Лев Дёмин

ПОРУШЕННЫЕ СВЯТЫНИ

Дёмин Л. Порушенные святыни. М.: Альфа и Омега, 1996. 80 с.

В Описи А №20275. См. библиографию.

На самой книге место и год издание не указаны, указаны в справке о Дёмине - biografija.ru, 2009:

(р. 1. 03. 1923) Род. в с. Хмелевка Костромской обл. в семье служащих. Участник Великой Отеч. войны. Был членом КПСС (1943—89). Окончил ЛГПИ (1949), восточный ф-т Высшей дипломатической школы МИД СССР (1953). Кандидат ист. наук, доцент. Работал в Совинформбюро, в посольстве СССР в Индонезии (1954—65), в Унте Дружбы народов (1965—67), газ. "Правда" (1967— 69), в Институте востоковедения АН СССР (1970—98). Дебютировал как поэт в 1945: газ. "Сов. Сахалин". Автор кн. прозы: С мольбертом по земному шару. М., "Мысль", 1991; Мир глазами Верещагина; Леонид Хаустов. М., "Альфа и Омега", 1996; Порушенные святыни. М., "Альфа и Омега". М., 1996; Каторжник-император. Ист. роман. М., "Армада", 1998. Член СП России (1993), Всерос. географ, общества, общества "Россия — Индонезия". Академик РАЕН. Награжден орденом Отеч. войны 2-й степени, медалями. По материалам анкеты.

Демин, Лев Михайлович Доцент кафедры теории и истории журналистики в Российском университета дружбы народов, вице-президент Общества "Россия — Индонезия"; родился 1 марта 1923 г. в Костромской области; окончил Ленинградский педагогический институт в 1949 г., кандидат исторических наук, академик РАЕН; 1949—1951 — преподаватель всеобщей истории военного училища; 1951—1954 — слушатель индонезийского отделения в Высшей дипломатической школе МИД СССР; востоковед, журналист-международник Совинформбюро—АПН, представитель Совинформбюро в Индонезии, корреспондент газеты "Правда" в Индонезии, Малайзии, Сингапуре и Брунее, научный работник Института востоковедения АН СССР и преподаватель Университета дружбы народов; участник Великой Отечественной войны.

ОБ АВТОРЕ

В брошюре этот текст на последнем листе.

Писатель Лев Михайлович Демин родился 1 марта 1923 года в Костромской области в семье лесничего. Участвовал в Великой Отечественной войне как офицер-артиллерист.

Закончил исторический факультет Ленинградского педагогического института имени А.И.Герцена (1949) и восточный факультет Высшей дипломатической школы МИД СССР (1954). Кандидат исторических наук.

Трудовая деятельность Льва Михайловича была связана с журналистикой (в системе "Совинформбюро" - АПН и редакции газеты "Правда"), преподаванием истории в Университете Дружбы народов имени Патриса Лумумбы и Московском государственном университете имени М.В.Ломоносова. С начала 60-х годов работает в системе Академии наук, причем наиболее продолжительный период связан с Институтом востоковедения АН. Более 6 лет провел на практической журналистской работе в странах Юго-Восточной Азии.

Первая публикация Льва Михайловича появилась в 1946 году на страницах газеты "Советский Сахалин". Первая книга очерков "Южнее экватора" увидела свет в 1961 году. С тех пор из-под пера писателя вышло около 20 книг, не считая многочисленных публикаций в журналах, сборниках и альманахах. Серия книг посвящена Индонезии и другим странам Юго-Восточной Азии. Они написаны на основе личных богатых впечатлений, накопленных за время работы в этом регионе. Ряд книг посвящен Дальнему Востоку.

Книга "Порушенные святыни", предлагаемая вниманию читателей, открывает новую страницу в творчестве Льва Михайловича. Обращение к теме разрушения памятников истории и культуры нашего народа свидетельствует об активной гражданской позиции автора. Книга снабжена редкими фотографиями.

Книга очерков-воспоминаний о жестокой антицерковной политике, массовом разрушении памятников церковной архитектуры в сталинские и послесталинские времена. Редактор и издатель Демин И.Л.. Макет подготовлен Волоколамским Краеведческим обществом. Книга печатается с благословения покойного Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна.

Мое раннее детство прошло в селе Лисине под Ленинградом, знаменитом Лисине, бывшем когда-то царским охотничьим заповедником. В 50-е годы прошлого века архитектор Николай Бенуа, родоначальник семьи известных деятелей русской культуры, воздвиг здесь целый архитектурный ансамбль. Он состоял из небольшого дворца, церкви, здания лесной школы и других построек. Маэстро Бенуа увлекался ложной готикой, наложившей свой отпечаток на его характерный архитектурный стиль. Лисинская церковь с ее остроконечными куполами-конусами отчасти напоминала готический замок. От шоссейной дороги к ней вела аллея стройных лиственниц. Ее так и называли: "церковная аллея".

Отец мой в ту пору был старшим лесничим учебно-опытного лисинского лесничества. Наша семья занимала просторную казенную квартиру в одноэтажном деревянном доме напротив дворца. Испокон веков в нем проживали лесничие. Из окон открывался живописный вид на речку Лустовку, лесную опушку, дворец, лиственницы церковной аллеи и силуэт церкви.

Моим воспитанием в основном занималась бабка, в прошлом сельская учительница. Была она набожна и исправно посещала церковь. Бывало, изредка и меня брала с собой, четырехлетнего малыша. Убранство лисинской церкви поражало своим великолепием, праздничным нарядным блеском. Иконостас, расположенный на возвышении, сверкал позолотой. Кованые ажурные царские врата растворялись, раздвигалась малиновая занавесь, и из алтаря выходил батюшка, приветливый, сухопарый старичок.

По большим церковным праздникам священника приглашали в дома. Посещал он в сопровождении причта и наш дом. В просторной гостиной, перед образом Спасителя, дедовской реликвии, служился краткий молебен. Батюшка, облаченный в епитрахиль, заканчивал молебен поздравлением с праздником. Потом гостей приглашали к праздничному столу. К компании присоединялся и мой отец. Он считал себя убежденным атеистом, богослужения в нашем доме не одобрял, но к чувствам верующих относился уважительно.

Лисинский батюшка был интересным рассказчиком. В нашем приходе он служил многие годы. Он рассказывал, что с последним царем ему не довелось встречаться. Николай II охотой увлекался, но Лисино почему-то не любил и здесь, кажется, никогда не бывал. Страстными охотниками были его отец и дед. Старый священник часто вспоминал Александра III, мужиковатого, отличавшегося патриархальными замашками. Приезжая в Лисино с небольшой свитой поохотиться, царь непременно заглядывал в

церковь и оставлял там щедрые пожертвования. Как вспоминал батюшка, было у Александра III пристрастие — выступать в качестве крестного отца, участвуя в крещении младенцев у егерей, лесников и вообще лисинских обитателей. Вторую половину нашего просторного дома занимала вдова обер-егеря Оскара Кригера, обрусевшего немца, с детьми и внуками. Сам Кригер, ведавший царским охотничьим хозяйством, умер задолго до революции. Вдова его, древняя старуха; рассказывала нам, что Александр III крестил некоторых из ее многочисленных детей. "Выходит, что я царская кумушка", — прибавляла она.

Икону Спасителя, перед которой в дни церковных праздников служились молебны, отчетливо помню. Икона была в тяжелом серебряном окладе. Перед ней всегда теплилась лампада.

Судьба этой семейной реликвии была такова. В 1927 году отца перевели в Ленинград, в Лесоустройство, а вслед за ним в город переехала и вся семья. Пришлось после просторной лисинской квартиры обживать одну единственную комнату в коммунальной квартире. В первые годы нашей ленинградской жизни образ Спасителя с лампадой еще занимал свое место в углу нашего нового жилья. Но в начале 30-х годов, по настоянию отца, образ сняли и запрятали на дно сундука — из опасения нажить неприятности. Начинались страшные времена разгула антицерковной вакханалии, рушились храмы, среди которых были великолепные памятники архитектуры. Запрещали устраивать рождественские елки, как проявления "чуждых нам буржуазных обычаев". Безвинные служители культа только за то, что они были таковыми, подвергались гонениям и репрессиям. Об одном таком несчастном, нашем соседе по квартире, я позже расскажу. Люди боялись открыто проявлять свои религиозные убеждения, снимали со стен иконы и прятали по сундукам и комодам, опасались ходить в церковь. Те же чувства смятения и страха охватили и нашу семью. В раннем детстве я носил нательный крестик на тонкой цепочке, подарок бабки, которая приходилась мне и крестной матерью. Было мне лет шесть, когда мать, сама женщина религиозная, сняла с меня крестик и спрятала в шкатулку. На мой недоуменный вопрос, зачем она это сделала, мама ответила: "Так надо. Я не хочу, чтобы тебя засмеяли мальчишки".

В начале 30-х годов открылись так называемые торгсины.где у населения скупались драгоценные металлы, за которые расплачивались специальными талонами. На них можно было приобрести дефицитные товары, в том числе и продовольственные. Время было голодное, действовала жесткая карточная система, и поэтому люди несли в торгсин монеты царской чеканки, фамильные драгоценности, серебряные ложки, оклады дедовских икон, кольца, браслеты. Со слезами на глазах расставались с ними, но несли. Мать снесла оклад с нашего образа Спасителя, а потом плакала.

Вернусь теперь к трагической судьбе лисинской церкви. Она еще действовала, когда мы переселились в Ленинград. Но священник подвергался всяческим притеснениям. Его лишили дома и усадьбы, и старик перебрался в сторожку при церкви. Приход беднел. К Лисину примыкала большая

финская деревня Неникюль. Многие жители были лютеранского вероисповедания и ездили молиться в кирху, в какое-то дальнее селение. Власти душили церковь и священника налогами, и батюшка вечно жаловался на нужду. Он был вынужден даже распродавать вещи. Так, мы купили у него какую-то посуду. Много претерпел притеснений старый батюшка непосредственно от председателя местного сельсовета, грубого и жестокого человека, который, по словам моего отца, очень напоминал шолоховского Макара Нагульнова. Об этом председателе я слышал от лисинских старожилов много плохого. Фамилию его, какую-то банальную и невыразительную, я запамятовал, да пожалуй, она и не заслуживала того, чтобы ее запоминать. Это был собирательный и широко распространенный тип сталинской эпохи.

Завершающая трагедия произошла через несколько лет после нашего отъезда из Лисина. Сопоставляя рассказы очевидцев, представляю себе эту страшную картину отчетливо, почти зрительно, словно сам был ее очевидцем. Поступило ли в Лисинский сельсовет какое-то предписание сверху о закрытии церкви или председатель сельсовета действовал по собственной инициативе, желая выслужиться перед вышестоящими, этого я не знаю и судить об этом не берусь. Но в любом случае позор падает на голову этого варвара и погромщика.

Председатель собрал ораву подручных парней и мужиков и объяснил задачу: искореним, братцы, опиум для народа! Некоторые братцы заколебались — уж очень кощунственным делом казался погром храма. Тогда председатель организовал предварительную пьянку. Воодушевленные алкоголем погромщики разожгли на поляне перед церковью большой костер и пошли крушить ломами и кувалдами иконостас, амвон, ризницу. В огонь полетели образа, резные украшения иконостаса, хоругви, аналой, ризы. Среди уничтожаемых икон, вероятно, находились работы видных мастеров русской живописи, обычно украшавших дворцовые церкви. В жутком оцепенении следила толпа за происходившим. Всхлипывали женщины. Кто-то забился в истерике. Одна старушка попыталась было вытащить из огня еще не охваченную пламенем икону. Председатель самолично вырвал икону из рук старушки и бросил в пламя. " Прочь, старая! В Соловки отправлю! В тюрьме сгною, контра!" — рычал он. Ретивый администратор умел нагонять на людей страх. Все же на следующий день, когда на церковной поляне еще зловеще дымилась черная зола, а в церкви уже ничего не осталось от ее прежнего богатого убранства, верующие выбрали делегацию из наиболее смелых и направили ее в сельсовет для переговоров с председателем.

— Оставь нам хоть часовенку. Народ просит.

— Ах, у вас еще и часовенка! А я было и запамятовал, — взревел председатель. — Я вам покажу часовенку, контрики.

И он собрал ту же самую компанию погромщиков и направился с ней к кладбищенской часовне. Там повторилась такая же варварская сцена. Часовню разрушили до основания, и сейчас не найдешь и следа ее.

С куполов церкви сбили кресты. В ее подвале одно время размещалась пекарня. А основное помещение храма так и не сумели приспособить под

какие-либо нужды. Во время немецкой оккупации церковь, говорят, использовалась в качестве конюшни. По сей день стоит она заброшенная, полуразрушенная. Даже и такая, производит она на зеленом фоне лесной опушки величественное впечатление. Неужели окончательно погибнет этот многострадальный памятник?

II.

Укоренилось мнение, что Ленинград почти не пострадал в сталинскую эпоху всеобщего разрушительства, сохранив свои основные, исторически сложившиеся архитектурные ансамбли. Мнение это ошибочно. Да, Ленинград пострадал, может быть, не в такой степени, как Москва. Но все же пострадал, и еще как. Разрушительство коснулось главным образом памятников церковной архитектуры, многие из которых имели несомненную историческую и эстетическую ценность. С мнением широкой общественности разрушители, разумеется, не считались. .

Начало широкой волне разрушительства было положено в 1929 году сокрушением церкви Благовещения на площади Труда. Пятиглавая, с шатровыми куполами и узкими окнами, она казалась несколько мрачноватой. До революции она считалась полковой церковью Конногвардейского полка, чьи казармы находились рядом. Разрушение храма Благовещения власти объяснили тем, что-де храм стоит посреди площади и поэтому затрудняет уличное движение. Снос церкви, которую подорвали взрывчаткой, произвел на жителей города ошеломляющее впечатление. Впрочем, люди еще не угадывали в этом событии начала зловещей кампании, даже успокаивали себя — может быть, и впрямь храм Благовещения стоял не на месте, затруднял движение... Другие-то храмы не тронут.

Наивная надежда! Тронули и многие другие. Мы поселились на улице Декабристов, бывшей Офицерской, вблизи театра оперы и балета. Нашим приходским храмом была церковь Михаила Архангела, построенная в то-новских традициях — пятиглавие на массивном кубе, наподобие образцов старинной русской церковной архитектуры.

В самом конце 20-х годов в нашей коммунальной квартире поселился молодой священник Николаевский (помню лишь его фамилию), служивший в храме Михаила Архангела при пожилом настоятеле. Занимал он крохотную каморку — не более пяти квадратных метров, позади кухни. Раньше это помещение предназначалось для прислуги. Жил священник скромно, аскетически. В его обители, напоминавшей монашескую келью, стояли лишь узкая кровать и комод, да еще переплетный станок. На досуге он занимался переплетным ремеслом и, помню, несколько раз переплетал для меня детские книжки.

Отец Николаевский не принадлежал к черному духовенству, т.е. не был монахом и, стало быть, мог иметь семью. Однако жил он почему-то в одиночестве. Возможно, рано овдовел, а может быть, был покинут женой.

Ведь в ту страшную пору быть матушкой, женой священника, изгоя, человека вне закона означало нести далеко нелегкий свой крест. Только сильная духом женщина могла выдержать такую ношу. Соседи были убеждены, что у о. Николаевского была какая-то горькая семейная тайна. Стройный, сухопарый, с русой бородкой, он, казалось, был охвачен глубокой скорбью. Он был необщителен, друзья его никогда не посещали. Иногда священник выходил один на прогулку или играл на концертино, небольшой шестигранной гармошечке, грустные, тоскливые мелодии.

Прожил о. Николаевский по соседству с нами недолго. Однажды он исчез. Оказалось, арестован. Его каморку опечатали почему-то не сразу. И это дало возможность его родным унести вещи священника. Несколько раз приходили какие-то две женщины — старая и молодая. Очевидно, это были мать и сестра нашего злополучного соседа. Уходили они с небольшими узелками, заплаканные. Вещей после священника осталось немного. Потом мы узнали, что о. Николаевский репрессирован как шпион какой-то иностранной державы. Остался только переплетный станок, который забросили на антресоли в коридоре. Он лежал там до самой войны, напоминая об одной из трагедий эпохи.

Почти в одно время с арестом о. Николаевского церковь Михаила Архангела была закрыта. Весьма вероятно, что сам факт ареста "шпиона" был использован властями для закрытия храма, вскоре разрушенного. На его месте разбили сквер, в который упирается улица Союза Печатников, бывшая Торговая. '<

После разрушения храма Михаила Архангела ближайшей к нам церковью стала Русско-эстонская церковь (в народе она была известна именно под таким названием) на Лермонтовском проспекте у моста через канал Грибоедова. Сравнительно небольшая, она состояла из двух храмов — верхнего русского и нижнего эстонского. Русский храм славился великолепным хором, в котором пели многие солисты и хористы оперного театра, жившие неподалеку, а помещение обладало превосходной акустикой. Возможно, архитектор при строительстве использовал какой-то секрет. Центральное алтарное окно украшал красивый витраж — фигура Спасителя в полный рост, в красном хитоне. Она представляла собой уменьшенную копию алтарного витража Исаакиевского собора, сохранившегося по сей день.

Русско-эстонская церковь продержалась дольше других храмов нашего района. Ее закрыли в середине 30-х годов, правда не снесли. Кресты с ее пяти глав были сбиты, отчего постройка потеряла свою выразительность (в последние годы на их месте поставили нелепо торчащие пики). Запрестольный витраж, как и все другое церковное убранство, выломан. Большая масса эстонцев, проживавших в городе, была таким образом лишена своего храма. Одно время в церкви размещался районный радиоузел, а потом здесь поселилась художественно-оформительская артель.

Список ленинградских храмов, уничтоженных или изуродованных, внушителен. Упомяну в первую очередь те, которые разрушались на моих глазах. На берегу Ново-Адмиралтейского канала, при его впадении в Неву,

у ограды завода стояла изящная одноглавая церковка, построенная в древнерусском стиле. По своему архитектурному облику она вызывала невольные параллели со знаменитым Покровом на Нерли. Название ее — Спас на водах.

Помню только облик этого храма, уже закрытого. О его интерьере могу судить только по рассказам. Храм замышлялся как один из памятников русской морской славы. В отделке интерьера использовался ракушечник. В стены были вделаны медные доски с именами погибших в морских сражениях героев.

Общественность пыталась предотвратить разрушение храма. Архитекторы, историки, моряки подписывали петиции в его защиту, требовавшие сохранить замечательный памятник русской морской славы. Но все ходатайства оказались тщетными. Об упорной и тщательной борьбе за сохранение храма мне рассказывала Милица Петровна Римская-Корсако-ва, внучка знаменитого мореплавателя Воина Андреевича Римского-Корсакова и внучатая племянница композитора. Архитектор по профессии, она сама активно участвовала в этой борьбе.

Храм разрушили в середине 30-х годов, а его территорией воспользовался завод Судомех. Памятник морской славы уничтожили при помощи взрыва, не пощадив ни чувств верующих, ни памяти героев-моряков. Взрывная волна разбросала искореженные глыбы кирпичной кладки. Канал здесь мелок. Проходя вдоль его перил, можно было отчетливо различить на дне куски камня со следами мозаичных фресок, отсвечивающих золотым блеском. Грустное напоминание еще об одной варварской акции. После войны канал почистили и углубили, и следов разрушенного храма на его дне я уже не разглядел.

Примерно в то же самое время разрушили церковь Вознесения на проспекте Майорова, прекрасный образчик русского барокко XVIII века. В его строительстве принимал участие знаменитый А. Ринальди. На месте разрушенной церкви впоследствии было возведено здание школы.

Считанные единицы построек Петровской эпохи сохранились до наших дней. Большую историческую ценность представлял деревянный Троицкий собор, воздвигнутый Петром I в начале XVIII века на Петроградской стороне. Его также снесли в 30-е годы, не пощадили. Никаких формальных причин для разрушения не было — собор стоял на краю площади и никому не мешал. Рядом с храмом строился жилой дом для бывших политкаторжан. Говорили, что власти были смущены таким соседством — политкаторжане и храм! Кстати, и судьба соседей сложилась трагично. Сталин с ревнивым подозрением относился к ветеранам революционной борьбы. По указанию Сталина Общество политкаторжан было вскоре распущено, а почти все его члены репрессированы.

На моей памяти крушили большую Введенскую церковь на Загородном проспекте, напротив Витебского вокзала, и другую Введенскую церковь — на Большом проспекте Петроградской стороны. Уничтожались как величественные храмы в центре города, так и скромные деревянные церковки в окраинных районах. В 1936 году скончался физиолог Иван Пет-

рович Павлов, а вскоре после этого закрыли и сокрушили Знаменскую церковь на площади у Московского вокзала. Народная молва связывала эти два события воедино. Великий русский ученый с мировым именем, выходец из семьи священника, был глубоко религиозным человеком. Его любимой церковью была церковь Знамения. Она еще действовала в то время, когда многие другие храмы города были закрыты и порушены. Власти вынужденно считались с влиянием и авторитетом Ивана Петровича. Но вот его не стало. И отцы города не замедлили этим воспользоваться. Церковь была снесена, и этим был нанесен ущерб всему ансамблю привокзальной площади. Снос был воспринят общественностью не только как варварское уничтожение красивого архитектурного памятника, но и как проявление вопиющего неуважения к памяти великого ученого. Лишь много лет спустя на месте снесенного храма была возведена станция метро.

Варварское разрушительство храмовых построек Ленинграда продолжалось и в послевоенные годы, уже в послесталинские времена, с легкой руки главного архитектора города Каменского, которого общественность тщетно пыталась привлечь к суду. Одним из последних был разрушен храм Спаса на Сенной площади, памятник архитектуры XVIII века, одна из немногих сохранившихся церковных построек того времени. Общественность протестовала против сноса, указывая на архитектурную ценность собора, хорошо вписывавшегося в общий ансамбль площади. Писались и коллективные петиции в Ленинградский совет и Совет Министров СССР с просьбой не разрушать собор. Городские власти дали обещание не разрушать, но однажды ночью, вопреки обещаниям, храм был взорван. Обычные подлость и лицемерие! Всему ансамблю Сенной площади был нанесен непоправимый ущерб. На месте взорванного собора была построена станция метрополитена, для которой могло найтись и другое место.

Собор Спаса на Сенной упоминается в произведениях Ф.М. Достоевского, жившего одно время неподалеку. В середине 30-х годов храм еще действовал и всегда был переполнен молящимися — место было бойкое. Рядом находились рынок, торговые ряды, множество магазинов. Духовенство затеяло капитальный ремонт. Помню, стены собора сверкали свежей зеленоватой краской. Только закончился ремонт, как храм закрыли. Почти в то же самое время вышла книжка рассказов Льва Шейнина, одного из ведущих работников следственных органов. Ближайший сподручный Ежова, а потом Берии, Шейнин был заметной фигурой в сталинском карательном аппарате. А еще он подвизался на литературной стезе. Писал детективные рассказы, повести, пьесы (в соавторстве с драматургами братьями Тур), в которых неизменно фигурировали доблестные чекисты и коварные шпионы. В сборнике, о котором идет речь, один из рассказов назывался "Отец Амвросий". Его герой, махровый уголовник, решил найти спокойную прибыльную жизнь, сделавшись священником. Это ему удалось; он стал служить в соборе на Сенной площади, но от неблаговидных поступков не отказался и был в конце концов разоблачен и арестован. Не знаю, существовал ли в действительности реальный прототип отца Амвросия или же был он плодом богатой писательской фантазии Льва

u*^nnnn<i. uuuv/ичк. и рт^кю!. ишли пиши идлкил несуразностей. Уж слишком легко вчерашний уголовник, надо полагать, невежественный в богословском отношении, овладел профессией священнослужителя и стал вести литургию с таким профессиональным блеском, что приводил в восторг и трепет прихожанок. Все это смахивает на развесистую клюкву. Да и нельзя забывать, что церковь не испытывала в ту пору острой нужды в кадрах, и незачем ей было зариться на вчерашнего уголовника. Закрытие и разрушение храмов сделало многих священников, диаконов безработными. Так что смысл появления шейнинского рассказа мог быть в другом. Не в том, чтобы вывести на чистую воду реального отца Амвросия, а скорее в том, чтобы бросить тень на весь клир Спаса на Сенной и тем самым оправдать закрытие собора. Нечистоплотная уловка в духе сталинских времен.

В довоенные годы в соборе, после его закрытия, размещался какой-то архив, в последующие годы — склад. Его ни разу не ремонтировали, только наспех заделали кусками толя протекавшую крышу. Обшарпанный, со сбитыми крестами храм Спас на Сенной производил горестное впечатление. Ныне его нет, как нет многих других церковных построек, когда-то украшавших город.

