Что касается лично нашей участи, мы нисколько не нуждаемся в утешении, потому что для утешения в ней нам достаточно знать причину, по которой она так сложилась. Но мы плачем о бурном времени, наступившем для всей совокупности церквей, о крушении, постигшем вселенную, и усердно просим вас споспешествовать своими молитвами тому, чтобы наконец прекратилось это всеобщее разрушение и все дела приняли светлый и мирный оборот. Не прерывайте же этого дела. Теперь, когда вы скрываетесь в потаенных убежищах, вам тем удобнее прилежно и с сокрушенным сердцем предаться молитве. А это немаловажное дело – молиться человеколюбивому Богу! Не прерывайте же, говорю, этого дела, и по мере возможности постоянно пишите к нам. Как ни велико расстояние, отделяющее нас от вашей мерности, при всем том мы непрерывно и ежедневно заботимся о вашем положении, расспрашивая и разузнавая о вас от приезжающих оттуда (которых, к сожалению, приходится встречать нечасто). Сделайте же одолжение, если только будет возможно, доставьте нам таким образом средство положительнее знать обо всем и радуйте нас известиями о вашем здоровье, из которых, несмотря на свою жизнь в пустыне, мы почерпнем для себя великое утешение.

101. К епископу Елпидию [2]

Это достойно тебя, это совершенно так, как следует бодрому и неусыпному кормчему, что ты не упал духом, когда поднялась такая страшная буря, но продолжаешь свои заботы и попечения, употребляя по возможности со своей стороны все средства, являясь всюду в своих письмах, сплачивая и близких и дальних, возбуждая и поощряя всех и каждого не поддаваться
силе волнения, но держаться крепко и не робеть, хотя бы навстречу шли тысячи еще более страшных валов, – таким образом, непоколебимо стоя на одном месте и в то же время всюду летая своими увещаниями. Нам известны все твои дела, как ни велико расстояние, разделяющее нас с тобой. Ублажаем и громко прославляем за них твое благоговение, твою душевную бодрость, твою непреклонную волю, твой юношеский пыл в такие преклонные годы. Явление, впрочем, совершенно естественное: если бы предстоявшие дела требовали телесной силы, тогда старость служила бы препятствием; но как скоро они требуют мудрости душевной, то седина обыкновенно нисколько не препятствует их совершению. И действительно, она не воспрепятствовала тебе, и твоим благоговением сделано было все возможное с твоей стороны. Что труды твои и твоя неусыпная деятельность принесут надлежащий плод, в этом, конечно, не должно и сомневаться. Но, не довольствуясь заботою о всей вселенной,, по великой и горячей любви к нам ты заботишься еще лично о нас и желаешь знать, что за место, в котором живем мы, каково здесь наше положение, кто эти добрые люди, которые разделяют с нами нашу жизнь и которых ты хочешь знать, чтобы поблагодарить их за это. Никогда не перестанем мы восхвалять, прославлять, превозносить и благодарить тебя за такую любовь к нам перед лицом всех, кто живет с нами или у нас бывает. Но еще несравненно более, выше самой заслуги, наградит тебя за это человеколюбивый Бог, которого воздаяния безмерно превосходят все, что могут принести в благодарность, словом или делом, люди. В удовлетворение твоего желания знать о нашем положении извещаем тебя, что, хотя Кукуз, куда мы сосланы, представляет собою самое пустынное место, при всем том пустынность его нам нисколько не ощутительна: так покойно, так свободно живем мы здесь, так усердно все стараются нам услужить. Остатки моего недуга молитвами твоими прошли, и теперь мы пользуемся совершенным здоровьем; страх, который наводили исаврийцы, прекратился, никакой опасности более не существует, и спокойствие наше ничем не нарушается. При нас находятся честнейшие пресвитеры Констанций и Евифий; но надобно ожидать, что в скором времени прибудут еще несколько человек, которых до настоящего времени держали в оковах: теперь все они освобождены, и я уверен, что они прилетят к нам. Не переставай же молиться о нас, душевно любящих тебя, достоуважаемый и боголюбезнейший владыко, и постоянно, как только возможно будет, пиши к нам и уведомляй нас о своем здоровье. Ты понимаешь, что нам приятно было бы, если бы было можно каждый день получать об этом сведения. Господину моему, честнейшему и благоговейнейшему пресвитеру Асинкритию[3] с его милыми детками, и всему клиру твоего благоговения, пожалуйста, передай от нас искреннее приветствие.

102. К пресвитеру Феофилу [4]

Не получив никакого пособия от тех лиц, которым мы препоручили тебя, как человек благомыслящий и признательный ты ценишь и одно намерение наше, как будто бы получил все. Но мы не намерены этим удовольствоваться: мы много говорили об этом предмете с господином моим Феодором префектом, препровождавшим нас в Кукуз и писали о нем ко многим лицам в своих письмах. Выйдет ли что-нибудь из наших писем, или письма и останутся только письмами, без всякого последствия у тех лиц, которые их получат – ты постарайся вскорости уведомить нас о том. Уже из того, что ты говоришь с нами об этом, мы видим, как сильна твоя любовь и как велико твое доверие к нам. Так уведомь же нас, выйдет ли что-нибудь, или не выйдет ничего, чтобы в первом случае мы могли засвидетельствовать признательность тем, кто принесет пользу своей душе, – право, не тебе, а себе окажет милость тот, кто сделает это, – а в последнем поспешили бы придумать другой, кратчайший и удобнейший, путь, который бы уже несомненно привел тебя к полному утешению и совершенно освободил от всяких стеснений. Истинно, мы себе самим делаем величайшее одолжение, заботясь о человеке с такой благородной и независимой душою, как ты. Да, пиши к нам постоянно, радуя нас известиями о своем здоровье и о своих успехах.

103. К Валентину [5]

Что это? Ты знаешь, как мы всегда рады твоему благополучию, как ликуем при твоих повышениях, – ты должен был прежде всех уведомить нас о той высокой чести, которой теперь достиг, и между тем, допустил, что мы узнали об этом прежде от других, да еще и не думаешь, что теперь тебе должно много оправдываться перед нами в том, что ты, насколько это от тебя зависело, такое долгое время самовольно лишал нас такой великой радости. Конечно, истинное твое достоинство, самый высший твой сан – это твоя душевная доблесть. Но так как ты и эти житейские выгоды умеешь употреблять на пользу своей же души, и чем более приобретаешь силы, тем просторнее открываешь приют всем нуждающимся, то мы справедливо радуемся этому и торжествуем теперь, а по тому самому отнюдь не прощаем тебе вины твоего молчания. Как же тебе лучше оправдаться перед нами? Чаще писать и постоянно уведомлять нас о здоровье – своем и всего своего дома. После того, как мы указали тебе, таким образом, даже самый способ оправдания, тебе остается только исполнить то, что от тебя требуется. И если после этого письма ты будешь еще продолжать молчание, то мы припишем его тогда уже твоему крайнему нерадению, и нам это будет больно. Впрочем, я положительно уверен, что ты сочтешь величайшим для себя наказанием заставить нас страдать от этого, потому что знаю, как искренно и горячо ты любишь нас в душе.

104. К Феодоре [6]

Редко я пишу к твоей скромности, по трудности найти людей для доставки писем, но вспоминаю о тебе не только не редко, а напротив, постоянно. Одно от нас зависит, другое – не от нас, постоянно помнить мы всегда властны, а присылать письма не всегда. Поэтому одно исполняется нами неизменно, другое же по мере возможности. Прежние наши письма к тебе заключали в себе приветствия, а настоящее, сверх того – просьбу о милости. Какого рода милости? Такого рода, что она принесет более выгоды тебе, если ты ее окажешь, нежели тому, кто ее удостоится, и дающему будет полезнее, чем принимающему. Именно, до нас дошло, что, за оскорбление твоей честности, Евстафий изгнан тобой из твоего дома и удален с глаз. Как было дело и за что собственно он подпал под такой гнев, не могу сказать, потому что ничего не знаю. Но вот что я должен сказать тебе по горячей заботливости о твоем спасении. Ты знаешь, как ничтожна настоящая жизнь, как похожа она на весенний цветок, на пустую тень, на обманчивое сновидение, и уверена, что настоящую действительность, неустранимую и неизменную, составляет то, что ожидает нас по переселении из этого мира. Все это ты многократно слыхала от нас; да и сама всегда рассуждаешь так же точно. Поэтому, не удлиняя письма, скажу прямо: если он изгнан несправедливо, по чьей-нибудь клевете, то ты, из уважения к справедливости, поправь дело; а если справедливо, то опять сделай то же самое из уважения к законам человеколюбия, и от этого сама более получишь пользы, чем он. Как тот, кто потребовал от подобного себе раба уплаты ста динариев, не столько повредил ему, сколько нанес роковой удар самому себе, за точную требовательность от подобного себе раба лишившись прощения долга в десять тысяч талантов, – так напротив, кто прощает прегрешения ближнего, тот через это самое смягчает строгость отчета, который сам должен будет дать в будущем веке, и чем большую отпускает вину, тем большего сподобится снисхождения. Но различие не в количестве только: во всяком случае, милость он может оказать только такого рода, какую в состоянии оказать раб; а вознаграждение получит такое, какое в состоянии дать только Владыка. Не говори же мне теперь, что оскорбивший тебя виноват в том-то и в том-то. Чем тяжелее будут по твоему показанию его проступки, тем яснее докажешь ты необходимость оказать ему снисхождение, так как тем более можешь таким образом заслужить себе милосердие в будущей жизни. Отбрось свой гнев; укроти здравым размышлением свое сердце; принеси это в жертву Богу. Сделай это в удовольствие нам, за нашу любовь к тебе, и покажи, что даже наше коротенькое письмо имеет у тебя такую большую силу. Сделай это ради себя самой, ради тех великих благ, о которых я говорил, чтобы возвратить себе таким образом спокойствие, изгнать из души происходящую от гнева тревогу и затем, с полным дерзновением, просить у человеколюбивого Бога входа царство небесное. Доброта к ближнему есть великая очистительная жертва за грехи: "Ибо, – сказано, – если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный" (аще отпущаете человеком согрешения их, отпустит и вам Отец ваш небесный) (Матф. 6: 14). Подумай же обо всем этом и пришли письмо с уведомлением, сколько имело успеха наше послание. Наше дело кончено; мы сделали все, что в нашей власти: мы убеждали, мы просили, мы умоляли, как о милости, мы внушали тебе это, как долг. Теперь о тебе только вся забота. Исполнится ли, или не исполнится наша просьба, мы получим награду за это увещание, так как и за слова можно получить вознаграждение. Все наше усердие трепетно обращено теперь только к тому, чтобы и ты получила пользу через выполнение наших слов на самом деле, чтобы настоящими деяниями своими твоя скромность благоугодно приобретала себе будущие и бессмертные блага.

105. К епископам и пресвитерам, находящимся в заключении [7]

Вы содержитесь в темнице, вы окованы цепями, вы заключены вместе с людьми грубыми и грязными. Но по этому самому есть ли еще кто блаженнее вас? Что такое золотой венец, возлагаемый на голову в сравнении с этой цепью, облегающею десницу ради Бога? Какие пышные пространные чертоги могут соперничать с этой мрачной и грязной, отвратительной и бедственной тюрьмой, в которую заключен человек по такой причине? Итак, торжествуйте, веселитесь, ликуйте и радуйтесь в полной уверенности, что постигшие вас бедствия доставят вам величайшие блага. Это – посев, предвещающий неизреченно обильную жатву; это – борьба, ведущая к победе и наградам; это – плавание, приносящее огромные выгоды. Имея все это в виду, радуйтесь и веселитесь, честнейшие и благоговейнейшие господа мои, и непрестанно благодарите за все Бога, нанося тем роковой удар диаволу и уготовляя себе великую награду на небесах: "Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас" (Недостойны бо страсти нынешняго времене к хотящей славе явитися) (Рим. 8: 18). Пишите также постоянно к нам. Нам весьма желанно получать от людей, преданных узам за Бога, письма с известиями о ваших страданиях, и это доставит нам в нашей жизни на чужой стороне большое утешение.

106, К пресвитеру Феофилу [8]

Итак, по крайней мере после того, как я открыл тебе двери переписки, докажи, что причиной прежнего молчания была не леность, а ожидание с нашей стороны дозволения писать к нам, и пиши к нам бессчетно, уведомляя о своих успехах, которыми, как тебе известно, мы столько дорожим. Не допускай себя до того, чтобы уныние окончательно овладело тобою и повергло тебя в безмолвие; разорвав его сеть, как легкую паутину, бодро явись во главе своего строя, приводя в смущение врагов решительной смелостью и неустрашимостью. Настоящее время есть время приобретения славы и великих выгод. Но сидя на берегу, купец не навезет себе товаров; он должен переплыть обширные моря, испытать борьбу с волнами, помериться силами с голодом и с морскими животными, перенести множество других трудностей. Подумай же об этом, и, имея в виду, что настоящее бедственное время есть время приобретения выгод, великой славы и неизреченных наград, расправь крылья своего духа, стряхни с себя прах уныния и с бодрой легкостью облети всю фалангу, сдружая, поощряя, возбуждая, укрепляя всех и усиливая общую ревность. Обо всем этом уведомляй нас в своих письмах, нисколько не стесняясь тем, что должен будешь сам повествовать в них о своих собственных подвигах, и поступая так в исполнение нашего приказания. Доставь нам это удовольствие, чтобы и вдали от вас мы могли приобрести себе большую радость, узнавая от твоего благоговения о том, о чем желаем знать.

107. К Феодоре [9]

Мы убиты, мы измучены, мы перенесли тысячу смертей. Подробнее могут рассказать тебе об этом податели этого письма, хотя они провели с нами всего одно мгновение, так как под гнетом постоянных припадков лихорадки я не мог и поговорить с ними сколько-нибудь. Между тем, несмотря на болезнь, я должен был ехать и день и ночь, томимый зноем, измождаемый невозможностью заснуть, погибая от неимения самых необходимых предметов и недостатка людей, которые могли бы оказать помощь. Даже участь каторжников и острожников не так тяжела, как то, что мы вытерпели и до сих пор терпим. Наконец-то уже и едва-едва добрался я до Кесарии, как мореход после бури в тихую пристань. Правда, пристань эта не в состоянии вознаградить зла, причиненного бурею: так предшествовавшее время сокрушило нас раз и навсегда! При всем том, прибыв в Кесарию, я несколько ожил, потому что пью здесь чистую воду, потому что ем не затхлый и не пересохший хлеб, потому что моюсь уже не в обломках бочек, а нашел баню, какая бы она там ни была, потому что, наконец, мне дозволили лечь в постель. Можно было бы рассказать и более этого, но, чтобы не обременить твою память, я ограничусь сказанным и прибавлю одно только, что ты должна своими упреками не давать покоя тем, кто нас любит, за то, что и при таком множестве приверженцев, несмотря на такую силу их, нам не оказали даже того снисхождения, какое оказывают преступникам, чтобы поселить нас в каком-нибудь более спокойном и близком месте, что, несмотря на расстроенное состояние нашего здоровья и на страх, наводимый там повсюду исаврийцами, нам отказали даже в этой скромной и ничего не стоящей милости. Слава Богу и за это! Мы никогда не перестанем прославлять Его за все: "Да будет имя Господне благословенно!" (Буди имя Его благословенно во веки) (Иов. 1: 21), Сильно, впрочем, удивляюсь я и тебе: вот уже четвертое или пятое письмо посылаю теперь твоей скромности, а от тебя получил только одно и единственное. Между тем, не было никакого препятствия писать чаще. Говорю это не в осуждение тебе: на любовь нет принуждения, всякому – добрая воля. Но очень скорблю, что ты так скоро выбросила нас из головы, и в такое длинное время прислала нам только одно письмо. Если наша просьба не тяжела тебе и не докучна, то дай нам, по крайней мере, то, в чем ты властна и что от тебя зависит. А насчет другого мы уже не настаиваем, чтобы, кроме совершенной неудачи в успехе, не показаться еще тебе тяжелыми и докучными.

108. К Аравию [10]

Письмо твое яснейшим образом показало нам, какое горнило горести носишь в своей душе вследствие постигшей нас участи. Конечно, мы знали это и прежде: мы никогда не в состоянии забыть тех обильных слез, которые проливал ты еще в самом начале зарождения этих бедствий. Но и письмо твое, не менее тех слез и рыданий, обнаружило перед нами, какая жгучая скорбь томит твое сердце. Человеколюбивый Бог вознаградит тебя за это, потому что есть награда и за скорбь, и награда великая и обильная. Во время бедствий иудейского народа были также люди, которые, не могли отвратить народных преступлений, только стенали и плакали о них, и эти люди приобрели себе такую награду, что в то время, как все другие были преданы на погибель и истребление, они одни избежали гнева. "На челах людей скорбящих, воздыхающих… сделай знак", – сказал Господь. (Даждь знамение на лица мужей стенящих и болезнующих) (Иезек. 9: 4). В самом деле, хотя они не могли остановить чужих беззаконий, но они делали со своей стороны все, что было в их власти – они плакали, они рыдали о том, что делалось, и таким образом стяжали себе право на совершенную безопасность. Рыдайте же, владыки мои, постоянно и вы о том, что теперь делается, и молите непрестанно человеколюбивого Бога положить конец этому общему крушению вселенной. Вы, конечно, знаете, вы положительно знаете, что смятения и беспорядки распространились повсюду; а потому надобно молить Бога не об одном только Константинополе, но обо всей вселенной, так как начавшееся там зло, разлившись сокрушительным потоком, наносит вред церквам по всей земле. О чем ты нас просил, о том и мы тебя просим: все время, пока будем разлучены с вами телесно (душевно мы всегда соединены с твоим благородством и с твоим домом), не поставь себе за труд постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Ты знаешь, как нам будет это приятно. Ты наказал нам, как я узнал об этом по отъезде, приютиться в твоем имении; но последовало повеление отправить нас уже не в Севастию, а в Кукуз – пустыннейшее местечко Армении и, кроме того, чрезвычайно опасное вследствие набегов исаврийцев. Во всяком случае, приносим благодарность твоему благородству за честь, которую ты оказал нам, и заботливость о нашем спокойствии даже вдали от тебя, по которой ты приготовил нам помещение и просил оставить нас в твоем доме. Если есть у тебя друзья в Кукузе, то, пожалуйста, напиши им о нас.

109. К Маркиану [11]

Блажен, троекратно, тысячекратно блажен ты за то, что среди такой страшной невзгоды, среди такого ужасного потрясения дел ты оказываешь такую великодушную щедрость нуждающимся. Не укрылось от нас все величие твоего человеколюбия, по которому, став общим пристанищем для всех, ты оберегаешь сирых, утешаешь вдов, помогаешь их бедности, устраняешь нищету, не давая им даже чувствовать их стесненного положения и заменяя им всех и все, по которому ты питаешь целое общество, снабжая его хлебом, вином, маслом и всем прочим. Награди тебя Бог и в настоящей жизни, и в будущем веке за такое великодушие, усердие, нищелюбие, за такую щедрость, готовность и искренность в любви: ты красуешься и изобилуешь всеми этими добродетелями, уготовляя себе через них величайшие награды в будущем веке. Мы узнали обо всем этом в своем заточении, среди разного рода прискорбных обстоятельств; постоянное опасение исаврийцев, пустынность нашего местопребывания, суровость зимней поры года сильно тяготили нашу душу, но, как только получили мы эти известия о твоей честности, с тех пор не чувствуем более ни малейшего ощущения какой бы то ни было горести и обрели себе такое великое утешение в твоих доблестных подвигах, что торжествуем теперь, радуемся и веселимся, помышляя о том неизреченном богатстве, которое собираешь ты себе на небесах. Если хочешь доставить нам новую радость, то не поставь себе за труд постоянно писать к нам и уведомлять нас о своем здоровье. Нам весьма желательно иметь сведения о твоем благоденствии. Но ты знаешь это и сам, так как знаешь также, до какой степени крепко мы всегда тебя любим.

110. К пресвитерам и монахам, проповедующим в Финикии веру язычникам [12]

Когда видят кормчие, что море бушует и вздымается, что
волнение и буря усиливаются, то не только не покидают корабля, а напротив, прилагают тогда еще более старания и усердия – и сами не спят, и других будят. Равным образом, когда врачи замечают, что горячка развилась и достигла высшей степени, то не только не оставляют больного, но также употребляют тогда с своей стороны все меры, удваивая в себе и в других старание и попечительность, пока наконец не восторжествуют над злом. К чему говорю я это? К тому, чтобы кто-нибудь не соблазнил вас, вследствие происшедшего смятения, оставить Финикию и удалиться оттуда. Нет, чем более затруднений, чем страшнее волны, чем смятение сильнее, тем более приложите старания, бодрственности и неусыпности, тем более покажите усердия, чтобы ваше прекрасное здание не рушилось, чтобы столько трудов не погибло без пользы и возделанная вами почва не пропала даром. У Бога достанет средств и прекратить смуты, и вознаградить вас за терпение. Но награда ваша не была бы так велика, если бы дело совершалось легко, как она велика теперь, когда оно соединено с большими затруднениями, с большим беспокойством, с большими задержками. Взяв, таким образом, во внимание те усилия, которые вы уже употребили, те труды, которые подъяли, те подвиги, которые совершили, то положение дела, что по милости Божией вы уничтожили уже значительную часть неверия и распространение веры в Финикии имеет возрастающий успех; наконец, ту надежду, что при существующих обстоятельствах ваша награда будет обильнее и заслуга выше, что скоро Бог устранит все препятствия и дарует вам великое воздаяние за ваше терпение – стойте крепко, держитесь. У вас ни в чем не будет недостатка и теперь, и я приказал доставлять вам одежду, обувь и все нужное для содержания братии, в том же изобилии и с той же щедростью, как доставлялось прежде. И если уже мы, находясь в таком горьком и бедственном положении и живя в пустынном Кукузе, до такой степени заботимся о ваших делах, то тем более вам, при полном изобилии всего, в отношении, разумеется, необходимых потребностей, должно исполнить с своей стороны все надлежащее. Не слушайте же, умоляю вас, никого, кто стал бы вас пугать. Кроме того, обстоятельства подают надежду на благоприятнейший оборот; вы можете удостовериться в этом из ответных писем, посылаемых господином моим, благоговейнейшим пресвитером Констанцием. И если вы останетесь, то преодолеете все препятствия, сколько бы их ни существовало. Ничто не может бороться с несокрушимым терпением: оно подобно скале; а все эти смуты и козни, направляемые против Церкви, похожи на волны, которые, ударяя в скалу, разбиваются сами, обращаясь в пену. Вспомните, сколько терпели блаженные апостолы и от своих, и от чужих; все время своей проповеди они провели среди искушений, опасностей и козней, томясь в темницах, в узах, в ссылках, изнемогая от бичеваний, от голода, от недостатка одежды. При всем том, находясь даже в темничном заключении, они не оставляли порученного им дела. Так блаженный Павел, будучи заключен в темницу, после бичевания, обливаясь кровью, забитый в колодки, несмотря на все эти страдания священнодействовал в самой темнице и крестил темничного сторожа, всемерно исполняя свое дело. Подкрепляя себя этими и подобными размышлениями, – повторяю вашей любви, – держитесь твердо, не колеблясь, не поддаваясь обольщениям, ожидая исполнения нашей надежды на Бога и Божией помощи, против которой все бессильно. Постарайтесь тотчас же по получении сего отписать нам обо всем. Для того послали мы на это дело и благоговейнейшего пресвитера Иоанна, чтобы убедить вас и не допустить вас поколебаться в своем решении под каким-либо влиянием. Я свое дело сделал: умолял, советовал, доставил все нужное в таком изобилии, чтобы вам ни в чем не было недостатка. Если вы не захотите принять моих представлений и послушаетесь своих обольстителей и подстрекателей, я не виноват. По крайней мере, вы знаете, на кого падет грех и беда. Но, чтобы ничего такого не вышло, прошу вас, послушайтесь меня, как человека, который горячо вас любит. В случае же, если что вам понадобится, или напишите нам, или, если угодно, пришлите тогда к нам кого-нибудь, и у вас не будет недостатка ни в чем решительно.

111. К Гемеллу [13]

Другие поздравляют твою достопочтенность с получением должности, а я, поздравляя город, поздравляю и твое великолепие не с должностными почестями (ты выше подобных вещей), но с доставленной тебе таким образом возможностью беспрепятственно и в обширнейшем круге действий выказать свою правдивость и свое человеколюбие и принести соответственно тому пользу. Я уверен, ты вразумишь даже крепко привязанных к земле, питающихся такими грезами, как людская слава, что величие начальника состоит не в тоге, не в поясе и не в криках глашатая, а в том, чтобы поднять на ноги подавленное, поправить худо сделанное, карать неправду, не попускать правде терпеть гонение от силы. Я знаю твою прямоту, свободу твоего слова, возвышенность твоего духа, твое равнодушие к житейским расчетам, твое отвращение от всего злого, твое добросердечие и человеколюбие – качество, прежде всего необходимое в начальнике. Поэтому не сомневаюсь, что ты будешь пристанью для обуреваемых, опорой для изнеможенно падающих на подкосившиеся ноги, спасительной крепостью для несправедливо преследуемых силой; и тебе это будет легко. Тебе не нужно будет ни труда, ни усилий, ни долгого времени, чтобы сделаться всем этим. Но как является солнце – и мрак исчезает мгновенно, так и тебе стоило только явиться на своем кресле – и, я уверен, с первого же дня ты уже остановил покушения обидчиков, избавив их жертвы от грозившей опасности еще прежде, чем они должны бы были прибегнуть к суду: для того, чтобы этому быть так, достаточно одного общего мнения о любомудрии твоей души. Вот почему, несмотря на свое заточение в пустыне и множество других прискорбных обстоятельств своего положения, я исполнен великой радости, так как считаю защиту всякого угнетаемого общей нашей радостью.

