельзя было осуществить, так как нечем было заплатить козакам за службу и не было войска, чтобы послать с комиссарами. Ответ козакам пришлось передать другим путем, — но это не изменило дела: надежды козаков рассеялись!
Сагайдачному король оказывал свое благоволение, посылал ему пособия на лечение и т. п., но это не утешало старого гетмана. Он был удручен, видя, что планы и надежды, которыми он жил, не исполнились. Предчувствуя близкий конец, распорядился своим имуществом, предназначив часть его на киевское братство, другую — на львовское братство, с тем чтобы последнее содержало на доходы от нее «ученого магистра», искусного в греческом языке, «на науку и цвичене деток христианских, на выховане бакалавров учоных, вечными леты». Скончался через несколько дней, 10 апреля 1622 года, оплакиваемый всеми, кто дорожил национальными украинскими интересами. Братские школяры читали похвальные вирши ему, изданные потом отдельной книжкой: прославляли его мужество, любовь к своему народу, к его просвещению, к церкви и ставили в пример козачеству. Эта книжка вместе с тем была похвалой Запорожскому войску и наставлением, чтобы оно шло по следам Сагайдачного и защищало и впредь народные интересы. В том же направлении влияло и киевское духовенство, поддерживая тесные сношения с козаками.
72. Конфликт с правительством
Преемники Сагайдачного на гетманстве со своей стороны искренно желали идти по его стопам. Наряду со своими козацкими нуждами они постоянно напоминали правительству о необходимости успокоить православных, признать православных епископов и устранить униатских. Поддерживали украинскую шляхту, которая со своей стороны на сеймах повторяла жалобы на гонения православных из-за унии, на несправедливости и притеснения, терпимые православными мещанами во Львове, и тому подобное. Но король и правительство горели гневом на Православных за их сопротивление униатским епископам, и поддержка, какую оказывали козаки православию, равно как и их неповиновение помещикам и администрации, раздражали их сильнейшим образом.
Козачество в это время держало в руках все южное Поднепровье и слышать не хотело об уменьшении войска и повиновении помещикам: наоборот, козаки говорили, что будет еще больше войска, — будет сто тысяч, и если король не удовлетворит их желания, беда Польше! Они возобновили свои морские походы, наводя панику на турок: «Слух о четырех козацких лодках на Черном море пугает турок больше, чем весть о чуме», — писал французский посол в Константинополе. Польское правительство пылало негодованием. Магнаты Украины требовали, чтобы оно обязательно усмирило козаков, так как шляхте невозможно хозяйничать, нельзя быть уверенными в своей безопасности на Украине при ежеминутном ожидании народного восстания. Это было время, когда польские магнаты, поделив между собой Восточную Украину и учитывая все возраставшее заселение своих имений, стремились перейти к действительному помещичьему хозяйству — устройству фольварков, введению панщины, даней и повинностей, но козаки, в большом числе проживая в этих имениях, не только сами были «непослушны», но и мещан и крестьян поддерживали в непокорности. Поэтому шляхта добивалась, чтобы козаков было две, самое большее три тысячи и чтобы жили они только в королевских (государственных) имуществах, а кто живет в частных имениях — во всем повиновался помещику, не отговариваясь никаким козацким присудом.
Но чтобы принудить к этому козаков, необходимо было снова, после всех козацких заслуг под Москвой и Хотином, устроить им в благодарность такую же резню, какая была устроена под Лубнами. Пока на это не хватало сил. Польскому войску еще и до сих пор не было заплачено за Хотинскую войну, и никто в Польше не хотел служить.
Между тем, видя, что польское правительство, и в особенности король, не хочет идти ни на какие уступки украинским требованиям, украинское общество хваталось за разные планы, в надежде создать международную комбинацию, которая дала бы возможность противостать тенденциям польского правительства, принудить его к уступкам, или отторгнуть Украину от Польши.
Киевское духовенство возвращалось к прежним замыслам украинских заговорщиков XV и XVI веков — искать помощи у Москвы, тем более, что вопрос перешел на действительно религиозную почву — борьбы за веру, а московское правительство держалось правила вмешиваться в польские и литовские дела под этим предлогом всякий раз, как находило это выгодным для себя и располагало соответственными силами. Поэтому, как только Москва начала оправляться после Смутного времени, к московскому правительству начали обращаться разные лица из Украины, ища помощи в своих церковных делах. В особенности проторили дорожку в московские стороны монахи из Густынского монастыря, основанного незадолго перед тем на Заднепровье в поместьях князей Вишневецких, около Прилук (вблизи тогдашней московской границы), и из его филиальных монастырей Мгарского и Ладинского. Густынским игуменом был тогда печерский старец Исаия Копинский, пользовавшийся большим уважением как великий подвижник и представитель наиболее правоверного православного благочестия, неспособного ни на какие уступки униатам или правительству (за это впоследствии, по смерти Борецкого, он был избран на киевскую митрополию). Пользуясь расположением князей Вишневецких, в особенности княгини Раины Могилянки (сестры Могилы и матери позднейшего врага Украины — князя Яремы), Исаия умножил эти монастыри, образовал из них крупную монастырскую колонию, и именно он со своими густынскими старцами, имея в виду нужды православных, выступал наиболее горячим приверженцем московской протекции. Но в эту сторону оглядывались в своих стесненных обстоятельствах и другие киевские духовные. Летом 1624 года сам митрополит отправил в Москву одного из епископов; описывая тяжкие утеснения, испытываемые православными, он ставил московскому правительству прямой вопрос, примет ли оно Украину и козацкое войско под свою власть, если козаки не устоят в войне с поляками, надвигавшейся уже тогда на Украину. Но Москва тогда только еще становилась на ноги после пережитой смуты и боялась новой войны с Польшей, поэтому московское правительство отвечало митрополиту уклончиво, что, по-видимому, среди самих украинцев эта мысль еще недостаточно укрепилась: козаки больше занимаются морскими походами, чем думают о борьбе с Польшей, — если же на Украине созреет окончательное решение, тогда дайте знать, а царь и патриарх (отец царя) подумают над этим, как бы вас освободить, — такой ответ передали бояре митрополиту.
Времена для православных действительно были очень тяжелые. В Белоруссии продолжались гонения, и еще более обострились, когда в конце 1623 года витебские мещане, до последней степени раздраженные всякими притеснениями и несправедливостями со стороны тамошнего униатского архиепископа Иосафата Кунцевича, взбунтовались и убили его. На виновных и невиновных посыпались виселицы, тюрьмы, отобрания всяких прав. «Всякое гонение на православных воздвигли, в особенности на епископов православных — отогнали от престолов, городов и монастырей наших и до крови на святую православную веру поднялись», — писал митрополит в Москву. Епископы укрывались в Киеве, «под крылья христолюбивого воинства черкасских молодцов» (козаков), и с тревогой ожидали, чем окончится борьба польского правительства с козаками, надвигавшаяся все более грозно: если бы козачество снова было усмирено, как тридцать лет тому назад под Лубнами, епископам пришлось бы действительно бежать за московскую границу.
Но козаки не беспокоились этим, а наоборот, чувствовали прилив большей, чем когда-либо, силы и энергии. С неистощимой предприимчивостью и смелостью вели они морские походы на турецкие земли и были очень обрадованы, когда у них оказался неожиданный союзник против турок в Крыму: хан Махмет-гирей и его брат Шагин-гирей взбунтовались против турецкого султана, решившего их устранить, и призвали на помощь козаков, и эти последние очень охотно принялись им помогать. Когда турецкие корабли летом 1624 года отправились в Крым, чтобы водворить нового хана на место Махмет-гирея, козаки в то же время двинулись на Константинополь и захватили турок совершенно неподготовленными (хотя разные страшные слухи о козаках давно ходили в Константинополе). Целый день совершенно свободно грабили они оба берега Босфора, разоряли расположенные здесь богатые усадьбы, роскошные виллы, а вечером спокойно забрали свою богатую добычу на лодки и ушли в море прежде, чем турки собрались защищаться. Когда же турецкие корабли догнали их, козаки спокойно ожидали нападения (ветер не давал им возможности самим напасть на турок); такое спокойствие и отвага так испугали турок, что они возвратились назад, не решившись атаковать козаков, и последние свободно возвратились восвояси, а две недели спустя еще с большими силами снова отправились в Константинополь. У лимана Днепра им загородил дорогу турецкий флот; было в нем 25 больших галер и 300 меньших суден, но козаки бились с ними несколько дней, пробились на Черное море и пошли на Константинополь. На этот раз они целых три дня грабили и жгли берега Босфора и спокойно отплыли домой. Встревоженный этими нападениями султан послал в Крым капитан-паше (адмиралу) приказ бросить на произвол судьбы Гиреев и спешить скорее защищать Константинополь, и это распоряжение подоспело очень кстати для капитан-паши, так как ему все одно нечего было делать в Крыму: и там он встретился с козаками. Когда он двинулся в глубину края против непокорных ханов, встретился с войском Махмет-гирея, в составе которого находился также и козацкий полк. Он был невелик, но, увидевши такую компанию, турки потеряли всякую охоту биться и начали переговоры; тогда татары с козаками напали на них, разгромили и гнали до Кафы. Взяли и Кафу, а капитан-паша укрылся на корабле и, чтобы освободить из рук Махмета захваченных последним пленников и артиллерию, признал его на ханстве и ни с чем отправился в Константинополь. После такого начала Махмет-гирей и еще более Шагин-гирей, более энергичный и подвижный, подбивавший к сопротивлению своего брата, — стали прилагать старания, чтобы и на будущее время заручиться козацкой помощью. Они были уверены, что турки их не оставят в покое и при первом удобном случае лишат ханства. Поэтому обратились к королю польскому с просьбою повлиять на козаков, чтобы они и впредь помогали им против турок. И сами непосредственно склоняли козаков к тому же. Зимою, как раз под Рождество (24 декабря 1624 года) Шагин-гирей в урочище Карайтебен вел переговоры с козацкой старшиной и заключил союзный договор: козаки должны были помогать крымцам, а крымцы козакам, когда встретится надобность, и ни в коем случае не оставлять.
Козаки полагались на прочность и крепость этого союза с Крымской ордой и надеялись опереться на нем в тяжелую минуту — не только в войнах с Турцией, но и в недалекой, по всему судя, войне с Польшей. Это очень поднимало их настроение, а к тому же еще как раз в это время подоспели обстоятельства, развернувшие пред Украиной еще более широкие перспективы.
73. Украинские планы и война 1625 года
Осенью того же 1624 года приехал в Киев и явился к митрополиту человек, называвшийся Александром Яхией, сыном и законным наследником турецкого султана Магомета III (умершего в 1606 году). Он говорил, что его мать, родом гречанка, тайком увезла его из султанского дворца и воспитала в православной вере; что его как законного претендента на султанский трон ждет с нетерпением весь христианский мир Турции: болгары, сербы, албанцы, греки — все присягнули уже ему, как своему законному государю, и ждут его с готовым войском в 130 тысяч. Но он хотел бы присоединить к этому союзу Украину и Московию, чтобы разом с ними разрушить турецкое царство. Ожидает помощи также и от других врагов Турции, из Западной Европы: от герцога Тосканского, от Испании и т.п. Трудно сказать, насколько митрополит поверил всему этому сам, но во всяком случае решил, что из всего этого во всяком случае кое-что может выйти. Он отправил Яхию со своими людьми на Запорожье, и тот сейчас же стал вместе с козаками и Шагин-гиреем строить планы войны с Турцией. Митрополит же задумал заинтересовать этим делом Москву и склонить ее ко вмешательству в украинские дела. Он сам отправился к козакам и вместе с ними и Яхией отправил новое посольство в Москву: поехали запорожские козаки и посол Яхии Марк Македонянин. Они должны были осведомить царя о планах и союзах Яхии и просить для него помощи войском или деньгами. Но этот план удался только отчасти. Царь, правда, заинтересовался этим делом: посланный Яхии был тайно представлен ему среди запорожских послов, и царь переслал через него богатые дары Яхии, но вмешаться сам в его дела или в украинское восстание все-таки не решился.
Таким образом, пока ничего положительного не вышло из этих широких планов украинско-крымско-московского и неизвестно еще какого союза, какие строили украинские политики, киевские и запорожские. Тогдашние переговоры остались интересным отзвуком этих смелых комбинаций, напоминавших собою более ранние мечты Димитрия Вишневецкого и более поздние планы Богдана Хмельницкого.
Между тем, возлагая надежды на разные союзы и планы заграничной помощи, козачество жестоко столкнулось с суровой действительностью войны с Польшей. Московские бояре были правы, что козаки сами еще недостаточно серьезно относятся к своему положению, чтобы вмешиваться Москве. Козацкое войско положилось на то, что у него есть под рукой новый союзник в лице крымского хана, и что, вероятно, Польша не захочет иметь дело одновременно и с ним и с козаками, и в этой надежде продолжали отдаваться морским походам, не обращая внимания на требования и угрозы польского правительства. Три раза ходили козаки в 1625 году на море с большими силами, и эта морская война затянулась до поздней осени. А между тем польский гетман Конецпольский все порывался усмирить козаков, которые и ему самому, как владельцу огромных королевщин на Украине, стали жестокой помехой, и как раз в это время собрался в поход. Дольше откладывать он не находил возможным, так как Польше грозила война со Швецией, и Конецпольскому пришлось бы выступить из Украины, оставив ее во власти козаков. Препятствием являлся союз козаков с Крымом, но летом 1625 года Конецпольскому удалось подкупить Шагин-гирея и его брата, чтобы они не вмешивались в его войну с козаками. После этого спешно, пока еще козаки не возвратились с моря, Конецпольский двинул свое войско на Украину, а сам с комиссарами поспешил за ним вслед.
Поход этот захватил козаков совсем неподготовленными. Не встречая нигде по дороге козацкого войска, Конецпольский прошел всю Украину до самого Канева: но и здесь было только три тысячи козаков, которые не могли померяться с польским войском, и оборонной рукою отступили к Черкассам навстречу главному войску, которое должно было придти из Запорожья. Этим неожиданным маршем Конецпольский принудил население Украины остаться пассивным зрителем восстания и не дал возможности старшине мобилизовать оседлое козачество «волости». Козацкий гетман Жмайло тратил время на Запорожье, ожидая козаков с моря и переговариваясь с крымским ханом, домогаясь, чтобы он согласно союзному договору помог козакам против поляков, а Конецпольский за это время дождался комиссарских войск, так что его войско сравнилось числом с козацким или даже превзошло его и притом было лучше снаряжено и вооружено, чем неприготовленное к войне козацкое войско. Козаки, однако, решили не поддаваться. Комиссары требовали, чтобы они выдали предводителей морских походов и зачинщиков самоуправств (в этом году произошли волнения в Киеве: там убили одного униатского священника и войта Ходыку за распространение унии), выдали также Яхию и послов, ездивших в Москву; домогались также уменьшения козацкого войска до «прежде установленного количества» и тому подобного, чего козаки не могли принять.
Переговоры были прерваны, и под Крыловым на реке Цыбульнике произошла кровопролитная битва; козаки держались стойко, но в конце концов признали эту позицию невыгодною и ночью отступили на юг к Курукову озеру (около теперешнего Крюкова). Дорогой расставили свои арьергарды, которые должны были задержать наступление поляков; эти козацкие отряды исполняли свою задачу и гибли до последнего человека. Однако поляки все-таки успели довольно скоро пробиться до главного козацкого войска, прежде чем последнее успело укрепить свой новый лагерь. Но овладеть козацким лагерем поляки не успели и в конце концов, предвидя затяжную войну, снова начали переговоры. После долгих торгов Конецпольскому удалось добиться, что козаки подписали с комиссарами договор, по которому на будущее время козаков должно было быть только 6 тысяч, и пользоваться козацкими правами они могли только в королевщинах; в продолжение 12 недель должен быть составлен реестр этого шеститысячного козацкого войска, и кто не попал в этот реестр, должен был подчиниться своему помещику или другим властям.
Исполнить этого требования козаки не могли, если бы даже хотели. Но Конецпольский и комиссары убедили их, что иначе они не могут закончить своего похода, и не выйдут из Украины, пока не доведут до конца своего поручения. Козацкие старшины могли обнадеживать козаков, что в действительности этой куруковской «комиссии» полякам не удастся осуществить, так как польское войско должно идти на войну с шведами, которая уже и началась — вероятно, будут призваны на службу и козаки, а тогда все куруковские постановления будут преданы забвению.
С помощью старшины новому гетману Михаилу Дорошенку, избранному под Куруковым вместо Жмайла, действительно удалось благополучно, без волнений исполнить то, чего добивались комиссары. Он составил реестр, исключил из войска всех, кто не попал в реестр. Однако всячески оттягивал фактическое выселение козаков из панских имений, надеясь, что от этой неприятности и вообще от всех куруковских постановлений в конце концов удастся отделаться.
74. Война 1630 года
Дорошенко, очень способный человек, талантливый администратор, и старшина, поддерживавшая его, успели своим влиянием на украинское население достигнуть, что оно терпеливо переждало этот тяжелый момент, не доводя до новой войны. Дорошенку удалось даже сдержать выписчиков (так назывались козаки «выписанные» из войска, т.е. не включенные в реестр) от походов на море, и действительно, кроме небольших выездов, более значительных морских походов за это время не было. К счастью, подоспела новая война Махмет-гирея и Шагин-гирея с турками, и козаки принимали в ней деятельное участие, с тайного согласия польского правительства, желавшего поддержать союз с Гиреями против турок. Козаки несколько раз ходили в поход в Крым с своими союзниками, добирались до Кафы и Бахчисарая, в одном из этих походов погиб сам Дорошенко Это было большим несчастьем, так как его преемники не умели подчинить своему влиянию козачество, как он, не допуская его до конфликта с правительством; но некоторое время все-таки удавалось поддерживать спокойствие. Это было время, когда не только среди козачества, особенно верхних слоев его, но и среди украинского общества, в церковных и светских кругах взяло верх настроение оппортунистическое, склонное к уступкам.
Утомленная бесплодной борьбой, некоторая часть киевского духовенства и украинского общества готова была идти на соглашение с правительством, надеясь этим путем достигнуть более мирных и сносных отношений. Во главе этого умеренного направления стоял Мелетий Смотрицкий, известный украинский писатель и богослов. Обескураженный гонениями, обрушившимися на него после того, как он выступил в качестве архиепископа полоцкого, Смотрицкий удалился — уехал в Грецию, на Восток и по возвращении стал выступать сторонником компромисса, склоняя православных к соглашению с католиками. Затем он даже перешел в унию, когда это соглашение разбилось о сопротивление православных, и, окончательно оттолкнутый православными, скоро умер на Волыни в Дерманском монастыре, который выпросил себе в управление у магнатов католиков.
Но не один Смотрицкий склонялся теперь к соглашению с правительством и католиками. Склонялся к нему и новый архимандрит печерский, знаменитый впоследствии Петр Могила, и сам митрополит Борецкий колебался, пока не убедился в решительном противодействии православных против каких-либо уступок правительству, католичеству и унии. Подавляющее большинство населения решительно стояло на стороне непримиримых, вроде Копинского, и против всяких уступок, и в конце концов принудило епископов оставить всякие переговоры о соглашении. Но уже одно то обстоятельство, что из киевских кругов перестали выходить призывы козаков к более энергичным выступлениям против правительства, — содействовало установлению более мирных отношений, и спокойствие поддерживалось, хотя старшина была крайне раздражена против правительства, не оценившего всего того, что сделало для него козачество — всех его служб и покорности. Заместитель Конецпольского на Украине, Стефан Хмелецкий, со своей стороны поддерживал хорошие отношения с козаками и, насколько от него зависело, старался не причинять им неприятностей; он не очень настаивал на соблюдении куруковских постановлений — и до некоторого времени мир держался.
Хуже пошло дело, когда умер Хмелецкий, а на его место со шведской войны возвратился снова на Украину непримиримый враг козаков Конецпольский и с ним, не получившее по обыкновению платы за службу, польское войско (в конце 1629 года). Польские войска были расквартированы на Украине на большом пространстве: говорили, что Конецпольский нарочно разбросал так свое войско, чтобы предотвратить возмущение, и эти польские квартиранты сильно досаждали козакам и прочему украинскому населению. Это вызывало среди последнего сопротивление и бунты, а одновременно Конецпольский настаивал, чтобы во всем исполнялись куруковские постановления, и всякое непослушание сейчас же собирался «гасить хлопской кровью». Козацкий гетман Грицко Черный, признанный правительством, исполняя ли желания Конецпольского или по собственному почину, — послал на Запорожье требование, чтобы тамошние козаки вышли-«на волость» и присоединились к реестровому войску «для военной службы». Когда те не повиновались приказу, их выписали из реестра. Тогда запорожцы под предводительством Тараса Федоровича двинулись весной 1630 года на волость. Черного они обманули, уверив, что идут к нему с повинной, затем неожиданно напали, схватили, доставили в войско, осудили на смерть и казнили. Узнав об этом, реестровые бросились бежать к польскому войску, стоявшему в Корсуне. Запорожцы, приступив к Корсуню, пошли на приступ: простые реестровики начали переходить к запорожцам, покидая старшину; корсунские мещане со своей стороны принялись громить поляков; последние были принуждены спасаться бегством.
Так началось восстание. Запорожцы разослали по всей Украине свои универсалы, призывая всех в войско: кто был козаком или хотел им быть, приглашался прибывать на защиту козацких вольностей и «благочестивой» (православной) веры от польских замыслов. Тревожные слухи о каких-то замыслах поляков против православной веры уже ходили перед тем, в особенности после церковных соборов, собиравшихся летом 1629 года по инициативе правительства. Они вызывали большое неудовольствие среди козачества и народа против духовенства, принимавшего в них участие, и против поляков, склонявших его к религиозному соглашению. Теперь эти тревожные слухи о польских кознях против православной церкви начали связываться с чисто козацкими мотивами восстания. Рассказывали, что польское войско было расквартировано по Украине с умыслом, чтобы истребить всех православных, что Грицко Черный присягнул унии и за это его убили, а униаты деньги, собираемые якобы на школы, передали Конецпольскому на наем войска, чтобы истребить православных, и тому подобное. Козацкое восстание превращалось в войну за веру; собирались выписчики, поднималось крестьянство, разгоняя шляхту и избивая солдат, где успевали их захватить врасплох. На этот раз украинское восстание и его польские усмирители поменялись ролями сравнительно с 1625 годом: не Конецпольский захватил врасплох козаков, а они его, и прежде чем он успел собрать свои войска, которые так неосторожно рассеял, восстание охватило уже всю Восточную Украину и козацкое войско необыкновенно возросло.
Не будучи в силах сразу собрать войска, Конецпольский послал на место восстания своего доверенного человека Самуила Лаща «стражника коронного», известного забияку, а тот начал «успокаивать» население по-своему. Он и среди шляхты пользовался известностью отчаянного разбойника, никому не спускавшего, никого не щадившего со своей бандой: рассказывали, что против него было постановлено 200 приговоров за различные преступления, 37 раз он был лишен чести и шляхетского звания, но пока жил Конецпольский, он выручал его своими экземптами-удостоверениями, что тот находится в военной службе, поэтому исполнение всяких приговоров над ним должно быть приостановлено; когда Конецпольский умер, то шляхта Киевского воеводства, собрав до 12 тысяч людей, отправилась вооруженным походом на имение Лаща и изгнала оттуда всех его людей и семью, чтобы и следа его не осталось.
Такого человека отправил теперь Конецпольский перед собою для усмирения восстания; можно себе представить, что он выделывал!
Современник киевлянин, передававший слухи того времени, рассказывает, что Лащ, напав на Лысянку как раз на Пасху, застал людей в церкви и всех их перерезал, начиная со священника и оканчивая женщинами и детьми; говорит также, что поляки вырезали также целиком местечко Дымер. Целиком или не целиком, но эти известия рисуют перед нами тогдашние настроения, — мы можем себе представить, какие чувства носило в себе население по отношению к полякам, и вполне понятно, что если поляки попадали где-нибудь в руки украинского населения, последнее платило им тою же монетой.
Такая мелкая война заняла весь месяц апрель. За это время козаки собрались под Переяславом, приготовились к кампании и покрыли берег Днепра своими заставами. Когда Конецпольский, собрав кое-какое войско, перешел под Киевом Днепр, он наткнулся на такие козацкие силы, что едва не очутился в плену и поскорее возвратился назад. Затем уже с большими предосторожностями переправил снова свое войско и разместил его в укрепленных позициях между берегом Днепра и Переяславом, чтоб не дать отрезать себя козакам. Но благодаря этому его войско, и без того не слишком большое, еще более уменьшилось, и ему просто не с чем было вести борьбу с главным козацким войском, стоявшим под Переяславом: его приступы к козачьему лагерю козаки отражали и громили. Он ожидал подкреплений от короля, но тот также не имел возможности ему помочь, а мелкие отряды, направлявшиеся к польскому войску, не могли пробиться к Переяславу сквозь взбунтовавшуюся Украину. Украинские отряды ходили по всему Поднепровью, разбивали и грабили польские роты и тех поляков, каких расставил Конецпольский над Днепром. Наконец, после двух недель этой переяславской кампании произошла решительная битва. Это та битва, которая на основании позднейших преданий была воспета Шевченком в его «Тарасовой ночи»:
Червовою гадюкой несе Альта вісти,
Щоб летіли крюки з поля ляшків-панків їсти.
Налетіли чорні крюки — вельможних будити;
Зібралося козачество — Богу помолитись.
Закрякали чорні крюки, виймаючи очі;
Заспівали козаченьки пісню тії ночі —
Тії ночі кривавої, що славою стала
Тарасові, козачеству — ляхів що приспала.
Современный киевский летописец рассказывает о ней так: Лащ, а за ним и Конецпольский, заметив козачий разъезд, вышли из лагеря, чтобы разгромить его, и, преследуя его, отошли далеко от лагеря. Между тем какие-то два гайдука, перебежав к козакам, известили их, что Конецпольского нет в лагере. Тогда козаки напали на лагерь, разгромили его, забрали артиллерию и увезли в свой лагерь. Подоспел Конецпольский, но за него принялись так, что он был принужден просить мира, и таким образом битва прекратилась.
