ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

Полное собрание сочинений Св. Иоанна Златоуста в двенадцати томах.

ТОМ ПЕРВЫЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

К СТАГИРИЮ ПОДВИЖНИКУ,

одержимому демоном.

СЛОВО ПЕРВОЕ.

Стагирий, происходивший из знатнаго и богатаго дома и воспитанный в правилах христианской веры, по благочестивому настроению своему отказавшись от богатства и мирских занятий в Антиохии, посвятил себя подвижнической жизни отшельников, в которой вскоре, по попущению Божию, подвергся действию демона (беса или злого духа), страдал припадками беснования, причинявшими ему такия мучения и такое душевное уныние, что он покушался даже лишить себя жизни. Св. Иоанн Златоуст, узнав о бедственном состоянии Стагирия, с которым находился в дружеских отношениях, желал доставить ему духовное утешение посредством письменных увещаний, не имея возможности лично посетить его по причине собственной болезни, постигшей его после подвигов в пустыне в конце 380 г. по Р. X. В это время или в начале 381 года и могли быть написаны предлагаемыя три слова святителя.

  НАМ следовало бы теперь быть при тебе, любезнейший мой Стагирий, и принимать участие в твоих страданиях и хотя сколько-нибудь, по мере наших сил, облегчать твое уныние, утешая словом, помогая делом и употребляя все другия средства; но так как телесная слабость и приключившаяся головная боль, принудив оставаться дома, лишила нас возможности послужить в столь полезном деле, то не замедлим исполнить по нашим силам то, что еще остается и для твоего утешения и для нашей пользы. Может быть, это поможет тебе мужественно переносить настоящее бедствие; если же мы не будем успеха в этом, то по крайней мере мысль о том, что мы с своей стороны не опустили ничего должнаго, облегчит нашу душу. Кто исполнил все, что считает полезным для прекращения постигших ближняго страданий, тот, если и не успеет в этом, освобождается по крайней мере от упреков совести и, сложив с себя тяжесть этих упреков, должен нести только тяжесть скорби. Если бы я был из числа тех, которые благоугодны Богу и могут сделать великое, то не переставал бы молить и просить Бога о драгоценном для меня человеке; но так как множество грехов лишает меня этого дерзновения и силы, то постараюсь предложить тебе словесное утешение. Так бывает и с теми, кто страдает телесными болезнями: уничтожение страданий и прекращение болезни есть дело врачей, но утешение больных не запрещается и прислуживающим им рабам; они-то особенно и говорят много в пользу своих господ, если благорасположены к ним. Итак, если мы скажем что-нибудь такое, что может прекратить чрезмерную скорбь твою, тогда исполнится то, чего мы желаем; если же ничего такого не найдем сказать, то конечно одобрит наше усердие Тот, Кто чрез блаженнаго Павла повелел плакать с плачущими и последовать смиренным (Римл. XII, 15,16). Причина твоего уныния, повидимому, одна - неистовство лукаваго демона; но можно найти много скорбей, рождающихся потом от этого корня. Это говорю я теперь не от себя, но на основании тех жалоб, которыя часто слыхал от тебя когда ты был вместе с нами; и во-первых (ты жаловался) на то, что в прежнее время, когда ты вел мирскую жизнь, ты не терпел ничего подобнаго, а когда распялся миру, тогда и почувствовал такую болезнь, которая способна смутить и повергнуть в отчаяние; во-вторых - на то, что многие из живущих в удовольствиях, подвергшись одинаковой с тобою болезни, после кратковременных страдании освободились от этой болезни и совершенно выздоровели, так что вступили в брак, сделались отцами многих детей, наслаждались удовольствиями настоящей жизни, и вновь уже не подвергались подобной болезни, - ты же проводишь столько времени в постах, всенощных бдениях и прочих подвигах, и между тем не получаешь освобождения от постигших тебя страданий; в третьих - на то, что тот святой муж, который явил столь великую силу на других людях, не мог этого же сделать на тебе, возлюбленный, и не только он, но и бывшие с ним, которые даже сильнее его, все отошли от тебя одинаково безуспешными. Кроме того по словам твоим, ты сильно скорбишь и потому еще, что сила уныния так овладела твоею душою, что часто ты едва не бросался в петлю, или в реку, или в пропасть. Есть и пятая жалоба, состоящая в том, что ты видишь, как твои сверстники и вместе с тобою начавшие вести подвижническую жизнь благодушествуют, а ты еще находишься в жесточайшей буре и живешь в самой ужасной темнице. По словам твоим, не столько должно плакать закованным в железо, сколько связанным этими цепями. Затем, говорил ты мне, и еще нечто сильно безпокоит тебя: ты боишься и трепещешь за отца, как бы он, узнав об этом, не сделал больших неприятностей принявшим тебя вначале святым; потому что, надеясь на свою силу и богатство и предавшись скорби, он отважится против них на все и не удержится ни от чего, что ему вздумается. До настоящаго времени мать могла скрывать от него случившееся и отвлекать его, когда он искал тебя; но с течением времени притворство матери откроется, и он жестоко поступит и с нею и с монахами. Но верх несчастия в том, что ты не можешь надеяться и на будущее и не знаешь точно, прекратится ли и окончится ли когда-нибудь эта болезнь, после того, как ты столько раз надеялся на исцеление и потом опять подвергался прежним мучениям. Все это, конечно, в состоянии обезпокоить душу и исполнить великаго смущения, но душу слабую, неопытную и безпечную. Если же мы захотим быть несколько внимательными и благочестиво разсудить, то разсеем эти причины уныния, как мелкую пыль. Не подумай, будто я теперь так легко обещаю тебе это потому, что я сам чужд этой скорби и бури. Если слова мои и покажутся иным невероятными, не смотря на это я буду говорить; а ты сам конечно не будешь вместе с другими не доверять нам. Когда нечистый демон в первый раз напал на твою душу и поверг тебя в то время, как ты молился вместе со всеми, то хотя я и не был при этом (за что благодарю человеколюбиваго Бога), однако узнал все в точности, как бы находясь там. Мой и твой друг Феофил ефесянин, пришедши, подробно разсказал мне обо всем: о корчах в руках, об искривлении глаз, о пене на устах, о страшном и невнятном голосе, трясении тела, продолжительном обмороке и сновидении, бывшем у тебя в ту ночь: тебе представилось, - говорил он, - будто дикая свинья, испачканная грязью, постоянно бросалась на тебя и боролась с тобою; и когда спавший подле тебя, встревоженный этим видением, проснулся, то увидел, что тебя опять мучит демон.

  2. Когда он разсказал об этом, то навел на нас такую же мглу, в какую демон поверг тебя, возлюбленный! Но когда я, спустя долгое время, пришел в себя, то все неприятное в этом мире перестало казаться мне неприятным и все приятное - приятным; издавна познав всю суету житейскаго, я почувствовал ее тогда еще более, и любовь моя к твоему благочестию сделалась сильнее. Таково свойство несчастий: они обыкновенно усиливают дружбу; это видно из того, что они легко могут прекращать и вражду. И нет человека столь жестокаго и безчувственнаго, который, видя врага своего в несчастии, мог бы еще питать к нему ненависть. Если же мы жалеем даже врагов и поступаем с ними как с друзьями, когда видим их претерпевающими какое-либо несчастие, то подумай, что должен был чувствовать я, видя в тяжких муках уныния того, кто для меня любезнее всех и кем я дорожу, как своею головою. Не думай же, будто мы чужды твоей скорби, и поэтому не принимай моего утешения с подозрением. Хотя я, по милости Божией, и свободен от мучений и нападений лукаваго демона, но не менее твоего чувствую уныние и скорбь от этих мучений, в чем поверит мне всякий, кто умеет любить так, как должно любить. Стряхнем же с себя эту пыль; тогда сносно и легко будет это уныние по свойству своему, если только мы не захотим безпечно предоставить этому чувству увлекать нас в пропасть, но постараемся воспрянуть духом и размыслить, что надобно делать. Многие из кажущихся несчастий представляются великими и невыносимыми, пока не будут хорошо разсмотрены; а кто разсмотрит их разумно, тот найдет, что они гораздо легче, чем о них думали; это, надеюсь, случится и теперь. Итак ободрись, не следуй пустому и неразумному мнению толпы и не делай врага более сильным против нас. Если бы я говорил с кем-нибудь из неверных или думающих, будто все происходит случайно, или приписывающих промышление о мире лукавым демонам, то мне предстояло бы много труда, чтобы сначала опровергнуть ложное мнение и внушить убеждение в истинном Промысле о вселенной, а потом обратиться к утешению; но так как ты, по благодати Божией, с детства знаешь священное Писание и, приняв от предков истинные и спасительные догматы, несомненно веруешь, что Бог промышляет обо всем и особенно о верующих в Него, то, оставив эту, часть речи, начнем с другого. Когда Бог сотворил ангелов, - или лучше поведем речь с высшаго, - прежде, нежели получили бытие ангелы и прочие силы небесныя, существовал Бог, не имеющий начала бытия Своего. Как Существо никогда не имеющее ни в чем нужды (ибо таково Божество), он сотворил ангелов, архангелов и прочие бестелесныя существа; сотворил единственно по благости Своей, а не почему-либо иному. Если бы Он не был высочайше благ, то и не сотворил бы тех, в чьем служении не нуждался. По сотворении их, Он творит, опять по той же самой причине, и человека, и весь этот мир. Одарив человека безчисленными благами, Он поставил это малое и немощное существо владыкою над таким множеством творений, сделав его на земле тем же, что сам Он на небесах. Ибо слова: сотворим человека по образу Нашему и по подобию (Быт. I, 26), означают не что иное, как то, что и человеку дана власть над земным. Сотворив его и поставив в такой чести, Бог назначил, ему как царю, царское, прекраснейшее на всей земле место пребывание - рай. Кроме того, желая и другим способом показать ему, насколько он выше прочих тварей, Бог приводит к нему всех животных и повелевает дать всем им имена; но ни одного из них не дает ему в помощники, представляя и причину: не обретеся, говорит, помощник подобный ему (Быт. II, 20). Показав этим человеку, что он занимает средину между двумя естествами (небесным и земным), что он выше всего земного и что из множества этих творений ни одно не равно ему, Бог творит потом жену, и этим удостоивает его новой чести и ясно показывает, что жена создана для него, как и Павел говорит: ибо не создан бысть муж жены ради, но жена мужа ради (1 Кор. XI, 9). И не этим только Бог отличил человека, но и тем, что ему одному из всех творений сообщил дар слова, удостоил его познания о Себе, позволил наслаждаться собеседованием с Собою, сколько это было для него возможно, обещал дать ему безсмертие, исполнил его великою мудростию и даровал ему духовную благодать, так что он изрекал некоторыя пророчества. Всем этим Бог одарил человека тогда, когда с его стороны еще не сделано было никакого добраго дела. Как же поступил человек после столь многих и великих благодеяний? Он более поверил врагу, нежели даровавшему все это, и, презрев заповедь Творца, предпочел обольщение того, кто старался совершенно погубить его и лишить всех благ, - предпочел не смотря на то, что диавол не оказал ему никакого, ни великаго ни малаго, благодеяния, а только сказал ему несколько слов. Но погубил ли Бог человека за то, что он оказал такую неблагодарность в самом начале и, так сказать, на первом шагу своем? По справедливости следовало бы погубить и исторгнуть из среды живых того, кто, получив безчисленныя блага, в самом начале жизни заплатил за эти блага ослушанием и неблагодарностию. Но Бог продолжал благодетельствовать ему не меньше, чем прежде, показывая, что хотя бы мы тысячу раз согрешили и отступили от Него, Он никогда не перестанет устроять наше спасение, и что, если мы обратимся, то спасемся; если же будем упорствовать во зле, то по крайней мере ясно будет, что Бог делает все, от Него зависящее. Так и изгнание из рая, и удаление от древа жизни, и осуждение на смерть кажется делом наказующаго и отмщающаго, но на самом деле есть не меньше прежняго дело Промышляющаго (о человеке). Хотя эти слова и представляются странными, однако они истинны: события конечно были противоположны одни другим, но цели тех и других одинаковы и согласны; то есть, изгнание из рая, поселение в виду его, запрещение (вкушать) от древа жизни, удаление от этого древа, осуждение на смерть, временное отдаление этого осуждения, все это так же, как и прежния благодеяния, сделано для спасения и чести человека. О прежнем я не буду говорить ничего (потому что это очевидно для всякаго), но о последнем надобно сказать.