112. К епископу Кириаку, находящемуся также в изгнании [14]

Дай я опять облегчу рану твоей глубокой скорби и рассею
помыслы, составляющие это мрачное облако. Что значит, что ты скорбишь и грустишь? То ли, что жестокая буря и страшное кораблекрушение объяли церковь? Это знаю и я, и никто против этого не говорит. Мало того, если хочешь, я представлю тебе картину настоящего хода дел. Взгляни на море: вот оно взмутилось до самого дна бездны; мореплаватели, бросив кормила и весла, сложили руки на колени, растерялись от непосильности борьбы с бурей, не смотрят ни на небо, ни на воду, ни на сушу, и валяются на подстилках, рыдая и плача. Так бывает на море. А на нашем море теперь смятение еще хуже, волны еще хуже. Но призывай Христа, Владыку нашего, который не искусством укрощает бурю, но одним мановением смиряет волны. Если ж ты призывал уже много раз, но не был услышан, не отчаивайся: так обыкновенно поступает человеколюбивый Бог, Разве не мог Он освободить тех трех отроков еще прежде, чем они были брошены в разженную печь? Однако они были взяты в плен, отведены в неприятельскую землю, лишены отцовского наследия, наконец – все отчаялись за них и все было для них кончено, и тогда уже Христос, истинный Бог наш, соделал чудо и отстранил огонь. Не вынося добродетели праведных, огонь устремился вон и попалил бывших у печи халдеев. После того печь сделалась для них церковью; они призвали всю тварь, все видимое и невидимое, ангелов и силы и, таким образом соединивши все в одно собрание, сказали: "Благословите вся дела Господни Господа" (Дан. 3: 57). Видишь ли, как терпение праведных и огонь превратило в росу, и мучителя посрамило, – и он рассылает по всей вселенной грамоту, говоря: "благословен Бог Седраха, Мисаха и Авденаго" (велик Бог Седраха, Мисаха и Авденаго) (Дан. 3: 95)? И смотри еще, какое строгое наказание назначил он всякому, кто сказал бы слово против них: дом его в казну и имущество его на разграбление (Дан. 3: 96)! Не падай же духом и не отчаивайся[15]. Вот я[16], когда изгоняли меня из города, не заботился ни о чем этом и говорил самому себе: если императрица хочет отправить меня в ссылку, пусть ссылает, – "Господня - земля и что наполняет ее" (Господня земля и исполнение ее) (Псал. 23: 1). Если она хочет перепилить меня пилой, пуст перепилит – у меня есть образец – Исайя. Если желает повергнуть меня в море, я припомню Иону. Если желает бросить меня в печь – есть три отрока, которые претерпели то же самое. Если желает отдать меня зверям – я припомню Даниила, брошенного львам в яме. Если желает побить меня камнями, пусть побивает – у меня есть первомученик Стефан. Если желает взять мою голову, пусть возьмет – у меня есть Иоанн Креститель. Если желает взять мое имущество, пусть возьмет его – "наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь" (наг изыдох от чрева матери моея, наг и отыду) (Иов. 1: 21). Но апостол увещевает меня: "Бог не взирает на лице человека" (лица Бог человеча не приемлет) (Гал. 2: 6), и в другом месте: "Если бы я и поныне угождал людям, то не был бы рабом Христовым" (аще бо бых еще человеком угождал, Христов раб не бых убо был) (Гал. 1: 10). И Давид вооружает меня, говоря: "буду говорить об откровениях Твоих пред царями и не постыжусь" (глаголах о свидениих твоих пред цари, и не стыдяхся) (Пс. 118: 46). Многое выставили против меня. Говорят[17], будто я приобщил несколько человек после того, как они ели. Если я это сделал, то пусть изгладится мое имя из списка епископов и пусть не напишется в книге православной веры. Если я сделал что-нибудь такое, то пусть изгонит меня Христос из Своего царства. Впрочем, если уже они говорят это против меня и обвиняют меня за это, то пусть осудят и Павла, который после вечери крестил целый дом (Деян. 16: 33); пусть осудят и самого Господа, который после вечери преподал причащение апостолам. Говорят, что я преспал с женщиной[18]. Но обнажите тело мое, и вы увидите мертвенность моих членов. Все это они сделали из зависти. Может быть, брат Кириак, огорчает тебя то, что изгнавшие нас свободно ходят по площади в сопровождении множества телохранителей? Но ты опять вспомни о богатом и Лазаре, – как один из них страдал в настоящем веке и как другой наслаждался счастьем. Чем повредила тому его бедность? Не борцом ли и победителем отнесен он на лоно Авраамово? Напротив, что пользы принесло богатство тому, который облачался в порфиру и виссон? Где ликторы, где телохранители? Где златоуздные кони? Где прихлебники и царственная трапеза? Не отведен ли он в гроб, как связанный разбойник, вынося из мира обнаженную душу, и не взывает ли напрасно: "отче Аврааме! умилосердись надо мною и пошли Лазаря, чтобы омочил конец перста своего в воде и прохладил язык мой, ибо я мучаюсь в пламени сем" (Лук. 16: 24)? Зачем называешь ты отцом Авраама, жизни которого не подражал? Он всякого человека принимал в дом свой, а ты не позаботился и об этом бедняке. Нет места скорби и сожалению[19] о том, кто, имея столько богатств, не сделал себя достойным капли воды. Он не подавал бедному даже крошек; потому теперь не получает и капли воды. В зиму он не сеял милости; пришло лето, – он и не пожал ее. По устроению Владыки наказание нечестивым и упокоение праведным поставлены друг против друга, так чтобы те и другие могли видеть друг друга и друг друга узнавать. Тогда каждый мученик узнает своего мучителя и каждый мучитель своего мученика, которого казнил. И это – не мое слово. Послушай, что говорит Премудрость: "Тогда праведник с великим дерзновением станет пред лицем тех, которые оскорбляли его и презирали подвиги его" (тогда станет в дерзновении мнозе праведник пред лицем оскорбивших его) (Прем. 5: 1). Как путешественник, совершающий путь в знойное время и сжигаемый жаждой, найдя чистый источник, или как человек, мучимый сильным голодом, сидя за столом, наполненным разнообразными яствами, но будучи не допускаем высшей силой ни прикоснуться к столу, ни отведать тех яств, чувствует скорбь и мучение тем сильнее, что сидит за столом, и не может отведать кушаний, сидит подле источника, и не может напиться воды, так и в день суда нечестивые видят святых радующимися, и не могут насладиться царской трапезы. Вот почему и Бог, желая наказать Адама, заставил его возделывать землю против рая, чтобы, ежедневно и ежечасно взирая на то вожделенное место, из которого вышел, он всегда имел скорбь в душе. Если здесь мы не находимся вместе друг с другом, зато там никто не воспрепятствует нам жить вместе, и мы увидим тогда изгнавших нас, как Лазарь видит богатого и как мученики –своих мучителей. Не отчаивайся же и помни, что говорит пророк: "Не бойтесь поношения от людей, и злословия их не страшитесь. Ибо, как одежду, съест их моль и, как волну, съест их червь" (не бойтеся укоренил человеча, и похулению их не покаряйтеся. Якоже бо шерсть молию, тако снедены будут, и яко одежда обветшают) (Ис. 51: 7–8). Помысли[20] о Владыке, как Он, держащий своей дланью мир, преследуем был с самых пелен и принужден был потерпеть изгнание в варварскую землю, подавая нам пример не падать духом во время искушений. Вспомни о страданиях Спасителя – сколько поношений претерпел Он за нас! То называли Его самарянином, то бесноватым, сластолюбцем и лжепророком. Так говорили: "вот человек, который любит есть и пить вино" (се человек ядца и винопийца) (Лук. 7: 34), или: "Он изгоняет бесов не иначе, как [силою] веельзевула, князя бесовского" (о князе бесовстем изгонит бесы) (Матф. 12: 34). Что претерпел Он, когда хотели низринуть Его со скалы, или плевали Ему в лицо, когда облекли Его в хламиду, увенчали тернием и падали перед Ним на колени, издеваясь и употребляя всевозможные виды ругательств? Что претерпел Он, когда били Его по ланитам, или поили уксусом и желчью – когда били тростью по голове и когда окружали Его те кровожадные псы? Что претерпел Он, когда вели Его обнаженным на страдание и все ученики оставили Его, – один из них предал Его, другой отрекся, прочие же разбежались, и Он один стоял нагим среди многочисленной толпы? Тогда был праздник, на который собирались все. Что претерпел Он, когда распяли Его, как злодея, на кресте между разбойниками, когда Он висел непогребенным, и не снимали Его с креста до тех пор, пока кто-то не выпросил позволения похоронить Его? Вспомни, что Он не был удостоен погребения, что распустили против Него злую молву, будто ученики Его украли Его и Он не воскрес. Припомни и об апостолах, как они были преследуемы повсюду и скрывались, не имея возможности открыто являться в городах, как Петр скрывался у Симона кожевника, а Павел у женщины, торговавшей пурпуром, – как вообще они не могли смело положиться на богатых. Но после все обратилось им во благо. Так не унывай теперь и ты. Слышал и я об этом шуте Арсакие, которого императрица посадила на кафедру[21], что он подверг бедствиям всю братию, не пожелавшую иметь с ним общение; многие таким образом даже умерли из-за меня в темнице. Этот волк в овечьей шкуре, хотя по наружности епископ, но на деле – прелюбодей, потому что как женщина, при живом муже живя с другим, становится прелюбодейцею, так равно прелюбодей и он, не по плоти, но по духу, еще при моей жизни восхитил мою церковную кафедру. Я пишу тебе это письмо из Кукуза, куда велела сослать нас императрица. Много горя испытали мы в дороге, но не сокрушаемся ни о чем. Когда мы проходили по Каппадокии и Таврокиликии[22], то целые сонмы отцов, мужей святых, и многочисленные толпы монахов и девственниц выходили нам навстречу, проливая бессмертные источники слез[23]. Смотря на наше шествие в ссылку, они рыдали и говорили друг ко другу: "Лучше было бы солнцу скрыть лучи свои, чем умолкнуть устам Иоанна". Это меня возмутило и опечалило, так как я видел, что все обо мне плакали. Обо всем же другом, что случилось со мной, я не заботился. Епископ этого города принял нас очень хорошо и показал к нам большую любовь, так что, если бы можно было, уступил бы нам и свою кафедру, когда бы мы не остались в должных границах. Итак, прошу тебя, умоляю и припадаю к ногам твоим – сбрось с себя бремя уныния, вспоминай о нас перед Богом, и, пожалуйста, отвечай нам на наше письмо.

113. К пресвитеру Руфину [24]

Дошло до нас, что в Финикии опять возгорелось зло и усилилось бешенство язычников: много монахов частью ранено, частью даже убито. Тем настоятельнее поэтому убеждаю тебя ехать туда с возможной скоростью и стать в боевой порядок. Я уверен, что, с помощью молитвы, кротости, терпения и своего обычного мужества ты одним появлением своим обратишь неприятелей в бегство, рассеешь их ярость, возвратишь на нашу сторону сочувствующих нам и вообще сделаешь много добра. Не медли же и не откладывай; поторопись с возможной скоростью, и пусть настоящие известия возбудят в тебе все твое усердие. Если бы ты увидел загорающийся дом, то, конечно, не отступил бы назад, но поспешил бы в таком случае к нему с особенной скоростью, чтобы предупредить пламя, и, как собственными усилиями, так и при содействии других, постарался бы всеми мерами погасить огонь. Так точно и в настоящем случае, когда поднялся там такой пожар, постарайся безотложно прибыть туда, и, без сомнения, получится польза и дело много поправится. Во время мира и тишины, при отсутствии врагов, всякий может учить требующих огласительного наставления в вере; но противостать мужественно, когда диавол беснуется и демоны вооружаются, вырывать людей из его рядов и не допускать других впасть в его руки – это уже дело мужа доблестного, души бодрственной, это уже дело твоего высокого и недремлющего духа, это дело достойное бесчисленных венцов и неизреченных наград, это уже апостольское дело. Чувствуя, таким образом, что настоящее время представляет тебе случай снискать славу и достигнуть неизреченных выгод и благоприобретений, не пропускай такого сокровища – отправляйся, пожалуйста, сколько возможно скорее, и тотчас же, по прибытии туда пиши к нам. Как только узнаем мы, что ты прибыл в пределы Финикии, мы успокоимся, отбросим заботу и оставим опасения. Тогда мы будем уже уверены за будущее, – уверены, что, подобно опытному и доблестному воителю, ты совершишь все, чтобы поднять лежащих, укрепить и утвердить стоящих, собрать рассеявшихся, отыскать и возвратить погибших и разбить всю диавольскую фалангу. Я знаю, я несомненно знаю твою душевную зоркость, твою сердечную заботливость, твою рассудительность, находчивость, обходительность, мужество, непреклонность и терпеливость. Да, пиши к нам постоянно; и даже прежде, чем приедешь в Финикию, пиши сколько возможно чаще с дороги. Вот теперь я теряюсь в догадках, почему ты не прислал нам никакого письма с прибывшими к нам от господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера Феодота. Чтобы не томить нас опять неполучением известий от твоей честности, пиши к нам, если будет возможно, постоянно с каждой станции, так чтобы нам знать, сколько дороги ты проехал и близко ли тебе осталось до тех мест. Мы так беспокоимся, так озабочены тамошними делами, что нам хотелось бы получать подобное сведение от тебя ежедневно. Зная это, честнейший господин мой, доставь нам это величайшее одолжение и, как до отъезда, так и по отъезде, пиши постоянно и уведомляй нас обо всем, чтобы, если все успешно пойдет, мы могли порадоваться и повеселиться, а если встретятся препятствия, постараться, со своей стороны, всеми мерами и всеми способами устранить их. Будь уверен, мы не пожалеем в таком случае никаких усилий, ни своих лично, ни других, через кого только можно будет действовать, и если бы для того, чтобы доставить тебе все удобства, понадобилось хотя бы десять тысяч раз писать в самый Константинополь, мы не откажемся даже и от этого. Ввиду такого нашего усердия, покажи и ты, со своей стороны, старание и неусыпность. Если понадобится послать тебе братии, уведоми нас и об этом. А насчет останков святых мучеников не беспокойся: я тотчас же послал господина моего, благоговейнейшего пресвитера Терентия к господину моему благоговейнейшему епископу Отрею арависскому. Он имеет и несомненно подлинные, и в большом количестве, – и через несколько дней мы вышлем их тебе в Финикию. Смотри же, употреби с своей стороны все меры. Ты видишь, с какой готовностью выполняется все, что зависит от нас. Постарайся, чтобы успеть тебе до наступления зимы покончить стоящие без крыш церкви.

114. К Поливию [25]

Другой на нашем месте стал бы жаловаться и сетовать на невыносимую стужу, на страшную пустынность здешней стороны, на жестокую свою болезнь (так как нам здесь пришлось и похворать); а я, оставляя это, жалуюсь на разлуку с вами, которая для меня тяжелее и пустынности, и болезни, и холода. Теперь же зима сделала ее еще жесточе, чем прежде. Прежде имел я, по крайней мере, одно утешение, облегчавшее горечь разлуки – мог беседовать с вами письменно; но наступившая зима отняла у нас и это единственное удовольствие, засыпав все дороги множеством снега, так что нельзя ни к нам ниоткуда добраться и погостить у нас, ни от нас поехать и прокатиться к вам. Не менее, если еще не гораздо более, производит в настоящее время то же самое страх, наводимый исаврийцами, усиливая пустынность и разгоняя всех, обращая в бегство, делая всех изгнанниками. Никто не смеет теперь жить дома и всякий, покидая свое жилище, спешит куда-нибудь укрыться. В городах остаются только стены и крыши, а леса и ущелья становятся городами. Как дикие звери – барсы или львы считают, что пустыни для них гораздо безопаснее населенных городов, так и мы, жители Армении, каждый день принуждены перебегать с места на место, проводя жизнь каких-то кочевников или номадов и не смея нигде остановиться: до такой степени всюду здесь царствуют смятение и тревога. Кого найдут дома, тех режут, жгут, обращают из свободного состояния в рабство. А кто при одном слухе бежит, те становятся бездомными скитальцами, или тоже гибнут. Сколько в самом деле погибло молодых людей, которые, часто в самую полночь, в леденящий холод, вынуждены были мгновенно бежать из дому по страшному слуху о появлении неприятелей, как бы спасаясь от пожара! Не нужно было йсаврийских мечей, чтобы проститься им с жизнью. Они гибли, замерзая в снегу, и таким образом, причина их бегства от смерти становилась для них причиной смерти еще более жестокой. В таком-то положении наши дела. Мы рассказали тебе об этом не для того, чтобы тебя опечалить (хотя, конечно, рассказ наш глубоко огорчит тебя), но для того, чтобы открыть тебе причину нашего долгого молчания и объяснить, почему именно мы так давно к тебе не писали. До такой степени все нас оставили, что нельзя найти никого из приезжих, и мы принуждены теперь отправить отсюда и послать к вашей достопочтенности живущего с нами пресвитера. Приняв его со свойственным тебе расположением, поскорее отправь его к нам назад с радостным известием о здоровье твоей мерности. Ты знаешь, с каким нетерпением ждем мы получить эти сведения.

115. К Мариниану [26]

Всем приятна весна, потому что она украшает лицо земли цветами и все покрывает зеленью; но мне особенно приятна еще тем, что возвращает полное удобство письменно беседовать с моими знакомыми. Хотелось бы мне видеться с вами лично, но так как это невозможно, то с величайшим усердием принимаюсь я за то, что возможно, и начинаю к вам писать. Не с таким удовольствием моряки и корабельщики рассекают морскую поверхность, когда наступает благоприятное для мореплавания время года, с каким я берусь теперь за перо, бумагу и чернила, намереваясь писать к вашей мерности. В течение зимы, когда все цепенело от мороза и невыразимое множество снега закрывало все дороги, нельзя было ни к нам ниоткуда добраться, ни от нас никуда выехать. Потому, запершись в здешних комнатках, как в тюрьме, имея язык как будто связанный цепями, мы поневоле хранили долгое молчание, лишенные средств к отправке писем. Но как скоро весна открыла дороги для проезда, то и с нашего языка пали оковы, и мы, собрав в дорогу живущего с нами пресвитера, посылаем его к вашему благородству узнать о вашем здоровье. Прими его, достопочтеннейший мой владыка, со свойственным тебе расположением, и встреть с подобающей тебе любовью; а когда он соберется в обратный путь, пожалуйста, уведоми нас о своем здоровье. Ты знаешь, как нетерпеливо ждем мы получить об этом сведения.

116. К Маркиану и Маркеллину [27]

Как прекрасен и любезен для нас этот союз ваш, скрепленный не одним законом природы, но и узами нежнейшей любви! Мы хвалимся, мы гордимся поэтому вашей дружбой, и нам хотелось бы лично повидаться с вами. Но так как это пока невозможно, то мы делаем то, что возможно: постоянно пишем к вам и всегда вспоминаем о вас, всюду нося вас в своем сердце, где бы мы ни были, так что дальность расстояния в этом отношении нисколько не отделяет нас от вашей мерности. Таковы крылья любви: дорога и расстояние для нее ничего не значат, и она легко поднимается выше прискорбного положения обстоятельств. Оттого-то, несмотря на лишения пустыннической жизни, на осадное стеснение, на постоянные разбойничьи набеги, несмотря на все окружающие нас бедствия, мы нимало не ослабели в дружбе и неизменно храним живейшее расположение к нам. Усердно просим вас поэтому чаще писать к нам и радовать нас известиями о вашем здоровье. Вы знаете, сколько утешения принесет нам это в нашей жизни среди пустыни.

117. К Касту, Валерию, Диофанту и Кириаку, пресвитерам антиохийским [28]

Любовь – своего рода жестокая и принудительная вещь, жесточе любого неотступного заимодавца. Не так те, наступая на шею, требуют денег от своих должников, как вы, наложивши на нас цепь любви, понуждаете расплачиваться с вами письмами, как ни часто уплачиваем мы свои обязательства. Впрочем, такова уже природа этого долга: сколько его платишь, столько вновь в него входишь. Поэтому, хотя вы часто получаете от нас письма, вы тем не менее не удовлетворяетесь. И эта ненасытность есть дело опять той же любви. Она подобна морю, которое, отовсюду принимая в себя бесчисленное множество рек, никогда не наполняется. Такова точно вместимость восприемлемости и вашего слуха: чем более мы вносим в него, тем более возжигает в вас пламень расположения к нам. Не думайте же, чтобы мы хранили теперь несколько времени молчание потому, что заподозрили искренность вашей к нам дружбы. Мы поступили бы совершенно наоборот, если бы действительно подозревали это, и стали бы писать к вам тогда гораздо чаще. Как здоровые не имеют надобности во враче, так напротив, небрежные и охладевающие требуют особенного попечения. Если бы, таким образом, мы находили, что ваше расположение к нам начинает колебаться, то мы поспешили бы с своей стороны употребить все меры, чтобы снова возжечь его более. Напротив того, будучи крепко убеждены и несомненно зная, что, пишем ли мы
к вам, или не пишем, оно всегда пребудет в вас твердо, непоколебимо, постоянно, неизменно, непреклонно, свежо и сильно, мы думали, что для этого вовсе нет необходимости в наших письмах, и если писали, то писали единственно по чувству взаимного к вам влечения. Так и теперь мы пишем к вам не по нужде, а по любви. Пусть с разных сторон поднимаются беспрерывные бури и высоко вздымаются бесчисленные волны; предшествующее время достаточно показало, что ничто не может нанести вам вреда и повергнуть вас в смятение малодушия. Таким образом, мы пишем к вам совсем не потому, чтобы вы нуждались теперь в нашем утешении, но чтобы сказать вам только, что мы радуемся, ликуем и торжествуем от удовольствия при мысли, что, несмотря на такое расстояние между нами, мы пользуемся такой любовью вашей мерности. В полной уверенности, что вам весьма приятно будет узнать о нашем положении, уведомляю вас, что я освободился от болезненной немощи желудка и в настоящее время здоров. Нас не тяготят и не беспокоят более ни осадное положение, ни разбойничьи набеги, ни безлюдье, ни разные другие неприятности; все это прошло, и мы наслаждаемся теперь безопасностью, спокойствием и совершенной тишиной, ежедневно думая о ваших делах и заводя о них речь с каждым, кто к нам приходит. Вот что значит искренно любить: кто кому дорог, тот у того постоянно и на языке. То же самое теперь и с нами, потому что мы горячо вас любим, как вам известно. После всего этого, надеюсь, вы не будете думать, чтобы мы охладели или когда-нибудь сделались равнодушны в расположении к вам. "Любовь никогда не перестает" (Любы николиже отпадает) (Кор. 13: 8), и сколько бы ни прошло времени, до какой бы степени ни возросло затруднительное положение обстоятельств, как бы ни увеличилось расстояние, разделяющее нас с вами, она ничем не пресечется и никогда не ослабеет, но будет от этого усиливаться и возрастать.

118. К епископу Елпидию [29]

Не из пренебрежения и не по равнодушию к любви твоей мы не писали к тебе до сих пор, но бедственные наши обстоятельства были причиной этого продолжительного с нашей стороны молчания. Во-первых, мы никак не можем установиться на одном месте, но живем то в Кукузе, то в Арависсе, то в каком-либо ущелье, или где-нибудь в пустыне: до такой степени всюду здесь царствуют смятение и тревога. Огонь и железо пожирают все – и людей, и жилища; целые города истребляются окончательно вместе со всем народонаселением, и гонимые постоянно новыми и новыми тревожными слухами, мы каждый день переселяемся из одного места в другое, испытывая таким образом своего рода новый мучительный вид ссылочной жизни и ежедневно ожидая смерти. Даже запершись теперь в крепости, как в тюрьме, мы не можем быть совершенно спокойны, потому что исаврийцы смело нападают и на подобного рода места. К этому приключилась еще с нами жестокая болезнь, и хотя труднейший период ее в настоящее время мы кое как миновали, но следы ее еще чувствуем. Наконец, все это время мы были как будто бы заключены на каком-нибудь острове, заброшенном среди непроходимого моря: так трудно было нам встретить приезжего откуда-либо; опасение этих ужасов загородило все дороги к нам. Прошу же извинить нас, честнейший и благоговейнейший мой владыко, – ты знаешь, какую любовь, исстари и изначала, мы всегда питали к твоему благоговению, – и не переставай молиться о нас. Мы крепко надеемся, что, если ты не встретишь затруднения в отправке писем, тебе не надобно будет напоминать о том, чтобы постоянно писать к нам о своем здоровье. Равным образом и с своей стороны, как только позатихнут здесь страсти и можно будет выглянуть из нашей тюрьмы и сколько-нибудь вздохнуть от томящей нас осады, мы будем постоянно писать к твоей честности. Делая это, мы доставляем себе самим величайшее удовольствие.

119. К Гемеллу

Как благородна и юношески бодра та душа, которая заимствует наслаждение и спокойное самообладание не откуда-либо извне, а извнутри, из самой себя, и, что в особенности достойно удивления, по поводу таких предметов, которые большинству кажутся страшными и опасными! Сколько надобно ума, сколько надобно философской мудрости, чтобы, будучи ненавидимым известными лицами, не только не смущаться и не тяготиться, но благородно гордиться этим, и не только гордиться но жалеть ненавидящих, стараться изменить их и сделать благосклонными? Поэтому дивимся, изумляемся тебе, достопочтеннейший и великолепнейший владыко, и вместе светло торжествуем, имея честь украшаться дружбой твоего великолепия, как блистательным венком. В своем письме ты просишь молитв наших. Знай, что и прежде этого письма мы непрестанно молили Бога увидеть, чтобы твоя, столь великая и философская душа совершила священное таинство[30] и сподобилась священных тех и страшных тайн. И если бы нам пришлось получить радостное известие об исполнении этого, то мы не считали бы себя в ссылке, забыли бы о своей пустыне и, без сомнения, избавились бы от телесной немощи, с которой в настоящее время ведем борьбу. Знаю я, достопочтеннейший мой владыка, что твое желание и усердие есть – сподобиться тех неизреченных благ от нашей скудости; нам также, как ты знаешь, это было бы весьма желательно. Но если за нами задержка, то самое дело не допускает никакой задержки. За отсутствием нашим ты во всяком случае можешь легко найти очень близких нам людей, которые могут ввести тебя в это тайноводство[31]. И если это исполнится, мы будем также рады, как если бы и сами послужили в преподании тебе этого пренебесного дара, так как благодать одна и та же.

120. К Адолии [32]

Что говоришь? Опять жалуешься на козни и на то, что терпишь большое горе? Но что же, скажи мне, препятствует тебе удалиться в мирную пристань и избавиться от всех этих треволнений? Не пел ли я тебе постоянно, все это время и однако ты никогда не хотела нас послушать? Нет, ты и себе самой причиняешь бесчисленные горести, постоянно падая в болото и мараясь грязью этих бесконечных дел, и нас непрерывно то и дело огорчаешь, подвергаясь этому. Неужели, думаешь, мне приятно было теперь слышать, о чем ты пишешь в своем письме, что тебе изменили и сделали с тобой ужасные вещи твои самые близкие люди, или (буду лучше говорить собственными твоими словами) твои доверенные приятели? Долго ли же еще будешь помрачать свой ясный душевный взор в этом чаду? Долго ли же еще не освободишься от этого жестокого рабства? И что тебе препятствует теперь же приехать сюда и сообща посоветоваться с нами обо всем? Сама же ты говоришь, что ничего бы этого ты не испытала, если бы сделала так. Я совершенно изумляюсь, недоумеваю и не нахожу решительно никакой причины, почему ты так долго не едешь к нам, если только не по легкомыслию и трусливости, расстояние – небольшое; время года – весьма благоприятное для поездки, не томит ни холодом, ни зноем. Вероятно, опять этот всегдашний источник всех твоих бед, – вероятно, говорю, эта забота о житейских делах, – она и теперь составляет тебе препятствие. Приедешь ли ты, я буду очень рад; не приедешь, я не осужу тебя и не рассержусь, а буду так же любить, как и всегда любил твою мерность. Во всяком случае мне прискорбно только и очень больно знать, что ты вовлечена теперь в бесконечные хлопоты и по-прежнему обременена бесчисленным множеством житейских забот. И если бы ссылочная неволя не удерживала нас здесь своими путами, я не огорчал бы твое благоговение, но, хотя бы был еще больнее,
нежели сколько болен теперь, приехал бы к тебе сам, и до тех пор не успокоился бы, пока, употребив все меры и все средства, не вырвал бы тебя из этой бездны, из этого болота, из этой сточной ямы бесчисленных зол. А как это невозможно, то я и желал бы, чтобы ты приехала посоветоваться с нами об этом. Если же и это окажется неудобно и трудно, тогда мы не перестанем, по крайней мере, письменно предлагать тебе свои советы и увещания – разорвать сети, перерубить веревки, разбить оковы, которыми связана твоя душа, и выступить на путь независимости и полной свободы. Таким образом ты не только приобрела бы себе радость здесь, но легко заслужила бы и небо. Предпошли добровольно в неприкосновенные сокровищницы то, что спустя несколько времени поневоле должна будешь оставить, прощаясь с здешней жизнью, и через это ты предуготовишь себе те венки, которые никогда не гибнут и не увядают.