Известия очевидцев подтверждают, что поляки потерпели сильнейшее поражение: лагерь их был разбит, сообщение с Днепром прервано, Конецпольский принужден был помириться с козаками. Последние не считали желательным доводить его до крайности. Был заключен мир на принципе амнистии: и взбунтовавшиеся козаки и те реестровые, какие остались на стороне поляков (было их, как говорят, около 2 тысяч), не должны были укорять одни других. Реестр был увеличен до 8 тысяч и, самое главное — его уже не составляли в действительности, так что оставалось неизвестным, кто именно состоит в козаках — каждый, следовательно, пользовался невозбранно козацкими вольностями.
75. Бескоролевье
То обстоятельство, что козачество вышло с честью из переяславской войны и еще более сильной ногой стало на Украине, было очень важно в тогдашних украинских отношениях: приближался момент, когда украинское общество собиралось дать решительное и собственно уже последнее сражение в защиту своих национальных интересов на парламентарной, сеймовой арене. Выступить на ней могла только украинская шляхта — слабые остатки ее, еще державшиеся своей народности; но важно было, чтобы они чувствовали за собой широкие круги украинского общества, реальную козацкую силу, и чтобы польское общество почувствовало это также.
Доживал свои последние дни король Сигизмунд III, этот неумолимый враг украинских народных стремлений, и все на Украине и Белоруссии готовилось к решительной борьбе, которая должна была загореться после его смерти, при выборах нового короля и составлении так называемого pacta conventa, т. е. тех условий, которые по польской конституции должны быть предложены королю при его выборе, им приняты и подтверждены присягой. Еще при жизни Сигизмунда III украинские депутаты, видя, что ничего не могут поделать с его упорством, говорили униатам: «Видим, что ничего не добьемся, пока жив этот король, но во время бескоролевья мы всеми силами восстанем на вас». И когда появились известия, что король угасает, умирает, — украинское общество, шляхта, духовенство, братства, мещане, козацкая старшина — все начали готовиться, чтобы оказать давление на нового короля и поляков, чтобы раз навсегда окончились эти нестерпимые притеснения украинской народности, церкви, культурной и национальной жизни.
Король умер в апреле месяце 1632 года. Хотя у него были сыновья, и старший из них, Владислав, считался несомненным преемником своего отца, однако по польской конституции нужно было все-таки его избрать, и для этого сначала созвать конвокационный сейм, чтобы установить порядок на время бескоролевья, затем сейм элекционный — для выбора нового короля и составления pacta conventa, и, наконец, сейм коронационный для коронации. Конвокационный сейм был созван сейчас же летом того же года, и уже на нем украинские депутаты — среди них особенно старые парламентаристы: волынский депутат Древинский, брацлавский Кропивницкий и наряду с ними новый деятель Адам Кисель — всеми силами добивались, чтобы украинский вопрос был улажен прежде всего, а без этого чтобы не приступать к выбору короля. Их поддерживали послы от козацкого войска, посланные тогдашним гетманом Петражицким-Кулагой; они тоже добивались разрешения религиозного вопроса, а для козацкого войска — права участия в выборе короля наравне с шляхтой. Это был важный вопрос: дело шло об участии козаков вообще в сеймах, и допущение их к сеймованию дало бы им большое влияние на политическую жизнь. Но шляхта воспротивилась допущению козаков к участию в выборе короля, а козацкие послы как-то не сумели настоять на своем; несмотря на то, что Кулага для более сильного впечатления двинулся с войском на Волынь и здесь дал почувствовать козацкую руку имениям козацких противников, вопрос о православной вере отложен был до элекционного сейма. Это очень не понравилось украинским кругам, и они с тем большей энергиею решили налечь на элекционный сейм, назначенный на осень.
На первом плане стоял вопрос об епископах. Православные хотели добиться того, чтобы старые православные епископства, монастыри и церкви были отобраны от униатов и отданы православным; но так далеко заходить не отваживались даже и самые искренние сторонники удовлетворения православных, — в том числе и сам королевич Владислав. И так ему приходилось идти против польского духовенства и завзятых католиков среди сенаторов и других деятелей Польши. Наконец решено было разделить епископства и все другое население православной церкви между православными и униатами. Постановили оставить две метрополии, православную и униатскую, а епископства разделить пополам: православным предоставить епископства львовское, перемышльское и луцкое на Украине и создать для них одно новое епископство на Белоруссии, а униатам отдать прежнее епископство полоцко-витебское на Белоруссии и три украинских: владимирское, холмское и пинско-туровское; должны были также быть разделены между ними церкви и монастыри — особо назначенными королевскими комиссарами. Православные волей-неволей должны были согласиться на это. И то королевич только благодаря своему исключительному влиянию проводил этот закон, несмотря на сильное сопротивление духовных и многих светских сенаторов, не желавших согласиться на такую уступку без соизволения папы — ну, а папа, конечно, не дал бы на это согласия. Владислав указывал на необходимость удовлетворить украинское и белорусское население и козаков, имея в виду Москву: с Москвой Владислав собирался воевать, так как перемирие оканчивалось — а если не удовлетворить православных, то козаки не захотят помогать или даже, пожалуй, перейдут на сторону Москвы. Действительно Копинский, тогдашний митрополит, внушал козакам, что они все равно ничего не добьются в Польше, и единственный выход — отдаться под власть московского царя. В конце концов Владиславу удалось склонить многих сенаторов к уступкам православным. Обещано было также издание законов, гарантировавших равноправие православных в городах и т. п., но эти обещания остались на бумаге.
Как ни малы были эти украинские приобретения, все-таки они значили очень много: при тех слабых силах православных украинцев, какими они располагали на сейме, и это было большой победой — последней парламентарной победой, одержанной остатками украинской шляхты, все уменьшавшейся и почти без остатка затем расплывшейся среди польской шляхты.
Украинцы решили ковать железо, пока горячо, и немедленно, на сейме же приступили к выбору митрополита. Самовольно поставленных прежде епископов и митрополита Копинского правительство не хотело признать, и в этом православные должны были уступить.
На митрополию выбрали они Петра Могилу, печерского архимандрита. Он имел среди польской аристократии знакомства и связи, в свое время склонялся к правительственным планам соединения православных и униатов — поэтому поляки с удовольствием были готовы видеть его митрополитом на место Копинского. Украинцы, в особенности козаки, сначала смотрели на него подозрительно, когда он стал печерским архимандритом (1627). Он тогда принялся устраивать в Киеве свою собственную коллегию с латинскими преподаваниями в противовес братской школе; различные православные консерваторы подняли козаков против этой затеи, а те собирались уже избить учителей этой школы и самого Могилу, подозревая в его планах польскую интригу. Могила должен был тогда отступить от своего плана, и в конце концов он присоединил свою школу к братской, взял под свое покровительство последнюю, как старший братчик, и реформировал ее по своему плану — по образцу современных иезуитских коллегий, чтобы она могла выдержать с ними конкуренцию. Эта уступка со стороны Могилы примирила с ним киевлян и козаков, а незаурядная энергия и способности, какие он выказал в этом деле, как и в других церковных предприятиях, снискали ему уважение в украинском обществе, и оно тоже довольно охотно согласилось на избрание его в митрополиты.
Украинское общество не ошиблось, так как действительно Могила, соединив в своих руках огромные монастырские средства с властью и авторитетом митрополита, сумел использовать их для просветительных и церковных нужд умело и энергично. В его руках оставался Печерский монастырь со своими огромными богатствами, в его управление передан был теперь другой богатейший монастырь Пустынно-Николаевский; Михайловский, где проживали предыдущие митрополиты, также перешел под его влияние. Он продолжал оставаться старшим братчиком и руководителем братства. В его руках объединились все средства, все учреждения православного Киева. И он воспользовался этими небывалыми средствами и авторитетом в интересах православия, оживил и упорядочил запущенную и расстроенную церковную жизнь, высоко поставил братскую коллегию — позднейшую Киевскую академию, носившую затем в честь его имя "Могилянской"; развил оживленную издательскую деятельность, заботился о подъеме просвещения и учености, хотя необходимо заметить, что эта киевская могилянская ученость была достаточно чужда народной украинской жизни, приближаясь более к старым церковнославянским образцам, с одной стороны, и к польско-латинской культуре — с другой. Понятие о народной украинской стихии еще не успело сложиться ясно и определенно, и новая школьная наука и письменность в этом смысле даже пошли назад по сравнению с начатками письменности и литературы на живом народном языке, появившимися перед тем. Но этого тогда не замечали и высоко ценили энергию и рвение нового митрополита.
Свою энергию и ревность к интересам церкви Могила обнаружил сейчас же после своего выбора, занявшись избранием православного епископа для Перемышля, где засел униат Крупецкий и не хотел уступить, как ни старались отделаться от него украинцы. Избрали епископом волынского шляхтича Гулевича-Воютинского, человека очень решительного и энергичного, отвечавшего желаниям православных — вырвать из рук униатов это епископство, признанное последним законом за православными. Но резкими выступлениями Гулевича — вооруженными нападениями, какие устраивал он, предводительствуя местной украинской шляхтой, чтобы отобрать церкви и имения своей епархии, — воспользовалась противная сторона, добилась осуждения его, и потом этот приговор был снят с Гулевича за дорогую цену — раздел епархии на православную и униатскую.
Могила был осмотрительнее. Ему тоже предстояло добыть силой свою кафедральную церковь, св. Софию, находившуюся в руках униатов. Но эту операцию произвели люди Могилы без него, а Могила приехал уже по ее окончании. Такие насильственные действия были в обычаях того времени, и захват св. Софии только увеличил среди православных славу Могилы как человека, умеющего постоять сильно за интересы православной церкви. За это ему простили даже суровое обхождение с прежним митрополитом Копинским, не хотевшим добровольно уступить место Могиле, которого он считал польским орудием, и однако принужден был в конце концов покориться.
Киевляне, духовенство, местная украинская шляхта радостно встречали Могилу речами, стихами, орациями школяров. В его лице праздновали они свою первую национальную победу после стольких лет печали, гнета и унижения.
76. Сулима и Павлюк
Новый король пылал жаждой войны, военными замыслами, но польская шляхта неблагоприятно относилась к его планам, поэтому Владислав особенно ценил козаков и заботился о их расположении. Сейчас же после своей коронации начал он войну с Москвой, а козаков еще раньше отправил в пограничные северские земли, принадлежавшие Москве. В поход свой под Смоленск он также призвал козаков. Сейм, однако, не дал ему возможности вести войну по своему желанию, и уже на другой год кампания должна была прекратиться. Владислав надеялся зато, что у него начнется война с Турцией, но и тут польские сенаторы внушили самым категорическим образом Конецпольскому, чтобы он никоим образом не вызывал турок, всеми мерами старался придти к соглашению с ними, и Конецпольский сообразовывался с этой инструкцией. Решено было построить возле порогов крепость, чтобы преградить козакам путь на Запорожье и положить конец их нападениям на турецкие владения, и Конецпольский поручил известному уже нам инженеру Боплану найти соответствующее место для этой крепости. На этот раз дело не окончилось одними разговорами (как это бывало уже не раз до сих пор): действительно около Кодацкого порога начали строить замок, получивший название Кодака, и уже через несколько месяцев стал там польский гарнизон, к великому неудовольствию козаков, которых не только не пускали на Запорожье, но еще и чинили им всякие другие неприятности, ставя препятствия в их степных промыслах. Между тем козаки и без того уже были крайне раздражены, так как ничего не получили за последнюю войну, и еще наоборот — пользуясь мирным временем, их стали ограничивать против прежнего, а к этому присоединилась еще такая неприятность в виде Кодака! Козаки ждали только удобного случая, чтобы освободиться от этого нового стеснения и уничтожить ненавистное польское гнездо, забравшееся в глубину их владений.
Такой удобный случай, как казалось, давала козачеству шведская война, нависшая над Польшей в начале 1635 года. Владислав, как и его отец, имел претензии на шведскую корону, так как его отец происходил из шведского королевства и "некоторое время считался королем шведским; поэтому он с большим удовольствием ухватился за эту войну. Собираясь воевать со шведами на море и вспомнив про козацкие походы, он решил пустить на шведов козаков: выписал козацких мастеров, чтобы они на Немане соорудили тридцать чаек, и приказал набрать для этого похода сверх реестра полторы тысячи козаков. Все это было исполнено, и козаки показали себя на Балтийском море не хуже, чем на Черном: шведы встретили их чайки выстрелами из пушек, но пушечные ядра не повредили козацким чайкам, козаки бросились на шведский корабль, взяли его на абордаж и навели немалый страх на шведов. Все удивлялись, как они на таких небольших лодках выносили ветер и бурю, а разбросанные ветром лодки их снова собирались в порядке. Но повоевать здесь козакам не пришлось, так как и здесь война не развернулась, и скоро король приказал козакам возвратиться на Украину, а чайки сохранить на случай новой надобности.
Между тем козаки на Украине, не подозревая, что война уже убита в самом начале, надеялись, что Польша втянется в тяжелую войну и не будет иметь возможности очень внимательно следить за козаками. Они решили воспользоваться этим моментом и освободиться от ненавистного Кодака. Тогдашний козацкий гетман, Иван Сулима, неожиданно ночью напал на Кодацкий замок, взял его приступом, коменданта велел расстрелять, гарнизон козаки изрубили, а самый замок разрушили до основания. Это вызвало большое раздражение в Польше. Конецпольский, возвращавшийся уже на Украину с шведской войны, грозил кровавой расправой за такое самоуправство. Реестровые козаки, чтобы не допустить до войны, решили выдать предводителей этого нападения на Кодак, — Сулиму и его ближайших товарищей. Адам Кисель, бывший позже комиссаром по делам козацким, рассказывает, что его предшественник и старший товарищ в этих делах Лукаш Жолкевский (родственник гетмана), кроме того, и деньгами склонял влиятельных козаков отступиться от Сулимы. Реестровики схватили Сулиму и его пятерых товарищей и отослали в цепях в Варшаву, где их судили на сейме и присудили к смертной казни. Этот трагический конец козацкого гетмана возбудил всеобщее внимание. Поляки, даже враждебные козакам, сожалели, что такие славные воины гибнут от руки палача, и в особенности Сулима: он был долголетним козацким предводителем, несколько раз был гетманом, бесчисленное количество раз ходил на турок и никогда даже не получил раны в битвах. У него была золотая медаль от папы Павла (бывшего папой во втором десятилетий XVII в.), а получил ее Сулима за то, что, взявши турецкую галеру и на ней много турок, триста из них привел в Рим и подарил папе. Сам король старался как-нибудь спасти его от смерти, но не мог. Уговаривали его принять католичество, обнадеживая, что это спасет его от смерти, и Сулима послушал, но этот шаг не помог ему: его все-таки казнили, тело разрубили и повесили на четырех углах на улицах Варшавы.
Посылая Сулиму и его товарищей на смерть, реестровые просили у короля разных облегчений: чтобы их не притесняли старосты и были им заплачены давно уже задолженные деньги за службу. Король обещал, но по обыкновению нечем было платить: даже Кодацкий замок не на что было возобновить. Но это не мешало приказывать козакам воздерживаться от морских походов и обуздывать своевольных, а исполнять эти приказания становилось все более затруднительным, так как не только выписчики, но и реестровые козаки начинали выходить из повиновения, негодуя, что правительство требует от них службы и повиновения, а между тем денег не платит и не дает защиты от притеснений помещиков и старост. Кисель, бывший тогда комиссаром, старался поддерживать порядок, раздавая, по примеру Жолкевского, деньги старшине, чтобы эта последняя сдерживала козацкую «чернь». Тогдашний козацкий гетман Томиленко и войсковой писарь Онушкевич старались сдерживать козаков, сколько могли; но козачество волновалось, особенно правобережное: Черкасский и Чигиринский полки, а главным вождем недовольных выступил сподвижник Сулимы Павлюк Бут.
На некоторое время снова заняли козаков крымские дела. Тогдашний хан Инает-гирей взбунтовался против султана и, как прежде Шагин-гирей, подговаривал козаков идти с ним против турок и их сторонников. Своевольные козаки с Павлюком двинулись в Крым, и это немного отсрочило движение на Украине. Но возвратившись на Запорожье из крымского похода весною 1637 года, Павлюк начал оттуда поднимать козаков. Теперь уже и деньги, привезенные, наконец, королевскими комиссарами, не поправили дела: реестровые предъявляли разные претензии, Павлюк подговаривал их к восстанию на защиту своих прав, иначе грозил, что будет им беда от восставших. Козачью артиллерию павлюковцы захватили и забрали на Запорожье. Томиленко уговаривал их не бунтовать, но сам с репрессиями против них не выступал, и его подозревали, что он и сам сочувствует Павлюку. Под влиянием этих подозрений реестровые сместили его и выбрали старшим Савву Кононовича, переяславского полковника, как более надежного, но эта мера послужила только сигналом к восстанию. Павлюк выслал на волость своих полковников Карпа Скидана и Семена Быховца с воззваниями, призывая козаков и людей всякого сословия подниматься и идти в войско, «а тех изменников, которым пан Жолкевский устраивал обеды, ужины и банкеты, а за то они наших товарищей повыдавали», — не держаться и не защищать их. Козаки поднялись; Кононович и Онушкевич с другими старшинами были схвачены и отвезены к Павлюку, стоявшему под Боровицей за Черкассами; их здесь судили, осудили и казнили.
После этого, однако, Павлюк, вместо того чтобы идти сейчас же на волость, возвратился на Запорожье. Говорили, что он вел переговоры с ханом и донскими козаками и ожидал от них помощи. На волости он оставил своим заместителем Скидана, и тот поднимал восстание и собирал войско; рассылал своих козаков с универсалами, призывая всех, кто только держится благочестивой веры, подниматься на поляков. И действительно, народ поднимался, громил шляхту и присоединялся к войску, особенно за Днепром, где почти все крестьяне окозачились — «что хлоп, что козак», как доносили поляки. Но Павлюк допустил большую ошибку, все это время пробыв на Запорожье и своевременно не заняв позиции на волости. Повторилось то, что было в 1625 году. Польское войско под начальством польского гетмана Николая Потоцкого двинулось осенью и успело пройти до Черкасс, пока подоспел Павлюк из Запорожья.
Это сразу подрезало энергию восстания — оно потухло, не имея среди себя главного козацкого войска. Скидан, стоявший в Корсуне, не решился сам выступить против Потоцкого и отступил под Мошны, куда и призывал всех восставших с волости. Левобережные козаки под предводительством Кизима стояли за Днепром, не решаясь пристать к восстанию, которое принимало такой сомнительный оборот. Павлюк, прибыв под Мошны, с своей стороны приглашал левобережных постоять за христианскую веру и золотые козацкие вольности, но прежде чем они успели присоединиться к его войску, произошла решительная битва между Мошнами и Росью, в Николин день (6 декабря 1637 года). Козаки напали на поляков, расположившихся лагерем около села Кумеек; позиция поляков была очень удобная — к ней нельзя было подступить из-за болот, и поляки, отразив пушечными выстрелами козацкое войско, сами перешли в наступление. Напав на козачий лагерь, разбили его, — хотя и с большими потерями; большое замешательство среди козаков причинил взрыв пороха на их возах, происшедший от выстрелов. После этого Павлюк с Скиданом и прочей старшиной, захватив также и часть пушек, поспешил под Боровицу и стал здесь собирать войско. Команду над оставленным войском принял Дмитрий Гуня и в порядке повел отступление. Больных и раненых пришлось оставить в Мошнах; польское войско, застав их тут, не пощадило беззащитных и немилосердно их перебило. Гуня тем временем присоединился под Боровицей к Павлюку. Начались переговоры. Потоцкий соглашался мириться не иначе, как под условием выдачи Павлюка, Томиленка и Скидана; Кисель и другие поручились своим словом, что выданные не потерпят ничего дурного, и реестровые не устояли — выдали Павлюка и Томиленка. Скидан с Гуней были в это время в Чигирине; услышав о таком обороте, они удалились оттуда на Запорожье. Временным старшим Потоцкий назначил Иляша Караимовича; козаки вынуждены были подписать обязательство, что они будут исполнять распоряжения Потоцкого, выгонят из Запорожья своевольников и сожгут лодки. Это заявление подписал, между прочим, и Богдан Хмельницкий в качестве войскового писаря — здесь впервые встречаем мы его среди козачьей старшины.
Усмирив таким образом козаков, Потоцкий поручил реестровым заняться восстановлением порядка на Запорожье, а своею задачею поставил навести страх на население волости: он прошел на Киев, Переяслав, Нежин, наказывая людей, замешанных в восстании, сажал на кол и придумывал другие жестокие наказания; кроме того, чтобы удержать население от новых движений, расставил польское войско по всей Левобережной и Правобережной Украине.
Никли трави жалощами, гнулось древо з туги:
Дознавали наші предки тяжкої наруги.
Кого били-потопили в глибокій Росаві,
А кого судом судили в далекій Варшаві.
Осудили недобитків на великі муки:
Розійшлися по Вкраїні каліки безрукі.
Огласили із Варшави: «Дивітеся люде!
Хто вставатиме на шляхту, то всім теє буде»,
Нехай буде, нехай буде, коли божа воля,
Щоб росла в боях кривавих українська доля.
Нехай знають на всім світі, як ми погибали,
І гинучи, свою правду кровлю записали!
Записали — прочитають неписьменні люде,
Що до суду із шляхетством згоди в нас не буде.
Пока Рось зоветься Россю, Дніпро в море ллється,
Поти серце українське з панським не зживеться.
77. Острянинова война и угнетение козачества
Потоцкий придавил козачество на волости, но на Запорожье придавить его не удалось и на этот раз: там продолжал собираться козацкий люд, присоединяясь к отрядам Кизима и Скидана, отступившим сюда из волости. Когда полк реестровых под предводительством Караимовича явился было сюда для водворения порядка на Запорожье, согласно поручению Потоцкого, Гуня, бывший старшим на Запорожье, не только не подчинился его требованиям, но и сами реестровые из войска Караимовича начали переходить на сторону запорожцев, так что Караимович поскорее ушел обратно на волость.
Запорожье лишь ждало весны, чтобы снова подняться и вознаградить себя за проигранную кампанию, и заблаговременно разослало своих людей — подымать народ. Старшим на этот раз был выбран Янко Острянин, заслуженный козацкий полковник. Он двинулся на Левобережную Украину, представлявшую в особенности благоприятную почву для восстания. Польское войско старалось преградить ему дорогу, но Острянин удачно обошел его, свернув на север от Кременчуга, и прошел к устью Голтвы, где она впадает в Псел. Здесь около местечка Голтвы разбил он свой лагерь, в очень хорошей позиции, среди яров и оврагов, и прочно укрепился. Польское войско, стоявшее на Украине, бросилось на Острянина и пробовало атаковать козацкий лагерь, но было отбито, а затем козаки, ударив с двух сторон — из лагеря и из засады, разгромили поляков жесточайшим образом, так что целые польские роты погибли, а уцелевшие принуждены были отступить.
Но Острянин в свою очередь, раззадоренный этим успехом, сделал ошибку: вместо того чтобы остаться на такой удобной позиции и организовать восстание, он, не ожидая полков, спешивших к нему, поспешил вдогонку за поляками под Лубны, надеясь перехватить в пути полки, направлявшиеся к нему — Скидана из Черниговщины, Солому из Киевщины, Путивльца и Сикирявого из других местностей. Но этот расчет не оправдался — он разошелся с ними и, приступив к Лубнам, должен был с одними своими силами вступить в бой с поляками. Битва была проиграна, и Острянин после этого начал спешно отступать вверх по Суле в слободские поселения. Между тем полки, спешившие ему на помощь — донцы и запорожцы, отыскивая Острянина, наткнулись на поляков и в конце концов сдались, но ничего этим не выиграли; повторилась солоницкая история: во время переговоров поляки неожиданно напали на козацкий лагерь и перебили этих козаков без остатка. Но к Острянину тем временем прибыла такая масса окозачившегося населения из роменских имений, что он решил снова попытать счастья, пришел к Миргороду и здесь, приготовившись к новой кампании, занял позицию к югу от Лубен, у местечка Лукомья, чтобы прервать сообщения с Поднепровьем. Однако новая битва снова окончилась поражением его, вследствие слишком сложного плана, который на деле не удалось осуществить, и после этой новой неудачи Острянин стал отступать вниз по Суле. Поляки пошли за ним и настигли, прежде чем он успел укрепить свои позиции, у местечка Жовнина; битва опять приняла неблагоприятный для козаков оборот, и Острянин, считая кампанию окончательно проигранною, оставил войско и с частью козаков ушел за московскую границу и поселился там, в теперешней Харьковской губернии. В эти края двинулось украинское население с того времени, как польские порядки начали заводиться и за Днепром, и в особенности после каждой неудачной войны огромные массы народа уходили туда, за московский рубеж, и поселялись слободами (оттуда и название Слободской Украины), устраиваясь по образцу козачьего строя Украины.
Над оставленным Острянином войском принял команду опять Дмитро Томашевич Гуня, спасший и в прошлой войне козачье войско от гибели и на этот раз удержавший козаков от бегства: он отразил приступ поляков, а затем, прослышав, что подходит сам гетман Потоцкий с новыми силами, отступил к самому Днепру и заложил здесь новый лагерь над старым днепровским руслом, так называемым Старцем, в старых окопах, где козаки когда-то бились с черкасским старостой. Позиция была чрезвычайно удобна, а Гуня еще так основательно её укрепил, что потом польские инженеры признали, что лагерь козацкий не мог быть взят никоим образом — лишь голодом можно было выморить осажденных, но не взять. Это отступление из Жовнина и оборона на Старце-Днепре вписали имя Гуни в число замечательнейших козацких предводителей.