  3. Как же мы узнаем, что и последнее сделано для пользы человека? (Узнаем), если размыслим, чему подвергся бы он, если бы этого не было. Чему же он подвергся бы? Если бы человек, после обещания диавола - сделать его по преступлении заповеди равным Богу, остался в той же чести, то впал бы в три крайния бедствия. Во-первых, стал бы считать Бога недоброжелательным, обольстителем и лжецом, во-вторых, действительнаго обольстителя, отца лжи и злобы, - благодетелем и другом; и кроме того продолжал бы впредь грешить безконечно. Но Бог избавил его от всего этого, изгнав тогда из рая. Так и врач если не трогает раны, то дает ей более загноиться; если же вырезывает, то останавливает дальнейшее распространение гнилости язвы. Что же из этого? - скажет кто-нибудь, Бог не остановился на этом, но еще наложил на человека подвиги и труды; потому что ничто так не малоспособно пользоваться покоем, как человеческая природа. Если уже и теперь, когда лежат на нас такие труды, мы грешим непрестанно, то на что не дерзнули бы, если бы Бог оставил нас при удовольствиях еще и в бездействии? Всяцей бо злобе, говорит Писание, научила праздность (Сирах. XXXIII, 28). Это изречение подтверждают как ежедневныя события, так и случившееся с нашими предками. И седоша людие, говорит Писание, ясти и пити, и восташа играти (Исх. XXXII, 6). И еще: уты, утолсте, разшире, и отвержеся возлюбленный (Втор. XXXII, 15). Согласно с этим говорит и блаженный Давид: егда убиваше я, тогда взыскаху его, и обращахуся, и утреневаху к Богу (Псал. LXXVII, 34). И к Иерусалиму Бог говорит чрез Иеремию: всегда накажешися, Иерусалиме, да не отступит душа моя от тебе (Иер. VI, 7, 8). А что не только злым, но и добрым людям спасительно подвергаться уничижению и страданию, об этом пророк еще говорит так: благо мне, Господи, яко смирил мя еси, яко да научуся оправданием Твоим (Псал. CXVIII, 71). После него и Иеремия говорит то же самое, хотя не теми же словами: благо есть мужу, егда возмет ярем тяжкий от юности своея, сядет на едине и умолкнет (Плач. Иер. III, 27, 28); и о себе самом молит Бога так: не буди щадяй мя во отчуждение в день лют (Иер. XVII, 17). И блаженный Павел, который столько просиял благодатию и превзошел человеческую природу, имел однакоже нужду в этом благотворном средстве; посему и говорил: дадеся ми пакостник плоти, ангел сатанин, да ми пакости деет, да не превозношуся. О сем трикраты Господа молих, и рече ми: довлеет ти благодать Моя: сила бо Моя в немощи совершается (2 Кор. XII, 7-9). Хотя евангельская проповедь могла быть совершена и без гонений, без скорбей, без трудов и подвигов, однако Христос не восхотел этого, промышляя о проповедниках. Поэтому и сказал им: в мире скорбни будете (Иоан. XVI, 33). И желающим войти в царство небесное Он повелел идти тесным путем, так как иначе невозможно достигнуть его (Матф. VII, 13). Итак скорби, искушения и все случающияся с нами неприятности не менее радостей доказывают Божие о нас попечение. И что я говорю о здешних скорбях? Самая угроза геенною, не менее обетования царства небеснаго показывает Божие человеколюбие. Если бы Он не угрожал геенною, то не скоро можно было бы достигнуть небесных благ. Одно обетование благ не достаточно для побуждения к добродетели, если не имеющих усердия к ней не поощряет и страх наказания. Поэтому Бог и первозданнаго человека в начале изгнал из рая, так как дарованная ему честь сделала бы его хуже, если бы осталась твердою и непоколебимою после нарушения заповеди. И что я говорю об Адаме? Чего не сделал бы Каин, живя в раю и наслаждаясь его утехами, если он, и лишившись этого и имея пред глазами своими наказание, постигшее отца, не вразумился, но впал еще в большее нечестие: первый и изобрел и совершил убийство, и убийство самое преступное? Он не мало по малу и не в течении долгаго времени дошел до этого новаго злодеяния, но внезапно и вдруг достиг самой вершины нечестия, - подстерег и убил того, кто произошел из одной с ним утробы и не оскорбил его ничем; или может быть Каин счел за оскорбление себе, что Авель угодил Богу? Впрочем, по моему мнению, и здесь ты можешь усмотреть человеколюбие Божие: когда Каин оскорбил самого Бога, Творец вразумляет его словами и утешает в скорби; но когда он совершил преступление против брата, тогда уже Бог являет гнев Свой и налагает наказание. Между тем и первое заслуживало такого же, если не более жестокаго наказания. Если у людей считается проступком и обидою, когда кто-нибудь из рабов лучшее сбережет для себя, а худшее подаст господину: не тем ли более это применимо в отношении к Богу? Но Каин совершил не только этот грех, но и другой не меньший, - позавидовал чести брата. Если бы он раскаялся в грехе своем, то угодил бы Богу этою прекрасною переменою; но не от раскаяния, а от зависти и ненависти происходило его смущение, как показал это конец дела. Каин почти разгневался на Бога за то, что Бог, оскорбленный им, не почтил его и не предпочел злого доброму; однако Бог, не смотря на то, что грехи Каина требовали тяжкаго наказания, поступает с грешником гораздо милостивее, чем он заслуживал, и пытается успокоить раздраженную душу его. Ибо скорбь Каина происходила от раздражения; потому Бог и говорит ему: умолкни (Быт. IV, 7). Так говорил Бог, хотя и знал, до чего дойдет злоба Каина; но Он хотел отнять у неблагодарных всякий предлог (к ропоту). Если бы Каин наказан был в самом начале, то многие стали бы говорить так; „разве нельзя было наперед внушить словами, вразумить и устрашить, а потом и наказать, если бы Каин остался при прежнем расположении? Наказание его весьма жестоко и строго". Поэтому Бог долго терпит наносимыя Ему оскорбления, чтобы заградить уста таким людям, и вместе показать, что Он и отца Каинова наказал по Своей благости, и кроме того - последующих людей привести к покаянию таким Своим милосердием. Когда же Каин по упорству своему и нераскаянности сердца собрал себе гнев (Римл. II, 5), тогда Он и наказывает; если бы Каин и после убийства остался ненаказанным, то решился бы и на другое, еще большее зло. Нельзя сказать и того, что он согрешил по неведению: мог ли он не знать того, что знал младший брат? Впрочем, если угодно, положим, что первое (преступление) произошло от неведения; но после того, как он услышал: умолкни, - после того, как получил прощение, неужели по неведению он решился на убийство, осквернил землю и нарушил законы природы? Видишь ли, что и первое происходило не от неведения, а от злобы, лукавства и крайняго нечестия? Какое же наказание за все это? Стеня и трясыйся будеши на земли, говорит Бог (Быт. IV, 12). Наказание, повидимому, тяжкое; но оно не будет таким, если мы размыслим о грехе и внимательно разсмотрим самое наказание. Каин после того, как неправо принес жертву (Быт, IV, 7), обиделся на то, что он оскорбивший не почтен оскорбленным Богом, отверг Его внушение, первый дерзнул совершить убийство, или лучше сказать, грех еще более преступный, чем убийство, опечалил родителей, солгал пред Богом. Еда, сказал он, страж брату моему есмь аз (Быт. IV, 9)? И за все это наказывается только страхом и трепетом! Впрочем можно сказать, что благость Божия видна здесь не из того только, что наказание легче греха, но из того, что в наказании заключается немалая польза. А польза та, что все последующие люди вразумляются наказанием Каина и становятся лучшими. Поэтому Бог не тотчас предал Каина смерти; потому что не все равно - слышать ли, что какой-то Каин, убивший брата, подвергся смерти, или видеть этого убийцу несущим наказание. В первом случае могли бы и не поверить разсказу по чрезмерности преступления; а теперь, когда Каин был видим и многие в течение долгаго времени были свидетелями его наказания, событие стало очевидным и достоверным и для современников и для потомков. Но, скажут, какая же польза от этого ему самому? Весьма большая: Бог заботился и о его спасении, когда словесным вразумлением умерял его ярость, насколько от Него зависело. Но если разсмотреть и самое наказание, то и от него окажется великая польза. Если бы Бог тотчас умертвил Каина, то не дал бы ему времени для раскаяния и исправления. Теперь же он, продолжая жизнь в страхе и трепете, мог бы получить от такой жизни великую пользу для себя, если бы не был крайне безчувственным и больше - зверем, нежели человеком. Кроме того, настоящее наказание уменьшало для него тяжесть будущаго мучения; потому что наказаниями или бедствиями, которыя посылает на нас Бог в настоящей жизни, устраняется немалая часть будущих мучений. Свидетельства на это можно привести из божественных Писаний. Христос, беседуя с учениками и повествуя о Лазаре, говорит, что Авраам, когда богач просил его оросить немного концом перста горящий язык, сказал ему: чадо, помяни, яко восприял еси благая твоя в животе твоем, и Лазарь такожде злая: ныне же зде утешается, ты же страждеши (Лук. XVI, 25). А Павел (когда говорю о Павле, то также разумею заповеди Христа, потому что Им была движима эта блаженная душа), когда пишет к Коринфянам о блуднике, повелевает предать его сатане во измождение плоти, да дух спасется в день Господа нашего Иисуса Христа (1 Кор. V, 5). И еще, беседуя с ними же о тех, которые недостойно приобщаются таин, говорит: сего ради в вас мнози немощни и недужливи, и спят доволни. Аще бо быхом себе разсуждали, не быхом осуждени были. Судими же от Господа наказуемся, да не с миром осудимся (1 Кор. XI, 30-32). Видишь ли неизреченное человеколюбие и безпредельное богатство благости? Видишь ли как Бог делает и предпринимает все, чтобы мы, и согрешивши, потерпели наказание легче заслуженнаго, или даже совершенно от него избавились?

  4. Если же кто скажет: почему Бог не уничтожил древняго искусителя, то (ответим, что) и здесь Он поступил так, заботясь о нас. Если бы лукавый овладевал нами насильно то этот вопрос имел бы некоторую основательность; но так как он не имеет такой силы, а только старается склонить нас (между тем как мы можем и не склоняться), то для чего же устранять повод к заслугам и отвергать средство к достижению венцов? Притом, если бы Бог, зная, что диавол неодолим и может всех покорить себе, оставил его в мире, и тогда не следовало бы предлагать подобнаго вопроса; и тогда мы сами были бы виновны, если бы он одолевал и побеждал тех, которые не противятся ему, но подчиняются добровольно. Однако сказаннаго было бы недостаточно для тех, кто не хочет вразумиться. А если много есть таких, которые уже преодолели силу диавола, и много еще будет таких, которые преодолеют, - для чего же имеющих прославиться и одержать блистательную победу лишать этой чести? Бог для того оставил диавола, чтобы и те, которые уже побеждены были им, низложили его самаго; а это для диавола тяжелее всякаго наказания и может довести его до конечнаго осуждения. Но, скажет кто-нибудь, не все могут преодолеть его. Что же из этого? Гораздо справедливее, чтобы доблестные имели повод к обнаружению своей доброй воли, а недоблестные наказывались за собственное нерадение, нежели, чтобы первые терпели вред за вторых. Теперь порочный, если и терпит вред, то потому, что его побеждает не враг, а его собственное нерадение, как это доказывается тем, что многие побеждают диавола. Тогда же добродетельные потерпели бы вред за порочных, потому что из-за них не имели бы повода показать свое мужество; и было бы то же, как если бы распорядитель при ратоборстве, имея двух борцов, из которых один готов сойтись с противником, выказать много мужества и получить в награду венец, а другой предпочитает утомительной борьбе бездействие и веселье, удалил противника и их обоих отпустил без дела. Здесь храбрый потерпел бы вред из-за негоднаго; а последний худ не из-за храбраго, а по собственной негодности. Кроме того, хотя настоящий вопрос касается повидимому диавола, но такое умствование, простираясь далее по связи мыслей, во многих отношениях поведет к обвинению и порицанию Промысла Божия и подвергнет нареканию все мироздание. Так оно осудить создание уст и глаз; потому что чрез глаза многие получают пожелание того, чего не должно и впадают в прелюбодеяние, а устами иные произносят богохульства и преподают пагубное учение. Неужели же поэтому людям надлежало быть без языка и без глаз? Так отсечем и ноги, отрубим и руки; потому что руки иногда обагряются кровию, а ноги бегут на грех. И уши не могли бы избежать такого же строгаго осуждения, потому что и они воспринимают тщетную молву и передают душе пагубное учение; отсечем же и их. А если так, то и пища, и питье, и небо, и земля, и море, и солнце, и свет, и луна, и хор звезд, и все роды безсловесных животных, - все они на что будут полезны, когда тот, для кого они созданы, обезображен столь жалким образом? Видишь ли, до каких смешных и нелепых мыслей неизбежно доводит такое умствование? Диавол зол для себя, а не для нас; мы же, если захотим, можем приобресть чрез него много и добра, конечно, против его воли и желания; в этом и открывается особенное чудо и превосходство человеколюбия Божия. То, что люди делаются лучшими, само по себе уже терзает и мучит диавола; а когда мы будем достигать этого чрез него же, то он не в состоянии будет и перенести такого посрамления. Но как это достигается чрез него? Когда мы, страшась его жестокости, постоянных наветов и непрерывных козней, будем отгонять от себя тяжкий сон, бодрствовать и всегда помнить о Господе. Это не мои слова, а блаженнаго Павла, послушай, как он почти теми же словами пробуждает спящих из числа верных. В послании к Ефесянам он говорит так: несть наша брань к крови и плоти, но к началом, и ко властем, и к миродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным (Ефес. VI, 12). Так говорил он не с тем, чтобы лишить их мужества, но чтобы ободрить. И Петр говорит: трезвитеся, бодрствуйте, зане супостат ваш диавол, яко лев рыкая ходит, иский кого поглотити, ему же противитеся тверди верою (1 Петр. V, 8, 9). Это сказал он, желая сделать нас более мужественными и внушить, чтобы мы более прилеплялись к Богу. Кто видит наступающаго врага, тот скорее прибегает и прилепляется к могущему помочь. Так и малыя дети, когда увидят что-нибудь страшное, бегут в объятия матери, хватаются за одежду ея, крепко держатся за нее, и не отстают, не смотря на старания многих оттащить их прочь; а когда нет ничего страшнаго, они не слушают ни ея зова, ни побуждения, отвергают ея приглашения, отворачиваются, когда она всячески старается приманить их к себе, и даже не смотрят на предложенную пищу. Поэтому многия матери, когда не действуют убеждения, посредством пугал и страшилищ ухищряются возвратить к себе детей и убеждают их опять прибежать к ним. Так бывает не только с детьми, но и с нами. Когда лукавый устрашает и смущает нас, тогда мы вразумляемся, тогда познаем самих себя, тогда с великим усердием прибегаем к Богу. Но если бы диавол был уничтожен в самом начале и не существовал, то, может быть, многие не поверили бы тому, что было, т. е. что он обольстил человека и лишил его многих благ; а сказали бы, что это сделал Бог по недоброжелательству и зависти. Если и теперь, после столь ясных доказательств обольщений диавола, некоторые дерзают говорить это, то чего не сказали бы, чего не наговорили бы, если бы вовсе не испытали злобы его? Впрочем, если обратить строгое внимание на дела, то (можно заметить, что) на худое не всегда толкает нас диавол; хотя он делает нам много зла, но много и мы сами вредим себе, единственно по своей безпечности и нерадению. Обратимся опять к тому, с чего начали. Когда диавол приступал к Каину и внушал ему совершить убийство? С матерью его он открыто разговаривал и соблазнял ее, а с ним не делал этого; если скажут, что он вложил в него злые помыслы, то и это зависело от самого Каина, который принял внушение, послушался и подал диаволу повод к наступлению. Однако Бог и тогда не оставил Каина, но продолжал научать и вразумлять его тем самым, чем, повидимому, наказывал его. Но что я говорю о наказании Каина, одного человека, когда и потоп, в котором погибло столько людей, может открыть нам Божие промышление? И во-первых, Бог не вдруг, и не внезапно навел это бедствие, а предсказал о нем, и не за короткое время, но еще за сто двадцать лет. Потом, чтобы люди, по причине отдаленности предсказаннаго, не забыли и не впали в безпечность, Он повелел строить пред глазами их ковчег, который яснее всяких слов говорил об угрозе Божией. Каин уже изгладился из памяти людей, а этот ковчега, находившийся пред их глазами, постоянно напоминал об угрожавшем бедствии. Но люди и после этого не вразумились, а продолжали вызывать и навлекать на себя бедствие. Бог никогда бы не захотел угрожать потопом и наводить его, равно как угрожать и геенною, но всему причиною - мы сами. Зная это, премудрый говорил: Бог смерти не сотвори, ни веселится о погибели живых (Прем. Сол. I, 13). И сам Бог чрез пророка говорит так: не хощу смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему (Иезек. XVIII, 23, ср. XXXIII, 11). Если же мы не обращаемся, то сами навлекаем на себя погибель и смерть, а не Бог, который не хочет, чтобы мы погибли, и показывает путь, как избежать диавола. Но это ли только можем мы сказать о потопе, и не найдем ли какой-либо пользу, от него происшедшей? Невозможно и сказать, сколько пользы произошло от него как для самих погибших, так и для последующих людей. Первые были удержаны от дальнейших преступлений; а последние получили еще большую пользу, так как вместе с самими грешниками уничтожена была, так сказать, закваска и причина зла. Если люди и без примеров легко могут изобретать зло, то чего бы они не сделали, если бы многие поощряли их к порочным делам? Чтобы этого не случилось, чтобы последующие люди не имели столь многих учителей зла, Бог одновременно погубил всех их.