121. К Диогену

Дорого заплатил бы я за удовольствие видеть твою мерность, достопочтеннейший мой владыко, – ты знаешь это и без нашего письма, так как тебе хорошо известно, какую любовь питаем мы к твоей достопочтенности. Но как это невозможно (по дальности расстояния, по неимению нами свободы ездить, куда бы нам пожелалось, наконец – по усилению с каждым днем страха, наводимого исаврийскими набегами), то я усердно прошу твое благородство по возможности чаще радовать нас тем, что составляет величайшее наше утешение среди одиночества, лишений, всяких других горестей здешней жизни, и постоянно уведомлять нас о своем здоровье, равно как здоровье всего твоего дома. Правда, и этой радостью нам нельзя насладиться с полным довольством, потому что редко кто ездит от вас сюда. Но, хотя и трудно то, о чем мы просим, постарайся, пожалуйста, сколько возможно будет, и постоянно извещай нас о своем благоденствии. О себе уведомляем, что живем в настоящее время совершенно спокойно и мирно, пользуясь при умеренном здоровье полным досугом, и если что особенно беспокоит нас, так это только разлука с вами, с людьми, нас любящими. Но твое благоразумие может сказанным способом облегчить нам и это последнее горе. Сделай же такую милость, чтобы нам иметь возможность, несмотря на далекое расстояние между нами, питаться твоей сладкой, горячей и искреннею любовью.

122. К диакону Феодоту [33]

Небезызвестно мне самому, что ты давно был бы с нами, если бы не удерживало тебя опасение исаврийцев. Если достало у тебя терпения пробраться к нам во время все леденившего холода и снежных вьюг, то, конечно, ты не замедлил бы уже прибыть сюда теперь, когда с наступлением весны в воздухе водворилась совершенная тишина. Я знаю нежность, преданность, горячность и искренность твоего расположения, твою исполненную благородной независимости душу. Тем более поэтому мне прискорбно, что в такую благорастворенную пору года ты возбудил в нашей душе настоящую зиму печали своею продолжительной разлукой с нами. Говорю это не с тем, чтобы привлечь тебя сюда, хотя ты сам тысячу раз этого желаешь (у нас здесь везде война, как ты можешь это разузнать от прибывающих отсюда к вам), но чтобы сообщить тебе, что и мы, при всем своем досуге и спокойствии, не можем жить беспечально в разлуке с твоею честностью, и чтобы, зная это, ты постоянно писал к нам, как с теми, кто от нас ездит туда, так и с теми, кто оттуда отправляется и прибывает сюда. Весьма благодарны тебе, честнейший мой владыко, за твою заботливость и беспокойство касательно здешних ужасов. Стеснительность нашего осадного положения действительно увеличивается с каждым днем, и мы сидим в этой крепости, совершенно как в западне. А однажды отряд исаврийцев в триста человек ворвался в город среди самой ночи, сверх всякого чаяния и ожидания, и едва не захватил и нас. Но рука Божия без нашего ведома скоро обратила их назад, так что мы не испытали не только самой беды, но даже и никакого страха, и узнали обо всем этом уже после, по наступлении дня. Порадуйся за нас этому счастью и помолись Богу, чтобы Он утвердил нас в полной безопасности, а также освободил от одержащей нас болезни. Правда, от опасно болезненного положения мы избавились, но следы болезни еще остаются и постоянно напоминают о прежних страданиях. Пишем тебе об этом не для того, чтобы тебя опечалить, но чтобы побудить тебя усерднее молиться о нас. Поручаю твоему благоговению господина моего, честнейшего чтеца Феодота; будь ему по возможности во всем пристанищем. Много у него, как мы узнали, горя.

123. К чтецу Феодоту

Не трудись извиняться в том, что скоро уехал отсюда, указывая на болезненное состояние своих глаз, на здешнюю стужу, и оправдывая этим свой отъезд. Чувство любви нам говорит, что ты все еще у нас и с нами теперь по-прежнему; а со временем мы надеемся и опять иметь удовольствие лично увидеться с тобой. Не беспокойся. Если зима выгнала тебя из Армении, то еще не вытеснила из нашей души; напротив, мы постоянно о тебе думаем. И если бы эта исаврийская война, загородившая все дороги, не затрудняла нас в пересылке писем, мы писали бы к тебе бессчетно часто. Да и теперь мы не писали все протекшее время только на бумаге; в сердце же, совершенно наоборот, заняты были тобой и твоими обстоятельствами непрерывно, и в мыслях писали к тебе постоянно. Зная это, думай и ты, что ты все еще у нас и живешь вместе с нами в Армении. Если кто-нибудь станет тебе строить козни и делать зло, будь выше этих стрел, потому что не переносить зло, а делать зло – вот что в действительности значит страдать от зла. Одобряя твое мужество и твердость, мы особенно уважаем тебя за то, что среди поднявшейся против тебя, такой необыкновенной, бури ты остался неприкосновенен для ее ужасов. Плыви же и далее с великим удовольствием по этому тихому и безбурному морю. Не удивляйся, что я называю это море безбурным, когда у тебя на памяти так много напастей. Я говорю, основывая свое суждение не на намерении волнующих его, а на спокойствии, доставляемом добродетелью. Что я хочу этим сказать? Великий и высокий образ жизни, направленной к снисканию неба, по природе вещей представляется как будто трудным; но, при мужестве и готовности ко всему принимающих его на себя, в действительности становится очень легок. И что особенно удивительно в этом любомудрии, так это преимущественно то, что искренно и горячо проходящий его среди беснующегося моря плывет совершенно тихо и благополучно, среди отовсюду возникающих смятений наслаждается полнейшим спокойствием и среди бесчисленного множества направляемых отовсюду стрел остается совершенно невредим, принимая, конечно, на себя удары, но не чувствуя от них никакого вреда. Пожинай же, зная это и всегда руководствуясь своим любомудрием, неблекнущую радость ожидания венцов, уготованных тебе у Бога за твои добрые подвиги. Постоянно пиши к нам, как только будет возможно, и уведомляй о своем здоровье, как душевном, так и телесном. Все свободное время употребляй на чтение Священного Писания и занимайся им столько, сколько дозволит болезненное состояние твоих глаз, так чтобы, если когда-нибудь будет у нас время заняться изъяснением его смысла благородной душе твоей, можно было взяться за это с достаточным удобством; знание буквы Писания послужит тебе значительным пособием легче со временем усвоить заключающийся в ней смысл.

124. К диакону Феодоту [34]

Перестань обвинять нас в медлительности, чтобы самому не подвергнуться прежде осуждению в том же самом. Получивши от нас столько же писем, сколько посылал к нам сам, не считая одного, – ты говоришь так, как будто совсем засыпал нас письмами, – рассчитывая тою мнимо частой посылкой писем с своей стороны побудить нас к деятельной переписке. Можно любить, и не отвечая на письма; а я и писать не отстал, и любить не перестаю. Нет, хотя бы наша разлука продолжилась еще долее и хотя бы нас увели в страну еще более пустынную, мы не можем ни забыть тебя в своей душе, ни любить менее того, как всегда любили. Пиши же к нам, зная это, сам постоянно о своем здоровье. Вам это более удобно, чем нам. Впрочем, если когда-нибудь и попрепятствует тебе пора года, или жестокость исаврийских бедствий, мы постараемся утешить себя в случае твоего долгого молчания уверенностью в том расположении, которое ты к нам имеешь.

125. К епископу Елгавдию [35]

Знаю, что редко писал к твоей честности; но не по доброй воле, а по необходимости я поступал так. Пора года, пустынность места, в котором мы заключены строже, чем в тюрьме, малочисленность приезжающих сюда, редкость при всем том встретить между ними людей, которым можно бы было довериться, наконец болезнь, жестоко мучившая нас и державшая всю зиму в постели, – все это поневоле заставляло нас молчать, но не в душе, а только на бумаге. Сочти, что ты получил от нас не столько, сколько мы успели переслать, но гораздо более писем. И ты найдешь, что это действительно так, если будешь считать не те только, на которые нами употреблены бумага и чернила, но и те, на которые мы хотели бы их употребить. В душе мы постоянно писали к тебе, всегда неразрывны с тобой, и ни дальность расстояния, ни давность времени, ни прискорбное положение обстоятельств, ничто не в состоянии ослабить в нас расположения к твоей честности. Всегда оно пребудет в нас неизменно, и хотя бы нас удалили в страну еще более пустынную, чем эта, мы и туда пошли бы, запечатлев в своем сердце и унося с собой нашего ревностного и горячего друга. Такова искренняя любовь: она не уступает ни времени, ни месту, ни дальности расстояния, ни горькому положению обстоятельств. Впрочем, ты знаешь это и сам, так как и сам умеешь любить искренно.

126. К Феодору, консулярию Сирии [36]

Ты говоришь, что сочтешь величайшим знаком нашего внимания к тебе, если после первого придет от нас второе письмо к твоей светлости. Со своей стороны мы готовы были бы бессчетное число раз писать к такому честному и доброму человеку, к ревностному нашему другу, с такой радостью встречающему наши письма, если бы у нас было довольно людей, которые могли бы оказать нам в этом деле необходимую услугу. Но как этого нет, то усердно просим твою светлость не измерять нашей любви количеством писем, а, пишем ли мы, или молчим, сохранять о ней неизменно свое прежнее мнение, в полном убеждении, что причиной продолжительного нашего молчания служит не наша невнимательность, а пустынность места нашего жительства.

127. К диакону Феодоту [37]

Немалым утешением в этой страшной пустыне служила мне прежде возможность постоянно писать к твоей любви; но и это удовольствие отнято теперь у нас исаврийцами. С наступлением весны расцвели и ужасы их нашествия. Они разлились по всей стране и сделали совершенно непроходимыми все большие дороги. Несколько благородных женщин взято уже ими в плен; несколько известных людей убито. Усердно поэтому прошу извинить нас, если мы в последнее время не постоянно писали. В полной уверенности, что тебе весьма желательно знать о состоянии нашего здоровья, уведомляем тебя, что, тяжело прострадав всю прошедшую зиму, мы поправились теперь несколько, и хотя по непостоянству погоды расстроились опять (у нас здесь и теперь еще лютая зима), но надеемся и окончательно выздороветь, как скоро наступит настоящее лето. Ничто так не вредно нашему здоровью, как холод, и ничто так не помогает нам, как лето и приятная возможность отогреться.

128. К бывшему консулярию Феодоту [38]

Да снизойдут на тебя все блага за то, что ты принял своего сына с такой честью. Он сам откровенно сообщил нам об этом, желая засвидетельствовать свою признательность к отцу и в то же время порадовать нас. Оказанный ему прием вдвойне нам приятен: потому, во-первых, что его благополучие составляет вместе наше собственное благополучие; а во-вторых, и потому, что значительную долю в приращении твоего благорасположения к нему мы можем приписывать влиянию нашего письма. Продолжай же, многоуважаемый и благороднейший мой владыко, ухаживать за этой прекрасной отраслью твоего рода. Каким образом ухаживать? Поддерживай постоянно в своем сыне и развивай в нем любовь к тому превосходнейшему образу философской жизни, который он проходит теперь. Тогда твоя прекрасная отрасль скоро принесет нам плоды, потому что благородные души совершенно чужды той медленности, какой отличаются растения, посаженные в недрах земли. Едва только зарождается в них прекрасное стремление к добродетели, как они уже поднимаются в своем росте до высоты самого неба и становятся так плодовиты, что изобилием и достоинством своих плодов затмевают всякое богатство, так как плоды эти не гибнут вместе с настоящею жизнью, а переходят с нами в жизнь будущую.

129. К епископу Елпидию

На бумаге редко, но в душе очень часто мы пишем к твоему богопочтению, не забывая тебя ни на один день, и этого неразрывного сопребывания с тобой не могут лишить нас ни давность времени, ни дальность расстояния, ни прискорбное положение обстоятельств. Такова сила любви: она не уступает и не поддается ничему подобному, но стоит превыше всего. Не измеряй же, честнейший и благоговейнейший мой владыко, нашей привязанности к твоей мерности количеством писем, и из нашего долгого молчания не выводи никакого подозрительного заключения, зная наши чувства и расположение, какое мы всегда оказывали к твоему благоговению. Так и сами мы, редко получая письма от твоей любви, нисколько не заключаем из этого, чтобы ты стал равнодушнее к нам, но твердо знаем и уверены, что ты постоянно сохраняешь к нам живейшее расположение, не только не ослабевая в нем вследствие непрерывно возникающих бедствий, но делаясь еще усерднее, за что мы весьма благодарны тебе. В полной уверенности, что тебе желательно знать о настоящем нашем положении здесь, уведомляем тебя, что мы теперь здоровы, пользуемся совершенным отдыхом и спокойствием и живем в безопасности, освободившись до поры от исаврийских ужасов. Что касается армянской зимы, то я научился наконец переносить ее и терплю от нее вред весьма умеренный сравнительно с тем, какому естественно подвергаться при таком слабом здоровье: сижу постоянно взаперти дома, когда бывает невыносимая стужа, и редко выглядываю за двери. Зато другими, приятнейшими временами года мы пользуемся столько, что легко можно вознаградить ослабление, производимое зимой.

130. К Полицию [39]

Из черты городской земли и из городских стен нас изгнали; но собственно из города[40] изгнать не могли. Если город – вы, а мы всегда с вами и в вас, то ясно, что, и живя здесь, мы живем в том городе. Вы не изгнали нас из своих душ: я в этом уверен; точно так же и мы, куда бы нас ни удалили, всюду унесем в своем сердце всех вас, наших ревностных приверженцев. Это не дает нам чувствовать ни пустынности места нашего заключения (хотя оно самое пустынное во всей вселенной), ни осадного положения его со стороны разбойников (хотя оно ежедневно в осаде), ни происходящего вследствие того голода, потому что телом мы пригвождены здесь, а душей постоянно у вас. Но при таком расположении наших чувств нам совершенно естественно желать личного свидания с вами и скорбеть при его невозможности. А так как оно доселе невозможно, между тем возможна переписка, которая служит лучшим его вознаграждением, то вознагради нас ей с возможной щедростью, и мы будем вполне утешены. Ты в состоянии, достопочтеннейший мой владыко, своими письмами возбудить в нас сладостное ощущение личного свидания с тобой.

131. К Диогену

Пустынное место – Кукуз, и кроме того, опасное для жительства, постоянно находящееся в осадном положении вследствие страха, наводимого разбойниками; но ты, и не бывши в нем, превратил его в рай. В самом деле, когда доходят до нас вести о твоей великой ревности, о твоей искренней и горячей любви к нам (а от нас ничто не скрывается, несмотря на такую отдаленность нашего местопребывания), то, считая благорасположение к нам твоей мерности величайшим для себя сокровищем и неизреченным богатством, мы проникаемся такой радостью и почерпаем отсюда такое величайшее утешение, что представляется, будто бы живем в самом безопасном городе. Если хочешь, таким образом, доставить нам еще новое удовольствие, то, усердно прошу, удостой нас своих писем и уведомляй о своем здоровье. Хотя это и трудно по дальности расстояния и по очень значительному отдалению местечка, в котором мы живем, от большой дороги, но для любящего так, как ты любишь, и неудобное делается удобным. Подумай, сколько одолжишь ты нас, если будешь часто писать к нам, и доставь нам это счастье. Нам очень прискорбно, что, послав тебе теперь уже два письма, мы не получили от твоей мерности еще ни одного.

132. К пресвитеру Николаю [41]

Хотелось бы и мне, и очень бы хотелось увидеться и обняться с твоею мерностью. Ты знаешь это и без нашего письма; любя, ты по самому себе можешь прозревать желания людей, искренно любящих. Но так как этого нельзя, то я делаю, что можно: пишу пока, посылаю тебе свои приветствия и настоятельно прошу тебя также чаще писать к нам и уведомлять о своем здоровье. Сделай же нам это одолжение. Хотя и не нужно долго просить тебя об этом, однако мы всегда будем напоминать тебе насчет этого. Среди окружающей нас пустынности и ежедневных ужасов, производимых разбойническими нападениями, при болезненном состоянии нашего здоровья и других прискорбных обстоятельствах нашего положения, нам слишком дорого и утешительно знать о вас – друзьях наших, что вы живы, здоровы и благополучны, хотя бы затем ты уведомлял нас о тысячах невзгод. Но как же и каким образом? Так, что человеку мужественному, бодрому и неусыпному можно благополучно плыть и среди бурь житейского моря, тогда как слабодушный, вялый и сонливый пугается и теряет присутствие духа даже во время тишины.

133. К пресвитерам и монахам Феодоту, Николаю и Херею [42]

Вы указываете на нашествие исаврийцев как на причину, по которой не могли к нам прибыть. Но я утверждаю, что вы прибыли к нам, что вы с нами и что нашествие исаврийцев нисколько не помешало вашему прибытию. Таковы крылья любви: мгновенно и без всякого труда они переносят нас всюду, сколько бы где ни существовало препятствий. Если же нам не пришлось еще увидеться друг с другом телесно, то молитесь неотступно; и человеколюбивый Бог даст это. Постоянно нося вас в своем сердце, я так же горячо желаю личного свидания с вами и уверен, что оно сбудется, если вы будете прилежно просить об этом Того, Кто может прекратить всякую бурю и водворить везде ясную тишину. В удовольствие ваше уведомляем вас о себе, что мы пользуемся теперь совершенным спокойствием и отдыхом. Что касается нашего здоровья, то, несмотря на многие невыгодные для него обстоятельства, как то: редкость врачей, недостаток в необходимых предметах содержания (здесь ничего не продается и даже лекарств не добыть), несчастный климат (потому что летний жар мучит нас здесь не менее холода, отличаясь в своем роде одинаковой жестокостью), тяжелое и непрерывное осадное положение, постоянное и ежеминутное опасение нападения исаврийцев, – несмотря, таким образом, на все эти и
весьма многие другие вредные для него обстоятельства, можно сказать, что опасное положение в состоянии его прошло, и мы имеем право в некоторой степени назвать себя здоровыми. Не переставайте же и вы постоянно писать к нам и радовать нас известиями о вашем здоровье. Мы считаем вашу любовь величайшим для себя утешением, подкреплением, сокровищем, составляющим наше благополучие, и когда вспомним об искренности вашего расположения, о неизменности вашего сочувствия, о непреклонности и твердости вашей любви (а мы всегда и постоянно о ней помним), то как будто бы вступаем, после многочисленных бедствий, в гостеприимную и необуреваемую пристань.

134. К Анфемию [43]

Другие поздравляют твою достопочтенность с консульством и префектством; я же поздравляю самые эти должности с назначением на них твоего великолепия. Не они тебя украсили, но ты украсил их собой. Таково величие добродетели: не отвне заимствует она славу, но заключает ее в себе самой, и от себя сообщает честь всякого рода гражданским достоинствам, а не получает ее от них. Поэтому мы совсем не стали расположеннее к тебе теперь, чем прежде. Твое гражданское возвышение, в существе дела, ничего тебе не прибавило: не префекта и консула мы любим, а добродушнейшего Анфемия, господина моего, многоразумного мужа, исполненного великого любомудрия. Потому же мы ублажаем тебя, не за то, что ты воссел на это кресло, а за то, что ты получил таким образом обширнейшую возможность показать свой ум и свое человеколюбие. Поздравляем также всех неправедно гонимых, видя в твоей душе широкую пристань, которая в состоянии предотвратить бесчисленное множество крушений и несчастным, стоявшим уже на краю погибели, дать силу снова плыть благополучно. Нам радостно, нам восхитительно думать, что твое вступление во власть есть общий праздник всех обиженных. И мы празднуем этот праздник, видя в величии твоих подвигов свое собственное торжество.

135. К епископам Кириаку, Димитрию, Палладию и Евлизию [44]

Блаженны, трекратно, многократно блаженны вы за те добрые труды, подвиги, усилия, лишения и опасности, которые вы подъяли для церквей всей вселенной, – славны вы через это на земле, славны и на небе. Если все не потерявшие смысла люди величают и превозносят вас, изумляясь вашей непреклонности, вашему мужеству, терпению, постоянству, то человеколюбивый Бог, всегда награждающий труды гораздо выше самой заслуги, без сомнения, наградит вас такими благами, какими достойно Бога наградить подвижников, так мужественно ратующих за мир всей вселенной. Поэтому мы непрестанно ублажаем вас, с услаждением всегда вспоминая и лелея вас в своем сердце, несмотря на великое расстояние, нас разделяющее. Честнейший диакон Кириак[45] не мог теперь отплыть к вам, потому что удручен большим горем. Взамен того, господа мои, благоговейнейший пресвитер Иоанн и честнейший диакон Павел, гонимые здесь повсюду и не имеющие места ни стать, ни укрыться, по необходимости решились отправиться к вашей любви и быть там с вами. Примите их с любовью и окажите им подобающее вам благоволение.

136. К Аврелию, епископу карфагенскому [46]

Ах, и какую безграничную силу имеет благородная душа, изобилующая великими плодами любви и благоговения! Несмотря на огромное расстояние, разделяющее нас с тобой, ты так пленил и привязал нас к себе, как будто бы всегда был и жил вместе с нами. Молва о горячности твоей любви, о твоей откровенной прямоте и прозорливости, как сладкое благоухание достигла и до наших пределов, лежащих на самом краю вселенной. Глубоко благодарим твое благоговение и ублажаем тебя за те великие труды и усилия, которые ты подъял для блага вселенской церкви и которыми предуготовил себе величайшие венцы у человеколюбивого Бога. Вместе с тем усердно просим тебя продолжать свои подвиги на этом добром поприще. Ты знаешь воздаяния за них: если вообще поддерживающий кого бы ни было одного, неправедно обижаемого и гонимого, заслуживает неизреченную награду у Бога, то подумай, какое возмездие получишь ты за свое доброе старание избавить от смятений и от волнения такое множество взволнованных церквей и привести их в тихую пристань мира.

137. К епископу Максиму

Когда я подумаю о ваших трудах и усилиях, продолжающихся долгое время, то чувствую необыкновенное и величайшее утешение в своих незаслуженных страданиях, почерпая величайшее подкрепление себе в вашей любви, такой горячей и искренней, в вашей сердечной заботливости, в вашем напряженном и неусыпном старании исправить совершившееся. Необыкновенно воодушевляет меня мысль, что живя от нас так далеко, никогда не видавши нас, никогда не быв видены нами и не обменявшись с нами ни одним словом, – вдруг, единственно по чувству противозаконности происшедших событий, вы показали к нам такую любовь, какую только отцы показывают к детям, или даже превзошли отцов своею о нас попечительностью. Благодарим, превозносим, ублажаем за это ваше благоговение и усердно просим вас продолжать по-прежнему, и то усердие, какое показали сначала, довести до конца. Хотя бы положение дела от этого и не поправилось – во всяком случае, как я выше сказал, нам весьма утешительно будет знать, что мы пользовались и пользуемся такой любовью вашей честности.

138. К епископу Аселлу

Знаю, что нет надобности писать к вам, чтобы вас побуждать и склонять к принятию мер для устранения обнявших восточные церкви бедствий. После того, что вы уже сделали, по собственному побуждению показав столько усердия, это очевидно. Но так как наши бедствия еще не прекратились по бесчувственности виновников их, то мы сочли необходимым обратиться к вашему благоговению с усердной просьбой не ослабевать и не отчаиваться, но действовать с прежним усердием и снова употребить все зависящие от вас средства. Чем неизлечимее в своем упорстве люди, восстающие на благосостояние церкви, тем большему они подвергнут себя осуждению и тем блистательнее будет награда, тем выше будет слава вам за вашу неослабную борьбу с ними.

139. К епископам [47]

И каждому отдельно, и всем вместе мы обязаны вам благодарностью, – не мы только лично, но все разнообразно гонимые на востоке епископы, клирики разных городов и миряне, – за то, что вы с отеческой любовью обнаружили к нам сострадание, благородно восстали за нас и употребили все зависевшие от вас средства. Все поэтому величают и превозносят вас, непрестанно прославляя ваши подвиги. Но если у людей такая слава, то подумайте, какое воздаяние уготовано вам у человеколюбивого Бога! Не переставайте же, честнейшие и благоговейнейшие владыки мои, зная это, прилагать с своей стороны попечение, хотя бы возмутители церквей неизлечимо страдали в своем упорном ослеплении. Чем многочисленнее будут препятствия и чем более трудности, тем выше будет вам и награда. Если подавший чашу холодной воды не останется без воздаяния за свое скромное благорасположение (Матф. 10: 42), то подумайте, какие награды получите вы, решившись так много сделать и претерпеть для умирения церквей, и какое воздаяние ожидает вас за этот добрый подвиг!

140. К ним же

Не перестаем постоянно свидетельствовать вам свою благодарность. Хотя много неправд потерпели мы от врагов, зато с вашей стороны пользовались в то же время усердной помощью, обильной любовью, искренним благорасположением, живейшим сочувствием, – и это составляет нам немалое утешение среди жестоких лишений ссылки, в которой нас держат, равно как разных других постигающих нас бедствий. Усердно просим поэтому ваше благоговение и на будущее время оказывать к нам прежнее расположение и сочувствие. Ваше участие в настоящих делах имеет важность не для нас только лично; его значение распространяется на всю совокупность церквей. Не город, не два, не три города, но целые народы во всех странах земли объяты смятением. Вам следует поэтому показать усердие, соответственное тому, какого естественно ожидать от людей, заботящихся и трудящихся для блага такого множества душ. Правда, вы уже много потрудились и сделали со своей стороны, – мы это знаем и постоянно благодарим вас за это; тем не менее просим вас и вперед делать то же. Ваше постоянство, ваше терпение, ваша настойчивость могут и горячих противников, неизлечимо страдающих в своем упорстве, избавить от властвующего теперь над ними помешательства. А хотя бы несмотря на все ваши усилия они так и остались неизлечимыми, во всяком случае вам за это доброе дело последует высшая награда, совершеннейшее воздаяние и блистательнейший венец.

141. К ним же

Хотелось бы нам видеть вас и телесными очами, но так как это невозможно при удерживающих нас узах изгнания, то мы ежедневно созерцаем вас очами любви, обнимаем своею душой и непрестанно прославляем и превозносим за то усердие и ту ревность, которые с самого начала доселе вы постоянно оказывали к благосостоянию восточных церквей. Усердно просим вас при этом завершить свои подвиги достойным начала концом. Если возмутившие всех и все наполнившие смятением отличаются таким рвением, то вам, старающимся исправить их злые дела, тем более следует показать особенное терпение и постоянство в своем добром усердии. Тогда награда ваша будет более и воздаяние вам выше, если несмотря на многочисленность препятствий вы не отступите, но будете и твердо и неослабно отражать затруднения своей неусыпностью и ревностью.