Потоцкий обложил козацкий лагерь, но скоро увидел, что взять его нельзя, и начал переговоры; Гуня ответил, что он не прочь помириться, но не так, как под Кумейками, а с честью — под условием, чтобы козакам возвращены были все прежние вольности. Он умышленно затягивал переговоры, надеясь, что к нему прибудут новые силы, а поляки, постояв здесь, потеряют охоту к дальнейшей войне. Потоцкий пробовал обстреливать их позиции — козаки терпеливо сносили бомбардировку. Задумал выманить из лагеря и с этою целью начал разорять и жечь окрестности — козаки жаловались на эти жестокости, но все-таки не выходили. Терпеливо переносили недостаток в пище и припасах, поджидая полковника Филоненка, который должен был привезти им свежие запасы из-за Днепра. Но тут их ждала неудача: Филоненко наткнулся на поляков, преградивших ему дорогу, и хотя сам пробился, но с пустыми руками: весь обоз его попал в руки поляков. Это разрушило все надежды козаков, и теперь они уже серьезно завели переговоры о мире с Потоцким. Но последний тоже учитывал перемену в их положении и не допускал никаких уступок: козаки должны были принять тяжелые условия, поставленные им сеймом после прошлогоднего восстания.
Единственное, что козаки обеспечили себе своей упорной обороной на Старце, была полная амнистия: на этот раз поляки уже не требовали выдачи зачинщиков — все получили амнистию, кто не погиб в битве или в какой-либо резне, какие устраивали раздраженные польские солдаты.
И на этот раз козачество было сдавлено крепкими тисками. Козацкого войска оставлено всего несколько тысяч: шесть тысяч должно было быть по закону, но и этого числа не держались, так как на вакантные места не вписывали новых, а кроме того, было вписано в реестр много посторонних элементов, поляков, а не козаков. Избрание старшины отменено, всех назначали польские власти, притом полковников выбирали не из козаков, а из польских шляхтичей, и вся высшая старшина была из поляков. Польская шляхта должна была править козачеством. Проживать козакам дозволено только в староствах Черкасском, Корсунском и Чигиринском. Все, не вписанные в реестр, должны были возвратиться в крепостное состояние, в полное повиновение помещикам и старостам.
Козаки попробовали еще просить короля, чтобы он отменил эти тяжелые постановления, но это не помогло нисколько. Еще некоторое время волновалось козачество, там и сям собирались их отряды, но после двух неудачных войн не было энергии для третьей. Потоцкий с войском настороже стоял на Украине, и не было надежды на успех нового восстания. После того как козацкие послы возвратились ни с чем от короля, новые порядки были формально введены, и в конце 1638 года назначена была новая старшина, — вместо старшего польский комиссар, полковники «из родовитых шляхтичей»; из козаков были назначены только два есаула и сотники. В числе последних был и Хмельницкий — в должности сотника Чигиринского. Возобновлена была Кодацкая крепость: сам Конецпольский отправился туда с польским войском, и при нем выстроили замок настолько, что там можно было поставить гарнизон; коменданту было приказано никого не пропускать на Запорожье, а кто шел бы туда самовольно — хватать и казнить. На Запорожье должны были находиться по очереди два полка реестровых, чтобы сторожить татар и не дозволять собираться на Низу своевольникам. На волости для устрашения населения было расположено польское войско.
На этот раз Польша долгое время не вела никаких войн, не нуждалась ни в своем, ни в козацком войске, и целых десять лет новый порядок, заведенный в 1638 году, мог быть выдержан. Польской шляхте, ревниво сторожившей этот «золотой мир», казалось, что «козацкая гидра» была задавлена навсегда. Теперь, после усмирения «непослушных», могло развиться во всей полноте панское хозяйство в Восточной Украине, — крепостные порядки, воспетые в украинской думе:
Зажурилась та й заклопоталась бідна вдова —
Та то не бідна вдова, — то королевська земля:
Що стали жиди великий одкуп давати —
Стали оден другого на милю оранди становити...
Як іде український козак, то й корчму минає,
А жид вибігає та українського козака за чуб хватає,
Та ще його двома кулаками по потилиці затинає:
«Козаче-левенче! за що я буду ляхам рату платити,
Що ти мимо корчми йдеш, та й корчму минаєш?..»
Коло українського козака всю зброю одбирає...
А на Україні козак за жидом похожає,
Ще його й вельможним паном називає.
А жид до жидівки словами промовляє:
«Хазяйко моя, Рейзю! якої то я на Україні слави заживав,
Що мене козак український ще й вельможним паном називав!»
Ще ж і тим жидове не сконтентували,
Що три річки в одкуп закупляли:
Одна річка — Каїрочка, друга річка — Гнилобережка,
А третя — за Дніпром, Самарка...
Що мав би чоловік піти та риб'я піймати, —
То ще він до річки не добігає,
Уже він жидові за одкуп найкраще обіщає...
Ще ж і тим жидове не сконтентували —
Де була яка річка велика, мости в одкуп забрали:
Од верхового по два шаги брали,
А од пішого по шагу,
А од бідного старця, що він випросить,
То одбирали пшоно та яйця.
78. Восстание Хмельницкого
Такое резкое подавление украинской жизни, однако, само по себе не обещало прочности новым порядкам. Население с неудовольствием подчинялось им, ожидая только первого удобного случая, чтобы с ними покончить. И реестровые козаки, лишенные самоуправления и подчиненные чуждым им и враждебно настроенным начальникам полякам; и козаки-выписчики, исключенные из войска, обязанные наравне с крестьянами нести все тяготы крепостного состояния, подчиняться панским прислужникам и еще сносить всякие притеснения и надругательства от расквартированных польских солдат; и украинское крестьянство, искавшее беспанских земель, а теперь со страхом и гневом видевшее, как надвигается на них тяжелое иго панщины; и украинское мещанство, и духовенство, лишившееся помощи и защиты, какую имели в лице козачества. Весь новый порядок держался одним миром в Польше, дававшим ей возможность держать свои войска на Украине, не нуждаясь в помощи козаков.
Первая случившаяся война неминуемо подорвала бы в корне эти новые порядки на Украине, так как для войны необходимо бы было войско, нужны были бы козаки. Это было явление исключительное, что Польше так долго удалось прожить без войны. Шляхта крепко держала в руках короля и не позволяла ему затрагивать соседей. Но в конце концов горючего материала на Украине собралось так много, что он загорелся и без посторонней искры — от одних слухов о королевских планах войны.
Владислав носился с планами войны с Турцией. К этому склоняла его Венецианская республика, воевавшая с турками и обещавшая привлечь к войне и другие государства. Зная нерасположение польской шляхты к каким-либо военным предприятиям, король задумывал напустить на Турцию козаков, чтобы они понудили ее к войне, и вел втайне переговоры с козачьей старшиной. Но представители польской аристократии, проведав об этом, так решительно воспротивились этим планам, что Владислав вынужден был отказаться от своих замыслов, и козачья старшина с своей стороны затаила в своем кругу этот инцидент. Это было в 1646 году. Однако вскоре после этого произошел случай, раскрывший эти королевские замыслы. Чигиринскому сотнику Богдану Хмельницкому пришлось испытать большую несправедливость: старостинские агенты отняли у него его Субботовское имение, разорили хозяйство, надругались над его семьею, а когда он начал искать суда и управы на эти самоуправства, сам очутился в старостинской тюрьме, из которой его освободили только друзья. Раздраженный и расстроенный, утратив все в жизни, Хмельницкий решил поднять восстание.
Сам будучи участником тайных переговоров с королем, Хмельницкий знал, что король в своих видах желал увеличения козачьего войска и освобождения его от стеснений новой ординации; ввиду этого он надеялся, что король не будет против восстания — козаки все еще слишком верили в силу и значение личной воли королевской, хотя польская конституция очень мало оставляла места этой последней. Рассказывали, что Хмельницкий выкрал у одного из старшин, Барабашенка, оригиналы королевских писем к козакам и бежал с ними в Запорожье в конце 1647 года. Там среди своевольного козачества, а затем и среди реестровиков он стал агитировать в пользу восстания, ссылаясь на королевское сочувствие, а что еще важнее — через своих знакомых татарских мурз вошел в сношения с ханом, склоняя его к участию в войне с Польшею — к посылке с козаками татарских отрядов на Украину. План был не нов, как мы уже знаем, но Хмельницкому удалось то, что не удавалось осуществить ни Жмайлу, ни Павлюку. Хан был раздражен тем, что польское правительство прекратило уплату условленной ежегодной дани; кроме того, в Крыму был голод, нужна была война для пропитания, а пока на Украине царило спокойствие, трудно было там чем-нибудь поживиться. Ввиду этого хан обнадежил Хмельницкого своим содействием, обещал послать ему в помощь Тугай-бея, перекопского мурзу, с большой татарской ордой.
Когда об этом узнали на Запорожье, дело восстания было решено. Хмельницкий был провозглашен гетманом. По Украине были распространены вести, что к весне будет война, и всякими тайными дорогами охочий люд начал стекаться на Запорожье, чтобы принять участие в долгожданном восстании.
Но слухи об этом скоро дошли и до польских ушей, шляхта встревожилась и начала призывать Николая Потоцкого, чтобы он принял меры к защите Украины (тогда уже он был верховным гетманом, на месте умершего Конецпольского, а польным гетманом — Калиновский). Потоцкий стал готовиться к войне, мобилизировать свои силы; король отговаривал его от военных действий, советуя выпустить козаков на море, чтобы таким образом дать исход накопившейся энергии, но Потоцкий боялся сейма и не хотел слушать королевских советов. Впрочем, писал Хмельницкому, уговаривая его возвратиться на Украину, но Хмельницкий требовал отмены порядков 1638 года и возвращения прежних козачьих вольностей. Этого Потоцкий сам без сейма не мог сделать, и потому продолжал готовиться к войне и весной двинулся на Украину.
Перед собою, вскоре после Пасхи, он отрядил своего сына Стефана с конным войском и с козаками, а остальную часть реестровых отправил Днепром на судах. Сам же с Калиновским, с главным польским войском, медленно двигался за ними, собирая свои роты. Не встречая неприятеля, Стефан Потоцкий неосторожно углубился далеко в степь. Хмельницкий позволил ему пройти далеко на юг, затем напал на него со всеми силами на потоке Желтые Воды, впадающем в Ингулец. Обложив его здесь, он затем принялся за реестровых козаков, двигавшихся по Днепру; среди них было также много людей, склонных к восстанию, и под Каменным Затоном они взбунтовались, перебили старшину, стоявшую на стороне поляков, и присоединились к Хмельницкому. Тогда и татары, до сих пор только присматривавшиеся со стороны, ожидая исхода, присоединились к Хмельницкому и общими силами напали на войско Стефана Потоцкого. Бывшие с последним козаки перешли на сторону Хмельницкого, и оставшееся польское войско было разбито наголову и уничтожено в урочище Княжий Байрак 6 мая 1648 года. После этого Хмельницкий немедля двинулся на волость. Главное польское войско подошло уже было к Чигирину, но, не имея известий от Стефана Потоцкого, оба гетмана обеспокоились и, боясь попасть в беду, повернули назад и по пути уже уничтожали крепости, поселения и всевозможные запасы, чтобы не достались врагу. Прошли уже Корсунь, когда пришло известие, что Хмельницкий приближается с татарами. Гетманы были очень обескуражены этим известием и стали лагерем между Корсунем и Стеблевым, в очень неудобном месте, а затем, увидев огромные силы Хмельницкого, испугались и, бросив лагерь, хотели отступать. Но попали в засаду, и Хмельницкий разгромил вконец и это главное польское войско: все войско, начальствующие лица и оба гетмана попали в руки Хмельницкого, а тот передал их Тугай-бею.
Польша осталась без вождей и без войска перед лицом победоносного козачества. И как раз в это время в довершение несчастий поляков умер король Владислав, которого козаки любили, и ввиду этого при его посредничестве с ними легко было бы столковаться. Ни Хмельницкий, ни козачество, подымая восстание, не думали еще о каком-нибудь коренном переустройстве украинских отношений. Они хотели добиться отмены ординации 1638 года и возобновления старых козачьих порядков, как писал Хмельницкий из Запорожья Потоцкому, самое большее — чтобы реестровое войско было увеличено до 12 тысяч, как задумывал сам покойный Владислав в сношениях своих с козаками. После Корсунской битвы Хмельницкий выслал своих послов с письмами к королю и к различным выдающимся лицам, оправдываясь в восстании, и, чтобы не раздражать польских сфер, прошел только к Белой Церкви, расположился там и ожидал ответа. Однако, ввиду неопределенности дальнейших отношений, он одновременно поднимал через своих высланцев окрестную Украину; для этого, впрочем, не требовалось никаких усилий: куда только доходило известие о погроме польских гетманов, поляки и евреи спешили спасаться бегством, окрестное население поднималось, грабило панские поместья, избивало шляхту и евреев, захватывало панские земли и вводило у себя козацкий строй. В это время Хмельницкий мог бы вдоль и поперек перейти не только всю Украину, а и Белорусь, Литву и самую Польшу, и не встретил бы сколько-нибудь серьезного сопротивления; словно возмущенное море, поднялось бы вокруг него угнетенное холопство, крестьянство, чтобы положить конец господству шляхты. И без того лишь под влиянием известий о Хмельницком происходили восстания в самых отдаленных местностях. Но Хмельницкий в то время не интересовался такими перспективами: его и без того тревожило, что он так сильно оскорбил «маестат Речи Посполитой» (величие Польского государства) и правительство, вместо того чтобы благожелательно уладить козацкий вопрос, приложить все усилия к тому, чтобы задавить козачество.
Он ждал ответа на свои письма, но узнал, что король в гробу, Польша очутилась без власти. Это делало обстоятельства еще более затруднительными для скорого восстановления отношений; Хмельницкий и козаки верили в добрую волю короля и были убеждены, что все зло шло от панов, не повиновавшихся королю, а Польша теперь очутилась именно в руках этих панов. В Варшаве заседал конвокационный сейм, совещался и по вопросу, как быть с козаками, но ничего не сумел сделать для успокоения козацкого восстания. Выслали Адама Киселя и еще нескольких комиссаров для переговоров с Хмельницким и вместе с тем решили собрать новое войско против козаков. Все это не свидетельствовало об искреннем желании уладить отношения с козаками, и Хмельницкий продолжал держаться настороже. Сам он не выступал открыто против Польши, ожидая, что ему привезут комиссары, но тем временем разные козацкие агитаторы расходились во все стороны, расширяя район народного восстания, избивая шляхту и евреев. Все Заднепровье, вся Киевская земля, кроме глубокого Полесья, и почти вся Брацлавщина была уже в руках козачьих «загонов», как их называли. Еремия Вишневецкий, владелец огромных заднепровских поместий, жестокий враг козачества, своим восстанием разрушившего всю его «фортуну», — принужден был кружным путем через Полесье бежать из своих заднепровских владений, так как вся остальная Киевская земля была охвачена восстанием. Он перешел на Волынь и там пробовал сдержать козацкое движение, надвигавшееся под предводительством Кривоноса (в песнях называемого Перебийносом).
Хмельницкий также продвигался медленно на Волынь, в ожидании комиссаров. Но прежде чем те пробрались к нему сквозь козачьи загоны, новое польское войско собралось в южной Волыни и начало наступать на Хмельницкого. Тогда и Хмельницкий двинулся против него и послал за татарской ордой. Противники сошлись под Пилявцами, маленьким замком над рекою Пилявкою. Хмельницкий вел переговоры, пока дождался татар, а затем, вызвав поляков на битву, напал со всеми силами козацкими и татарскими. Поляки проиграли битву; и под влиянием разных тревожных слухов, разошедшихся по войску, решили отступать. Но ночью прошел по лагерю слух, что главные вожди уже бежали из лагеря, и это навело такой страх, что все польское войско в паническом ужасе бросилось бежать куда глаза глядят. Козаки, застав утром пустой лагерь, догоняли потом беглецов, избивали, ловили и обогатились добычею, как никогда.
Уцелевшие остатки польского войска собрались в Львове и отдали главное начальствование Вишневецкому. Тот собрал контрибуции с мещан, с церквей, с монастырей, но в конце концов бросил Львов, считая невозможным защищаться здесь, и перешел в Замостье. Хмельницкий между тем постепенно подвигался на запад, ожидая избрания нового короля, который мог бы уладить отношения. Подступал ко Львову и, собственно говоря, имел его в pyкaх, так как он стоял без всякой защиты. Кругом в Галиции также подымалось восстание: крестьяне, мещане вместе с украинской шляхтой восставали и изгоняли поляков. Но Хмельницкий не позаботился поддержать это движение. Постоял две недели под Львовом, обстреливал город, затем заявил, что решил пощадить его из-за львовских украинцев, взял выкуп и двинулся к Замостью. И эту крепость со своими силами он мог бы взять без хлопот, но, очевидно, сам не желал этого, умышленно затягивал осаду и, наконец, дождался здесь известия об избрании нового короля.
Был избран брат Владислава, Ян-Казимир, за которого высказывался также и Хмельницкий. Новый король прислал ему письмо, в котором извещал об избрании, обещал козачеству и православной вере различные льготы, просил прекратить поход и ожидать королевских комиссаров. Хмельницкий ответил, что исполнит королевскую волю — возвращается обратно, и действительно направился с войском к Киеву.
79. Борьба за освобождение Украины
Хмельницкий возвращался в Киев в радостной надежде на скорое и благополучное окончание конфликта; он все еще имел в виду главным образом интересы козачества, из-за которых он и поднял восстание. Украинский народ, крестьянство для него, как и для предводителей предыдущих восстаний, было лишь орудием для осуществления козацких требований, и крестьянин лишь косвенно, путем развития и усиления козачества мог ожидать некоторых облегчений также и своего положения; национальный вопрос в представлениях Хмельницкого не выходил за пределы религиозных интересов, которыми он, вероятно, до сих пор тоже не очень интересовался, так как близких отношений с киевскими кругами у него до сих пор не замечаем. Только теперь, прибыв в Киев, чтобы ожидать здесь королевских комиссаров, Хмельницкий имел возможность в тогдашнем центре национальной украинской жизни войти ближе в здешние планы, взгляды и настроения украинской интеллигенции того времени.
Мы знаем, какие широкие планы строились в Киеве несколько лет тому назад, при митрополите Борецком. Только тогда еще не было силы, на которую можно было бы опереться — козачество еще не было достаточно сильно и сплоченно для этого; теперь под рукой Хмельницкого оно выросло до такого могущества, что с ним можно было отважиться на многое. Иерусалимский патриарх Паисий, случившийся тогда в Киеве, высказывал мысли, далеко выходившие за пределы козачьих ординаций и торгов с польскими комиссарами за козацкие права. Современники говорят, что он величал Хмельницкого князем Руси (Украины), главой независимого украинского государства. Под влиянием этих бесед Хмельницкий сам стал другими глазами смотреть на свое восстание и его задачи. Добиться большего реестра и больших вольностей для козачьего войска — этого было мало, надо было думать обо всем народе, о всей Украине. Эти новые мысли Хмельницкого вырывались у него перед польскими комиссарами, из которых один записал их в своем дневнике.
«Я сделал уже, о чем не думал сперва, теперь добьюсь того, что надумал», — говорил Хмельницкий пред комиссарами. «Освобожу из польской неволи весь русский (украинский) народ! До сих пор воевал я за причиненные мне обиды и несправедливости, теперь буду воевать за нашу православную веру. Поможет в этом мне весь народ, по самый Люблин, по Краков, и я от народа не отступлю, потому что это наша правая рука. А чтобы вы, покорив крестьян, не напали на козаков, у меня их будет двести, триста тысяч».
«За границу войной не пойду, на турка и татарина сабли не подыму! Довольно мне Украины, Подолии и Волыни. А став над Вислой, скажу тем дальшим ляхам: «Сидите и молчите, ляхи!» И дук и князей загоню туда! А если будут за Вислой брыкаться, я найду их и там!»
«Не ступит у меня на Украине нога ни одного князя или шляхтича, а если какой-нибудь захочет есть хлеб с нами — пусть будет послушен войску Запорожскому».
«Я малый и незначительный человек, но по воле Божьей стал единым владетелем и самодержцем русским (украинским)».
Выбираю фразы, в которых яснее отражаются новые мысли, занимавшие Хмельницкого. Не вполне ясно еще и ему самому представлялись эти новые планы, но ясно выступает главнейшее — то, что отметил я выше: убеждение, что надо бороться за весь украинский народ, за всю Украину, за ее освобождение, независимость и самостоятельность. С этой точки зрения вся прошлогодняя война должна была считаться теперь потерянным временем. Был упущен самый благоприятный момент для освобождения украинского народа. Нужно было думать о том, чтобы как-нибудь исправить эту ошибку. И комиссары, приехав в начале 1649 года, застали уже на Украине приготовления к новой войне; Хмельницкий не хотел даже вести с ними переговоров о новых порядках, какие должны быть заведены в козачьем войске. Он понимал, что для того, чтобы говорить об освобождении украинского народа, нужно было потрясти самые основания Польской державы. Но на этот раз ему не повезло так, как в первую войну. Хотя начало было опять очень удачно.
Как только комиссары известили короля о военных замыслах Хмельницкого, было созвано всеобщее шляхетское ополчение, а регулярное польское войско, не ожидая последнего, двинулось против козаков, на южную Волынь. Хмельницкий двинулся против него. Убедившись в превосходстве его сил, польское войско стало отступать и остановилось под хорошо укрепленным замком Збаражем. К польскому войску присоединился Вишневецкий, и ему было передано общее командование. Хмельницкий обложил Збараж и начал томить польское войско беспрерывными атаками и канонадами, так что поляки скоро выбились из сил. Призывали короля, умоляя поспешить им на помощь, но королю не с чем было идти, так как шляхетское ополчение едва только собиралось. Наконец, чтобы не дать погибнуть войску под Збаражем, он двинулся, не ожидая всех полков, но совершенно неожиданно попал в засаду. Хмельницкий, оставив часть войска под Збаражем, сам с татарами двинулся против короля и преградил ему путь при переправе под Зборовом. В пасмурный дождливый день обложил он короля так, что ему не было никакого выхода. Королевское войско охватила паника: солдаты готовы были уже бежать куда глаза глядят, не хуже чем под Пилявцами; однако в этот критический момент был найден выход. Решили во что бы то ни стало привлечь на свою сторону орду, написали хану, на этот раз самолично предводительствовавшему ордой, обещали ему все, что он захочет, лишь бы отступился от Хмельницкого. И хан изменил. Начал настаивать, чтобы Хмельницкий помирился с королем. Тогда только убедился Хмельницкий, как неосторожно положился он на помощь орды; теперь ему приходилось исполнить желание хана, если он не хотел, чтобы тот не соединился против него с поляками. Начались переговоры, и в первых числах августа 1649 года был заключен договор. Конечно, при тех условиях, при каких пришлось вести переговоры, нечего и думать было о широких планах освобождения украинского народа, для которых начата была война: приходилось возвращаться к старым вопросам козацкого реестра и прав православной веры. Если рассматривать Зборовский договор с такой более узкой точки зрения, то он был большим шагом вперед. Реестр козацкого войска устанавливался в 40 тысяч, вписанные в него козаки и их семьи могли жить в королевских и помещичьих имениях воеводств Киевского, Черниговского и Брацлавского, не подчиняясь ни правительственной администрации, ни помещикам. В этих краях не могло быть расквартировано польское войско и даже не могло входить туда. Все должности в этих воеводствах, до самых высших включительно, должны были занимать только православные. Козацкий гетман получал на «булаву» староство Чигиринское. Уния подлежала уничтожению повсеместно, киевский митрополит получал место в польском сейме.
Это было очень много в сравнении с тем, о чем думал Хмельницкий год тому назад, после первых погромов польского войска. Но это было ничто в сравнении с новыми планами освобождения украинского народа. Хотя вся Восточная Украина должна была перейти, по новому условию, под власть козацкого гетмана и козацкого войска, однако шляхетское право не уничтожалось, громадное большинство населения, не попавшее в состав реестрового козачества, должно было возвратиться в крепостное состояние. Не того ждало украинское крестьянство, поднимаясь на призывы послов Хмельницкого. Теперь ему пришлось узнать, что подданство и панщина остаются в силе, паны хотят возвращаться на Украину, а Хмельницкий издает указы, чтобы подданные повиновались своим помещикам. Можем себе представить, как это должно было оттолкнуть от него население! А были еще и другие подробности, оказывавшие влияние в том же направлении на настроение масс, как, например, татарский погром после Зборовского договора, когда татары с согласия польского правительства забрали огромное количество невольников в украинских землях, а по Украине прошел слух, что это Хмельницкий позволил орде брать людей. Такое же впечатление должны были производить и смертные казни, которым были подвергнуты разные люди, замешанные в предыдущих восстаниях.
Хмельницкий понимал, что вызванное им народное восстание может обратиться против него самого после такого несчастливого оборота его. Много народа, разочаровавшись в великой войне за освобождение, покидало Украину и уходило на слободы за московскую границу, поселялось в теперешней Харьковской, Воронежской, Курской губерниях. Но то, что оставалось на Украине, кипело гневом и горем, и какой-нибудь отважный человек мог поднять новое восстание — не только против польского господства, но и против того, кто позволял возвращаться на Украину этому польскому господству — против самого Хмельницкого.
Хмельницкий долго не решался даже приниматься за составление реестра; затем, взявшись за него, велел приписывать к каждой козачьей семье еще семьи козачьих помощников, затем немало еще козаков приписал просто сверх сорока тысяч, — и все-таки это было только жалкой заплатой на ужасающем разрыве, который открывался перед ним. Если Хмельницкий даже и имел когда-нибудь искреннее желание помириться на Зборовском трактате, он должен был убедиться, что украинский народ и общество не позволят ему успокоиться на этом трактате. С другой стороны, он видел, что и с польской стороны нет искреннего отношения к этому соглашению. Кое-что не было исполнено с самого начала: митрополита в сенат не допустили, унии не хотели отменить, да и в других вопросах, очевидно, ожидали только удобной минуты, чтобы взять назад сделанные уступки. И Хмельницкий со старшиной очень скоро должны были признать, что новая война неизбежна — нужно будет продолжать добиваться того, чего не удалось добиться под Зборовом.