После войны были разрушены также небольшая изящная постройка в византийском стиле вблизи Московского вокзала, на месте которой построили концертный зал; большая пятиглавая церковь Бориса и Глеба в районе Александро-Невской Лавры; красивый храм, стилизованный под русскую старину (название его не припомню) на улице Марата и некоторые другие.

У закрытых церквей, за немногим исключением, сбивали кресты, уродуя их архитектурный облик. Ведь крест, увенчивающий главу, — не только церковный символ, но и выразительная архитектурная деталь, придающая всему сооружению завершенность. С уничтожением этой детали эта стройность, выразительность исчезают. Достаточно привести в пример Андреевский собор на Васильевском острове или Владимирскую церковь, которые строил великий Растрелли, создатель Зимнего дворца, загородных дворцов в Пушкине и Петродворце, Андреевского собора в Киеве и многих других великолепных памятников архитектуры. Далеко не последнее место среди них занимает Владимирская церковь, нарядная, праздничная. Если судить по старым открыткам, всей постройке придавали легкость именно ажурные кресты, которыми завершались большие луковичные купола, насаженные на продолговатые цилиндрические барабаны. После закрытия храма кресты были сняты, и постройка стала выглядеть какой-то незавершенной, а купола с барабанами — слишком тяжеловесными.

И все же Владимирской церкви повезло больше, нежели другим закрытым храмам. Она избежала участи быть превращенной в склад или мастерские. В ней размещались учреждения. В последние годы это был вычислительный центр, поэтому в храме сохранились иконостас, роспись. В 1989 году Владимирская церковь была возвращена верующим

Закрытые храмы использовались под разные утилитарные нужды — под клубы, конторы, общежития, склады, производственные предприятия. Приспосабливая постройки для таких нужд, новые хозяева уродовали их архитектурный облик с помощью всяких пристроек, снимали купола и барабаны, пробивали в стенах окна и дверные проемы и т.п. В качестве примера можно привести большой собор на старом Волховом кладбище. Когда-то эта постройка была величественным и красивым пятиглавым сооружением. Стены были облицованы светлой керамической плиткой. После закрытия собора в нем разместился завод "Монументскульптура", отливающий памятники. Учреждение полезное и богатое, которое могло бы содержать свое помещение в порядке. Первым делом новые хозяева сбили кресты и сняли купола, заменив их уродливыми крышами. В 1950 году мне удалось посетить знаменитый некрополь Волкова кладбища и увидеть собор вблизи. К тому времени все четыре малых барабана были разобраны. Кому они мешали — не понятно. В середине 70-х годов я сопровождал австралийского гостя, Робертсона Маклая, внука Н.Н. Миклухо-Маклая, великого ученого, путешественника и гуманиста, похороненного на Литераторских мостках Волкова кладбища. Гость пожелал побывать на могиле деда. И снова я смог увидеть изуродованную громаду собора, обезглавленного, с нелепо торчащими посреди кровли одиноким центральным барабаном без купола. Стены, выложенные кафельной плиткой, видимо нуждались к тому времени в серьезной реставрации. Чтобы избежать ее, хозяева распорядились замазать все стены белилами — и проще и дешевле.

Красив был Сергиевский собор на Литейном проспекте. В дореволюционные годы он официально назывался Сергиевским всея артиллерии собором, обслуживая находившиеся по соседству артиллерийские части и Михайловское артиллерийское училище. Его можно было отнести к памятникам боевой славы русского оружия. Синие купола собора были усеяны сверкающими золотыми звездами.

Сергиевский собор был перестроен в административное здание. Его колокольню и центральный барабан с куполом разобрали, а здание надстроили. Сейчас оно своим обликом ничем не напоминает храм. В нем размещается бюро пропусков Ленинградского областного управления МВД.

Примеров перестройки церковных зданий, терявших при этом свой первоначальный облик, можно было бы привести много. Реформаторская церковь на улице Герцена после капитальной перестройки стала Домом культуры работников связи и сейчас ничем не напоминает кирху. Красивая церковь на Лесном проспекте перестроена в кинотеатр, и ее можно признать за бывшую церковную постройку лишь по сохранившейся алтарной апсиде. Церковь на углу Московского (бывшего Забалканского) проспекта и Второй Красноармейской улицы перестроена в учебное здание расположенного по соседству инженерно-строительного института. Ограничимся этими примерами.

И в заключение нашего грустного рассказа о судьбе ленинградских храмов вспомним о храме Спаса на Крови, на канале Грибоедова, воздвигнутом в конце прошлого века архитектором Парландом на месте убийства народовольцами императора Александра II. Это уникальный в русской архитектуре памятник, перекликающийся с Василием Блаженным на Красной площади в Москве, одно из красивейших сооружений города на Неве. Он словно яркий расписной пряник, с главками, из которых ни одна не повторяет другую, еще издалека привлекает внимание.

После закрытия церковь приспособили под декоративный склад Малого оперного театра, находящегося в двух шагах от храма. Дирекция театра никак не заботилась о сохранности церковного здания, сильно пострадавшего в годы вражеской блокады от обстрела. Осколки снарядов оставили выбоины на стенах, мозаичные фрески осыпались, цветная черепица во многих местах была поколота, стекла в оконных рамах выбиты, и это, как видно, никого особенно не тревожило. Храм производил гнетущее впечатление своим запустением.

В самом конце 60-х или начале 70-х годов, еще работая в "Правде", я сделал попытку проникнуть внутрь Спаса на Крови и дошел до заместителя директора театра, в непосредственном ведении которого находился декоративный склад. Я предъявил ему свое журналистское удостоверение и объяснил свое желание чисто профессиональным интересом. В недавнем прошлом, работая в Университете дружбы народов имени Патриса Лумум-бы, мне довелось читать там курс по истории искусства. Поэтому логичным с моей стороны было желание ознакомиться с мозаичными фресками храма, о которых я знал по книгам. Моя просьба и моя красная книжечка члена Союза журналистов привела заместителя директора театра в смятение. Он долго уговаривал меня отказаться от затеи: "что вы там увидите? Одни пыльные декорации". Но я настаивал на своем. Тогда заместитель директора сказал, что он бы и не против показать мне склад, но не вправе это сделать без разрешения директора, человека строгого. А директора, к сожалению, на месте нет. Он куда-то уехал. Вероятно, это была нехитрая уловка из нежелания пустить меня в запущенный храм.

Случайным свидетелем нашего разговора, происходившего в театральном фойе, стал какой-то старичок, очевидно один из служащих театра. Старичок нагнал меня на лестнице и завел в какой-то укромный уголок.

— А ведь не хотят показать вам Спас. Боятся. Потому как довели его до мерзости запустения.

От этого старичка, оказавшегося оркестрантом, я и узнал, что иконостас давно выломан. В стены, украшенные мозаичными фресками, вбиты железные кронштейны, на которые уложены стеллажи для декораций. Карнизы покрыты птичьим пометом. Птицы свободно залетают внутрь сквозь рамы с выбитыми стеклами. В подвале стоит толстым слоем жидкая грязь, накапливавшаяся годами. Мне стало не по себе, когда я выслушал этот рассказ. Написал статью о судьбе храма и пытался опубликовать в одной центральной газете, надеясь на помощь знакомого писателя, члена редколлегии. Не напечатали.

О судьбе Спаса на Крови ленинградцы заговорили вслух, требуя от отцов города внимания к памятнику. Властям пришлось посчитаться с общественным мнением. Один из фасадов храма заключили в леса, создав видимость какой-то реставрационной деятельности. Именно только лишь видимость! Леса ветшали, гнили, разваливались. В высоких ленинградских инстанциях кое-кто даже высказывал идею: а не лучше лихрам, по примеру других, вовсе снести, дабы не отягощать казну сложной и дорогостоящей реставрацией. В подкрепление этой подлой идеи стали время от времени появляться в прессе публикации, называвшие Спас на Крови "бесплодным подражанием Василию Блаженному, не имеющим исторической ценности". Но, слава Богу, идея разрушительства встретила резкое сопротивление со стороны общественности и наиболее здравомыслящей части городского руководства. Власти стали предлагать храм музеям города, втом числе Русскому музею с условием полной реставрации памятника. Музеи категорически отказывались — уж слишком запущен был храм Спас на Крови, слишком огромных сумм требовало его восстановление. Но наконец нашелся смелый и решительный человек, Георгий Петрович Бутиков, директор музея-памятника "Исаакиевский собор". Обладая энергичным, деятельным характером и государственным подходом к делу, располагая также немалой суммой на счету музея, он согласился взяться за капитальный ремонт Спаса на Крови с тем, чтобы в дальнейшем разместить там филиал своего музея — отдел мозаики. Вот уже более пятнадцати лет идет реставрация многострадального памятника, туго, со скрипом, но все-таки идет. Будем надеяться увидеть в ближайшие годы Спас на Крови возрожденным, представшим перед нами во всей первозданной красе.

III.

Массовое разрушение церквей в 30-е годы сопровождалось массовыми и жестокими гонениями, которым подвергалось духовенство. Практиковалась высылка многих лиц духовного звания в лагеря и на поселенье, в отдаленные, малообжитые северные районы. Те священнослужители, которым удалось избежать ареста, или высылки, становились бесправными "нетрудовыми" элементами, людьми вне закона. В любой момент их могли лишить жилья, если оно кому-нибудь приглянулось, имущества, всячески унизить. Многие из них, изгнанные из родных очагов, ютились по чужим углам, снимали площадь далеко за городом. Не только вокруг духовных лиц, но и вообще вокруг людей, проявлявших религиозные чувства, создавалось нетерпимое общественное мнение. Если человек был замечен как носитель нательного крестика, если он рискнул на глазах у других перекреститься, он неизбежно становился предметом обидных насмешек. В гнетущей атмосфере запугивания и террора люди опасались посещать храмы, совершать традиционные церковные требы,

общаться с духовенством, вывешивать дома образа. Вот некоторые штрихи, запечатлевшиеся в моей памяти.

До принятия Конституции 1936 года в нашем обществе существовала категория лишенцев. Молодому поколению этот термин вряд ли о чем-нибудь говорит. Лишенцами назывались люди, лишенные избирательных прав, т.е. не пользующиеся правом голоса из-за своей бывшей принадлежности к так называемым "нетрудовым" элементам или эксплуататорским классам. К ним причисляли бывших купцов, фабрикантов, крупных царских чиновников, генералов, духовенство. Таким образом, какой-нибудь рядовой трудяга-священник или диакон из бедного прихода ставился на одну доску с богатым фабрикантом или царским министром-аристократом. Нелепость такой классификации была очевидна.

Перед очередными выборами в центральные или местные органы власти, в каждом микрорайоне, составлявшем определенный избирательный участок, вывешивались для всеобщего обозрения списки проживающих на данной территории лишенных права голоса. Подобный список, намалеванный на огромном щите, красовался прямо перед окнами нашей квартиры. Щит был установлен на ограде стадиона Института физической культуры имени Лесгафта. В списке упомянуты были наряду с другими "лишенцами" и все члены семьи Крундышевых, наших соседей. Окна их комнаты также выходили на ограду стадиона, и злополучный щит постоянно маячил перед их глазами. До революции и в годы нэпа Крундышевы занимались торговлей — держали небольшую лавочку в Рыбинске, а потому и ходили теперь в "лишенцах". На моей памяти это была скромная трудовая семья. Глава семьи работал бухгалтером в какой-то конторе, сын учился в строительном техникуме, дочь была машинисткой. В списке на заборе стадиона упоминались, помню, и имена духовных лиц. Если бы был жив наш сосед о. Николаевский, то и он, надо полагать, попал бы в число этих заклеймленных публичным позором "лишенцев", но к тому времени он уже канул в небытие.

Обнародование имен "лишенцев" в выставленных на публичное обозрение списках было унижением людей, глумлением над их человеческим достоинством. Каким обидным насмешкам со стороны школьных товарищей подвергались дети тех, чьи имена красовались в подобных списках. Детям "лишенцев" чинились всякие препятствия при поступлении в ВУЗы, техникумы. Чаще всего им отказывали в приеме. Если же кое-кому и удавалось поступить, то он всегда находился под угрозой отчисления по пункту социального происхождения. "Идите на производство. Докажите честным трудом лояльность советскому обществу", — такое слышали дети "лишенцев". Николаю Крундышеву, нашему соседу, несколько раз грозило исключение из техникума. С большими усилиями удалось ему завершить учебу и получить диплом.

Другими нашими соседями была семья молодого артиста Леонида Малова, с которым меня связывала многолетняя дружба. К Леониду часто наведывался брат Василий, шофер такси, рассказавший нам такую историю. Однажды ему довелось отвезти из центра города домой в Петер-

гоф священника. Рейс был дальним и выгодным. Пассажир оплатил оба конца и еще расщедрился на чаевые. Договорились, что в определенные дни Василий будет заезжать за ним. За этим священником органы безопасности вели слежку, держали его, как говорится," под колпаком ". Попал в их поле зрения и шофер такси. Васю Малова вызвали в "Большой дом" на Литейном и долго и дотошно допрашивали. Не заметил ли шофер чего-либо подозрительного за своим пассажиром, не заезжал ли с ним по каким-нибудь адресам? Какие разговоры вел с ним священник в пути, не высказывал ли антисоветских настроений? Но ничего такого, что могло интересовать блюстителей порядка из "Большого дома", Василий не сообщил. Да и не мог сообщить. Немолодой священник был неразговорчив, выглядел всегда усталым и обычно дремал в машине. После этого допроса Василий постарался прекратить дальнейшие связи с пассажиром из Петергофа.

Был Вася Малов парнем лихим. Зимой и летом он ходил в заломленной набекрень видавшей виды кепочке и постоянно мусолил в зубах дешевую папироску "Ракета". Но рассказывая грустную историю о священнике, он, казалось, сбросил с себя напускную браваду и стал самим собой, человечным и душевным парнем.

— Оставили бы их в покое... Ведь их осталось совсем мало, — сочувственно говорил он.

И вот еще один случай, характеризовавший Василия как доброго и отзывчивого человека. Мы жили в большой коммунальной квартире, которую когда-то занимал известный в российской столице присяжный поверенный. Теперь в ней обитало семь семей. Роскошный зал, украшенный позолоченной лепкой, разгородили. Лепку, конечно, сбили. Одна из наших соседок родила младенца. Она настаивала на крещении. Муж ее возражал: узнают на производстве — головы не сносить. Он был на хорошем счету в рабочем коллективе, ходил в ударниках. Вариант крещения в Никольском соборе, ближайшем к нам храме (другие соседние церкви были к тому времени закрыты или порушены) решительно отпал. Семья боялась огласки. Молодая мать стала обсуждать с соседками другой вариант — приглашение священника для совершения обряда в домашних условиях. Но отказались и от него: а вдруг кто-нибудь из соседей донесет или проговорится. Тогда пришел на выручку Вася. Он предложил отвезти мать с младенцем в далекую от города сельскую церковь и там совершить крещение при закрытых дверях. Сам же вызвался быть крестным отцом. Так и порешили. Младенца окрестили в небольшой деревянной церковке села Воскресенского вблизи станции Суйда. Когда-то эти исторические места принадлежали прадеду А. С. Пушкина А. П. Ганнибалу, знаменитому Арапу Петра Великого. Кажется, уже после войны церковь эта сгорела при загадочных обстоятельствах. Ходили упорные слухи (не знаю, насколько они достоверны), что поджог устроили местные воинствующие атеисты.

А вот небольшой штришок из ранних школьных лет. Наша учительница устроила в классе беседу на тему — "моя будущая специальность". Подавляющее большинство мальчишек мечтало стать моряками,

и не просто моряками, а капитанами — стоять на капитанском мостике i крутить штурвал. Ведь Ленинград — морские ворота страны, город морско! славы, на Неве всегда полно кораблей. С раннего детства мы все ленинградские мальчишки, бредили морем и с завистью смотрели н; стройных парней в бескозырках или форменных фуражках. И вдруг оди* мальчуган с полной серьезностью заявил: "А я хочу быть звонарем". "Этс почему же звонарем?" — спросила, опешив, учительница. "Потому чтс колокольный звон — это красиво. Как музыка", — искренне говорил мальчуган. Учительница нахмурилась и долго собиралась с мыслями. Потом весь оставшийся урок она убеждала мальчугана в том, что он глубоко заблуждается. Да, может быть, перезвон колоколов это на первый взгляд и красиво, как и церковный хор, как и нарядное храмовое убранство. Но это только мишура, прикрывающая вредную сущность, поповский обман. Еще долго говорила учительница в том же духе, высказала убежденность, что все церкви скоро закроются, так как никому не будут нужны, а всем звонарям придется подумать о новой профессии. Зазвенел звонок, и учительница прервала свою обвинительную речь. А мальчуган упрямо повторил: "А все-таки колокольный звон это красиво. Как музыка".

Учительница вызвала в школу мать любителя колокольного звона и сделала ей строгое внушение. На что это похоже, мамаша? Ученик советской школы заразился чуждыми нам настроениями. Возмечтал стать звонарем! Завтра, чего доброго, захочет стать архиереемЛе влияние ли это семьи? Нет, семья тут была абсолютно не при чем. В ней не было священнослужителей, не было вообще людей религиозных. Мать пообещала сына выпороть и внушить ему правильное представление о будущей профессии.

А вскоре стали повсеместно сбрасывать колокола с колоколен и отправлять их на переплавку. Звонарям и впрямь пришлось подумать о новой профессии. Умолкли звонницы. Я еще застал те времена, когда перед субботней всенощной начинался разноголосый перезвон колоколов, в котором выделялся гулкий бас главного большого колокола Никольского собора, как в звучании большого оркестра выделяется сольная партия первого инструмента. И я понимаю моего маленького школьного товарища, с отчаянным упрямством восклицавшего: "А все-таки колокольный звон это красиво. Как музыка". С таким же отчаянным упрямством бросал Галилей в лицо своим инквизиторам: "А все-таки она вертится!"

Учась в 5—6 классах в школе в Матвеевском переулке, где сейчас размещается музыкальное училище, я дружил с одноклассником Геннадием Савчуком (имя и фамилия изменены, мой товарищ жив), нередко бывал у него дома. В одной и той же школе в разных классах учились четверо Савчуков — три брата и сестра. Мальчики носили шаровары и косоворотки, пошитые из дешевого сатина, младший донашивал обноски после старшего. Занимали Савчуки маленькую отдельную квартиру в дворовом флигеле. У мальчиков была отдельная комната. Помню эту дружную семью, простую и небогатую, отмеченную печатью религиозности и интеллигентности. В каждой комнате теплилась лампада перед киотом с образами. В доме была неплохая библиотека, в которой, как я потом убедился, было много книг

религиозного содержания. О специальности своего отца Гена не распрост- • ранялся, обычно говорил, что он пенсионер. Савчука-старшего я редко заставал дома. Однажды я встретил его возле Никольского собора. Он отдавал распоряжения строительным рабочим, реставрировавшим фасад храма. Не знаю — был ли папаша Савчук церковным старостой, или же членом церковного совета, ведавшим хозяйственными делами, или просто руководителем ремонтно-строительной бригады.

Я был свидетелем, как эта дружная религиозная семья прививала своим детям высокие нравственные качества, глубокую порядочность, интеллигентность. Геннадий, участник Великой Отечественной войны, впоследствии стал военным врачом. Я встречал его в погонах полковника медицинской службы. Его младший брат Антон блестяще закончил один из ленинградских технических ВУЗов и стал доцентом. Старший брат Владимир, к сожалению, умер в молодые годы.

В школе с Геной были связаны две истории. Однажды на уроке естествознания учительница Евгения Петровна (это была наша классная руководительница) заметила на парте у Геннадия Савчука посторонний предмет — книгу, которая была тут же с позором отобрана. Дело приобретало скандальный оборот из-за характера книги. Это было популярное изложение для детей Священного Писания с роскошными иллюстрациями. Классная руководительница вызвала мать Савчука для серьезной назидательной беседы. Вернула ли книгу — не знаю.

Вторая история закончилась для Геннадия более печально. Школьный врач делал нам какую-то очередную прививку — не то против оспы, не то против тифа. Мы, мальчишки, раздевшись до пояса, по очереди подходили к врачу. Подошла очередь и Гены. И тут все заметили, что на груди у него, на цепочке висит маленький нательный крестик. Ребята, не исключая и девчонок, с садистской жестокостью дразнили его "Христосик!", "Генка-Христосик!". Одна из пай-девочек написала о нем заметку в классную стенгазету, обидную, хлесткую. Вскоре после этого Геннадий Савчук покинул нашу школу и перешел в другую. Кажется сама наша классная руководительница Евгения Петровна, женщина крикливая, но добрая, посоветовала его родителям взять сына. Возможно, она была и права, видя невыносимо тяжелое положение Гены. Я не принимал прямого участия в травле Геннадия Савчука. Сейчас, оглядываясь в прошлое, глубоко сожалею, что не вступился за товарища. Позже, обучаясь в старших классах, уже в другой школе, я как-то наведался к Савчукам и возобновил знакомство с Геной.

А вот еще пример глумления над религиозными чувствами людей, глумления узаконенного.

Разгром многих церквей обычно сопровождался и массовым уничтожением церковного убранства. То, что имело какую-нибудь утилитарную ценность — бронзовые паникадила, подсвечники, чаши — отправляли как утильсырье на переплавку. Иконы жгли. Лишь немногие из них удавалось спасти и передать в еще действующие церкви или музейные запасники. Кое-что, наиболее ценное и древнее, из икон и утвари продали за рубеж. Но

много икон, в числе которых были и работы первоклассных мастеров, погибли в огне. Вот передо мной иллюстрированный альбом, посвященный творчеству знаменитого русского художника XVIII века Г. И. Угрюмо-ва, одного из основоположников исторического жанра в нашей отечественной живописи. Известно, что он писал картины и на религиозные сюжеты, предназначенные для украшения храмов. Его работы находились, в частности, в церкви Св. Екатерины на Съездовской линии Васильевского острова. В альбоме приведен список всех известных работ Угрюмова. Против многих стоит: "местонахождение неизвестно". Скорее всего, речь идет о варварски уничтоженных работах при разгроме церквей. Погромщики не считались с художественной ценностью икон.

Ленинградские церкви, как правило, обладали богатыми ризницами. В свое время ризы жертвовались аристократией, купечеством, заказывались на щедрые пожертвования богатых прихожан. Среди набожных прихожанок оказывались искусные мастерицы-вышивальщицы, которые собственноручно покрывали ризы ажурным узором из золотых и серебряных нитей и дарили свои труды пастырям. Перед погромщиками встал вопрос: а что делать с многочисленным облачением священнослужителей, поступающим из разгромленных церквей города и области? Жечь или извлекать из него какую-нибудь выгоду? Решили, что лучше извлекать выгоду. И вот одной ленинградской швейной артели было поручено шить из парчовых риз детские тюбетейки. На полках галантерейных магазинов Апраксина и Гостиного двора появились новые артельные изделия. На некоторых красовались кресты. Судя по тому, что тюбетейки продавались в течение длительного времени, артель была обеспечена большими партиями материала. Вызывало ли это кощунственное производство протесты со стороны верующих? Если и были такие протесты, то с ними никто не считался.

Однажды я был свидетелем такой сценки в сквере у памятника М. И. Глинке, возле здания консерватории. Там резвилась стайка мальчишек-подростков. У одного на голове была парчовая тюбетейка с крестом, оказавшимся на самой макушке. Другой сорвал с его головы тюбетейку и подбросил ее ногой, словно футбольный мяч. С гиканьем и криком принялись мальчишки гонять ее по дорожкам сквера, по грязи и лужам, вызывая неодобрение сидевших на скамейке старушек. А чем лучше этих мальчишек были взрослые, стрелявшие в тире по движущимся целям? Среди этих мишеней были карикатурные, грубо размалеванные фигуры буржуя, непременно толстого, и священнослужителя, непременно звероподобного и гривастого.

В моих записках я не придерживаюсь хронологической последовательности. Воспоминания снова возвращают меня в начало 30-х годов, в пору раннего школьного возраста. Идет разгул воинствующей атеистической пропаганды, топорной, нахрапистой, кощунственной, глубоко оскорбляющей чувства верующих. Она была нацелена в особенности на молодежь, на подростков. В магазинах можно было купить специальные игрушки и игры атеистического содержания.

Мне было лет 9—10, когда кто-то из наших знакомых принес мне подарок: игру в большой коробке, называвшуюся "Безбожные кегли". Купили для меня именно этот подарок, а не другой, быть может, без всякого определенного умысла — взяли первое попавшееся. Выбор детских игрушек и игр в те годы был, увы, невелик.