  5. Но как мудро, или вернее, как безумно суждение тех, которые, не желая делать ничего добраго, придумывают и говорят все, чтобы вину собственных грехов сложить на Бога! Если бы, говорят они, Бог не попустил, то диавол и не приступил бы, и не прельстил сразу. Но тогда Адам и не узнал бы, какое имел он благо, и никогда не смирил бы своей гордости. Кто так высоко думал о себе, что надеялся быть богом, на что не дерзнул бы, если бы не был вразумлен? Предположим, что диавол не внушил бы ничего Еве и ни слова не сказал бы ей о древе: неужели в таком случае прародители не пали бы никогда? Нельзя этого сказать. Кто так легко послушался жены, тот и без диавола, сам по себе, скоро впал бы в грех, за что подвергся бы еще большему наказанию. Притом и в настоящем событии не одно обольщение диавола было причиною всего зла, но жена увлеклась и собственною похотию и пала. На это указало и Писание, сказав: и виде жена, яко добро древо в снедь, и яко угодно очима видети, и красно есть еже разумети: и вземши от плода его, яде (Быт. III, 6). Говорю это теперь не с тем, чтобы освободить диавола от обвинений в коварстве, но чтобы показать что, если бы первые люди не пали добровольно, то никто не заставил бы их пасть. Кто так легко принял обольщение от другого, тот и прежде обольщения был безпечен и невнимателен; и диавол не имел бы такого успеха, если бы вступил в разговор с душею бодрствующею и внимательною. Но есть люди, которые, когда их опровергнут с этой стороны, оставив диавола, обращаются к заповеди и, не касаясь согрешившаго человека, обвиняют Бога и говорят: для чего Он дал людям заповедь, когда знал, что они согрешат? И это - слова диавола и измышления ума нечестиваго. Бог, дав заповедь, показал большее попечение (о людях), нежели когда бы Он не дал ея; это видно из следующаго. Положим, что Адам, котораго воля была так безпечна, как показали последствия, не получил бы никакой заповеди, и продолжал наслаждаться блаженством: к худшему, или к лучшему повела бы его безпечность и изнеженность от этих наслаждений? Для всякаго очевидно, что он, ничем неозабоченный, дошел бы до крайней степени зла. Если он, еще неуверенный в безсмертии, только с сомнительною надеждою на него, дошел до такой гордости и безумия, что надеялся сделаться богом, хотя и видел, что обещавший ему это ни в каком отношении не заслуживает доверия, то до какого безумия не дошел бы он, если бы несомненно обладал безсмертием? Какого бы не сделал греха? Стал ли бы когда-нибудь повиноваться Богу? Обвиняя Бога, ты поступаешь так, как те, которые стали бы винить запрещающаго блудодеяние за то, что слышавшие это запрещение станут блудодействовать. Не крайне ли безумны такия слова? Если бы к человеку, не получившему заповеди, диавол приступил с советом отступить от Бога, то легко склонил бы его в этом; потому что кто по получении заповеди презрел Давшаго ее, тот, если вовсе ничего не слыхал от Него, скоро позабыл бы даже то, что он находится под властию Господа. Поэтому Бог Своею заповедию заранее научил его, что он имеет Господа, Которому во всем должен повиноваться. Но, скажут, какая польза произошла от этого? Если бы даже никакой пользы не было, и это следовало бы ставить в вину не Богу, преподавшему наставление, а человеку, который не внял этому прекрасному внушению. Между тем дарование заповеди не осталось безполезным и после ея нарушения: и то, что первые люди скрылись, и исповедали грех, и старались сложить вину преступления муж на жену, а жена на змия, - все это показывает, что они убоялись, вострепетали и признали над собою власть Божию. А как полезно было от сатанинской надежды быть богами перейти к такому страху, это понятно для всякаго. Тот кто мечтал о равенстве с Богом, так смирил и уничижил себя, что боится наказания и мучения и признается в грехе своем! Не безсознательно грешить, а скоро замечать и сознавать грех свой есть дело весьма важное, - начало и путь, ведущий к исправлению и перемене к лучшему. Итак всю благость Господа к нам ни познать, ни изъяснить невозможно; я же скажу главное из того, что мы знаем. После такого преслушания, после столь многих грехов, когда сила греха овладела всею вселенною, когда роду человеческому надлежало потерпеть самое жестокое наказание, совершенно погибнуть и самому имени его изгладиться, тогда Бог и оказал нам величайшее благодеяние, Он предал на смерть Единороднаго Своего за врагов, отступивших, отвратившихся и ненавидевших Его, и чрез Него примирил нас с Собою, и обещал даровать нам царство небесное, жизнь вечную и безчисленныя блага, ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша (1 Кор. II, 9). Что может сравниться с этою попечительностию, человеколюбием, благостию? Посему и сам Он говорит: якоже отстоит небо от земли, тако отстоит путь Мой от путей ваших, и помышления ваши от мысли Моея (Иса. LV, 9). И кротчайший Давид, разсуждая о человеколюбии Его, говорит: по высоте небесней от земли утвердил есть Господь милость свою на боящихся Его: елико отстоят востоцы от запад, удалил есть от нас беззакония наша. Якоже щедрит отец сыны, ущедри Господь боящихся Его (Псал. CII, 11-13), и даже еще более, чем отец, но мы не знаем другого лучшаго примера высочайшей любви. Выше этого пример представил Исаия, указав на мать, которая гораздо больше отца бывает привязана к детям. Он говорит так: еда забудет жена отроча свое, еже не помиловати изчадия чрева своего? Аще же и забудет сих жена, но Аз не забуду тебе, глаголет Господь (Ис. XLIX, 15), показывая этим, что милосердие Божие выше естественной привязанности. Так говорили пророки; а Христос, беседуя с Иудеями, сказал: аще убо вы, лукави суще, умеете даяния блага даяти чадом вашим: колми паче Отец ваш небесный даст блага просящым у Него (Матф. VII, 11), выражая этими словами не что иное, как то, что насколько отличается добро от зла, настолько Божия попечительность отличается от родительской. Но не останавливайся на этом, а проникай умом еще далее. Это сказано применительно к твоему пониманию; между тем, у Кого премудрость и благость безпредельны, у Того и человеколюбие таково же. Если же мы не замечаем Его человеколюбия в каждом событии, то и это знак его безпредельности. Бог ежедневно устрояет для нашего спасения много такого, что известно Ему одному. Он благодетельствует роду нашему по благости Своей, не нуждаясь ни в прославлении от нас, ни в каком-нибудь другом возмездии, и посему очень многое оставляет сокрытым от нас; а если иногда и открывает, то и это делает для нас, чтобы мы, проникнувшись чувством благодарности, сподобились еще большей помощи Его. Будем же благодарить Его не только за то, что знаем, но и за то, чего не знаем; потому что Он благодетельствует нам, не только когда мы желаем того, но и когда не желаем. Зная это, и Павел внушал благодарить всегда и за все (Ефес. V, 20).А, что Бог печется не только о всех вообще, но и о каждом в отдельности, это можно слышать от Него самого, когда Он говорит так: несть воля пред Отцем вашим небесным, да погибнет един от малых сих (Матф. XVIII, 14), разумея верующих в Него. Он желает, чтобы и неверующие в Него все спаслись, исправившись и уверовавши в Него, как и Павел говорит: иже всем человеком хощет спастися, и в разум истины приити (1 Тим. II, 4); и сам Он говорил иудеям: не приидох призвати праведники, но грешники на покаяние (Матф. IX, 13); и еще: милости хощу, а не жертвы (Матф. IX, 13; Ос. VI, 6). Даже, когда люди и при такой попечительности о них не захотят исправиться и познать истину, и тогда Он не оставляет их; но так как они добровольно сами лишают себя небесной жизни, то Он доставляет им, по крайней мере, все необходимое для настоящей жизни, повелевает солнцу сиять на злых и добрых, посылает дождь на праведных и неправедных, и подает все прочее для продолжения настоящей жизни (Матф. V, 45). Если же Он так промышляет о врагах Своих, то оставит ли когда без попечения верующих в Него и угождающих Ему по силам своим? Нет, нет; об них Он более всех печется: и власи главы вашея, говорит Он, вси изочтени суть (Лук. XII, 7).