142. К Хроматию, епископу аквилейскому [48]

Дошла и до нас многозвучная труба – громкая молва о твоей горячей и искренней любви к нам, пронесшаяся через столь великое расстояние до самых концов земли. И мы, отдаленные от тебя на такое расстояние, не менее присутствующих вместе с тобой знаем, до какой степени любовь твоя сильна и пламенна, речи – открыты, свободны и прямодушны, заступничество – непоколебимо. Нам весьма хотелось бы поэтому сподобиться лично увидеть тебя. Но так как пустыня, к которой мы теперь прикованы, лишила нас и этого счастья, то, встретив случай писать к вам с господином моим, честнейшим и благоговейнейшим пресвитером, мы пользуемся им, чтобы исполнить свое желание в пределах возможности, принести вам свои приветствия и засвидетельствовать великую благодарность за то усердие, которое в течение всего этого долгого времени вы оказывали с неутомимым постоянством. При этом усердно просим вас – при возвращении его в обратный путь написать нам о своем здоровье и вообще уведомлять нас о себе всякий раз при появлении возможности переслать с кем-нибудь письмо, если только найдутся люди, которые решатся отправиться в эту пустыню. Ты понимаешь, сколько мы почерпнули бы удовольствия, если бы чаще получали радостные известия о здоровье людей, так горячо к нам расположенных.

143. К епископам

Самое положение дел звучнее всякой трубы гласит повсюду о вашей достохвальной ревности и том живейшем усердии защитить истину, которого ни дальность расстояния, ни давность времени, ни беспримерное упорство одержимых неизлечимым ослеплением и ничто другое не могло в вас ни уничтожить, ни ослабить. Со своей стороны мы также при всяком случае свидетельствуем вам великую благодарность и постоянно ублажаем вас за те венцы, которые этим добрым подвигом вы заслужили себе у человеколюбивого Бога. Нам хотелось бы лично увидеть вас. Но как это невозможно при удерживающих нас узах изгнания, то, пользуясь услугами господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера, мы пишем вам с ним и, посылая должное приветствие, извещаем вас, что вы воспламенили горячую любовь к себе во всем востоке и приобрели так много преданных почитателей, что нет числа людям, которые разделяют с вами ваше справедливое негодование по поводу совершившихся беззаконий. Просим вас до конца сохранить прежнее свое усердие. Вы сами знаете, сколько приобретете таким образом венцов, этими временными и скоропреходящими трудами предуготовляя себе многообильные и бессмертные награды у человеколюбивого Бога.

144. К епископам, прибывшим с запада [49]

И прежде удивлялись мы вашему усердию, вашей заботливости о восстановлении церковного благосостояния, вашей крепкой и искренней любви, вашему мужеству, непоколебимому терпению и тому постоянству, которое выдержали вы в течение столь долгого времени. Теперь же, после того, как для блага церкви вы решились предпринять такое дальнее морское путешествие, сопряженное с неимоверными трудностями и лишениями, мы совершенно изумляемся величию вашей непреклонной настойчивости. Нам желательно бы было постоянно писать к вам и приносить должное приветствие вашему благоговению. Но это невозможно (по жительству нашему в таком месте, которое со всех сторон заграждено пустыней и вследствие того почти совершенно недоступно). Пользуясь в настоящий раз услугами господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера, мы обращаемся к вашей любви и усердно просим вас увенчать ваше дело соответствующим началу концом. Вы знаете, какая награда ожидает вас за терпение и какие великие воздаяния уготованы у человеколюбиваго Бога людям, трудящимся и воспринимающим на себя такие подвиги для общего умиротворения.

145. К ним же

Своим отличным усердием, своими трудами и усилиями вы доставляете и себе самим немалую славу, и нам утешение. Поэтому, несмотря на свое заточение в такой дали, мы превозносим, благодарим, прославляем и ублажаем вас. Нам хотелось бы также чаще писать к вам, и мы извлекли бы из того величайшее для себя подкрепление, если бы имели возможность пересылать к вам свои письма. К сожалению, это нелегко при нашем жительстве на самых окраинах вселенной, куда никто не в состоянии без особенного труда к нам проникнуть. Встретив в настоящее время случай писать с господином моим, честнейшим и благоговейнейшим пресвитером, мы приносим вам должное приветствие и усердно просим ваше благоговение не упускать из внимания высокой важности настоящего дела и, хотя много уже потрачено на него времени, хотя болезненное упорство противников между тем постоянно возрастает и не поддается излечению, при всем том по-прежнему содействовать с своей стороны исправлению совершившегося. Чем более трудности, тем выше и обильнее будет вам у человеколюбивого Бога награда за этот добрый подвиг.

146. К ним же

Среди бедствий, объявших здешнюю страну, величие вашего усердия служит нам немалым утешением. Уже и прежние ваши действия, ваша неусыпная внимательность, попечительнсть и заботливость подавали нам большое ободрение, но то, что вы теперь сделали еще, для блага церкви предприняв такое далекое путешествие, решительно оживило всех нас. Все мы сообща свидетельствуем вам поэтому великую благодарность за ваши непомерные труды и усилия, за ваши добрые подвиги, и непрестанно ублажаем вас за добрую вашу ревность и тщание. По этому случаю мы упросили отправиться к вам и господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера. Примите же его с подобающей вам благосклонностью и, пожалуйста, увенчайте свое дело концом, достойным начала. Пусть виновники такого бурного смятения и такой жестокой войны, охватившей церкви, неизлечимо упорствуют доселе в своем ослеплении; тем более должно о них скорбеть и плакать, и тем более должно изумляться и отдавать честь вам за то, что, несмотря на увеличение бедствий, вы с неизменным постоянством более и более увеличиваете и свое усердие к исправлению их.

147. К епископу, прибывшему с запада

Когда подумаю, сколько тяжелых трудов перенес ты и у себя дома, и в продолжение такого дальнего морского путешествия, для блага церкви, то, не дожидаясь окончания дела, невольно славлю, превозношу и ублажаю тебя. Выйдет ли что-нибудь из вашего усердия, честнейший мой владыко, или первоначальные виновники смятений останутся непреклонны в своем упорном ослеплении, не поддаваясь излечению, – во всяком случае вам принадлежит полнейшая награда за ваше намерение и за выполнение всех средств со своей стороны. Ублажаем и прославляем вас поэтому, непрестанно свидетельствуя вам свою благодарность. Нам хотелось бы также чаще писать к вам, но пустынность места, в котором мы заключены, не дозволяет нам этого. К счастью, в настоящее время встретился удобный случай писать к вам с господином моим, честнейшим и благоговейнейшим пресвитером. Пользуясь им, приносим вам должное приветствие. И прежде многократно обращали мы к вам свои речи – в душе и в сердце; но чернилами и на бумаге передаем их вам теперь в первый раз, потому что в первый раз нашли теперь человека, который к вам едет. Примите же его достойно себя, окажите ему свойственную вам любовь и осчастливьте его вашим расположением. Ваша благосклонность будет ему отрадным утешением и сладкой наградой за те лишения, которые придется ему испытать в дороге. А о том, что теперь надобно всем особенно усилить свои старания о благосостоянии церквей, не нахожу ни малейшей надобности и напоминать вам, – вы это показали самыми делами.

148. К римским пресвитерам, прибывшим с епископами

Много трудов перенесли вы, предприняв такое дальнее морское путешествие, много лишений – не ради тленных житейских дел, а ради блага церкви. Еще гораздо более поэтому самых трудов ваших будут те награды, которые вы получите за них от человеколюбивого Бога. В ваших трудах и лишениях есть, таким образом, своя утешительная сторона, как для вас, так и для нас: для вас в том, что доблестный ваш подвиг направлен к умиротворению такого множества церквей и потому послужит к большему увеличению ваших венцов в день воздаяния; для нас же в том, что они показывают нам, какой любовью мы имеем счастье пользоваться у вас, какой великой заботливости о себе удостоились со стороны такого множества таких достойных мужей и как крепко, несмотря на такое далекое расстояние, отделяющее нас телесно, вы привязали нас к себе узами любви. Глубоко благодарим вас за это и непрестанно прославляем ваше великое к нам благоволение. Правда, уже самый ход дел громко говорит о нем, но и мы своими устами постоянно провозглашаем его. Если же теперь в первый раз к вам пишем, то это произошло не вследствие нашей небрежности, а по прискорбной пустынности места, где мы живем. Встретив теперь возможность писать к вам с господином честнейшим и благоговейнейшим пресвитером, отправляющимся в место вашего пребывания, приносим вам должное приветствие и усердно просим вас, приняв нашего посланника с свойственной вам любовью, при возвращении его в обратный путь уведомить нас о своем здоровье, составляющем предмет наших горячих благожеланий. Касательно же той меры усердия, которую должно показать теперь к самому существу дела, для которого вы прибыли, по моему убеждению нет ни малейшей надобности напоминать вашему благоговению, так как это вы ясно доказали вашей живейшей заботливостью о нем во все предшествующее время.

149. К Анисию, епископу фессалоникскому

Мало и редко мы пишем к любви твоей; но это долгое молчание произошло не по доброй нашей воле и не по пренебрежению к любви вашей, а вследствие пустынности места, в котором мы заключены. Нашедши теперь возможность писать с господином моим, честнейшим и благоговейнейшим пресвитером, посылаем твоей честности давно должное приветствие и свидетельствуем великую благодарность твоему благоговению за непреклонную настойчивость и мужество, показываемые тобой в делах церковных. Прими же нашего посланника, честнейший мой владыко, достойно себя, окажи ему подобающую тебе благосклонность и не переставай употреблять все меры и средства, способствующие восстановлению общего благосостояния церквей. Ты знаешь, как высоко значение этого великого дела, как велико количество церквей, для которых вы взяли на себя этот добрый подвиг, и какие венцы уготованы вам у человеколюбивого Бога за ваши труды для общего умиротворения.

150. К Анисию, Нумерию, Феодосию, Евтропию, Евстафию, Маркеллу, Бвсевию, Максимиану, Евгению, Геронтию и Фирсу и всем православным епископам Македонии

Велико было доселе усердие вашей любви, и мы свидетельствуем вам благодарность за то, что в течение такого долгого времени вы стояли непреклонно с подобающим вам мужеством, не поддаваясь никому из желающих увлечь вас на свою сторону; но вместе с этим просим вас и завершить ваш подвиг надлежащим концом. Чем более вам трудов, тем выше будут и воздаяния и награды за них у человеколюбивого Бога. Нам хотелось бы лично видеть вашу честность, но так как узы изгнания не дозволяют нам этого и привязывают нас к одному месту, то мы посылаем к вам господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера, и, принося через него должное приветствие, просим вас принять уверение в чувствах нашей постоянной, великой и глубокой благодарности к вашему богочестию и снисходительно извинить нас за наше предшествующее долгое молчание, тем более, что отнюдь не по невниманию и не по пренебрежению к вам мы так долго ничего не писали. В первый только раз нашли мы теперь человека, который может отправиться туда, где вы теперь находитесь, и доставить вам наше письмо; а потому теперь только и пишем вам, уведомляя о своем положении. Примите же его благосклонно, с искренним расположением, и, пожалуйста, уведомьте нас о вашем здоровье. И пребывая в пустыне, мы найдем в этих известиях величайшее для себя утешение.

151. К Александру, епископу коринфскому

Ты знаешь, какую любовь мы оказывали твоей честности и какую привязанность получили к тебе после непродолжительного с тобой сопребывания. Поэтому нам очень удивительно, что в течение такого долгого времени ты ни разу не решился написать к нам. Знаю, что ты укажешь на затруднительность доставки писем. Это правда. Хотя и много ездят от вас, но едва ли кто из едущих с вашей стороны скоро проберется туда, где мы теперь находимся. При всем том этого недостаточно нам для объяснения, почему ни одного разу не получили мы от тебя письма. На этот предлог могли бы сослаться и мы; однако, мы не молчим подобно тебе, но, собрав в путь господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера, посылаем его отсюда между прочим навестить твою честность, принести тебе настоящее наше приветствие и узнать о твоем здоровье, составляющем предмет наших горячих благожеланий. Встреть же его благосклонно, с любовью и лаской, как бы отчасти нас самих, и, когда он соберется в обратный путь, не поставь за труд уведомить нас о своем благоденствии. Нам, пребывающим в пустыне, ты доставишь этим известием величайшее утешение.

152. К епископам, прибывшим вместе с прибывшими с запада епископами

И прежде удивлялись мы вашему усердию и неусыпной попечительности о пользах церковных, оказываемой вами, но теперь, когда в довершение всего вы решились предпринять с той же целью такое дальнее путешествие и, не долго раздумывая, со свойственным вам мужеством совершили такой трудный путь, вы совершенно изумили нас и переполнили чувством живейшей благодарности, которое поэтому мы постоянно выражаем к вам, как письменно, в настоящее время, так и помимо писем. Не только нас, но и всех на востоке вы изумили и сделали проповедниками своей непреклонной твердости, своей горячей любви и неизменности в своих расположениях. Ни дальности пути, ни трудностей путешествия никто не считает теперь чем-нибудь тяжелым и обременительным, как скоро идет дело о том, чтобы поспешить к вам и видеть ваши великие подвиги. Так господин мой, честнейший и благоговейнейший пресвитер, при всей слабости своего здоровья, решился все перенести, чтобы только прибыть с этой целью к вам и иметь счастье воспользоваться личным с вами сопребыванием. Примите его с свойственной вам любовью и, хотя бы бедствия наши еще более возрастали, усердно просим вас – не откажитесь содействовать их устранению и положите своему подвигу конец достойный начала. Вы знаете, как велика будет вам награда у человеколюбивого Бога за ваши труды, предпринимаемые для блага такого множества церквей, приведенных в смятение, и за всемерные ваши старания ввести их в тихую пристань.

153. К епископам, прибывшим вместе
с западными епископами

Велики были и прежние подвиги вашей честности: праведное и должное негодование, изъявленное вами по поводу бедствий, охвативших такое множество церквей, соболезнование об их положении, переход от чувства к делу и принятие всех мер в их пользу с своей стороны. Но еще выше настоящий подвиг вашей любви, так как каждый из вас оставил теперь дом, решился предпринять такое дальнее путешествие, жить на чужбине и переносить все трудности, сопряженные с продолжительным странствованием, единственно для блага церкви. Беспредельно благодарим вас за это и превозносим, ублажая за те неисчислимые награды, которые вы предуготовляете себе таким образом у человеколюбивого Бога. Так как между тем нам нельзя ни прибыть к вам, как изгнанникам, ни даже часто к вам писать по затруднительности найти людей для отправки писем (в противном случае мы писали бы к вам бессчетно), – то мы упросили теперь господина моего, честнейшего и благоговейнейшего пресвитера, который, впрочем, и сам имел сильнейшее желание отправиться к вам и увидать ваше благоговение, так чтобы он и нам доставил ваши письма, и сам воспользовался счастьем лично насладиться вашей любовью. Примите же его достойным вас образом и, если будет можно, не сочтите за труд уведомить нас о своем здоровье. Нам весьма желательно знать, что вы благоденствуете, и это доставит нам большое утешение в прискорбной жизни нашей среди пустыни.

154. К ним же

Приносим вам великую благодарность за вашу непреклонную настойчивость, старательность и попечительность, за все ваши труды и усилия и за настоящее далекое путешествие, которое совершили вы для блага церкви. Чем большему подвергнут себя осуждению приводящие все в смятение, тем выше будет награда вам за ваше терпеливое усердие исправить то, что худо сделано другими. Нам хотелось бы прибыть к вам и иметь счастье лично видеть ваше благоговение, но так как неизбежные условия ссылочной жизни не дозволяют нам этого, то, с трудом нашедши наконец человека, отправляющегося к вам, господина моего, честнейшего и благоговейнейшёго пресвитера, мы посылаем с ним настоящее письмо, чтобы принести вам должное приветствие и поблагодарить вас и за все прежнее, и за все настоящее, и за все вообще, сделанное вами для устранения зла. Хотя бы в конце всего не было достигнуто ни малейшего успеха, вы свое дело сделали, и потому имеете полнейшую награду у человеколюбивого Бога за то неутомимое усердие и самопожертвование, с каким в продолжение всего времени вы старались уврачевать происшедшее зло.

155. К матроне Пробе, в Риме

Как ни велико расстояние, разделяющее нас, тем не менее мы знаем о горячности и искренности твоей любви к нам с такой же достоверностью, как будто бы сами были у тебя и видели все, получая эти приятные нам известия о твоей мерности от людей, приезжающих оттуда к нам. Приносим тебе за это нашу великую и глубокую благодарность; гордимся и хвалимся расположением к нам твоего благородства и, поручая твоей скромности возлюбленных наших, благоговейнейшего пресвитера Иоанна и честнейшего диакона Павла, препровождаем их в твои руки, как в мирную пристань. Встреть их, честнейшая и благороднейшая моя госпожа, пожалуйста, достойным себя образом. Ты знаешь, как велика будет тебе награда за это гостеприимство. И, если будет можно, почаще уведомляй нас о своем здоровье, так как, чрезвычайно дорожа им, мы горячо желаем постоянно иметь о нем сведения.

156. К Юлиане и находящимся с нею

Чем тяжелее вина людей, до такой степени простерших беззаконие, тем более будет награда вам за ваше усердие устранить это беззаконие и за показанные вами при этом старания и труды. Нам не безызвестны ни добрые дела ваши, внушенные вам вашим к нам расположением, ни усердие, какое вы оказываете как к занимающему нас делу, так и к гостеприимству, которым пользуются у вас лица, посланные нами в место вашего жительства. Благодаря вас за это, просим вас с той же к нам благосклонностью действовать еще более твердо и решительно. Вы знаете, как высоко значение этого важного дела и какую награду получите вы за свои посильные старания утишить такое страшное смятение и такие свирепые волны, надлежащим образом содействуя исправлению возникшего зла.

157. К Италике

Во всех других отношениях, как по природе, так и по деятельности и по занятиям, есть различие между полами – различается, говорю, мужской пол от женского. Женщине назначено домашнее хозяйство; мужчине – занятия и общественными и политическими делами. Но в подвигах ради Бога и в трудах на пользу церкви подобного различия нет, и случается наоборот, что в трудах и добрых подвигах этого рода женщина берет на себя даже долю более значительную, чем мужчина. Желая показать между прочим это, в послании к отечественному вашему городу Павел с похвалой упоминает имена многих женщин, которые, по его словам, немало потрудились в деле исправления мужчин и наведения их на истинный путь (Рим. гл. 16. С какой целью говорю я все это? Для того, чтобы вы не считали чужим для себя делом принимать участие в заботливости и трудах, клонящихся к исправлению церковного состояния, но сознавали своим долгом, и сами непосредственно, и через других, через кого только можете, привносить с своей стороны надлежащее усердие к укрощению общего волнения и смятения, обнявшего восточные церкви. Чем жесточе это волнение и чем свирепее эта буря, тем более будет вам и награда за вашу решимость все сделать и все перенести для восстановления нарушенного мира и за ваше усердие возвратить к должному порядку все пришедшее в беспорядок.

158. К Монцию [50]

Далеко мы живем от тебя по телесному пребыванию, но по душевному расположению – не только близко, а совершенно вместе и неразрывно, так что каждый день вспоминаем о твоей горячей привязанности к нам, о твоем гостеприимстве, дружелюбии, усердии, беспримерной внимательности, которую ты всегда оказывал, и, услаждая себя воспоминанием о твоем благородстве, говорим со всеми о неподдельном твоем расположении, чуждом всякого коварства. Поэтому нам хотелось бы иметь переписку с твоим благородством, и мы просим тебя писать к нам
постоянно и радовать нас известиями о своем здоровье, так как уверенность в твоем благоденствии принесет нам большое утешение. Нам очень приятно всегда знать о нем. Не лишай же нас этого удовольствия и пиши всякий раз, как представится возможность, радуя нас своими известиями.

159. К Елладию [51]

Недолго мы были с тобой, между тем получили полную
уверенность в горячности и искренности твоей любви. Благородные души привязывают к себе скоро. Так и ты в короткое время внушил нам живейшую преданность к твоему благородству. Посылая тебе поэтому свое письмо, уведомляем о себе, что мы живем здесь тихо и совершенно спокойно, пользуясь со стороны всех большим благорасположением и услужливой внимательностью. Чтобы и нам наслаждаться знанием о вашем положении,
не поставь за труд постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье, так как, получая от твоего благородства подобные известия, мы извлечем из них большое для себя утешение.

160. К Евифию

Хотя расстались мы с твоим благородством телесно, но по чувству любви остались неразлучны с твоей душой. Так прочны задатки дружбы, которые ты положил в нас, оказав там полную внимательность к нам и расположение. Где бы мы ни были поэтому, мы всегда будем свидетельствовать благодарность твоему благородству. В свою очередь усердно просим тебя также постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Что касается нас, то, совершив всю дорогу без приключений и благополучно, мы живем теперь в Кукузе, наслаждаясь тишиной этого местечка, спокойствием в нем, и пользуясь большой внимательностью и благорасположением. Известия о вашем благоденствии доставили бы нам большую радость. Постарайся же писать к нам чаще и без перерывов, уведомляя о здоровье — своем и всего своего дома. Таким образом мы извлечем из этого величайшее для себя утешение.

161. К заключенным в Халкидоне епископам,
пресвитерам и диаконам [52]

Блаженны вы и своими узами и теми чувствами, с которыми переносите узы, показывая среди их мужество апостольское. Так и апостолы, будучи бичуемы, преследуемы, заключаемы в узы, с великой радостью переносили все это. Но они не только переносили это с великой радостью, а делали в то же время среди уз свое дело, заботясь о всей вселенной. Усердно прошу поэтому вашу любовь и в этом отношении не отставать от них: но чем более ваши страдания причиняют вам боли, тем более покажите усердия в непрерывной заботливости о церквах по всей вселенной, к надлежащему исправлению настоящего их положения, и не бросайте надежды, оглядываясь на свою малочисленность и на повсюдность преследований. Ваши страдания приобретут вам более дерзновения у Бога, – следовательно, принесут и более силы. Действуйте же, пользуясь случаями, ревностно, и как непосредственно своими усилиями, так и через других, через кого только будет можно, словом и делом старайтесь рассеять наступившую бурю. Может быть, ваше усердие принесет величайшую пользу; но если бы оно и ничего не принесло – и тогда вы будете иметь у человеколюбивого Бога награду за доброе намерение и старание.

162. К Агапиту [53]

Много тяжких и непрерывных трудов перенес господин мой, благоговейнейший и честнейший пресвитер Елпидий, усердствуя
избавить горцев, то есть жителей горы Аманона, от обдержавшего их языческого нечестия. И действительно, он избавил их от него, научил вере, построил церкви, основал монастыри: все это твоему благородству можно узнать от кого угодно. Зная, что ты горячо любишь благоговейных и доблестных людей, в полной уверенности, что доставлю тебе удовольствие, представляя тебе человека, совершившего такой подвиг, а вместе с тем чувствуя непреодолимое побуждение приветствовать тебя при каждом удобном случае, я дал ему настоящее письмо, в котором приношу должное приветствие и рекомендую твоему благородству этого человека. Встреть же его достойным себя образом, честнейший и высокоуважаемый мой владыко, и покажи ему на деле, что он недаром и не напрасно явился к тебе с нашим
посланием, но что письмо это в состоянии было доставить ему счастье приобрести твою полную любовь и благосклонность. Мы будем особенно благодарны тогда твоей прозорливости за ту утешительную мысль, что, несмотря на такую отдаленность нашего местопребывания, мы можем еще посредством письма доставить твою любовь лицам, искренно считающим за счастье ею пользоваться. Этот человек именно один из таких, и глубоко уважает твою степенность, вследствие чего и просил у нас настоящего письма с большим усердием.

163. К Исихию

Нам хотелось бы, чтобы ты приехал к нам повидаться и осчастливить нас своим любезным и приятнейшим обществом, но как это трудно тебе по неудобству дороги, по многочисленности дел и по слабости твоего здоровья, то нам приятно было бы найти утешение себе в переписке с тобой, которой уже не могут препятствовать ни болезненное здоровье, ни гористая дорога. Окажи же нам эту милость, легкую и ничего не стоящую тебе, но способную доставить нам большое удовольствие и немало облегчить прискорбную тяжесть телесной разлуки с тобой. Если ты подашь нам это утешение, то нам будет думаться, что мы постоянно живем вместе с твоею честностью. Правда, чувство любви само по себе в состоянии возбудить подобного рода
представление, но это представление много выигрывает в живости при содействии переписки.

164. К Артемидору

Господин мой Антиох надеется достигнуть твоего полного благоволения, явившись к твоей мерности с письмом от нас. Докажи же, честнейший мой владыко, что он не ошибочно так думал: прими его со свойственной тебе благосклонностью и, если он ищет чего-нибудь основательно и справедливо, пожалуйста, помоги ему и покажи на деле, что он недаром и не напрасно пришел к тебе с настоящим нашим посланием, но что письмо наше пособило ему снискать благоволение и справедливое содействие с твоей стороны. Ему ты доставишь таким образом благодеяние, но и мне будет честь за то, что он достиг этого благодеяния.

165. К Евфалии [54]

Искреннейшей и горячей любовью, неподдельным и нелицемерным расположением проникнуто твое письмо. Свидетельствуем тебе великую благодарность как за него, так и за величайшее проявление в нем твоей искренней к нам дружбы. Да наградит тебя Бог за такое расположение и здесь, и в будущем веке, – да оградит, да охранит и утвердит тебя в ненарушимом спокойствии и благодушии. Ты знаешь, честнейшая моя госпожа, какую большую радость доставляет нам, несмотря даже на прискорбную жизнь в пустыне, постоянно слышать о твоем благополучии. Уведомляй же нас всегда о нем и не переставай радовать известиями о своем здоровье, так как, и в пустыне живя, мы почерпнем отсюда большое утешение.

166. К Адолии

Приехать сюда, может быть, трудно тебе по слабости здоровья, – другого препятствия нет, так как опасность со стороны разбойников совершенно миновала, – но в чем же трудность писать? Тут уже на разбойников нельзя ссылаться. Говорю это к тому, что, посылая теперь тебе шестое, кажется, письмо, я получил только два от твоего благородства. Впрочем, будешь ли ты наконец писать, или будешь молчать, мы свою обязанность исполняем. Мы никогда не в состоянии будем забыть твоей старинной искренней дружбы и, всегда сохраняя ее в полной силе, по мере возможности пишем. Но, горячо заботясь о твоем положении, мы горячо желали бы и от тебя получать письма с радостными известиями о твоем здоровье. Не отнимай же у нас этого утешения, но, зная, сколько доставишь нам удовольствия, хотя бы и трудно было тебе писать, возьми на себя этот труд, в уважение нашей горячей любви к тебе, и уведомляй нас о своем благоденствии, о котором мы горячо желали бы каждый день получать сведение.

167. К пресвитеру Ипатию

Никогда не перестану ублажать твою честность за терпение, мужество и то великое постоянство, которое ты показал и показываешь доселе среди искушений. И в предшествующем письме я писал, что тебе уготована двойная, тройная награда, как за твою собственную непреклонную твердость, так и за ревность, которую ты возбуждаешь в других, в такой глубокой старости показывая такое неутомимое усердие в гонимой пастве. Нам
приятно было бы постоянно писать к твоей честности; но как это неудобно по зимней поре года, по страху, наводимому разбойниками, наконец, вследствие пустынности места нашего пребывания, – то мы приветствуем твое благоговение по мере возможности и настоятельно просим тебя постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье, которым мы очень дорожим. Ублажаем также честнейших диаконов Евсевия и Лампротата, твоих сообщников в борьбе с гонениями. Вы знаете,
какие венцы, какая награда и какое щедрое воздаяние уготованы вам за нее. Стойте же, зная это, крепко и непоколебимо: даруя вам обильную награду за терпение в будущем, Бог скоро прекратит настоящие бедствия. Пишите также к нам постоянно и радуйте нас известиями о своем здоровье, составляющем предмет наших горячих благожеланий.