В коробке находились раскрашенные картонные фигурки, изображавшие богов и священнослужителей разных религий. Как я помню, были среди них "русский поп", этакий уродливый толстяк, ксендз, буддийский лама, еврейский бог Ягве — страшное одноглазое чудовище, языческий идол приамурских гольдов (нанайцев), чукотский шаман и еще какие-то персонажи. Нарисованы они были нарочито примитивно, шаржированно. Эти фигурки и являлись, собственно говоря, кеглями. Их надлежало расставить на полу шеренгой или в каком-либо другом порядке и сбивать с определенного расстояния с помощью обыкновенного детского мячика. В этом и заключалась нехитрая игра. Играть можно было вдвоем с партнером, бросая мячик по очереди.

Создатели этой дурацкой кощунственной игры вероятно рассчитывали, что дети, входя в азарт, будут проникаться атеистическими настроениями. Такова была первая, так сказать, ступень школы атеистического воспитания.

Игра меня мало заинтересовала, и поэтому я ее забросил. А вскоре коробка с фигурками куда-то исчезла. Позже мать призналась мне, что она сожгла в печке мои "Безбожные кегли". Она, будучи верующим человеком, была очень сдержана во внешнем проявлении своих религиозных чувств, в церковь ходила только по большим праздникам, но всякое кощунство и богохульство откровенно не терпела.

Вот еще один образчик атеистического воспитания масс. На стыке 20—30-х годов (так кажется?) закрыли Исаакиевский собор в Ленинграде. Его превратили в музей. Тогдашний довоенный музей существенно отличался от теперешнего. Ныне это музей-памятник, в котором развернута экспозиция, рассказывающая о строительстве этого уникального сооружения, о его создателе, знаменитом архитекторе О. Монферране. В 30-е годы музей имел антирелигиозный профиль. Тенденциозно подобранные экспозиции имели целью "разоблачать" антиобщественную сущность церкви и ее служителей. Более того, в просторном алтаре собора был оборудован концертный зал, где периодически устраивались концерты с атеистической направленностью. На концертах этих были представлены разные эстрадные жанры не слишком высокого пошиба. Исполнялись куплеты, частушки, скетчи, рассказы сатириков. Выходил на публику король еще дореволюционной эстрады, Василий Васильевич Гущинский в обличий босяка, изрядно постаревший, потускневший. В качестве персонажа эстрадного скетча выходил на сцену карикатурный священнослужитель, который, конечно, оказывался носителем всех пороков, чревоугодником, обманщиком, чуть ли не разбойником с большой дороги. Репертуар подбирался с атеистическим или, лучше сказать, с богохульным направлением — и это в стенах главного собора города, который оставался

для верующих святыней! Верующие по-прежнему приходили в Иса-акиевский собор, чтобы полюбоваться мозаиками и фресками, украдкой крестились и выходили подавленные, слыша, как из алтаря неслись разухабистые частушки: "Мы на небо залезем и сгоним всех богов..."

Подобные песни распевали на первомайских демонстрациях, в школах, детских садах. Поп, рядом с фигурами Троцкого, белогвардейского генерала, служил мишенью в тире. Очевидно для поднятия атеистического настроения у стрелков. Если на улице появлялся священнослужитель в рясе, то мальчишки, те самые, которые бегали в тюбетейках, пошитых из церковных риз, играли в "безбожные кегли" и распевали богохульные частушки, встречали его улюлюканьем и оскорблениями. А случалось, что к мальчишкам присоединялись и взрослые. Ради потехи. Сколько же нравственных мук пришлось претерпеть страдальцам-священнослужителям, даже тем немногим, кто оставался на свободе, кого не сгноили в тюрьме или на Соловках. В те времена еще не было принято, чтобы священник или дьякон, выходя из храма, снимал рясу и оказывался вне стен храма в светском платье. Так что священнослужителя было легко отличить в толпе.

Атеистическая тема широко проникала на экраны кинотеатров и театральные подмостки. Еще в пору немого кино, в 1930 году режиссер Яков Протазанов выпустил нашумевший фильм "Праздник святого Иоргена", сделанный с размахом, с участием превосходных артистов. Носителями зла в этой картине выступали церковники какого-то неопределенного христианского толка, похожего на католический. Но цель фильма была шире — возбудить атеистические чувства публики, независимо от того, о какой конкретно религии идет речь. С тем же самым сюжетом шла пьеса "Святой" в Большом драматическом театре имени Горького, которым впоследствии руководил Г. А. Товстоногов.

В многочисленных фильмах и пьесах на тему гражданской войны священники неизменно выступали пособниками белогвардейцев и бандитов. Такова, например, пьеса пресловутого Всеволода Рока "Кубанцы", которая шла в середине 30-х годов в том же Ленинградском БДТ. Кстати, Всеволод Рок — это псевдоним Меркулова, ближайшего сподвижника Берии. Одно время Меркулов, подвизавшийся на стезе драматургии, возглавлял ведомство государственной безопасности и впоследствии был расстрелян по делу Берии. После того его пьесы, естественно, нигде не ставились.

Неуютно чувствовали себя в те времена люди, имевшие среди близких родственников представителей духовенства. Таких было немало среди наших знакомых. Сыном священника оказался молодой лесовод Стадницкий, сослуживец моего отца. Кажется, представителем этой же семьи был известный русский церковный деятель, митрополит Новгородский, репрессированный еще в первые годы советской власти. У жены другого сослуживца отца, Усольцева, сестра служила псаломщицей в сельской церкви. Из духовной среды происходил профессор-географ Архангельский, близкий знакомый нашей семьи. Список этот можно было бы продолжить.

В 30-е годы тема родственников-священнослужителей становится запретной в нашем кругу. Инстинкт самосохранения заставлял помалкивать об отце, или деде-священнике, или сестре-псаломщице. Человек, афиширующий связь с духовной средой, становился в глазах блюстителей правопорядка фигурой неблагонадежной, сомнительной. Нередко дети открещивались от своих отцов — иногда по своей инициативе, иногда под давлением руководителя учреждения или ретивого кадровика. Однажды мне довелось писать очерк о моем бывшем военачальнике, боевом ко,-мандире, с которым судьба свела меня в годы войны. Передо мной оказались его личные документы, биографии анкеты. Военачальник этот происходил из семьи сельского священника, в анкетах же и в автобиографии он называл себя сыном дьячка, чтобы приуменьшить " вину", и подчеркивал, что с родителями никакой связи не поддерживает. Не будем забывать, что в 30-е годы, особенно в конце этого периода, в армии проводились массовые репрессии в отношении командного состава. Работники армейских спецслужб тщательно выискивали в анкетах военачальников всякие криминалы, в частности сомнительное социальное происхождение.

Из духовной среды вышло немало выдающихся и даже великих людей, украшавших русскую и советскую науку и культуру, военную школу. Сыновьями священников были А. С. Попов, изобретатель радио, и И. П. Павлов, а из крупных советских военачальников — маршал А. М. Василевский. Сельским священником был и отец великих русских художников, братьев Васнецовых. А великий мхатовец, ближайший сподвижник К. С. Станиславского, В. И. Качалов (Шверубович) родился в семье виленского протоиерея. Этот список мог бы оказаться весьма внушительным. Список славных поповичей! Но в 30-е годы поповское происхождение стало запретной темой для разговоров даже в дружеском кругу. Да, бывали у священников выдающиеся дети, но вопреки своим отцам, — толковали биографы. А энциклопедические словари стыдливо умалчивали о родителях Попова и Павлова, о религиозности Ивана Петровича.

Помню такой незначительный, казалось бы, случай. В соседнем с нами доме жил мой школьный товарищ из параллельного класса Витя Крымов. Иногда мы вместе играли во дворе. Однажды я зашел к Виктору. Чтобы занять гостя, он стал показывать мне альбом с семейными фотографиями. "А это мой дедушка", — сказал Витя и тут же поймал взгляд матери, находившейся в комнате, настораживающий, предупреждающий. Мой товарищ понял предупреждение и захлопнул альбом, заговорив о чем-то другом. Фотографию деда показывать не следовало. Это была запретная тема, немного позже я узнал, что дед Виктора был диаконом и в ту пору еще служил. Этот факт семья Крымовых, скромных служащих, старалась скрывать.

rv.

Деревенские батюшки, отягощенные обычно чадообильными семействами, пребывавшие в повседневных трудах и заботах, сами пахали землю наравне с соседями-крестьянами и в поте лица добывали хлеб свой насущный. Они находились на низшей ступени социальной пирамиды и были тесно связаны с трудовым народом. Разумеется, встречались среди пастырей люди разные, разных нравственных качеств. Если мы обратимся к произведениям таких русских писателей, как Лесков или Мамин-Сибиряк, хорошо знавших духовную среду, то найдем в них разнообразную галерею образов священнослужителей. К лучшим пастырям люди охотно шли за добрым советом и наставлениями. Их дома были источниками доброты, света и просвещения. Из семей таких деревенских батюшек выходили достойные представители русской интеллигенции, честно служившие народу, учителя-просветители, врачи, ученые. Об одной такой прекрасной русской семье расскажу.

Лето-осень 1928 года (мне в ту пору было пять лет) наша семья провела в селе Тервеничи, к югу от города Лодейное.поле, на востоке нынешней Ленинградской области. Отца командировали туда во главе лесоустроительной партии для обследования лесных массивов и выявления запасов древесины, пригодной для эксплуатации. Результаты этой работы лесоустроителей потом учитывались Госпланом для планирования объема заготовок древесины.

Тервеничи — село небольшое, раскинувшееся на живописном берегу озера. Вокруг простиралась холмистая местность, покрытая хвойными лесами, а кое-где — пашнями и лугами. Пейзажи отличались несколько суровой красотой. Украшением села была изящная небольшая каменная церковь, построенная незадолго до революции на месте сгоревшей деревянной церкви. Служил в ней старый священник о. Василий Стручков. Вот он стоит перед моими глазами — высокий сухопарый старик с седой окладистой бородой и длинными, ниспадающими на плечи волосами. Выходил он из дома в полотняной, безукоризненно чистой рясе и широкополой соломенной шляпе. Весь он излучал доброту, приветливость.

Наше знакомство с семьей Стручковых произошло следующим образом. Как-то мы с мамой гуляли у озера. К нам подошла молодая женщина и сказала просто: "Я Вера Стручкова, учительница, дочь здешнего батюшки. Мы бы очень хотели с вами познакомиться. В нашей глуши так мало интеллигентных людей. Приходите к нам вечерком на чашку чая. Будут только свои, может быть, еще доктор с женой". Приглашение было принято, и знакомство с этим милейшим семейством состоялось.

Дом священника был просторным. Когда мы (я и мои родители) вошли в залу, обставленную простой тяжеловесной мебелью, изготовленной местным умельцем, за большим столом сидело человек пятнадцать. Это и были свои, до еще семья тервеничского врача. На лето в родительский дом съехались все дети. Всех их было десять — пятеро сыновей и пятеро

дочерей. Старшие три дочери, уже в возрасте, где-то учительствовали. За ними шли два сына, люди каких-то технических профессий. Следующей по возрасту шла Вера, инициатор нашего знакомства, тоже учительница. Потом Серафим, худощавый юноша со светлыми кудрями, похожий на отца. Не помню, был ли он в то время школьником или студентом. Но знаю, что впоследствии и он стал учителем. Самая младшая из сестер Муся, девушка лет 16—17 с толстой косой цвета пшеничного колоса, еще училась в средней сельской школе (так называемой ШКМ — школе крестьянской молодежи) и намеревалась после ее окончания остаться в селе учительствовать в начальных классах. Младшими в семье были два мальчика-подростка, лет двенадцати и четырнадцати, школьники, жившие в родительском доме.

Мы часто наведывались к Стручковым. Бывало, кто-нибудь из этой семьи, чаще Муся или Вера, приходили к нам. Дом священника был тем культурным гнездом, к которому тяготела немногочисленная местная сельская интеллигенция. Мои родители отзывались о Стручковых как о духовно богатых, содержательных людях. Высокая интеллигентность, рассудительность была свойственна даже младшим. Вечера, когда собиралась в доме священника вся семья, проходили интересно. Говорили о прочитанных книгах, о школьном воспитании, о привитии детям доброты и других высоких моральных качеств. Играли в фанты или лото. Потом кто-нибудь из сыновей брал гитару и наигрывал мотив, а все остальные подпевали. Пели "Вечерний зво^", старинные романсы. Сам батюшка подпевал приятным тенорком. Изредка выбирались всей компанией на пикник, на берег озера. Играли в крокет. Батюшку, однако, часто отрывали от нашей компании. Приходил кто-нибудь из села или ближайшей русской или вепской деревни посоветоваться со священником, найти у него душевную помощь или просто отвести душу в беседе с добрым пастырем. Прихожане любили своего батюшку и приходили к нему по любому поводу, когда нужны были совет, участие, поддержка.

В доме Стручковых было много книг, преимущественно русских классиков. На них воспитывались дети. Мать часто пользовалась их библиотекой и, бывало, читала мне вслух. Случались у Стручковых и импровизированные литературные вечера, когда мужчины декламировали стихи Пушкина, Некрасова, Лермонтова, Кольцова.

Конечно, многое из того, что происходило в доме тервеничского священника, не могло запечатлеться в моей памяти — ведь мне было тогда всего пять лет. О многом знаю по рассказам родителей, всегда вспоминавшим семью Стручковых с чувством благоговейного уважения. "Прекрасная и дружная русская семья", — говорил отец. Большой любитель фотографии, он как-то сфотографировал всю семью о. Василия, с матушкой и со всеми детьми. С ними отец запечатлел и меня, оказавшегося на переднем плане рядом с младшими Стручковыми. Фотография эта сохранилась в моем семейном альбоме, и я храню ее как дорогую реликвию детства.

А вот о. Василия, совершающего службу, помню, и помню отчетливо. У коновязи перед церковной папертью теснятся повозки с лошадьми. В небольшой церкви тесно, пахнет свечным нагаром. Богомольцы, русские и вепсы, съехались со всех деревень прихода. Выходит из царских врат батюшка в ризе. О. Василий не поражал прихожан артистизмом или могучим голосом. Поражал другим — проникновенностью службы, задушевностью, глубокой человечностью, умением вызвать у простых людей слезы умиления. Как можно было заметить, прихожане охотно посещали службу.

К концу августа старшие дочери священника разъехались, так как заканчивались школьные каникулы и в школах начинался учебный год. Старшие сыновья уехали еще раньше. Оставались только младшие. К тому времени батюшку начали притеснять. Сперва у него отобрали небольшой земельный надел: не положено "нетрудовому элементу" иметь землю. Кстати, обрабатывал свой надел священник сам с помощью сыновей, которые все были заправскими пахарями. Вообще все дети в семье Стручковых с малолетства приучались к труду, поэтому в этом доме всегда обходились без наемной прислуги. Я постоянно видел всех членов семьи в работе. Младшие сыновья кололи дрова или метали стога, дочери пропалывали огород или мыли полы в доме. Старшие сыновья что-то мастерили. Кто потом воспользвался землей священника, — не знаю. Колхоза в ту пору в Тервеничах еще не было.

К началу осени у о. Василия отобрали дом. Его передали под почту и сельсовет. Не знаю, был ли дом собственностью семьи Стручковых или принадлежал церкви. В любом случае местным властям не составило ни малейшего труда безвозмездно конфисковать приглянувшееся сооружение. Никаких гражданских прав у священника отстаивать свое жилье не было. А местные власти, воспользовавшись готовым домом, избавили себя от необходимости изыскивать средства на строительство нового административного здания.

Но надо быть объективным и отдать должное властям в лице Тер-веничского сельского совета. Старого священника с семьей не вышвырнули на улицу, как это постоянно бывало, не заставили ютиться в церковной сторожке или палатке при паперти, а предоставили ему взамен избу, вполне сносную, оказавшуюся по каким-то причинам свободной, не заселенной. Правда, изба была совсем небольшой, по площади она составляла вероятно лишь четвертую часть прежнего дома. Помню переезд семьи священника в новое жилье, где не без труда удавалось втискивать и разместить мебель. От чего-то пришлось отказаться, какую-то часть мебели раздать прихожанам.

Мои родители выразили о. Василию и его матушке свое сочувствие. Священник переносил свои беды спокойно, с достоинством, без жалоб.

Глубокой осенью мы покинули Тервеничи и возвратились в Ленинград. Срок отцовской командировки заканчивался. Года два после этого мы переписывались со Стручковыми. Писала нам Муся. Она кончила школу и учительствовала в младших классах. О. Василий продолжал служить, и его пока не трогали. Потом наша переписка как-то прекратилась.

Прошло много лет, несколько десятилетий... Уже давно не было в живых моих родителей, ушли из жизни многие из родных старшего поколения, родительских друзей. Рвались последние нити, связывающие меня с временами далекого детства. И вот однажды, ощущая груз прожитых лет, я почувствовал щемящую тоску от ощущения невозвратимости прошлого, утраты близких. Перелистывая семейный альбом, я наткнулся на старую выцветшую, сделанную отцом фотографию: о. Василий Стручков и все его чадообильное семейство, вызвавшее в моей душе добрые и светлые воспоминания. Кажется, восстановится одна ниточка, связывающая меня с далеким прошлым, если я отыщу кого-нибудь из дорогого мне семейства.

Начались поиски. Написал я письмо в Тервеничи, адресованное "директору школы". Представился литератором, заинтересовавшимся прошлым этого села, в котором довелось побывать в детские годы. Между прочим поинтересовался и судьбой детей старого священника, из которых многие были учителями. Вскоре получил из Тервеничей интересное ответное письмо. Директор школы Тютрюмова, оказавшаяся по мужу родственницей нашего хозяина, у которого мы снимали квартиру, писала о страшном пожаре, уничтожившем село в 30-е годы, о том, что в годы войны в Тервеничах стояли какие-то тыловые части и штабы Карельского фронта. Далее в письме сообщалось, что некоторые члены семьи Стручковых приезжали в послевоенные годы на родину, и упоминалось лицо, которое поддерживает связь с кем-то из них. Это уже была зацепка.

В конце концов я списался с Верой Васильевной Муромцевой (по мужу), учительницей-пенсионеркой, проживавшей в городе Подпорожье Ленинградской области. Она и поведала мне о дальнейшей судьбе семьи. Тервеничская церковь была закрыта в середине 30-х годов, разделив судьбу большинства храмов области. Ее превратили в зернохранилище, разрушив при этом паперть и колокольню. Старый батюшка с матушкой доживали свой век у сестры о. Василия в Весьегонске. Дети дружно помогали им. Умерли старики незадолго до войны, слава Богу, своей естественной смертью, не в лагере, не в северном поселении. А это случалось в ту пору далеко не со всеми людьми духовного звания. Все дети стариков Стручковых достойно трудились на благо общества, хотя, случалось, и терпели и обиды и унижения. Все пятеро дочерей и один из сыновей учительствовали, среди других сыновей были лесовод-экономист, ветеринарный врач, строитель и электрик. Все рвались к знаниям, к образованию, но наталкивались на обидные ограничения, как дети "лишенцев". Приходилось ограничиваться средней школой или завершать образование, будучи уже в возрасте. Только конституция 1936 года отменяла ограничения в сфере образования для детей "нетрудовых элементов". Предпоследний из сыновей о. Василия Николай долго не мог поступить в строительный техникум и заканчивал его, будучи уже зрелым человеком, перед самой войной.

Все мужчины из семьи Стручковых, забыв об обидах и унижениях, отважно сражались с гитлеровцами в годы Великой Отечественной войны. Двое из них отдали жизнь в боях за Родину. Сегодня живы только двое Стручковых — Мария (Муся) и Николай (оба пенсионеры). Остальные

ушли из жизни в послевоенные или недавние годы, честно отдавая силы своему народу. Вот так восстановилась история рядовой русской семьи, прекрасной семьи деревенского батюшки, воспитанной в духе добра и трудолюбия.

Я рассказал о массовом разрушительстве храмов в Ленинграде. То же самое, только в других масштабах, можно было наблюдать и в более мелких городах, областных и районных. В областных центрах повсеместно уничтожались кафедральные соборы, похоже по единому целенаправленному плану, утвержденному Сталиным. Делалось это с целью нанесения массированного удара по Церкви, религии. Из кафедральных соборов по всей стране уцелели единицы. В Кирове (бывшей Вятке), например, разрушили великолепный Никольский собор конца XVIII века, возведенный в стиле барокко. Его нарядный архитектурный декор перекликался с отделкой расстрелиевских построек. Автором этого сооружения был ученик Д. Ухтомского Иван Катуков, испытавший несомненное творческое влияние и Растрелли. Украшением старой Вятки был и собор Александра Невского, построенный архитектором Витбергом в 30-40-е годы прошлого века в виде большой ротонды. Хотя это сооружение несколько эклектично (в нем мы видим сочетание ложной готики и византийских традиций), оно было по-своему величественно и красиво. Оно также не уцелело. Об этих двух варварски разрушенных памятниках можно теперь судить только по иллюстрациям.

Невосполнимый урон был нанесен многим старым историческим центрам Северо-Запада, славившимся своими кремлевскими и монастырскими ансамблями и отдельными памятниками, восходящими еще к средневековью. Многие из ценнейших памятников церковной и гражданской архитектуры были разрушены до основания, другие изуродованы переделками, третьи пребывали в запустении, доведенные до критического состояния. Примером таких древних и немало пострадавших городов может служить Белозерск, в котором мне довелось неоднократно бывать.

В Белозерске, историческом городке на берегу Белого озера, наша семья провела лето и осень 1929 года. Отец был направлен туда с большой группой лесоводов для лесоустроительных работ. Мы плыли от Череповца по Шексне пароходом в самые первые дни навигации. Пароход доходил только до истоков Шексны, ныне не существующей, затопленной водохранилищем пристани Чайка. Далее пассажиров, следовавших до Белозер-ска, пересадили в баржу, которую тянул маленький буксирный пароходик. Несколько часов мы плыли по узкому прямому, словно туго натянутая нить, каналу, отделенному от озера узкой, заросшей тальником косой. И вдруг, как в сказке, словно загадочный град Китеж, возник перед нами уютный зеленый городок со множеством церковных шпилей и куполов. Их

было много, слишком много. И все они были разные, луковичные, шатровые, сферические, не похожие друг на друга.

Уже позже я узнал о славной истории Белоозера, ровесника Великого Новгорода, одного из старейших городов русских, истоков нашей государственности. Первое летописное упоминание о Белоозере связано со сказанием о призвании князей. В XIII—XTV веках это был стольный город удельного княжества, входившего в состав Владимиро-Суздальской Руси. Белозерский полк храбро сражался под знаменем Дмитрия Донского против полчищ Мамая на Куликовом поле. В этой кровопролитной битве пали смертью храбрых князь Белоозера Феодор Романович и сын его Иван.

В 1929 году мы застали в Белозерске более полутора десятков действующих церквей. Население города вряд ли превышало в то -время пять тясыч жителей. Правда, некоторые церкви, как принято было на севере, строились парами — рядом зимний и летний храмы при одном священнике. Так что одновременно служба велась не во всех храмах. К тому времени приходы лишались прежних богатых прихожан и беднели. Одна из причин этого обеднения состояла в том, что власти создавали обстановку нетерпимости к религии и верующим, и поэтому резко сокращалось количество людей посещавших храмы. Храмы пустели и наполнялись только по большим церковным праздникам. Вторая причина — тяжелое налоговое бремя, которому вообще подвергалась Церковь и которое могло усугубляться по инициативе местных ретивых администраторов.

Духовенство бедных приходов бедствовало в буквальном смысле этого слова. Не раз нам приходилось выслушивать горькие жалобы. Одной из самых бедных церквей в городе считалась Петропавловская церковь. Рядом стоял храм побогаче, и жившие по соседству горожане предпочитали посещать его или кремлевский Преображенский собор. Убранство Петропавловской церкви было бедным. Священник служил без диакона, без певчих, почти в пустом помещении.

С этим горемычным священником мы были знакомы. У него квартировала семья сослуживца моего отца, Усольцева. За счет скромной квартплаты, получаемой с жильцов, и распродажи вещей семья священника кое-как перебивалась. Помню, как моя мать и другие жены лесоводов, жалея худенькую, болезненную дочку священника, приносили ей коробку толокна или печенья. Мои родители и другие лесоводы, получая командировочные надбавки к зарплате, жили в достатке, шумно и весело. Люди они были в то время еще сравнительно молодые. Справляли именины и другие семейные торжества. Чаще собирались у Ярмоловичей, людей гостеприимных и хлебосольных, снимавших весь верхний этаж купеческого особняка. Это был как бы центр общественной жизни бело-зерских лесоводов. Помню отчетливо многолюдные застолья с неизменными пельменями, пирогами с судаком. Бедного священника с матушкой всегда приглашали на такие застолья — такая уж у нас сложилась традиция. И вовсе не потому, что наши лесоводы отличались такой уж набожностью. Мужчины, люди занятые, относились к религии равнодушно или считали себя, как мой отец, атеистами. Женщины ходили в церковь по большим

праздникам. Самой набожной из них была Софья Борисовна Ярмолович, происходившая из семьи еврея-выкреста, военного. Муж ее был литовец-католик и православия не принимал. Но независимо от своих убеждений, все эти люди проникались жалостью к священнику (имени его не помню) и его семье. Пусть он хотя бы на этот раз будет сыт и прихватит гостинцев для дочки.