80. Заграничные союзы
Хотя и наученный горьким опытом с ханом, Хмельницкий снова строил свои планы на союзах и помощи заграничных союзников, вместо того чтобы опереться на силы народные, на искренний и нелукавый союз с народом. Он снова настраивал хана против Польши и кроме того, через султана, под власть и защиту которого отдался, хотел принудить хана, чтобы он, по приказанию султана, шел воевать с Польшей. Всеми силами старался понудить к войне с Польшей Москву и также, чтобы соблазнить московских политиков, обещал отдать Украину под царскую руку. Находился в сношениях также с соседями своими, турецкими вассалами: молдавским господарем и князем трансильванским. С молдавским господарем Василием Лупулом он хотел породниться: было условлено, что дочь Лупула выйдет за старшего сына гетмана, Тимоша; а когда Лупул начал оттягивать исполнение этого обещания, Хмельницкий пошел походом на Молдавию, жестоко опустошил край и молдавскую столицу Яссы, так что Лупул должен был откупиться большими суммами и пообещать непременно выдать дочь за Тимоша.
Из этих сношений наибольшее значение для украинской политики в будущем имели переговоры Хмельницкого с Москвой. У козачества там были давние сношения и счеты. Борьба с Крымом велась общими силами всей пограничной Украины, независимо от того, что она была перерезана московской границей. Еще в 1530-х годах крымские ханы жаловались литовскому правительству, что, несмотря на союз Литвы с Крымом и враждебные отношения Москвы с Литвой, борьба с Крымом все-таки ведется сообща украинским козачеством, как находившимся в литовских пределах, так и жившим за московской границей. Позже мы видели аналогичные планы Вишневецкого: соединить оба государства в общей борьбе с Крымом, общим врагом всего пограничья. И затем разные козацкие предводители осуществляли в меньших размерах эту же политику, представляя дело так, что они ведут борьбу с ордой и турками столько же в интересах Москвы, как и в интересах Литвы и Польши. На этом основании они, с одной стороны, претендовали на жалованье от короля, а с другой стороны, требовали «казны» от московского правительства — служили на две стороны, как говорилось в старину. Правда, это не служило препятствием к тому, что на клич польского правительства те же самые козаки без зазрения совести шли воевать московские земли: они смотрели на войну, как на свое ремесло, и продавали свои услуги тому, кто им платил (так поступали предводители военных дружин тогдашней Европы); да и с украинскими землями Польши они находились в тесной связи и зависимости от них, и с польским правительством приходилось им волею или неволею считаться.
На иную почву переводят отношения киевские круги в 1620-х годах. Заводя с московским правительством переговоры о принятии под власть и защиту Москвы козацкого войска со всей Украиной, по крайней мере поднепровской, они таким образом проектировали отторжение украинских земель от Польши и переход под московское владение, как когда-то замышляли украинские заговорщики XV— XVI веков. Несомненно, что и позже такие планы и замыслы возникали и в киевских и в козацких кругах. Хмельницкий, опираясь в самом начале на крымскую помощь, также вслед за тем вступил в переговоры с московским правительством, просил помогать козакам и взять под свою защиту их и «всю Русь» — всю Украину. Московские политики не понимали этого плана иначе, как только так, что украинская Русь, как давнее владение Владимирова рода, должна присоединиться к Московскому царству и признать «царем и самодержцем» московского царя как наследника киевской династии и ее прав. Поэтому Хмельницкий, стараясь попасть им в тон, так и ставил вопрос через своих послов. Вообще он, по давнему козацкому обычаю, хитрил и, стараясь собрать как можно больше союзников для своей борьбы против Польши, говорил каждому то, что ему было приятно слышать — лишь бы его склонить к участию в своих предприятиях. Так и московскому царю он заявлял, что хотел бы иметь его царем и самодержцем, соответственно тому, что диктовали ему московские послы — как следует ставить это предложение. И одновременно отдавался под власть султана, и был принят им как вассал — имеем султанскую грамоту 1650 года, в которой султан извещал Хмельницкого об этом и посылал ему кафтан, знак своего покровительства и верховенства. Сносился Хмельницкий и с трансильванским князем, приглашая стать королем Украины, а позже отдался под охрану шведского короля, — и в то же время заключал условия с польским королем, признавая его своим верховным повелителем.
Хмельницкий имел большой политический и государственный талант, несомненно любил Украину и был предан ее интересам. Но он слишком хитрил и мудрил, больше заботясь, как уже отмечено, о заграничной помощи, чем о развитии сил, выдержки, сознательности и энергии в собственном народе. Хотя уже в киевских разговорах в начале 1649 года он ставил себе целью освобождение всего украинского народа, — все-таки эти новые мысли и планы не представлялись ему еще вполне ясно; он и позже оставался еще слишком козаком, находился под гораздо более сильным влиянием чисто козацких воззрений и интересов, чем новых общенародных, общеукраинских. Нужно было время, чтобы последние сложились, уяснились и проникли в сознание. А жизнь не ждала, нужно было ковать долю Украины безотлагательно в данный же момент. Нелегко было двигать огромными народными массами, оторванными прямо от плуга, или этой изменчивой, бурной козацкой массой, привыкшей менять гетманов на протяжении нескольких месяцев. Решались слишком важные вопросы, чтобы можно было их вверять минутным настроениям козачьей рады. Железной рукой Хмельницкий правил козачеством, но, не полагаясь на его выдержку, а еще менее — на народные массы, жадно искал помощи за границей.
Несчастьем его и всей Украины было, что самый высокий порыв, когда поставлено было целью настоящее освобождение народа и все силы были направлены к этой цели, закончился Зборовской катастрофой. Неудача эта разочаровала народные массы, лишила их энергии действия, и после этого они уже не откликались так скоро на дальнейшие призывы к восстанию. Это ведь не были люди военного ремесла, в преобладающем большинстве это было земледельческое крестьянство, принявшее участие в восстании, чтобы этим путем освободиться от панского ига и польского господства и сделаться господином своего труда, свободно жить и промышлять о своем благосостоянии, об удовлетворении своих экономических и культурных потребностей. Когда восстание не оправдало этих надежд, эти крестьянские массы отреклись от него и стали уходить из беспокойного Правобережья за Днепр, все далее и далее, на степное пограничье, на московскую границу, и Хмельницкому все более и более приходилось рассчитывать на заграничную помощь для своих планов освобождения из польской неволи.
Следя за заграничными сношениями Хмельницкого, польское правительство вскоре после Зборовского мира тоже начало приготовления к войне. Однако первое столкновение произошло довольно неожиданно: козаков задел в Брацлавщине Калиновский и снова был разбит зимой 1650 года под Винницей не хуже, чем под Корсунем. Польское правительство не было еще готово к войне, и теперь Хмельницкому представился очень удобный случай разгромить Польшу снова. Однако он упустил время, добиваясь от хана, чтобы он шел ему на помощь. Хан двинулся в конце концов, но был очень рассержен тем, что Хмельницкий старался через султана принуждать его к участию в войне, и при первом же удобном случае отомстил Хмельницкому за такие ходы. Когда Хмельницкий сошелся с польским войском под Берестечком (недалеко от Владимира-Волынского), орда в решительной битве покинула козаков, обратилась в бегство, а когда Хмельницкий бросился догонять хана, чтобы вернуть его, тот схватил его и увез с собой. Оставшись без гетмана, полковники не осмеливались взять на себя командование, зная, как Хмельницкий ревнив в таких вопросах. Решили отступать, но при переправе через трясину, находившуюся за лагерем, произошло смятение, козачье войско пошло врассыпную и было страшно разгромлено. Потоцкий двинулся после этого с польским войском через Волынь на Украину, с севера, с Литвы, литовский гетман приступил к Киеву и овладел им. Вырвавшись от хана, Хмельницкий стал собирать войско под Корсунем. Но козачество потеряло охоту к войне после такого погрома, а крестьянство было еще более утомлено и разочаровано всеми этими безрезультатными войнами. Однако и поляки, видя, как упорно, до последней капли крови защищается везде украинское население и с какими трудностями встречается поход, тоже потеряли охоту к продолжению войны. Кисель снова принял роль посредника и довел до нового соглашения, заключенного в средине сентября 1651 года под Белой Церковью.
Этот второй договор был урезанным повторением Зборовского. Число реестрового войска уменьшено до 20 тысяч, и козаки могли проживать и пользоваться козачьими правами только в королевских имениях Киевского воеводства. Об упразднении унии не было уже речи. Шляхта и администрация получили право сейчас же возвратиться в свои поместья и резиденции, и только сбор податей и отправление повинностей откладывалось на несколько месяцев (пока будет составлен реестр). Хмельницкий должен был отправить орду и не входить в сношения с иностранными государствами.
На этот раз Хмельницкий, вероятно, уже с самого начала не придавал этим условиям никакого значения и принял их только для того, чтобы прервать военные действия на некоторое время. К весне 1652 года он уже приглашал орду к походу и пошел с ней, провожая сына Тимоша, отправившегося в Молдавию — жениться на дочери господаря. Хмельницкий, очевидно, предвидел, что поляки Тимоша не пропустят, и так в самом деле вышло. Калиновский загородил Тимошу путь на Подолии и неожиданно наскочил на самого Хмельницкого со всем его войском и татарами. Произошел еще один погром польского войска; сам Калиновский пал в битве, козаки отплатили за Берестечко. Но дальнейшая война потянулась медленно, серая и скучная. Обе стороны, и украинская и польская, не имели силы и энергии, чтобы ударить врага смело и решительно; бесконечная война изнурила и измучила всех. Главное внимание обеих сторон было обращено на экспедицию Тимоша, окончившуюся вмешательством поляков и осадою Тимоша в Сучаве, где он погиб, убитый ядром. Не поспев на помощь к сыну, Хмельницкий сошелся с поляками на Подолии, недалеко от Жванца, и оба войска долго стояли, не имея охоты нападать на противника. Наконец хан еще раз изменил козакам и вошел в соглашение с поляками, выговорив у них, чтобы были возвращены козакам права, признанные Зборовским трактатом.
На этот раз Хмельницкий уже не захотел вступать в переговоры с поляками: он не заботился более о хане, так как имел известия, что в его борьбу с Польшей входит новый союзник, московский царь. После долгих колебаний московское правительство решило принять Украину под царскую руку и начать войну с Польшей.
81. Московское верховенство
Московское правительство имело большое желание вмешаться в козацкую войну, чтобы возместить потери Смутного времени, а может быть — и что-нибудь приобрести из украинских земель; однако оно сильно колебалось, боясь риска: так недавно еще жестоко дала себя почувствовать Польша Москве в предыдущих войнах. Но с другой стороны, московские политики должны были считаться и с тем обстоятельством, что, одолев Хмельницкого, поляки первым делом обратили бы крымцев и козаков против Москвы, и даже делали уже попытки в этом направлении. Поэтому вскоре после неудачной войны Хмельницкого с Польшей 1651 года в московских кругах вмешательство в украинские дела было решено принципиально. По старому обычаю поводом должен был послужить религиозный вопрос: Москва должна была взять под свою защиту православное население Польши. Для формы послано было посольство в Польшу с требованием, чтобы козакам возвратили Зборовские права. Когда же польское правительство на это не согласилось, то московский земский собор, созванный для этого осенью 1653 года, постановил, что царю следует «принять под свою высокую руку гетмана Богдана Хмельницкого и все войско Запорожское с городами и землями» и воевать за них с Польшей. Об этом сейчас же послано было известие Хмельницкому — что Москва его желание исполняет, принимает его под свою защиту и весной пошлет войско против Польши. Хмельницкому это вмешательство Москвы в данное время было очень кстати: другого союзника в этот момент у него не было. Турция сама не хотела вмешиваться; хан зарекомендовал себя очень ненадежным союзником; с Молдавией и Трансильванией не налаживалось ничего серьезного. Шведское правительство, враждебное Польше и польской династии, претендовавшей на шведскую корону, издавна, еще с 1620-х годов, старалось войти в более близкие сношения с козаками, но теперь не обнаруживало желания воевать с Польшей, а отделаться от Польши козакам хотелось во что бы то ни стало. Ввиду этого Хмельницкий не заботился уже установлением отношений к Польше и хану, и, получив известие, что на Украину уже отправлены бояре, чтобы принять от него и от всей Украины присягу, он поручил им ехать в Переяслав, куда, оставив театр войны, и сам отправился.
В первых числах января 1654 года он съехался с московскими послами в Переяславе. Московские послы домогались, чтобы на раду созвано было все войско — дабы подданство Москвы было принято общим решением всего войска. К сожалению, об этой раде и сопровождавших ее переговорах мы не имеем никаких более точных известий, кроме реляции, предложенной московскому правительству самим послом боярином Бутурлиным. Он рассказывает, что войско на вопрос Хмельницкого заявило свою волю отдаться под власть царя. Затем прочитана была царская грамота, где царь обещал украинцам быть к ним милостивым и защищать от врагов. После этого послы предложили собравшимся идти в церковь, чтобы принести присягу на верность царю. Но здесь вышло недоразумение. Хмельницкий потребовал, чтобы сперва от царского имени присягнули послы в том, что царь не выдаст Украину Польше, будет защищать ее от врагов и права и вольности украинские будет соблюдать — подобно тому как польские короли присягали при избрании на pacta conventa. Но бояре заявили, что присягнуть не могут, так как царь московский — самодержец, правит по своей воле и не присягает своим подданным. Это очень озадачило старшину, они долго настаивали на своем и, только чтобы не дать повода к разрыву, в конце концов присягнули. После этого московские послы разослали своих людей по городам и местечкам приводить к присяге Украину, бывшую во власти козацкой.
Уже этот эпизод с присягой был достаточно неприятным разочарованием для Хмельницкого; за ним пошли другие, еще более ощутительные. Когда Хмельницкий после присяги отправил своих послов, чтобы предложить царскому правительству желания войска касательно дальнейших отношений Украины к Москве, то далеко не все эти желания были приняты московским правительством. Важнейшие статьи, на какие оно дало свое согласие, были таковы:
права и вольности всякого звания людей на Украине подтверждаются;
всякие выборные суды козачьи и выборные городские должности должны и впредь отправляться свободно. Гетмана войско избирает свободным выбором и только извещает царя об избрании;
гетман и войско Запорожское могут принимать посольства от иностранных государств, лишь уведомляя царское правительство о том, что могло бы ему причинить вред. Козацкого войска должно быть 60 тысяч. Некоторые из перечисленных пунктов — как, например, право сношений с другими державами, давали очень много, так что Украина должна была пользоваться правами отдельного государства, вполне самостоятельного, связанного только особой государя с Москвою. Но, с другой стороны, московское правительство не хотело предоставить полного самоуправления украинскому населению, не хотело позволить, чтобы воеводы и прочие должностные лица избирались самим населением, чтобы все доходы с Украины собирались ее выборными чиновниками, поступали в местную казну и выдавались на местные нужды. Правда, у самого украинского общества мысли о последовательном проведении принципа автономии только лишь нарастали и определялись, и резко ставить их оно не решалось, чтобы не оттолкнуть от себя Москву и не отнять у нее охоты к войне с Польшей за Украину. Но все-таки эта несговорчивость Москвы в вопросах украинского самоуправления произвела тяжелое впечатление на Украине. Было очевидно, что на место польских правителей Москва желает прислать своих воевод на Украину, и действительно такие воеводы сейчас же прибыли в Киев, выстроили здесь новую крепость, поставили московский гарнизон и расположились здесь как настоящие хозяева, не обращая внимания на гетмана и его власть, и таких воевод московское правительство намерено было затем прислать и в другие украинские города. Оно не было расположено также признавать церковную автономию Украины и старалось подчинить киевского митрополита и епископов власти московского патриарха.
Хмельницкий и старшина увидели, что их планы расходятся совершенно с планами Москвы. Они стремились получить от нее помощь в борьбе с Польшей для освобождения Украины и установления новых свободных отношений. Москва же смотрела на Украину как на новое приобретение свое и стремилась господствовать в ней по образцу других провинций и владений. Войну с Польшей она начала, но имела в виду присоединение белорусских земель, чего добивалась и раньше; Хмельницкого тоже просила выслать козацкое войско в Белоруссию на помощь московскому, и тот исполнил это. В замену московское правительство прислало свое войско на Украину, чтобы оно с Хмельницким двинулось на Волынь и там соединилось с войсками, действовавшими в Белоруссии. Но Хмельницкий сразу потерял всякую охоту к московской помощи, видя как прочно основывалась на Украине Москва, как жадно ловила каждое неосторожное слово, каждое опрометчивое движение, чтобы захватить в свои руки украинскую жизнь. Боялся он, что из совместного похода с московским войском вырастут только новые претензии Москвы на Украину и украинскую жизнь.
Поход свелся на нет. Хмельницкий не двинулся за пределы Киевской земли, так что московское правительство даже выговаривало ему за это уклонение от войны. А он думал теперь, как ему выйти из трудного положения, в котором очутился, войдя в союз с Москвой, и старательно присматривался к новым отношениям, совсем по-новому начинавшим развиваться после тяжелого удара, нанесенного им Польше.
82. Между Москвой и Швецией
Военные действия московских и козацких войск в Белоруссии сначала шли очень удачно. Белорусские города по большей части добровольно сдавались козакам и московскому войску. Козаки заняли белорусские земли, пограничные с Гетманщиной, и устроили здесь еще один полк. Московское войско завладело белорусскими землями по самое Вильно. Такие успехи Москвы в Польше вызвали и у других соседей желание воспользоваться тяжелым положением последней. В Швеции в это время вступил на престол Карл X; он задумал возобновить старую войну с Польшей. Со шведами же издавна стоял в сношениях князь Трансильвании (восточной Венгрии): это был союз протестантских государств против католических Австрии и Польши. Теперь король шведский и князь трансильванский надеялись вконец разбить Польшу. В Польше и Литве они рассчитывали опереться на магнатов-протестантов, сильно терпевших, как и православные, от католической шляхты и правительства. Имели они в виду и Хмельницкого, который издавна поддерживал сношения с Трансильванией и с Швецией, подбивая их против Польши. До сих пор эти старания его не имели особого успеха, и поэтому он вынужден был свое внимание сосредоточить главным образом на Москве. Теперь же, как раз в то время, когда московское правительство так разочаровало украинцев своими первыми шагами в украинских делах, Швеция, а с ней и Трансильвания вступили в решительную борьбу с Польшей, становились союзниками Украины, и Хмельницкий задумывает опереться на них не только для освобождения Украины от Польши, но и для того, чтобы развязать себе руки по отношению к Москве. Он с большой готовностью принял призыв шведского короля к совместной борьбе с Польшей и в ожидании этой общей войны не заботился о московских походах.
Зима 1654—1655 годов прошла в малоэнергичной, оборонительной войне козачества с Польшей: хан соединился с поляками после того, как Хмельницкий присоединился к Московскому государству, и польское войско с татарской ордой двинулось в Брацлавскую землю, оттуда в Киевскую. Хмельницкий с московским войском встретил их недалеко от Белой Церкви под Охматовым; московское войско неблестяще заявило себя в происшедшей битве; но в решительный момент подоспел полковник Богун со своим полком; и поляки были отражены, а хан оставил после этого польское войско, увидя, что его преследуют неудачи. Хмельницкий оставил поляков в покое. Весной 1655 года он получил известие от шведского короля, что тот собирается в поход на Польшу и просит Хмельницкого, чтобы и он напал на поляков одновременно. Хмельницкий отправился на Подолию, на Каменец, оттуда двинулся к Львову и далее под Люблин. Но вместе с ним отправилось и московское войско под предводительством боярина Бутурлина, что очень связывало Хмельницкого: он не мог свободно распоряжаться своими войсками. Разгромив Потоцкого под Городком, он снова имел в руках всю Галицию, но не хотел завоевывать городов, чтобы Москва не вздумала поставить и там своих гарнизонов. С Львова взял только выкуп; во время переговоров с львовскими мещанами Выговский (войсковой писарь и доверенный человек Хмельницкого) прямо уговаривал их не входить в сношение с Бутурлиным и не сдавать города на царское имя. И шведскому королю Хмельницкий пояснял, что он не хотел пускать Москву в Западную Украину и для того не завоевывал там ничего. Шведский король со своей стороны в сношениях с гетманом и старшиной настаивал на полном разрыве с Москвой; он предостерегал их, что московское правительство при своем самодержавном строе «не потерпит у себя вольного народа», не выполнит данных обещаний относительно соблюдения украинских вольностей и поработит козаков.
Хмельницкий сперва старался повлиять на шведского короля, чтобы он не доводил до полного разрыва с Москвой и не принуждал к разрыву Украину. Желанием его и старшины, вероятно, было сделать Украину нейтральным государством под протекторатом Москвы и Швеции, а может быть, и Турции, с которой после своего подданства московскому царю Хмельницкий возобновил свои прежние сношения. Но сохранить нейтралитет между Москвой и Швецией было трудно; обстоятельства принуждали выбирать что-нибудь одно. Когда война с Польшей приняла очень благоприятный для шведов оборот и они захватили всю северную Польшу, поляки постарались рассорить Москву со шведами: подавали надежду царю, что выберут его польским королем, и, таким образом, Польша целиком соединится с Московским государством. Под влиянием этих надежд Москва заключила с Польшей перемирие и начала войну со шведами. Это сейчас же поправило положение Польши и было очень неприятно Хмельницкому: он жаловался, что Москва выдает Украину полякам, не исполняет своих обязанностей по отношению к украинцам. В особенности раздражало его то, что переговоры Москвы с поляками ведутся втайне от него, без участия козацких послов, неизвестно в каком смысле, может быть, во вред украинским интересам.
Польский король, заключив перемирие с Москвой, старался возвратить Польше и Украину. Об этом он вел переговоры, пуская в ход всевозможные обещания; обещал уже даже полную автономию Украине, но Хмельницкий не поддавался и очень неохотно поддерживал эти переговоры. Московское правительство настоятельно домогалось, чтобы он порвал свои отношения со Швецией и принял участие в московской войне со шведами. Но Хмельницкий теперь гораздо больше дорожил союзом со шведами, чем союзом с Москвой: московское правительство все более открывало свои настоящие планы, и Хмельницкого раздражали московские претензии, желание диктовать ему и Украине. Его серьезно беспокоили московские стремления ограничить украинскую автономию, перспектива московских воевод, которых ему собирались прислать в украинские города. Все более останавливался он на мысли разорвать свои отношения с Москвой. Как рассказывал московским боярам Выговский (заранее снискивая их расположение для будущего), на совете старшин осенью 1656 года Хмельницкий, расстроенный жалобами на московские действия, вне себя кричал, что нет иного выхода, как отступить от Москвы и искать себе иной протекции.
Со Швецией и Трансильванией Хмельницкий заключает в 1656 году тесный союз: обещает шведам выступать со своим войском против каждого врага их, хоть бы и против Москвы, и условливается относительно раздела польских земель между Украиной, Швецией и Трансильванией. С наступлением 1656 года была начата общими силами Украины, Трансильвании и шведов решительная война с Польшей, вопреки желанию московского правительства. Однако сам Хмельницкий был уже так болен, что не отправился в поход: выслал киевского полковника Ждановича с тремя полками в Галицию. Одновременно двинулся на Варшаву Юрий Ракочи, князь трансильванский, чтобы сойтись со шведским войском. Эта война, если бы увенчалась успехом, должна была положить конец Польше, отдать во власть козачества Западную Украину и освободить гетмана из-под власти и влияния московского правительства. Но кампания не удалась: поляки разбили Ракочи и обрушили на него татар, так что он принужден был помириться с Польшей. Ждановичу тоже не удалось достигнуть никаких особенных успехов, и в особенности опасным симптомом был бунт, происшедший в его войске: козаки, услышав, что старый гетман доживает последние дни, боялись новой смуты по его смерти, говорили, что они не будут воевать с Польшей против царской воли и, встретив в походе московского посла, просили передать царю, что против царской воли они не пойдут. Видя такое настроение в войске, Жданович поскорее прекратил поход и пошел восвояси.
Хмельницкий, и без того уже очень ослабевший, был чрезвычайно расстроен этими обстоятельствами; призвав к себе Ждановича, он так разволновался, что его разбил паралич, отнялся язык, и через шесть дней он умер, — 27 июля 1657 года.
Украина в наиболее решительный момент, когда положена была на вес вся ее судьба, утратила своего многолетнего руководителя — единственного человека, который мог править ею, и на его место получила больного и неспособного дегенерата — Юрася Хмельницкого, избранного еще при жизни отца на его место гетманом, из-за одного только его великого имени.
Это был один из наиболее трагических моментов в истории Украины.
83. Гетманщина
Великое народное движение, поднятое Хмельницким, сообщило новый строй всей Восточной Украине — Гетманщине. Козацкая военная организация уже в первых десятилетиях XVII в. постепенно оседала и прикреплялась к земле, по мере того как все большее число оседлого и хозяйственного крестьянского и мещанского населения отдавалось под козачий присуд и записывалось в войско. Разделение козачьего войска на полки переходило в разделение окозаченной территории на полковые округи. Уже в 1630-х годах мы встречаем такие полки, как Чигиринский, Черкасский, Каневский, Корсунский, Белоцерковский, Переяславский и даже Лубенский — хотя Лубенщина была частным владением, а не королевским. Уже в это время полковники, сотники и атаманы являлись не только начальниками своих войсковых отрядов на войне, но сохраняли свое значение и в мирное время, как власти судебные и административные для всего козачьего населения округа, заменяя для него всякую иную власть.
Восстание Хмельницкого надолго устранило из обширных пространств Восточной Украины, из воеводств Киевского, Брацлавского и Черниговского всякую иную власть — остались только выборные городские магистраты, остались монастырские поместья, в которых продолжали сохраняться старые порядки вотчинного управления, и вне этого было одно только свободное, в значительной степени окозаченное население. Те, кто не присоединялся к козакам, записывались в мещане, безразлично, жили ли они в городах или в селениях, и с них собирались различные доходы в козачью войсковую казну. Козачье население податей не платило и только отбывало военную службу. В этот период беспрерывных войн козачьи власти старались иметь этого козачьего населения возможно больше, да и само население находило более безопасным записываться в козаки, чтобы не попасть как-нибудь снова в крепостное состояние.