168. К епископам [55]

Жестоко и многоразлично смятение, охватившее восточные церкви, но и усердие, привнесенное вашим благоговением к его устранению, также велико и обильно. Пусть доселе нет еще никакого успеха; мы можем только жалеть неизлечимо больных, не поддающихся врачеванию, но тем не менее всегда будем превозносить и ублажать вас за то, что, несмотря на такую долговременную безуспешность в поправлении дел, вы не отступает перед затруднениями и не бросаете надежды, а даже усиливаете свои старания, с живейшей заботливостью оказывая зависящую от вас помощь, в осуждение не хотящим вас послушать и в славу, великую заслугу своего собственного усердия. Не только мы, но и все во вселенной прославляют и величают вас за то, что при всей отдаленности места своего жительства, ни вследствие дальности расстояния, ни вследствие давности времени вы не оказались сравнительно равнодушнее других, но приняли такое полнейшее участие с своей стороны, как будто бы были соприкосновенны к месту событий, своими глазами видели совершившиеся беззакония. Пусть, говорю, первоначальные виновники этих бед не хотят еще отказаться от своего предосудительного рвения и от своей неразумной борьбы: это не должно вас смущать и лишать бодрости. Чем более будет вам труда, тем выше будет и венец, когда Бог определит вам те неизреченные, неизъяснимые и всякое слово превышающие воздаяния.

169. К Венерию, епископу медиоланскому

Ваше мужество, прямоту и свободу речи в защите истины все знали и прежде; но настоящее время осязательнее показало в вас ваше братолюбие, любовь, зоркую внимательность, живое сочувствие и попечительность в отношении к положению церквей. Кормчего в особенности выказывает буря на море; лучшего врача – жестокие телесные недуги; равным образом высокодоблестного мужа, посвятившего свою жизнь благоговению – трудное время. Так сбылось это с вами, и с вашей стороны сделано было все для исправления существующего положения дел, без малейшего упущения. Но так как произведшие и производящие доселе существующие смятения дошли до такого безумия, что не только не стыдятся своих прежних действий, но подвизаются с новой силой на том же поприще, то я прошу всех вас вообще усилить заботливость, и с течением времени не только не ослаблять своего усердия, но увеличивать его более и более, сколько бы ни представилось новых затруднений. Чем более трудов и усилий требует совершение каких бы то ни было доблестных и великих дел, тем более оно заслуживает награды сравнительно с совершением тех же самых дел легким и удобным. "Каждый, – говорит блаженный Павел, – получит свою награду по своему труду (1 Кор. 3: 8). Многочисленность трудов, следовательно, не должна охлаждать вас; напротив, должна возбуждать, потому что чем более возрастут искушения, тем более увеличатся венцы и умножатся награды, уготованные вам за эти добрые подвиги.

170. К Исихию, епископу салонскому [56]

Хотя велико расстояние пространства между нами и твоею честностью и мы удалены на самые окраины вселенной, тем не менее мы близки, мы нераздельны с тобой благодаря крыльям любви, легко и удобно совершающим всякого рода далекие путешествия. Приносим тебе теперь письменно должное приветствие и просим тебя оказать свойственное тебе усердие к положению восточных церквей. Ты знаешь, как велика заслуга – подать руку церквам бедствующим, превратить в тишину такое смятение и прекратить такую жестокую войну. Говорим это не потому, чтобы вам нужно было с нашей стороны делать напоминания: не дожидаясь наших писем, вы сами привели в исполнение должные с своей стороны меры; но, так как бедствия еще не кончились, а напротив, усиливаются, то мы усердно просим вас не оставлять дела и не терять надежды, но прилагать с своей стороны лекарства до тех пор, пока будут существовать эти раны, разъедающие тело церкви. Чем более потребуется трудов для достижения предлежащей цели, тем более будет вам положена награда.

171. К Гавденцию, епископу брешийскому [57]

Не безызвестны нам твои дела; напротив, так же положительно, как будто были очевидцами, мы знаем твое усердие, неусыпность, заботливость, старания и труды, оказанные тобой в защиту истины, и глубоко благодарны тебе. Твоя горячая и искренняя любовь, несмотря на прискорбную жизнь в пустыне, составляет величайшее наше утешение. Получив доказательство ее здесь, мы знаем, что и там она хранится в полной силе и не ослабела ни от давности времени, ни от дальности расстояния. Глубоко благодарим тебя за это и усердно просим и вперед оказывать то же усердие. Ты знаешь, как велико количество церквей, для блага которых вам предстоит теперь подвиг, и как высоко в будущем значение этого великого дела. В этом убеждении, честнейший и благоговейнейший мой владыко, пожалуйста, не ослабляй своего прежнего усердия. Кратковременными трудами вы предуготовите себе таким образом бессмертные награды на небесах за эти добрые подвиги.

172. К диакониссе Пентадии [58]

Долго хранишь ты молчание, хотя от вас много приезжает сюда. Что бы такое могло быть причиной? Беспокойное положение дел? Не может быть; никогда не допущу этого: я знаю, что высокая и великая твоя душа в состоянии сохранить спокойствие во время самого бурного плавания и наслаждаться ясной тишиной среди волн. Ты доказала это самым делом; молва о твоих великих подвигах дошла до самых последних краев вселенной и все прославляют тебя за то, что, будучи привязана к одному месту, ты возбуждаешь и возжигаешь своим благоговением усердие даже в людях, далеко от тебя живущих. Что же за причина твоего молчания? Не могу понять. Вместо того усердно прошу твою мерность с подателем твоему благоговению этого письма уведомить нас о своем здоровье, о благодушии и спокойствии, как своем лично, так и всего твоего дома: несмотря на заброшенность в такую даль и на свою прискорбную жизнь в такой ужасной пустыне, мы извлечем из этого известия большое утешение.

173. К Алипию [59]

Первый начиная к нам писать, ты опасаешься навлечь на себя укор в опрометчивой поспешности, – говорю твоими собственными словами; но я так далек от этой мысли, что скорее готов за промедление обвинить тебя в равнодушии, и похвалил бы тебя гораздо более, если бы ты еще раньше прислал письмо. В доказательство этого ссылаюсь опять на твое собственное выражение. "Кого горячо любишь, – говоришь ты, – к тому пишешь, несмотря на его молчание. Таким образом, опасение опрометчивости устранено, и то, что напрасно возбуждало его, признано знаком живейшей любви; пиши же к нам теперь без счету. Ты знаешь, какое расположение мы питали и питаем к твоей мерности. Пусть нас сослали в это пустыннейшее местечко, пусть сошлют на самый край вселенной; твоей неподдельной и бесхитростной любви мы никогда не в состоянии забыть, и ежедневно вспоминаем о тебе, воспроизводя в своей памяти твои душевные доблести. Нам хотелось бы вести с вами более частую переписку, но как это нам трудно при такой отдаленности, между тем вам легко, то мы просим тебя постоянно писать к нам о здоровье — своем и всего вашего дома. Это доставит нам и на чужой стороне большое утешение.

174. К Прокопию [60]

Недолго пробыли мы у тебя там, достопочтеннейший мой владыко, но получили много доказательств твоей искренней любви, добродушной внимательности и искреннего, горячего расположения. Нас заточили на самый край вселенной и бросили в ужаснейшую пустыню, но образ твой запечатлен в нашем сердце и будет всюду с нами, куда бы нас ни удалили. Поэтому, несмотря на такую даль, мы пишем к тебе теперь, чтобы принести тебе должное приветствие; а вместе просим и твою мерность, если будет не тяжело и не трудно, оказать нам милость и также порадовать нас известием о своем здоровье. Правда, мы получаем о нем сведения и без твоих писем, расспрашивая приезжающих с той стороны, так как нам всегда весьма приятно слышать о твоем благоденствии и твоих успехах, но нам хотелось бы обо всем этом знать с твоих слов и из твоих собственноручных известий. Писать к тебе и от твоего благородства получать письма — это составило бы нам вдвойне удовольствие. Уважь же нашу справедливую просьбу и сделай нам это приятнейшее одолжение; оно доставит нам большую радость.

175. К Маркеллину [61]

Нас заточили в самое пустыннейшее местечко – Кукуз; при всем том, когда подумаем о любви, какую вы к нам питаете, мы с величайшим утешением чувствуем себя и в пустыне богатыми. Не величайшее ли, в самом деле, сокровище – иметь людей, которые тебя искренно любят. Разлучившись телом, мы неразрывны поэтому с вами душой по узам теснейшей любви. Вследствие того пишем к вам теперь, несмотря на такую даль, и приносим вам должное приветствие. Тебе не безызвестно, достопочтеннейший мой владыко, что мы считаем тебя между первыми в числе наших друзей. Сделай же и ты нам это одолжение, и постоянно пиши к нам, радуя нас известиями о своем здоровье. В обоюдной переписке с тобой мы почерпнем большое подкрепление, радость, и найдем величайшее утешение для себя в своей жизни среди пустыни.

176. К Антиоху

Можем ли мы когда-нибудь забыть твое добросердечное и горячее расположение, твою искреннюю и неподдельную любовь, твой высокий и независимый ум, твою открытую душу? Хотя бы услали нас на самый край вселенной, мы и туда унесли бы в своем сердце тебя, нашего преданного друга, тесно связанного с нами неразрывными отношениями любви. Так и теперь, будучи сосланы в самую глушь нашего государства, в Кукуз, несмотря на чрезвычайную редкость здесь случаев для пересылки писем, после величайших усилий мы отыскали при всем том и нашли наконец человека, который доставит тебе настоящее наше письмо, чтобы обменяться словом с твоей достопочтенностью и принести твоему великолепию должное приветствие. Напоминать тебе о том, чтобы постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье, после того, что ты уже делал, конечно, нет надобности. Скажу только, что, получая письма от вас, горячих друзей наших, мы извлекаем из них необыкновенное утешение. Кроме
того, что они дают нам знать о вашем благоденствии, они оживляют самую любовь и всякий раз пробуждают в нас чувство как будто личного свидания с вами. Частая переписка между искренними друзьями, действительно, в состоянии некоторым образом заменить им удовольствие взаимного сопребывания.

177. К Врисону [62]

Что это? Когда мы были там, ты без числа усердствовал к нам и словом и делом, всему городу, или, лучше сказать, всему свету стал известен своею к нам привязанностью и не скрывал ее, а напротив, при всяком случае выказывал и на делах и на словах; теперь же не решился ни одного разу написать к нам, и это тогда, когда мы особенно жаждем твоих посланий и ждем писем! Неужели не чувствуешь, сколько утешения принесли бы нам твои письма, плод такой искренней души, такой горячей дружбы? Говорю это не в осуждение тебя (я знаю, что пишешь ли ты, или молчишь, ты одинаково хранишь живое к нам расположение), но по нетерпеливому желанию твоих посланий. Правда, хотя ты не пишешь, мы тем не менее всегда знаем о твоем благоденствии и благодушии, расспрашивая приезжающих оттуда, и весьма рады, что постоянно слышим приятные вести; но нам хотелось бы получать эти сведения из твоих слов и от твоей собственной руки. Если просьба наша не тяжела и не затруднительна, то теперь, по крайней мере, сделай нам эту милость, которую мы примем как обязательнейшее и приятнейшее одолжение, с величайшим удовольствием.

178. К диакониссе Ампрукле [63]

Получил второе твое письмо, которым, по твоему выражению, ты опять первая открываешь с нами переписку, моя честнейшая и скромнейшая госпожа. И опять скажу: не называй дерзостью этого предупреждения нас письмами и не считай грехом того, что составляет величайшую похвалу. Напротив, мы видим в нем доказательство твоей пылкой и горячей любви, твоего искреннего, неподдельного и более горячего, чем пламень, расположения. Зная это, всегда с щедростью делай нам это одолжение, уведомляя о своем здоровье, и пиши к нам бессчетно с подобного рода известиями. Если нам постоянно будет известно, что вы, друзья наши, благодушны, здоровы и спокойны, то это не только принесет нам большое утешение в нашем изгнании, но и в высшей степени ободрит нас, не
смотря на жизнь в крайней глуши. Ты можешь сделать нам таким образом настоящий праздник. Не скупись же в доставлении нам такого бесценного удовольствия и непрерывно, по мере сил и возможности, радуй нас известиями о своем благоденствии.

179. К Онисикратии [64]

Очень скорбим и мы, получив известие о твоей блаженной дочери. При всем том, зная любомудрие твоего ума и высоту души, мы вполне уверены, что ты поставишь себя выше подобного рода волн. Конечно, не печалиться невозможно; но мы просим тебя делать это в меру и помнить, что человеческие дела тленны, что этого рода несчастья общие для всех, что это – общий закон природы и определение Бога, общего всех нас Владыки. Это – не смерть, а отшествие и переселение от худшего к лучшему. Размышляя таким образом, мужественно переноси свое горе и благодари человеколюбивого Бога. Правда, удар тем жесточе, что еще так недавно ты испытала другой подобный; но тем блистательнее и венец за терпение, тем выше будет тебе и награда, если ты перенесешь несчастье с благодарностью и славословием. Не заставляй слишком скорбеть и нас, и подай нам известие, что наше письмо принесло тебе пользу. Возьми на себя труд уведомить нас об этом; да так и напиши, что облако твоей глубокой печали рассеялось и боль поразившей тебя раны значительно утихла. Получив такое уведомление, мы засыплем тебя тогда своими письмами, потому что горячо дорожим спокойствием твоего благородства, пользовавшись со стороны твоей скромности всегда искренним и неподдельным почтением, уважением и любовью. Постоянно помня это, мы храним к тебе живейшее расположение, хотя и удалены на самый край света.

180. К Пеанию [65]

Ты оживил меня и привел в восторг тем, что, сообщая печальные известия, присоединил к ним изречение, которое надобно прилагать ко всем случайностям в жизни – сказавши: "Слава Богу за все". Это изречение – роковой удар диаволу. Кто его употребляет, для того оно величайший залог неприкосновенности и радости среди всякого рода опасностей. Как только произнесешь его, мгновенно разгоняются облака печали. Не переставай же повторять его всегда и учи других употреблять его во всех случаях. Тогда постигшая вас буря, будь она еще суровее, превратится для вас в тишину; тогда объятые ею не только избавятся от ее ужасов, но и извлекут из нее сравнительно высшую для себя награду. Оно возвеличило Иова; оно, это самое изречение, обратило в бегство диавола и заставило его отступить со стыдом, оно – всякого страха изчезновение. Повторяй же его постоянно при всех встречающихся событиях. Что же касается места нашего изгнания, то пусть пока не хлопочут с нем более. Правда, Кукуз – глухое место; но зато мы здесь спокойны и, благодаря постоянному жительству на одном месте, успели значительно поправить свое здоровье, расстроенное в дороге. А если вы заставите нас опять переезжать с места на место, это будет последний конец нам, особенно теперь, когда зима у ворот. Пусть же никто и нигде не настаивает и не домогается касательно этого предмета. Вместо того пиши нам постоянно о своем здоровье, о тамошнем житье, успехах и о своем благодушии. Несмотря на такую пустыню вокруг себя, мы почерпнем величайшее утешение, получая подобного рода известия от твоей честности.

181. К Гемеллу

Пустынное место – Кукуз, в котором живем мы, самое пустынное во всем нашем государстве. Но хотя бы нас удалили на самый край света, мы никогда не в состоянии забыть любви твоей. Напротив того, живя на чужой стороне, в глуши, страдая еще остатками болезни, терпя постоянное беспокойство от осады разбойниками (потому что исаврийцы все еще занимают все дороги и повсюду распространяют кровопролитие), мы непрестанно думаем о тебе, вспоминая про себя твое мужество, прямоту, искреннее и любезное расположение к нам, и утешаясь подобного рода мыслями. Пиши же ты к нам постоянно, достопочтеннейший владыко, о своем здоровье, – помогли ли тебе теплые воды и как теперь твои дела. Пусть, и вдали живя, мы будем знать о твоем положении не менее обстоятельно, как и те, кто всегда с тобой. Ты знаешь, как драгоценно нам твое благоденствие, как горячо мы тебя любим и как крепко привязаны к твоему великолепию.

182. К Клавдиану [66]

Что это? Такой горячий, такой страстный наш приверженец, пользовавшийся такой с нашей стороны любовью и постоянно нам преданный, ты не удостоил нас даже письма в течение столь долгого времени и позволяешь себе так долго хранить совершеннейшее молчание! Что за причина? Неужели после нашего отъезда ты выбросил нас из своей головы и стал равнодушнее к любви нашей? Не думаю; невозможно ожидать подобной перемены от человека с такой горячей и любящей душой. Не болезнь ли тебя удерживала? Но болезнь не может быть препятствием послать письмо. Прекратив свое молчание, объясни нам и его причину, о которой мы решительно таким образом недоумеваем, и поскорее пришли нам письмо с радостным известием о своем здоровье. Ты доставишь этим величайшее удовольствие и вообще подашь нам в нашей пустыне большое утешение, присылая такого рода письма. Не будь же небрежен: если и после этого письма ты будешь по прежнему молчать, тогда мы уже не извиним тебя и припишем это крайней твоей непризнательности. А я знаю, что для тебя это горче всякого наказания.

183. К Аетию [67]

Никогда не в состоянии мы забыть твоей горячей, искренней, беспримесной, неподдельной и бесхитростной любви, и всегда помним о тебе, запечатлев в своей душе твой образ. Нам хотелось бы даже постоянно тебя видеть, но как это пока невозможно, то, исполняя свое желание в пределах возможности, мы письменно приносим твоему благоговению должное приветствие и усердно просим тебя в свою очередь постоянно писать к нам. Хотя мы живем в совершенной глуши, в осаде вследствие страха, наводимого разбойниками, и нередко бываем нездоровы, при всем том, получая от твоего благородства письма с радостными известиями о твоем здоровье, мы найдем в них большое утешение для себя в своей изгнаннической жизни. Не скупись же на это удовольствие для нас, зная, какое сделаешь одолжение, какую большую радость доставишь им, и постарайся чаще к нам писать, чтобы чаще нас радовать.

184. К Студию, префекту города [68]

Знаю, что при своем благоразумии и любомудрии ты и без нашего письма кротко перенесешь разлуку с блаженным братом твоего великолепия, – говорю так, потому что не могу назвать его отшествия смертью, Но как и на нас лежит долг сказать при этом со своей стороны слово, то я усердно прошу твою достопочтенность, великолепнейший владыко, показать себя и в этом случае, не тем, чтобы не скорбеть, – это невозможно человеку, существу, обложенному плотью, притом же при потере такого брата, – но тем, чтобы положить меру скорби. Ты знаешь, что все человеческое – временно, что наша жизнь – поток речной и что тех только можно назвать окончательно блаженными, кто с доброй надеждой оставил эту жизнь. Они отходят не к смерти, но от подвигов – к наградам, от борьбы – к венцам, от взволнованного моря – к необуреваемой пристани. Утешь же себя этой мыслью, как и мы, так же глубоко скорбя, находим величайшее облегчение своей скорби в добродетелях этого мужа, в которых, конечно, и для тебя самого заключается величайшее утешение. Если бы, в самом деле, отшедший был человек дурной и злой, то следовало бы сокрушаться и плакать о его кончине; но когда он был таков и жил так, как весь город знает, достодолжно, честно, всегда чтя правду, поступая во всем открыто, независимо, благородно, не дорожа настоящим и чуждаясь житейских попечений, то надобно радоваться и веселиться, как за него, так и за твою достопочтенность, тому, что у тебя есть теперь там такой брат и что он все собранные им в течение жизни блага поместил в неприкосновенной уже сокровищнице. Не отдавайся же, достопочтеннейший мой владыко, недостойным тебя помыслам и не сокрушай себя печалью; покажи себя и теперь и, пожалуйста, напиши нам, что и наше письмо не осталось для тебя совершенно бесполезным. Живя в такой дали, мы поставим себе тогда в особенную честь то, что в состоянии были простым письмом немало умерить твое настоящее горе.

185. К Исихию

Что это? Так горячо ты нас любишь (нам известно это, потому что горячо любящий не может укрыться от любимого), и не удостоишь нас письма, – позволяешь себе молчанием покрывать свою любовь! Что за причина? Не умею сказать; твое дело, прекратив молчание, объяснить и его причину. Мы первые пишем теперь к твоему благородству, именно для того, чтобы на будущее время тебе нельзя было ссылаться на это в извинение. Пиши же к нам постоянно, многоуважаемый и благороднейший владыко, и исполни наше желание. Пленившись одной молвой о тебе и по одной молве привязавшись к твоему благородству, мы не в состоянии уже затем ни сами молчать, ни тебе дозволить молчание, и ни за что не оставим тебя в покое до тех пор, пока ты не станешь писать к нам часто и постоянно, частой перепиской заменяя нам удовольствие личного твоего присутствия.

186. К пресвитеру Даниилу

Благословен Бог, ниспосылающий утешение гораздо выше скорби и дающий вам столько терпения, что вы переносите постигающие вас горести с великой радостью! Это удваивает вашу заслугу, что вы не только переносите, но еще радуетесь, что переносите их; это и нам доставляет большое утешение, когда мы слышим о вашем мужестве, терпении, постоянстве, о вашей непоколебимости в принятом вами решении, открытой прямоте в речах и действиях, непреклонной настойчивости и пламеннейшей ревности. Живя в пустыне, находясь в осадном положении вследствие страха, наводимого разбойниками, страдая, наконец, от зимней поры года, мы не чувствуем поэтому ни одного из этих неудобств и торжествуем, радуемся, гордимся ввиду величия ваших успехов и такого с вашей стороны постоянства. Пишите же к нам непрерывно и сколько возможно чаще как об этом, так и о своем здоровье, чтобы таким образом непрерывно нас радовать. Вы доставите нам этим величайшую радость и удовольствие.

187. К Каллистрату, епископу исаврийскому

Хотелось бы мне увидеть твое благоговение здесь у себя и отдохнуть душой в твоем приятном обществе, – насладиться твоею искренней и горячей любовью; но как это пока невозможно по времени года и по дальности расстояния, то я письменно приношу тебе должное приветствие и благодарю твое благоговение за то, что ты первый прислал нам письмо. Это – знак горячей и искренней дружбы, и ты поступил не только не неприлично, но напротив – совершенно достойно себя. Сделай одолжение, пиши к нам всегда так и почаще уведомляй нас о своем здоровье. А если бы твоему благоговению можно было как-нибудь, при всех неудобствах, добраться до нас; это было бы величайшим для нас одолжением, и ты крайне нас обрадовал бы. По крайней мере, я надеюсь, что, когда наступит удобное для поездки время, ты не лишишь нас своего посещения, уважая наше желание увидеться с твоим благоговением, тем более, что исполнение его не представит тогда особенных затруднений. До той же поры, пожалуйста, пиши чаще, чтобы таким образом заменить нам удовольствие твоего личного присутствия.

188. К Геркулию [69]

Напрасно трудишься извиняться в своем долгом молчании, достопочтеннейший и великолепнейший мой владыко, ссылаясь между прочим на редкость случаев к пересылке писем. Пишешь ли ты, или молчишь, мы неизменно уверены в любви твоей. Ты показал ее самым делом так ясно, что весь город знает тебя, как горячего и страстного нашего приверженца. При всем том, конечно, нам было бы весьма желательно постоянно получать письма от твоей достопочтенности с известиями о твоем здоровье. Ты сам пишешь, что знать о нашем здоровье составляет для тебя величайшее утешение в разлуке с нами (и знаешь, как много это значит для искренно любящего человека, потому что сам умеешь любить искренно). Так точно дорого это и нам. Постарайся же, сделай милость, удовлетворить наше желание, тем более, что при нашей жизни в такой глуши это принесло бы нам много утешения.

189. К епископу Кириаку

Выносимо ли это? Терпимо ли это? Возможна ли тут хотя тень извинения? Среди таких прискорбных обстоятельств, среди таких волнений, смятений, ударов и бедствий, постигших нас, – в продолжение такого долгого времени, ты ни одного разу не прислал нам письма! Мы и раз, и два, и множество раз пишем к тебе; а ты молчишь все это такое долгое время, и думаешь, что нет особенного греха в таком бесчувствии к нам с твоей стороны! Ты меня поставил в совершенное недоумение. Я решительно не могу постигнуть причины твоего молчания, когда вспомню о той горячей и искренней любви, которую ты всегда к нам оказывал. Не могу предположить ни беспечности, потому что знаю твою душевную неусыпность, ни робости, потому что знаю твое мужество, ни лени, потому что знаю твою живость и подвижность, ни даже болезни, потому что и она не в состоянии была бы тебе помешать, а кроме того я знаю через прибывших оттуда, что ты здоров и благоденствуешь. Что за причина, не могу понять; скорблю только и крушусь. Постарайся же всеми мерами избавить нас и от печали, и от недоумения. Если и после настоящего письма ты ничего не напишешь к нам теперь же, вскорости, то так огорчишь нас этим, что впоследствии понадобится много труда, чтобы излечить нас от этого горя.

190. К пресвитеру Салюстию [70]

Весьма прискорбно было мне услышать, что и ты, и пресвитер Феофил, – оба вы ничего не делаете. Я узнал, что один из вас сказал только пять бесед до октября месяца, а другой ни одной не говорил, и это показалось мне тяжелее здешней пустыни. Благоволите, если это неправда, уведомить меня; если же правда – исправиться; побуждайте друг друга; этим вы меня очень огорчаете, как ни безмерно я люблю вас. Но, что еще гораздо хуже, предаваясь такой бездеятельности и лени и не исполняя своего долга, вы навлечете на себя таким образом большое осуждение от Бога. Чем оправдаете вы себя в том, что, когда других гонят, ссылают, преследуют, вы не хотите даже своим появлением или словом наставления показать участие к бедствующей пастве?