Петропавловская церковь была, кажется, первой из белозерских церквей, закрытых по распоряжению городских властей. А потом началась стремительная кампания закрытия и разрушения храмов. Причины и предлоги для этого были самые разные. Бедный приход не мог справиться с налогами, и церковь закрывали как несостоятельного должника. Или вдруг оказывалось, что священник или диакон "контра". Поводом для такого обвинения могли послужить ложные доносы, клевета, процветавшие во времена сталинского культа, сплетни, ложные слухи, из которых районный администратор-головотяп делал свои выводы. Если "контру" выявляли, церковь закрывали, хотя бы для "профилактики". А нередко бывало и так: церковь выплачивала все финансовые поборы, и священнослужителей не уличали ни в чем предосудительном, но храм все-таки закрывали, потому что кому-то приглянулось помещение. Его кромсали, уродовали, сбивали кресты с главок, приспосабливали под пекарню или кузницу, никак не считаясь с исторической ценностью здания. А бывало и наоборот, власти начинали фарисейски разглагольствовать об этой самой исторической ценности — негоже, мол, оставлять в руках церковников памятник XVII века! Отберем и сохраним! И "сохраняли", как "сохраняли" кремлевский Преображенский собор, доведя его до вопиющего запустения. Таким я увидел его в 1971 году. Нарушили и разорили то, что духовенство веками берегло и сохраняло на медные копейки и пятаки трудового народа.

Дело, разумеется, было не в предлогах, а в общей целенаправленной антицерковной политике. Если предлога не находилось, церковь закрывали просто так, чтобы продемонстрировать свое антирелигиозное рвение, заслужить поощрение вышестоящих, выполнить разнарядку, предусматривающую свести число действующих в районе храмов к минимуму, а еще желательнее — к нулю.

Во время нашего пребывания в Белозерске в 1929 году мне было всего шесть лет, и вряд ли я мог оценить тогда всю красоту белозерских памятников. Оживить воспоминания помогла прекрасная книжка Г. Бочарова и В. Выголова — "Вологда. Кириллов. Ферапонтово. Белозерск", выпущенная в 1979 году дополненным изданием издательством "Искусство". Самый древний из храмов Белозерска — Успенская церковь постройки середины XVI века стоит на пригорке, на улице Карла Маркса, посереди зеленой полянки. Это массивный белокаменный куб, на который посажено пятиглавие — луковичные вытянутые купола на приземистых барабанах. Рядом небольшая двуглавая церковь Богоявления, зимняя. В кремле, окруженным массивным земляным валом, стояли два храма — главный пятиглавый Преображенский собор и церковь Василия Великого,

составлявшие единый выразительный архитектурный ансамбль. Последняя была интересна своей архитектурной планировкой. Основной храм венчали две абсолютно одинаковые, расположенные симметрично на поперечной оси здания главы. Эта планировка, а также специфическая форма куполов на граненых барабанах встречается в церковной архитектуре Украины, особенно Западной. Возможно, что церковь строил выходец из Украины или, во всяком случае, архитектор, знакомый с украинскими образцами архитектуры.

Особенное мое восхищение вызывала изящная церковь Всемилостивейшего Спаса ХУШ века, но построенная в традициях предыдущего века. Ее колокольню увенчивало шатровое покрытие. Основной куб храма опоясывал нарядный бордюр из цветных изразцов с растительным орнаментом. Купола увенчивались массивными ажурными крестами, сверкавшими позолотой.

Ближайшей к нашему дому была Рождественская церковь, красивый и выразительный памятник ампирного стиля. Фигурный с фонарем купол опирался на граненый барабан. Двухъярусная колокольня завершалась стройной иглой-шпилем.

И еще привлекала внимание Ивановская церковь у канала, внушительная по размерам — образчик старого классицизма. Украшенная портиками и колоннами, она по своему архитектурному облику напоминала не столько храм, сколько нарядную дворцовую постройку. Недавно исследователи установили по архивным документам, что церковь эта построена по чертежам великого русского архитектора В. И. Баженова, создателя Михайловского (ныне Инженерного) замка в Петербурге и неосуществленного проекта Большого кремлевского дворца в Москве.

Вспоминая наиболее интересные храмовые постройки Белозерска, не могу не упомянуть и о деревянной Ильинской церкви у западной стороны кремлевского вала. Ее характерный облик перекликается с другими памятниками церковной архитектуры русского севера.

Белозерску все-таки сравнительно повезло. Из семнадцати его церквей было полностью разрушено только шесть — менее половины. После закрытия подавляющего большинства из них остались действующими две церкви — Успенская и соседняя с ней Богоявленская. Но незадолго до войны были закрыты и они. Закрывались и все сельские церкви по всей округе. Таким образом, город Белозерск, Белозерский район и соседние с ним районы остались без действующих храмов. Церковь Успения была передана краеведческому музею, и только благодаря этому уцелел иконостас, ценнейший памятник русской иконописи XVII века. Церковь Богоявления, опустошенная и разграбленная, была превращена в гараж. В алтарной апсиде пробили широкие ворота, в котррые могли бы въезжать грузовики и трактора.

Во время войны Сталин был вынужден пойти на некоторые уступки Церкви, считаясь с патриотическим порывом верующих и проявляя заинтересованность в привлечении церковных пожертвобаний на нужды сражающейся армии. Стали вновь открываться некоторые из ранее закры-

тых приходов. Так, церкви Успения и Богоявления в Белозерске вернули верующим. В летние месяцы служба идет в Успенской церкви, в зимние — в Богоявленской. Краеведческий музей был переведен в Георгиевскую церковь, но, впрочем, вскоре был закрыт, так как городские власти посчитали его излишней для себя обузой. Лишь много лет спустя музей был возрожден, но уже не в церковном помещении.

Какова была судьба духовенства закрывшихся церквей? Разная, как мне рассказывали. Одних репрессировали и высылали. В первую очередь тех, кто пытался протестовать против насилия и произвола. Другим дали возможность доживать свой век в городе, потеснив их и уплотнив. Они кое-как существовали за счет помощи детей, а в отдельных случаях даже смогли перебиваться на кое-какой низкооплачиваемой работе. Мне называли одно духовное лицо, ставшее почтальоном. И это еще была счастливая по тем временам доля.

О дальнейшей судьбе того бедного священника, у которого квартировали наши друзья Усольцевы, ничего не знаю. Вскоре после нашего отъезда его матушка прислала Софье Борисовне Ярмолович полное отчаяния письмо с посьбой о помощи. Священник уже лишился службы, жилища и чуть ли не нищенствовал. В следующем сезоне некоторые из наших знакомых лесоводов вновь поехали в Белозерск, но того священника уже не встретили. Очевидно, его выслали с семьей на север. Так поступили с бедняком, которого жизнь и так не баловала.

Сколько претерпели мук в эти страшные годы сталинизма простые батюшки из сельских приходов или маленьких городишек вроде Белозер-ска! Люди, обремененные семьями, которых только в насмешку над здравым смыслом можно было назвать богатеями, эксплуататорами. Они искренне стремились исполнить свой долг духовных наставников своей паствы, были тесно связаны со своим народом. Но жестоко поплатились многие из них, поплатились только за то, что носили только священническую рясу, лишались нажитых на свои трудовые копейки жилья, имущества, высылались без суда и следствия в суровые северные края, гибли там от голода и болезней.

Но вернемся к судьбе Белозерских храмов. Среди разрушенных церквей, от которых не осталось и следа, была и Рождественская церковь на Коммунистической улице, одна из красивейших в городе. Судьба ее такова. После закрытия в ней разместились мастерские детского дома-Однажды случился пожар, и церковь вся выгорела. Городские власти решили не восстанавливать ее, а разобрать на кирпич. Была острая нужда в кирпиче. Но добротная известь на яичном белке мертвой хваткой скрепляла его. Как ни били ломами и кувалдами по стенам, разрушителям удавалось лишь выламывать целые блоки или мелкое кирпичное крошево. Говорят, битым кирпичом, полученным в результате разрушения церкви, замостили участок улицы.

Была разрушена и церковь Василия Великого в Кремле. После закрытия в помещении этого храма долгое время находился движок местной электростанции. В течение многих лет храм не реставрировался, ветшал,

приходил в аварийное состояние. В начале 60-х годов он был разобран с санкции главного архитектора Вологодской области, уступившего давлению властей Белозерска. В качестве инициатора разрушения памятника мне назвали имя тогдашнего председателя горисполкома И. И. Бузина, типичного чиновника сталинских и послесталинских времен. Его жена работала завучем школы-интерната, находившейся на кремлевской территории. Она убедила мужа и других городских руководителей в том, что аварийная церковь якобы угрожает жизни детей — не дай Бог, свалится сверху кирпич и зашибет кого-нибудь. Вот и решили церковь снести, дабы чего не вышло. Никто не хотел взять на себя заботу о разрушавшемся храме, хотя бы огородить его забором. Проще было крушить. И черное дело было сделано. В результате этого разрушения весь кремлевский ансамбль был непоправимо нарушен.

От церкви на канале у деревни Ямской остались только полуразрушенные стены. Руины остались и от церкви на старом кладбище. С нее сбиты купола, стены в ужасающих трещинах. В ней торгуют керосином. И другие церкви приспособлены под разные нужды. В Петропавловской церкви теперь кондитерский цех. В соседней Георгиевской — районная контора кинопроката. Церковь за гостиным двором (название ее не помню) капитально перестроена под пожарную часть и уже ничем не напоминает храм. Еще одна церковь в западной части города, также доведенная до ужасного состояния, превращена в какую-то мастерскую. Изувеченные, обезглавленные, эти храмы являют гнетущее зрелище.

Вторично я побывал в Белозерске только в 1971 году, сорок два года спустя после моего пребывания с родителями в этом городе. Первым делом я попытался познакомиться с Преображенским собором. В детстве меня восхищал его нарядный, барочный иконостас с рельефными фигурами ангелов. Собор оказался на замке. В нем располагался какой-то склад, а ключ от него, как мне сказали, находился в отделе культуры райисполкома.

Заведующим отделом культуры оказался полноватый молодой мужчина. Он поежился, когда я представился ему журналистом из Москвы. У него сразу же сработала защитная реакция. Заведующий поспешил заверить меня, что возглавил он отдел культуры недавно и, стало быть, не ответственен за все то, что делалось до него, при его предшественниках. Он еще не успел разобраться во всех делах и мало что может сказать о состоянии памятников Белозерска.

Все же этот малокомпетентный товарищ проговорился, что на реставрацию памятников Белозерска отпускаются суммы немалые. Но они не осваиваются полностью. Нет кадров реставраторов, утерян опыт реставрации сложных памятников, нет документации, позволяющей воссоздать их первоначальный вид. Сокрушать и нарушать, приводить в запустение дело не хитрое, а вот когда дело доходит до восстановления разрушенного, власти проявляют полную безынициативность и беспомощность. Тогда, в 1971 году, я стал свидетелем лишь работ по реставрации трехарочного каменного моста через кремлевский ров, да и те шли медленно.

В отделе культуры, как оказалось, не было специального штатного сотрудника, который бы отвечал за памятники. По совместительству эта миссия была возложена на молодого парня, разъездного киномеханика — назовем его Валера. Он же являлся хранителем или ключарем Преображенского собора. Бели какой-нибудь дотошный приезжий, вроде меня, слишком настойчиво добивался возможности осмотреть собор, в распоряжение этого приезжего командировался Валера с ключом. Так же произош -ло и со мной.

Вот мы наконец у кованых дверей собора. Скрипит ржавый замок. Дверь с трудом поддается, и мы с Валерой входим внутрь храма. Пахнет затхлостью, птичьим пометом. На полу у входа валяется ржавый железный крест, свалившийся с главного купола. Лежат стопы фанеры, банки с краской. Здесь склад.

Иконостас собора сохранился плохо. А ведь когда-то он был великолепным творением народных умельцев, художников, резчиков по дереву, ярким образчиком русского барокко XVIII века. Икон на иконостасе немного и они не совпадают с традиционным деисусным чином. Зато много рельефных изображений ангелов и херувимов, очень выразительных и динамичных. Над иконостасом, на фоне замысловатых резных декоративных деталей, украшающих своды и основание центрального барабана храма, как бы парит в воздухе вырезанная из дерева фигура Бога Саваофа во весь рост.

Трудно было без гнева и возмущения взирать на то, в каком варварском состоянии оказалась эта святыня, этот шедевр народного прикладного искусства. Позолота повсюду облупилась, тонкие резные детали обломаны, краска на иконах осыпалась, полотна прорваны. Уцелевшие части иконостаса густо загажены птичьим пометом. В алтаре громоздились обломки декоративных украшений, скульптур, карнизов. Все это покрывал густой слой пыли, грязи. В центральной части алтаря сохранился обветшалый престол с клочьями серого от многолетней пыли балдахина. И на престоле свалка мусора и разных обломков, поврежденных икон. Царские врата сохранились, но и они в жутком состоянии.

Конечно, безжалостное время делало свое дело. Собор бездействовал несколько десятилетий. Долгое время на территории Кремля находился лагерь заключенных, а потом обосновалась школа-интернат для дебильных, иначе говоря умственно отсталых детей. Такое соседство никак не способствовало сохранности памятника, тем более, что никакой его охраны не существовало. Сквозь окна с выбитыми стеклами проникали дождь, сырость, ветер. Не исключено, что удавалось сюда проникать и некоторым прытким любителям старины, которые выламывали на память куски иконостаса, целые иконы. Следы такого преднамеренного варварства можно было заметить. Было очевидно, что реставрация собора, особенно его иконостаса, будет делом нелегким. Без помощи квалифицированных московских или ленинградских реставраторов вряд ли обойтись. Поэтому местные власти всячески затягивали какое-либо, даже предварительное обсуждение судьбы собора, хотя некоторые средства на реставрацию

имелись. От Валеры я узнал, что горисполком пока реально собирался осуществить две вещи: зацементировать щель в алтарной стене, чтобы предотвратить угрозу дальнейших трещин, и водрузить на центральном куполе рухнувший крест. На большее у отцов города, видимо, не хватало ни энергии, ни желания.

И еще раз удалось мне попасть в Белозерск. Это произошло десять лет спустя, осенью 1981 года. На этот раз я провел там целую неделю и смог детально познакомиться с состоянием памятников. Были и радостные события. В здании бывшего купеческого особняка разместился новый краеведческий музей, открытый на базе школьного общественного музея, который собирался в течение многих лет неутомимым энтузиастом, учительницей истории и краеведом Риммой Александровной Новиковой. Оказалось, что мы с ней однокурсники по педагогическому институту имени Герцена. Кроме особняка в центре города музею были переданы три храма: Преображенский собор, церковь Всемилостивейшего Спаса и деревянная Ильинская церковь. Началась их реставрация. Хотя велась она чрезвычайно медленно и нерегулярно, обычно только в летние месяцы, кое-какие ее зримые результаты можно было уловить. Отреставрированы фасады Преображенского собора, установлен рухнувший крест на его центральном куполе, так что этот памятник стал выглядеть вполне сносно. Из помещения удалены мусор и нечистоты, иконостас заключен в леса. Началась его реставрация. В соборе выставлены для обозрения старинные иконы белозерской школы живописи.

В серьезной реставрации нуждалась церковь Всемилостивейшего Спаса, когда она досталась музею. Прежним ее хозяином было ПТУ, разместившее здесь свои мастерские. Оно и довело храм до жуткого состояния. Со стен кое-где осыпается кирпичная кладка. При начавшейся реставрации на стенах внутри храма были обнаружены следы фресок. Сотрудники музея рассказали мне, что администрация распорядилась соскоблить фрески, как не отвечающие новому назначению храма. И частично соскоблили, а частично замазали белилами. Вот еще наглядный пример вандализма! Реставрация этого храма велась бригадой реставраторов из Вологды крайне медленно. В год на эти цели ассигновывалось тогда всего лишь 30000 рублей, так что реставраторы не могли изыскать средств на содержание сторожа, который охранял бы памятник. Однажды кто-то устроил пожар, и загорелись леса. Пожар удалось потушить. Бывает, туристы забираются на леса наверх и выламывают себе на память старинные узорчатые изразцы из бордюра, опоясывающего храм.

Некоторые реставрационные работы проведены в Ильинской церкви. Ее сруб подняли, заменили часть подгнивших бревен новыми, обновили тесовую кровлю и лемех на шейке главки и на самой главке. Еще ранее была удалена тесовая обшивка наружных стен, искажавшая первоначальный облик памятника. Устранены крен здания и перекос стен с помощью вертикальных брусьев-перекладин, прикрепленных к стенам железными болтами. Брусья эти, однако, портят интерьер. Внутри храма частично сохранилась роспись неба, орнаментальная роспись на арке, отделяющей

храм от трапезной, и обрамления икон верхней части иконостаса. Музейные работники сообщили мне, что часть икон этого иконостаса сохранилась и находится в Кирилловском музее. Можно надеяться, что после завершения реставрации Ильинской церкви иконы ее прежнего иконостаса будут водворены на место. И здесь предстоит серьезная работа. Далеко не все подгнившие бревна стен заменены новыми. Кое-где в стенах зияют щели и дыры, сквозь которые в помещение проникает влага, а зимой и снег.

Р. А. Новикова тепло отзывалась о тогдашнем первом секретаре бело-зерского райкома партии Ю. А. Прилежаеве, местном уроженце. Сочувственно относясь к музейным нуждам, он подержал идею передачи трех храмов музею и их реставрации. К сожалению административные права и финансовые возможности секретаря ограничены, и поэтому его помощь в основном сводилась к добрым словам и сочувствию.

Пока никак не решается судьба церкви Иоанна Предтечи, в просторе-чьи Ивановской. Она не была разрушена после закрытия, но варварски изуродована. Это самая крупная и одна из самых интересных, хотя и не самых старых церковных построек Белозерска. Построенный в 1810 году по проекту Баженова, храм отличается четкими и строгими формами, характерными для классицизма. Трапезная и собственно храм повторяют друг друга в виде овальных объемов, оформленных по боковым фасадам одинаковыми портиками о четырех колоннах. Трапезная перекрыта низким приплюснутым куполом, а основная часть храма увенчана широким световым барабаном с большим куполом и фонарем над ним. Барабан с куполом разобраны и заменены уродливой крышицей.

В настоящее- время в церкви размещены механические мастерские сельскохозяйственного ПТУ. До этого здесь размещались какие-то другие мастерские. На месте паперти сделана пристройка под котельную. К боковым фасадам пристроены какие-то сарайчики, уродующие облик памятника. В алтарной стене пробит широкий проем для въезда транспорта. Штукатурка на стенах во многих местах обвалилась, обнажая кирпичную кладку. На карнизе выросло деревце. Все здание выглядело крайне запущенным, неопрятным и находилось в аварийном состоянии. Была загажена и захламлена и вся территория вокруг. Рядом с храмом громоздились навалы угля. Установленные в здании станки и механизмы вызывают вибрацию стен, трещины. Никто, как видно не задумывается о трагической судьбе памятника. Дирекция ПТУ ссылается на то, что запланировано строительство новых помещений для мастерских училища, которое лишь временный хозяин разрушающегося храма.

Моя попытка проникнуть в Ивановскую церковь оказалась безрезультатной. Р. А. Новикова по моей просьбе вела переговоры с директором ПТУ. Он явно растерялся и всеми силами старался предотвратить наше посещение. Мастерские в эти дни не работали. Все учащиеся выехали в район на уборку урожая. Римма Александровна все же уговорила директора дать нам разрешение на посещение храма. С большой неохотой написал он записку сторожихе, у которой находился ключ от храма. К сожалению, сторожихи мы не застали дома. Возможно, директор как-то сумел ее пре-

дупредить. Так что в храм мы не прониюти. Однако обошли его и тщательно осмотрели со всех сторон, заглядывая в окна. Трудно без содрогания писать о том, в каком варварском состоянии находился этот замечательный памятник.

Во многом виноват этот горе-директор, хотя варварское отношение к памятнику началось задолго до него, и храм был изуродован уже давно. Но уголь-то убрать в надлежащее место, прибрать захламленную территорию и застеклить стекла окна можно было.

Возвратясь из Белозерска в Москву, я написал очерк о памятниках этого города и сделал попытку опубликовать его вместе с фотографиями в альманахе "Памятники Отечества". Мой очерк показался редакции слишком резким и критическим, и мне было рекомендовано дать побольше истории и поменьше мрачных негативных фактов. "Если мы опубликуем ваш материал, нам всем голову снесут и альманах прикроют", — сказал мне один из сотрудников редакции. Мы не договорились, и очерк не пошел. Это было лет пять-шесть тому назад. Возможно, что сейчас редакция альманаха проявила бы большую смелость.

Из Белозерска мне пишут, что реставрация памятников, переданных краеведческому музею, продолжается, но идет медленно, с перебоями, встречая всяческие помехи. Опыт Белозерска наглядно показывает, что варварский ущерб, нанесенный историческим памятникам, столь велик и чувствителен, что поправить дело трудно. Даже при наличии средств, выделяемых Всероссийским обществом охраны памятников, и самом добром желании энтузиастов-краеведов и реставраторов. Так что конца-края не видно реставрации. Никак пока не решается судьба баженовского творения, Ивановской церкви, продолжающей разрушаться.

VI.

Новая массовая и жестокая волна репрессий против духовенства прошла в 30-е годы, в связи с широкой кампанией закрытия храмов. Часть этих несчастных попадала в исправительно-трудовые лагеря, в Соловки, на строительство Беломор-канала, на Печору, Колыму и в другие отдаленные места. Другая же часть выселялась в северные районы страны в роли ссыльнопоселенцев и была там предоставлена сама себе. Никаким пособием или работой ссыльные не обеспечивались и должны были сами заботиться о своем пропитании. Хорошо еще, если удавалось найти работу в качестве лесоруба, плотогона или землекопа. Но для этого нужно было обладать физической силой, выносливостью и определенными навыками. Поэтому лучше приспосабливались к новым условиям жизни вчерашние крестьяне, из так называемых раскулаченных, люди выносливые и трудолюбивые. Хуже пришлось лицам духовного звания, среди которых многие находились в преклонном возрасте и никак не были приспособлены к тяжелому физическому труду. Колхозы старались не брать на работу ссыльных. Кажется, им это и запрещалось. Не брали их и на более или менее чистую

работу в поселковых конторах и учреждениях хотя бы в качестве почтальонов, счетоводов, продавцов, даже сторожей. Выбор оставался невелик — идти на лесозаготовки, лесосплав, торфоразработки, дорожное строительство. Людей престарелых, физически слабых администрация неохотно привлекала к тяжелым физическим работам. Рабочей силы в лице ссыльных и заключенных-лагерников было более чем достаточно. Поэтому многие из ссыльных, особенно стариков и слабосильных, оказывались без работы и голодали. Голодных, истощенных людей косили тиф, дизентерия и другие эпидемические болезни. Смертность среди ссыльных была исключительно велика.

В середине 30-х годов мы получили однажды письмо от наших деревенских родственников (кажется, от дяди, брата отца) из Кировской области. "Церковь в Архангельском закрыта. Домрачевых выслали", — писали они.

Большая каменная церковь в селе Архангельском красиво возвышалась над местностью. В ней, еще с конца прошлого века служил настоятелем старый священник Домрачев. Мои родители, хорошо знакомые с его семьей, отзывались о Домрачевых как о культурных, начитанных людях. Матушка неплохо играла на пианино. Дочь священника, Катя, была школьной подругой мамы.

Когда Архангельскую церковь закрыли, Домрачев был далеко не молод. Ему, вероятно, пошел восьмой десяток. Настоятелем он прослужил почти полвека. Чтд послужило поводом для высылки старого священника и его матушки — достоверно не знаю. Говорят, что священник протестовал против закрытия церкви, пытался собирать подписи прихожан под каким-то письмом, а это не могло не вызвать раздражения властей. Скорее всего именно это послужило поводом для высылки. Здесь высылали в то время священнослужителей без всяких поводов. Районные власти имели на церковь свои виды, намереваясь разместить в ней мастерские МТС (машинно-тракторной станции). Стариков Домрачевых сослали куда-то далеко на север, кажется на Печору, где они вскоре умерли от тифа. Эта грустная история каким-то образом дошла до наших родных.