  6. Итак, когда подумаешь, что ты для Христа оставил отца, дом, друзей, родных, несчетное богатство и великую славу, и терпишь теперь такую скорбь, то не падай духом; от чего рождается недоумение, тем самым и разрешится наше недоумение. Как? Бога не может солгать; а Он тем, кто оставит все это, обещал вечную жизнь. Ты презрел и оставил все: что же тебе препятствует надеяться на это обещание? Постигшее тебя теперь искушение? Но что оно по отношению к обещанию? Бог обещал нам вечную жизнь не здесь; а если бы даже и здесь надлежало исполниться этому обещанию, и тогда не следовало бы скорбеть; потому что человеку благочестивому и верующему надобно так крепко полагаться на обетования Божии, чтобы, видя и противоположныя им события, не смущаться и не отчаиваться в их исполнении. Смотри, какое обетование получил верный Авраам, и что повелевалось ему делать? Обетование состояло в том, что потомки его от Исаака наполнят всю вселенную; а повеление требовало, чтобы он заклал того самаго Исаака, потомками котораго должна было наполниться вся земля. Что же? Смутило ли это праведника? Нет; и при таком разногласии и противоречии повеления с обетованием, он не смутился, не усумнился и не сказал чего-нибудь такого: „Бог одно обещал, а другое теперь заставляет меня делать; от этого сына обещал мне великое множество потомков, а теперь повелевает заклать его; как же то сбудется, если пресечется этот корень? Верно, Бог обманул меня и посмеялся надо мною". Ничего такого Авраам не сказал, даже и не подумал, и весьма справедливо; потому что если обещает Бог, то, хотя бы представлялись тысячи препятствий к исполнению обещаннаго, не должно смущаться и сомневаться в исполнении. Действие силы Божией в там особенно и состоит, чтобы из безвыходнаго положения находить выход; так разсуждал тогда и блаженный Авраам. Посему Павел изумлялся вере его и сказал: верою приведе Авраам Исаака искушаем, и единороднаго приношаше, обетование приемый (Евр. XI, 17), указывая и намекая на то самое, о чем я теперь сказал. И не один Авраам, но и правнук его Иосиф, хотя и видел что данное ему обетование остается без исполнения в течение долгаго времени и по многим обстоятельствам, однако остался непреклонным, потому что он обращал взоры свои только к Обещавшему; а если бы он предался человеческим разсуждениям, то отчаялся бы в исполнении обетования. Виденный им сон предвещал поклонение ему братьев и родителей, а события были не таковы, и во многом не соответствовали этому. Во-первых, те самые, которые должны бы кланяться ему, ввергают его в ров и, продав иноплеменникам, отправляют его в чужую и дальнюю землю; эти события казались столь противоречащими сновидению, что сами несчастные (братья его) насмехались над ним, и говорили: се сновидец оный идет: ныне убо приидите, убием его, и ввержим его во един от рвов, и речем: зверь лют снеде его, и узрим, что будут сония его (Быт. XXXVII, 19, 20). Затем, и купившие Иосифа опять продают его не какому-либо свободному человеку, но царскому рабу. И этим еще не окончились его несчастия, но, подвергшись клевете госпожи и быв осужден, он много лет жил в темнице, и, хотя другие выходили оттуда, оставался там еще долгое время. Не смотря на столь многия обстоятельства, которыя могли смутить душу его, он остался непоколебимым. Таково же и наше положение, или вернее, оно еще более затруднительно. Нам Бог обещал царство небесное, вечную жизнь, безсмертие и безчисленныя блага, а происходящее и случающееся с нами теперь, - именно смерть, тление, наказание, мучение и различныя и непрерывныя скорби, - далеко не соответствуют этому. Для чего же Бог делает это и попускает такия события, которыя противоречат обетованиям? Этим Он совершает два величайшия дела: во-первых, представляет нам несомненное доказательство своей силы, т. е., что Он может привесть в исполнение обетования, повидимому, самыя невероятныя; во-вторых, научает нашу душу верить Ему во всем, хотя бы события казались противоречащими предсказаниям. Такова сила надежды: она не постыждает того, кто искренно предан ей. Если же так поступали те, которые получали обещания здешних благ, то гораздо более должно так поступать нам, которые надеемся на исполнении благих обетований не в настоящей жизни, но в будущем веке. Для здешней жизни Господь предсказал скорбь и тесноту. Что же смущает тебя? Почему ты не доверяешь Божию обетованию? Презреть для Него весь мир и потом говорить, что Он не печется, может только тот, кто не верит, сомневается и считает обетование Божие обманом; а это по-истине значит бесноваться и навлекать на себя огонь гееннский. Однако и между людьми, преданными делам мирским, есть такие, которые живут спокойно? - Так, и это предсказал Христос: аминь аминь глаголю вам, говорил Он, яко восплачетеся и возрыдаете вы, а мир возрадуется (Иоан. XVI, 20). И между прежними поколениями вавилоняне, даже не знавшие Бога, пользовались богатством, властию и честию, а иудеи жили в плену, в рабстве и в крайних бедствиях. И Лазарь, достойный небес и царства небеснаго, лежал покрытый ранами, которыя облизывали псы, и постоянно боролся с голодом; а богач жил в чести, окруженный обществом, в роскоши и удовольствиях; но все это нисколько не помогло ему в геенне, как и Лазарю голод и раны не препятствовали проводить честно настоящую жизнь; напротив он, как мужественный борец, подвизающийся в самый тяжкий зной и жар, победил и увенчан. Посему один мудрец и сказал: чадо, аще приступаеши работати Господеви Богу, уготови душу твою во искушение: управи сердце твое, и потерпи, и не скор буди во время наведения (Сирах. II, 1, 2). И несколько ниже: яко во огни искушается злато, и человецы приятни в пещи смирения (ст. 5). И еще в другом месте говорится: сыне, не пренебрегай наказания Господня, ниже ослабевай от него обличаемый (Притч. Сол. III, 11). Кто ввергает золото в пещь, тот знает, сколько времени следует ему находиться в огне, и когда должно оно быть вынуто; посему мудрец и говорит: не скор буди во время наведения, а Соломон, научая тому же самому, сказал: ниже ослабевай от него обличаемый. Скорбь - великое дело, великое для того, чтобы человек стал доблестным и научился добродетели терпения. А что, скажет кто-нибудь, если она своею чрезмерностию поколеблет и преодолеет (человека)? Верен Бог, иже не оставит вас искуситися паче, еже можете, но сотворит со искушением и избытие, яко возмощи вам понести (1 Кор. X, 13). Если наказание бывает от любви, а оставление без наказания от ненависти (Евр. XII, 7, 8), то невозможно, чтобы один и тот же вместе и любил и ненавидел одного и того же, наказывал и вместе оставлял его без внимания. Почему же, скажет кто-нибудь, многие пали? Потому, что сами отпали от Бога, а не Им были оставлены. Яко се, говорит Писание, удаляющии себе от тебе, погибнут (Псал. LXXII, 27). А отдаляются они тем, что не переносят вразумлений Божиих, но гневаются и негодуют на них. Как если дурныя дети, будучи посланы своими отцами к учителям, стараясь избегнуть тамошних трудов и малых наказаний, совсем убегают от родителей, то не получают от этого никакой пользы, а подвергаются гораздо большим неприятностям, оказываясь в необходимости терпеть на чужбине и голод, и безприютность, и болезни, и безчестие, и рабство, так тоже бывает и с теми, которые не переносят с благодарностию внушения Божия, а негодуют на Него: они не только не получают от этого никакой пользы, но подвергают себя еще крайним бедствиям. Посему нам и заповедано терпеть и укреплять сердце свое (Пс. XXVI, 14). Но ты подвергся страданиям гораздо тягчайшим? - Так и воспитатели детей не всем назначают равная и одинаковыя упражнения, но слабым слабыя, а сильным дают таких же сильных противников; потому что у кого противник окажется слабее его самого, тот не будет иметь надлежащаго упражнения, хотя бы стал бороться с ним целый день. Почему же, скажет кто-нибудь, не всем, посвятившим себя одинаковой жизни, Бог определил нести одинаковые труды? Потому, что у Бога не один вид упражнений, и люди не все имеют нужду в одном и том же, хотя бы они были в одинаковых обстоятельствах, подобно тому, как многие больные, страдающие одинаковыми болезнями, имеют нужду не в одних и тех же лекарствах, но одни - в одних, другие - в других. Посему и способы страданий различны и разнообразны: один искушается продолжительною болезнию, другой - крайнею бедностию, иной - обидами и оскорблениями, а иной - тем, что постоянно и непрерывно видит смерть своих детей и родственников, тот всеобщим презрением и отвращением, а этот - обвинением в том, чего он и не знает за собою, и навлеченным на него бременем безславия, иной иным способом, так что всего в точности и перечислить невозможно. Каждое из этих страданий, в сравнении с твоим несчастием, тебе кажется легким и ничтожным, но если бы ты сам испытал их, то узнал бы, что твое несчастие, на которое теперь сетуешь, гораздо сноснее их. Впрочем, если некоторые и меньше нас наказываются, мы не должны соблазняться этим; потому что увеличение трудов служит к увеличению наград и бывает твердым оплотом против вольных или невольных нападений: оно обуздывает гордость, прогоняет безпечность, делает нас более благоразумными и благочестивыми. Вообще, если кто захочет перечислить все, то найдет много пользы от искушений, и никто из тех, о ком много печется Бог, не бывает без печали, хотя нам это и не так представляется.

  7. Если блаженный Павел много терпел, а никого нет больше его и даже равнаго ему, то как можно, чтобы другие люди не нуждались в этом пособии? Если же некоторые не вразумились такими скорбями, то уже не по вине Пославшаго наказание, но по собственному нерадению. Если бы не было приложено к ним врачество, то можно было бы подумать, что они погибли от невнимательности к ним; а теперь сделано не мало для того, чтобы ни в чем не винить врача, а только самих больным, и их невнимательность. Хотя некоторые, жившие честно до искушений, пали после того, как подверглись им; другие, предавшиеся всяким порокам, не испытали никакой скорби; а иные с перваго возраста до последняго вздоха терпели безчисленныя несчастия - но ничем таким мы не должны смущаться и впадать (в отчаяние). Если бы мы могли и обязаны были знать действия Промысла Божия и не познали их, тогда следовало бы нам унывать и смущаться; но если и тот, кто был участником неизреченных тайн и восходил на третье небо, смутился перед этою бездною и, приникнув в глубину богатства и премудрости и ведения Божия, только изумился и тотчас отступил, то для чего мы напрасно усиливаемся узнать непостижимое и изследовать неизследимое (Римл. XI, 33)? Мы не станем противоречить врачу, когда он предписывает противное тому, что нам кажется полезным, приказывает напр. охладевший член опускать в холодную воду, и делает много другого, повидимому, страннаго; но заранее убедив себя, что он делает это по правилам своего искусства, охотно повинуемся ему, хотя он часто и ошибается. Почему же мы будем изследовать (действия) Бога, Который так превосходит нас во всем, Который есть сама Премудрость и никогда не ошибается? Тому, у кого следовало бы требовать отчета, будем верить безпрекословно; а от Того, Кому одному должны верить, будем требовать оправдания и отчета в Его действиях, и негодовать, что этого не знаем? Свойственно ли это душе благочестивой? Нет, прошу и умоляю, не будем доходить до такого безумия, но о всем, в чем недоумеваем, будем говорить: судьбы Твоя бездна многа (Псал. XXXV, 7). Даже и то, что мы не все знаем ясно, есть дело премудрости Божией. Если бы мы повиновались Богу потому, что знали бы причины событий, то не велика была бы нам награда, и наше повиновение не было бы выражением веры; когда же мы, не зная их, с любовью покоряемся всем Его повелениям, по истинному послушанию и искренней вере, тогда доставляем величайшую пользу душам нашим. Мы должны быть убеждены в одном только, что Богом все посылается для нашей пользы, а самаго способа не изследовать, и не роптать, и не унывать, когда не знаем его. Знать его для нас и невозможно, и безполезно; первое потому, что мы смертны; второе потому, что мы скоро увлекаемся гордостью. С своими детьми мы делаем много такого, что им кажется вредным, а на самом деле полезно для них; однако и они не смеют спрашивать о причине, и мы не убеждаем их предварительно в пользе того, что намерены делать с ними, но только внушаем им повиноваться приказаниям родителей и ни о чем более не спрашивать. Если же мы так относимся к родителям, которые одной с нами природы, и не ропщем на них, то на Бога, Который превосходит нас настолько, насколько Бог выше людей, как будем роптать за то, что мы не все знаем? Что может сравниться с подобным нечестием? Таким людям блаженный Павел с негодованием говорил: темже убо, о человече, ты кто еси против отвещаяй Богови; еда речет здание создавшему е: почто мя сотворил еси тако (Римл. IX, 20)? Я указал на пример детей, а Павел привел еще гораздо лучший пример - горшечника и обделываемой им глины. Как глина принимает всякий вид, какой дают ей руки обделывающаго ее, так и человеку должно поступать сообразно с тем, что повелевает Бог, и принимать с благодарностью то, что Он посылает, нисколько не противореча и не усиливаясь дознать (причину этого); потому что это непостижимо не для одних нас, но и для мужей святых и дивных, живших прежде нас. Так Иов говорил: почто нечестивии живут, обетшаша же в богатстве, и так далее (Иов. XXI, 7). И блаженный Давид сказал: вмале не пролияшася стопы моя: яко возревновав на беззаконныя, мир грешников зря: яко несть восклонения в смерти их и утверждения в ране их: в трудех человеческих не суть, и с человеки не приимут ран (Псал. LXXII, 2-5). После него Иеремия также говорил: праведен еси, Господи: обаче судьбы возглаголю к тебе: что яко путь нечестивых спеется (Иерем. XII, 1). Недоумевали и спрашивали и они, но не так, как нечестивые, не ропща на Бога и не обвиняя в несправедливости за дела Его. Напротив, один из них говорил: правда твоя, яко горы Божия, судьбы твоя бездна многа (Псал. XXXV, 7), а другой, много страдавший, во всех сих приключившихся ему, не даде безумия Богу (Иов. I, 22); и в книге своей, разсуждая о творении и изъясняя непостижимость премудрости и домостроительства Божия, говорил: се, сия части, пути Его: и о капли слова услышим в Нем (Иов. XXVI, 14). А Иеремия, предвидя, что иной может усумниться, пред вопросом своим высказывает такое суждение: праведен еси, Господи, т. е. я знаю, что все совершается Тобою справедливо, но способа, каким это совершается, не постигаю. Что же, узнали ли они что-нибудь больше? Нет, они не получили даже и ответа, как изъясняет блаженный Давид в словах: и непщевах разумети: сие труд есть предо мною (Псал. LXXII, 16). Они не получили ответа для того, чтобы потомки научились и не спрашивать об этом. Они спрашивали только об одном, почему нечестивые наслаждаются благополучием и богатством, но и этого не узнали; а нынешние хотят узнать гораздо больше их, потому что ныне предлагается гораздо больше вопросов, чем тогда. Пусть же ясное знание предоставлено будет Тому, Кто знает все прежде, чем оно совершится.