Число полков при Хмельницком было неодинаково. В реестре 1649—1650 годов на правой стороне Днепра мы видим девять полков: Чигиринский, Черкасский, Каневский, Корсунский, Белоцерковский, Уманский, Брацлавский, Кальницкий и Киевский; по левой стороне семь: Переяславский, Кропивенский, Миргородский, Полтавский, Прилукский, Нежинский и Черниговский. Полки разделялись на сотни тоже неодинаково: в ином козачьем полку не было и десяти сотен, в ином и до двадцати, и число козаков было в них неравное: в реестре 1649 года в одних сотнях видим козаков по двести и по триста, в других только по несколько десятков. Полковник был начальником своего полкового округа; полковая старшина, постепенно слагавшаяся по образцу генеральной — полковой обозный, судья, есаул, писарь — составляли совет при полковнике по всем делам своего полка; сотник управлял своим сотенным округом; козацкими общинами заведовали атаманы. Собственно говоря, с этими военными должностями была связана власть только над козачьим населением, но в действительности к ним перешла общая власть над всем населением; только более значительные города и церковные и частные поместья находились в меньшей от них зависимости, подчиняясь лишь гетману, но помещичьих имений сначала было очень мало, так как огромное большинство их было уничтожено во время народного восстания.
Вообще военный строй хотя в принципе обнимал только козачье сословие, козачье войско, однако уже за десятилетнее правление Хмельницкого принял более общий характер. Это не сразу вошло в сознание, но на практике почувствовалось очень скоро. Ведя переговоры с Москвой, Хмельницкий по старой памяти говорил, что войско будет управляться по своим порядкам, а к московскому правительству отойдет то, что ранее составляло прерогативы польского правительства. Но когда московское правительство начало присылать своих воевод, намеревалось собирать доходы с некозачьего населения и править им через своих агентов — козачья старшина, привыкнув за это время править нераздельно, почувствовала, что, собственно, для какого-либо иного управления нет уже места в Гетманщине: оно нарушило бы значение и силу козачества. Гетман сделался повелителем всей страны, главой украинского правительства, и все, что было на Украине, должно было ему повиноваться. Но гетман был главой военной козацкой организации, значит и областные ее представители — полковники — должны были получить значение власти всеобщей, всесословной. Военный штаб гетмана занимает место кабинета министров, украинского правительства. Генеральная старшина: обозный, судья, есаул, писарь, называющиеся генеральными для отличия от таких же полковых чинов, — становятся советом министров при гетмане и решают все дела общегосударственного характера. Рада старшин — генеральной старшины и полковников — и общая войсковая рада всего козачества собираются для важнейших дел и вершат судьбу страны.
Козачья старшина и украинское общество чувствовали необходимость такого автономного всесословного устройства, и военная козачья организация выполняла ее роль; но новый украинский автономный строй не был продуман до конца и не сорганизован планомерно (это пробовали сделать при Гадячской унии с Польшей в 1659 году, но эта конституция не была осуществлена на практике). Поэтому между понятием общеобластного правительства и понятием козацкого устройства, как организации войсковой, оставалась, так сказать, щель, в которую входили посторонние претензии, особенно московские, и вызывали беспорядок, неопределенность, раздражение. Крупным недостатком этого строя было то обстоятельство, что войсковые чины, старшинская рада или войсковая рада, в состав которой входили только козаки, а не все сословия — духовенство, мещане, крестьяне, шляхта, — должны были править всем краем и всеми сословиями. И так как все это были отношения совершенно новые, то тем более они складывались нелегко, вызывали недоразумения и трения. Новый строй был слишком классовым, сословным, связанным с войском, и это затрудняло переход его к новому общенародному, общегосударственному значению. Старые порядки войскового самоуправления, когда рады, собранные по какому-нибудь поводу каким-нибудь козаком, без церемонии смещали гетмана и старшину — не годились для новых отношений. Власть должна была быть прочной и уверенной в себе, раз на нее возлагалась ответственность за судьбу целого края, особенно в такой решительный момент, в таких тяжелых и сложных обстоятельствах. Хмельницкому удалось, благодаря своим талантам и успехам, высоко поднять гетманскую власть в сравнении с прошлым. Войсковые рады собирались только тогда, когда считал это нужным гетман — изредка, в наиболее важных вопросах, и то больше для формы. Дела обсуждались на раде старшины, которую также созывал гетман, когда считал это нужным. Но эта новая практика вызывала неудовольствие среди некоторой части козачества, особенно на Запорожье, и преемникам Хмельницкого не всегда удавалось поддержать престиж своей власти, а всякое ослабление и шаткость власти гетмана ослабляли сейчас же значение этой центральной власти и всего козацкого строя, как управления и организации общегосударственных.
Не сразу также можно было искоренить старые взгляды, созданные всей предыдущей историей козачества, что центр козацкой жизни и строя — это Запорожье, Сечь, и что оттуда должны исходить и выбор гетмана и общее направление всей украинской политики. Уже в 1620—1630-х годах, когда козачество начинает овладевать «волостью» и здесь создается прочная козацкая организация и управление, — уже тогда Сечь теряет свое значение козачьей столицы, козачьего центра. В новых условиях центром украинской жизни делается гетманская резиденция, где сосредоточивается высшая козачья старшина, где решаются всякого рода дела в войсковом суде и в генеральной войсковой канцелярии. Претензии Сечи на старое значение являлись уже пережитком, анахронизмом. Со времени Хмельницкого Сечь становится прибежищем удальцов-добытчиков, передовой стражей Украины, без сколько-нибудь решающего политического значения. Но когда не стало славного гетмана, сечевики претендуют на то, чтобы от них исходило избрание гетмана и старшины; жалуются, что старшина захватила правление и не желает признавать власти Сечи.
Во всем этом лежали зародыши позднейших смут. Если бы Хмельницкий не умер так рано, и более того, — если бы после его смерти Украина могла прожить спокойно каких-нибудь десятка полтора лет, эти зародыши не выросли бы. Украинское общество обнаружило большой организаторский талант и такт.
Оно жило чрезвычайно интенсивно и быстро росло в своем политическом самосознании. Если бы оно было предоставлено самому себе и могло спокойно поработать над своим общественным и политическим устройством, над своей конституцией, — оно наверное сумело бы упрочить новый строй и сорганизовать его более последовательно и определенно, сумело бы сгладить разные противоречия и приспособить для новых нужд государственной жизни старые отношения и порядки. Но именно этого-то оно и не имело — возможности спокойно и свободно потрудиться над выработкой и укреплением новых отношений. Все время Украина жила на военном положении, со всех сторон подстерегали ее другие государства, жадно ловившие малейшее внутреннее раздвоение или смуту на Украине, чтобы раздуть их, чтобы вбить клин в каждую щель и разбить, ослабить с его помощью украинскую силу сопротивления.
Кроме этих слабых сторон политического строя, врагам украинской жизни сослужило службу также и общественное, социальное раздвоение между украинскими народными массами, с одной стороны, и старшинскими кругами, с другой, — между народом и старшинским правительством. Народ поднимал восстание, чтобы освободиться от помещичьей власти; он воспользовался козацким движением, чтобы изгнать шляхту из Украины, завладеть землями, которые разобрала шляхта, и располагать свободно своим трудом и своей судьбой. И больше всего он боялся, чтобы паны не возвратились снова на Украину и не завели вновь своих порядков. Поэтому он ни за что не хотел мириться с поляками и поэтому же недоверчиво смотрел на все, что указывало на поворот к старым, панским порядкам.
Между тем козацкая старшина, имея в своих руках власть и управление и заняв в этом смысле место шляхты, была расположена идти по следам последней и в общественно-экономической сфере: владеть землями, основывать села и заводить подданных. В этой атмосфере она выросла и другого способа материального обеспечения своего не знала и не видела. При первом же удобном случае, — в первом посольстве старшины в Москву в 1654 году, участники этого посольства начали выпрашивать у московского правительства грамоты на разные имения с правом поселять в них подданных. Правда, эти выпрошенные грамоты они боялись даже предъявлять на Украине, зная, как враждебно отнесется к этому население. Но народ украинский уже чувствовал, что новая старшина идет старой дорогой, и враждебно относился к ней, подозревая в ее политике эгоистические, корыстные вожделения.
Ей дуки, кажуть, ви дуки!
За вами всі луги і луки!
Ніде нашему брату, козаку нетязі, стати
І коня попасти, —
как говорят козаки богачам-полковникам в думе о Ганже-Андыбере, сложенной под впечатлением этого раздвоения. Резко эта вражда обнаружилась позже, но существование ее проявляется уже непосредственно после смерти Хмельницкого и ослабляет позицию старшины и ее политику, — и это опять-таки наносило огромный ущерб политической жизни Украины, так как старшина, независимо от своих классовых интересов, стремилась к эмансипации всей Украины, отстаивая политические интересы всего народа.
84. Гадячская уния
В трудных условиях тогдашнего политического момента непростительною неосторожностью был выбор сына Богдана, неопытного и безталанного юноши. Старшина не решилась выступить против этого плана перед глазами умирающего Богдана и задумала поправить дело после его смерти. Игнорируя Юрася, они произвели новые выборы и избрали гетманом долголетнего войскового писаря, доверенного человека покойного гетмана Ивана Выговского. Позже ходили рассказы, что он сначала был избран временным гетманом — пока Юрась окончит учение и придет в более зрелый возраст, а затем Выговский самоправно захватил булаву и сделался «совершенным гетманом». Но современные документы не дают никаких указаний в этом смысле: Выговского избрали гетманом сразу, но старшина боялась, чтобы «чернь козацкая», стоя на стороне Юрася, не протестовала против этого выбора, поэтому избрание совершено было не на полной войсковой раде, а на старшинском съезде, и уже потом, когда в Москву пошли доносы об этой неформальности, Выговский повторил свой выбор на полной войсковой раде и был снова избран гетманом.
Новый гетман, конечно, был целой головой выше Юрася, был человек опытный, толковый, бывалый, неплохой политик, при этом, без сомнения — украинский патриот, искренний автономист, единомышленник старшины, вместе с ней горячо желавший обеспечить свободу и неприкосновенность Украины. Но он не пользовался такой популярностью, как Хмельницкий: был он украинский шляхтич из киевского Полесья, служил в канцеляриях, не имел особенного расположения к военному делу и в войско попал случайно: рассказывали, что Хмельницкий выкупил его у татар, когда он попал в неволю в битве над Желтыми Водами. К тому же и на гетманство Выговский попал не по избранию всей рады, а помимо ее. Все это в тех и без того необычайно тяжелых обстоятельствах еще более усложняло положение нового гетмана.
Сначала Выговский хотел продолжать политику Хмельницкого: держаться по возможности нейтрально между Москвой и Швецией, Крымом и Польшей, чтобы обеспечить спокойствие на Украине, упрочить ее новый строй и порядок и свое собственное положение. Он склонил снова на свою сторону Крымскую орду, перешедшую было на польскую сторону, довел начатые переговоры со шведским королем до очень ценного союзного трактата, по которому шведский король обязывался «признать и провозгласить Запорожское войско, со всеми подвластными ему землями, народом свободным и никому не подвластным», его свободу и права защищать от всех врагов, а специально от Польши добиться признания свободы и независимости «войска Запорожского» (т. е. Восточной Украины) и расширить его власть также и на Западную Украину. Это были очень важные обещания, но давались они уже тогда, когда шведская политика пошла на убыль: шведский король должен был вывести войско из Польши, так как на него напала Дания, и Швеция таким образом не могла служить опорой для Украины. Оставалась Польша и Москва; польское правительство продолжало свои переговоры с гетманом, приглашая возвратиться под власть польского короля и обещая всякие права, вольности и льготы, до автономии Украины включительно. Москва, наоборот, хотела воспользоваться смертью Хмельницкого, чтобы расширить свою непосредственную власть на Украине, взять в свои руки собирание доходов, поставить воевод в других украинских городах (до сих пор воеводы были только в Киеве) и положить конец церковной независимости Украины. Все это были вещи очень неприятные украинской старшине и всему обществу, но Выговский, насколько мог, шел навстречу желаниям Москвы и не протестовал открыто против этих московских планов: не чувствуя себя прочно, он надеялся, что за его покорность московское правительство поддержит его против враждебных ему течений, которые начали проявляться на Украине, но надежды его не оправдались.
Так как Выговского в гетманы провела старшина без полной рады, то этим воспользовались всякие враждебные старшине элементы, в особенности Запорожье, наиболее враждебное новым порядкам, стоявшее за старый демократический войсковой строй, когда войсковая рада правила всем, отнимала и давала булаву, а центром всего была Сечь. Сторону запорожцев держали и соседние левобережные полки Полтавский и Миргородский, ввиду близкого соседства стоявшие в наиболее тесных и близких отношениях с Запорожьем. Там именно и обнаружились враждебные Выговскому и старшине течения, и ими задумал воспользоваться полтавский полковник Мартын Пушкарь, чтобы устранить Выговского. Он и его единомышленники жаловались, что старшина посадила Выговского при помощи хитрого маневра, без войскового выбора, без Запорожья, а гетманы должны избираться на Запорожье; что Выговский не козак, а лях, и не мыслит добра войску и народу, а хочет продать Украину полякам. Чтобы положить конец всем этим слухам, Выговский созвал новую раду, куда были приглашены депутаты от полков, и на этой раде Выговский снова был избран гетманом, и московское правительство после этого признало его правильным и законным гетманом. Но противники Выговского и старшины от этого не успокоились. От Пушкаря и запорожского кошевого Барабаша продолжали идти в Москву гонцы с доносами и жалобами на Выговского - что он неправильно избран и войско не желает иметь его гетманом, так как он изменник, и тому подобное. Выговский надеялся, что московское правительство за его покорность поможет ему усмирить эти враждебные течения, принудит его врагов к послушанию ему как законному гетману и даже в случае надобности поможет усмирить их вооруженной силой. Между тем московское правительство не хотело так резко выступать против людей, рекомендовавших себя наивернейшими приверженцами и слугами Москвы. Она принимала от них послов, посылала к ним увещания, делала им различные уступки, а те на этом основании распространяли слухи, что Москва поддерживает их, а Выговского также не считает настоящим гетманом.
Выговский пришел к убеждению, что Москва не поддерживает его искренно и враждебное движение только увеличивается вследствие ее двуличной политики, и решил сам сломить врагов. Московское правительство убеждало его не воевать, подождать, не послушают ли его противники московских увещаний. Но дальше ждать Выговскому было нельзя. Весной, призвав на помощь татар, он отправился с войском за Днепр и под Полтавой разгромил пушкаревцев. Сам Пушкарь был убит. Полтава была взята, и здесь посажен был новый полковник, а все предводители восстания подверглись тяжелым наказаниям. После этого Выговский и его сторонники считали свои отношения к Москве бесповоротно и решительно испорченными. Митрополит Дионисий Балабан, избранный украинцами против воли Москвы, без благословения московского патриарха, удалился теперь в Чигирин. Сторонники украинской автономии начали агитацию среди народа против Москвы и, чтобы отвратить население от московской протекции, говорили, что если Москва возьмет Украину в свои руки, то переведет украинцев в Москву и Сибирь (как это действительно делалось тогда на Белоруссии), заберет украинских священников, а вместо их пришлет из Москвы московских и тому подобное. А европейским дворам разослали манифест, где объяснялись причины разрыва с Москвой и объявлялась война этой последней: «Заявляем и свидетельствуем перед Богом и всеми, что война с поляками, начатая и веденная нами, имела не иную причину и не иную цель, как лишь защиту святой восточной церкви и предками завещанной свободы нашей: преданность ей руководила нами, вместе с покойным вождем нашим, бессмертной памяти Богданом Хмельницким и тогдашним писарем нашим Иваном Выговским. Свои личные корысти мы отодвинули на дальний план перед славою божьей и делом народным. Ради них вошли мы в союз с татарами и с светлейшей королевой шведской Христиной, а затем с светлейшим Карлом-Густавом, королем шведским. Всем им мы сохранили верность ненарушимо. Не дали мы и полякам никакого повода к нарушению договоров, соблюдая по отношению ко всем нашу присягу, договоры и союзы. Не из других побуждений приняли мы и протекцию великого князя московского, как для того лишь, чтобы сохранить и приумножить для себя и потомства нашего за споспешествованием божьим оружием нашим приобретенную и кровью столько раз возвращенную вольность нашу. Осыпанное обещаниями и обязательствами великого князя московского, войско наше надеялось, что ввиду общности веры и добровольного нашего присоединения великий князь будет для нас справедлив, благожелателен и милостив, будет поступать с нами искренно, не злоумышляя против нашей вольности, но приумножая ее еще более, согласно своим обещаниям. Но надежды эти нас обманули! Министры и вельможи московские побудили этого праводушного, благочестивейшего и всемилостивейшего государя к тому, что в первый же год, как только завершились переговоры между Москвою и Польшею, из видов на польскую корону, решил он нас подавить и поработить и, заняв нас войною со шведами, хотел тем легче это осуществить...».
Главным обвинением против московских политиков здесь выставляется то, что московское правительство изменило Украине, войдя в соглашение с Польшей: другое обвинение — что оно внесло разделение и усобицу в украинскую политическую жизнь, поддерживая разных мятежников. И манифест оканчивается таким заявлением: «Так обнаруживается хитрость и обман тех, кто сперва посредством внутренней междоусобной войны, а затем и открыто своим собственным оружием уготовали нам ярмо неволи, без всякого повода с нашей стороны. Свидетельствуя о своей невинности и призывая на помощь Бога, мы вынуждены для сохранения своей свободы прибегнуть к законной защите, чтобы сбросить с себя это иго, и искать для этого помощи у своих соседей. Таким образом, не на нас падет вина этой разгорающейся войны. Мы были и остаемся верными великому князю (царю) и против воли своей беремся за оружие».
Швеция, которая должна была служить союзником Украины в борьбе с Москвой, теперь уже ничего не значила — она прекратила войну и в 1660-х годах заключила формальный мир с Польшей и Москвой. Поэтому Выговский, чтобы заручиться против Москвы помощью еще других союзников, кроме Крымской орды, решил довести до конца переговоры с Польшей, тянувшиеся так долго. Летом 1658 года он пришел к соглашению через своего поверенного Павла Тетерю, переяславского полковника с польским делегатом Станиславом Беньовским, а 6 (16) сентября подписан был в Гадяче формальный трактат, по которому Украина возвращалась обратно под верховную власть короля, но как особое автономное тело — «Великое княжество Русское». Хотя этот трактат почти не был осуществлен, все-таки он и позднейшие добавления к нему весьма интересны, показывая, чего хотели для Украины тогдашние украинские политики, Выговский и его товарищи.
Восточная Украина (воеводства Киевское, Брацлавское и Черниговское) составляют отдельное государство, с отдельными министрами, казной и монетой, по образцу Великого княжества Литовского; только сейм (законодательная власть) и король будут общими с Польшей и Литвой. Во главе правительства Великого Княжества Русского будет стоять гетман, избранный всеми сословиями: сословия Великого княжества Русского будут избирать кандидатов, предлагая королю, и одного из них король утверждает гетманом. Козацкого войска будет 30 тысяч, и кроме того, наемного войска в распоряжении гетмана 10 тысяч. Православная вера должна быть во всем уравнена с католической, митрополит и владыки получают места в сенате. Киевская академия будет уравнена в правах с Краковскою, и еще в каком-нибудь месте Украины должна быть основана одна академия.
Трактат составлялся спешно, и многое в нем не было продумано и выяснено; кое-что не было принято польскою стороною. Чтобы не расстроить союз, украинская старшина согласилась, и потом на сейм, который должен был утвердить этот трактат, посланы были просьбы, чтобы в Великое княжество Русское включена была не только Восточная, но и Западная Украина — вся этнографическая территория. Выговский спешил с трактатом, чтобы получить помощь от Польши против Москвы.
85. Борьба с Москвой
Война началась. Выговский пытался вытеснить московского воеводу из Киева, но это ему не удалось; после этого московское правительство объявило Выговского изменником и распорядилось избрать нового гетмана. Но узнав о трактате, заключенном Выговским с Польшей, оно было так обескуражено этим фактом, что готово было отступиться от своей политики: воеводе Трубецкому поручено было вступить в переговоры с Выговским, обещать ему полное забвение всего происшедшего и возможные уступки — даже вывести воеводу из Киева, если бы Выговский того потребовал. Но Выговский не верил уже в московскую искренность и не хотел возобновлять отношений.
С наступлением 1659 года он отправился за Днепр, чтобы усмирить своих противников, снова поднявших голову, после того как Москва выступила против Выговского. Когда против него выступило московское войско, он отступил за Днепр, и московское войско начало покорять себе северскую Украину и осадило полковника Гуляницкого в Конотопе. Выговский между тем дождался татар и двинулся с ордою к Конотопу. Московское войско не имело точных сведений о его силах, пошло навстречу и очутилось между двух огней — между козаками и татарами. Произошел небывалый погром: было истреблено все московское войско, двое московских воевод попало в плен. Трубецкой оставил Конотоп и поспешно отступил за границу Украины. Все теперь очутилось в руках Выговского.
Но он не сумел воспользоваться этим удобным моментом, не изгнал московских гарнизонов из украинских городов — ушел за Днепр, так как кошевой Сирко с запорожцами — враги Выговского — сделали нападение на Крым, вынудили татар покинуть Выговского, а затем напали на Чигирин, гетманскую столицу. Московская партия на левом берегу Днепра после этого снова подняла голову; слух, что Выговский поддался полякам, вооружал против него население; никто не разбирал, на каких условиях это произошло: мысль о польском господстве возмущала население, не хотевшее и слышать ничего о Польше. Польское войско, размещенное Выговским в Северщине, вызывало, по старой памяти, такую ненависть, что в здешних полках, преданных Выговскому раньше, теперь началось восстание. Поляков избивали, а с ними погиб и выдающийся единомышленник Выговского, Юрий Немирич, просвещенный украинский шляхтич, которого считали истинным автором Гадячской унии. Затем с левого берега движение это перекинулось и на правый: козаки и здесь заявляли, что не хотят возвращаться под власть Польши. Тогда уманский полковник Михайло Ханенко соединился с запорожцами Сирка и поднял восстание против Выговского. Не хотели терпеть его на гетманстве и домогались восстановления Юрия Хмельницкого как законного гетмана.
В первые дни сентября 1659 года сошлись и стали друг против друга под местечком Германовкой оба войска: Юрий Хмельницкий со своими сторонниками, Выговский со своими. Тут и остальные козаки покинули Выговского и перешли к Хмельницкому: слухи, что Выговский отдает Украину обратно полякам, погубили его дело. С Выговским осталось только его наемное войско и поляки.
Войско собралось на раду и на ней заявило, что не желает подданства Польше, не хочет воевать с Москвой. Слухи, что Выговский восстал против Москвы только для того, чтобы отдать обратно Украину польским панам, убили восстание. Против Выговского на раде поднялось такое раздражение, что он вынужден был удалиться, чтобы его не убили.
Провозгласили гетманом Юрася и послали к Выговскому с требованием передать новому гетману гетманские клейноды. Видя такое настроение, Выговский отдал клейноды и отказался от гетманства.
Старшина— единомышленники Выговского — увидя, с каким раздражением войско выступает против Польши, сообразила, что Гадячской унии в таких обстоятельствах придерживаться невозможно — приходилось возвращаться под власть Москвы. Но ей все-таки хотелось использовать момент, чтобы выторговать от Москвы известные уступки, чтобы она не вмешивалась в украинские дела непосредственно. И в этих видах советовало Юрасю, приняв гетманскую булаву, не спешить входить в сношение с Москвой.
Став с войском над Днепром, под Ржищевым, ожидали, что скажет Москва. Когда Трубецкой прислал к ним приглашение возвратиться под московское владычество на прежних правах и вольностях, Юрась, по совету старшины, послал Петра Дорошенка, чтобы тот передал Трубецкому условия, на которых они согласны снова поддаться Москве. В этих условиях они добивались, чтобы в будущем на Украине не было московских воевод нигде, кроме Киева; чтобы московское войско, присылаемое на Украину, находилось под властью гетмана; чтобы московское правительство, помимо гетмана, не сносилось ни с кем в войске, не принимало писем, и вообще власть гетмана ни в чем не ограничивалась московским вмешательством; чтобы гетман был волен сноситься с чужими государствами, а переговоры с державами по украинским делам, какие будет вести московское правительство, велись с участием украинских депутатов; чтобы украинское духовенство оставалось под властью константинопольского патриарха, как оно этого желало, избирая митрополитом Дионисия Балабана, и тому подобное.
Трубецкой промолчал, что московское правительство прислало ему статьи совсем иного содержания, и только пригласил гетмана со старшиной прибыть к нему для переговоров. Когда же они действительно явились в Переяслав, — тут только обнаружилось, что их заманили в западню. Трубецкой заявил, что переговариваться собственно не о чем, нужно сначала созвать раду. Рада же была составлена из козаков левобережных полков, враждебно настроенных к старшине; кроме того, Трубецкой привел московское войско, а московские сторонники привели своих козаков. Рада получилась такая, что перед ней старшине Хмельницкого нечего и думать было выступать с какими бы то ни было требованиями относительно украинской автономии — и на это рассчитывал Трубецкой. Он предложил новые статьи, присланные из Москвы. К старым «статьям Богдана Хмельницкого», то есть к тем резолюциям, какие были даны московским правительством на козацкие требования при присоединении к Москве, здесь сделаны были добавления и поправки. Гетман обязывался посылать войско, куда повелит царь, и без воли московского правительства никуда не посылать; сменять гетманов без царского указа воспрещалось, воспрещалось наказывать московских сторонников без московского следствия; людей, близких к Выговскому, велено под страхом смерти не допускать в раду, не давать каких-либо должностей; московские воеводы, кроме Киева, имели быть еще в Переяславе, Нежине, Чернигове, Брацлаве и Умани.
Эти добавления ограничивали и стесняли еще более украинскую автономию, Однако Хмельницкий и старшина, очутившись в руках Трубецкого и имея перед собой враждебную раду и московское войско, не решились протестовать. Москва смешала все их расчеты, и они покорились, присягнули, но затаили гнев и негодование, что Москва так их подвела. Но, очевидно, не вникали глубже в условия своего поражения, своей слабости и московской победы — в свое отчуждение от народа, в то, что свою политику они основывали, как старый Хмельницкий, на заграничных союзах, а не на сознательной помощи и участии своего народа. Это осталось неосознанным ими, и они продолжали бросаться от Москвы к Польше, когда встречались с хитрой, своекорыстной московской политикой, рассчитанной на гибель украинской свободы, — и от Польши к Москве, когда народ поднимался против них, боясь польского владычества. И от каждой такой перемены политического курса новые беды обрушивались на украинский народ, росло отвращение к дальнейшей борьбе и усилиям, вражда к старшине и ее политике, и все теснее суживался вокруг Украины железный обруч польско-московского господства.