В 30-е годы мой отец работал сотрудником научно-исследовательского института лесного хозяйства в Ленинграде. Летом он и его коллеги-лесоводы выезжали в научные командировки в северные и северо-западные лесистые районы страны. Однажды отец был командирован в Коми АССР, вернувшись оттуда в подавленном, гнетущем состоянии. Республика Коми (в то время она была еще автономной областью) и Печорский край были наводнены ссыльными, преимущественно раскулаченными, страдавшими от голода и болезней, лишенными всякой помощи со стороны властей. Отец был рад, что смог дать работу и заработок двум десяткам ссыльных, привлекая их в свою исследовательскую партию в качестве подсобных рабочих. По словам отца, все они были честными и трудолюбивыми людьми, на которых во всем можно было положиться. Когда осенью работы были свернуты и отец с помощниками возвращался в Ленинград, рабочие провожали их со слезами. Теперь опять предвиделась голодная зима. Ду-

ховных лиц в этой бригаде рабочих не было, но лесоводы немало встречали их под Сыктывкаром и на Печоре. Бывшие священнослужители производили самое жалкое впечатление людей, гонимых власть имущими, обездоленных, трудно приспосабливающихся к условиям ссылки. В поселениях часто можно было увидеть такую грустную картину: ссыльный священник или диакон в ветхой рясе, превратившейся в рубище, ходил по дворам и просил милостыню.

Потрясающий своим трагизмом рассказ мы выслушали от Павла Васильевича Долинского, также работавшего один летний сезон в Коми АССР. Один из ближайших друзей отца, неунывающий балагур и бесшабашный весельчак, он, казалось, был чужд всякой сентиментальности. И вот этот человек не скрывал слез, рассказывая о своей командировке, о том, как у него на глазах умирали от голода ссыльные, о своем бессилии чем-либо помочь им.

Привожу здесь запечатлевшиеся в моей памяти обрывки его рассказа. Селение на берегу Печоры... По дороге к сельскому кладбищу шагает священник в старенькой рясе. В руках он несет что-то завернутое в холстину. Это что-то — трупик его младшего ребенка. Никто из властей не посочувствовал бедному отцу, не распорядился, чтобы дать ему хотя бы лошадь, изготовить гроб для усопшего. За священником идет, тяжело опираясь на заступ, как на клюку, придавленная горем попадья, а за ней малые ребятишки — четверо или пятеро. У всех не по-детски скорбные, сосредоточенные лица, отмеченные печатью голода и страданий. Кто следующий останется лежать на негостеприимном северном погосте?

И Павел Васильевич, как и мой отец, постарался привлечь в свою бригаду десятка два ссыльнопоселенцев, чтобы хотя бы на время дать им средства к существованию. Но это была капля в море.

П. В. Долинский рассказывал, что организовал рыбалку и регулярную охоту, чтобы его рабочие могли получать в дополнение к скудному пайку свежую рыбу и дичь. Ею они подкармливали и членов своих семей. Поэтому вся бригада боготворила своего заботливого начальника. С местными представителями НКВД, надзиравшими за ссыльнопоселенцами, у Павла Васильевича произошел серьезный конфликт. Ему предъявили ряд серьезных обвинений, надуманных и нелепых. Среди них были такое: он дает в руки ссыльным, стало быть антисоветским, элементам огнестрельное оружие. Где гарантия, что это оружие не будет обращено против властей? "Помилуйте, у меня всего два старых охотничьих ружья, стреляющих дробью", — говорил в свое оправдание Павел Васильевич. "Вот видите, стреляют же", — не унимались обвинители из НКВД и выдвигали еще одно обвинение: гражданин Долинский ищет дешевой популярности у ссыльнопоселенцев. С чего бы это? Как уж удалось Павлу Васильевичу отвести от себя столь суровые обвинения — не знаю.

Помню из рассказа П. В. Долинского трагичную историю священника о. Георгия. До ссылки он служил в бедном приходе где-то на севере. Был он вдовцом и жил один. Дочери повыходили замуж и разъехались кто куда. В середине 30-х годов церковь закрыли — приход не осилил

налогового обложения. Дом у священника отобрали под нужды не то сельсовета, не то правления колхоза. Хорошо, что приютил его у себя добрый человек, один из его прихожан. Первое время о. Георгия, ставшего теперь заштатным священником, не трогали. Иногда он совершал требы у бывших прихожан: крестил младенцев, отпевал усопших. Это дошло до председателя сельсовета, вызвавшего к себе священника и пригрозившего: "Вышлю тебя как тунеядца, коли не перестанешь заниматься недозволенной деятельностью, не займешься общественно-полезной работой". А какая работа найдется для лишенца? Пытался о. Георгий предлагать свои услуги колхозам, ну хотя бы в качестве счетовода или пастуха. Никто не отважился взять его. Видимо, на этот счет существовали строгие негласные инструкции. Стал теперь он совершать требы с большей осторожностью. Да разве утаишь секреты в небольшом селе? Председатель сельсовета выслеживал священника, как гончий пес выслеживает зайца. Хотел с поличным его поймать. И поймал на старом лесном кладбище, когда о. Георгий служил панихиду на могиле односельчанина в годовщину его смерти, по просьбе его родных. Там священника и схватили два дюжих молодца из районной милиции, сорвали с него епитрахиль и повели к телеге. А дальше последовала высылка на Печору, "за антиобщественное поведение", как было сказано в приговоре.

Помню на этом месте мать прервала рассказ Павла Васильевича и возразила: "Но ведь у о. Георгия были дочери. Почему он не мог бы еще раньше уехать к одной из них?" Рассказчик объяснил, что вообще-то дочери (их было трое) любили отца-священника, иногда посылали ему посылки с гостинцами. Но они были решительно настроены против его приезда, так как опасались, что это повредит им. В анкетах они писали, что являются дочерьми крестьянина. Инстинкт самосохранения толкнул их на этот маленький обман, который мог бы раскрыться с приездом отца. О. Георгий не осуждал дочерей: что поделаешь, время сейчас такое.

По словам Павла Васильевича, священник был малорослым, щуплым и слабосильным человеком. Для тяжелой работы, требующей немалых физических сил, он никак не годился. Зато о. Георгий оказался превосходным поваром, честнейшим кладовщиком, сноровистым рыболовом. Ему можно было поручить все припасы, будучи уверенным, что у него ничего не пропадет. Продукты к лесоводам поступали обычно залежалые, недоброкачественные: заплесневелая мука, гнилой картофель. Однако о. Георгий умел заправить баланду из этих скверного качества продуктов одному ему известными травами, грибами, кореньями и сделать ее не только съедобной, но даже вкусной. Это был человек исключительного трудолюбия и щедрой души. Если выбиралась свободная минута, он плел из тальниковой лозы корзину или морду для ловли окуньков, штопал товарищам по несчастью сносившуюся одежду или собирал грибы и травы. Среди маленького коллектива бригады он пользовался огромным уважением. К тому же о. Георгий был начитан, хорошо знал русскую классическую литературу, помнил многие стихи Пушкина, Лермонтова. Павел Васильевич вспоминал ссыльного священника как интересного собеседника, с которым

интересно было потолковать о русской литературе, о жизни. На свои невзгоды о. Георгий никогда нежаловался, мужественно и с достоинством нес свой тяжелый крест. Лишь жалел свою небольшую домашнюю библиотеку, собиравшуюся всю сознательную жизнь. Она осталась с другим имуществом в конфискованном доме.

После отъезда лесоводов рабочие, в том числе и священник-повар, остались без работы и снова столкнулись с лишениями. О. Георгий пытался пробиваться рыбной ловлей и однажды утонул в реке: не хватило сил совладать со стремниной. Эта новость каким-то образом дошла до Павла Васильевича.

VII.

Разгром церкви, сопровождавшийся разрушением храмов и преследованием духовенства, имел место не только в городах, больших и малых, но и в сельской местности. Обращусь в качестве примера к Шабалинскому району Кировской области, родине моих родителей.

Я уже писал о трагической судьбе священника Домрачева, высланного и погибшего в далекой ссылке. Церковь в селе Архангельском, где он служил, была передана под мастерские машинно-тракторной станции. Говорят, этот храм еще стоит, запущенный и изуродованный.

Почти в одно время с закрытием архангельской церкви была закрыта и большая красивая церковь в селе Чахловке, в котором одно время жил мой дед по матери. Настоятелем в ней был Александр Замятин,

старик аскетического вида и сурового характера. Нго не выслали, но отобрали у него дом, оставив для жилья только тесную баньку на задворках его прежней усадьбы. В ней о. Александр и доживал свои горькие дни. В чах-ловской церкви, как и в архангельской, разместили мастерские МТС. Одно время там работал мой троюродный брат Василий Алексеевич. Он рассказывал мне следующее. О. Замятин выходил из своей баньки облаченный в ризу, которую как-то смог сохранить. Он заходил в церковь, где ремонтировались трактора и комбайны, стоял грохот кувалд и молотков, лязг железа. Не замечая всего этого, священник начинал служить, размахивая кадилом, как будто бы находился в действующей церкви, не разграбленной, не оскверненной. Худой, осунувшийся, с растрепанными космами седых волос, о. Александр пребывал в каком-то трансе. Зрелище было трагичное. Однако же некоторым парням, шоферам и трактористам, работавшим в мастерских, зрелище это казалось потешным. Они насмехались над старым священником, швыряли в него окурки, дергали за облачение, мазали ризу мазутом. Ничего этого священник не замечал, словно рядом и не было обидчиков. Он продолжал свое, пока не выбивался из сил. Уходил домой, гордо выпрямившись, не замечая улюлюканья, которое неслось ему вслед. Все были убеждены в безумстве Замятина. Человек волевого, сурового характера, жестко требовательный к клиру и прихожанам, он не перенес обид и сломался. Но так ли это? Не надел ли священник

маску безумца, чтобы выразить свой протест таким вот образом? Выразить протест, возопив: "Уйдите из оскверненного храма". Не берусь судить.

Псаломщиком при о. Александре служил Миша Мышкин, сын умершего ранее священника о. Ивана Мышкина. Миша и ранее был человеком со странностями. Его считали склонным к юродству, блаженненьким. Осквернение храма и надругательство над священником потрясли его, и Миша и впрямь стал юродивым. Он собирал милостыню по деревням, иногда читал Псалтирь над покойниками. Его жалели и кормили. Одет был Миша и в холодное время легко, не по сезону, не расставаясь с легкой полотняной рясой. Однажды он простыл и схватил скоротечную чахотку, умерев совсем молодым.

Семья деда с отцовской стороны жила в том же районе, в небольшой лесной деревушке с экзотическим названием Чертенки. Ближайшее приходское сельцо Соловецкое находилось в четырех километрах. Здесь, в соловецкой школе в первые годы советской власти учительствовали моя мама и дядя Николай. Церковь в селе, построенная незадолго до революции, была совсем маленькой, деревянной. Служил в ней священник по фамилии Попов. В 1932 году церковь еще действовала. В том же году мы ездили в гости к деду и, помню, заезжали в Соловецкое крестить моего двоюродного братца, новорожденного младенца. Через некоторое время церковь эту прикрыли. Стоит она и сейчас — в ней сельский клуб. А священник остался доживать свой век у дочери, учительствовавшей в том же селе. Его оставили в покое.

Дочь священника несколько десятилетий работала в соловецкой школе, была и ее заведующей. Несколько раз РОНО отстраняло ее от заведования. Довод был один: "Поповна все же. Нас не поймут!" И ставили на ее место другого. Но никто из приезжих не хотел засиживаться долго в глухом лесном сельце. Недолго выдерживал и новый заведующий. Поневоле вновь поручали заведование Поповой, опытному и прирожденному педагогу, любящему детей и увлеченному своим делом.

Трагично сложилась судьба священника из села Колосова, расположенного недалеко от Архангельского. В середине 30-х годов колосовская церковь еще действовала, едва справляясь с налоговым обложением, а потом закрылась как неплатежеспособная. Священник, к тому времени вдовый, жил еще некоторое время в Колосове с двумя детьми-подростками, сыном и дочерью. Потом его подвергли преследованию и выжили из села, отобрав дом. Его детей приютила на время младшая сестра покойной жены, жившая в городе Котельниче, а сам он стал бродячим пастырем, скитаясь по деревням и ежечасно опасаясь ареста и высылки. В то время, когда происходило массовое закрытие храмов, многие священнослужители, если не были сразу высланы, оставались безработными и бедствовали. Появился довольно характерный для своего времени социальный тип бродячего священника, запуганного, затравленного, обносившегося, голодного, пробивающегося больше подаяниями, чем требами. Их систематически вылавливали и высылали на север. Колосовский священник, побродив по деревням, некоторое время подвизался на Котельническом кладбище и

отпевал там усопших. К тому времени в Котельниче были закрыты все церкви, так что услуги кладбищенского батюшки пользовались спросом. Первое время ему как-то удавалось избегать преследования. Но, наконец, священник исчез, и о его судьбе его родственники Карякины, приютившие детей, ничего не узнали. Очевидно произошла банальная история в духе времени — он был схвачен и выслан.

Дети несчастного священника долго жили у Карякиных, хотя эта семья сама пребывала в бедности и чуть ли не бедствовала. Глава семьи Василий Емельяновым служил сперва псаломщиком в одной из церквей Котельнича. Но церковь, как и все другие церкви города, закрыли и он остался без работы. Не без труда смог Карякин устроиться чернорабочим на станцию — на большее бывший священнослужитель рассчитывать не мог. Лишь со временем стал он низшим конторским служащим при скромной зарплате. Нужда в этом доме никогда не переводилась. В начале Великой Отечественной войны Василий Емельянович был мобилизован в действующую армию и геройски погиб, сражаясь с фашистами.

Закрытие и разрушение храмов в районе продолжалось. Были снесены до основания большие каменные церкви в селах Богородском (ныне районный центр Ленинское), Новотроицком, бывшем также одно время районным центром. Церковь в Чахловке недолго использовалась под мастерские и тоже подверглась разрушению.

Еще в предреволюционные годы большим авторитетом во всей округе пользовался новотроицкий священник, протоиерей о. Серапион Фаворский. По отзывам людей, помнивших его, это был человек высокой интеллигентности и эрудиции. На деньги, собранные прихожанами, он построил фундаментальную кирпичную школу. Двухэтажное здание стоит и сейчас. Новотроицкое, большое торговое село, было тогда волостным центром. Имелась в нем своя, хотя и немногочисленная интеллигенция. Она группировалась вокруг священника, часто собираясь в его доме. Это были учителя, врач, волостной писарь Хаустов и его сыновья-студенты. Благодаря стараниям этих людей в селе была создана неплохая земская библиотека, ставились любительские спектакли. Новотроицкое становится центром местной культурной жизни. Из окружения Фаворского вышло немало достойных представителей русской интеллигенции. Все дети многодетного Хаустова получили высшее образование. Среди них были геологи, учителя, агрономы. А внук новотроицкого писаря, неплохо складывавшего песни и сказки в стихах, Леонид Иванович стал известным советским поэтом. Сын самого о. Серапиона Сергей Серапионович, близкий друг нашей семьи, получил медицинское образование и стал известным в Ленинграде врачом-гомеопатом, а внук — Михаил Сергеевич — доцент Ленинградского медицинского института, автор учебника по эпидемическим заболеваниям. Все эти люди — добрый след, оставленный на земле новотроицким пастырем. Незадолго до революции о. Серапиона перевели в уездный город, к великой скорби его прихожан. Умер он, кажется, своей смертью.

Совсем обветшала заброшенная, полуразрушенная церковь в селе Черновском. Это большое село стоит на красивом возвышенном месте вблизи реки Ветлуги. Когда подъезжаешь к нему, видишь издалека возвышающийся на холме пятиглавый двухэтажный храм с высокой колокольней. Но подъезжаешь ближе, и чувство восхищения сменяется гнетущим ощущением запустения. Видишь главки со сбитыми крестами. От некоторых остались только подгнившие каркасы. Глазницы окон зияют мертвой пустотой, на стенах местами выщерблена кирпичная кладка, карнизы раскрошились и осыпались.

Судьба этих развалин встревожила районных руководителей. Уж очень неприглядно они выглядели, да и общество охраны памятников высказывалось нелицеприятно. Кто-то подал идею отреставрировать чер-новскую церковь и приспособить ее под сельский торговый центр. Строительная организация провела обследование развалин и сделала неутешительный вывод. Отреставрировать и перестроить церковь под нужды торгового центра нецелесообразно. Это обошлось бы намного дороже, нежели строительство нового специализированного здания. Так затея отпала. Теперь в районных органах власти заговорили о том, что черновская церковь годится лишь на кирпичный бой, которым можно было бы замостить участок дороги. Кстати, в районе плохие дороги, и нет нигде залежей ни бутового камня, ни гальки. Но все же время не то, чтобы власти отважились так просто завершить разрушение храма. "Надо бы лет пятнадцать тому назад это сделать, — сказал мне один из секретарей райкома. — Тогда бы хлопот никаких не было. А сейчас время не то. Глядишь, пресса, краеведы, охрана памятников покоя не дадут".

В Черновском мне показали несколько "поповских" домов, принадлежавших теперь совхозу. В них жили рабочие. Когда я пытался расспрашивать о судьбе черновского духовенства, никто не мог уже сказать мне ничего внятного. О нем забыли. Лишь один старик сказал: "Не помню, давно это было... Но вроде бы кого-то из батюшек выслали".

В селе Николаевском в1937 году умер старый священник о. Василий, уже не служивший и находившийся- на покое. Жил он за счет небольшого огорода и маленькой пасеки, немного занимался переплетным ремеслом, да иногда получал посылки от детей. Маленький дом священника являлся не церковной, а его личной собственностью. Ежегодно он должен был выплачивать налог и немалый со строения и земельного участка. Возможно, что со священнослужителя, пусть и бывшего, взимали повышенный налог. Не имея никакого денежного дохода, священник по деликатности своей натуры не решался обращаться к детям, жившим скромно, за помощью и распродавал все то ценное, что еще оставалось в его доме и хозяйстве. Так, были проданы надворные постройки — баня и амбары для того, чтобы выплатить очередной налог.

Тем не менее, когда священник умер за ним числилась некоторая сумма недоимков. С поразительной поспешностью власти, еще до приезда на похороны наследников, к которым можно было бы предъявить долгоиые претензии, организовали распродажу дома покойного и ульев с пчелами.

Покупателем дома оказался сам председатель сельсовета, а ульев — его близкий родственник. Все это было куплено ими за смехотворно низкую цену. Так, дом был оценен всего лишь, если не ошибаюсь, в четыреста рублей — даже по тем временам сумма ничтожная. Хороший гардероб стоил в те времена дороже. Вырученная от торгов сумма пошла в уплату недоимок покойного. Налицо было явное злоупотребление своим служебным положением со стороны главы сельсоветской власти.

Наследники пытались бороться со злоумышленниками и написали апелляцию в районный суд. Суд ответил короткой отпиской: "За умершим числился долг государству. Сельсовет поступил по закону". Писали и в областной суд в Киров. Оттуда никакого ответа не последовало. Позже у зятя покойного о. Василия побывал земляк и сверстник, работавший в районном аппарате. Он с предельной откровенностью сказал, когда речь зашла о некрасивой истории с продажей дома: "Скажите спасибо, что вашего о. Василия не тронули и дали ему возможность умереть в своем доме. А могло быть и хуже".

Да, районный деятель был прав. Николаевскому священнику удалось, слава Богу, умереть своей смертью и в своем доме. Нечестные люди воспользовались его жилищем лишь тогда, когда о. Василия не стало. Однако не изгнали его из насиженного дома, не заставили скитаться по чужим углам. Что ж, спасибо им и за то.

В селе Ленинском, в архиве местного краеведа, моего однофамильца, я нашел такие статистические сведения. На территории нынешних двух районов, Шабалинского и соседнего Свечинского, когда-то насчитывалось 25 действующих храмов. В Свечинском районе сейчас ни одна из бывших церквей не действует, а в Шабалинском, более крупном районе, служба ведется в двух храмах — в Николаевском и Высокораменском, в южной части района. В высокораменской церкви Иоанна Богослова, большой каменной постройке, служит престарелый о. Николай Мышкин, сын чахлов-ского о. Ивана и младший брат Миши Мышкина, о котором я писал выше. Он без богословского образования, практик, выслужившийся из псаломщиков.

В районном центре Ленинском церкви давно нет, хотя это крупный населенный пункт с числом жителей более десяти тысяч, и поговаривают, что можно было бы дать ему статус города. Верующие обычно ездят на богомолье в Высокораменское, связанное с райцентром автобусным маршрутом. Но в период весенней и осенней распутицы, когда грунтовые дороги превращаются в непролазное глинистое месиво, автобусы не ходят. Наиболее усердные богомольцы отправляются тогда в церковь пешком. Туда ходу километров двадцать.

В послевоенные годы в районе действовала еще одна церковь — Про-копьевская в деревне Батаево, сравнительно недалеко от районного центра. Она была закрыта во времена Н. С. Хрущева, возобновившего наступление против религии. Шабалинскому району вышестоящие инстанции спустили разнарядку — закрыть хотя бы одну из трех действующих церквей. Целых три церкви на район, когда в некоторых нет ни одной! Районные

власти остановили свой выбор на Прокопьевской церкви. Для непосредственного ее закрытия был изыскан надуманный предлог. В последние годы умерло несколько членов церковной общины, а новых вовремя не выбрали и совет не перерегистрировали. Поэтому власти сочли его неправомочным и как бы не существующим. Реакцией на это якобы нарушение закона и было закрытие храма, на помещение которого имел свои виды местный председатель колхоза.

И еще остановлюсь на судьбе Воскресенской церкви. Деревни Воскресенского прихода: Медведевекая, Зеленцы, Коренята охватывали дугой лесной массив. В центре этой дуги на лесной поляне находился одинокий погост — деревянная церковь, уже изрядно обветшавшая, и дом священника, в котором одно время размещалась начальная школа. Официального акта закрытия Воскресенской церкви, кажется, никогда не было. Священник, устав от гонений и притеснений, лишившись дома, сам покинул приход и перебрался в районный центр. Со временем он стал работать в районной конторе "Заготзерно". Ключ от храма, книги и что поценнее из церковной утвари хранил у себя церковный староста Баранов, живший в деревне Зеленцы. Церковная община юридически продолжала существовать. Баранов вел переговоры с районными властями относительно возможности возобновления службы в храме. В послевоенные годы церковь еще пользовалась некоторыми временными послаблениями со стороны государства, и поэтому шабалинские районные руководители допускали возможность возобновления службы в Воскресенской церкви, но ставили при этом два условия. Пусть прихожане капитально отреставрируют храм, оказавшийся в аварийном состоянии, и найдут постоянного священника. Баранов пытался уговорить прежнего священника вернуться к пастырской деятельности и не уговорил. У того, удовлетворенного работой скромного служащего в "Заготзерно", был свой довод — "Хватит, натерпелся". Бывший батюшка отнюдь не был человеком сильным духом. А собрать значительную сумму денег на ремонт храма приход оказался не в состоянии. Народ в разоренной послевоенной деревне жил бедно. А пока судили да рядили, наступили новые времена, отношение государства к церкви изменилось в сторону ужесточения. И власти уже не относились доброжелательно к идее возобновления службы.

Еще некоторое время Воскресенскую церковь не трогали. Она считалась как бы временно бездействующей из-за отсутствия священника. Бывало, что когда везли покойника из одной из ближайших деревень на лесное Воскресенское кладбище, старушки открывали церковь и устраивали отпевание без батюшки. Сами напевали молитвы — кто что помнил. Потом церковь закрывали до следующих похорон. Когда умер Баранов, нового старосту не избрали, да и не из кого было выбирать. Деревни бывшего Воскресенского прихода совсем обезлюдели. Сперва в них оставались звенья, а потом и звенья ликвидировали по недостатку людей. Оставшиеся трудоспособные жители переехали в село НовотроицкЬе на центральную усадьбу совхоза. В заброшенных деревнях осталось по нескольку одиноких старичков и старушек. Воскресенскую церковь власти сочли бесхозной,

брошенной и в 70-е годы разобрали на бревна, которые использовались при строительстве клуба в селе Семеновском.

Еще в предвоенные годы государство взяло курс на полное искоренение религии в сознании людей, на закрытие всех действующих церквей. Такова была линия сталинской атеистической политики. Местные власти старались проявлять рвение и нередко опережать события. Был короткий период, когда в Шабалинском районе не оставалось ни одного действующего храма. Ревнители антирелигиозной кампании могли потирать руки от удовольствия — кампания осуществлена на все сто процентов. Но началась война с германским фашизмом, и церковь, гонимая, притесняемая, показала себя как великая патриотическая сила. С этим вынужден был посчитаться Сталин, согласившись с открытием нескольких духовных учебных заведений и возвращением верующим некоторых из ранее закрытых храмов.