  8. Если же нам самим, на основании того, что нам уже известно, следует представить какое-нибудь решение поставленных вопросов, для успокоения тех, которым очень хочется знать об этом, то скажу, что после того, как нам открыто царствие небесное и обещано воздаяние в будущей жизни, уже непристойно изследовать, почему (на земле) праведные живут в скорбях, а порочные в спокойствии. Если там каждаго ожидает воздаяние по заслугам, то для чего возмущаться здешними обстоятельствами, счастливыми или несчастными? Здешними бедствиями Бог укрепляет покорных Ему, как мужественных борцов, а более слабых, нерадивых и неспособных переносить ничего тяжелаго, предварительно располагает в готовности на добрыя дела. Часто случается и обратное этому, то, что многие праведные живут в спокойствии и чести, а порочные в безчестии и крайних бедствиях; этим для нас прежде всего опровергается предшествующее положение, что праведные терпят бедствия, а нечестивые блаженствуют. Если же оно еще нуждается в объяснении, то скажу, что Бог устрояет наше благо не одинаковым образом, но, как неистощимый в средствах, пролагает нам многие пути ко спасению. Так как многие не хотят принять учения о будущей жизни и воскресении, то Он еще здесь являет в малом виде образ (будущаго) суда, когда наказывает злых и награждает добрых. Вполне это совершится на том суде, но отчасти совершается ныне и здесь, чтобы те, которые в виду такой отдаленности суда предались греху, вразумились по крайней мере событиями настоящаго времени. Если бы здесь вовсе никто из злых не наказывался и никто из добрых не получал награды, то многие из неверующих учению о воскресении уклонялись бы от добродетели, как от причины зла, а ко греху прилеплялись бы, как к причине добра; с другой стороны, если бы здесь все получали воздаяние по заслугам, то некоторые подумали бы, что учение о суде излишне и ложно. Итак, чтобы и это учение не подверглось сомнению, и чтобы большинство невежественнаго народа по безпечности не сделалось хуже, Бог еще здесь наказывает многих из грешников и награждает некоторых из праведников; тем, что Он поступает так не со всеми, Он подтверждает учение о суде, а тем, что наказывает некоторых еще прежде суда, пробуждает спящих глубоким сном. В виду наказания порочных многие исправляются, боясь, чтобы и им не потерпеть того же самаго; а вследствие того, что здесь не все получают воздаяние по заслугам, многие невольно приходят к мысли, что оно отложено до некотораго другого времени. Правосудный Бог, конечно, не допустил бы, чтобы столь многие злые умирали не наказанными, а добрые терпели безчисленныя бедствия, если бы Он не приготовил для тех и других иного состояния в будущем веке. Посему Он и наказывает и награждает не всех, а только некоторых, как например, царя персидскаго и Езекию, хотя много было таких нечестивых, как тот ассириянин, и добродетельных подобно Езекии, но Бог не со всеми поступил так, как с ними; причина в том, как я сказал, что еще не пришло время суда. И что это учение не мое, послушай самого Того, Кто будет тогда судить нас. Когда пришли к Нему и разсказали о смерти задавленных башнею и о безумии Пилата, которое он выказал в отношении к умершим, смешав кровь их с жертвами, тогда что Христос говорит? Мните ли, яко галилеане сии грешнейши паче всех галилеан бяху, яко тако пострадаша; ни, глаголю вам: но аще не покаетеся, вси такожде погибнете. Или они осмьнадесяте, на нихже паде столп Силоамский, и поби их, мните ли, яко тии должнейши бяху, паче всех живущих во Иерусалиме; ни, глаголю вам: но аще не покаетеся, вси такожде погибнете (Лук, XIII, 2-5). В этом причина замедления. Бог для того не вдруг наказывает всех, достойных наказания, чтобы чрез несчастия одних все прочие сделались лучшими. Так пусть будет решен у нас предложенный вопрос. Но ты, может быть, желаешь разрешения и того вопроса, который предложен выше и который гораздо труднее этого? Впрочем я думаю, что когда этот по возможности объяснен нами, то тем самым положено начало решению и перваго вопроса. Что же приводит тебя в недоумение? То, что многие от перваго возраста до смерти боролись со многими несчастиями. На это также, как и на прежнее, скажу, что Бог наказывает их, во-первых, за их собственные пороки; а потом для того, чтобы от их несчастий получили пользу и другие. Если же это бывает не со всеми, то потому, что теперь еще не время суда. Почему же, скажешь ты, некоторые, прежде нежели достигнуть того возраста, когда могут различать доброе от злого, уже несут наказание, как великие преступники? На это не одна причина, но много различных. Это может происходить и от невоздержности родителей, и от нерадения воспитателей, и от перемен в воздухе, и от множества других подобных обстоятельств. Притом, о многих из них Бог знает, что они будут порочными, и потому наперед связывает их наказаниями, как бы какими путами. Разве не видишь, что и из нищих многие, в самом прискорбном положении, совершают множество преступлений, не от горя и не от голода, но единственно по своей порочности? Однажды я слышал от некоторых людей, что нищие, схватив благородную и красивую женщину, обезчестили ее в пустынном месте. Какая нужда, какое горе побудило их к такому делу? Какого же преступления не совершили бы они, если бы несчастия не сдерживали их, как цепи? А кто мог бы переносить неистовство и необузданность заключенных в темнице? Не лучше их ведут себя и одержимые демоном. Не о том я говорю, что они делают во время припадков беснования, но о том, что бывает по прекращении этих припадков: они предаются обжорству, и воруют, и пьянствуют, и совершают еще гораздо гнуснейшия дела. Посему, как судья многих преступников оставляет на жительство в темнице на долгое время, - а часто они оканчивают там жизнь, - когда же захочет предостеречь народ, то берет одного или двух из них, садится на возвышенном месте и при всех предстоящих приказывает вести преступника на смерть, не считая нужным делать то же со всеми преступниками для устрашения прочих; так и для Бога, когда Он благоволит вразумлять нас, не нужны все злые, но Он берет некоторых из них, о которых знает, что они неисправимы, и над ними являет Свою силу и гнев, и чрез это совершает много полезнаго. Этим он злых располагает оставить, если они захотят, свое нечестие, и добрых делает более внимательными, и показывает Свое долготерпение, и для всех подтверждает, как я выше сказал, учение о воскресении. Но какая польза от этого, скажешь ты, тем, которые весь первый возраст свой провели в несчастиях и умерли прежде нежели успели различать добро и зло? Но какой же и вред, скажи мне, терпят они, когда еще не сознают своего несчастия, и не умеют ни печалиться, ни радоваться? И не только этим я разрешаю предложенный вопрос, но и тем, что подобными несчастиями вразумляются и родители, и братья, и родственники; и не малое бывает приобретение, если из того, от чего один не терпит никакого вреда, другой получает величайшую пользу. Впрочем на это, может быть, есть и другая какая-нибудь тайная причина, известная одному только нашему Создателю.

  9. Остается еще один вопрос: почему те, которые прежде искушений жили праведно, после искушений пали? Но кто верно знает живущих праведно, кроме Создавшаго наедине сердца наши и разумевающаго на вся дела наши (Псал. XXXII, 15)? Многие из тех, которые кажутся добродетельными, часто оказываются порочнее всех. Это обнаруживалось и в настоящей жизни, но только относительно некоторых, по какому-нибудь случаю и по какой-нибудь необходимости. Когда же сядет судить нас испытующий сердца и утробы, живый, действенный и острейший паче всякаго меча обоюду остра, проходящий даже до разделения души же и тела, членов же и мозгов, и судительный помышлением и мыслем (Евр. IV, 12), тогда, не некоторых только немногих из многих, но всех увидишь открыто такими, каковы они действительно, и ни волка не скроет овечья кожа, ни окраска гроба внутренней его нечистоты; потому что несть тварь не явлена пред Ним, вся же нага и объявлена пред очима Его (Евр. IV, 13). Это и Павел, объясняя коринфянам, говорил: тем же прежде времене ничтоже судите, дондеже приидет Господь, иже во свете приведет тайная тмы, и объявит советы сердечныя (1 Кор. IV, 5). Впрочем, оставив лицемеров, скажем о живущих праведно: откуда известно, что они, имея многия добродетели, не пренебрегли главною из них - смирением? Поэтому Бог и отступил от них, чтобы они знали, что добрыя дела совершали они не собственною силою, но благодатию Божиею. Если же кто скажет, что лучше гордиться делая добро, нежели смиряться согрешая, тот совсем не понимает ни вреда от гордости, ни пользы от смирения. Ты, конечно, хорошо знаешь, что человек, делающий добро с гордостию, если только можно так делать добро, скоро дойдет до крайней погибели. Кто допустил себя до падения и падением научился смирению, тот скоро, если захочет, возстанет и исправится; но кто делает кажущееся добро с гордостию и не терпит ничего неприятнаго, тот никогда не почувствует своей греховности, но еще увеличит зло, и незаметно для себя самого отойдет отсюда без добрых дел, как тот фарисей, который вошел в храм, думая о себе, что он богат всякою добродетелью, а вышел, узнав, что он беднее даже мытаря (Лук. XVIII, 10). Есть и другой вид зла, имеющий великую силу упразднять добро, собранное с великими усилиями и трудами, - это ветер тщеславия. Оно действительно, как ворвавшийся ветер, развевает все сокровища добродетели. Вот открылась нам и вторая причина падения живущих праведно, как ты сказал. Многие, кажущиеся нам перенесшими и переносящими великие труды для добродетели, за то, что делали все ради чести у людей, а не у Бога, и попущены впасть в искушение, чтобы они, лишившись людской славы, для которой терпели все лишения, и узнав, что она в сущности нисколько не лучше цвета травнаго, прилепились наконец к одному Богу и делали все для Него. Кроме того есть на это очень много и других причин, но оне, как я сказал, сокрыты от нас, а известны Создателю нашему - Богу. Не будем же роптать на Него за происходящее с нами, но будем благодарить: это действенно признательным рабам. Ты удивляешься, что нечистый (дух) напал на тебя не в прежнее время, когда ты роскошествовал и окружал себя мирским блеском, но теперь, когда ты бросил все это и всецело предал себя Богу; но это подобно тому, как если бы ты удивлялся, почему зрителей никто не безпокоит, а на того, кто записался в борцы, приготовился и вышел на место борьбы, на этого одного из всех нападает противник, поражает его в голову и бьет по лицу. Не то удивительно и достойно сожаления, что демон огорчает, теснит и безпокоит решившихся на борьбу, - ибо таков закон борьбы, - но если он поборает, и низвергает, и лишает награды, - вот это ужасно! А пока он не в состоянии сделать этого, то не только не нанесет нам никакого вреда, но еще доставит величайшую пользу, сильною борьбою с нами доставив нам более чести. Так и между воинами лучше всех тот, кто может показать у себя больше ран и кто вступал в единоборство с сильнейшим из противников; и из борцов мы особенно удивляемся тем, которые вступают в борьбу с непобедимыми (так называют храбрейших из противников); и из охотников тот считается сильнейшим, кто выходит на самых диких зверей. Твой демон безстыден и безстрашен? Но потому я и не перестаю изумляться и удивляться тебе, что ты, получив такого противника, не пал, не выдал себя, но остался непреклонным и не уступил ему ни в чем.

  10. А что я теперь говорю тебе без лести, что действительно ты получил величайшую пользу от своей скорби, то позволь мне говорить прямо; потому что иначе я не могу доказать тебе этого. Ты знаешь и помнишь свою прежнюю жизнь, т. е. жизнь до искушения; разсмотри же ее внимательно и сравни с настоящею жизнию после искушения, и ты увидишь, какая польза произошла для тебя от этого бедствия. Теперь у тебя великое усердие и к постам, и к нощным бдениям, и к занятию чтением, и к упражнению в молитвах; также и терпение и смирение достигли у тебя высшей степени; а прежде ты вовсе и не думал о книгах, и все свои заботы и труды употреблял на уход за садовыми деревьями. Многие, как я слышал, упрекали тебя даже в гордости, и объясняли ее знатностию рода, славою отца и твоим воспитанием в большом богатстве. Насколько ты был ленив в ночных бдениях, это сам хорошо знаешь. Часто, когда другие в глубокую ночь поспешно вставали, ты оставался погруженным в глубокий сон и сердился на тех, кто будил тебя. А теперь, с тех пор, как ты вступил в эту борьбу и ратоборство, все это прекратилось и переменилось на лучшее. Если же спросишь меня, почему Бог не попустил демону напасть на тебя, когда ты жил в роскоши и был привязан к делам мирским, то я скажу в ответ, что и это было делом промышления Его; Он знал, что тогда враг скоро погубил бы тебя, нашедши легко победимым. Посему Бог вызвал тебя на эту борьбу не тотчас, как только вступил ты в монашескую жизнь, но предоставил тебе упражняться в течение долгаго времени, и потом, когда ты укрепился, вывел тебя на это трудное поприще. Еще ты упоминаешь о живущих в мире и указываешь на своего слугу; ведь его, я думаю, ты разумеешь, когда говоришь, что многие из мирских людей, подвергшись той же болезни, получили весьма скоро совершенное исцеление. Но, любезнейший, слуга твой и другие, которые подвергались одинаковому с ним бедствию, испытывали это не с тою целию, с какою ты теперь: на него и на других Бог попускал этого зверя для того, чтобы только устрашить их и посредством страха сделать лучшими, а на тебя для того, чтобы ты мужественно боролся, славно победил и получил венец за терпение. А победа состоит не в том, когда ратоборец еще во время зрелища уклоняется от борьбы с противником, но когда он во всякое время остается готовым на борьбу; тогда противник и унынием не будет в состоянии довести его до каких-либо негодных помыслов. И что это действительно так, я прямо заключаю из следующаго. Всем известно, - хотя сам ты и уничижаешь себя, - насколько твоя жизнь лучше жизни твоего слуги. Потому и Бог промышляет и печется о тебе более, нежели о нем. Если же это ясно, то очевидно также и то, что, если бы Божие попущение было делом Его гнева, Он не стал бы так долго подвергать этому того, кого более любит, между тем как скоро избавил от демона другого, который гораздо хуже тебя. Это я могу подтвердить не только вышесказанным, но и на основании того, из чего ты заключаешь, что Бог оставил тебя, постараюсь доказать, что Он особенно заботится о тебе. Если бы ты не оказал большого усердия и не совершил далеких путешествий для собеседования с мужами святыми и имеющими силу разрешать эти узы, то иной из обыкновенных людей мог бы придти в недоумение, так как не очень ясна была бы причина, почему Бог попустил (тебе страдать) столько времени. Но так как ты посетил места мучеников, где получили исцеление многие даже из тех, которые (в бесновании) кусали людей, долгое время прожил с мужами дивными, доблестными и всегда успевавшими (исцелять больных),и не опустил решительно ничего; что могло бы освободить тебя от страдания, и однако возвратился опять с тем же врагом; то ты принес ясное и вразумительное даже для весьма невнимательных людей доказательство Божия промышления о тебе. Бог, конечно, не лишил бы тебя Своей благодати, и не допустил бы посрамления рабов Своих, если бы не видел от этого великой славы и большей пользы для тебя. Таким образом то, что повидимому служит знаком оставления тебя Богом, есть знак великой Его любви и благоволения к тебе.

СЛОВО ВТОРОЕ

К ТОМУ ЖЕ СТАГИРИЮ

о том, что уныние хуже демона.