Прошло полгода. Отношения московского правительства к Польше расстроились, и оно задумало летом 1660 года поход в Галицию, чтобы оттянуть польские силы из Белоруссии. Московский воевода Шереметев двинулся с левобережными полками на Волынь; Хмельницкий с правобережными полками шел на соединение с ним южной границей, охраняя ее от татар. Но польские гетманы, получив большие силы из Крыма, врезались между Шереметевым и Хмельницким, напали на московское войско и окружили его со всех сторон, так что оно не могло даже снестись с Хмельницким. Продержавшись несколько дней, обескураженный Шереметев стал отступать назад, надеясь таким образом скорее встретиться с Хмельницким, и стал под Чудновым. Но с Хмельницким в это время вели переговоры поляки, убеждая отступить от Москвы и возобновить унию с Польшей. В этом же смысле влиял на него и Выговский, хотевший все-таки спасти Гадячскую унию. Не имея возможности соединиться с Шереметевым и видя перед собою польско-татарские войска, Хмельницкий стал колебаться. Старшина, обиженная поведением московских представителей в предшествовавших переговорах, не противилась соглашению с Польшей. Но поляки также не были дальновиднее московских политиков и, имея в виду трудное тогдашнее положение Украины, уже не соглашались возобновлять Гадячскую унию в таком виде, как она была составлена, а выбросили из нее все, что говорилось о Великом княжестве Русском. На такую обрезанную унию старшина не имела желания соглашаться, но обстоятельства были не таковы, чтобы можно было настаивать, и в конце концов старшина согласилась. Шереметев должен был сдаться полякам, выдал оружие, запасы и обещал вывести все московские войска и гарнизоны из Украины. Сорвал сердце на козаках, бывших с ним, — выдал их полякам и татарам, чтобы те не грабили и не брали в неволю московского войска. Этот поступок вызвал по всей Украине чрезвычайное огорчение и раздражение против Москвы.
86. Раздвоение Украины
Московские политики не одумались и теперь и не сочли нужным отступить от своей политики, чтобы привлечь на свою сторону украинское общество: удовлетворить его в сущности скромные желания, чтобы оно не склонялось в сторону Польши. Москва продолжала вести свою линию и ввиду украинской «шатости», наоборот, старалась забрать Украину как можно сильнее в свои руки, ввести своих чиновников, поставить всюду московские гарнизоны, взять все в свое управление. На ее счастье или несчастье поляки ничего не сделали, чтобы воспользоваться разгромом московских сил под Чудновым. Московские гарнизоны не были выведены из Украины. Усмирено было восстание украинского населения, которое, ближе присмотревшись теперь к московским людям, стало после чудновского погрома прогонять их и избивать. Походы, предпринятые затем поляками за Днепр, не только не расположили к ним здешнего населения, но наоборот, оно еще решительнее стало тяготеть к Москве, видя перед собой перспективу польского господства. В конце концов левобережные полковники — родственники Юрася, Яким Сомко, переяславский полковник, и Василь Золотаренко, нежинский — привели Левобережную Украину под московскую власть и стали просить разрешения на выбор нового гетмана на место Хмельницкого, так как каждый из них надеялся за свои заслуги перед Москвой получить гетманское достоинство.
Однако Москва оттягивала выбор, так как рассчитывала возвратить назад под свою власть и правобережные полки с Хмельницким. Тот действительно не знал, на что ему решиться. Окружавшая его старшина не имела желания возвращаться под московскую власть, после того как московское правительство отвергло ее желания относительно обеспечения украинской автономии. Но козаки и весь украинский народ не желали польского владычества. Хмельницкий просил польское правительство прислать побольше войска на Украину, чтобы удержать ее от дальнейших колебаний; но Польша не в состоянии была исполнить его просьбы, а те мелкие польские отряды, которые иногда приходили на Украину, только еще более отвращали население от Польши. А еще больше отбивала всякую охоту польская шляхта, рвавшаяся на Украину в свои имения, выгонявшая оттуда козаков и так раздражавшая население своими претензиями, что Хмельницкий, в конце концов, велел выгонять и не пускать шляхту на Украину. Также не снискивала Хмельницкому расположения населения и Крымская орда, считавшаяся его союзником: татары грабили население, забирали в плен и поговаривали уже, что Украина должна быть, собственно, под властью Крыма. Некоторые из старшин, недовольные ни Москвой, ни Польшей, скупой на уступки и в то же время бессильной защитить своих сторонников, тоже были не прочь признать над собой власть крымского хана, — попробовать еще татарской протекции. Но население и слышать не хотело об этом.
В конце концов Хмельницкий, увидев, как со всех сторон против него поднимается раздражение и вражда, и не находя выхода из такого тяжелого положения, потерял охоту ко всему, и к своему гетманству в том числе. В начале 1663 года он сложил булаву и, чувствуя себя больным и неспособным к жизни, постригся в монахи. На его место гетманом избран был его зять Павел Тетеря, ловкий и хитрый интриган; рассказывали, что он купил себе булаву, раздав большие деньги старшине. Это был решительный сторонник Польши, и после избрания его гетманом московские политики должны были отложить надежду на привлечение на свою сторону правобережного гетмана.
В Левобережной Украине спорили из-за булавы Сомко и Золотаренко и все время созывали рады, так как тот из них, кому не удалось быть избранным, опротестовывал раду и добивался новой. Московское правительство водило их обоих, а между тем выдвигался новый кандидат на булаву и делался все более опасным конкурентом. Это был Иван Брюховецкий, запорожский кошевой. Он выступает как представитель Сечи, противник старшины, в духе Пушкаря и Барабаша. Уже осенью 1659 года, сделавшись кошевым, он принимает небывалый титул «кошевого гетмана». Играя на запорожских амбициях, он пропагандирует мысль, что булава по старым порядкам должна быть в руках Сечи, и запорожцы должны иметь первый голос при выборе гетмана. Вместе с тем в тон Запорожью, где собирался, главным образом, люд неимущий и неродовитый, он выступал против богачей-старшин и противопоставлял им себя как носителя настоящих запорожских традиций и в этом духе агитировал против Сомка и Золотаренка, как старшинских кандидатов. Именно его фигура воспета в славной думе про Ганжу Андыбера в образе «Феська Ганжи Андыбера, гетмана запорожского»: одетый голяком-козаком, шатается он по волости —
Козак-нетяга до города Черкас прибуває,
На козаку нетязі три сіром'язі,
Опанчина рогозовая, поясина хмельовая;
На козаку, бідному нетязі, сап'янці — видні п'яти і пальці,
Де ступить, босої ноги слід пише...
Заходит в корчму, где пьют три «ляхи», «дуки-срібляники» (богачи): «Гаврило Довгополенко переяславський, Війтенко ніженський, Золотаренко чернигівський», т. е. Сомко с Золотаренком и прочей старшиной — и здесь козак-нетяга делается предметом их насмешек и издевательств. Но иными глазами начинают смотреть они на него, когда он «почав чересок виймати, увесь стіл червіцями устилати», а затем следует еще больший сюрприз:
Тоді-то козак, бідний нетяга, по кабаку походжає.
Кватирку одчиняє, на бистрії ріки поглядає, добре покликає:
«Ой ріки — каже — ви ріки низовії, помощниці Дніпровії!
Тепер або мене зодягайте, або до себе приймайте!»
Оттоді оден козак іде, шати дорогії несе,
На його козацькі плечі надіває,
Другий козак іде, жовті сап'янці несе,
На його козацькі ноги надіває,
Третій козак іде, шличок козацький несе,
На його козацьку главу надіває.
Вони йому приношали і до його примовляли:
«Гей Фесько Андибере, батьку козацький, славний лицаре!
Доки тобі тута пустувати?
Час — пора йти Україну батькувати».
Тоді дуки-срібляники стиха словами промовляли:
«Ей, не єсть же се, братці, козак, бідний нетяга,
А єсть се Фесько Ганжа Андибер, гетьман запорозький!
Присунься ти до нас, кажуть, ближче,
Поклонимось ми тобі нижче,
Будем радитися, чи гаразд-добре на славній Україні проживати».
Но Андыбер не нуждается в их обществе и заигрываниях. Он велит своим козакам дать им хорошую встряску, чтобы на будущее время не гордились перед беднотой:
«Ей козаки, каже, діти, друзі, молодці, прошу я вас, добре дбайте,
Сих дуків-срібляників за лоб наче волів із-за стола виводжайте,
Перед окнами покладайте, у три березини потягайте,
Щоб вони мене споминали, мене до віку пам'ятали».
В этой прекрасной думе в освещении запорожцев описана борьба за булаву их кошевого с «дуками», городовыми полковниками, в которой он победил последних. Но боролся он не по-рыцарски, а доносами в Москву, несправедливо обвиняя противника в измене, а одновременно своей агитацией против старшины он рыл опасную пропасть в украинских отношениях, в интересах московской политики и во вред украинской жизни. Перед московскими кругами он заявлял себя человеком наиболее податливым для московских планов и этим подкапывался под главного противника своего Сомка. Увидев грозящую опасность, Золотаренко в последний момент соединился с Сомком, — но было уже поздно. На последнюю раду, назначенную на июль 1663 года под Нежином, Брюховецкий привел с собой толпы запорожцев и «черни» (простого козачества) из южных полков, державшихся солидарно с Запорожьем. Ввиду этого Сомко также привел с собою козаков и даже артиллерию. Рада с самого начала перешла в свалку; ее прервали, а за это время Брюховецкому удалось перетянуть на свою сторону козаков Сомка: они подняли бунт против своей старшины, и Сомко с прочей старшиной должны были искать убежища в обозе московского боярина, присланного на раду, а последний велел арестовать их как мятежников. После этого рада прошла спокойно, избран был Брюховецкий, московский воевода утвердил избрание, а Сомка, Золотаренка и еще нескольких судили за измену и казнили без всякой вины. Всей вообще старшине партия Брюховецкого после этого дала почувствовать свою победу: у них отбирали всякие запасы и одежду — «барзо притуга великая на людей значных была», — говорит украинский летописец.
87. Замыслы Дорошенка
Таким образом с избранием Тетери и Брюховецкого Гетманщина разделилась на две части. Правобережная Украина осталась под верховенством Польши, Левобережная — под верховенством Москвы. Это еще более ослабило силы Украины и сделало почти безнадежным дело ее освобождения. Если оно встречалось с такими тяжелыми препятствиями до сих пор, хотя велось еще сравнительно со свежими силами и при том средствами всей Гетманщины, то еще труднее было вести его силами одной Правобережной или Левобережной Украины, — тем более что много энергии уходило на трение обеих частей. К тому же благодаря смутам, апатии, слабости политического сознания и тут и там наверх вышли и захватили в свои руки власть интриганы, честолюбцы, озабоченные не тем, чтобы вывести Украину из этого тяжелого положения, а лишь своими выгодами и честолюбием.
Но условия политической жизни были настолько тяжелы и трудны, что, выдвинувшись наверх с помощью интриг, нелегко было удержаться на этих верхах, и, первым выплыв, первым и почувствовал это на себе Тетеря. Получив булаву, он прежде всего начал убеждать короля предпринять поход за Днепр, чтобы завладеть и Левобережной Украиной. Король действительно предпринял эту последнюю попытку, и в конце года сам двинулся с довольно большим войском и с татарами за Днепр; жег и разорял встречные небольшие местечки, а более сильные укрепления обходил, и так дошел до Глухова, пробовал взять его, но не смог и отступил назад, услышав о приближении московского войска. Украинское население держалось враждебно по отношению к Польше, и большими потерями, без всяких положительных результатов, окончилась эта последняя попытка Польши вернуть себе заднепровскую Украину.
Во время этого похода враждебное Польше движение обнаружилось и в Правобережной Украине (в возбуждении к восстанию обвинен был Выговский и совершенно беззаконно, на основании одних подозрений, был осужден военным судом на смерть и немедленно расстрелян для устрашения). Когда же московское войско с Брюховецким по следам короля перешло на правый берег, движение это приобрело еще более значительные размеры. Брюховецкий в этот момент мог легко подчинить себе всю Правобережную Украину, но он не позаботился об этом, а московское правительство и того менее, так как его тоже утомили эти бесконечные войны и оно не имело надежды удержать правобережные земли в своих руках. Польские войска, особенно суровый Чарнецкий, сжегший кости Богдана Хмельницкого, жестокими наказаниями старались подавить восстание, но оно разрасталось все более. Затем польское войско совсем ушло, так как понадобилось в других местах, и тогда Тетере пришлось еще хуже. Когда в начале 1665 года один из предводителей восстания, Дрозд, разбил его наголову, Тетеря собрал свое имущество, оставил Украину и вообще сошел с горизонта.
Так Правобережная Украина освободилась от Польши. Но она не имела охоты подчиняться снова Москве после всего того, что испытала. Тогда снова возникли планы — отдаться под покровительство Крыма. Медведевский сотник Опара первый пошел этим путем: он объявил себя гетманом — вассалом хана и принял от него подтверждение на гетманство. Это случилось летом 1665 года. Затем татары устранили его и арестовали, а козакам в гетманы предложили более видную фигуру — Петра Дорошенка. Козаки признали его гетманом (в августе 1665 года). Это был действительно человек известный и уважаемый среди козаков, «з прадіда козак», как он говорил о себе. Полковником он был уже при Хмельницком, но только теперь выступает на первый план и на десять с лишком лет делается центральной фигурой украинской жизни.
Это был человек, несомненно, выдающегося характера, душою и телом преданный освобождению Украины; принимая булаву из ханских рук, он возвращался к старой идее Хмельницкого поставить Украину в нейтральное и независимое положение между Москвой, Польшей и Турцией и обеспечить ей полную независимость и автономию. Не довольствуясь покровительством хана, он по примеру Хмельницкого входит в непосредственные сношения с Турцией, чтобы заручиться ее поддержкой. Дорошенко признал султана своим верховным повелителем, а тот обещал ему помощь в освобождении всей Украины в ее этнографических границах — до Перемышля и Самбора, до Вислы и Немана, до Севска и Путивля. После этого хан получил от султана приказ во всем помогать Дорошенку.
С Польшей Дорошенко старался до времени не обострять отношений, но это не мешало ему прогонять польские отряды, где они еще были на Украине. Он очистил таким образом Брацлавские земли и подчинил их своей власти. Уничтожил также главного сторонника Москвы Дрозда.
Таким образом Правобережная Украина фактически стала свободной и нейтральной. Укрепившись здесь, имея за собой митрополита Иосифа Нелюбовича-Тукальского, которого перед тем польское правительство выдержало два года в мариенбургской тюрьме и как раз теперь выпустило, Дорошенко вместе с ним составлял планы освобождения из-под московской власти Левобережной Украины. Заметив, что положение Брюховецкого становится непрочным, Дорошенко и Тукальский завели с ним сношения и стали его возбуждать против Москвы, подавая надежду, что Дорошенко готов отказаться от гетманства и передать его Брюховецкому, лишь бы Гетманщина объединилась снова. Брюховецкий, к тому времени очутившийся действительно в безвыходном положении, положился на помощь Дорошенка и татар и поднял восстание против Москвы.
Подобно Тетере, Брюховецкий, получив булаву, довольно скоро убедился, что одними интригами не так легко удержаться на гетманстве. Всячески подделывался он к Москве, чтобы иметь ее за собой. В 1665 году он лично отправился на поклон в Москву — этого московское правительство добивалось от прежних гетманов, но те всячески уклонялись от этого визита. Брюховецкий, представившись царю, просил, чтобы его женили в Москве на «московской девке», и его там действительно женили на дочери окольничьего Салтыкова и отпраздновали пышную свадьбу; выпросил себе двор в Москве и обещал держать там своего племянника в качестве заложника. А в конце концов, идя навстречу желаниям московских политиков, подал царю челобитную от себя и от имени старшины, чтобы царь взял непосредственно в свои руки управление Украины, собирал все доходы, для осуществления этой реформы выслал своих воевод на Украину с войском, а также прислал на Украину митрополита из Москвы. За такой подвиг Брюховецкий получил боярский чин и богатые пожалования, — между прочим, целая Шептаковская сотня в Северщине была ему пожалована. Но возвратившись на Украину, он скоро увидел, какое «углие огненное» собрал он на голову свою. Духовенство, старшина и простой народ, даже Запорожье — все поднялось против него. Духовенство было возмущено проектом подчинения его московской иерархии. Старшина страшно раздражена была этими неслыханными нарушениями украинских порядков, а еще больше тем, что Брюховецкий усвоил себе теперь привычку всяких неугодных ему людей отсылать в Москву, для отправки в ссылку. Простой народ Брюховецкий вооружил против себя тем, что, уступив собирание доходов Москве, он, возвратившись на Украину, постарался как можно больше собрать с населения в войсковую казну, пока приедут московские сборщики. По Украине пошел всеобщий ропот на вымогательства гетмана и всякие несправедливости, чинившиеся при этом. Запорожье, увидев все это, само стало выступать против своего недавнего ставленника, а Брюховецкий по старой привычке сейчас же стал наговаривать на запорожцев перед московским правительством, что они изменники. Когда приехали московские переписчики, переписали людей, земли, имущество и стали налагать московские подати и ставить московских сборщиков, раздражение против Брюховецкого и Москвы достигло крайних пределов: о таких высоких податях до тех пор не имели и понятия. Кроме того, сильнейшее неудовольствие на московское правительство поднималось еще и по поводу уступки Польше Правобережной Украины при заключении перемирия 1667 года — московское правительство, дескать, поделилось Украиной с Польшей, не сдержало обещаний, данных при переходе Украины под царскую руку.
Поднималось восстание. Брюховецкий просил у Москвы войска, чтобы наказать всех непослушных как можно суровее: все взбунтовавшиеся города и села он предполагал вырезать, сжечь и уничтожить. Но тут уже и Москва не решилась следовать его советам, и Брюховецкий понял, что если это враждебное движение на Украине будет развиваться, то Москва не захочет его поддерживать, несмотря на все его заискивания.
Тогда-то он и решил с помощью Дорошенка самому стать во главе восстания против Москвы, чтобы таким путем снять с себя народную ненависть. Не подозревал, что Дорошенко хитрил с ним и отплачивал ему его же монетою за старые интриги. Подстрекая Брюховецкого против Москвы, Дорошенко одновременно вел сношения и с московским правительством. Вошел в то же время в соглашение и с Польшей под условием, что польские войска будут выведены из Украины, а Правобережная Украина признает королевскую власть; такого же соглашения хотел достигнуть и с Москвой, — чтобы московское правительство ограничилось подобной же верховной властью над Левобережной Украиной и фактически оставило ее в его исключительной власти. Ничего не зная об этих замыслах Дорошенка, Брюховецкий в начале 1668 года поднял восстание против Москвы. Старшина поддержала его. По всей Украине народ, которому надоели притеснения и самоуправство московских агентов и ратных людей, избивал их и изгонял. Брюховецкий рассылал свои универсалы, приказывая повсюду изгонять москалей, а воеводам советовал уходить из Украины, грозя войной в противном случае.
Московские гарнизоны, испуганные этим восстанием, действительно во многих местах добровольно уходили. Только в Киеве и Чернигове удержались московские отряды. К весне Брюховецкий готовился к войне с московским войском, двинувшимся из-за границы с боярином Ромодановским. На помощь ему пришли татары, а из-за Днепра шел Дорошенко — как думал Брюховецкий, ему на помощь. Но с дороги Дорошенко прислал к Брюховецкому своих посланцев с требованием отказаться от гетманства и отдать клейноды, обещая за то предоставить ему Гадяч в пожизненное владение. Это как громом поразило Брюховецкого. Он хотел сопротивляться, арестовал послов Дорошенка, но скоро подошел сам Дорошенко и стал около Опошни. Тут обнаружилось народное нерасположение к Брюховецкому; не спасло его и восстание против Москвы. Первыми бросили его татары, затем козаки заявили, что не будут биться с Дорошенком, и бросились грабить обоз Брюховецкого. Схватили его самого и привели к Дорошенку — тот велел приковать его к пушке. При этом жест Дорошенка козаки приняли за приказ покончить с Брюховецким — бросились на него с чрезвычайным остервенением, били ружьями, копьями, «как бешеную собаку», сорвали с него одежду и бросили голого. Дорошенко велел отвезти его в Гадяч и похоронить в церкви, построенной Брюховецким. Затем двинулся против Ромодановского, но тот не решился выступать против него и ушел за границу.
Таким образом в этот момент, весной 1668 года, вся гетманская Украина очутилась в руках Дорошенка. Счастье послужило ему. Положение его было в высшей степени благоприятное, он мог договариваться с Москвой и обеспечить Украине ее права и вольности. Его план обеспечения автономии Украины под верховенством Москвы и под протекцией Польши и Турции был близок к осуществлению. Но тут стряслась беда — как с Выговским после конотопской победы: Дорошенко вдруг ушел из Левобережной Украины. Рассказывали, что он получил из дому, из Чигирина, известие о своей жене — что она ему изменила, «через плит скочила, с молодшим». Оставив наказным гетманом черниговского полковника Демьяна Многогришного, Дорошенко отправился в Чигирин. И это испортило все дело.
После его отъезда Ромодановский с московским войском опять вступил в Северщину, и все, что тяготело к Москве или боялось сопротивляться ей — стало склоняться на ее сторону. В особенности в Северщине, смежной с московской границей, мало кто мог иметь надежду развязаться с Москвой: по всему видно было, что она не откажется добровольно от здешних земель, поэтому считали более благоразумным покориться, вместо того чтобы бороться и быть покоренными силою. Черниговский архиепископ Лазарь Баранович, управлявший левобережными епархиями (так как Тукальского, избранного правобережными, Москва не признала митрополитом), выступил сторонником московского подданства и стал уговаривать и Многогришного, чтобы он поддался Ромодановскому. От Дорошенка не было помощи, и Многогришный, выждав еще некоторое время, в конце концов известил Ромодановского о своем согласии. Затем была созвана рада старшин в Новгород-Северске, и здесь Многогришный был избран гетманом; решено было признать власть московского государя, но обеспечить при этом украинскую автономию. После этого Многогришный принял титул «гетмана северского» и просил Барановича быть посредником между ним и Москвой в дальнейших сношениях, чтобы добиться от Москвы восстановления статей Богдана Хмельницкого, вывода московских воевод и войск из Украины: в таком случае они отдадутся под власть Москвы и разорвут союз с татарами, — иначе будут бороться до крайности, хотя бы пришлось погибнуть или уйти из Украины в Польшу. Все это были хорошие слова, но поздно было говорить их, уже поддавшись. Можно было торговаться с Москвой, держась заодно с Дорошенком. Теперь же московские политики, убедившись в возможности добиться уступок, ничего уже не хотели выпускать и начали тянуть, пока не поставили на своем.
88. Падение Дорошенка
Избрание Многогришного нанесло чувствительный удар Дорошенку. Не знал он, какое положение занять относительно этого факта, и не мирился с ним. Некоторое время игнорировал его вовсе — и это ставило Многогришного в затруднительное положение: он видел, что Дорошенко не хочет признать его, и это вынуждало его быть более уступчивым по отношению к Москве, а эта последняя вела теперь переговоры с обоими, испытывая уступчивость того и другого. Оба некоторое время держались одних требований относительно украинской автономии, но так как положение Многогришного было очень затруднительно, и Северщина, где его признали гетманом, фактически была в московских руках, то Многогришный не мог так твердо стоять на своем; все-таки он выказал много настойчивости и искренней преданности украинским интересам.
Московское правительство имело через своих воевод известия, подтверждавшие, что требования Дорошенка и Многогришного согласуются вполне с желаниями всего украинского населения, — что оно также не хочет московских войск, воевод и чиновников, вообще никакой московской администрации. Так доносил самый авторитетный, доверенный представитель московской власти на Украине, киевский воевода Шереметев. Поэтому Многогришный так упорно стоял на своих требованиях. Но московские политики все-таки не хотели отступать от своих планов и предпочитали приводить украинцев под свою власть против их воли, пользуясь каждым тяжелым моментом в украинской жизни, чтобы расширять свое непосредственное участие в украинских делах. Теперь они решили принудить Многогришного к уступкам, и действительно он в конце концов уступил. В марте 1669 года на раде в Глухове были предложены новые московские статьи, долженствовавшие занять место статей Хмельницкого. Многогришный со старшиной и Барановичем и все присутствовавшие на раде усиленно противились вводу московских воевод и решительно не хотели принимать этих статей; так прошло несколько дней, но, наконец, 6 марта их сопротивление было сломлено. Московские воеводы, кроме Киева, вводились еще в Переяславе, Нежине, Чернигове и Остре, но под условием невмешательства в суд и в управление, исключительно в роли комендантов московских гарнизонов. В этом смысле был составлен договор, совершенно в форме международных отношений, как между двумя отдельными государствами, и подписан был обеими сторонами. После этого Многогришный был утвержден в гетманстве.
Сперва Многогришного признавала только Северщина с Киевом, затем на его сторону перешли также полки Прилукский и Переяславский. Южные полки сперва признавали Дорошенка, но затем из Запорожья стали выходить новые гетманы, запорожские ставленники, сначала Петр Суховиенко, прозванный Вдовиченком (1668), потом, когда его разгромил Дорошенко, на его место был избран на Запорожье Михаил Ханенко (1670). Эти запорожские гетманы вносили смуту в пограничные полки и причиняли много хлопот Дорошенку — привлекали на свою сторону татар и пробовали подорвать власть Дорошенка и на правом берегу Днепра; начиная с 1669 года он все время вынужден был вести мелкую войну с ними. Когда у Дорошенка испортились отношения с польским правительством, так как оно не хотело принять требования Дорошенка возобновить Гадячскую унию и признать Правобережную Украину в исключительной власти козацкого войска — в переговоры с польским правительством вступил Ханенко. Он не требовал почти никаких принципиальных уступок, и польское правительство признало его гетманом вместо Дорошенка. Поддерживать его, правда, оно не было в состоянии, и Ханенко большой силы здесь не имел, но все-таки вредил Дорошенку и усложнял и без того затруднительное его положение.