Обычно закрытие храма сопровождалось его разграблением, уничтожением икон и церковной утвари. Когда община получала его обратно, храм являл грустную картину опустошения. Нередко оставались только голые стены. Но несмотря на тяжкое голодное время, люди собирали с мира по нитке, несли из дома иконы и восстанавливали церковь. Делились с ней своим имуществом и те немногие храмы, которые избежали печальной участи и продолжали действовать.

Не задолго до войны закрыли церковь в селе Николаевском. Помню, приезжала к нам псаломщица (она же, кажется, была и старостой) Анастасия Агафониковна Романова, давнишняя мамина приятельница. Сквозь слезы рассказывала она, что церковь была закрыта, разграблена, превращена в зернохранилище. Не последнюю роль сыграл в этом деле тот самый председатель сельсовета, который нечестным путем завладел домом о. Василия. А. А. Романова спрашивала у моего отца совета, наивно полагая, что он большой и влиятельный человек и может ей помочь. Но что мог сделать отец, скромный лесовод?

Через некоторое время Николаевскую церковь разрешили вновь открыть. И верующим немалых трудов стоило восстановить ее убранство. Но этой церкви пришлось пережить и немало других испытаний. После смерти старого настоятеля храм долгое время оставался без священника. Бывало, приезжал изредка справлять службу священник из соседнего прихода. Сказывался общий недостаток духовных кадров после закрытия Н. С. Хрущевым четырех из семи действовавших до того в стране православных семинарий. Кировский епархиальный архиерей направил было в Николаевское нового священника, обременного большой семьей. Он пробыл в Николаевском приходе недолго и вскоре, по слезной своей просьбе, адресованной епархиальному архиерею, был переведен в другой приход, побогаче, так как в Николаевском не мог прокормить свою многочисленную семью. Николаевский приход снова остался без священника.

Лишь некоторое время спустя в селе появился новый священник, о. Николай Ищук, украинец лет под шестьдесят, бывший до этого послушником в Почаевской Лавре, на Западной Украине. С ним я встречался

в середине 80-х годов, и он произвел на меня впечатление неунывающего оптимиста, человека деятельного и целеустремленного. Семьи у о. Николая нет. Он готовился в то время принять монашеский сан, чтобы стать иеромонахом на приходе. Он был убежден, что сумеет поднять приход, привлечь прихожан. Для этого, по его мнению, надо самому много трудиться.

Я застал о. Николая в церкви. В рабочей одежде, засучив рукава, он красил оконные рамы. У него были большие крестьянские руки, привыкшие к физическому труду. Человек с добрым украинским юмором, он располагал к себе. "В храме все должно быть чисто и красиво, чтобы люди шли к нам с радостью", — сказал священник, извиняясь за свой затрапезный виз, — я уверен, что люди к нам пойдут". Рядом с церковью, в церковной ограде, стояли два чистеньких аккуратных домика, недавно построенных, один для священника, другой для старосты. Богомольцы приезжают и из соседних районов, где не было действующих храмов, даже из Костромской области. Надо позаботиться и о них, хотя бы обеспечить их ночлегом. В доме священника на топчанах спали какие-то люди, видимо приезжие.

VIII.

На протяжении всех предвоенных лет в стране нагнеталась атмосфера нетерпимости к религии, церкви, духовенству, верующим. Атеистическая пропаганда носила агрессивно-наступательный характер. Верующие боялись открыто проявлять свои религиозные чувства, опасаясь административной проработки и публичного шельмования. Страх делал людей запуганными, скрытными. Довоенная перепись населения предусматривала среди прочих вопросов и такой: "Являетесь ли вы верующим или нет?" Инстинкт самосохранения подсказывал многим искренне верующим скрывать свою религиозность и отвечать на данный вопрос отрицательно. Так что перепись не вскрыла истинный процент верующих в стране и дала искаженную картину. Церкви посещали в основном пожилые и престарелые домохозяйки и пенсионеры. Но это вовсе не значит, что только этим контингентом ограничивалась масса верующих. Один наш знакомый, бухгалтер по профессии, человек глубоко религиозный, говорил: "Вот выйду на пенсию, буду ходить в храм. А пока мне дорога туда закрыта. Не враг же я себе".

И все же находились цельные, несгибаемые натуры, не скрывающие своей религиозности, открыто и смело демонстрировавшие свои чувства, столь же открыто осуждавшие всякое богохульство и глумление над верующими. Были среди них и люди интеллигентные, артисты, писатели, ученые. Глубоко религиозными людьми были великие поэты Анна Ахматова и Борис Пастернак. Они казались в общей атмосфере страха и запугивания белыми воронами — чудаками или безрассудно отчаянными головушками. Однако же не были ни теми, ни другими, а искренне верили. Об одном таком замечательном человеке, ленинградце, пойдет речь.

... По улице Декабристов размашисто шагает, взмахивая дорогой тростью с серебряным набалдашником, красивый величественный мужчина. Его красивая голова с высоким открытым лбом словно высечена резцом античного скульптора. В распахнутом габардиновом плаще, он шагает уверенно, как хозяин, знаменитый человек, великий артист, выступавший когда-то с самим Федором Ивановичем Шаляпиным, а иногда и небезуспешно соревновавшийся с ним в исполнении одних и тех же ролей. " Павел Захарыч Андреев ", — слышится почтительный шепоток прохожих. Встречные люди здороваются с ним как с близким. И Павел Захарович приветливо отвечает им кивком головы как добрым знакомым.

За ним семенит маленькими шажками старомодно одетая старушка. И она вызывает шепоток прохожих: "Подумайте, Дельмас... Та самая, которой Блок стихи посвящал. И какие стихи!"

Супруги достигают Театральной площади. Павел Захарович останавливается, устремив взор в сторону Никольского собора или Николы Морского, чьи главки золотятся над кронами деревьев сада. Легким отработанным взмахом артист перебрасывает трость из ладони правой руки в левую, низко кланяется, размашисто и истово крестится один раз, другой, третий. Делает он это красиво, артистично. Это ритуал, к которому сам Павел Захарович относится благоговейно. И публика любуется артистом, таким естественным и органичным в эту минуту. И ни у кого из прохожих не возникает мысль воспринимать это как чудачество или юродство пожилого актера, его стремление привлечь внимание публики.

Совершив привычный ритуал, Павел Захарович поспешно направляется к артистическому подъезду оперного театра, либо к главному входу консерватории, в зависимости от распорядка дня. Ведь он не только народный артист, но и превосходный педагог, профессор Ленинградской консерватории.

Павел Захарович Андреев был человеком щедрого русского таланта, глубоко национального характера, обладателем прекрасного баритонального баса и выразительных внешних сценических данных. Его любимыми ролями были роли из русского классического репертуара, особенно героические былинные образы. Он исполнял партии Руслана в опере Глинки "Руслан и Людмила", князя Игоря в одноименной опере Бородина, Шак-ловитого в "Хованщине" Мусоргского, Кочубея в "Мазепе" Чайковского. Он бьш великолепным царем Иваном Грозным в "Псковитянке" Римско-го-Корсакова, изредка выходил в роли Томского в "Пиковой даме" Чайковского. Какой могучий и завидный репертуар! Бориса Годунова на моей памяти Андреев уже не пел, но в более молодые годы, как пишут биографы, успешно исполнял и эту труднейшую роль, чередуясь в спектаклях с Ф. И. Шаляпиным.Никто не отваживался сравнивать игру этих двух великих актеров.

Разумеется, соревноваться с Федором Ивановичем было нелегко. Очевидцы писали, что андреевский Борис был по-своему интересен и самобытен. Быть может, шаляпинский герой был ярче, эмоциональнее, а

герой Андреева психологичен. Здесь, очевидно, сказались и разные темпераменты двух исполнителей.

Партии западного репертуара Павел Захарович пел неохотно, так как, по-видимому, не постигал суть их столь глубоко, как русских героических образов. Однако же в молодые годы, когда он не был свободен в выборе репертуара, приходилось петь и тореодора Эскамилио в опере Бизе "Кармен", и Марселя в "Гугенотах" Мейербера и многие другие партии. В предвоенные годы Андреев отказался от исполнения всех этих ролей и делал исключение только для заглавной партии в "Вильгельме Телле" Россини. Яркий героический образ швейцарского бунтаря, борца за свободу, стал близок исполнителю, напоминая ему русских былинных героев.

Одной из главных черт характера Андрева, человека исключительной доброты и порядочности, была глубокая вера. Сказалось и влияние религиозных родителей. Вырос Павел Захарович в небогатой семье типографского рабочего, жившей во дворовом флигеле одного из домов на Театральной площади, наискосок от оперного театра. Источником своей музыкальности певец считал посещение с раннего детства оперных спектаклей Мариинского театра и еще — литургии. В двух шагах от дома, где жили Андреевы, находился Никольский собор, всегда славившийся своим великолепным слаженным хором. Религиозная семья не пропускала ни всенощной, ни обедни. Хористы, располагавшиеся на хорах под сводами храма, производили неизгладимое впечатление на мальчика. Этому способствовали великолепная акустика помещения и высокий профессионализм хористов. В хоре пели многие солисты и хористы оперного театра. С детства Павел Захарович любил слушать литургию и церковное хоровое пение, а впоследствии, бывало, и сам пел у Николы Морского.

О набожности Андреева рассказывали легенды. Я полагаю, что это достоверные рассказы. Легендами они казались на фоне борьбы с Церковью и верующими, когда трудно было себе представить человека, занимавшего в обществе незаурядное положение, , который, рискуя многим, не считал нужным скрывать своих религиозных чувств.

Человек высокой интеллигентности и доброты, не способный, кажется, и мухи обидеть, он приходил в ярость и гневно ругался, если при нем богохульствовали, глумились над религией. И особенную ярость вызвало у него предложение петь партию, в которой что-либо представлялось ему богохульным. Может быть, по этой причине Андреев никогда не пел в операх современных советских композиторов.

Мне рассказывали о таком случае. Малый оперный театр ставил знаменитую оперу итальянского композитора Джакомо Пуччини "Флория Тоска" на перелицованное либретто. Чтобы придать опере более революционное звучание, ее действие было перенесено в более позднюю эпоху, ее герои боролись не с австрийцами, а с папскими властями, а начальник полиции, жестокий тиран Скарпиа сделался теперь католическим кардиналом. Спектакль приобрел откровенно антиклерикальную направленность. Кто-то из руководителей театра предложил Павлу Захаровичу спеть партию Скарпиа. Возможно, это была только шутка, стремление разыграть

набожного артиста. Вообще-то партия Скарпиа не совсем подходила для голоса Павла Захаровича. Она обычно исполнялась лирическим баритоном, а не баритональным басом. На предложение Андреев ответил с раздражением: "В той опере, которую написал Пуччини, я, возможно, и стал бы петь. Но вы сделали из нее нечто непотребное. Увольте!"

Как набожность Павла Захаровича Андреева могла совмещаться с профессией артиста? Ведь в обывательском представлении артист — это фигура легкомысленная, склонная к богемному образу жизни. Вряд ли это представление справедливо применительно к подавляющему большинству актерской братии, особенно к высоким профессионалам, отдающим безраздельно жизнь искусству. Мне доводилось беседовать с людьми, хорошо знавшими Павла Захаровича, в том числе с близкой знакомой нашей семьи А. А. Розановой, профессором консерватории, кстати первым педагогом Д. Д. Шостаковича, артистом Л. В. Маловым, моим многолетним другом, выступавшим с Андреевым в общих концертах, М. Ф. Гре-меницкой, концертмейстером, не раз аккомпанировавшей великому артисту, и другими. Собирая по крохам их высказывания, воспоминания, постараюсь ответить на вопрос, какая же была взаимосвязь между набожностью Павла Захаровича и его артистической профессией.

Была такая взаимосвязь. "Моя вера помогает мне выжить в наши трудные времена", — утверждал Павел Захарович. В эти трудные времена театральное искусство, испытывавшее на себе пресс административно-командной системы, пребывало в сложном положении. Волевыми решениями закрывались театры, чем-либо не угодившие верхам. Классические оперы перекраивались ради их осовременивания. В сфере культуры распоряжались малокомпетентные администраторы. Репрессий не избежали многие деятели культуры, в том числе и артисты. Незадолго до войны в Ленинграде было состряпано дело артистов — "врагов народа" польской национальности. Среди них оказались товарищи Андреева по оперной сцене — Вительс (великолепный Онегин) и Райский. Что им ставили в вину — никто толком не знал. А обывательские слушки ползли: "Польские шпионы. Театр хотели взорвать!" Как-то в узком кругу друзей Павел Захарович сказал: "Федя Шаляпин нашел выход — эмигрировал. Я бы так не мог. Слишком прирос к родной земле. Меня спасает от всех горечей жизни, помогает выжить моя вера".

И еще вера помогала, как утверждал сам артист, в создании сценических образов. Ведь его герои: Игорь, Руслан, Кочубей, царь Иван — люди цельные, с непоколебимыми убеждениями, уверовавшие в свои идеалы и предначертания. Перевоплощаясь в тот или иной образ, Павел Захарович жил его верою, убежденностью, с которыми сливалась его собственная вера. Так становились живыми, полнокровными образы отважного патриота Игоря, героя-богатыря Руслана, честного прямодушного Кочубея, жестокого, но не лишенного человечности Грозного.

В середине 30-х годов П. 3. Андреев был награжден высокой правительственной наградой, орденом. Дирекция театра поздравила его с наградой. Павел Захарович был смущен или искусно разыграл смущение.

"А в церковь-то теперь можно будет ходить?" — "Можно, Павел Захарович", — последовал ответ. — "Ну тогда ничего", — сказал он.

В период вражеской блокады Андреев оставался в городе, не пожелав эвакуироваться с театром в Пермь. Жил он с женой, Андреевой-Дельмас на улице Писарева, напротив конфетно-шоколадной фабрики. Район этот интенсивно обстреливался, так как невдалеке находились судостроительный завод, а также казармы и склады военно-морской базы. Поэтому оставаться здесь было небезопасно, и Андреевы перебрались в здание театра драмы имени А. С. Пушкина. Здесь, в небольших артистических уборных поселились многие из ленинградских артистов, остававшихся в городе. А в зале шли спектакли театра музыкальной комедии, единственного из довоенных ленинградских театров, не эвакуировавшегося из блокадного города. Переезжая в новое жилье, Павел Захарович прихватил в числе немногих самых необходимых вещей и Библию, с которой не расставался никогда.

Соседи по новому жилью, наведываясь к Андреевым в их стылую каморку, видели неизменную картину. Павел Захарович, закутавшись в шубу, сидел в кресле перед столиком, на котором лежала раскрытая Библия, слабо освещенная тусклым огоньком бензиновой коптилки. "Вот читаю Деяния апостолов. Помогает душевному успокоению", — говорил он.

Во время блокады, оставаясь в осажденном городе, П. 3. Андреев выступал на концертах для его защитников. Он исхудал, ослаб и уже не в состоянии был самостоятельно забраться в кузов грузовика. Из уважения к старому артисту, его всегда сажали в кузов рядом с шофером. Любимым концертным номером Павла Захаровича была сцена Кочубея и Орлика из оперы Чайковского "Мазепа", где он пел партию Кочубея, а его партнером выступали либо Атлантов-старший (отец Владимира Атлантова), либо Лыжин. Выступать приходилось в холодных, иногда полуразрушенных помещениях. Мерзли и артисты, и зрители. Андреев, вообще медлительный по натуре, стоически переносил холод. Перед выходом на сцену он сбрасывал шубу и представал перед публикой в костюме, чистой отутюженной сорочке и галстуке-бабочке. Костюм висел на его рослой исхудавшей фигуре*, как на вешалке. Павел Захарович не убыстрял темпа, а , наоборот, замедлял его по причине слабости и общего болезненного состояния. Вообще, он любил петь в несколько замедленном темпе. В результате номер с его участием затягивался на полчаса, тогда как если в том же номере был занят другой исполнитель Кочубея, Болотин, он занимал всего лишь четверть часа. Все же зрители с напряженным вниманием выслушивали всю сцену, казавшуюся такой доходчивой, злободневной. Непоколебимый, мужественный патриот Кочубей выигрывал поединок с палачом Орликом, напоминавшим зрителям немецко-фашистских палачей. Андреев оставался подвижником искусства и в тяжелое блокадное время, будучи тяжело больным.

После концерта армейские хозяйственники старались изыскать что-нибудь из своих скудных запасов, чтобы накормить голодных и истощенных артистов. Павел Захарович садился за стол не иначе, как осенив себя

крестным знамением и прочитав молитву. И это было так естественно, что никто даже из самых отпетых циников-интендантов не решался позубоскалить по этому поводу. Великого артиста принимали таким, каким он был.

Своими воспоминаниями о жизни Андреева поделилась со мной Марианна Федоровна Гременицкая. Ей не раз приходилось выступать с Павлом Захаровичем перед воинами Ленинградского фронта, аккомпанировать ему.

Вообще П. 3. Андреев никогда не садился за стол, не вставал из-за стола не перекрестившись, в какой бы компании он ни находился. Из уважения к нему дирекция театра сквозь пальцы смотрела на то, что он частенько посещал соседний Никольский собор, не пропуская обычно ни одного праздничного богослужения. Другим, не столь именитым, это с рук не сходило. Но с огромным авторитетом Павла Захаровича, стой огромной любовью, которой он пользовался у зрителей, дирекции поневоле приходилось считаться.

Вот еще один выразительный штрих, характеризовавший религиозность Андреева. Вскоре после освобождения Новгорода от фашистских захватчиков туда выехала концертная бригада ленинградских артистов, в числе которой был и П. 3. Андреев. Концерт давали в полуразрушенной церкви, в которой развернули выставку о зверствах и варварстве гитлеровцев. Войдя в храм, вернее бывший храм, артист перекрестился. "Зачем же вы креститесь, Павел Захарович? Ведь это давно не церковь", — сказал ему кто-то. "Храм для меня всегда останется храмом", — ответил он. Об этом знаю также со слов М. Ф. Гременицкой.

После войны П. 3. Андреев уже не мог возвратиться на сцену, хотя еще преподавал в консерватории. По радио изредка передавали записи его исполнения — оперные арии и русские народные песни, которые он очень любил.

Послевоенные годы — мои студенческие годы... По улице Декабристов все также размашисто шагает, взмахивая тростью, рослый величественный человек, Павел Захарович Андреев. Все также приветливо кланяется встречным прохожим, знакомым и незнакомым, в ответ на приветствия.

В конце 1948 или в начале 1949 года я встретил Павла Захаровича под вечер, в Никольском саду. Он шел в собор на богослужение. Движимый какой-то необъяснимой силой, я последовал за великим артистом и вошел вслед за ним в храм. Потом я потерял его из виду в толпе. Шла служба. Служил Ленинградский митрополит Григорий, человек сурового аскетического облика. В блокаду погиб его сын, певец Чуков, выступавший в детских радиопередачах. Отец, принявший монашество, овдовев, был к нему очень привязан. Митрополит Григорий всего натерпелся в годы сталинского произвола и едва избежал расстрела.

Служба шла в верхнем храме Никольского собора. Было многолюдно и тесно. Но Павла Захаровича я заметил издалека. Его рослая фигура возвышалась над толпой, состоявшей преимущественно из старых и пожилых женщин. Осторожно протискиваясь между молящимися, я

приблизился к артисту и оказался в нескольких шагах от него. Павел Захарович стоял, тяжело опираясь на трость. Было заметно его болезненное состояние. Но, казалось, мобилизовав всю силу воли, он старался преодолеть это состояние, не замечать усталости. Его лицо выражало радость, умиление, отрешение от земных горестей. Добрый лучистый взгляд его был обращен куда-то вперед, в пространство. Быть может, вспоминал он далекое детство и тот запечатлевшийся в памяти день, когда он впервые попал в этот храм и был зачарован его пышным великолепием, звучанием хора, которое неслось из-под сводов.

Литургия подходила к концу. Митрополит Григорий взмахнул рукой, призывая всех молящихся присоединиться к хору. И я услышал голос Павла Захаровича, его неповторимо чудесный баритональный бас. Пел он тихо, вполголоса, пианиссимо, как говорят музыканты, но можно было различить каждое произносимое им слово. Видимо, он хорошо знал все слова песнопений, исполняемых хором.

Люди, выходившие из храма, почтительно расступались, уступая дорогу знаменитому артисту. Выйдя из собора, Павел Захарович тяжело опустился на садовую скамейку — усталость дала о себе знать. К нему подошел пожилой человек, похоже, церковный служитель или староста. Обменялись рукопожатиями и о чем-то оживленно заговорили. Больше я Павла Захаровича не видел.

Умер он в 1950 году, в возрасте 76 лет. Отпевали его торжественно в его любимом Никольском соборе. Погребение состоялось в некрополе Александро-Невской Лавры. Этой чести удостоены лишь немногие из видных деятелей искусства города. Много лет спустя рядом с могилой Андреева появился надгробный памятник Николаю Константиновичу Черкасову, замечательному драматическому и киноактеру. И все же до обидного мало сделано для увековечивания памяти Павла Захаровича Андреева. Записи его исполнения звучат по радио чрезвычайно редко. Не знаю, выпускала ли когда-нибудь фирма "Мелодия" пластинки с записями его оперных и камерных выступлений. В продаже я их никогда не встречал. А сколько всякой продукции невзыскательного, если не сказать антихудожественного, свойства выпускает "Мелодия"!

Целая плеяда выдающихся мастеров русского оперного искусства, начинавших свой творческий путь еще в дореволюционные и первые послереволюционные годы, ушла из жизни вскоре после войны. Среди них назовем имена Касторского, Журавленко, Преображенской, Болотина и других. Многие из них, например Софья Осиповна Преображенская, происходившая из семьи священника, были глубоко религиозными людьми. Пока они были живы и еще как-то поддерживали связь с театром, дирекция вынужденно считалась с их авторитетом и воздерживалась от открытого преследования верующих в своем коллективе.

Но старшее поколение ушло из жизни, и вот дирекция развернула настоящую " охоту на ведьм ", стала рассматривать как криминал не только пение в церковном хоре, но и простое посещение храма, даже присутствие на отпевании старого своего товарища. В театре процветали слежка, до-

носительство, наушничество, как в сталинские времена. Но времена-то были уже не сталинские, а 60-70 годы.

В начале 70-х годов умер бывший актер Ленинградского театра оперы и балета имени С. М. Кирова, пенсионер Андрей Петрович Атлантов. Покойный пользовался в театре любовью как добрый отзывчивый человек. Весь коллектив был опечален тем, что дирекция отказалась организовать в стенах театра гражданскую панихиду, общепринятую в таких случаях. Ввиду этого большая группа актеров и служащих театра, к которым присоединились и другие актеры города, направилась на церковную панихиду в Никольский собор проститься с покойным. Подобный шаг со стороны многих людей сам по себе необязательно мог свидетельствовать о религиозности, а диктовался лишь желанием проститься со старым товарищем, поскольку театр в своих стенах не отдал Атлантову последней дани уважения. Среди людей, присутствовавших на панихиде, были люди разных национальностей: русские, украинцы, евреи, и, очевидно, как верующие, так и неверующие.

Буквально на следующий день после похорон партийное бюро театра, составленное преимущественно из близких к дирекции лиц, начало с ее ведома разбирательство персональных дел. Разбирательству подверглись все те члены парторганизации, которые оказались на панихиде. Система слежки, наушничества была весьма типична для нравов театра того времени. Поэтому и неудивительно, что и дирекция, и бюро в тот же день располагали полным крамольным списком. Вот представился благоприятный предлог для сведения счетов с неугодными, для их публичной компрометации. Нужно ли говорить, какое оскорбление памяти покойного представлял весь этот недостойный спектакль. Прежде не раз хоронили старых актеров по церковному обряду, например того же П. 3. Андреева, С. О. Преображенскую, Н. К. Печковского. И не только многие представители театральной общественности города, но и руководители театра бывали на церковных панихидах. А теперь те же самые лица выступали в роли иной.

Мои театральные знакомые говорили мне, что случай с похоронами Атлантова — это не единственный случай подобного рода. Он был порожден общей ненормальной обстановкой в театре, которую в значительной степени связывали с именем тогдашнего директора театра П. Рачинского. В начале или в середине 70-х годов (точно уже не помню) его сняли с директорства за неудовлетворительное руководство театральным коллективом.

IX.

С Дальним Востоком меня связывает многое. В этом крае, сперва в Амурской области, а потом на Сахалине прошла моя военная юность. Время от времени сахалинские областные власти приглашают меня в числе ветеранов, участников освобождения Южного Сахалина от японских империалистов, на юбилейные торжества. Возвращаясь с Сахалина, всякий

раз стараюсь наведаться в Хабаровск. С этим городом у меня связаны многие воспоминания. Здесь, в самый разгар войны, я учился на курсах усовершенствования офицеров-артиллеристов.