191. К Пеанию

Когда ты чувствуешь, достопочтеннейший и меда сладчайший мой владыко, прискорбие и тяжесть разлуки с нами, то вспомни, каким делом ты заправляешь, вспомни, что ты стараешься целый город, или, лучше, действуя через этот город, целую вселенную поставить на правый путь, и утешься, развеселись. Тому, кто приносит столько пользы, как ты, можно много радоваться. Если другие безмерно радуются, собирая деньги, гибнущие и погубляющие их, и перенося при том долговременную разлуку со своим домом, женой, детьми и всеми родными, то где положить предел радости тому богатству, тому бесценному сокровищу, которое ежедневно собираешь ты одним своим пребыванием там? Говорю это не из лести тебе, – здесь, заочно, то же самое все слышат от меня, – но по чувству живейшего удовольствия, по чувству радости, в одушевлении от восторга. В самом деле, тебе достаточно только показаться, чтобы обратить там многих на правый путь, укрепить, поощрить, сплотить в одно целое. Ты – настоящий мой полководец; я знаю твои доблестные подвиги там, твою ревность, бдительность, хлопоты, душевную тревогу, неустрашимость, свободу, с какой ты восставал даже против епископов, когда того требовали обстоятельства, с надлежащей, конечно, сдержанностью. И прежде я высоко ценил тебя за это, но еще гораздо выше ставлю в настоящее время, когда, не имея ни одного помощника себе там, – так как одни бежали, других прогнали, третьи скрываются, – ты один стоишь теперь во главе строя, украшая собой его чело, и не только не даешь никому перебежать на другую сторону, но даже из рядов противников ежедневно привлекаешь кого-нибудь в ряды твоей мерности. Но это еще не все. Не менее этого изумляет меня то, что, неизменно оставаясь на одном месте, ты простираешь в то же время свою заботливость на всю вселенную, на дела в Палестине, в Финикии, в Киликии, дела которой, впрочем, требуют с твоей стороны особенного попечения. Палестиняне и финикийцы, как я верно узнал, не приняли посланного туда нашими противниками и даже не удостоили его ответа, но Эгский, как я слышал, и Тарсийский (епископы) на их стороне, и Каставальский[71] писал сюда одному из наших друзей, что константинопольцы принуждают их[72] принять участие в своем беззаконии, но что они пока противятся. Надобно, следовательно, тебе особенно постараться, особенно позаботиться, чтобы и эту часть привести в порядок, – и написать к своему двоюродному брату, владыке моему, господину епископу Феодору. Что касается Фаретрия, горько и крайне прискорбно: при всем том, так как пресвитеры его не сходятся с нашими противниками, как ты пишешь, и не решаются иметь с ними общение, говоря по крайней мере, что держатся еще нашей стороны, то ты не сообщай им ничего этого, – то, что сделал против нас Фаретрий, действительно, не допускает уже никакого извинения. Весь клир его скорбел, сетовал, плакал и был всей душою за нас. Но, говорю, чтобы не оттолкнуть их и не сделать неприязненнее к нам, ты, узнав все из донесения чиновников префектуры, удержи про себя и обращайся с ними как можно мягче, – я знаю твою благоразумную находчивость, – скажи им, что вот и мы слышали, что он очень скорбел об этом событии и что он готов бы был все перенести, чтобы только поправить все это дурное дело. Здоровье наше совершенно удовлетворительно; прошли и последние остатки болезни. Право, когда вспомним, что это также составляет предмет твоих забот, то одна мысль, что у нас есть так горячо преданный нам друг, прибавляет нам немало сил. Да наградит тебя Бог за такое усердие к нам, за такую любовь и ревность неусыпную, как в настоящей жизни, так и в будущем веке, – да оградит, да охранит, да утвердит тебя в ненарушимом спокойствии и да сподобит неизреченных своих благ. Дай Бог и нам поскорее увидеть тебя, насытиться излияниями твоей нежной души и дождаться этого всерадостного праздника. Ты знаешь, что счастье удостоиться твоего приятнейшего и вожделеннейшего общества и по-прежнему опять пользоваться им составляет для нас истинный праздник и торжество.

192. К Анатолию, чиновнику префектуры²⁵

Мало и редко пишу я, да и давно уже не писал к твоему благородству; но не небрежность была причиной этого молчания, а продолжительная моя болезнь. Что же касается душевного нашего расположения, то, зная искренность твоей любви к нам, независимость, прямоту и чистоту твоего образа мыслей, мы любим тебя неизменно. Постоянно говорим мы каждому о той преданности, которой всегда пользовались со стороны твоего благородства – не только в бытность нашу там, но и заочно, так как нам небезызвестно, с каким усердием и после нашего отъезда ты старался словом и делом помочь нам. Награди тебя Бог за твое доброе чувство и здесь, и в будущем веке. Приятно нам писать к тебе, но еще более было бы приятно вместе с тем и от твоей мерности получать письма. Пиши же к нам, пожалуйста, и радуй нас известиями о своем здоровье, чтобы утешить нас в нашей прискорбной жизни среди этой пустыни. Письмо любви твоей, давая нам знать о твоем благоденствии и благополучии всех родных твоих, несмотря на жизнь в чужой стороне, принесет нам много утешения.

193. К диакону Феодулу [73]

Как ни жестока буря, как ни высоко поднялась она и как ни усердно люди, желающие запятнать готские церкви, стараются достигнуть своей цели, проникая всюду – вы свое дело делайте по-прежнему. И хотя бы все ваши старания остались безуспешны, чего я не думаю, во всяком случае вы заслужите себе у человеколюбивого Бога полнейшую награду за свое старание и намерение. Постарайся же, мой возлюбленный, поусердствуй, позаботься всеми силами, и сам, и через других, через кого только будет можно, не допускать туда смятения и волнений. Прежде же всего молитесь и прилежно, со всеусердием, непрестанно просите человеколюбивого Бога, чтобы Он прекратил постигшие нас ныне бедствия и подал церкви полный и глубокий мир. А до тех пор, как я и прежде писал, употребите все меры как-нибудь замедлить дело. Пиши к нам постоянно, пока там будешь.

194. К готским монахам, в имении Промота [74]

Еще прежде получения вашего письма я узнал, какие притеснения, какие козни, какие искушения, какое оскорбительное обхождение вы испытываете, и потому особенно ублажаю вас, имея в виду те награды, воздаяния и венцы, которые ожидают вас за это. Как строящие вам козни и беспокоящие вас подвергают себя тяжкому осуждению и навлекают на свою голову огонь геенский, так вы, претерпев это, сподобитесь великого возмездия, великого вознаграждения. Не смущайтесь же и не тревожьтесь поэтому, – напротив, радуйтесь и веселитесь, одушевляясь чувствами апостола, выразившимися в его словах: "Ныне радуюсь в страданиях моих" (Колосс. 1: 24), или еще: И не сим только, но хвалимся и скорбями, зная, что от скорби происходит терпение, от терпения опытность" (Рим. 5: 3, 4). Сделавшись, таким образом, искушенными и постепенно богатея богатством небесным, радуйтесь тем более, чем жесточе будут ваши страдания, если вам придется испытать еще более сильное гонение: "Нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас" (Рим. 8: 18). Нам небезызвестно, сколько вы показали терпения, мужества, твердости, искреннего и горячего расположения к нам, непреклонности, неизменности и непоколебимости в своем образе мыслей. Свидетельствуем вам великую благодарность за это и со своей стороны. Мы постоянно от всей души заботимся о вас, и дальность расстояния нисколько не делает нас равнодушнее к любви вашей. Благодарю вас также за то усердие, с каким вы постарались не допустить в церковь готскую никакого смятения и дело отсрочили. Не только не осуждаю вас за то, что вы никого не послали, но хвалю и одобряю. В особенности похвально то, что все вы согласно затруднились принять в настоящее время это предложение. Старайтесь и вперед, сколько от вас будет зависеть, как сами непосредственно, так и через других, через кого только будет можно, отложить дело до срока. Успеете ли в этом, или нет, во всяком случае вы заслужите этим полнейшую награду за свое намерение и благожелание.

195. К пресвитеру Акакию [75]

Такой ревностный наш приверженец, так горячо расположенный к нам человек, ты ни разу не прислал нам от себя письма. Мы писали к тебе и раз, и два; но ты стал от этого еще неподвижнее. Между тем с твоей стороны было бы величайшим одолжением уведомить нас о своем здоровье. Напиши же к нам, пожалуйста, поскорее. Нам составляет большое утешение постоянно знать о здоровье людей, столько нас любящих, как вы.

196. К Салвиону [76]

Пишешь ли ты, или молчишь, я положительно знаю, что ты нас любишь. Ты не мог остаться неизвестен, будучи до такой степени ревностным нашим приверженцем. Все говорят о тебе это, и многие из приезжих к нам рассказывают нам о горячности и искренности твоей любви. Тем не менее нам приятно было бы также постоянно получать от твоего благородства письма с известиями о твоем здоровье, равно как о здоровье государыни моей, твоей благородной супруги, и всего твоего дома, составляющем предмет наших усердных благожеланий. Хотя исполнение нашей просьбы и затруднительно в настоящее время по зимней поре года и по редкости случаев езды к нам, но, зная наше желание, не поставь за труд, честнейший мой владыко, писать к нам по мере возможности и уведомлять о том, о чем просим. Ваше здоровье и благоденствие мы считаем собственным нашим сокровищем, счастьем и благополучием. Не оставляй же нас в неведении касательно предмета, составляющего наше благополучие, и за нашу горячую любовь к тебе подай нам в просимых нами известиях утешение, которое в состоянии много нас ободрить.

197. К Феодору [77]

Удивляюсь, как это случилось, что от других, а не от тебя, узнал я о нерадении пресвитера Салюстия. Мне известно именно, что до октября месяца он едва-едва сказал только пять бесед и что ни он, ни пресвитер Феофил, – один по лености, другой по трусости, – не ходят в церковь. Феофилу я послал резкий упрек за его поведение; касательно же Салюстия пишу твоей честности, зная, как горячо ты его любишь, что мне весьма приятно и утешительно. Жалуюсь, однако, и на твою честность в том, что ты не известил меня об этом и, тогда как должен был не только довести это до моего сведения, но и поправить, не сделал ни того, ни другого. Усердно прошу тебя, по крайней мере теперь, ради тебя самого и в величайшее одолжение нам, пробуди его сколько возможно сильнее и не давай ему ни засыпать, ни забываться в бездействии. Если он в настоящее время, во время невзгоды и наступивших бурных потрясений, не окажет надлежащего мужества, то будем ли мы до такой степени нуждаться в нем тогда, когда настанет мир и тишина? Прошу же тебя во имя твоего собственного долга, побуждай и его и всех других быть усерднее и внимательнее к нуждам бедствующей паствы, будучи, впрочем, совершенно уверен, что и без нашего письма ты стараешься об этом по собственному желанию и побуждению.

198. К пресвитеру Тимофею

Мы писали уже и к тебе и к господину моему, честнейшему трибуну Маркиану, но ты ни от него не постарался прислать нам письма, ни сам не пишешь. При всем том, оставаясь верными самим себе, мы не перестаем постоянно вспоминать о вас и писать к вам по мере возможности, что исполняем и теперь, свидетельствуя вам беспредельную благодарность и ублажая вас за то усердие, которое вы показываете, и за те опасности, которые переносите. Вы предуготовляете себе таким образом великую славу и путем кратковременной скорби достигаете бесконечных наград на небе, несравненно превышающих величие самых заслуг ваши: "нынешние временные страдания ничего не стоят в сравнении с тою славою, которая откроется в нас" (Не достойны бо страсти нынешняго времене к хотящей славе явитися в нас) (Рим. 8: 18).

199. К пресвитеру Феофилу

Очень прискорбно было мне услышать, что и ты и пресвитер Салюстий не постоянно ходите в церковь. Это меня необыкновенно опечалило. Усердно прошу вас: если это ложь, постарайтесь меня уведомить; если же правда, оставьте такое нерадение. Чем выше предлежит вам награда, если вы покажете, в особенности при настоящих обстоятельствах, должное мужество, тем наоборот строже будет осуждение, если будете трусить, прятаться и не исполнять своего долга. Известно вам, что потерпел тот, кто зарыл данный ему талант. Не будучи повинен ни в чем другом, он был осужден единственно за это и должен был неизбежно понести наказание. Постарайтесь же поскорее снять с меня заботу. Как много чувствую я утешения и ободрения, когда слышу, что вы с полным усердием оберегаете всю нашу бедствующую паству, так напротив, когда узнаю, что кто-нибудь из вас нерадеет, тяжело скорблю о нерадеющих. В самом деле, что касается самой паствы, то благодать Божия постоянно блюдет ее, как вы видите это на деле; приставники же, по нерадению не исполняющие своего долга, навлекают на себя своим нерадением великое осуждение.

200. К пресвитеру Филиппу

Удивляюсь, почему ты не писал к нам в продолжение такого долгого времени и, выказывая, несмотря на наше удаление, полную любовь к нам, не прислал нам ни одного письма. По крайней мере теперь не поставь в труд написать к нам и уведомить нас о своем здоровье. Со своей стороны мы, и не получая от тебя известий, с живейшим участием следим за твоими делами. Таким образом нам известно, что вы отставлены теперь от школы[78] за выказанное вами надлежащее дерзновение. Это ваша заслуга; это прибыль небесная; это ваш венец неувядаемый; это для вас источник множества наград. Так рассуждая, мужественно переносите подобного рода случайности. У Бога всегда достанет средств прекратить эти искушения, мгновенно водворить тишину и даровать вам за ваше терпение великую награду и в настоящей жизни, и в будущем веке.

201. К пресвитеру Севастиану [79]

Хотя телесно мы разлучены с твоей честностью, но по любви неразрывны с тобой и, где бы ни были, всегда помним о тебе, хотя бы нас удалили на самый край света. Нимало не сомневаюсь, что и ты, конечно, также незабвенно хранишь о нас память. Я знаю искренность твоего расположения, крепость твоей любви и неизменность твоих чувств. Просим тебя поэтому постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Оно для нас очень драгоценно, и, получая о нем постоянные сведения, мы извлечем из этих известий, несмотря на свою жизнь в пустыне, большое утешение.

202. К пресвитеру Пелагию

Я знаю твою кротость, скромность, честность, доброту, горячность твоей любви и искренность твоего расположения к нам. Приветствую поэтому твою почтенность с величайшим удовольствием и уверяю тебя, что, где бы мне ни пришлось быть, ты всегда будешь в моем сердце. Но если нам приятно к тебе писать, то не менее приятно было бы и от тебя получать известия о твоем здоровье. Удвой же, прошу тебя, нашу радость и уведомляй нас о нем постоянно. Хотя бы нас услали в пустыню ужаснее этой, письма с такими известиями от вас, друзей наших, всегда принесут нам много радости.

203. К Музонию [80]

Мы писали уже к твоему благородству, честнейший и благоговейнейший мой владыко; пишем и еще теперь и, хотя ты ни разу к нам не писал, будем писать к вам постоянно, исполняя свой долг. Нам хотелось бы даже еще чаще это делать, но так как мы живем в большой глуши и город, служащий нашим местопребыванием, находится в постоянной осаде от страха, наводимого разбойниками, кроме же того, зимняя пора года преграждает сообщение с нами, и так как вследствие всего этого немногие могут во всякое время к нам ездить, то мы посылаем должное приветствие твоему благоговению по мере возможности, как только встретим случай с кем-нибудь отправить свое письмо. Мы уверены в искренности твоей любви, горячности твоего расположения, неизменности твоего образа мыслей, в твоем благородстве и нелицемерии. Поэтому, где бы мы ни были, мы всегда помним о тебе и никогда не в состоянии забыть твоей мерности. Но если нам приятно к тебе писать, то еще более было бы радостно от тебя получать письма с известиями о твоем здоровье. Доставь же нам эту радость и уведомляй нас о себе постоянно. Несмотря на дальность своего заточения, мы извлечем, таким образом, из подобной переписки большое ободрение для
себя, как скоро будем знать, что вы, наши преданные и горячие приверженцы, благоденствуете и благодушествуете.

204. К Валентину [81]

Я знаю твое щедролюбие, твою горячую любовь к вспоможению бедным и живое усердие, с каким ты всегда готов жертвовать для этого доброго дела и по которому не только оказываешь пособие, но делаешь это с удовольствием, уготовляя себе таким образом двойной, блистательнейший, венец человеколюбия – как щедростью подаяний, так и настроением мысли, от которого происходит эта щедрость. Получив в настоящее время от честнейшего пресвитера Домециана, которому поручено попечение о тамошних вдовах и девственницах, уведомление, что они терпят почти голод, мы прибегаем поэтому в твои объятия, как в пристань, в надежде, что ты положишь конец крушению на этом море голода. Итак, молю тебя, и молю усердно: пожалуйста, позови к себе упомянутого пресвитера и помоги им сколько возможно. Милостыня, которую ты окажешь теперь, тем более заслуживает награды в сравнении с милостыней, оказываемой при других обстоятельствах, чем жесточе буря и невзгода, которым подвержены в настоящее время нуждающиеся в ней, не пользуясь обыкновенным источником вспоможения. Взяв во внимание, таким образом, спасительность этого дела вообще и особенную заслугу его в частности, теперь вследствие особенности обстоятельств, пожалуйста, сделай, что можешь. Нет надобности более говорить, обращаясь к человеку столь человеколюбивому и добросердечному, как ты. Тебе известно, впрочем, что ты еще нам должен по уплате спортул[82]; но мы уже прощаем тебе этот долг в пользу тех бедных. Да, пожалуйста, напиши нам, соблаговолил ли ты принять нашу просьбу, и порадуй нас известием о здоровье своем и всего твоего благословенного дома.

205. К пресвитеру Евфимию [83]

Не сокрушайтесь, что вас устранили от школы[84], а напротив, имея в виду, какую великую вы заслужили через это награду и как это возвысит блеск ваших венцов, радуйтесь и веселитесь среди этих притеснений и козней. Они принесут вам высшее обилие благ на небе, прославят вас и увеличат ваше блаженство. Тесен и узок путь, ведущий к жизни вечной. Не поставь за труд постоянно писать к нам о своем здоровье. Тебе известно, как крепки те узы любви, которыми мы связаны с тобой, и как неизменно, где бы мы ни были, я помню о тебе, всегда горячо тебя любивши, а теперь еще тем более, чем знаменитее ты стал своими страданиями.

206. К Северине и Ромуле

Если бы я не был вполне уверен в искренности вашей любви и неизменности усердия, которое вы всегда к нам оказывали, я обвинил бы вас в совершенном равнодушии к себе за то продолжительное молчание, которое вы храните, несмотря на многочисленность и постоянное получение вами наших к вам писем. Но как я знаю, что, пишете ли вы или молчите, вы неизменно к нам расположены, то не буду осуждать вас за это молчание, хотя мне и весьма бы желательно было почаще получать от вас письма с известиями о вашем здоровье. Вам нельзя даже сослаться на затруднительность в пересылке писем, так как добрейший и любезнейший друг наш Салюстий, я уверен, всегда готов оказать вам в этом отношении услугу. Тем не менее опять я нисколько не осуждаю вас, потому что нисколько не сомневаюсь в вашей любви. Во всяком случае, с своей стороны я не перестану писать к вам по мере возможности постоянно, зная искренность и горячность вашего к нам расположения.

207, К Пеанию

Мы ожили, мы воспрянули, и не ощущаем более тяжелого чувства изгнаннической жизни на чужой стороне, узнав, что твоя достопочтенность воротился в город переносящий такие страдания. Нам так приятно не то, что ты получил повышение в почестях: твоя настоящая честь – твоя душевная добродетель, и ни прежде никто не мог отнять ее у тебя, ни теперь никто тебе ее не возвратил (можно ли возвращать то, чего отнять нельзя?), – мы в восторге от того, что ты принес с собой в этот город величайшее утешение всем гонимым, обреченным на заклание, заключенным в узы, ставши для всех них общим благодетелем и во всякое время открытой пристанью. Ты умеешь приобретать то, что должно приобретать. Напиши же нам теперь о своих великих подвигах и скажи определенно, сколько лежавших ты поднял, сколько упавших поставил на ноги, сколько поколебавшихся утвердил, какому числу измучившихся в течение этого долгого времени подал пособие, кого из равнодушных обратил в усердных, кого из усердных сделал усерднейшими, – вообще опиши обстоятельно каждый свой подвиг в этой борьбе твоей. Я знаю все и без твоего письма, потому что знаю твою душу, мой доблестный атлет и дивный воитель; но мне хочется услышать все это и из твоих любезнейших мне уст. Удовлетвори же настоящую нашу просьбу; ты знаешь, какое сделаешь нам одолжение, исполнив ее.

208. К пресвитеру Констанцию [85]

В четвертый день месяца Панема[86], среди сборов к отправке из Никеи, посылаю настоящее письмо твоему богочестию, чтобы опять попросить тебя о том же, о чем всегда постоянно просил – несмотря ни на какое ожесточение разразившейся теперь бури и усиление волн неопустительно исполнять свой долг в отношении к принятому тобой на себя с самого начала служению, то есть, в отношении к истреблению язычества, постройке церквей и обращению душ: не уступай трудному положению обстоятельств и не оставляй дела. Кормчий, видя, что море ярится и бушует, не бросает кормила; и врач, замечая, что недуг больного усиливается, не прекращает лечения: напротив, тот и другой в подобных случаях в особенности напрягают свое искусство. Так и ты, честнейший и благоговейнейший мой господин, употреби все свое усердие и не ослабляй своей деятельности, уступая прискорбным обстоятельствам. За то дурное, что возносят на нас другие, мы не дадим отчета, а получим еще награду. Но если сами не будем исполнять своего долга и станем нерадивы, то стесненное положение обстоятельств нисколько не защитит и не извинит нас в этом. Павел, находясь в темнице и будучи забит в колодки (Деян. 16: 24), делал свое дело, равно как Иона в утробе морского чудовища, и три отрока в печи; все эти разного рода заключения ни в ком из них не ослабили усердия. Имея это, владыка мой, в виду, не прекращай своего попечения ни о Финикии, ни об Аравии, ни о церквах на востоке, и будь уверен, что тем более получишь награду, чем настойчивее, несмотря на такое множество препятствий, будешь исполнять свой долг. Не поставь за труд также писать к нам постоянно, и даже сколько возможно чаще. Как мы теперь узнали, нам повелено отправиться уже не в Севастию, а в Кукуз, куда тебе еще удобнее будет писать к нам. Пиши же нам, сколько построено в каждый год церквей, сколько святых мужей препровождено в Финикию и был ли какой успех. Найдя здесь одного монаха-затворника, я уговорил его пойти из Никеи к твоему благоговению и затем отправиться в Финикию. Постарайся меня уведомить, прибыл ли он к тебе. Касательно Саламина – города, лежащего на Кипре и осаждаемого ересью Маркионистов, я говорил, с кем следует, и все бы покончил, если бы к тому времени не подоспело мое изгнание. Если узнаешь, что господин мой, епископ Кириак, находится в Константинополе, то напиши ему об этом предмете, и он в состоянии будет все это кончить. В особенности проси всех, имеющих дерзновение к Богу, молиться больше и со всем усердием о прекращении настоящего крушения вселенной. Невыносимые бедствия постигли и Азию, и разные другие города и церкви. Не вдаваясь теперь касательно этого в подробности, чтобы не отяготить тебя, скажу одно только, что много нужно молиться и прилежно просить.

209. К Касту, Валерию, Диофанту и Кириаку,
пресвитерам антиохийским [87]

Вы пишете к нам, вы первые посылаете нам письмо, вы просите нас писать к вам и велите не ограничиваться при этом обыкновенной меркой письма – все это показывает, что вы ненасытно и страстно нас любите. После того пустыня, в которой мы живем, не может уже казаться пустыней; после того нам нельзя не ободриться среди различных постоянно постигающих нас горестей. Что, в самом деле, может сравниться с любовью? Ничто. Это – корень, источник и матерь всех благ; это – добродетель, чуждая какого бы то ни было лишения, добродетель, сопряженная с удовольствием и приносящая одну непрерывную радость искренно усвоившим ее. Глубоко благодарим вас за то, что вы соблюли такое искреннее расположение к нам. Со своей стороны и мы, где бы нам ни пришлось быть, хотя бы нас послали на самый край света, в страну еще более пустынную, чем эта, всюду пойдем с мыслью о вас, запечатлев вас в своем уме и заключив в сердце, и ни дальность расстояния, ни давность времени, ни оглушительный шум бедствий не сделали нас равнодушнее к вашей мерности: очами любви мы видим и созерцаем вас перед собой так, как будто бы только вчера, или недавно были вместе с вами, или, лучше, как будто бы мы постоянно были с вами неразлучны, как это и действительно так. Такова любовь! Она не расторгается расстояниями пространства, не блекнет от давности лет, не побеждается стечением прискорбных обстоятельств, но постоянно растет ввысь и разливается, как пламень. Впрочем, вы сами знаете это лучше всех, так как лучше всех умеете и любить, за что мы так преданно вас ублажаем. Пусть мы жалки и бедны, но Бог имеет довольно средств, чтобы вознаградить вас за эту любовь тем выше и тем гораздо более, так как Он всегда с большим избытком вознаграждает за каждое доброе дело и слово. Мне хотелось бы лично увидеть вас, насладиться пребыванием с вами и насытиться живыми изъявлениями вашей любви, но как это невозможно, не по лености или нерадению с моей стороны, а вследствие неизбежных условий моей ссылочной жизни, то не лишите меня, по крайней мере, другого средства к общению с вами и пишите к нам сколько возможно чаще, уведомляя нас о своем здоровье. Если мы постоянно будем получать от вас такого рода уведомления, то извлечем из них большое утешение для себя, несмотря на жизнь в чужой стороне. Не скупитесь же на такое удовольствие для нас, зная, сколько этим вы нас обяжете и сколько доставите нам этим радости. При письменном с вами собеседовании нам будет казаться, что вы здесь, с нами, и наше представление о вашем пребывании с нами по чувству взаимной любви будет тогда гораздо живее.

210. К Исихию

Приятно было бы мне, не писавши первым к твоей мерности, получить от тебя письмо: это было бы несомненным признаком твоей пламеннейшей любви к нам; но мы не дождались твоего письма и первые пишем теперь к тебе, желая хотя этим показать горячую любовь, которую к тебе питаем. Впрочем, благодарим тебя и за это; я уверен, что ты допустил это не по недостатку внимания к нам, а по своей крайней скромности. Не стесняйся же теперь в выражениях своей к нам любви: пиши сколько возможно чаще и уведомляй нас о своем здоровье. Получая подобного рода письма, мы извлечем из этих свидетельств вашей любви к нам большое для себя утешение, хотя бы нас удалили на самый край света, в страну еще пустыннее этой. Ничто так не облегчает душу и не доставляет столько радости, как чувство искренней взаимной любви. Ты понимаешь это сам лучше всех, так как лучше всех умеешь и любить.

211. К Маркиану и Маркеллину

Что это? Питая к нам такую любовь (как нам не безызвестно это, несмотря на разделяющее нас с вами расстояние, благодаря именно силе и пламенности вашей любви), вы молчите и не напишете к нам ни одного разу! Вы делаете для нас из этого настоящую загадку. Причина, которую приводите вы в письме своем к господину моему, благоговейнейшему пресвитеру Констанцию, совсем не достаточна. Впрочем я не разбираю ее до точности. Пусть будет так и пусть такова была причина вашего молчания; но вот и она теперь устраняется: мы пишем к вам первыми, свидетельствуя вам благодарность за искреннюю любовь, хранимую вами к нам с такой неизменностью, и усердно просим вас по мере возможности писать и к нам постоянно. Что вы не замедлили бы и сами лично прибыть к нам сюда, если бы не представилось вашей скромности указываемых вами препятствий, я нисколько не сомневаюсь; готов сказать даже, что по расположению своей воли вы как бы уже и прибыли к нам. Но как на самом деле этого пока невозможно исполнить, то доставьте нам утешение своими письмами, сообщая в них радостные известия о своем здоровье, равно как и о здоровье всего вашего дома. Постоянно получая от вас такого рода уведомления, мы найдем в ваших письмах большое утешение для себя, хотя бы жили в глуши еще жесточе этой.