  В ПРЕДЫДУЩЕМ (слове) сказано нами о Промысле Божием и о том, что Бог испытывает тебя известным образом не по отвращению и не по ненависти, а по особенной любви. Но так как ты, по словам твоим, очень сетуешь и по другой причине, именно потому, что демон часто внушает тебе мысль погубить себя в море или пропасти, или прекратить настоящую жизнь каким-либо другим способом, то я хочу немного побеседовать и об этих помыслах. Такое внушение происходит не от него только одного, но и от твоего уныния, и даже больше от последняго, чем от перваго, а может быть - и от одного уныния. Это видно из того, что многие и из тех, которые не одержимы демоном, замышляют то же только от печали. Отвергни же ее и изгони из души, тогда и демон не будет иметь силы не только на то, чтобы склонить к такому делу, но и на то, чтобы приступить к внушению. Как воры при наступлении ночи, погасив огонь, очень легко могут и похитить имущество и умертвить владельцев его, так теперь и демон, вместо ночи и мрака наведши уныние, старается похитить все охраняющие помыслы, чтобы, напав на душу лишенную их и безпомощную, нанести ей безчисленныя раны. Когда же кто, разсеяв этот мрак надеждою на Бога и обратившись к солнцу правды, поспешит принять лучи его в свою душу, тогда смятение от этих помыслов перейдет на самого разбойника; потому что и эти преступники, когда кто поймает их и внесет огонь, дрожат, робеют, смущаются. Как же, скажешь ты, освободиться от этой печали, не освободившись наперед от причиняющаго ее демона? Не демон причиняет уныние, но оно делает демона сильным и внушает худые помыслы. Это может засвидетельствовать нам блаженный Павел; и он боялся не какого-нибудь демона, но чрезмерной скорби, когда писал к Коринфянам, чтобы они простили наконец грешнику грех его: да не како многою скорбию, говорит он, пожерт будет таковый (2 Кор. II, 7). Но предположим, если хочешь, что демон нападет на тебя, а уныние изгнано из твоей души: какой от этого будет вред? Какое зло, большое или малое, может причинить нам демон сам по себе? Уныние же и без него может сделать много зла, и большинство из тех, которые наложили на себя петлю, или закололись мечем, или утопились в реках, или погубили себя как-нибудь иначе, увлечены были к такой насильственной смерти унынием; если же в числе этих людей окажутся некоторые и из одержимых демоном, то и их погибель должно приписать не демону, но влиянию и силе уныния. Как же можно, скажешь ты, не унывать? Можно, если, отвергнув мнения толпы об этом предмете, будешь помышлять о горнем. Теперь твое положение кажется тебе ужасным, потому что толпа считает его таким; но если ты захочешь с точностию разсмотреть его само по себе, отрешившись от пустого и ошибочнаго предубеждения, то найдешь, что оно не представляет никакого повода к унынию, как это уже многократно и доказано нами. Касательно же твоих сверстников (которых благодушие и дерзновение пред братиями ты видишь и от того, я думаю, смущаешься и падаешь духом) я скажу, что если бы в то время, как они проводят жизнь в воздержании, скромности и прочих добродетелях любомудрой жизни, ты тратил все время в непотребных домах, в играх и пирушках, уныние твое имело бы причину; но если ты идешь по одному с ними пути, то от чего тебе печалиться? Если бы я говорил с кем-нибудь другим, из числа тех, которые легко увлекаются гордостию, то я умолчал бы о том, что намерен теперь сказать тебе. Но так как я вполне уверен, что ты никогда не перестанешь быть скромным, а всегда будешь считать себя между последними, хотя бы тебя безмерно хвалили и превозносили, то скажу все, нисколько не притворствуя. Ты, я слышу, так успел в своей благочестивой жизни, что не уступаешь уже не только тем юношам, но и великим и дивным мужам. И от этих, говорят, ты не отстаешь ни в чем, ни в посте (и возможно ли иначе, когда ты питаешься только водой и хлебом, и то через день?), ни в продолжительности нощных бдений, но подобно им проводишь без сна много ночей сряду. А в препровождении дня, говорят, ты многих из них уже и превзошел; от приходящих оттуда я слышу разсказы, что у тебя все время употребляется на молитвы и слезы; и как подвизающиеся в молчальничестве, или заключившие себя уединенно в келье, ни с кем ни о чем не разговаривают, так, говорят, поступаешь и ты, живя среди такого многолюдства. О твоем же сердечном сокрушении, о скорби и сетовании они разсказывают даже с изумлением, и этими разсказами о твоих подвигах здесь привели многих в сокрушение. Не смотрит он, говорят они, ни на кого из приходящих туда и не дает себе отдыха от постоянных трудов, часто боялись мы, чтобы он не ослепил глаз своих слезами, чтобы не повредил головного мозга чрезмерным бодрствованием и неослабным и безпрерывным упражнением в чтении.

  2. Итак, тебя печалит и смущает то, что ты уже опередил сверстников, и имея сильнаго и дерзкаго противника, далеко оставил позади себя подвизающихся вместе с тобою! Не правду ли говорил я, что твое уныние есть только следствие предубеждения, а по внимательном разсмотрении может доставить нам много побуждений даже к благодушию? Скажи мне, какая польза не быть бесноватым, если при этом жизнь будет оставлена в пренебрежении? И какой вред от беснования, если при этом образ жизни будет строг и благоустроен? Но ты, может быть, стыдишься и краснеешь, когда демон низвергает тебя в чьем-либо присутствии? Это происходит по той причине, что ты судишь о деле по мнению толпы, а не по благоразумию. Ниспадение не в том состоит, что, по твоим словам, случается с тобою, но в подпадении греху; при таком падении следует стыдиться и сетовать. А теперь мы стыдимся того, что не имеет в себе ничего постыднаго; напротив, делая то, что в самом деле постыдно и достойно осмеяния и тяжкаго наказания, думаем, что с нами не случилось ничего худого, если душа каждый день падает под тяжестию грехов, то никто не плачет; а если случится что-либо такое с телом, это кажется тяжким и невыносимым. Не в этом ли и состоит беснование, когда душа находится в таком состоянии и так ошибочно судит о вещах? Если бы твои припадки происходили от пьянства, тебе следовало бы стыдиться и унывать; тогда вина была бы произвольная, но если они происходят от насилия другого, то стыдиться должно не тому, кто терпит, но тому, кто делает обиду и насилие. Так и на площади, если во время ссоры один толкнет другого и повергнет на землю, мы все обвиняем толкнувшаго, а не упавшаго. Хорошо стыдиться, но - тогда, когда мы делаем что-нибудь, навлекающее на нас наказание от Того, Кто будет некогда судить нас; а пока мы не знаем за собою ничего такого, зачем нам стыдиться? Если бы кто, напав на тебя одного, стал бить тебя или повергать тебя на землю без всякаго с твоей стороны повода или вины, а ты все перенес бы с кротостию и удалился, то твой поступок был бы не постыдным, но любомудрым и весьма похвальным. Итак, если похвально переносить обиду, причиняемую людьми, то зачем будет стыдиться, как бы какого предосудительнаго дела, тот, кто благодушно переносит бешенство злейшаго демона, совершающаго то же самое? Что может быть несообразнее такого противоречия? Если бы ты, встав после своего припадка, стал делать или говорить что-либо непристойное, тогда и я не стал бы препятствовать тебе сокрушаться и сетовать об одном; а если ты все переносишь с благодарением и тотчас обращаешься к молитвам, то чего здесь стыдиться? Может быть, тебя огорчают укоризны от других? Но что может быть предосудительнее людей, которые не знают даже того, что заслуживает укоризны? Эти люди и суть по-истине безумные и бесноватые, - они, которые не умеют смотреть на вещи, каковы оне в сущности, и ругают достойное похвал, а предосудительное считают похвальным. Сумасшедшие говорят окружающим много худого, но слушающие их не думают обижаться. Так и ты, слушая этих безумных, не считай случающагося с тобою позором и вредом, чтобы тебе в самом деле не сделаться достойным осуждения, прогневав Бога. Если ты будешь считать позорным то, что Бог посылает для вразумления и пользы, то смотри, к чему ведет это зло.

  3. Если ты хочешь видеть людей действительно достойных стыда и осуждения, то я попытаюсь из множества таких указать тебе на некоторых. Посмотри на прельщающихся женскою красотою, на пристрастных к деньгам, на любящих власть и славу и для этого готовых делать и терпеть все, на изнуряемых завистию, на злоумышляющих против тех, кто ничем их не обидел, на предающихся унынию без всякой причины, на людей, которые постоянно увлекаются суетами житейскими; вот эти и подобныя им дела безумны и достойны наказания, заслуживают осуждения, и стыда, и осмеяния. А кто, подвергаясь нападению демона, не смотря на то показывает в своей жизни великое любомудрие, тот заслуживает, чтобы все не только не осуждали его, но и удивлялись ему и украшали его венцами за то, что он при таких узах совершает столь трудное шествие и восходит по крутому и тесному пути добродетели. Однако, я едва не забыл еще нечто, в чем ты имеешь преимущество пред братиями, - именно то, что ты легко можешь, если погрешил в чем-нибудь, загладить эти грехи теперешним несчастием. Это известно нам из того, что сказал я выше, когда говорил о Лазаре и о блуднике коринфском. Но боюсь за отца, говоришь ты; свои скорби я смогу спокойно перенести, но легко ли будет нам перенести его смущение и негодование, если он когда-нибудь узнает что либо из этого? Однако до сих пор он не узнал; а унывать и мучиться из-за того, что случится когда-нибудь после, а может быть никогда не случится, весьма малодушно. И откуда известно нам, что он узнает? Впрочем пусть будет это нам известно; допустим, если хочешь, что он и узнает и сделает много зла; хвалю тебя за то, что ты скорбишь об его горестях, но не одобряю того, что делаешь это со вредом для себя; тем, которые помышляют о горнем, а не о земном, должно преодолевать не только гнев и похоть и прочия страсти, но и уныние; потому что оно может причинить нам больше зла, чем эти страсти, и с ним должно мужественно бороться тем, кто не хочет совсем погибнуть. Если бы тебе самому предстояло быть виновником горестей твоего отца, тогда действительно следовало бы тебе бояться и трепетать, как виновнику такого бедствия; но если он сам захочет подвергать себя крайним огорчениям, тебе нет до них никакого дела; остается только соболезновать отцу. Притом мы не знаем, как он примет это известие; часто многое случалось противоположно ожиданиям; хотя это бывает не так обыкновенно и редко, но в данном случае это и естественно и очень возможно. Откуда же что видно? Твой отец много заботится о побочных детях, и такая любовь к ним может затьмить его печаль о тебе; не мучь же ты себя напрасными тревогами. Если же нужно сетовать об отце, то по поводу его безумной расточительности, пиров, гордости, жестокости, теперешней блудной жизни. Неужели малое зло, по твоему мнению, - при жизни жены, вашей матери, иметь связь с другою женщиною и рождать детей от беззаконнаго сожития? Вот это явное, приводящее к худому концу дело, - это достойно сетования и слез; а что случится из-за тебя, то, может быть, будет худо, а может быть - и не худо; терпеть верную муку в виду неизвестнаго будущаго - весьма безразсудно. Положим даже, что весть о тебе принята будет (отцом) с великим негодованием; но оно окончится весьма скоро и погаснет раньше, чем хорошо разгорится; потому что человек, столь преданный наслаждениям, озабоченный многими делами, питающий нахлебников и льстецов и пламенеющий такою страстию к женщине, от которой имеет полуродных вам братьев, если и обратит внимание на тебя, то недолгое и незначительное. Об этом я заключаю не только из того, что мною сказано, но и из того, что прежде было; я знаю, хорошо знаю, что отец твой прежде крепко любил тебя и считал твою голову дороже всего; но когда ты вступил в монашескую жизнь, он погасил всю эту любовь, признал поступок твой постыдным и недостойным знатности предков и говорил, что ты пострамил честь его; если бы не удерживала его сила природы, он, может быть, даже и отрекся бы от тебя. Таким образом - если слова эти не окажутся очень необдуманными - я полагаю, что он даже рад случившемуся с тобою, считая тебя потерпевшим наказание за то, что ты решительно не принял совета его, хотя он часто увещевал тебя и хотел отвлечь от этой строгой жизни.

  4. Вот что я могу сказать об отце и твоем опасении за него: и этого, я думаю, достаточно для того, чтобы разсеять весь твой страх по этому поводу. Но ты говорил, что главная беда в том, что ты не можешь надеяться и на будущее и не знаешь, будет ли конец твоему страданию, или вступивший с тобою в эту борьбу захочет бороться с тобою до смерти. Относительно этого и я не могу сказать ничего вернаго, и не могу ручаться за будущее; однако я верно знаю, и тебе желаю также убедиться в том, что все, что бы ни случилось, будет нам на пользу; и если ты будешь иметь такое убеждение, то скоро отгонишь от себя и то, что называешь верхом своих несчастий. Кроме того, нужно иметь в виду и то, что время наград и венцов есть век будущий - время борьбы и подвигов. Это желал нам объяснить блаженный Павел, говоря: тако теку, не яко безвестно; тако подвизаюся, не яко воздух бияй; но умерщвляю тело мое и порабощаю, да не како иным проповедуя, сам неключим буду (1 Кор. IX, 26, 27). Когда же он приблизился к кончине, тогда произнес следующее блаженное изречение: подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох, прочее соблюдается ми венец правды (2 Тим. IV, 7), изъясняя, что вся наша жизнь должна быть проводима в борьбе и трудах, если мы хотим наслаждаться вечным покоем и безчисленными благами. Если же кто из безпечных захочет наслаждаться и здешними удовольствиями и тамошними наградами, уготованными трудящимся, тот сам себя обманывает и обольщает. Как между борцами тот, кто во время борьбы ищет покоя, находит себе навсегда позор и безславие, а тот, кто на месте борьбы мужественно переносит все трудности, получает от зрителей венцы, славу и похвалу и во время борьбы, и по окончании ея, так и у нас. Кто время трудов делает временем покоя, тот будет стонать, скрежетать зубами и терпеть крайния муки тогда, когда нужно будет успокоиться вечным покоем; а кто здесь переносит скорби благодушно, тот и здесь и там будет блистать и наслаждаться славою безсмертною и истинною. Если в житейских делах человек, делающий что-либо неблаговременно, не достигает того, что имел в виду, и подвергает себя безчисленным бедствиям, то тем более испытает это на себе тот, кто не знает установленных времен в делах духовных. Христос сказал: в мире скорбни будете (Иоан. XVI, 33). Блаженный Павел сказал: и вси, хотящии благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут (2 Тимоф. III, 12), разумея не только гонения от людей, но и козни демонов. Иов сказал: искушение есть житие человеку на земли (Иов. VII, 1). Что же ты сетуешь, претерпевая скорби во время скорбей. Сетовать нужно было бы в том случае, если бы мы время, которое Христос назвал бы временем скорби, делали временем наслаждения и покоя; если бы в то время, когда нам заповедано подвизаться и трудиться, мы предавались праздности; если бы мы шли по пространному пути, тогда как Он повелел идти по тесному. За это нам неизбежно следовало бы терпеть наказание в том веке. Но что сказал бы ты, говоришь, о тех, которые и здесь идут широким путем и там будут покоиться? Кто же эти люди? Я верю только слову Христа, Который говорит, что узок и тесен путь, вводяй в живот (Матф. VII, 14). А что по тесному пути никогда нельзя идти, как по широкому, это, конечно, всякому ясно. Если на мирских ратоборствах никто не получал венца без трудов, имея притом своими противниками таких же людей, то как нам, против которых ратуют лукавыя силы, можно победить их бешенство без скорби и стеснения?