Хабаровск — город сравнительно молодой, ставший из поселения городом в 1880 году. Представим себе его облик конца XIX — начала XX века по старинным открыткам. Город был преимущественно деревянным (таким он оставался и во время войны). В нем можно было встретить немало корейских фанз. Над городом возвышался стоявший на сопке большой красивый собор. Церковным строительством в Приамурье, в период освоения этого края занимался талантливый архитектор Б. Кукель из свиты Н. Н. Муравьева-Амурского, энергичного губернатора Восточной Сибири. Архитектор (а точнее, военный инженер) Бронислав Кукель приходился родственником (дядей зятя) знаменитого исследователя Г. И. Невельского.

Все хабаровские церкви, как и почти все церкви других дальневосточных городов, были разрушены или перестроены преимущественно в 30-е годы. В этом отношении Восточная Сибирь и Дальний Восток пострадали больше других районов страны. Это огромнейшая территория, составляющая не менее одной трети всего пространства страны, до недавнего времени (до 1988 года) являлась единой Иркутской епархией. На Дальнем Востоке, из-за крайне малого числа действующих храмов, своей епархии не было. Всего же в Иркутской епархии действовало на начало 70-х годов, как мне говорили, лишь около 30 (!) церквей, преимущественно в городах. Следует заметить, что перед войной это число было еще меньше. На Дальнем Востоке разгром Церкви практически завершился. Те немногие храмовые постройки, которые не были снесены, приспосабливались под другие нужды. В Николаевске-на-Амуре бывшую церковь приспособили под краеведческий музей, в селах Кировском и Дербинском на Сахалине — под сельские клубы, в селе Онорах на том же Сахалине — под одно из помещений погранкомендатуры. Упоминаю здесь только те церковные постройки, которые видел собственными глазами. В Хабаровске и Владивостоке, самых крупных центрах Дальнего Востока, не оставалось не только ни одной действующей церкви, но, кажется, и ни одного уцелевшего или не изуродованного храмового сооружения.

И только частичные уступки Церкви, сделанные Сталиным во время войны, дали возможность духовенству открыть на Дальнем Востоке несколько храмов, в том числе в Хабаровске и во Владивостоке. Для этой цели использовались небольшие деревянные строения, бывшие до этого, вероятно, жилыми. Посуществу они стали небольшими молитвенными домами. В одном из городов под православную церковь был приспособлен бывший католический костел, так как все православные храмы были там давно разрушены.

Но и после этого положение верующих на Дальнем Востоке осталось затруднительным. На всю его огромную территорию не набиралось и полутора десятков действующих храмов. Цифра эта никак не увязывалась с нашими рассуждениями о свободе религии в СССР. Расстояние между

приходами составляли сотни, а то и тысячи километров. До недавнего времени были вовсе лишены храмов целые обширные области: Камчатская, Сахалинская, Магаданская, все Охотское побережье, целый ряд крупных городов с сотнями тысяч жителей. Не сохранилось ни одного соборного здания. Отдельные попытки верующих добиваться в послевоенные годы разрешения властей на открытие церкви или молитвенного дома оказывались безуспешными. Они встречали неизменное несогласие под тем или иным предлогом. Я знаю, что такая попытка верующих имела место в Александровске на Сахалине. Многие годы верующие тщетно добивались узаконения молитвенного дома в Петропавловске-на-Камчат-ке.

С фактом массового закрытия церквей на Дальнем Востоке непосредственно связано широкое распространение сектантства. В этом крае, как нигде, стали плодиться секты, втом числе и откровенно конфронтирующие с советским строем, внушающие своим последователям крайний религиозный экстремизм, а в отдельных случаях и фанатичное изуверство. Я слышал о пятидесятниках, иеговистах, хлыстах, федоровцах. Поговаривали, что кое-где в глухих местах встречались и скопцы. Большинство этих сектантских общин избегали регистрации и действовали подпольно, трудно поддаваясь какому-либо учету и контролю со стороны органов власти. Никаких доходов от существования их тайных молитвенных домов государство, естественно, не имело, как могло бы иметь от официально функционирующих церковных учреждений.

Бывало, что сектантская ячейка возникала на базе группы православных верующих, лишенных своего приходского храма. По рассказам, которые мне довелось выслушивать, дело происходило примерно таким образом. Приход остался без храма и без священника — храм закрыли, священника репрессировали. Действующей церкви в радиусе сотен километров нет. И вот небольшая группа верующих, обычно престарелых и пожилых (15-20 человек), хорошо знающих друг друга, родных, соседей, лишившись возможности посещать церковь, собирается на общую молитву в каком-нибудь частном доме. Такие сборища происходят более или менее регулярно, в первую очередь в дни больших религиозных праздников. На них читают псалмы, молитвы, выдержки из Евангелия. Обычно один из членов общины, более других богословски начитанный и знакомый со Священным Писанием, берет на себя роль добровольного псаломщика или начетчика. По мере необходимости он выполняет и требы, которые должен был бы выполнять священник, т.е. берет на себя те функции, которые каноническим правом на него не возложены. Ведь он с точки зрения канонического права обычный мирянин, не рукоположенный даже в низшее духовное звание. Но он крестит младенца, отпевает усопшего, читая при этом молитвы или Псалтирь и не совершая полного канонического обряда. Верующие соглашаются с этим отступлением от правил, рассуждая примерно так: " Пусть уж лучше совершить такие неполноценные крестины или отпевание, чем никаких. Так мы отчасти вы-

полним свой долг верующих". Так происходит существенное отступление от православных обрядовых канонов.

С подобными рассуждениями я встретился однажды в далекой Индонезии, где мне довелось в течение ряда лет работать в качестве журналиста. Еще во времена голландского колониального господства в этой стране возникла довольно большая русская колония — несколько сот челоцек. Она состояла частично из белоэмигрантов-колчаковцев и частично из бывших служащихКВЖД, покинувших Китай. В Бандунге на Яве существовал православный приход. Но постепенно русская колония вымерла, разъехалась. Приход захирел. Священник куда-то уехал, и церковь в Бандунге закрылась. В середине 50-х годов я уже не застал ее действующей. В мою бытность в Индонезии оставалось лишь несколько русских эмигрантских семей. В одной такой семье родился младенец. Родители, люди религиозные, считали необходимым окрестить его. Но ближайшая православная церковь (арабско-сирийская) находилась за пределами Индонезии, в Сингапуре. Поездка туда была связана с получением выездной визы и с расходами. И родители, поразмыслив, решили окрестить новорожденного у армянского священника. В Индонезии в то время были две армяно-григорианских церкви — в Джакарте и Сурабае. Когда я спросил родителей новокрещенно-го младенца, не смущает ли их отступление от православной веры, они ответили примерно следующее: пусть лучше крещение по армянскому обряду, чем никакое. Армянская религия к нам все же ближе, чем все другие.

Итак, возникает более или менее стабильная религиозная община во главе со старостой и начетчиком (часто это одно и то же лицо), со своей кассой и общинным имуществом (иконы, книги). Члены общины еще не считают себя какими-либо сектантами. Они в своем представлении православные, но в силу вынужденных обстоятельств не отправляющие полного канонического обряда с участием священника. Если есть возможность, община поддерживает связи с ближайшим приходом, изредка приглашает к себе священника. Но такая возможность представляется крайне редко из-за удаленности ближайшего действующего храма.

С деятельностью одной из таких общин я смог познакомиться в годы войны на Дальнем Востоке. В 1942 — первой половине 1943 года я служил в Амурской области, в запасном артиллерийском полку. В нескольких километрах от расположения нашей части раскинулся большой пристанционный поселок, районный центр Завитая. Там я познакомился с доброй пожилой женщиной, матерью двух сыновей-фронтовиков, тетей Варей. При каких обстоятельствах состоялось это знакомство — точно не помню. Кажется, она приходилась не то теткой, не то тещей одному моему солдату, и мы вместе, возвращаясь из гарнизонного караула, зашли к ней. Я помогтете Варе составить письмо-запрос на имя командира части, чтобы узнать о судьбе ее младшего сына, от которого давно не было известий. Потом наколол ей дров — с детства люблю колоть дрова. Тетя Варя напоила меня парным молоком и угостила картошкой в мундире, зная, что в полку нам живется голодновато. Была она хозяйственная, держала корову, поро-

сенка, имела большой огород. Одну горницу сдавала офицеру семейному из гарнизона. Денег с него хозяйка не брала (деньги в ту пору потеряли свою цену); постоялец расплачивался с ней дровами.

Однажды в субботу я засиделся у тети Вари и стал свидетелем, как к ней потянулись гости, преимущественно старушки, один старичок и несколько молодых женщин или девушек. Всего собралось человек пятнадцать. Женщины были в платочках, словно бы пришли в церковь. Варвара засуетилась, зажгла лампаду под образами. В обычное время лампада не горела: видимо, хозяйка экономила лампадное масло. Потом она достала из комода Евангелие, раскрыла на той странице, на которой лежала залож-ка, и положила на стол. Каждая из входивших женщин доставала из кармана или из-за пазухи фотографии и раскладывала их на комоде перед небольшой лубочной иконкой Георгия Победоносца, всадника, поражающего копьем дракона. Это были фотографии близких: сыновей, братьев, мужей, живых или уже павших. Мне тетя Варя сказала повелительно: "Посиди с нами. Крещеный ведь, не бусурманин... Чай, и у тебя близкие воюют с супостатом" — "Как же, отец, братья", — ответил я.

Варвара была лишь вроде старосты, распорядительницы. Она пригласила к столу другую женщину, соседку, высокую худую старуху в очках: "Начинай, сестрица! Помолимся за здравие и за упокой наших воинов". Помню, исполнялись разные молитвенные песнопения. Потом старуха в очках читала что-то из Евангелия, как сноровистая псаломщица. Я не дождался конца молитвенного собрания. Истекал срок моей увольнительной, и я поспешил в часть.

Во время следующего визита к тете Варе я пристал к ней с расспросами. "Вы сектанты?" — "Господь с тобой, сынок. Какие мы сектанты!" — "Так ведь без батюшки служите!" — "А где его взять батюшку-то? Церкви в поселке давно нет. Православные мы. Молимся дома как умеем". "А другие молитвенные дома в Завитой есть?" — "Может и есть. Кто же об этом на каждом перекрестке станет кричать?" Потом я узнал от тети Вари, что где-то в другом конце поселка собираются какие-то сектанты. Какие именно — она не знает. Держатся они обособленно.

Конечно, не каждая подобная группа верующих обязательно станет на путь сектантства. Но уже в самом отрыве от Церкви заключена опасность превращения в секту. Бывает, во главе общины оказывается невежественный человек, умеющий лишь прочитать по складам библейский текст да заучивший две-три из основных молитв. Этим ловко пользуются в одних случаях ловкие изощренные сектанты, в других — корыстные шарлатаны. Так некоторые православные общины трансформируются в сектантские группки, а их молитвенные дома становятся тайными, нигде не зарегистрированными притонами сектантов.

Таков один из итогов негибкости нашей государственной политики в отношении Церкви, политики, которая и после Сталина еще долго сохраняла черты культовые, антиправовые. Развенчав культ личности Сталина, вскрыв его вопиющие злоупотребления властью, мы долго не могли набраться гражданского мужества напомнить советским людям о массовых

беззакониях сталинских времен в отношении Церкви, духовенства и верующих. А таких беззаконий, как мы видели, было немало.

Период послаблений, допущенный Сталиным в годы войны в отношении Церкви, продолжался недолго. Еще при жизни Сталина возможности возрождения закрытых приходов были, по-существу, сведены на нет. А Хрущев Н. С. вновь стал притеснять Церковь.Были закрыты под теми или иными предлогами Киевская, Ставропольская, Саратовская и Ново-град-волынская семинарии. По этой причине Церковь стала испытывать острый недостаток духовных кадров. Старые священнослужители с дореволюционной академической или семинарской подготовкой уходили из жизни, а новых готовилось недостаточно. Не будем забывать, что в течение многих лет сталинского режима никаких духовных учебных заведений в стране не существовало. Нередко в послевоенные годы священники были вынуждены одновременно обслуживать два, а то и три сельских прихода. Об этом я слышал, в частности, от священника церкви села Батурина Черниговской области о. Ивана, который обслуживал еще одну церковь в другом селе. По его словам, священнослужители перегружены работой и постоянно жалуются на усталость. Нередко даже в крупных городских церквах имеется только по одному священнику и не всегда есть диакон. Можно было бы привести много фактов того, как местные власти самочинно вмешивались в церковные дела, запрещали звонить в колокола, устраивать крестный ход вокруг церкви, венчать молодых, требовали для проверки церковные книги, чтобы выявить, кто осмеливался крестить ребенка или венчаться. На подобные притеснения жаловался мне тот же о. Иван из Батурина.

Уже в послевоенные годы было немало случаев закрытия действующих храмов, разрушения церковных зданий. Во времена Хрущева были закрыты сотни храмов, часто без всякого предлога. Такие случаи мне известны в Кировской, Ленинградской, Новгородской областях, на Украине, в Прибалтике. В Чернигове были закрыты все действующие храмы, кроме одного, самого малого. В Риге та же судьба постигла великолепный кафедральный собор, построенный в греко-византийском стиле. Настойчивые протесты верующих не были приняты во внимание. С куполов собора были сбиты кресты, и в нем разместилось лекционное бюро. В Даугавпилсе был снесен большой и интересный в архитектурном отношении собор Александра Невского. Имели место в послевоенные годы разрушения церквей и в Москве, и в Ленинграде, и во многих других крупных городах.

В Ленинграде произошла характерная для тех лет некрасивая история. В послевоенные годы в Лесном (тогда это была северная окраина города) действовала небольшая церковка, единственная на обширный район. Под маленький храм была приспособлена деревянная подсобная постройка во дворе кирпичной церкви, давно закрытой и превращенной в какие-то мастерские. Деревянная церковка была всегда переполнена молящимися. Невдалеке от нее находились Богословское и Пискаревское кладбища с большими захоронениями времен блокады. В церковке часто служили панихиды по усопшим.

С 50-х годов на северо-западе Ленинграда развернулось строительство нового жилого массива, охватывавшего Лесное, Полюстрово, Сосновку, Пискаревку, Гражданку, с населением не менее полумиллиона человек. И этот густонаселенный обширный жилой район был лишен единственного действующего храма. Церковка была снесена под предлогом реконструкции и расширения магистрали. Позже была снесена и кирпичная постройка бывшей церкви, превращенная в мастерские, находившиеся рядом. Просьба верующих прихожан и духовенства перенести подлежащий разрушению храм на свободное пространство или предоставить им взамен одну из церковных построек района, не использовавшихся по прямому назначению, власти категорически отклонили. Между тем имелись все возможности для того, чтобы удовлетворить эту просьбу. Свободный участок земли для переноса маленькой церкви мог найтись и на опушке Соснового парка, и на обочине железной дороги, и в других местах. Прихожане были готовы согласиться с переносом церкви на одно из соседних кладбищ. На Богословском в свое время существовала церковь, впоследствии закрытая и разрушенная. Но и с этим вариантом ленинградские власти не согласились. В районе имелся ряд церковных построек, занятых под разные нужды. В их числе были церковь в Сосновке рядом с Политехническим институтом, церковь в районе Порховского кладбища, два храма на проспекте Карла Маркса (один из них, Сампсониевский, находился в аварийном состоянии, однако не в таком, чтобы его нельзя было отреставрировать, а в другом размещалась какая-то художественно-оформительская организация). Однако представители властей дали понять ходатаям, что о передачах одной из этих построек верующим не может быть и речи. Складывалось впечатление, что власти старались использовать расширение магистрали как предлог для закрытия храма без возобновления его деятельности где-либо в другом месте или в крайнем случае найти наихудшее для прихожан решение.

После долгих мытарств прихожане получили взамен подлежавшей сносу церкви в Лесном часовню на Шуваловском кладбище, на северной окраине города. Кажется, трудно было придумать худший вариант, чем этот. Часовня была удалена от прежнего прихода на многие километры. На Шуваловском кладбище уже имелся большой действующий храм, так что второй храм на том же самом кладбище был практически не нужен. В то же время обширные районы города оставались без единой действующей церкви.

По переписи 1979 года все население Ленинграда, включая подчиненные Ленинградскому Совету пригородные поселения, составляло около 4,5 миллиона человек. На эту массу населения приходилось, не считая академической домовой церкви, не предназначенной для прихожан, всего лишь 13 действующих храмов. Из них только 4 храма находились в центральных районах города, а все остальные были кладбищенскими церквями, либо находились на далеких окраинах или даже за чертой города. Таким образом, более чем на 350 тысяч ленинградских жителей приходился один действующий храм.

57-

Своими подсчетами я поделился с моим давнишним знакомым К., работавшим в то время в Ленинградском горкоме партии и выступавшим с лекциями на атеистическую тему. "Можно ли считать количество действующих храмов в Ленинграде достаточным, если учитывать потребности верующих?" — спросил я. И получил такой ответ: "Ленинград хорошо обеспечен действующими храмами. 350 тысяч населения — это 35 тысяч верующих". — "Откуда вы берете такую цифру?" — "Руководствуемся среднестатистическим коэффициентом. Из десяти человек населения один человек оказывается верующим". — "Не занижаете?" — "А кто их знает... Разве заглянешь в душу каждому? "

Впрочем, Ленинград еще не самый вопиющий пример. Можно назвать города с полумиллионным и даже миллионным населением, в которых оставалось всего лишь по одному небольшому действующему храму. К таким городам относились, например, Иваново (464 тыс. жителей по переписи 1979 года), Новосибирск (1,3 млн. — по той же переписи). Если следовать даже явно заниженному среднестатистическому коэффициенту, в Иванове один храм приходится на 46 с лишним тысяч верующих, а в Новосибирске — на 130 тысяч. Вот уже поистине наглядное свидетельство свободы религии!

И в послевоенные годы судьбу храма мог решить какой-нибудь ретивый местный администратор, председатель районного или сельского совета или даже председатель колхоза, которому приглянулась церковная постройка. А бывало и так. Умирал старый священник или по немощи уходил на покой. Епархии, испытавшей недостаток в духовных кадрах, не сразу удавалось прислать нового священника. А потом было уже поздно. Местные власти или колхоз заняли церковь под склад или зернохранилище, "на время", пока нет службы. Но это "на время" оказывалось обманом. Освободить церковь и вернуть ее прежним хозяевам уже не представлялось никакой возможности. На жалобы ходатаев власти никак не реагировали. В дачном поселке Карташевская, пригороде Ленинграда, например, поселковый совет воспользовался тем, что церковь долгое время находилась без священника, и в конце концов превратил ее в клуб.

С конца 40-х годов можно было найти лишь единичные факты открытия новых церквей. Попытки верующих ставить вопрос об открытии новых храмов решительно пресекались властями или оставлялись без внимания. Я слышал, что верующие и духовенство просили отдать собор в Петродворце, очень красивое, но изуродованное войной сооружение, и брались восстановить его. Просили также отдать одну из церковных построек в городе Пушкине (под Ленинградом), соглашаясь на минимальный вариант, хотя бы на предоставление небольшой полуразрушенной кладбищенской церкви за городом. В Пушкине сохранилось шесть или семь церковных построек, в том числе большой Софийский собор, творение архитектора Чарлза Камерона (лишь в 1989 году собор был возвращен верующим).

И Петродворец, и Пушкин — крупные быстрорастущие города-спутники Ленинграда с населением, приближающимся к сотне тысяч в

каждом. Среди их жителей, несомненно, немало верующих. Оба ходатайства встретили негативную реакцию властей. "Верующих у нас нет, и церковь нам не нужна. Это нам лучше известно", — так будто бы ответили верующим в горсовете Петродворца. Власти города Пушкина избрали другую тактику. Формально они не ответили верующим категорическим отказом, но возразили, что, мол, кладбищенская церковь находится в аварийном состоянии и требует капитального ремонта. О других храмах не может быть и речи, так как они заняты разными учреждениями, в том числе и военными. Каким же образом верующие думают осуществить реставрацию? Где проектная документация, смета? Какая организация возьмет на себя ремонтные работы? Постановка целой серии таких вопросов дала властям отличную возможность прибегнуть к проволочкам, оттяжкам и отвадить верующих.

Возвращаюсь к своей поездке в Хабаровск. На привокзальной площади мое внимание привлекла миниатюрная деревянная церковка, обшитая тесом. Она чистенькая, аккуратная, свежевыкрашенная и скорее напоминает затейливый дачный домик, чем храм. В нее не втиснется и сотня молящихся. Внутри чисто, уютно, даже нарядно, но невообразимо тесно и душно. Потолок низко навис над головой.Разговорился с пожилой женщиной-ктитором, торговавшей свечами. "Сперва обнадежили нас. Пообещали разрешить построить в городе соборный храм. А сейчас и слушать об этом не хотят. Не те, мол, времена", — с грустью сказала она. — "Как же вы управляетесь в дни больших праздников?" — "А вот так и управляемся. У храма собирается толпа людей. К ним на крыльцо выходит батюшка, с крыльца и служит!" Говорят, что в Хабаровске есть еще одна церковь, где-то за городом, на кладбище, тоже маленькая. Население же города на 1979 год составило 527 тыс. Здесь, на Дальнем Востоке, особенно наглядно чувствуешь следы многолетней политики гонения на Церковь.

Во второй половине 80-х годов начался процесс возрождения Церкви, духовного обновления. Это специальная тема, которая выходит за рамки нашего повествования. Все же хочу упомянуть об одном характерном проявлении этого процесса. В 1988 году, в год празднования Тысячелетия Крещения Руси решением Священного Синода Русской Православной Церкви на Дальнем Востоке была восстановлена епархия. Епископом Хабаровским и Владивостокским был назначен Владыка Гавриил (Юрий Григорьевич Стебличенко), бывший до этого наместником Псково-Печер-ского монастыря.

На Дальнем Востоке новому Владыке приходилось начинать свою деятельность в чрезвычайно трудных условиях, почти с нуля. Малочисленность приходов, удаленных друг от друга на огромное расстояние, текучесть значительной части населения и другие специфические для региона факторы осложняют работу Владыки. Мои сахалинские друзья прислали мне две вырезки из газеты "Советский Сахалин" с интервью местного корреспондента С. Сактаганова с Владыкой Гавриилом, посетившим остров в ноябре 1988 года. Как можно судить по этой публикации, новый епископ весьма энергично взялся за дело, начав свою деятельность с объезда

обширной епархии. Из его интервью можно было узнать, что уже существуют новые приходы в Комсомольске-на-Амуре и в Советской гавани. На Сахалине Владыка договорился с областными властями об открытии молитвенного дома в Южно-Сахалинске, на базе которого в будущем предполагается построить церковь. "Если в Южно-Сахалинске будет церковь, священник и православная община, все это принесет для города большую пользу, — заявил Владыка корреспонденту. — В том смысле, что христианская мораль всегда учит добру. Придя в церковь, люди духовно отдохнут, а многих, я знаю, волнует и необходимость покаяться, просто побеседовать со священником о семейных делах, неурядицах на работе и так далее... Именно Православная Церковь очищает человека от всяких наслоений".

Свою деятельность на Дальнем Востоке Владыка Гавриил рассматривает как своего рода миссионерство. Сколько же духовных и физических сил придется затратить новому епископу, начиная свое миссионерство почти на пустом месте!

В послевоенные годы, как я мог наблюдать, атеистическая пропаганда носила не столь грубый, оголтелый и топорный характер, как в 20-30-е годы. Она реже содержала прямые оскорбительные выпады против священнослужителей. Но основная суть ее оставалась прежней — нетерпимое, непримиримое отношение к религии, церкви и священнослужителям. По-прежнему в фильмах о гражданской войне священник непременно выступал как враг, пособник белогвардейцев. Один из таких фильмов — "Таинственный монах" с Дружниковым в главной роли — на редкость антихудожественная поделка, что ни кадр, то безвкусица или развесистая клюква. В женском монастыре скрывается отряд белогвардейцев, совершающий оттуда свои вылазки. Молодые монашки развлекают на досуге белогвардейских офицеров, пляшут вприсядку и т.д. и т.п.

Однажды мне довелось прочитать целую серию публикаций о Псковщине в годы гитлеровской оккупации. Были среди этих публикаций и строго документальные и художественные. Почти каждый из авторов разглагольствовал о священниках-предателях, сотрудничавших с гитлеровцами, старался сделать обобщение о явлении если не типичном, но уже, во всяком случае, не одиночном. Но когда я попытался уловить конкретные имена предателей, выявилась любопытная деталь. Из книги в книгу, из статьи в статью кочевало одно и то же имя иеромонаха Лина, который множился и вырастал в целый легион предателей!