212. К пресвитеру Констанцию

Удивляюсь я, почему, так горячо нас любя и будучи всегда готов не только помочь нам и словом и делом, но и пострадать из-за нас (как нам известно это и не могло не быть известно при моей искренней любви к тебе), ты ни разу не писал к нам, несмотря даже на то, что мы стали теперь близко к вам и мой почтенный и знаменитейший брат Ливаний прибыл сюда. Говорю это не в осуждение тебя, но по чувству скорби. Я горячо расположен к твоему благоговению не по чему-нибудь другому, но прежде всего потому, что ты со всем усердием печешься о душе своей и служишь общей пристанью для бедствующих к крайней нужде, устраняя нищету, помогая вдовству, облегчая положение сирот и заменяя всем отца. Горячо любя тебя за это, я и желал бы поэтому иметь переписку с твоим благоговением. Доставь же нам это удовольствие и удовлетвори наше желание. Получая от такого любезного нам человека, как ты, собственноручные письма с известиями о твоем здоровье и благоденствии всего твоего дома, мы найдем в них среди лишений своей жизни в пустыне необыкновенное для себя утешение.

213. К Маркиану и Маркеллину

Теперь вы разрешили загадку. А что тогда приводившаяся вами причина была действительно неудовлетворительна, это вы сами доказали настоящим своим поступком, решившись писать к нам прежде, чем успели получить наше письмо. Такова любовь по своей природе: она не терпит молчания и ищет выразиться даже тогда, когда можно опасаться осуждения за смелость. Но мы так далеки от мысли осуждать вас за то, что вы решились первыми к нам писать, что наоборот – величаем, прославляем вас за это и более, чем когда-нибудь, считаем теперь искренними своими друзьями, не потому только, что вы прислали нам письмо, но именно потому, что прислали его, не дожидаясь нашего. Бог даст, избавитесь и от болезни, будете совершенно здоровы, и тогда будет вам весьма легко и лично увидаться с нами. Нам и теперь доставляет большое утешение уже то, что мы получаем письма от людей, так искренно к нам расположенных, как вы; тем приятнее будет лично увидаться, и мы желали бы дождаться этого сколько возможно скорее, так как это составит для нас величайший праздник.

214. К Картерии

Что говоришь ты? Постоянные болезни не дозволяют тебе прибыть к нам? Но ты прибыла, ты с нами, ты все сделала для нас, если судить по расположению твоей воли, и тебе нет ни малейший надобности извиняться в этом. Твоя горячая и искренняя любовь, постоянно хранимая тобой в такой силе, в состоянии заменить нам много радостей. Ты очень озаботила нас теперь, уведомив о своей болезни. Как скоро избавишься от нее (даст же Бог, избавишься и будешь опять совершенно здорова), то немедленно уведоми нас, чтобы снять с нас заботу. Что я всегда писал, то и теперь опять говорю: где бы нам ни пришлось быть, хотя бы нас удалили в страну еще пустыннее этой, мы никогда не перестанем принимать участие в тебе и твоем положении. Ты представила нам такие залоги своей горячей и искренней любви, что они никогда не могут ни истребиться, ни поблекнуть от времени, и близко ли мы будем от твоего благородства или далеко, мы всегда сохраним к тебе ту же любовь, зная искренность и неподдельность расположения, которым всегда неизменно у тебя пользовались.

215. К врачу Феодору

Ты ссылаешься на множество дел и отсюда выводишь оправдание, почему не приехал к нам; а мне кажется, что тебе нет ни малейшей надобности прибегать к извинениям. Ты приехал к нам, и, что касается нашей любви, ничего не потерял в этом отношении сравнительно с другими приехавшими, потому что мы судим, обращая внимание на расположение воли, и отдавая тебе поэтому такую же честь, как и им, считаем тебя между первыми из наших друзей и благодарим тебя за то, что ты, проведши с нами немного времени, или даже меньше, чем немного, оказался столько же любящим нас, как и люди, долго с нами жившие. Глубоко благодарим тебя за это и просим тебя постоянно писать к нам. Нам желательно бы было лично увидеть тебя здесь; но, чтобы не быть несправедливыми ко множеству лиц, нуждающихся в твоем пособии и твоих советах, и не лишить их такой спасительной пристани, мы не смеем насильно звать тебя сюда. Взамен того просим тебя по мере возможности постоянно писать к нам и радовать нас известиями о своем здоровье. Получая от твоей мерности такого рода известия, мы, и далеко от тебя находясь, извлечем из них для себя много утешения.

216. К Севере

Никогда я не видал твоего благородства телесными очами, но очами любви вижу тебя лучше всех, так как посредствующее между нами расстояние, как бы оно ни было велико, нисколько не мешает этого рода зрению. Любезнейший господин мой Ливаний, описав нам ревность твоего благородства к правой вере и твое усердие, очень ободрил нас. Несмотря на то, что никогда не видали тебя, мы первые обращаемся поэтому с письмом к твоему благоговению и просим тебя также написать к нам, когда будет возможно. Получив от твоей мерности письмо с уведомлением о твоем здоровье и благоденствии всего твоего дома, мы извлечем из него среди прискорбной жизни на чужой стороне величайшее для себя утешение, потому что нет ничего дороже любви.

217. К епископу Елпидию

Весьма благодарен я любезнейшему господину моему Ливанию за то, что он оставил свой дом, прибыл сюда и теперь опять отправляется к твоему благоговению, за что особенно благодарю его. Мне всего дороже, чтобы ты со стороны всех пользовался всецелым почтением и уважением – не потому, чтобы это тебе самому было нужно, но потому, что это полезно для блага церквей, как застигнутых бурей, так и не испытывающих ее. Прими же его благосклонно, честнейший и боголюбезнейший мой владыко, и, разузнав от него подробно все, как о делах в Антиохии, так и о нашем положении (так как он может рассказать тебе и об этом, не долго с нами пробывши, но видевши, как мы живем), отпусти его обратно радостным и веселым. Он предан твоему богочестию, но горячо любит и нас. Передай, пожалуйста, от нас привет любезнейшему и честнейшему владыке моему, пресвитеру Асинкритию с его любезнейшими детьми, и всему твоему клиру, которому в короткое время внушил ты свою любовь к нам. Нам небезызвестно, до какой степени все члены его любят нас и готовы все для нас сделать и всем пожертвовать. А все это – дело твоего богочестия.

218. К Адолии

Часто мы пишем к твоему благоговению. Но нам мало этого "часто" – нам хотелось бы писать к тебе ежедневно: ты знаешь, в какой степени расположены мы к твоей мерности. А как это невозможно, то с чувством живейшего удовольствия мы посылаем тебе свое приветствие всякий раз, как только представляется возможность, выражая в то же время желание постоянно и непрерывно иметь известия о твоем здоровье и благодушии. Прошу же тебя: зная, какое ты доставляешь нам удовольствие, когда уведомляешь нас об этом, пожалуйста, сделай это одолжение, пиши к нам об этом постоянно. Например, в настоящий раз нам очень прискорбно, что, когда собирался от вас ехать сюда честнейший господин мой Ливаний, человек, так сказать, всем известный и пользующийся нашей любовью, ты не написала с ним к нам письма, не зная, вероятно, о его отъезде; но это-то нам и прискорбно, что ты не знаешь, кто от вас ездит к нам. Мы, напротив, постоянно всеми мерами разведываем и разузнаем, кто отсюда едет к вам, чтобы в случае возможности через посредство тех лиц исполнить свое желание, то есть, непременно написать к твоей мерности.

219. К Картерии

Если бы ты вполне знала, какое ты доставляешь нам удовольствие тем, что пишешь к нам, и пишешь постоянно, всегда услаждая свои письма медом любви своей, то ты употребила бы все средства, чтобы быть в состоянии присылать нам по письму ежедневно. Мы забываем даже, что мы в Кукузе, что мы проводим жизнь в глуши – столько радости приносят нам твои письма и твоя искренняя любовь! А сколько расположения к нам, сколько нежной заботливости с твоей стороны видно из того, что ты не только к нам пишешь, но убедила еще собраться в путь и отправиться к нам сюда господина моего, любезнейшего брата нашего Ливания? Мы в восторге, мы торжествуем после этого, потому что нет ничего дороже искренней любви. Ты изволишь просить, чтобы мы хранили то же расположение, какое от начала оказывали к твоей мерности. Но мы не в силах довольствоваться этой мерой и с чувством живейшего удовольствия замечаем, что наше расположение к тебе возрастает ежедневно. Мы постоянно думаем про себя о благородстве твоей души, о твоей прямоте, независимости, преданности в любви, искренности и непритворстве, и эти мысли доставляют нам величайшее наслаждение. Просим тебя поэтому, не усомнись в нашей любви и не поскорби на нас за то, что мы возвращаем теперь назад присланное нам твоею честностью. Что касается твоего усердия, то мы отнюдь не отвергаем его, и в этом отношении приняли все, что тобой прислано, но как в настоящее время не чувствуем никакой нужды, то и положили, чтобы все это оставалось в сохранности у твоего благородства. Если же когда-нибудь придет нужда, то ты увидишь, как смело и доверчиво мы напишем к тебе, чтобы прислать нам это. Таким образом, мы оправдываем твои собственные слова. В конце письма ты говоришь: «покажи, что ты удостаиваешь нас своего доверия и пользуешься нашим, как своей собственностью». Итак, если тебе угодно, как и действительно ты хочешь этого, чтобы мы так полагались на тебя и пользовались твоим, как своею собственностью, то пришли мне это тогда, когда я напишу. Выражая желание, чтобы это было прислано мне тогда, когда я захочу, а не тогда, когда мне не нужно, я даю тебе таким образом очевиднейшее доказательство, что смотрю на это именно как на свою собственность. Покажи же и теперь свою искреннюю любовь и свое уважение к нам: уступи нам в этом и пришли поскорее письмо с известием, что это тебе не было прискорбно. В противном случае ты повергнешь нас в беспрерывную заботу, и мы постоянно будем думать, не опечалили ли как-нибудь тебя, потому что мы высоко дорожим твоею любовью и спокойствием твоего благородства. Долго мы извинялись; уведоми же, как ты приняла наше извинение. Надобно знать твоей мерности, что в отношении к другим лицам, делавшим нам такие же присылки и также весьма искренно к нам расположенным, нам вовсе не было нужды прибегать к извинениям и довольно было просто отослать назад присланное ими; перед твоею же честностью мы извиняемся, приносим просьбу не оскорбляться на нас и будем постоянно повторять эту просьбу до тех пор, пока ты не уведомишь нас, что не оскорбляешься нисколько. Когда мы получим такое уведомление, то оно будет для нас вдвое, втрое, во много раз дороже того, что теперь было прислано, потому что это будет самым очевидным свидетельством того уважения и почтения, которое ты к нам имеешь.

220. К (епископу) антиохийскому [88]

Следовало бы вашему благоговению не изменять свои мысли по тому, что наговорят другие, а во множестве лжи со всею осмотрительностью расследовать истину. Если все сплетни ты будешь принимать за правду, то каждый испугается; если же темное будет исследуемо судом и по законам, то я охотно предстал бы перед ваше судилище, если только кто-нибудь опять не наведет на меня новых стрел клеветы. Боюсь я, боюсь наконец теней и привидений, после того как вы так судите. Друзья отреклись от дружбы, "ближние мои стоят вдали" (ближнии отдалече сташа) (Псал. 37: 12), и дальние изощряют стрелы клеветы. Вы сделали, что я среди пристани потерпел крушение. Но пусть изгоняют меня из города и отлучают от церкви: я готов подчиниться всякому наказанию. Я предпочел философствовать и мужественно переносить неприятности. Уверен, вполне уверен, что пустыня будет для меня надежнее города и дикие звери кротче друзей. Будь здоров.

221. К Врисону [89]

Семьдесят почти дней проведши в дороге – из чего можно понять твоей достопочтенности, сколько пришлось нам перенести разного рода бед, при постоянном опасении еще нападения со стороны исаврийцев и непрерывной борьбе с невыносимой горячкой; наконец-то уже прибыли мы в Кукуз – место самое пустынное во всей вселенной. Говорю это не с намерением просить, чтобы вы хлопотали перед кем-нибудь о перемещении нас отсюда; самое страшное мы уже вынесли – дорожное мучение; нет, указывая на это, я прошу у вас милости – постоянно писать к нам, и потому, что нас переселили от вас так далеко, не лишать нас и этого утешения. Вы понимаете, как утешительно нам будет в нашем прискорбном и горестном положении знать, что, по крайней мере, вы, друзья наши, пользуетесь благодушием, здоровьем и полной безопасностью. Пиши же к нам об этом постоянно, чтобы отсюда нам можно было извлечь много радости. Ты не только ободришь нас, но доставишь нам этим большое подкрепление; притом же небезызвестно тебе, как дорого нам твое благополучие.

222. К Порфирию, епископу росскому [90]

Я знаю, что твоя любовь к нам тверда, неизменна, непреклонна, и что никакие тяжелые обстоятельства не в состоянии поколебать ее; ты доказал это делами. Поэтому и мы, несмотря на заточение в Кукуз, самое пустыннейшее место всего нашего государства, и на постоянное опасение нападения исаврййцев, при всех своих горестных обстоятельствах пишем к тебе и приносим должное приветствие твоему благоговению, будучи разделены с тобой телесно, но неразрывно связаны душой. Это доставляет нам величайшее утешение. Если и очень тяжело здесь жить, то, по крайней мере, весьма приятно, что мы теперь соседи с вами и можем постоянно при незначительности между нами расстояния и сами писать к вашему благоговению, и от вас получать письма. Наслаждаясь таким праздником (так как я вижу в этом праздник, торжество и источник величайшего для себя удовольствия), мы совершенно забудем и пустыню, и опасения, и болезни.

223. К игемону Картерию [91]

Чрезвычайно пустынное место – Кукуз; при всем том он не столько печалит нас своею пустынностью, сколько радует тишиной и совершенным спокойствием. Мы нашли в этой пустыне как будто своего рода пристань, и теперь, живя здесь, отдыхаем от дорожных бедствий и, пользуясь спокойствием, стараемся загладить следы. болезни и других зол, которые пришлось нам испытать. Говорим это твоей светлости в полном убеждении, что тебе приятно будет узнать об облегчении нашего положения. Притом же мы никогда не в состоянии забыть того, что ты сделал для нас там, устранив ту безрассудную и нелепейшую суматоху и в то же время употребив все меры и приняв со своей стороны все средства, чтобы доставить нам безопасность. Прославляя тебя за это перед всеми и везде, где бы мы ни были, приносим тебе, достопочтеннейший мой господин, глубокую благодарность за такое попечение. Но, чтобы нам не только пользоваться любовью твоей, но и радоваться известиями от тебя о твоем здоровье – сделай нам и эту милость. Несмотря на жизнь в чужой земле, мы не лишимся еще радости и утешения, если будем от твоей достопочтенности получать письма с этими известиями.

ПИСЬМА ПРЕСВИТЕРА КОНСТАНЦИЯ

1. Письмо к матери [92]

Убеждать сына, чтобы он, когда того требует надобность, бежал из своего дома, кротко встретить разлуку с ним и даже неоднократно благодарить его за отъезд – все это свойственно только матери истинно нежной и чадолюбивой. Ты победила силу природы, повелев нам променять город на пустыню, безопасность на страх от исаврийцев, жизнь с вами на разлуку, чтобы только не быть нам вынужденными поступить против долга. Приносим тебе глубокую благодарность не за то, что родила, но за то, что так воспитываешь нас, будучи матерью, какой быть должно, тогда как другие, уступая слабости и стараясь об удержании при себе детей более, нежели об их истинном благе, справедливо могут быть названы не матерями, а детоубийцами. Но как в настоящем случае ты показала себя мужественной и более твердой, чем самое железо, предуготовив себе таким настроением души неизреченную награду от человеколюбивого Бога, – так, просим и умоляем тебя: и во всех других случаях держись того же любомудрия и будь убеждена, что одно только есть несчастье – грех, все же прочее – власть, слава, честь людская – один миф. Путь, ведущий к небу, по преимуществу есть путь, усеянный скорбями. "Многими скорбями, – говорит Писание, – надлежит нам войти в Царствие Божие" (Деян. 14: 22). И все святые, как в Ветхом, так и в Новом Завете, шли этим путем, подвергаясь постоянно наветам, гонениям, будучи вынуждаемы спасаться бегством и жить в изгнании, не имея ни родины, ни дома, или претерпевая преждевременную смерть, и притом от тех, от кого всего менее следовало. Что, скажи мне, больнее или жесточе, как быть убитым братней рукой и претерпеть преждевременную и насильственную смерть после отличия и столь высокой чести? Что больнее, как единственному и в глубокой старости дарованному сыну узнать повеление быть закланным отцовской рукой или родителю его быть исполнителем этого заклания? Не говори мне, что он после получил назад своего сына здравым и невредимым. Праведник нисколько не предвидел этого; он возвел его на гору, построил жертвенник, возложил дрова, взял нож – в полном убеждении, что непременно умертвит сына, и вонзил острие, – да он уже и вонзил его, сколько это зависело от его воли, за что и прославляет его вся вселенная. Укажу ли тебе на его внука? Увидишь, что опять от братней зависти он должен был бежать, лишиться родины, сделаться рабом, наемником на чужой стороне и опасаться за свою жизнь. На Иосифа ли? Он был продан, служил рабом, был в узах столько лет, претерпел бесчисленные бедствия. На Моисея ли? Он перетерпел так много зла от иудеев! А бедствий апостолов и словом изобразить невозможно. Припоминая все это и имея в виду награду за терпение, мужественно переноси горести, принося тем жертву Богу, и прославляй Бога за все. Иов увенчан за изречение в этом смысле. Надейся также на перемену к лучшему, молись непрестанно Богу об этом и постарайся написать нам, что наше письмо принесло тебе пользу в отношении благодушия, если не хочешь смутить нашей радости. Мы живем здесь весьма приятно, наслаждаясь сообществом святейшего епископа, тишиной здешнего места и совершенной безмятежностью. Страх от исаврийцев прекратился, так как зима прогнала их в их землю. Не возмущай же такой приятной нашей жизни. Если от твоей честности придет к нам письмо с уведомлением, что ты переносишь огорчения, как прилично тебе и достойно высокой души твоей, то это еще более возвысит наше благодушие. Плодотворное сообщество святейшего епископа необыкновенно ободрило нас, так что сделало почти другим человеком и заставило нас совершенно забыть, что мы в чужой стороне: таким обилием радости переполняет нас счастье быть с ним, такое течет вокруг нас богатство духовное, – и мы постоянно и непрестанно благодарим за это Бога!

2. Его же письмо к своей сестре

Нас соединяют с тобой любовью закон природы и одновременное появление на свет; но не за это только, а по другой, гораздо более уважительной, причине, мы уважаем и любим твою честность – за то, что ты не дорожишь ничем настоящим, что ты отвеяла от себя этот дым, стряхнула эту пыль, попрала этот прах, облегчила свои крылья для полета по пути к небу, и ни дума о муже, ни забота о воспитании детей, ни старание о домашнем хозяйстве, ни проистекающие отсюда беспокойства не в состоянии остановить, или замедлить, твоего стремления, напротив – самые эти кажущиеся препятствия служат тебе только к большему увеличению скорости твоего полета. Даже бедность, смиряющая людей доблестных –"нищета, – сказано, – мужа смиряет" (Притч. 10: 4), – не могла тебя унизить, но сделала еще более высокой. Так могущественна добродетель: ее не свяжут все эти паутинные тенеты; разрывая их легче, чем настоящую паутину, она приобретает только через то более славы. Мы пишем это твоей честности не без цели; но, предполагая, что наш отъезд и беспорядочное положение тамошних дел очень смущают и огорчают тебя, мы хотим сказать таким образом твоему благоговению, чтобы ты, имея в виду, что наша жизнь есть путь – тесный, когда она добродетельна, и широкий, когда порочна, – не завидовала благоденствующим в грехах, но тем более плакала о них (так как самое благоденствие их служит им преддверием будущего мучения), и не жалела об идущих путем тесным, но тем более считала их блаженными, если только они идут, не отставая от добродетели, потому что и им равным образом, после добродетели, самая эта стесненность их настоящего положения послужит в преддверие и в приращение их славы и венцов. Так богач не за то только горел в огне, что был свиреп и бесчеловечен, но и потому, что пользовался слишком большим богатством и услаждался роскошной трапезой; так и Лазарь увенчан за то, что, кроме великого своего терпения, переносил жестокую борьбу с ранами, нищету, беспомощность, отвержение, презрение, предоставление его в пищу языкам псов. Хотя ты знаешь все это и без нашего письма, но мы сочли необходимым напомнить и написать тебе об этом и с своей стороны, чтобы ты не смутилась под гнетом уныния. Я не хочу обо всем говорить на бумаге; но я знаю положительно, сколько постигло вас горестей, а потому и посылаю это письмо. Если хочешь, чтобы мы, несмотря на житье в чужой стороне, чувствовали себя весьма приятно, то напиши нам в ответ и уведоми, что настоящее увещание наше произвело свое действие, как мы того хотели и желали. Тогда, и живя далеко от вас, мы получим отсюда много радости. Перенося, в свою очередь, столько бедствий, мы не чувствуем их нисколько, потому что имеем в виду награду за то, что переносим, и надеемся дождаться очень скоро перемены дел к лучшему, как это видно уже по самому началу. Смотри и ты на вещи так же и не расслабевай под тяжестью терпения: занимайся и другими своими детьми (заслуга, которая при настоящих обстоятельствах вменится тебе сравнительно выше), и милую свою Епифанию старайся воспитать благоугодно Богу. Ты знаешь, как велика награда за воспитание детей. Так, между прочим, прославился Авраам; за это увенчан Иов; и блаженный Павел постоянно заповедует это родителям, говоря: "Вы, отцы, не раздражайте детей ваших, но воспитывайте их в учении и наставлении Господнем" (воспитовайте чад своих в наказании и учении Господни) (Эфес. 6: 4). У тебя есть занятие, которое может отвлечь тебя от излишних и неуместных забот и от бесполезного уныния, занятие весьма прибыльное, могущее принести тебе обильнейшие плоды добродетели, если только захочешь посвятить себя этому делу. О государыне моей, матери, конечно, нет надобности тебе и напоминать, потому что между прочими достоинствами я признаю за тобой и то доброе качество, а в нем – заслугу неизреченной награды, что ты в уходе за ней превосходишь всякую служанку. Впрочем, так как мне естественно сказать тебе слово и об этом, то послушай, что замечает блаженный Павел, говоря о почитании родителей: "это первая заповедь с обетованием" (яже есть заповедь первая во обетованиих) (Эфес. 6: 2). Если ты будешь так себя вести, то как себе предуготовишь великую славу, так и нам сделаешь большое удовольствие. После всех наших бедствий нам будет казаться тогда, что с нами не случилось ничего бедственного, и, одушевляясь высокой радостью при мысли о твоих добродетелях, мы будем представлять себе, что мы дома, что мы живем неразлучно с вами и все у нас идет вполне благополучно.

3. Его же письмо к пресвитерам Валерию и Диофанту [93]

Если бы я даже не писал к вам, во всяком случае вам следовало писать ко мне: таков закон любви; любящие не допускают превзойти себя, но всегда стараются стать выше любимых в избытке любви. Но я писал к вам и раз, и два; а вы при всем том не удостаиваете меня своих писем и храните так упорно молчание в отношении к человеку, которому хотелось бы получать их от вас в несметном количестве. Говорю это не в осуждение вас, – я не забыл до такой степени своей мерки, – но по чувству боли и уныния. Чем нетерпеливее жду ваших писем, тем мне больнее, что их все нет. Неужели, думаете, мы мало нуждаемся в утешении, разлучившись с матерью и сестрой, расставшись с родиной, потеряв возможность видеться с многочисленным кругом своих знакомых, живя в пустыне страшнее всех пустынь и в постоянной опасности со стороны исаврийцев? Но не говорю о своем личном положении. Ежедневно слышишь, что и общественные бедствия разрастаются по вселенной все более и более и с каждым днем увеличиваются в своих размерах, грозя каким-то страшным крушением. Если бы возможно было мне выразить словом весь гнет подавляющего меня уныния, то, и без моих речей, вы раскаялись бы тогда сами в своем молчании. Кроме того, прискорбно, что вы поступаете так со мной, не имея даже возможности сослаться на недостаток случаев для пересылки писем. Это значит... но я не хочу сказать ничего неприятного и предоставляю вам самим лучше знать, значит ли это или нет, – полное ваше пренебрежение и презрение к нам. Я и не жалуюсь на это – пренебрегаете ли вы мной, или презираете наше ничтожество, я прошу только ваше богочестие, как бы вы на меня ни смотрели, утешить меня вашими многоутешительными посланиями. Постоянно прибывают к нам то один, то другой, как и теперь – господин мой, честнейший брат Ливаний, а вы все не удостаиваете нас своих писем. Не прибавляйте же, умоляю вас, к моему унынию нового уныния. Впрочем, если и после этого письма вам не угодно будет написать к нам, по нежеланию ли взять на себя такой труд или по равнодушию, мы и тогда не перестанем к вам писать и в своих письмах жаловаться и сетовать на ваше молчание. На это уже наша воля. Нам и это будет несколько утешительно. В особенности же много, кроме этого, ободряет нас то, что даже до нашей пустыни, до самого края земли (потому что мы живем теперь почти на самом краю) достигла громкая слава о ваших великих подвигах. Все прославляют, величают, превозносят, ублажают вас за ваше мужество, за твердость, которую вы показываете на деле в исполнение слов Писания: "Подвизайся за истину до смерти, и Господь Бог поборет за тебя" (даже до смерти подвизайся о истине, и Господь поборет по тебе) (Сирах. 5: 32). По крайней мере, вот какие уже поднялись волны, какая восстала буря: и никто не мог ни смутить вас, ни сколько-нибудь вам повредить; но желающие сделать вам зло невольно сделались только виновниками увеличения вашей славы. Радуйтесь поэтому, прошу вас, и веселитесь; а также непрестанно молите Бога, все делающего и все преобразующего, потому что Он, по Своей благости, может скоро с преизбытком исполнить все, о чем мы просим, или только думаем (Эфес. 3: 20).

4. Его же письмо к пресвитеру Касту

Как ясно высказывается и как мало может укрыться горячая душевная любовь – в пример этого можно указать на твою честность. Ты еще не знал, писали ли мы к твоему благоговению (хотя мы уже послали тебе письмо), между тем сам делаешь свое и пишешь к нам. Это показывает искренность твоего расположения и доставляет нам много радости и утешения. Пожалуйста, пиши постоянно, по мере возможности, чтобы таким образом постоянно поддерживать в нас эту радость и удовольствие. Мы знаем, что в этом отношении то неудобно, что нелегко сюда к нам добраться – это самое глухое место во всем свете; но для любящих и неудобное делается удобным. Если только захочешь поискать и похлопотать, то ты всегда можешь найти там у себя кого-нибудь, кто едет к нам сюда по своим надобностям, и никогда не встретишь недостатка в попутчиках. Поэтому, честнейший мой владыко, пиши к нам постоянно. Тебе это не составит ни тяжести, ни труда, а нам доставит радость, которая нас оживит и послужит к нашему ободрению.