  5. Впрочем, зачем нам доказывать это умозаключениями, когда можно прибегнуть к блаженным и доблестным подвижникам, жившим в прежния времена? Припомни всех, прославившихся в те времена, и увидишь, что все они скорбями достигли дерзновения пред Богом. Прежде всего, если хочешь, обратимся к сыну первозданнаго, агнцу Христову, Авелю, который не сделал никакого зла, и однако потерпел то, чему подвергаются тягчайшие грешники. Мы терпим искушения в наказание за грехи; а этот праведник страдал не за что-либо другое, а за то, что был праведен. Пока он не отличался ничем великим, брат был благосклонен к нему, а когда прославился своею жертвою, то Каин, ослепленный завистию, не посмотрел и на природу. Почему же ты знаешь, не эта ли причина и теперь возбудила против тебя диавола, и не слава ли твоей жизни вызвала его на эту борьбу? Если ты смеешься над этими моими словами, - хвалю тебя за смиренномудрие, однако не перестану так думать. Если Авель, принесши тук, угодил Богу, тем более посвятивший Богу не внешнее что-либо, но всего себя, мог вооружить против себя врага. Бог же попустил ему напасть на тебя, как и тогда Он не воспрепятствовал совершиться убийству, но попустил праведнику впасть в руки убийцы, и не избавил того, кто потерпел смерть ради Его и Его славы; Он не хотел уменьшения венцов Авеля, посему и попустил ему дойти до конца. Но, скажешь ты, какое наказание - смерть? О, если бы и мне теперь потерпеть такое наказание! Это, возлюбленный, говоришь ты теперь, а прежде смерть казалась тягостнее всего и мучительнее всякаго наказания. Потому и по Закону Моисееву сделавшие величайший и непростительный грех подвергались этому наказанию. И по законам внешних (языческих) законодателей еще и теперь не иначе наказываются все, уличенные в самым гнусных злодеяниях; между тем этот праведник пострадал одинаково с беззаконниками, или даже гораздо тяжелее, так как получил удар от руки брата. А что Ной? И он был праведен и совершен, и среди всеобщаго развращения один угодил Богу, тогда как все прочие оскорбляли Его. И однако он претерпел безчисленное множество скорбей и - тяжких. Он не умер так скоро, как Авель, и не подвергся тому, что тебе представляется легким, но переносил долгую жизнь, и в течение многих лет жил нисколько не лучше тех, которые носят тяжести и постоянно изнуряются тягчайшим бременем. Я сейчас вполне объясню тебе это, сказав предварительно следующее. Целый год Ной жил как бы в темнице, - в темнице необыкновенной и страшной. Не буду говорить о множестве зверей и пресмыкающихся, с которыми вместе жил он столько времени, заключенный в такой темноте; что, думаешь, терпел он от раскатов грома, от шума дождей? Бездна нижняя разверзалась, верхняя низвергалась; а внутри ковчега сидел он один с сыновьями. Хотя он мог быть уверенным, что потоп кончится, но по чрезвычайности события наперед цепенел от страха. Если мы, имея дома, крепко построенные на земле, и живя в городах, падаем духом и смущаемся, когда увидим, что дождь льет несколько сильнее обыкновеннаго, то чего не вытерпел он, находясь один внутри ковчега и видя ужаснейшую бездну и различные роды погибших в ней? Душа может придти в ужас, когда и один город или даже один дом во время наводнения погибает в волнах; а когда потерпела это вся вселенная, то и сказать нельзя, в каком состоянии находился носившийся среди такого наводнения. И целый год он был в таком страхе. Когда же потоп прекратился, то хотя страх его уменьшился, но увеличилась у него печаль. Лишь вышедши из ковчега, он встретил другую бурю, не меньше первой, увидев великую пустыню, насильственную смерть, тела погибших смешанныя с илом и грязью, и всех вместе - и людей, и ослов, и более низших животных зарытыми в одной самой жалкой могиле. Хотя погибшие в потопе были великие грешники, однако Ной был человек и сострадал имевшим одинаковую с ним природу. Так и Иезекииль, хотя был праведен и знал, что израильтяне порочнее всех, однако, когда видел их поражаемыми и падающими, также сострадал и плакал; между тем Бог наперед открыл ему все их нечестие и дал ему возможность видеть это собственными глазами, для того, чтобы он, когда увидит их наказываемыми, мужественно перенес это несчастие; и однако, после доставленнаго ему такого облегчения, он жаловался и падши взывал так: о люте мне, Господи!, да потребляеши Ты останки Израилевы (Иезек. IX, 8)? И это случилось с ним не однажды только, но и в другой раз, когда он видел умерщвление Иехонии. Так и Ной, хотя знал о безчисленных преступлениях современников, но не был мужественнее ни Иезекииля, ни Моисея. И Моисей много раз страдал одинаково с пророком, и видя, что согрешающим надлежало потерпеть наказание, сетовал и скорбел более самих наказываемых. Но при Ное и бедствие было ужаснее; ибо такая смерть какая случилась при нем, была единственною. Затем, когда Ной был удручаем столь великими бедствиями; - одиночеством, состраданием к единоплеменникам, множеством погибших, способом смерти их, запустением земли, и когда печаль его со всех сторон сильно увеличивалась и возрастала, тогда же наносится ему еще оскорбление и от сына, - оскорбление невыносимое, весьма позорное и весьма прискорбное. Во сколько раз оскорбления от друзей тяжелее оскорблений от врагов, во столько оскорбления от детей нестерпимее оскорблений от друзей. Так когда отец увидит, что тот, котораго он родил, котораго воспитал, катораго образовал, для котораго перенес множество скорбей, трудов и забот, обходится с ним обиднее всех, когда он испытает это, то не в силах бывает перенести великой скорби душевной. Обида для человека свободнаго и сама, по себе несносна; когда же она нанесена собственными детьми, то может довести обиженнаго даже до изступления; до того она тяжела! Притом имей в виду не одно только это оскорбление, но по нему заключай и о том, как оскорбитель обращался с Ноем и во все прежнее время. Если Хам, еще имея пред собою страшное событие, лишь только освободившись из такой темницы и еще видя бедствия вселенной, не вразумился этим, но оскорбил того, кого оскорблять всего меньше следовало; если он не исправился ни смертию такого множества людей, ни опустошением земли, ни гневом Божиим, ни другим каким-либо из тогдашних событий, то каков он был прежде потопа, когда было много увлекавших его к порокам? Да, тогда из-за этого (сына) и прочих людей праведник вытерпел более жестокую бурю, чем та, которая была во время самаго потопа. Во время потопа окружало его только множество воды; а до потопа он со всех сторон был объят бездною пороков и козни злых людей безпокоили его сильнее волн. Оставшись один среди такого множества беззаконников и нечестивцев, он хотя не терпел от них никакого вреда, но перенес много насмешек и издевательств, если не прежде, то тогда, когда говорил им о ковчеге и будущих бедствиях. А как такия насмешки могут возмутить душу, об этом может засвидетельствовать нам тот, кто был освящен от чрева матерняго и хотел из-за этого даже отказаться от пророчества; и рекох, говорит (Иеремия), не возглаголю ктому (Иер. XX, 9). Кроме того, сколько огорчения, сколько печали причиняло Ною одно то, что не было еще никого одинаковаго с ним ни по душе, ни по жизни! Мало этого: он вытерпел много скорбей и от соболезнования о своих современниках. Разве праведники скорбят тогда только, когда они видят грешников умирающими, а когда видят их согрешающими, разве не сокрушаются? Нет, в последнем случае они огорчаются гораздо более, нежели в первом. И это можно хорошо узнать от пророков. Один из них горько взывал: у, люте мне, душе, яко погибе благочестивый от земли и исправляющаго в человецех несть (Мих. VII, 2). А другой говорил к Богу: вскую мне показал еси труды и болезни смотрети (Аввак. I, З)? И сильно сокрушаясь об угнетаемых, плакал так: сотвориши человеки, яко рабы морския, не имущия старейшины (14). Если же так было тогда, когда существовали и законы, и начальники, и судилища, и священники, и пророки, и наказания, то представь, до какой степени простирались все пороки при Ное, когда ничто подобное не удерживало людей. Притом, при пороках жизнь человеческая продолжалась недолго, лет семьдесят-восемьдесят; а тогда она простиралась до шестисот лет и более. Кроме всего вышесказаннаго, сколько трудов он должен был понести, проходя такой долгий путь и стараясь в такое продолжительное время нимало не совратиться при многих встречающихся препятствиях? Что я говорю: многих, когда весь совершенно путь был таков, весь от края до края земли был исполнен скал и терний, диких зверей и зловония, заразы и холода, и злодеев? Подлинно, удобнее идти в самую глубокую ночь по узкой тропинке, чем по пути добродетели в те времена: сколько было людей, которые усиливались совратить Ноя с его пути! Когда все могут делать все, что захотят, и только один идет по противоположному им пути, - как он может дойти до конца, если все теснят и увлекают его назад? А как трудно вести жизнь добродетельную среди многолюдства, это доказывают поселившиеся в пустынях, в настоящее время, когда, по благодати Божией, везде можно видеть добрую жизнь, единодушие и не малую любовь друг к другу. Тогда же ничего этого не было, но все относились к Ною свирепее даже диких зверей.

  6. Что может быть прискорбнее, что бедственнее такой жизни? Я обещал показать, что состояние Ноя было ничем не лучше состояния тех, которые постоянно носят тяжести и никогда не имеют отдыха; но мое слово сделало гораздо больше, открыв нам, что состояние Ноя было не только ничем не лучше, но гораздо тяжелее их состояния. Многим, кажется, что Авраам благодушно прожил все время, почему и привыкли сравнивать с ним благоденствующих и счастливых во всех отношениях. Разсмотрим же, что было с ним. По моему мнению он гораздо и Ноя и Авеля... но лучше не скажу ничего, пока не даст нам решения самое разсмотрение событий. Что было с ним в Персии, и случилось ли с ним что-либо горестное до семидесяти лет его жизни, этого никто не может точно знать. И блаженный Моисей не написал нам истории этого времени, но, опустив все эти годы его жизни, начал повествование уже с последующих лет. А что, вероятно, и Авраам страдал одинаково с Ноем, когда один хотел жить благочестиво среди столь многих нечестивцев и иноплеменников, это не так безъизвестно, как остальное, и даже весьма неразумные люди легко могут понять это. Впрочем, оставим пока и это; начнем речь с переселения Авраама, разсмотрев прежде всего то, как далеко земля Халдеев отстояла от Палестины, каково было состояние дорог, каковы были взаимныя отношения людей, каково было общественное устройство. По тому, что праведник легко послушался, не должно считать теперь и самаго дела легким, и по тому, что Моисей разсказал о событии сжато и кратко, не надобно думать, будто и самое дело так же кратко, как слова; сказать и описать это - легко; но сделать не так легко, напротив очень трудно. Итак, о длине пути и о том, как велико разстояние между этими странами, могли бы с точностию сказать те, которые пришли бы к нам оттуда, если только есть такие. Но мы ни с кем из них не виделись, а встретившись с одним из бывших в соседней стране и спросив, сколько времени он должен был провести в пути, мы услышали, что - тридцать пять дней; впрочем, сказал он, Вавилона он не видал, а слышал от бывавших там, что есть оттуда еще другой столь же длинный путь. Таково разстояние было тогда, таково оно и теперь; но тогдашнее состояние дорог было не таково, как нынешнее. Ныне на дороге часто расположены гостинницы, города и селения, и путешественник может встречаться со многими путниками, а это важно в отношении безопасности не меньше гостинницы, города и селения. Притом градоначальники, избрав из страны мужей, отличающихся от других телесною силою и способных действовать дротиком и пращею так же, как стрелки стрелами и копьеносцы копьями, и поставив над ними начальников, освободили их от всякаго другого дела и вверили им только охранение путей. А затем придумали еще и другую, более этой надежную, меру безопасности: устроив при дороге жилища на разстоянии тысячи шагов одно от другого, поместили в них ночных сторожей, которых бдительность и надзор служат большим препятствием для нападений злодеев. А при Аврааме ничего этого не было: ни частых селений, ни городов, ни гостинниц; не скоро можно было увидеть постоялый двор или спутника, или что-нибудь другое подобное; не говорю уже теперь о неровности дорог и непостоянстве ветров, хотя и эти неудобства, даже без тех, могут причинить довольно неприятностей путникам. Это могут засвидетельствовать те, которые, имея повозки и упряжных животных, не осмеливаются и на них отправляться по обыкновенной дороге, если наперед не вымостят ее камнями и, завалив рытвины от потоков, не уровняют таким образом дороги. Тогда же дорога была пустыннее мест необитаемых, непроходимее гор, опаснее рвов и скал. Но я не сказал еще о самом важном неудобстве, о том, каковы были взаимныя отношения людей, причинявшия им гораздо больше тяжелых затруднений, чем самая дорога, так как все были разделены по народам, или даже по городам. Тогда не так было, как теперь, когда одна власть простирается на большую часть вселенной, и все повинуются одному человеку и управляются одними законами; но как одно тело, разсеченное на многия части, так разделен был тогда и род человеческий: праведнику приходилось переменять одних врагов на других, и едва он убегал от одних, всегда попадал на других; потому что в одном месте было многоначалие, в другом - безначалие. Что же тяжелее такой жизни? Притом, Авраам боялся и трепетал не за себя только, но и за отца, и за жену, и за племянника. Не малая также была у него забота о слугах, когда они были даже и дома, а тем более, когда им приходилось часто быть на чужбине. И если бы он точно знал, где кончится для него странствование, то заботы его не были бы еще так несносны; а теперь услышав просто и неопределенно о земле, не о той или другой, но юже ти покажу (Быт. XII, 1), он мысленно обходил все страны и испытывал в душе великое смущение, потому что нигде не мог остановиться мыслию, но должен был о многом сомневаться и безпокоиться. Мог он думать, что пойдет до самых пределов вселенной и до самаго океана, так что, хотя и не прошел всей земли, но безпокойство о таком путешествии вытерпел. В душе он готов был не только дойти до Палестины, но следовать всюду, хотя бы ему поведено было пройти всю вселенную или даже идти на острова, находящиеся вне ея. Если же неопределенность повеления заставляла ожидать и того и совершенно противоположнаго, то и это было тяжело. Кому предстоит терпеть что-либо тяжкое, тому гораздо легче знать ясно, чему он подвергнется и к чему он должен готовиться, чем носиться мыслию повсюду и ждать то благоприятнаго, то неблагоприятнаго, и ни на что твердо не надеяться, но одинаково не доверять тому и другому.