Что же? В семье не без урода. Был такой предатель — иеромонах Лин. Ведь предатели находились и среди солдат и даже среди генералов Советской Армии. Но ведь подавляющее большинство священнослужителей были честными патриотами, укрывали партизан, служили партизанскими связными и разведчиками, ободряли добрым словом паству, внушали ей веру в победу. О таких священнослужителях-патриотах я слышал рассказы

от непосредственных участников партизанского движения, в частности от Николая Николаевича Петухова, доцента кафедры педагогики Ленинградского педагогического института имени А. И. Герцена. Он рассказывал о таком священнике, о. Андрее, помогавшем партизанам. О таких священниках-патриотах, как о.Андрей, авторы книг и статей упоминали редко и неохотно.

И "в послевоенные, и даже в послесталинские годы продолжалась пресловутая "охота на ведьм". Вот некоторые из известных мне примеров.

В конце 40-х годов студент исторического факультета Ленинградского пединститута С, один из самых способных моих сокурсников, задумал самостоятельно изучить церковнославянский язык. Этот предмет, по его убеждению, был далеко не бесполезен для историка, вознамерившегося заниматься исследованием прошлого нашей страны. С этой целью студент обратился в Духовную Академию к специалисту за консультацией. Из этого С. и не делал секрета. Партийная организация факультета решила завести на студента персональное дело и разобрать в партийном порядке за несанкционированную связь с церковниками. Пришлось бы С. плохо. Но тут началось зловещее ленинградское дело, во время которого пострадали многие профессора и преподаватели института, включая и ректора. Начались массовые увольнения, разборы персональных дел, исключения из партии и даже аресты. Про С. как-то забыли. Было не до него.

Несколько позже в одной воинской части, дислоцированной на окраине Ленинграда, разбирали дело офицера интендантской службы Кудрявцева. Ему поставили в вину тот факт, что был окрещен его ребенок. Как ни доказывал этот офицер, что крестили ребенка его жена и теща и он об этом даже не знал, его оправдания не сочли удовлетворительными. "Ты глава семьи, ты и за все в ответе", — сказали ему. Все же секретарь партийной организации счел, что обвинение против Кудрявцева жидковато и следовало бы его усилить. Начался сбор компромата. В результате офицер получил строгое партийное взыскание: во-первых, за то, что допустил крещение ребенка, и во-вторых, за то, что "развел кулацкое хозяйство, проявляя собственнические замашки". Вторая часть обвинения была нелепа. Кудрявцев, имея большую семью, держал несколько коз (пять, кажется) — вот и все "кулацкое" хозяйство. Время было трудное, только что отменили карточную систему.

В 1970 году умер крупный советский ученый-востоковед Н. Не знаю, был ли он глубоко верующим человеком. Его отпевали в храме, должно быть в соответствии с волей покойного. Это крайне озадачило дирекцию и общественные организации института, в котором работал Н. По его высокому научному рангу и общемировой известности ему следовало устраивать похороны по самому высокому разряду, с гражданской панихидой и речами в здании института. Кое-кто с негодованием восклицал: "Позор для ученого! Пусть родные везут гроб из церкви на кладбище, а нам не пристало возиться со святошей". Все же возобладал здравый смысл. Времена менялись, и религиозные убеждения людей стали вызывать более терпимое отношение. Да кроме того, неуважение к памяти крупного учено-

го могло обернуться скандалом — на похороны могли придти представители иностранных посольств. Поэтому сразу же после церковного отпевания прошла очень многолюдная и торжественная гражданская панихида в конференц-зале института. Все правоверные ортодоксы ворчали: "Что вы хотите от покойного? Свихнулся старик перед смертью, вот и вытворил... Сознательный ученый такого не допустил бы!"

Многие из моих знакомых хотели бы окрестить детей, но не решались этого сделать, так как до недавнего времени существовал следующий порядок. В церкви при записи крещеного в регистрационную книгу требовалось предъявить паспорт одного из родителей. Власти всегда могли проверить книгу и выявить лиц, решившихся крестить младенцев. Этим лицам могли грозить разные неприятности. Членам партии (случай с Кудрявцевым) нередко пришивали персональное дело со строгим партийным взысканием. Моя сослуживица по прежней журналистской работе Ф., будучи женщиной уже далеко не первой молодости, прониклась религиозными убеждениями и решила, с согласия мужа-инженера, креститься. В Москве это сделать было рискованно. Где-то в пригороде, кажется в Фирсановке, договорилась о крещении без записи в книгу, при закрытых дверях. Сейчас, слава Богу, это правило — предъявлять паспорт одного из родителей при крещении и регистрироваться в книге — отменили.

Помню несколько газетных публикаций 50-60-х годов. Одного ученого-историка публично высекли за то, что осмелился выступить с публикацией в "Журнале Московской Патриархии". Негоже советскому ученому сотрудничать с церковниками! Однако же, непонятно, почему он, занимаясь, скажем, историей Церкви, не имел права выступить в этом журнале? Точно так же высекли в печати нескольких артистов из какого-то второстепенного ансамбля зато, что они, неудовлетворенные своей нищенской зарплатой, совмещали ради приработка основную работу с пением в церковном хоре.

Попало и маститому академику Михаилу Николаевичу Тихомирову, крупнейшему представителю советской исторической школы. Рецензент, разбирая одну из его очередных работ, упрекал ученого в том, что он неоправданно много уделил внимания истории Церкви и даже посвятил этому вопросу специальный параграф. Как бы чего не вышло! Как бы читатель не проникся нездоровым интересом к делам церковным! Однако же можно ли постичь, например, все перипетии развития России в XVII веке, не касаясь истории Церкви, раскола, неистового протопопа Аввакума и противоборства властолюбивого Никона с царским троном?

В одной из северных областей молодой сотрудник районной газеты (кажется, заместитель главного редактора) решил поступить в Духовную Семинарию. Это вызвало переполох в партийном руководстве области. Поступок журналиста расценили как компрометацию партийного органа печати. Поэтому были приняты все меры, чтобы помешать ему поступить в Семинарию. Областные власти стали оказывать давление на епархиального епископа, чтобы тот не рекомендовал журналиста для поступления в духовное учебное заведение. Это не единичный случай вмешательства со-

ветских властей в дела церковные. В той же области сняли со своего поста одного ответственного работника за то, что его дочь пела в церковном хоре.

Осенью 1949 года, кажется в конце сентября, я случайно встретился со стареньким, незнакомым мне священником. Беседа с ним запечатлелась в моей памяти. Священник высказал мне то, что тревожило в те годы духовенство, верующих. Я уловил неуверенность, страх, порожденные сталинским террором, тревогу за свое будущее и будущее Церкви.

Я ехал по своим делам из Ленинграда в Латвию, где жили в то время родные моей жены. На узловой станции Абрене приходилось делать пересадку на местный поезд. В Абрене я прибыл ленинградским поездом ранним утром, а на Гулбене — цель моей поездки — поезд отходил лишь под вечер. От нечего делать я пошел бродить по поселку, оказавшемуся районным центром. Назывался он Пыталово. До войны Пыталовский район входил в состав Латвии, но затем его передали, ввиду преобладания русского населения, в состав Псковской области РСФСР. Станция почему-то сохраняла старое латышское название Абрене.

В довольно большом поселке наиболее приметными постройками были две церкви — лютеранская и православная. Лютеранская кирха бездействовала, превращенная в зернохранилище. Православная церковь действовала, о чем свидетельствовали колокола на ее колокольне. Это сооружение заинтересовало меня необычайным сходством с Кижами и другими памятниками северного деревянного зодчества. На высокой остроконечной кровле возвышалось множество маленьких луковичных главок. Всех их было, кажется, шестнадцать. Если бы не светлая оцинкованная крыша и тесовая обшивка — было бы полное сходство с Кижами.

Рядом с церковью находился жилой дом — простой приземистый сруб. Как видно, здесь жил священник. Вот и он сам, сухопарый сутулый старичок в сером поношенном подряснике колол дрова у крыльца. Заметив меня, священник спросил приветливо:

— Вы ко мне?

— Да нет, собственно говоря... Вот заинтересовался вашей церковью. Какое сходство с северными памятниками деревянной архитектуры!

— Не вы первый об этом говорите. Вы не здешний?

— Нет, приезжий. До поезда еще много времени. Вот и гуляю.

— Заходите в дом. Потолкуем. И время скоротаете.

Дом священника был типичным домом скромного сельского батюшки. Хозяин обрадовался свежему человеку и оказался словоохотливым. Рассказал о себе. Он из потомственной семьи священнослужителей. Его предки с незапамятных времен служили священниками, диаконами, псаломщиками по сельским приходам на Псковщине. Сын первый нарушил эту семейную традицию. Он отслужил в армии, был на войне, вернулся на родину и сейчас работает в "Заготзер-но". Хороший парень, непьющий. Не захотел идти по стопам отца — ну и Бог с ним. Это дело его совести. Но зачем же отца родного, который взрастил его, сторониться? Зазорно ему, видите ли, перед народом i- отец священник. Клеймо позора на него! Священник сказал это с глубокой

горечью. Из дальнейших рассуждений его я понял, что сын жил отдельно и мало общался с отцом. Это'было в духе времени.

— Никто из ваших родных не пострадал в тяжелые годы? — спросил я. Священник не ответил, а только тяжело вздохнул.

— Кончились ли эти тяжелые годы? Крутоват наш хозяин, непредсказуем к тому же...

Я понял, что мой собеседник имел в виду Сталина.

— Часто думаю о том, что ждет нашу Церковь, — продолжал он. — И ответа не нахожу. Нет такого права, такого закона, которые защитили бы нас. Пыталовский район — это островок, в котором уцелели почти все церкви. Не все хорошо было в Латвии, но там духовенство не преследовали, церкви не только не крушили, но даже строили новые. А к востоку от границы шла страшная стихия разрушительства. Хорошо, если на целый район оставался хотя бы один действующий храм и мог уцелеть хоть бы один священник. Что нас ждет — один Господь Бог то ведает.

Священник умолк, только растерянно развел руками. Чтобы поддержать разговор, я снова обратился к теме сходства пыталовской церкви с Кижами. Мы еще долго беседовали о разном, о чем-то малосущественном, не удержавшемся в моей памяти. Потом я почувствовал, что утомил старенького священника и, попрощавшись с ним, направился на станцию. До отправления моего поезда еще оставалось несколько часов.

Того приветливого священника из Пыталова я никогда больше не видел. Очевидно, его уже давно нет в живых. Запамятовал его имя. Но вот сказанные им горькие, словно крик души , слова отчетливо помню. "Что нас ждет — один Господь Бог про то ведает".

XI.

В послевоенные годы, возвратившись из армии, я учился на историческом факультете Ленинградского педагогического института имени А. И. Герцена. Мы слушали курсы лекций по диалектическому и историческому материализму, основам марксизма-ленинизма, советскому государству и праву. Лекторы этих дисциплин касались и происхождения и сущности религии, и ее взаимоотношения с советским государством.

Восстанавливая сейчас в памяти все то, что говорили нам наши преподаватели, просматривая сохранившиеся обрывки студенческих конспектов, приведу здесь основные тезисы их рассуждений.

Религия, как всякое проявление идеологии, является элементом надстройки над базисом. Каждому базису соответствует определенная, свойственная ему надстройка. Религиозная идеология не типична, не характерна для социалистического базиса. Это суть пережиток надстройки предыдущего капиталистического базиса, имеющий тенденцию к отмиранию.

Отталкиваясь от этого основополагающего тезиса, наши уважаемые доценты пророчествовали о неизбежном и естественном отмирании религии. По их убеждению, этот процесс отмирания потребует нескольких

десятилетий. Ну а потом? Люди сбросят груз религиозных предрассудков и станут высокосознательными атеистами. Церковь станет никому не нужной. Процесс этот идет, о чем свидетельствует резкое сокращение действующих храмов.

Кто-то из студентов осмелился возразить на такое утверждение, что храмы закрывались и разрушались в огромном количестве в административном порядке, вопреки воле верующих. Разрушались в том числе и ценные памятники церковной архитектуры

Уважаемый доцент, с которым пытался было полемизировать мой однокурсник, ответил категорично:

— Ваше возражение, дорогой товарищ, свидетельствует о полной некомпетентности и неосведомленности. Были, конечно, отдельные случаи, когдахрамы закрывались решениями властей. Причиной этого послужили вражеские, контрреволюционные действия церковников. Но в подавляющем большинстве храмы закрывались самопроизвольно, как "нерентабельные" точки. Резко сокращалось число верующих, а отсюда сводились на нет храмовые доходы. Духовенству не оставалось ничего другого, как добровольно закрыть храм и обратиться к трудовой деятельности. Процесс отказа от религиозной деятельности, подчеркиваю — добровольный, принимал массовый характер.

"Где уж тут добровольно! А тысячи священников, сосланных в северные лагеря и на поселения..." — думали многие из нас, но не решались произносить эти слова вслух. А доцент продолжал вещать:

— Что же касается сноса некоторых церковных строений, то сносились только те, которые не представляли никакой архитектурно-исторической ценности. Не подвергли же разрушению Исаакиевский и Казанский соборы в Ленинграде!

Тут уж я не удержался и возразил лектору:

— Церковь Вознесения все же разрушили! Храм Христа Спасителя в Москве разрушили!

— Вознесенье могло быть одним из немногих исключений из общих правил. В великом деле могут быть маленькие досадные издержки. Как говорится, лес рубят, щепки летят. И к тому же не забывайте, что на месте Вознесения возвели прекрасную школу. А что касается храма Христа Спасителя... Кто вам сказал, что это ценный памятник? Беспомощная стилизация под старину, эпигонство...

До сих пор меня мучает вопрос: доносили ли наши уважаемые доценты, люди уже немолодые, опытные, отнюдь не безграмотные, всю эту ахинею, противоречащую элементарным фактам, по собственному убеждению? Верили ли они сами во все то, что произносили с лекторской кафедры? Вероятно, имело место и то и другое. Ведь шли 40-е годы — жестокие сталинские времена еще не кончились.

Из лекций наших доцентов вытекало, что никакой политики фронтального наступления на Церковь в 20-30-е годы с широкими репрессиями против духовенства и массовым осквернением и разрушением храмов вроде бы и не было вовсе. Имели место лишь отдельные исключения из общих

правил, "маленькие досадные издержки". В отдельных случаях храмы крывались в качестве контрмеры против Недозволенной деятельности ховенства. А в большинстве случаев от службы в храмах отказывал) якобы сами священнослужители, поскольку церкви-де пустовали и приносили дохода. Разрушения храмов случались, но разрушались ли постройки, не имевшие архитектурно-исторической ценности. Религия глазах у нас отмирает.

Вот такую догматическую схему, искажавшую реальную истор Церкви советского периода, внушали нам и правовед, и философ, и доц кафедры основ марксизма-ленинизма. Потом я убедился, что поразите но похожую схему можно было встретить в атеистических брошюра газетных публикациях того времени, в выступлениях Советского инфо; бюро, с которым была связана моя дальнейшая трудовая деятельно< Такова была наша официальная пропагандистская доктрина.

Осенью 1954 года после окончания Высшей дипломатической шкс МИД СССР я стал работать в Совинформбюро редактором отдела Юго-1 сточной Азии. Начинались времена хрущевской "оттепели", парадокса но сочетавшейся с новым наступлением на религию, закрытием мно храмов.

Редакция отдела, возглавлявшегося Г. С. Акопяном, бывшим в гс войны крупным работником армейского политаппарата, выпускала ж налы, бюллетени в тех странах этого региона, в которых к тому времени' существовали советские посольства. Эти печатные издания рассказыв; читателям о жизни нашей страны, ее культуре. Наши зарубежные пр ставительства присылали нам много писем от местных граждан со всяк рода вопросами, касающимися различных сторон жизни советского го дарства и общества. Приходили письма-запросы и из редакций заруб! ных газет. Довольно часто ставились вопросы о положении религи; Советском Союзе, о причинах гонения на Церковь в 20-30-е годы, о суд некоторых репрессированных видных церковных деятелей, о Maccoi закрытии и разрушении храмов. Вопросы были, скажем пря] неприятные для нас, щекотливые. От нас требовалось, отвечая на та) письма, выразить сожаление в неосведомленности автора и всячески до зывать, что в нашей стране существует полная и всеобъемлющая своб< совести и религиозной деятельности, каковой в действительности не бы К тому времени верующие были фактически лишены права открыв новые храмы, не имея никаких гарантий и того, что действующий храм будет закрыт в любое время волевым решением местного администратс Церковь находилась под жестким контролем бюрократической систе!1 Нам было хорошо известно, что во времена Хрущева число действуюи храмов неуклонно сокращалось. И вот приходилось доказывать недоказ мое: Церковь пользуется у нас полной и всеобъемлющей свободой деяте ности, а государство никак не вмешивается в ее дела! Чтобы доказать заведомую неправду, приходилось прибегать ко, всяким казуистическ ухищрениям, подтасовке фактов, замалчиванию истины.

В качестве авторов статей о положении Церкви мы постоянно привлекали двух чиновников из Комитета по делам религии — Гостева и Приходь-ко. Первый из них был заместителем председателя Комитета, а второй — заведующий отделом. Они же были рецензентами и фактическими цензорами всех статей на эту тему, писавшихся нашими сотрудниками. Гостев, сухой, въедливый педант, был особенно придирчив. Приходько, статьи которого мне не раз приходилось редактировать, казался более приветливым, простым человеком. Их обоих уже нет в живых.

Оба они, и Гостев, и Приходько, строго придерживались той же самой тенденциозной догматической схемы, которую внушали нам наши институтские доценты и пропагандистские брошюры.

Однажды мне пришлось работать с индонезийской делегацией, в составе которой находились деятели одной консервативно-клерикальной партии, не очень-то расположенные к нам. Можно было ожидать с их стороны всяких щекотливых вопросов, касающихся положения религии в СССР. Поэтому мой непосредственный начальник, Григорий Саркисович Акопян предложил мне проконсультироваться у Приходько, который как раз в тот момент пришел в наше учреждение за очередным гонораром. Приходько охотно дал мне наставления, и мне показалось, что если бы не его характерный украинский акцент, я вновь слышу лекцию одного из наших ленинградских доцентов.

— Внушайте гостям, что в нашей стране существует полная свобода совести, а стало быть и религии, гарантированная Конституцией. Государство не вмешивается в дела Церкви. Наш комитет — не министерство по делам религии. Мы лишь орган координации между правительством и Церковью. Его задача оказывать Церкви всяческую помощь и содействие, но не осуществлять какой-либо контроль.

— Это действительно так? — спросил я. Приходько многозначительно ухмыльнулся и сказал:

— Я подсказываю вам наиболее разумный ответ на возможный вопрос гостей. Ответ, отвечающий нашим интересам. Вас могут спросить и о числе действующих в нашей стране храмов. Лучше уклониться от ответа. Или же назовите цифру повнушительнее, чтобы произвела впечатление. Кто вас проверит?

— Как я объясню массовое закрытие храмов?

— Объясните, что храмы закрываются из-за отсутствия верующих, что мелкие приходы объединяются для пользы дела в более крупные. Это естественный процесс. Нынешнее количество храмов определяется реальным числом верующих. Это число имеет тенденцию к сокращению.

— Это так? — снова спросил я и возразил, что по большим религиозным праздникам московские храмы так переполнены, что в них, как говорится, яблоку негде упасть. Разве это говорит о том, что количество ныне действующих храмов отвечает числу верующих? Но и на' этот мой вопрос у товарища Приходько нашелся ответ.

— Вы путаете две вещи. По праздникам в храмы набиваются любопытные зеваки, которые не веруют ни в Бога, ни в черта. А истинно веру-

ющих не так уж и много. Объясните это вашим гостям. Вас могут спрос» почему разрушались храмы. Разрушались только не использовавшиеся назначению и не имевшие архитектурной ценности. Конечно, были отде ные досадные издержки. Но о них говорить гостям не стоит.

Слава Богу, индонезийские гости не задавали бестактных вопросо дискуссия на тему положения религии в СССР между нами не завязал; А я был рад этому, так как не пришлось кривить душой, следуя наст лениям товарища Приходько.

Возвращаюсь к лекциям наших институтских доцентов. Во вре перерыва между лекционными часами, когда вся аудитория выходил широкий коридор проветриться, студенты обступали лектора плотн: кольцом и атаковали его множеством вопросов. Народ мы были любоз тельный, настырный. Однажды мы спросили лектора (кажется, это 6 наш правовед), кто ныне отваживается поступать в духовные учебные за дения, семинарии и академии. Последовал уверенный ответ:

— Поступают туда три категории людей. Одна из них — религиозн фанатики, люди с извращенной психологией. Таких сравнительно нем) го. Вторая категория — люди, по каким-либо причинам выбитые жизненной колеи, которым некуда более идти. И третья — лю. подчинившиеся .семейным традициям. В большинстве своем это дел внуки духовенства, церковных старост. Для двух последних категор убеждения часто не играют принципиальной роли. На первый план вые пают своекорыстные, эгоистические интересы, идущие вразрез с инте] сами общества.

Далее наш достопочтенный доцент пустился в рассуждения, что вех ще в академии и семинарии идут далеко не лучшие представители cobi ской молодежи. Какие же это лучшие представители, если речь идето л юл психически ненормальных или своекорыстных эгоистах? Хорошо пом» что наш доцент употреблял именно эти выражения. За точность переда его слов ручаюсь.

Так перед нами рисовался образ ущербный, резко отрицательнь гели не сказать криминальный. Уважаемый доцент-правовед не допуск и мысли о том, что молодой человек мог выбрать путь в семинарию и академию из искренних и добрых побуждений, из стремления нести люд: да стезе духовной деятельности нравственное начало. Какое уж тут mod 5ыть добро и нравственное начало, если религия — опиум народа, ее религиозная идеология — досадный отмирающий пережиток прошлого

Вряд ли стоит сейчас полемизировать с официозной концепци ггалинских времен относительно религии и Церкви, концепцией, сохр зявшейся долгие годы и в послесталинские времена. Основной ее тезис «еизбежное, естественное отмирание религии, притом скоропалительнс 1 сведение на нет числа верующих — не оправдался. Факт налицо: кон Ю-х годов, начало 90-х ознаменовались повсеместным увеличением чис юрующих и действующих храмов, ростом авторитета Церкви, окружен hi >реолом мученичества.

Антирелигиозная пропаганда, которую принято называть атеизмом, немало сделала для того, чтобы всячески принизить, опорочить Церковь и ее служителей, представить их темной, антисоциальной, враждебной обществу силой и вместе с тем отвлечь внимание народа от той вакханалии злоупотреблений, которые испытали на себе Церковь и духовенство в 20-30-е годы, да и позже. Сейчас идет процесс церковного возрождения и возрождения связанного с Церковью пласта национальной культуры, процесс нелегкий, непростой.

i&l

%¦

J'f ,.-г'Щ!#Ь:- ¦У?., •*» -"<Ш$

13,

IS.

Пояснения к иллюстрациям

1. Исаакиевский Собор в Санкт-Петербурге. В начале ЗО-х годов превращен в музей.

2. Деревянный Троице-Покровский собор в Санкт-Петербурге, старейший храм города. Построен вскоре после основания города Петром 1.

Снесен в 1934 году.

3. Священник Василий Лесников с семьей. Служил в селе Николаевском Шабалинского района Кировской области. Фото начала века.

4. Священник Василий Стручков из села Тервеничи Лодейнопольского района Ленинградской области с семьей. Фото 1927 года.

5. Церковь в селе Лисино-Корпус Тосненского района под Санкт-Петербургом. Закрыта и значительно повреждена в середине 30-х годов.

6. Мироновская церковь на набережной Обводного канала в Санкт-Петербурге. Храм взорван в 30-х годах.

7. Алексеевская церковь на Чкаловском проспекте в Санкт-Петербурге. В начале 30-х годов капитально перестроена под заводской корпус.

8. Церковь в селе Архангельском Шабалинского района, Кировской области. С 30-х годов используется под ремонтные мастерские. Здание понесло значительные потери.

9. Борисоглебская церковь на проспекте Бакунина в Санкт-Петербурге. Полуразрушенный храм в 1975 году снесен до основания.

10. Знаменская церковь на Невском проспекте у Московского вокзала в Санкт-Петербурге. В 30-е годы закрыта и разрушена. Впоследствии на ее месте построена станция метрополитена.

11. Храм Спас-на-Водах на набережной Красного флота в Санкт-Петербурге, памятник русской морской Славы. Снесен в 1932 году, несмотря на массовые протесты общественности.

12. Сергиеский собор на Литейном проспекте в Санкт-Петербурге. В 30-х годах здание частично разобрано и перестроено под административное учреждение.

13. Матвеевская церковь на Пушкарской улице в Санкт-Петербурге. Снесена в 1932 году.

14. Мост лейтенанта Шмидта через Неву. На горизонте Благовещенская церковь, снесенная в 1929 году.

15. Народный артист СССР Павел Захарович Андреев (1874-1950).