5. Его же письмо к пресвитеру Кириаку

Я вижу в этом новый опыт твоей горячей, искренней и непреклонной любви, которым ты доказал, что не в лицо только, но и заочно высоко нас ценишь. Ты говоришь, что мы не писали к твоей честности; и однако это не было для тебя достаточным основанием также хранить молчание, но, несмотря на уверенность в том, что мы к тебе не писали, ты шлешь нам три письма. Между тем, мы писали к тебе и раз, и два, и три, и много раз. Таким образом счастливо выразились вместе и твоя любовь, не нуждающаяся для возбуждения в наших письмах, и наша сочувственность. Зная теперь, как мы расположены к твоей честности за то, что ты изобилуешь высочайшей из всех добродетелей, "союзом совершенства" (Колос. 3: 14), будь щедр в доставлении нам этой радости. Сколько бы мы ни получили от тебя писем и как бы ни было велико их число, мы не насытимся ими в достаточной степени по горячему нашему расположению к твоей честности.

ПИСЬМА СВ. И. ЗЛАТОУСТА

224. К Хадкидии и Асинкритии [94]

Нисколько не нужно вам оправдываться в том, что вы не прибыли: ценя ваше намерение, я считаю, что прибыли и вы, и в моем мнении вы ничем не ниже действительно прибывших сюда. Глубоко благодарю вас за вашу искреннюю любовь и совершенно извиняю за неприезд ввиду таких причин, как расстройство здоровья, время года и опасение разбойников. Постарайтесь взамен того постоянно писать к нам и уведомлять нас о себе. Хотя мы далеко живем, но мы заботимся о вашем положении, и когда слышим, что вне всяких опасностей и беспокойств вы наслаждаетесь благоденствием, то это доставляет нам необыкновенную радость. Зная это, радуйте нас постоянно такими желанными известиями, чтобы, и в пустыне живя, мы могли найти в них большое для себя утешение.

225. К монаху Кесарию [95]

Читали мы письмо твоей честности, но читали не без слез, потому что как не плакать и не сокрушаться душевно, видя, что брат, от юности избравший монашескую жизнь и всецело посвятивший себя благочестию, внезапно пал под ударами еретиков?

[Ты скажешь, конечно, что ты от заблуждения перешел к лучшему, и изъявишь благодарность доставившим тебе ту дивную книгу, которую в прекрасном письме своем ты называешь превосходной, так как она ясно проповедует, что (во Иисусе Христе) совершилось существенное стечение и богодостойное смешение божества с плотью, через что и составилось одно естество. Но это, достопочтенный мой, есть нелепость безумного Аполлинария; это – нечестивейшая ересь тех, которые вводят слияние и срастворение] – ничем не отличающееся продолжение ересей Ария, Аполлинария, Савеллия и Манеса: по их учению выходит уже, что страдание надобно относить и прилагать к божеству Единородного; но это чуждо христианам.

Образумься же, возлюбленный, и возвратись опять в прежнее состояние, отказавшись от этого нечистого мнения, которое принадлежит Аполлинарию и так называемым синусиастам[96]. Нечестивые учения всегда оказывают вредное влияние на людей неповинных, которые подобно нам живут в простоте. Эта книга принадлежит учителю их Аполлинарию; ты приобрел ее себе, и дурно сделал. Помня, впрочем, прежнее житье с нами твоей честности и видя из письма любви твоей, что ты, увлекшись их безумием, впал в заблуждение не только касательно таинства домостроительства, но даже и касательно общности имен, мы решились теперь, при Божием содействии нашей немощи, представить тебе ясное изложение учения об этом – в обличение неправого мнения тех, кто доставил тебе еретическую книгу, и в исправление твоей честности.

Итак, возлюбленнейший мой, когда ты называешь (Иисуса Христа) Богом, то исповедуешь в Нем то, что по естеству своему есть просто, несложно, неизменяемо, невидимо, бессмертно, неописуемо, непостижимо, и тому подобное. А называя Его человеком, ты обозначаешь в Нем то, что свойственно естеству немощному: Его алчбу, жажду, слезы над Лазарем, страх, пролитие пота, и тому подобное, чего божество чуждо.

[Когда же ты называешь Его Христом, то выражаешь вместе и то, и другое в Нем: поэтому Христос может быть называем и страстным и бесстрастным – страстным по плоти, бесстрастным по божеству. То же самое, что о Христе, может быть сказано о Сыне, об Иисусе, о Господе, так как все эти имена суть общие и выражают собой оба естества], совмещение которых под ними и вводит еретиков в заблуждение, как скоро они имя Христос принимают вместо общего за собственное. Однако эти только общие имена и должно употреблять, когда исповедуешь таинство домостроительства. В самом деле, если ты скажешь, что пострадал в каком-либо смысле Бог, то скажешь невозможное – скажешь богохульство и уклонишься в нечестье манихейства и других подобных ересей; если же опять скажешь, что пострадал человек, то будет явно, что у тебя храм плоти – храм пустой. Без обитающего же храм не может и назваться храмом, так как тогда он уже и не есть храм. Но, может быть, скажут: "Каким же образом Господь сказал: теперь ищете убить Меня, Человека, сказавшего вам истину, которую слышал от Бога?" (ныне же ищете Мене убити, человека, иже истину вам глаголах, юже слышах от Бога) (Иоанн. 8: 40). Верное и совершенно точное выражение: от обитающего в Нем Божества Он не перестал быть человеком и, желая указать естество, подверженное страданию, употребил имя "человек", так как Христос есть и Бог и человек – Бог по бесстрастию, человек по страстности. Один Сын, один Господь – без сомнения, один и тот же Он, обладая в соединенных естествах одним господством, одной властью; но эти естества не единосущны[97], и каждое из них сохраняет без смешения собственные свойства, так как оба они неслитны. Как хлеб прежде, нежели он освятится, мы называем хлебом; когда же божественная благодать освятит его через посредство священника, то он уже не называется хлебом, но достойно называется телом Господним, хотя естество хлеба в нем остается, – и не двумя телами, но одним телом Сына мы называем его,

[так и здесь, по внедрении Божественного естества в тело, то и другое вместе составили одного Сына, одно лицо, при нераздельности в то же время неслитно познаваемое – не в одном только естестве, но в двух совершенных. В противном случае, если бы допускать одно естество, можно ли бы было говорить о неслитности? Можно ли бы было говорить о нераздельности? Возможна ли была бы тогда речь о самом единении? Одному и тому же естеству с самим собой ни соединяться, ни сливаться, ни разделяться – невозможно. Какой же ад изрыгнул учение, что во Христе одно естество? Или, удерживая божественное естество, они отвергают человеческое, – следовательно, отвергают наше спасение; или, удерживая человеческое естество, отвергают божественное: пусть же они скажут нам теперь, какое естество потеряло свои свойства? Если еще есть речь о единении, то необходимо должно допускать уже и особенности, которые подлежат единению: иначе это – не единение, но слитие и исчезновение естеств.] Но, уклоняясь от ответа на вопрос, они сворачивают тотчас на нечто другое, что на вопрос прямо не отвечает, и произносят непоследовательное положение: "Бог пострадал, и не пострадал". Если их спросить: "Каким же это образом?" – они ссылаются на непостижимость и отвечают: "Как восхотел". А о Христе память их не вспоминает! Будучи, таким образом, посрамлены в этом, они говорят затем: "Да, Христос не есть только Бог, а и человек"; однако потом, [опять перескакивая на другое, говорят: "Но после единения не должно говорить о двух естествах". Пойми же ты смысл этого слова. Ты сказал: "единение"? А единение одного естества (без другого) немыслимо][98], как это мы выше сказали. "Слово стало плотию" (Слово плоть бысть) (Иоан. 1: 14), – говорят они; но пусть же они вникнут в высокую мысль тайнозрителя – он прибавил: "и обитало с нами" (и вселися в ны) (Иоан. 1: 14). А разве не очевидно, что вселяющееся отлично от вселяемого? "Если бы познали, – говорят они, – то не распяли бы Господа славы" (Аще бо быша разумели, не быша Господа славы распяли) (1 Кор. 2: 8). Но как скоро ты произносишь имя "Господь", то должен помнить, что это имя не собственное, а общее, выражающее собой и подверженность страданию и бесстрастность. [Обыкновенно они предлагают также в возражение: "Разве не Божьего тела и крови мы причащаемся верно и благочестиво?" – "Да, – надобно сказать им, – но не потому, чтобы Божество по естеству своему прежде вочеловечения обладало телом и кровью, а потому говорится так, что оно усваивает себе плоть". Какая нелепость! Какое нечестивое рассуждение! Они готовы унизить достоинство божества; а с другой стороны они не хотят и тела Господня признать телом истинным. Подводя разные места из Священного Писания, они воображают, что оно превратилось в божество и заключают отсюда, что естество (во Иисусе Христе) одно; между тем, какое это естество (божеское или человеческое), не находятся сказать][99], чтобы по необходимости вслед за Аполлинарием не приписать потом страдания божеству и не отлучить себя от обетованных благ. Неужели же они не вострепещут и не вспомнят о вечном суде, услышав, что говорит Господь: "Я - Господь, Я не изменяюсь" (Аз есмь, и не изменяюся) (Малах. 3: 6)? "Дух бодр, плоть же немощна… Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия… душа Моя скорбит смертельно… (Матф. 26: 41, 39 и 38). Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня" (Лук. 24: 39). Разве все это приложимо к божеству? Пусть послушают они, что говорит также Петр: "Христос пострадал за нас плотию" (1 Петр. 4: 1), а не сказал: "Божеством". Или еще: "Ты - Христос, Сын Бога Живого"(Матф. 16: 16); сказал: "живого", а не "умирающего". И много подобных мест представляет нам Священное Писание; но еретики всегда превратно перетолковывают его.

[Оставляя их пустословие, возвратимся, возлюбленный, к предмету нашей речи. Итак благочестиво, и весьма благочестиво исповедывать, что смертью пострадавший за нас Христос – совершен по Божеству, совершен и по человечеству, что Он есть – один Сын Единородный, не разделяемый на двоицу сынов, но вместе с тем носящий в себе неслитными особые свойства двух нераздельных естеств, – не тот и этот, отнюдь нет, но один и тот же Господь Иисус Христос. Слово Божие, плотью облекшееся, притом плотью не бездушной, как говорил нечестивый Аполлинарий. Этого будем держаться. Напротив, будем убегать разделяющих (Его): хотя в Нем и двойственно естество, тем не менее единение, которое мы исповедуем в едином лице сыновства, в единстве ипостаси, нераздельно и нерасторжимо. Но будем убегать также и тех, которые после единения противоестественно проповедуют одно естество: предположением одного естества они становятся в необходимость приписать страдание бесстрастному Богу, отвергая таким образом домостроительство спасения и предвосхищая себе геенну диавола. Не выходя из размеров письма, думаю, что этого достаточно для утверждения твоей любви, мой достопочтенный][100].

[2] Из Кукуза в 404 году. Елпидий был епископом лаодикийским.

[3] По рукописи Фабриция: Асинкриту.

[4] Вскоре по приезде в Кукуз, в 404 году.

[6] Из Кукуза в 404 или 405 году.

[7] Писано в начале ссылки, в 404 году.

[8] По дороге в Кукуз, в 404 году.

[9] Из Кесарии Каппадокийской, по дороге на место ссылки, в 404 году.

[10] Перед прибытием в Кукуз, в 404 году.

[11] Из Кукуза в 404 или 405 году.

[13] Из Кукуза, в 404 или 405 году.

[14] Это письмо, по всей вероятности, не подлинно, так как и по характеру мыслей, и по свойству языка в тех местах, которые не представляют собою компиляции, или даже буквальной выписки из подлинных творений Златоуста, резко отличается от всех других произведений великого святителя.

[15] Доселе письмо представляет собой сперва почти буквальную выписку, а потом переделку, из первых двух отделов 1-го письма и небольшого места из 9-го отдела 3-го письма Златоуста к Олимпиаде.

[16] Во всех своих письмах к лицам, терпевшим гонение, Златоуст утешает страдальцев похвалою их твердости или указанием на ожидающие их небесные награды, вообще говорит об их нравственных заслугах; но никогда, так как здесь, не выставляет себя самого, забывая лицо, к которому пишет. Он нередко упоминал о врагах своих, называя их нарушителями церковного мира, но никогда не приписывал своих бедствий собственно императрице. Впрочем, все это место заимствовано из 2-й беседы его перед отправлением в первую ссылку, которое, равно как и первое его слово по тому же случаю, не было написано им самим, а записано с его слов кем-либо из его слушателей, и притом с такою неточностью, что оба слова пред отправлением в ссылку, по всей вероятности, представляют собою две разных редакции одного и того же в действительности произнесенного слова. Понято, как мало можно иметь доверия к настоящему тону этого места.

[17] Сравнение этого обвинения с изложением обвинений в 1-й и 2-й беседах перед отправлением в ссылку (см. стр. 447, 453) показывает, что там, или здесь, допущена весьма значительная неточность.

[18] Ниоткуда, кроме этого места, не видно, чтобы на св. Иоанна Златоуста кто-либо возносил подобную клевету. Можно думать поэтому, что враждебная рука приводит здесь эту нелепую выдумку для того, чтобы навлечь новую тень на жизнь святителя.

[19] Напротив, везде Златоуст пишет, что о таких-то людях и надобно жалеть. См. его письма: 82-е к Пеанию, 84-е к Ипатию и др.

[20] Все, что ниже говорится о Спасителе и об апостолах, составляет сокращение 3-го, 4-го и 5-го отделов первого письма к Олимпиаде.

[21] Знаменитый патриарх константинопольский Фотий обратил внимание в своей Библиотеке на настоящее место о преемнике Златоуста Арсакие. Правда, он старался объяснить неприличную его резкость переменой, происшедшею в положении приверженцев св. Иоанна Златоуста, не отвергая подлинности письма; однако заметил, что подобные выражения противоречат тому, что по другим указаниям внушал св. Иоанн Златоуст константинопольскому народу и клиру. Cm. Photii Biblioth. cod. 277 edit. Hoeschel. col. 1565.

[22] Златоуст обыкновенно называет место своей ссылки неопределенно Армениею. Автор настоящего письма объясняет, что это — та Армения, которая называлась Таврокиликией.

[23] То есть слезы, которые должны сделаться для них источником бессмертия.

[25] Писано, вероятно, в 406-м году.

[26] Из Арависса в 406-м году.

[30] По всей вероятности, разумеется принятие святого крещения.

[31] Разумеется опять принятие святого крещения и затем приобщение Евхаристии. Как предшествующее, так и настоящее выражение постоянно употребляются в творениях, известных под именем Дионисия Ареопагита, именно – в Церковной Иерархии

[32] Из Кукуза в 404-м году, как и следующее письмо к Диогену.

[33] Из Арависса, в 406-м году, как и следующее письмо к чтецу Феодоту.

[34] Писано, вероятно, в 406-м году.

[35] Из Кукуза в 404-м году.

[36] Между 404-м и 407-м годами.

[37] Из Кукуза в 405-м году.

[38] Вероятно, в 406-м году, как и следующее письмо к епископу Елпидию.

[39] Из Кукуза в 404-м году, как и следующее письмо к Диогену.

[40] То есть Константинополя.

[42] Настоящее и два следующих письма писаны из Кукуза в 405-м году.

[43] Анфемий был консулом вместе со Стилихоном в 405 году. Из Феодосиева кодекса (Jmperator. Honorii et Theodos. lex 14, lib. 12, titul. 12) видно, что он был префектом претория, έπαρχος των πραιτωριών.

[44] Все они жили вместе в Риме. См. Церк. Ист. Созомена кн. 8, гл. 26.

[45] О диаконе Кириаке см. также у Созомена в указанном месте.

[46] Следующие двадцать два письма, начиная с письма к Аврелию и оканчивая письмом к Италике, с большею или меньшею вероятностью относятся все к 406-му году.

[47] Вероятно, к епископам западных церквей.

[48] Об этом епископе упоминается у Палладия в жизнеописании св. Иоанна Златоуста, гл. 4, — и с большой честью говорится у блаж. Иеронима в предисловии к книгам и Паралипоменон и в одном из писем.

[49] Настоящее и три следующих письма к епископам, прибывшим с запада, при некоторой разности в выражениях, в сущности, все одного содержания и написаны по одному и тому же случаю. Можно думать, что св. Иоанн Златоуст, обращаясь в каждом из них ко всем епископам, прибывшим с запада, в то же время желал, чтобы каждому из прибывших, или по крайней мере каждому из более влиятельных между ними, был вручен особый экземпляр его письма. То же самое должно заметить касательно писем: 152-го. 153-го и 154-го.

[50] Между 404-м и 407-м годами.

[51] Из Кукуза в 404-м году, как и следующее письмо к Евифию.

[52] Написано, как полагают, по дороге в Кукуз в 404-м году.

[53] Вероятно, из Кукуза в 404-м году, как и два следующих письма.

[54] Настоящее и два следующих письма писаны из Кукуза в 405 году.

[55] По всей вероятности, писано в 406-м году, как и три следующих письма.

[56] Исихий, епископ города Салона в Далматии, известен своей перепиской с блаж. Августином, который между прочим с похвалой упоминает о нем также в своем сочинении «О граде Божием». Ему приписывают толкование на книгу Левит.

[57] Гавденций был избран на кафедру Брешийской (Brixianae) церкви собором северо-итальянских епископов под председательством св. Амвросия Медиоланского около 387-го года, заочно, во время своего путешествия по востоку, откуда был вследствие того немедленно вызван. Он принес с собой из Кесарии каппадокийской в Брешию часть мощей св. сорока мучеников. Впоследствии он ездил в Константинополь по делу св. Иоанна Златоуста и известен также как писатель.

[59] Из Кукуза в 404-м году.

[60] Между 404-м и 407-м годами.

[61] Настоящее и три следующих письма писаны из Кукуза в 404-м г.

[62] Евнух императрицы Евдоксии, некоторое время управлявший певчими Константинопольской церкви. Ему поручено было императором воротить св. Иоанна Златоуста после первой его ссылки. См. Сократа Церк. Ист. кн. 6, гл. 8 и 16.

[63] Фронтон Дюк думает, что это та самая диаконисса, которую Палладий в жизнеописании св. Иоанна Златоуста, гл. 10, называет Проклей, или Прокулой. Свое предположение он основывает главным образом на созвучии имен.

[64] Из Кукуза, вероятно, в 405-м году.

[65] Из Кукуза в 404-м году, как и четыре следующих письма.

[66] Между 404-м и 407-м годами.

[67] Из Кукуза в 404 году, как и четыре следующих письма.

[68] Т. е. Константинополя. В жизнеописании св. Иоанна Златоуста Палладий говорит об этом Студие, что он в числе прочих лиц принимал живейшее участие в отстранении от епископа Иоанна вознесенных на него клевет. Фронтон Дюк совершенно справедливо замечает, что это не тот Студий, который в 459-м году, в царствование императора Льва, построил церковь во имя св. Иоанна Предтечи для иноков так называемого устава неусыпающих и помог таким образом основанию Студийского монастыря, получившего огромную известность во времена преподобного аввы Феодора Студита.

[69] Между 404-м и 407-м годами. Не более этого можно сказать и о времени написания следующего письма к епископу Кириаку.

[70] Из Кукуза в 404-м году, как и следующее письмо к Пеанию.

[71] То есть, епископ города Каставал, принадлежавшего также, как города Эги и Таре, к Киликийской провинции.

[72] То есть Каставальскую епископию – каставальцев.

[73] Из Кукуза в 404-м году, как и следующее письмо к готским монахам.

[74] Τοίς εν τοίς Προμώτου. Св. Иоанн Златоуст образовал в Константинополе общество монахов из готских уроженцев, которые под его руководством приготовляли себя к миссионерской деятельности между готами. С этой целью готские монахи занимались изучением Священного Писания и упражнялись в проповедовании слова Божия на готском языке. Из беседы, произнесенной Златоустом в присутствии многочисленного собрания константинопольцев в церкви св. Павла, после того как на литургии, совершавшейся готами, прочитаны были по-готски чтения из Апостола и Евангелия и готский пресвитер сказал на своем природном языке беседу, видно, как близко было это дело душе великого святителя. Некоторые из приготовленных им миссионеров, надобно думать, приобрели уже своими трудами известность между готами и значение в готской церкви. Между тем св. Иоанн Златоуст был осужден церковным судом и низложен. Отлучение и осуждение его должно было быть признано и готской церковью, об утверждении которой он так отечески заботился; тем более, что готские миссионеры, более или менее долженствовавшие состоять под ведением константинопольского епископа, должны были, следовательно, действовать по указаниям епископа Арсакия, преемника св. Иоанна Златоуста. Но это отлучение против святителя в церквах, им основанных, и между христианами, им обращенными к вере, очевидно, могло произвести соблазн и повредить распространению православия между готами. Прискорбнее всего было то, что орудием к исполнению этого грустного дела должны были послужить те самые лица, известные уже готской церкви, которые своим образованием обязаны были незаконно отлученному архипастырю, В жизнеописании св. Иоанна Златоуста Палладий упоминает о Марсе, вдове Промота, в числе лиц враждебных святителю. Очень вероятно, что готские монахи миссионеры (οί εν τοίς Προμώτου) имели свой монастырь на ее земле, или какие-нибудь угодья в ее имении, и что владетельница, по навету других, или даже по настоянию властей, согласному с ее собственными чувствами, делала им разного рода притеснения за их приверженность к св. Иоанну Златоусту с целью побудить их отправиться к готам прежде всего, конечно, для продолжения своей миссионерской деятельности, но вместе и для того, чтобы официально огласить там отлучение их просветителя. По крайней мере, принимая такого рода сближение выше изложенных отрывочных исторических указаний, можно ясно определить смысл недоговоренных выражений, как в этом, так и в предшествующем письме.

[75] Между 404 и 407 годами, как и следующее письмо.

[77] Из Кукуза в 404-м году, как и три следующих письма.

[78] Кроме учебных заведений, школами назывались в Константинополе также отряды охранной императорской и дворцовой стражи и разного рода другие военные учреждения, равно как и самые казармы или места, в которых они помещались.

[79] Между 404-м и 407-м годами, как и следующее письмо к пресвитеру Пелагию.

[81] Из Кукуза в 404-м или 405-м году.

[82] Фронтон Дюк делает следующее замечание касательно этого слова. Σπόρτουλα – слово латинское, значит собственно: кузовок, лукошко, или плетеная из гибких прутьев корзинка, в каких римляне в древности прятали свои деньги. Впоследствии спортулой стали называть порции кушанья, которые (in sportellis) в корзинках отпускались вместо настоящего обеда клиентам. Далее с течением времени этим словом стали обозначать всякого рода жалованье, выдачи в видах вспоможения, денежное вознаграждение за труды, как например: вознаграждение вместо жалованья по закону, получавшееся от соприкосновенных лиц судьями за разбор тяжебных дел, и проч. Наконец, в письмах св. Киприана карфагенского спортулами называется содержание, получавшееся пресвитерами и вообще всеми членами клира, подобно тому как левиты в Ветхом Завете получали десятины плодов от народа. Подобное значение должно иметь это слово и в настоящем случае, в письме св. Иоанна Златоуста.

[83] Из Кукуза в 404-м году, как и два следующих письма.

[84] См. выше письмо к пресвитеру Филиппу.

[85] Из Никеи по дороге к месту ссылки, в 404-м году. Это письмо приводится у Никифора Каллиста – см. кн. 13. гл. 27.

[87] Настоящее и десять следующих писем писаны из Кукуза, в 404-м году.

[88] То есть, к преемнику св. Флавиана, Порфирию, епископу антиохийскому, который был в числе непримиримых врагов св. Иоанна Златоуста. Основываясь на слоге речи и судя по самому содержанию этого письма, Тильмон думает, что оно принадлежит не св. Иоанну Златоусту, а пресвитеру антиохийскому Констанцию, которому принадлежат письма, помещаемые ниже, и который, будучи вынужден Порфирием оставить Антиохию, добровольно разделял с св. Иоанном Златоустом его изгнанническую жизнь. Мнение это не лишено некоторой вероятности, тем более, что и другие письма Констанция сохранились также между письмами св. Иоанна Златоуста.

[89] По приезде в Кукуз в 404-м году. Часть этого письма приводит Никифор Каллист (см. кн. 13, гл. 27).

[90] Из Кукуза в 404-м году, как и следующее письмо к Картерию.

[91] Игемонами назывались председатели суда известного округа (τόυ ηγεμονικόυ δικαστηρίου), например: игемон Ливии, игемон Карий, игемон Неокесарии. Препод. Макарий египетский, рассуждая о постепенности в деле нравственного усовершения, между прочим говорит, что так бывает и в отношениях гражданской жизни: сначала человек учится азбуке; потом проходит римскую школу; пройдя ее окончательно, он делается опять новичком, поступая в школу грамматиков; успев лучше всех в этой последней школе, он делается софистом и таким образом становится опять новичком и низшим лицом между всеми, занимающимися судопроизводством; ставши первым между софистами, он делается игемоном, и т. д. (См. бес. 15, по франкф. изд. 1594 г. стр. 217). И в самой благодати, говорит он же еще (там же бес. 16 стр. 243), есть разные степени и достоинства: иное дело полководец, сановник, имеющий дерзновение перед царем, и иное дело – игемон.

[92] Настоящее и четыре следующих письма антиохийского пресвитера Констанция сохранились вместе с письмами св. Иоанна Златоуста. Служа отчасти дополнением к источникам сведений о жизни святителя в изгнании, они во всех изданиях занимают место наряду с собственными его письмами; а потому и мы оставляем за ними это место в своем издании.

[94] Писано из Кукуза в 404-м году.

[95] В полном своем виде настоящее письмо дошло до нашего времени лишь в средневековом латинском переводе, и только некоторые места его, которые мы в своем переводе обозначили вносными знаками, сохранились на греческом языке в разных творениях древних греческих писателей, как то: Леонтия Иерусалимского (+ ок. 596 г.). Анастасия Пресвитера, ученика препод. Максима Исповедника (+ 662 г.), Иоанна Дамаскина (+ ок. 780 г.) и Никифора патриарха константинопольского (+ 829 г.). Все поименованные писатели, пользуясь этим письмом в своих сочинениях большей частью против монофизитов, указывали на него как на подлинное творение св. Иоанна Златоуста, и приводили из него отрывки доказательство того, что и прежде Халкидонского собора отцы и учители церкви учили о неслитности естеств в лице Иисуса Христа так же, как учит православная церковь после. Несмотря на то, почти все известнейшие римско-католические ученые, исключая Гардуина, отвергают его подлинность и думают, что оно принадлежит какому-нибудь неизвестному писателю, жившему после времени Халкидонского собора, но без достаточных оснований. Полное заглавие этого письма, как по латинскому переводу, так почти и по греческой выдержке из Никифора константинопольского, читается так: Письмо к монаху Кесарию блаженного Иоанна, епископа (αρχιεπσκόπου) Константинопольского, из времени вторичной его ссылки

[96] Так звали аполлинаристов, как это можно видеть из творений св. Григория Богослова.

[97] Говорится против синусиастов, которые, как это видно из творений Афанасия Великого, Григория Богослова, Епифания и др., учили, что до явления своего на земле Христос имел плоть небесную, предвечную, сосущную (συνουσιωμένην), и даже единосущную Божеству, в которой и явился.

[98] Из сочинения преп. Иоанна Дамаскина против яковитов.

[100] Из Анастасия Пресв. Никифора Конст., И. Дамаскина и Леонтия Иерусалимского.

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

ПИСЬМА К РАЗНЫМ ЛИЦАМ

150. К Анисию, Нумерию, Феодосию, Евтропию, Евстафию, Маркеллу, Бвсевию, Максимиану, Евгению, Геронтию и Фирсу и всем православным епископам Македонии