С Многогришным, после утверждения его в гетманстве, Дорошенко, наоборот, примирился и поддерживал с ним отношения, — хотя и жаловался на таких «покутных гетманчиков». Они были единомышленниками в политических вопросах и в отношениях к Москве старались не мешать друг другу. Обоих их очень смущало разделение Украины между Москвой и Польшей, завершенное перемирием 1667 года. В особенности занимал всех вопрос о Киеве, оставленном только на два года за Москвой и по истечении этого срока имевшем отойти к Польше. Москва, в конце концов, Киева не отдала, но на Украине все это время очень волновались и жаловались на Москву, на ее поведение относительно Украины; потом эти жалобы Многогришного на московскую политику послужили его врагам предлогом для его свержения.
Не будучи в состоянии прийти к какому-нибудь прочному соглашению ни с Москвой, ни с Польшей, Дорошенко все сильнее основывал свои надежды на Турции. Мысль о подданстве басурману была так ненавистна народу, что Дорошенко должен был скрывать от него свои отношения к султану. Опустошения, производимые на Украине его союзниками татарами, вызывали большое неудовольствие. Но в данных обстоятельствах Дорошенко не видел иного способа вывести Украину из тех дебрей, в каких она очутилась, и призывал султана исполнить свое обещание: помочь Украине освободиться от Польши. Напоминания эти долгое время оставались без результата. Но в 1671 году султан Магомет IV решил отправиться на Украину и исполнить свое обещание. В конце этого года он объявил Польше войну за то, что она нападает на земли султанского вассала Дорошенка, и весной 1672 года с большой армией двинулся на Украину. Впереди своей армии он отрядил крымского хана, и тот вместе с Дорошенком разогнал отряды польского войска, находившиеся на Украине, и козаков Ханенка. Сам султан осадил Каменец на Подолии; крепость была слабо защищена и скоро сдалась; после этого султан приступил к Львову. Польское правительство не отваживалось бороться с таким сильным противником и поспешило заключить мир: уступило Турции Подолию и обещало платить ежегодную дань; «Украину в прежних границах» признало за Дорошенком и обязалось вывести польские гарнизоны, остававшиеся еще там (Бучацкий трактат 7 октября 1672 года).
Так выполнена была одна половина планов Дорошенка: Украина освободилась от Польши. Казалось, что теперь не трудно будет осуществить и вторую половину: соединить обе половины Украины, под турецким и московским протекторатом, с полным обеспечением автономии Украины. Московское правительство, напуганное турецким походом, готово было пойти на уступки Дорошенку, чтобы он не привел турок на заднепровские земли: ходили слухи, что на следующий год турки обещали придти и завоевать ему Левобережную Украину. Созванный царем Земский собор постановил принять Дорошенка с Правобережной Украиной под царскую руку, так как Польша отказалась от нее по Бучацкому договору. Само собою разумеется, что при этом необходимо было исполнить требование Дорошенка. А Дорошенко добивался того же, что и в 1668 году: на всей Украине должен быть один гетман и ему должно быть подчинено также и Запорожье; воевод не должно быть нигде — даже и в Киеве; московское правительство будет охранять Украину, но во внутренние дела Украины не будет вмешиваться. Теперь Москва готова была согласиться на эти требования, но такое настроение продолжалось у нее недолго.
Прежде всего за Днепром не было уже единомышленника и союзника Дорошенка — Многогришного.
Он был не в ладах и со старшиной: та смотрела на него свысока, как на «мужичьего сына», и Многогришный, подозревая ее в различных интригах, временами допускал очень резкие выходки против старшин. Это приготовило ему падение: недовольная старшина составила против него заговор и, войдя в соглашение с местным московским гарнизоном, в марте 1672 года схватила его и выслала в Москву, обвиняя в измене и прося разрешения избрать нового гетмана. Хотя Многогришный ни в чем не был виноват, однако московское правительство отдало его на суд и пытки, а затем, отобрав все имущество, сослало его с семьей в Сибирь; там он со своими детьми жил очень долго, — пережил всех врагов, отправивших его туда. Старшине было разрешено избрать нового гетмана, и она произвела выборы за московской границей, под охраной московского войска, боясь восстания украинского населения ввиду такой изменнической и беззаконной расправы с Многогришным. Гетманом избрала она Ивана Самойловича (Поповича, как его называли); при избрании выговорила, чтобы гетман не сменял старшину самовольно без войскового суда. В отношениях к Москве были возобновлены глуховские статьи, но из них вычеркнута была и последняя тень политической самостоятельности Украины: постановление, что на съезды по дипломатическим делам, касающимся Украины, должны посылаться украинские делегаты.
С новым гетманом у Дорошенка не было таких хороших отношений, как с Многогришным. Самойлович был чрезвычайно предупредителен к московскому правительству и пользовался его доверием, и боясь, что ему придется отказаться от булавы, если Москва придет к соглашению с Дорошенком, он всеми силами мешал соглашению ее с Дорошенком: советовал не мириться с ним, а действовать оружием и, действительно достиг своей цели.
Соглашение с Дорошенком встретилось еще и с другими затруднениями. Хотя Польша и отказалась от Украины по Бучацкому договору, но в действительности отрекаться от нее не желала вовсе: не вывела своих гарнизонов из Украины и продолжала поддерживать Ханенка против Дорошенка, а московскому правительству заявила, что если Дорошенко будет принят под московскую власть, то она будет считать это нарушением перемирия. Москва с Польшей не хотела воевать, и это также затормозило соглашение ее с Дорошенком.
Между тем страх перед турками стал проходить. На другой год они не возобновили своего похода. Наоборот, гетман польский Собесский (выбранный потом королем за свои военные успехи) сам начал войну с турками и разбил их под Хотином. Оказывалось, что турки не так страшны и нечего их бояться, а тем самым — нечего особенно церемониться и с Дорошенком. В глазах украинского народа поход турок 1671 года тоже не принес пользы Дорошенку, а, наоборот, жесточайшим образом повредил. До сих пор Дорошенко скрывал свое подданство Турции, теперь оно обнаружилось. Все, что сопровождало турецкий поход: обращение костелов в мечети на Подолии, рассказы об издевательствах турок над христианскими святынями, насильственное обращение христианских детей в магометанство — все это теперь ставилось в вину Дорошенку, так как он привел турок на Украину. На этом играли враги Дорошенка и восстановляли против него народ; даже близкие ему люди решительно восставали против его турецкой политики.
Самойлович верно уловил момент, уговаривая Москву не мириться с Дорошенком, а воевать и покорить силой. Москва не желала войны и в конце концов приказала Ромодановскому отправиться с Самойловичем за Днепр, чтобы уладить дело с Дорошенком мирно, без войны. Но Самойлович во что бы то ни стало хотел окончательно доковать Дорошенка, чтобы тот не мог больше соперничать с ним: вместо того чтобы вступить в переговоры с Дорошенком, он с Ромодановским, вступив на правобережную территорию, начал привлекать на свою сторону старшину и население. Свой поход он начал с Канева, и действительно, и население и старшина, видя всеобщее нерасположение к Дорошенку, без сопротивления признавали власть Самойловича. Напрасно Дорошенко звал на помощь турок и татар; хан, как и при Хмельницком, был недоволен, что Дорошенко хочет командовать им через султана, и не спешил с помощью. Почти все оставили Дорошенка, и он сидел беспомощный на своей Чигиринской горе. Но Самойлович даже не пошел на Чигирин: он совершенно игнорировал Дорошенка. В Каневе и Черкассах он поместил свои войска. Депутаты десяти тогдашних правобережных полков (Каневского, Белоцерковского, Корсунского, Черкасского, Паволоцкого, Кальницкого, Уманского, Брацлавского, Подольского и Торговицкого) признали над собой власть Самойловича и московскую протекцию. По приглашению Самойловича они прибыли в Переяславль и здесь 15 марта 1674 года, по предложению Ромодановского, «вольными и тихими голосами» (как гласит донесение московскому правительству) признали правобережным гетманом Самойловича. Ханенко, прибывший также на эту раду, передал ему и свои знаки гетманского достоинства. Так Самойлович был провозглашен единым гетманом всей Украины.
89. Руина
Дорошенко был так обескуражен этим неожиданным крахом, что потерял всякую энергию к продолжению борьбы. Отправил своего посла Ивана Мазепу поздравить Самойловича; и только укорял его, что он действовал против него, как против врага, не вступив предварительно в переговоры. Готов был сам признать власть Самойловича. Но в это время подоспели посланные от запорожского кошевого Сирка. Этот славный запорожский рыцарь, бывший перед этим сторонником Москвы, теперь сделался заклятым врагом ее, самолично испробовав московскую ссылку. Он советовал Дорошенку не ехать к Самойловичу, не поддаваться и обещал помощь запорожцев, не хотевших подчиняться Самойловичу. Пришло также известие, что Собесский будет избран королем в Польше, а он издавна поддерживал сношения с Дорошенком и советовал ему бросить Турцию и отдаться под протекцию Польши, приблизительно на тех условиях, какие в свое время предлагал Дорошенку. Пришло также и другое известие — что татары идут на помощь Дорошенку. Он решил бороться, но жалкое впечатление производили эти последние усилия его! Дорошенко послал Мазепу в Крым, прося поспешить с помощью. Других гонцов отправил к турецкому визирю с жалобой на бездействие хана; просил скорой помощи, грозя бросить Украину и уйти в Турцию, если не получит подкреплений в самом ближайшем времени. Действительно, дольше держаться было невозможно и нужно было дать роздых несчастному Правобережью. Но пришла турецкая орда, и при ее помощи Дорошенко стал снова покорять правобережные города, терроризируя несчастное население, отдавая татарам сопротивлявшихся. Однако как только он возвратился, а Самойлович прислал свое войско, — снова правобережное население отпало от Дорошенка. Самойлович подступил к Чигирину и осадил его. Положение Дорошенка было безвыходное: козаки уходили к Самойловичу; в Чигирине, как передавали, было с Дорошенком всего 5 тысяч козаков, да и из них было много недовольных его турецкой политикой. О Дорошенке говорили, что он заперся в малом замке и в крайности хочет сесть на бочку с порохом и, взорвав ее, покончить с собой. Но в это время пришло известие, что идут турки и татары на помощь. Самойлович бросил все и ушел за Днепр. Дорошенко спасся, но это ему мало помогло. Турки занялись наказанием непокорных на Подолии и в Брацлавщине, и их приход не только не помог Дорошенку, а еще более повредил, так как страх перед турками окончательно рассеялся после этого недостаточно энергичного выступления. Но Самойлович тоже не проявил необходимой энергии, чтобы упрочить свою власть на Правобережье, и так еще один год (1675) прошел в мелкой войне: то Дорошенко предпринимал карательную экспедицию, разорял села, подвергал экзекуциям население, принуждая к покорности, то с той же целью являлись полки Самойловича, и, в довершение всего, появились еще и польские отряды и начали принуждать население к подчинению Польше.
От всех этих походов и притязаний, от «руины» татарской, турецкой, польской, московской и своей украинское население в конце концов потеряло всякое терпение и начало вовсе покидать Правобережную Украину. Уже и раньше после первых козацких войн, всей тяжестью падавших, главным образом, на Правобережную Украину, жители последней уходили в большом количестве на Заднепровье, после же того, как проиграно было великое восстание 1648—1649 годов (Хмельницкого), это движение украинского населения за Днепр принимало все более массовые размеры: целые села снимались с места и бросали Правобережную Украину, не желая возвращаться под власть помещиков, не перенося этой вечной военной тревоги, не прекращавшейся и не дававшей надежды на прекращение.
Уходили за Днепр, все далее и далее, за московскую границу, в Слобожанщину, и это движение продолжалось в течение последующих десятилетий: еще более возросло в 1660-х годах, а теперь, в 1674—1676 годах, дошло до крайних пределов. Приднепровская Киевщина и Брацлавщина опустели совершенно, и даже из более отдаленных местностей население стало передвигаться за Днепр. Дорошенко увидел, что если движение будет таким образом продолжаться, то оно одно уже погубит все его планы — просто не над кем будет гетманствовать. Принимал он всякие меры: рассылал универсалы, увещевал, грозил, удерживал силой, велел не пускать за Днепр, даже разбивал отряды переселенцев и отдавал татарам, чтобы страхом отвратить население от этого переселения — все напрасно. Уже в 1675 году Самойлович сообщал в Москву, что на Правобережье осталось очень мало населения. Так как в Левобережной Украине свободных земель оставалось очень немного, то население двигалось за московскую границу, в теперешнюю Харьковскую и Воронежскую губернии.
Дорошенко видел, что дело его проиграно бесповоротно, но хотел, по крайней мере, что-нибудь выговорить себе у московского правительства — сохранить гетманство хотя бы в какой-нибудь части Украины, и держался до последней возможности, чтобы вырвать эту уступку. Трагическое впечатление производит этот «последний козак» на своей Чигиринской горе, оставленный всеми, среди опустевшего края, с горстью своих наемных козаков «серденят».
Но уже все менее и менее оставалось энергии в нем самом. Самойлович решительно противился всяким уступкам, и московское правительство также стало на ту точку зрения, что единым гетманом для всей Украины должен остаться Самойлович, а Дорошенко должен отдаться под его «регимент». Переговоры тянулись, московское правительство хотело окончить дело по возможности мирно, чтобы не навлечь турецкого нашествия. Дорошенко напрасно призывал турок спасти его. Сирко, спасая своего союзника, выступил со старой запорожской теорией, что дело надо передать на решение Запорожья: оно должно избирать гетмана, и оно же должно решить и данный вопрос. Дорошенко передал свои клейноды запорожцам, и Сирко собирался созвать общую раду для нового избрания гетмана. Но Самойлович не хотел, конечно, признавать этих запорожских претензий. Весной 1676 года он отправил за Днепр черниговского полковника Борковского, чтобы покончить дело; но Дорошенко не сдался, а Борковский не решился приступить к Чигирину. Тогда под осень отправился сам Самойлович с Ромодановским с большими силами. Дорошенко призывал турок и татар — они не явились. Тогда он решил, что час его пробил и ему следует покориться окончательно, не затягивая этой безнадежной усобицы. Он вышел из Чигиринского замка навстречу передовому полку Самойловича, а затем отправился за Днепр, сложил клейноды перед войском, и они были переданы Самойловичу. Это было в сентябре 1676 года. Политическая роль Дорошенка была окончена. Он выговорил себе только, чтобы ему дали спокойно и свободно доживать свой век, но и этого условия московское правительство не исполнило: выписало его в Москву, не обращая внимания на горькие жалобы Дорошенка и самого Самойловича. В Москве продержали его несколько лет под почетным арестом, затем послали воеводой в Вятку (1679—1682), и уже после этого дали ему поместье Ярополче в Волоколамском уезде — доживать свой век на покое, а на Украину так и не пустили.
Занеміг славний Дорошенко, сидячи в неволі,
Та й умер з нудьги — остигло волочить кайдани!
І забули на Вкраїні славного гетьмана.
Он умер в 1698 году, пережив и своего союзника Сирка, умершего в 1680 году, и противника Самойловича, окончившего свою жизнь в ссылке в Сибири.
90. «Згін» и новое козачество на Правобережье
Сдачей Дорошенка, однако, не был еще разрешен вопрос о Правобережной Украине. Самойлович напрасно рассчитывал сделаться гетманом обеих сторон Днепра. Турция, не поддержав своевременно Дорошенка, не хотела выпускать Правобережной Украины из своих рук, Польша тоже — и так борьба из-за несчастной, почти совершенно опустевшей страны продолжала тянуться без всякой надежды на завершение.
Узнав о капитуляции Дорошенка, турецкое правительство задумало поставить на его место, в качестве своего вассала, Юрася Хмельницкого: во время похода на Украину в 1672 году турки захватили его в плен, привезли в Константинополь и здесь держали в заключении; теперь султан приказал патриарху снять с него монашеский чин и послал с войском на Украину в качестве гетмана. Летом 1677 года турецкое войско пришло с ним к Чигирину. Там находился московский гарнизон; Ромодановский и Самойлович отправились к нему навстречу — тогда турки отступили. Но на следующий год они начали приготовляться к новому походу, а от Москвы требовали, чтобы она решительно отказалась от Правобережной Украины. Это очень встревожило московское правительство, и оно действительно намерено было оставить Правобережье, чтобы не накликать войны с Турцией. Но Самойлович не хотел согласиться на это. Тогда Ромодановскому была дана секретная инструкция — на случай нового прихода турок отправиться с Самойловичем к Чигирину, но до войны не доводить, а войти с турками в соглашение, чтобы они не ставили своих крепостей за Днепром, уничтожить Чигирин и забрать оттуда людей. Летом 1678 года турки действительно пришли и осадили Чигирин; Чигиринский гарнизон, не зная тайной московской инструкции, стойко защищался, — пока совершенно неожиданно не получил от Ромодановского приказания выйти из Чигирина и уничтожить замок. Заложив мины, гарнизон вышел, и затем взрыв уничтожил Чигиринскую крепость; при этом погибло много турок, спешивших занять замок. Остатки населения насильно переведены были за Днепр.
На Украине всем этим были очень недовольны и высказывали сильные нарекания на Москву, с легким сердцем опустошившую и продавшую врагам страну, население которой вручило себя ее защите. Перегнанных из-за Днепра правобережцев Самойлович проектировал поселить в Слободской Украине с тем, чтобы она отдана была под его гетманскую власть взамен Правобережной Украины. Но московское правительство не соглашалось на такую компенсацию, так как эти слободские украинские земли состояли под непосредственной властью московских приказов. Тогда Самойлович поселил правобережцев на степном пограничье, над рекой Орелью. Эти принудительные перегоны людей с правого берега сохранились в памяти народной под названием «Згона».
Пустыней Правобережье оставалось недолго. Новый польский король Ян Собесский, избранный в 1676 году, собирался предпринять войну с Турцией, чтобы возвратить обратно Подолию. В этих видах Польша старалась заручиться поддержкой московского правительства: окончательно уступила Москве Киев, за сумму 200 тысяч рублей, заключила вечный мир в 1680 году и приглашала к совместным действиям против Турции. Но одновременно Москва вела переговоры о мирном трактате с Турцией. Московские бояре запрашивали по этому вопросу Самойловича, и он решительно советовал не доверяться полякам, не вступать с ними в союз, а войти в соглашение с Турцией и при этом выговорить у нее земли от Днепра до Днестра или хотя бы до Буга. Московское правительство приняло этот совет, но хан воспротивился, и в конце концов было решено границей принять Днепр, а земли между Днепром и Бугом оставить незаселенными. В таком смысле составлен договор между Москвой и Турцией в 1681 году; но при подтверждении его в Константинополе эта статья, оставлявшая земли между Днепром и Бугом незаселенными, была вычеркнута, так как турецкое правительство намеревалось их заселить.
Это, однако, ему очень плохо удавалось. После Чигиринских походов 1677—1678 годов турки оставили Правобережную Украину под управлением Юрася Хмельницкого, надеясь, что его славное имя привлечет к нему население, но Юрась, кроме славного имени, ничего другого не имел и не был в состоянии достигнуть ничего положительного в таких тяжелых условиях. В 1681 году турки отозвали его и поручили Украину управлению молдавского воеводы Дуки, и тот через посредство своих агентов занялся колонизацией этого края, призывая поселенцев и обещая им долголетние льготы. (Украинский летописец Величко рассказывает, что Юрась Хмельницкий потом еще раз был прислан на Украину, после Дуки, но кончил плачевно: он замучил одного богатого немировского еврея, и турки приговорили его за это к смерти и удавили в Каменце. Но это довольно сомнительный рассказ — из других источников мы ничего не знаем об этом возвращении Ю. Хмельницкого.) На эти призывы стали являться поселенцы обратно из-за Днепра, убедившись, что тамошние условия жизни тоже не очень привлекательны. Но Дуку схватили поляки в 1683 году, и на этом кончилась его колонизационная деятельность, а после него турки не сумели достигнуть никаких успехов в заселении этого края, хотя и делали разные попытки.
С гораздо большим успехом вели заселение Правобережной Украины разные колонизаторы, действовавшие по поручению польского правительства. Собесский для своих войн с Турцией нуждался в козацком войске, и разные лица собирали козаков по его поручению. Козаки участвовали в походе Собесского 1683 года, когда он ходил выручать Вену от турок, оказали ему весьма ценные услуги, и он находил очень желательным заселить Приднепровье поселенцами, которые могли бы нести козацкую службу. В 1684 году Собесский определил для козацких поселений земли на юг от р. Роси, обещая поселенцам разные права и льготы, и его распоряжения затем подтвердил сейм (1685). Организацией заселения занялось несколько лиц, принявших звание полковников здешних полков. Искра в Корсуне, Самусь в Богуславе, Абазин на Побужье, а Семен Гурко, прозванный Палием, наиболее известный из них, занял окрестности Фастова, между р. Росью и тогдашней границей Гетманщины. К ним массами двинулся народ с правого берега — из Полесья, из Волыни, Подолии, и из левобережных полков, особенно соседних южных: Гадячского, Лубенского, Миргородского. Как раньше население уходило с правого берега на левый, так теперь шло оно назад; местные власти устраивали заставы и караулы, чтобы силой задерживать и возвращать переселенцев, но не могли удержать этого движения. Именно в это время в Левобережной Украине старшина, воспользовавшись наплывом новых поселенцев, начала усиленно вводить разные повинности и налоги с крестьянского населения, стеснять крестьян в землевладении. Недовольное этим население двинулось теперь на призывы Палия и других полковников огромной массой на вольные земли. В каких-нибудь три-четыре года снова появилось значительное козацкое население и козацкое войско на Правобережье. Это было кстати Собесскому, пользовавшемуся козацкой помощью в своих войнах с Турцией; но новое население не было расположено укладываться в рамки польского режима, и уже с 1688 года Палий и другие полковники начинают старания — присоединить восстановленные правобережные полки к Левобережной Гетманщине.
91. В Гетманщине
В то время как Правобережная Украина переживала такие резкие перемены, такие страшные катастрофы, переходила из польских рук в московские, из московских в турецкие, пустела и заселялась, умирала и оживала, стонала под экзекуциями и снова возрождалась при первом дуновении свободы, неумирающая, как сама жизнь — жизнь Левобережной Украины тихо и постепенно катилась под гору, приближаясь к закату своей политической и общественной свободы. С 1668 года, от восстания Брюховецкого, в продолжение нескольких десятков лет она не переживала никаких смут, никаких сильных потрясений. Келейно и конспиративно убрала старшина неприятного ей «мужичьего сына» и посадила на его место ловкого и осторожного Поповича, — так же точно, спустя пятнадцать лет, келейно покончила она с Поповичем и заменила его Мазепой. Келейно упразднила или позволила московскому правительству упразднить остатки украинских политических прав и покорно исполняла требования московских правителей.
Имея перед собой пример Многогришного, бедствовавшего в Сибири, «скитаясь меж дворов и помирая голодною смертью», как он описывал в своих челобитных, — осторожный Самойлович старательно избегал всего, что могло бы возбудить против него неудовольствие московских правителей. Сыновей своих он выслал в Москву — это служило к их пользе, так как они снискивали здесь расположение московских правителей, которое могло им пригодиться впоследствии, и одновременно свидетельствовало о верности их отца. Сыновей этих Самойлович потом провел в полковники: один был стародубским, другой черниговским; третьим полковником — гадячским — был его племянник; дочь свою Самойлович выдал за боярина Ф. Шереметева и исходатайствовал, чтобы его прислали воеводой в Киев. И Москва ценила службу верного гетмана и его благоразумные советы, не обращала внимания на доносы, которые от времени до времени поступали на него, — и казалось Самойловичу, что он может быть вполне спокоен относительно своей булавы; недругов своих он победил, окружил себя родственниками, обеспечил себя царскою милостью.
Правда, за эту милость Самойловичу приходилось иногда исполнять очень неприятные поручения, а его просьбы, затрагивавшие московскую политику, оставались без удовлетворения; знаем уже, как окончилась его просьба о передаче под его «регимент» слободских полков; таких случаев было немало. Пришлось ему устроить для московского правительства то, чего до сих пор никто не хотел сделать — привести киевскую митрополию в подчинение московского патриарха.
Когда умер Тукальский (1684), московское правительство поручило Самойловичу провести на митрополию такого человека, который принял бы посвящение от московского патриарха и признал его власть. Самойлович нашел такого кандидата в лице своего родственника Гедеона князя Святополка-Четвертинского, епископа луцкого, и обставил дело так, что его избрали митрополитом, обойдя Барановича, которого не любил Самойлович. Последний просил только московское правительство, чтобы оно само уладило дело с царьградским патриархом, из власти которого киевский митрополит должен был перейти под власть патриарха московского. Московское правительство обратилось к патриарху, но тот оказал неожиданное сопротивление: говорил, что не может решать без участия других патриархов. Тогда московские политики поручили это дело турецкому визирю, и тот произвел «давление» на патриархов, так что они должны были дать согласие (Турция в это время заискивала у Москвы, чтобы она не присоединялась к союзу, который организовал против турок Собесский). Так уничтожена была автономия украинской церкви, и она перешла под власть московской иерархии, а вместе с нею также и вся тогдашняя духовная и культурная жизнь Украины.
Но все эти услуги и заслуги перед московскими правителями, в конце концов, не спасли Самойловича от печального конца. Полагаясь на московское покровительство, этот когда-то «добрый и ко всем людям расположенный и благосклонный» Попович начал забываться. Он стал править всем самовластно, без совета старшин, обращался с ними свысока, за должности брал взятки, очень зазнался и, как подозревали — задумывал передать после себя булаву сыну и сделать гетманство наследственным в своем роде. Все это вооружило против него старшин, и они ждали только случая, чтобы повести против него интригу, как и против его предшественника. И благоприятный случай совершенно неожиданно представился.
Несмотря на убеждения Самойловича, московское правительство, в конце концов, заключило союз с Польшей против Турции. В 1686 году оно заключило с Польшей вечный мир (при этом доплатило за Киев еще раз 146 тысяч рублей) и обещало воевать с Крымской ордой, чтобы отвлечь ее в тот момент, когда Польша с Австрией и Венецией откроют военные действия против Турции. Самойлович довольно неодобрительно отзывался об этом плане, тем более что при этом от Польши не удалось получить отречения от ее претензий на правый берег Днепра, как этого хотел Самойлович. Но, в конце концов, раз дело было кончено, изменить его было нельзя, и нужно было идти в поход на Крым вместе с московским войском, с которым шел тогдашний руководитель московской политики боярин Вас. Голицын, любимец царевны Софьи — тогдашней правительницы, которая правила именем своих малолетних братьев — царевичей Ивана и Петра.
Зная условия степной войны, Самойлович дал очень дельные советы, как надо было повести этот поход: выступать ранней весной и с большими силами. Но советы эти не были исполнены, поход был снаряжен поздно, когда уже высохла трава; татары выжгли степь, и войскам пришлось возвратиться назад ни с чем. Это очень опечалило Голицына, так как грозило пошатнуть его положение; ему надо было найти, на кого бы сложить вину неудачи. И вот старшина, сообразив все это, на возвратном пути из похода подала Голицыну донос на Самойловича, обвиняя его в том, что он нарочно подстроил все, чтобы поход не удался, так как вообще несочувственно относился к Москве, а в особенности к ее союзу с Польшей и войне с Крымом. Хотя все это было совершенная ложь, царевна с Голицыным, не принимая в расчет заслуг старого гетмана, ухватились за этот донос, чтобы свалить на него вину похода. Голицыну поручено было отставить Самойловича от гетманства, ввиду неудовольствия против него старшины, выслать его с семьею в Москву и избрать на его место нового гетмана. После этого Самойлович был арестован и вместе со старшим сыном выслан без суда в Сибирь; имущество его было конфисковано и разделено пополам — одна половина поступила в царскую казну, другая — в войсковой скарб. Младший сын Самойловича, черниговский полковник, за то, что «бунтовал» — пробовал сопротивляться при аресте — был отдан под суд, приговорен к смерти и бесчеловечно казнен в Севске. Старик Самойлович спустя два года умер в ссылке, в Тобольске.
Между тем при первом известии об аресте Самойловича в козацком войске и по полкам на Украине начались восстания против старшины: в лагере под Кодаком прилукские козаки бросили своего полковника и полкового судью в огонь и засыпали землей; в Гадячском полку убили нескольких старшин; в других грабили старшину, арендаторов и других людей, «приятелей бывшего гетмана». Ввиду этого старшина просила скорейшего избрания гетмана, вместо временно поставленного, «наказного» гетмана Борковского. Очевидно, дело с избранием было улажено заранее — Иваном Мазепой. Он обещал Голицыну 10 тысяч рублей за свое избрание, и под давлением всесильного тогда Голицына кандидатура Мазепы не встретила никаких препятствий. Перед радой приняты были статьи — старые глуховские (1669) с некоторыми изменениями; утверждены были за старшиной поместья, розданные ей царями и гетманами; решено было, что гетман не может отбирать от старшины должностей без царского указа, чтобы теснее связать Украину с Москвой, решено было принимать меры к развитию смешанных браков между украинским и московским населением и переселений из украинских городов в московские, но в статьи эти последние решения не были включены. После этого Голицын рекомендовал старшине избрать Мазепу, что старшина и исполнила (25 июля 1687).
Новый гетман Иван Степанович Мазепа происходил из украинской шляхты окрестностей Белой Церкви. Он родился около 1640 года, и мальчиком был отослан к королевскому двору; в 1659—1663 годах его посылают уже оттуда с различными поручениями на Украину. Затем он оставил королевский двор (этот шаг связывают с его любовным приключением, воспетым столькими поэтами); поселившись на Украине и вступив в козацкое войско, он стал здесь близким человеком к Дорошенку, затем в 1675 году был схвачен на пути в Крым, куда ехал с поручениями Дорошенка, и очутился на Левобережной Украине; здесь вошел в доверие у гетмана Самойловича и у Москвы и в момент падения Самойловича был генеральным есаулом.
92. Старшина и общество
Смена гетмана не произвела перемены в украинской жизни: Мазепа шел по стопам своего предшественника, тем проторенным путем, которым пошла вся левобережная старшина, жаждавшая покоя и благосостояния после десятилетий тревожной и безуспешной борьбы. Падение Дорошенка послужило для нее уроком — и одновременно показателем новых условий. Это был последний деятель эпохи Хмельницкого, последний представитель великой эпохи украинского освобождения, и те крайние средства, за которые хватался он для его осуществления, и судьба, постигшая его — покинутого всеми, возненавиденного народом, — наводила современников на мысль, что Украине нет выхода из московской зависимости. Считали невозможным бороться с силами Москвы, имея против себя население, враждебно настроенное против старшины по мотивам социальным и подозрительно относившееся к самым чистым политическим побуждениям ее, и такое же враждебное и подозрительное Запорожье. Легче было плыть на московском буксире и пользоваться милостями московских правителей для собственного благополучия.
Ограничивая политические свободы Украины, добиваясь все новых и новых уступок от старшины в политических вопросах, московское правительство предупредительно шло навстречу ее желаниям и просьбам, касавшимся поместий и имений, и в эту сторону направляли интересы старшины. Создать на Украине владельческий, помещичий класс, закрепостить ее крестьянское население — это значило приблизить Украину к такому же помещичьему, рабовладельческому строю Московского государства. Вместе с тем это усиливало вражду между украинским народом и политическими руководителями украинской жизни и все более углубляло разделявшую их пропасть. Парализовало и свободолюбивую народную массу — «род сицев иже свободы хощет», как писал об Украине старик Баранович, — этот народ, не желавший покоряться московским порядкам, как он доказал это восстанием 1669 года. И одновременно, отдавая в неволю старшине народ, отдавало старшину в руки московского правительства. Вершители московской политики хорошо понимали, какое впечатление на старшину будет производить сознание, что ключи к ее экономическому положению лежат в руках Москвы и последняя во всякое время может поднять против нее этот порабощенный народ.
Московское правительство знало, что делало, щедро раздавая поместья старшине за верную службу и утверждая гетманские пожалования: оно налагало этим прочное иго на старшину. Но иго это было сладко, и старшина с удовольствием принимала его и легко шла в нем тем путем, какой указывало ей московское правительство. Она превращалась в помещичий класс, захватывала земли свободные перед тем или считавшиеся войсковыми; закрепощала крестьян и козаков и верно служила московскому правительству за содействие в этого рода делах. И такую же линию ведут гетманы — избранники старшины — Самойлович и Мазепа. Покорно подчиняясь московской власти и исполняя ее волю, они служили интересам старшины, содействовали ей в этом процессе присвоения войсковых земель и закрепощения населения, не соображая или не задумываясь над тем, какой опасный разлад создавал этот новый общественный процесс на Украине, лишая почвы всякую политическую работу, исключая всякую возможность ее. Эпоха Самойловича и Мазепы, охватившая в сумме почти сорок лет — годы, когда решалась судьба свободного строя, созданного великим восстанием 1648—1649 годов, — именно ознаменовалась созданием на развалинах этого незавершенного свободного строя новой неволи украинского населения, разрушившей затем все остатки и начатки свободного политического строя.
Шло это двумя указанными путями — захватом земель и закрепощением населения.
После великого восстания 1648—1649 годов, по изгнании помещиков, в Левобережной Украине образовалось огромное количество свободных земель, которые население занимало свободной заимкой, образуя поселения, хутора, обрабатывая столько земли, сколько могло осилить, и создавая совершенно новые экономические отношения и нормы. Но хотя казалось, что весь старый панский строй был «скасован козацкой саблей», — остатки его пережили восстание, и когда пронеслась первая буря, они сейчас начали оживать и разрастаться, заглушая первые всходы нового, еще слабого, неоформленного строя. Остались поместья православных монастырей и церквей, в которых хозяйничали по-старому. Сохранили свои поместья некоторые шляхтичи, присоединившиеся к козачьему войску и выпросившие себе пожалования на свои поместья от царского правительства. По их примеру начали испрашивать себе грамоты на поместья и козацкие старшины.
Заняв место польской шляхты в управлении краем, козацкая старшина, как уже было отмечено, склонна была считать себя привилегированным классом, призванным занять место шляхты в общественно-экономических отношениях.
Старшинские роды принимают шляхетские гербы, отыскивают или сочиняют себе родословные, выводя свой род от различных шляхетских родов Польши и Литвы. Вследствие отсутствия кодификации, нормирующей новые общественные и экономические отношения, они в своей юридической практике — в судах городских и козацких, и в практике административной обращаются к старым сборникам законов — Литовскому статуту, немецкому магдебургскому городскому праву, и из них старые понятия о владельческих правах начинают проникать в новые отношения, пропитывают их и подтачивают самые основы нового строя, и постепенно вводят его в старые колеи. На основе этих старых норм росли и укреплялись права старшины на землю и претензии на крестьянское некозачье население.
Свободные, незанятые земли старшина присваивала без всяких формальностей, подобно тому, как делали это козаки и крестьяне — только заимки свои производила в гораздо больших размерах, рассчитанных не на работу собственных рук, а на крестьянскую, крепостную. Не удовлетворяясь землями пустопорожними, старшины выпрашивают от гетмана, полковников, а то и от царского правительства, земли населенные, на которых жили свободные крестьяне и хозяйничали на своих землях, как на собственных. Неожиданно эти крестьяне со своими землями оказывались в руках «пана» — старшины, и если этому пану удавалось получить пожалование за какую-нибудь заслугу от царского правительства — судьба их решалась навеки: подобно тому, как в польские времена пожалование сейма или короля отдавало земли и их свободных поселенцев во владение польского шляхтича. Мы знаем уже, что в 1687 году за старшиной огулом было утверждено все, что успела она выпросить за это время у гетмана: старшина добивалась тогда, чтобы царское правительство и на будущее время дало свою санкцию на все пожалования, какие будут сделаны гетманом и высшей старшиной, а также на земли купленные; но на такое общее подтверждение будущих приобретений старшины московское правительство не согласилось, предоставляя заинтересованным испрашивать каждый раз отдельное подтверждение, а значит и снискивать расположение московского правительства специальными услугами.
Низшая старшина, не имевшая возможности заявить себя заслугами перед царским правительством, принуждена была обходиться без царских подтверждений, довольствуясь фактическим владением, а также расширяла свои захваты покупкой: «покупала» от крестьян и козаков их земли за бесценок, пользуясь тяжелыми временами или стеснив всячески владельца, даже просто принудив его к продаже — так что формой покупки прикрывалось очень часто полное насилие. Так как козаки собственно не имели права продавать свои земли, то предварительно они обращались в крестьянское состояние, иногда против их воли. Особенно часто старшина стала прибегать к этим операциям позже, после Мазепы, когда не стало свободных земель.
Благодаря применению всех этих способов, в руках старшины собралась огромная масса земель. Действительно, «не стало бідному козаку-нетязі и коня попасти», — как жаловалась старая дума. А между тем смуты и войны в шестидесятых и семидесятых годах гнали все новые и новые массы населения с правого берега в Гетманщину. Весь этот народ, не находя свободных земель, должен был селиться на землях панских, церковных, старшинских, принимая на себя разные обязанности, дани и работы в пользу своего «пана». Сначала их скромно называют «підсусідками», но затем в полную силу входит обыкновенное «подданство».
Уже при Самойловиче старшина без церемоний начинает говорить о подданских повинностях людей, живших на ее землях, и те повинности, которыми облагались новые поселенцы, начинают переноситься и на старых владельцев, живших на своих землях и доставшихся какому-нибудь «пану» — старшине в составе целого именья — в собственность или владение, связанное с войсковой должностью (такие имения, связанные с какой-нибудь должностью, назывались ранговыми). Для этого уравнения повинностей старшина старается преградить дорогу крестьянам в козачество — совершенно так, как польские помещики перед восстанием Хмельницкого. После восстания 1648 года вольно было записываться в козаки каждому, кто хотел и имел возможность служить на свой счет в войске. Теперь заводится «компут» (реестр), и лицо, не вписанное в этот компут, не могло сделаться козаком, а оставалось «посполитым», крестьянином. Эти крестьяне облагаются данями и податями, а если они оказывают сопротивление, то их разными способами стараются выжить — устранить с их земель, на которых они чувствовали себя собственниками, а на их место поселяли новопришедших, на условиях, которые им ставились «паном», или без условий — «так, как все»; и так понемногу крестьянское население подводилось под новые крепостные порядки.
Правление Самойловича, когда население неудержимо двигалось из правобережных земель в левобережные, а затем перегонялось и силой, — было именно периодом, когда гетманское правительство начинает со своей стороны также приводить крестьянское население к «обыклому послушенству» их панам. В эти времена «послушенство» это не было еще тяжело: крестьяне должны были помогать при покосе, устраивать запруды для мельниц и тому подобное. Но раз взяв крестьян в свои руки, преградив им заставами дорогу назад на Правобережье, новые помещики повели дело быстро, и уже в универсалах Мазепы первых годов XVIII в. (1701) признается законной панщиной — два дня в неделю и, кроме того, овсяная дань, и это для крестьян, живших на своих землях, не бывших «підсусідками».
Ой горе нам, не Гетьманщина —
Надокучила вража панщина,
Що ходячи поїси, сидячи виспишся!
Як на панщину йду — торбу хліба несу,
А з панщини йду, — ані кришечки,
Обливають мене дрібні слізочки... —
вспоминает песня.
Конечно, эта новая панщина сильно раздражала крестьянство, у которого еще свежи были воспоминания о том, как оно хозяйничало на вольной земле, не зная панов. Горькая злоба поднималась в нем против старшины, так хитро и быстро умевшей захватить все в свои руки. Особенно раздражено было население против гетмана Мазепы, подозревая, что это он, как шляхтич и «поляк», как его называли, решил завести на Украине польские панские порядки. С большим подозрением относилось оно и ко всем мероприятиям и действиям старшины, но не видело в развивавшемся перед его глазами общественном прогрессе руки московского правительства и даже готово было верить, что все это происходит против его воли. С особенной также симпатией относилось оно к вождям правобережного козачества, в особенности к Палию, чтя его как верного представителя свободолюбивого и вольного козачества в противоположность Мазепе.
Мазепа и старшина или не понимали значения этих настроений, или не умели их предотвратить. Зная народное неудовольствие и недоверие, они не доверяли даже козакам и наряду с козацкими полками заводили себе наемные полки, из всякого сброда — так называемых «сердюков» и «компанейцев»; просили также у московского правительства московского войска для Украины. Но не предпринимали ничего, чтобы устранить причины народного неудовольствия, и их отчуждение от народа и простого козачества все усиливалось и дало им себя очень сильно почувствовать позже, когда им пришлось встретиться с московским правительством, на буксире которого они так долго и спокойно плыли.
93. Правление Мазепы
Первые годы гетманства Мазепы являлись как бы продолжением гетманства Самойловича. Продолжалось созидание при помощи московского правительства и гетманского «регимента» помещичьего, старшинского класса, и последний, как и сам гетман, со всяческой точностью держались московского курса. Тогдашние московские смуты грозили разными неожиданностями; в происходившей борьбе партий царя Петра и царевны Софьи трудно было угадать, за кем будущность, кого держаться; но Мазепе посчастливилось благополучно выйти из этих затруднений. Его покровитель князь Голицын пал в следующем же году, после нового, также неудачного похода на Крым; но Мазепа, участвовавший в походе, не только не попал в беду вместе с ним, а, случившись в Москве в момент его падения, приобрел расположение Петра, исходатайствовал возвращение из конфискованного имущества Голицына денег, которые заплатил ему за свое избрание, а для своих родных и близких, для всей своей партии, при оказии нового царствования испросил множество разных пожалований на поместья, пролившихся вешним дождем на старшинские души, располагая их к сугубой верности и «службе великому государю».
Все это делало положение Мазепы очень сильным. Вместе с тем, пользуясь громадными средствами, какие предоставило ему наследство после Самойловича и всякие войсковые доходы, Мазепа очень энергично принялся за церковное строительство, щедро жертвуя на духовные и просветительные цели. Как бы для того, чтобы опровергнуть наговоры врагов, что он человек чужой, окатоличившийся, «лях», Мазепа предпринимает грандиозные для того времени, главным образом церковные постройки, наделяет важнейшие, наиболее чтимые украинские монастыри и церкви богатыми, роскошными строениями, иконами, драгоценной утварью, свидетельствуя на всяком месте перед глазами народа свою набожность, преданность украинской народности и культуре, а вместе с тем — свою славу, могущество, богатство. Даже после того как эта украинская церковь, так щедро одаренная им, вынуждена была, по указу царскому, проклясть его и отречься от него, и всякие воспоминания о Мазепе были старательно сглаживаемы и уничтожаемы, и теперь еще вся Украина полна различных памятников небывалого гетманского усердия к церкви и ко всему тому, что в те времена подходило под понятие национальной украинской культуры.
Мазепа обновил Печерскую лавру, окружил ее монументальной каменной оградой, и теперь еще удивляющей глаза зрителя, поставил красивые ворота с церквами над ними — так называемые Святые врата и Экономские; недаром его портрет на стене алтаря лаврской церкви сохранялся до самого последнего времени. В Пустынно-Николаевском монастыре соорудил он новую величественную церковь св. Николая (впоследствии, в 1831 году, отобранную у монастыря для военного собора). Заново отстроил братскую церковь Богоявления и новое здание для академии. Соорудил величественную церковь Вознесения в Переяславе — упомянутую Шевченком в его знаменитой панораме Украины:
Вечірнєє сонце гай золотило,
Дніпро і поле золотом крило;
Собор Мазепи сяє, біліє,
Батька Богдана могила мріє...
Київським шляхом верби похилі
Требратні давні могили вкрили;
З Трубайлом Альта між осокою
Зійшлись, з'єднались, мов брат з сестрою —
І все те, все те радує очі,
А серце плаче, глянуть не хоче...
Было бы долго перечислять все такие памятники Мазепы на Украине и вне ее. В церкви Гроба Господня в Иерусалиме в большие праздники до сих пор вместо антиминса употребляется серебряная доска, художественно гравированная (вероятно, итальянской работы), пожертвованная «подаянием ясновельможного его милости пана Иоанна Мазепы, российского гетмана» — как значится на ней. («Российского» в значении «руського», того, что теперь называется украинским — смешение названий, не вредившее тогда, но давшее себя почувствовать в наше время.)
Без сомнения, духовенство, старшина и вся, так сказать, интеллигенция украинская того времени усердно прославляли такого щедрого и тароватого гетмана, и если бы не позднейшая катастрофа, он остался бы в памяти украинского народа как незабвенный покровитель украинской духовной и культурной жизни. Без сомнения, эти памятники производили сильное впечатление и на народные массы, вызывали удивление перед гетманским могуществом и величием. Однако все это не уменьшало недовольства гетманом, поскольку его считали виновником общественных и экономических явлений, вызывавших недовольство и раздражение среди населения. В этой области Мазепа не выказал достаточной проницательности, хотя разные происшествия настойчиво обращали его внимание на эту сторону — начиная с упомянутых бунтов и восстаний, поднявшихся в войске и на Украине против старшины после свержения Самойловича. Мазепа со старшиной обратились к террору: замешанных в этих беспорядках хватали и подвергали жестоким наказаниям, от палок до смертной казни, в различных тяжелых формах включительно, и после этого «станула в мире тишина и безбоязненне людем тамошним мешканне», как записывает современник Величко. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы старшина не задумывалась над причинами народного неудовольствия, однако не находила иных способов к его устранению, кроме упразднения аренд, введенных в 1678 году при Самойловиче, с царского соизволения, для военных надобностей, а главным образом, для содержания наемного войска, которым окружал себя гетман и старшина, ввиду враждебного настроения крестьянства и рядового козачества. Отдавалось в аренду винокурение, торговля водкой, продажа табака и дегтя, и хотя при этом было оставлено право свободного винокурения для собственного потребления (крестьяне имели право выкуривать ежегодно один котел водки для своего употребления, козаки — по два, а пиво и мед могли варить в неограниченном количестве), но все-таки эти «оранды» вызывали большое неудовольствие в народе. Поэтому решено было теперь изыскать иные источники доходов, а аренды отменить; но так как новых источников не нашли, а подушный налог ввести не решались, чтобы не раздражать население еще. сильнее, то в конце концов аренды продолжали существовать и были отменены только некоторые пошлины: без наемного войска и старшина и гетман находили невозможным поддерживать «безбоязнене мешканне» свое.
На этом гетман со старшиной и успокоились, но народ не успокоился, хотя и не отваживался поднять восстание против строя, обставленного компанейскими и московскими полками.
Интересным симптомом тогдашних московских настроений являются попытки восстания, предпринимавшиеся Петриком Иваненком в 1692 — 1696 годах. Это был канцелярист войсковой канцелярии, вынужденный по каким-то причинам укрыться в 1691 году на Запорожье и пытавшийся после этого поднять запорожцев на борьбу с Мазепой за освобождение украинского народа от «новых панов». Сечь, как при Самойловиче, так и при Мазепе, была враждебно настроена к гетманскому и старшинскому правлению и к московскому правительству, на которое опирался новый строй. Кошевой запорожский Гусак жаловался в письмах к Мазепе, что теперь в Гетманщине бедным людям стало хуже, чем при поляках, так как кому и не надо, и тот завел себе подданных, чтобы ему сено и дрова возили, печи топили, чистили конюшни (совершенно те же жалобы, какие раздавались по адресу польского режима перед восстанием Хмельницкого). Петрик, зная настроение Запорожья, надеялся поднять запорожцев и, кроме того, получить помощь от крымского хана. Московское правительство, а с ним и Гетманщина продолжали стоять на военной ноге по отношению к Крыму и Турции, и хан признал Петрика украинским гетманом и обещал помощь для освобождения Украины, — чтобы княжество Киевское и Черниговское со всем войском Запорожским и народом малороссийским, с Слобожанщиной и Правобережьем стало отдельным государством; Крым будет защищать его от врагов, а за это козаки не будут препятствовать крымцам нападать на московские земли.
Запорожцам Петрик говорил: «Я стою за посполитый народ, за бедных и простых — Богдан Хмельницкий освободил малороссийский народ из лядской неволи, а я хочу освободить его из новой неволи — от москалей и своих панов». Обещал, что весь украинский народ восстанет с ним:
«Я, пане кошевой, ставлю свою голову, — прикажите меня на части рассечь, если вся Украина, начиная с самой Полтавы, не поклонится тебе; возьми только тысяч шесть орды, да и иди! Думаешь, не помогут нам братья наши «голоколенки» с бедными людьми, которых едва живьем не едят сердюки, арендари (откупщики) да те «дуки», которым цари вольности понадавали? Да они, как только услышат, что ты двинулся с войском из Сечи, то сами этих чертей панов подавят, и мы уже приедем на готовый лад. А гетман сейчас же удерет в Москву, потому что там вся душа его, а здесь, в войске Запорожском, одна только тень».
От этих вестей про Петрика пошли по Украине толки, не на шутку встревожившие гетмана и старшину. Народ похвалялся: когда придет Петрик с Запорожским войском, пристанем к нему, побьем старшину, арендарей и сделаем по-давнему, чтобы все были козаками, а панов не было. Мазепа беспокоился, просил прислать московское войско, так как он опасается, что если двинется сам, то начнется восстание. Но опасения не оправдались. Хотя запорожцы и сами питали те же чувства к Мазепе и старшине, однако не имели большого желания идти с Петриком на Украину; кроме того, им претила мысль сделаться союзниками крымцев. Летом 1692 года Петрик получил помощь от хана и с татарами пошел на Украину. Приглашал и запорожцев идти на освобождение Украины от Москвы, задумавшей вконец поработить украинский народ, — для этого и отдают людей в подданство старшине, «чтобы люди наши в этом тяжелом подданстве замужичели и оплошали и не смогли сопротивляться, когда Москва захочет исполнить свои замыслы: посадить своих воевод и обратить нас в вечное рабство». Но сечевое «товариство» не присоединилось к Петрику, позволило только идти желающим, а таких собралось немного. Воззвания Петрика, разосланные в пограничные украинские города, также не оказали действия: гетманские войска уже стояли на границе, и Когда население увидело, с какими слабыми силами идет против них Петрик, оно не осмелилось подняться. Петрик вынужден был возвратиться с самого пограничья, и после этого неудачного начала вера в возможность восстания среди народа упала еще больше. В 1693 и 1696 годах Петрик снова делал попытки поднять Украину, но имел с собой одних татар, и в последний поход его убил один козак, чтобы получить награду, обещанную Мазепой за голову Петрика — тысячу рублей.
Но настроение от этого не улучшилось. В Сечь продолжала уходить масса всякого бедного, неимущего, недовольного населения, — напрасно гетман велел своим «компаниям» стеречь и не пускать туда людей. Продолжали раздаваться из Сечи угрозы, что сечевики пойдут на Украину бить панов и арендарей, и Мазепа признавался перед царем, что «не так страшны запорожцы, как целый украинский посполитый народ», весь проникнутый своевольным духом, не желающий быть под гетманской властью и ежеминутно готовый перейти к запорожцам. Когда в 1702 году гетман хотел двинуть полки против сечевиков, под предводительством нового кошевого Гордиенка угрожавших «найти себе другого пана», — полковники воспротивились этому походу, боясь, чтобы с выходом их полков не поднялось восстание на Украине.
Точно так же уходило население и в другую сторону — за Днепр к Палиевым козакам, с 1689 года начавшим подниматься против соседней шляхты, угрожая «прогнать ляхов за Вислу — чтобы и нога их тут не стала», и действительно быстро расширявшим свою козачью территорию во все стороны, изгоняя помещиков. Поляки пробовали усмирить это козачество, а по окончании войны с Турцией в 1699 году постановили упразднить его совсем. Но Палий с другими полковниками не повиновались, захватили самые важные польские крепости в этой местности — Немиров и Белую Церковь — и не на шутку собирались воевать с Польшей. И это привлекало людей, недовольных порядками в Гетманщине. Палий становился народным героем, и Мазепа уже начинал опасаться его сильнее, чем перед тем Петрика, боясь, что от него может пойти восстание по всей Гетманщине. «У всех одна мысль — идти за Днепр, и из этого может выйти большая беда», писал гетман в Москву. «И козаки и посполитые — все на меня сердиты, все кричат в один голос: вконец пропадем, заедят нас москали».