  7. Это происходило с Авраамом до прибытия его в обетованную землю; когда же он достиг Палестины и надеялся наконец успокоиться, тогда в самой пристани нашел еще большую бурю. А не легко, напротив весьма тяжело бывает, когда кто-нибудь подумав, что скорбь его кончилась, и что он уже свободен от нея, поэтому отложив всякую заботу и попечение, вдруг должен будет снова начать борьбу с неприятностями. Кто ожидает бедствий, тот легче может вынести их наступление; а кто успокоился и отрешился от забот, тот, если опять случится с ним что-либо подобное прежнему, возмущается и легче поддается скорби по двум причинам: по неожиданности бедствия и потому, что он отложил всякую заботу и предосторожность. Итак, какая же буря постигла Авраама? Тогда в Палестине был столь сильный голод, что Авраам тотчас поднялся оттуда и пошел в Египет. Пришедши туда в надежде найти избавление от бедствия, он был постигнут опять несчастием более тяжким, чем голод, подвергшись крайней опасности. Он впал тогда в такой страх, что решился даже на то, чти для всех мужей несноснее всего; это - поругание их жен. Он дошел тогда до такой крайности, что прибег даже к лицемерию, а что может быть тяжелее этого? Каково, думаешь ты, было у него на душе, когда он принужден был советовать жене своей следующее: вем аз, яко жена добролична еси. Будет убо, егда увидят тя Египтяне, рекут, яко жена его есть сия; и убиют мя, тебе же снабдят. Рцы убо, яко сестра ему есмь, да добро мне будет тебе ради, и будет жива душа моя тебе ради (Быт. XII, 12, 13)? Эти слова произнес тот, кто для Бога оставил и отечество, и дом, и друзей, и сродников, и все прочее в доме, и перенес такую скорбь и столько труда в продолжительное время своего путешествия. Однако он не сказал тогда ничего в роде следующаго: "Бог оставил меня, отвратился, и лишил своего промышления"; нет, он все перенес мужественно и с верою; и кому следовало бы больше всех гневаться, когда жена его в великой крайности подвергалась поруганию, тот всячески старался, чтобы поругание не сделалось явным. А с каким это соединено унынием и огорчением, того невозможно выразить словом, но то знают имевшие жен и впадавшие в безпокойство ревности. Свидетельствует об этой страсти и Соломон, когда говорит так: исполнена бо ревности ярость мужа ея; не пощадит в день суда; не изменит не единою ценою вражды, ниже разрешится многими дарми (Притч. VI, 34); и еще: крепка, яко смерть, любы, жестока, яко ад, ревность (Песн. песн. VIII, 6). Если же так воспламеняется ревнующий, то не злополучнее ли всякаго тот, кто впал в такое несчастие, что принужден даже льстить оскорбителю и всячески стараться о том, чтобы прелюбодей, которому следовало бы мстить, удобно воспользовался его женою? Когда окончились и эти бедствия, то опять появились другия трудности: за голодом последовала война. Не говорю теперь о ссоре пастухов и разлуке с племянником, хотя и это, если сопоставить с прочими обстоятельствами, могло причинять (Аврааму) великое уныние. Когда Лот, спасенный им и получивший столько добра, обязанный поэтому уступить ему во всем и наказать своих пастухов, - когда этот человек, пользуясь предоставленным ему выбором, берет себе плодоноснейшия страны, а ему оставляет более пустынныя места, кто мог бы легко перенести это? Говорю не об убытке, но о том, что оказавший уважение, сам подвергается неуважению и получает худшую часть, что представляется тяжелее всякаго убытка. Впрочем, все это я опускаю теперь, потому что речь у нас о патриархе, а не о ком-либо из обыкновенных людей.

  8. Итак, за голодом последовала война с персами, и Авраам вынуждается идти против них, не в самом начале, когда обе стороны были еще в силах, но когда союзники все были уже обращены в бегство, победа осталась за неприятелями, и никто уже не мог сопротивляться им, так как одни были совершенно разбиты, другие скрылись, а некоторые были порабощены ими. Однако ничто не удержало Авраама дома, но, удрученный сильною скорбию о случившемся, он пошел разделить с побежденными несчастие, подвергая себя явной смерти; ибо выходить на бой с таким многочисленным войском, имея у себя триста с небольшим домочадцев, можно было не иначе, как разсчитывая и решившись на пленение, истязание и безчисленныя смерти. Итак, он пошел с готовностию испытать лютость варваров; но когда был спасен Божиим человеколюбием и возвратился с добычею и родственником, то опять должен был оплакивать собственное горе, - разумею безчадие и то, что он не имел у себя наследника. Если ты только теперь слышишь, как он жалуется пред Богом и говорит: что ми даси? Аз же отпущаюся безчаден (Быт. XV, 2), то не подумай, будто он теперь только и почувствовал это горе; нет, эта забота и безпокойство вошли в дом праведника вместе с молодою его супругою, или даже прежде самой супруги. Обыкновенно все мы, как только начнем совещаться и говорить о браке, тревожимся всеми соединенными с ним заботами, из которых главнейшая - о детях, и опасение (безчадия) с того самаго дня возмущает наши души. Если случится, что после брака пройдет один год, или два, или даже три (без детей), то уныние усиливается, а надежды на радость слабеют; когда же пройдет так еще более времени, тогда надежды совсем оставляют нас, а овладевает душою уныние, помрачающее все удовольствия жизни и не позволяющее наслаждаться ничем. Таким образом, если бы с Авраамом не случилось ни одного из столь многочисленных бедствий, но все было бы по его желанию, одно уныние от безчадия, сопутствовавшее всем событиям его жизни, было в состоянии помрачить и уничтожить всякое благодушие. Обетование Божие последовало уже в глубокой его старости, когда природа не подавала уже надежды (на чадородие); а все предшествовавшее столь долгое время он проводил в печали и горести; и чем более видел умножающимся свое богатство, тем более скорбел, не имея наследника. Что, думаешь ты, претерпел он, когда услышал: пресельно будет семя твое в земли не своей; и поработят я, и озлобят лет четыреста (Быт. XV, 13)? А жена, которая то советует Аврааму взять служанку ея, то, когда он взял, упрекает и жалуется, призывая на него Бога, и принуждает изгнать ту же служанку, разделявшую с ним ложе и готовившуюся родить ему сына, кого не повергла бы в крайнее уныние? Кому это кажется маловажным, тот пусть вспомнит, что от этого разстраивались целые домы, и подивится праведнику. Он хотя и мужественно переносил все по страху Божию, однако был человек и от всего этого страдал и скорбел. Потом служанка возвращается в дом господина и рождает ему побочнаго сына, и Авраам делается отцом после такого продолжительнаго времени; это событие доставило ему некоторое удовольствие, но еще большее уныние. Побочный сын напоминал ему о законном и возбуждал сильнейшее желание такого сына. Он думал, что слова: не будет сей (домочадец) наследник твой, но иже изыдет из тебе (Быт. XV, 4), были сказаны об Измаиле, потому что еще ничего не было сказано о Сарре. Когда же наконец он получил яснейшее обетование об Исааке и назначено было время его рождения, то прежде чем успел он насладиться этою надеждою, бедствия содомлян навели на него великое облако печали. А что эти бедствия не мало возмутили праведника, это для всякаго очевидно из самым слов его и из молитвы, которую вознес он к Богу за содомлян; а когда он увидел, как полился тот ужаснейший дождь и все вдруг обратилось в прах и пепел, то был уже вне себя. Если мы издали видя горящие дома, тревожимся и падаем духом от печали и страха; то чего не потерпел он, видя, как целые города и селения, вместе с жителями, сожигались необыкновенным, но странным и ужасным пожаром? Так не были ли эти страдания праведника подобны волнам на море, непрерывно следующим одна за другою? Как там, когда одне волны еще не исчезли, поднимаются другия, так было и во всей жизни этого праведника. Едва совершились бедствия Содома, как царь герарский пытался нанести Сарре такое же безчестие, как и фараон; и опять жена принуждена была прибегнуть к прискорбному лицемерию, и безчестие действительно было бы ей нанесено, если бы опять не воспрепятствовал Бог. А лишь только и сын от рабыни, и жена, и весь дом начали радоваться рождению законнаго сына, один праведник, среди такой радости, должен был печалиться и сетовать, быв вынужден изгнать наложницу вместе с сыном ея; ибо, хотя Измаил был и побочный сын, и от служанки, но его незаконность нисколько не уменьшала в Аврааме природнаго расположения к нему, и низкий род матери не ослаблял неизбежнаго чувства в отеческом сердце. Это можно узнать из самой Библии. Муж твердый и мужественный, который решался собственными руками заклать единороднаго (сына), скорбел, когда жена потребовала от него изгнания (Агари); и он не уступил бы и не послушался бы Сарры, хотя бы она имела тогда еще больше смелости и (настойчивее) говорила ему, если бы не побудил его к тому страх Божий. Итак, когда услышишь, что Авраам, по повелению Божию, выслал служанку с сыном, не думай, что скорбь его прекратилась (это было невозможно); но подивись той великой покорности, по которой он, хотя и терзаясь состраданием, не противился Богу, но выслал дитя с матерью, не зная даже, куда пойдут они; он переносил и терпел со скорбию, потому что не был выше природы.

  9. То же претерпел Авраам и из-за сына законнаго. Пусть никто не говорит, что он не скорбел и не страдал по-отечески, и пусть не лишает его самой высшей похвалы, желая сверх меры показать его любомудрие. Мы смущаемся и скорбим, а часто и плачем, когда видим, что по площади ведут на смерть людей, уличенных в постыдных делах и долгое время проводивших такую жизнь, и притом незнакомых и никогда не виданных нами; как же мог не чувствовать человеческой скорби тот, кому повелено было сына своего, законнаго, единственнаго, рожденнаго сверх чаяния по истечении столь долгаго времени и в самой глубокой старости (от чего любовь сильнее воспламеняется), этого сына, еще юнаго, заклать собственными руками и принесть во всесожжение? Что может быть смешнее возражающих против этого? Если бы он был камнем, или железом, или адамантом, и тогда мог ли он не сокрушаться и не трогаться красотою сына (который был в самом цвете лет), разумностию речей и благочестием души его? Он спросил отца: се огнь и дрова, где есть овча? и услышал, что Бог узрит себе овча во всесожжение чадо (Быт. XXII, 7), а более ни о чем не спрашивал; видел, что отец связывает его и не противился; положен был на дрова, и не соскочил; видел нож заносимый на него, и не смутился! Что может быть благочестивее этой души? Кто же осмелится еще сказать, что Авраам от всего этого не страдал нисколько? Если бы ему предстояло принести в жертву врага и неприятеля, если бы он был зверем, и тогда мог ли он сделать это без скорби? Нет, нет; не приписывай праведнику такой жестокости: он сетовал и сокрушался. Бог, говорил он, узрит себе овча во всесожжение, чадо. Видишь ли, какая жалость заключается в этих словах? Однако он удерживал и подавлял скорбь, и делал все с такою готовностию, с какою делали бы люди, не встречающие ничего такого, что удерживало бы их. Итак, принесши своего сына в жертву (ибо он заклал его в своем намерении), он возвращает его матери здравым и невредимым; а она, приняв сына и не успев довольно нарадоваться на него, оставляет жизнь. И это не мало опечалило Авраама. Хотя она жила с ним долгое время, однако это нисколько не помогало ему легче перенести несчастие, напротив причиняло тем больше уныния; потому что мы особенно привязываемся к тем, которые долго жили с нами и представили нам много доказательств своей дружбы и добродетели. И что это действительно так, доказал сам патриарх своим сетованием и плачем о Сарре. А что сказать о заботах его относительно сына, жены его и (сводных) братьев его и всего прочаго? Всякий, желающий вникнуть в подробности этого, увидит, что жизнь праведника была гораздо бедственнее и была исполнена больших забот, чем как изображено теперь. Писание сказало только о главнейшем, а все прочее, что обыкновенно бывает каждый день в доме, где множество слуг, и муж, и жена, и дети, и забота о многих делах, предоставило нашему соображению. Так, скажешь ты; но при всяком из этих огорчений величайшую отраду приносило Аврааму то, что он терпел все это для Бога. То же может служить утешением и для тебя; искушение постигло и тебя не по чьему-либо иному попущению, а по Божьему. Если злые демоны, без Его позволения, не осмеливались некогда напасть на свиней, то тем более на твою драгоценную душу (Матф, VIII, 30 и дал.). Посему, как Аврааму великую награду доставило то, что он переносил все мужественно и с благодарностию, так то же доставит награду и тебе; только бы ты не унывал и не роптал, но за все благодарил человеколюбиваго Бога. Так и блаженный Иов претерпел все, что он претерпел, по попущению Божию; но венцы доставило ему не то одно, что он претерпел, но и то, что мужественно устоял против всех бедствий; и все мы удивляемся ему не потому, что диавол лишил его всего, но потому, что Иов во всех сих не согреши ниже устнама своима (Иов. I, 22).

  10. Вспомнив об Иове, я хотел изложить в своем слове и его долговременныя скорби и чрезвычайность страданий; но, чтобы не сделать речи слишком длинною, перехожу к Исааку. А ты, если хочешь в точности узнать о случившемся с Иовом, возьми в руки его книгу и вникни в бездну его несчастий: и в них найдешь великое утешение в своих. Хотя этот праведник и гораздо лучше нас, но он и боролся с гораздо большею силою; потому что лукавый с особенною силою возстал против него. Впрочем подвиги определяются не мерою искушений, но значительностию деяний. Таким образом, хотя нынешний подвиг твой и меньше, но это нисколько не может уменьшить твоих венцов. Так и принесший два таланта принес не менее представившаго пять талантов. Почему? Потому что, хотя прибыль была и не одинакова, но усердие одинаково почему и тот и другой получили одинаковую честь, услышав: вниди в радость Господа твоего (Матф. XXV, 21). Что же Исаак? Он не был посылаем в дальнее путешествие, как отец, и не был принужден оставить свою землю, как тот; однако и он вытерпел главнейшее из зол - страх безчадия. Когда же он молитвою прекратил это зло, его постиг другой страх, больший прежняго; так как не все равно - страшиться ли за безчадие, или за самый корень деторождения; жена его так мучилась родами, что для нея жизнь была горше всякой смерти. Об этом послушай, как она сама говорит: аще тако ми хощет быти, почто ми жити (Быт. XXV, 22)? Голод же испытал и Исаак; и хотя в Египет он не ходил, но и он испытал то, чего едва не потерпел там отец его, подвергшись опасности за свою жену. Притом, отца его все соседи уважали, а его гнали, как врага и неприятеля, и не давали ему насладиться плодами собственных его трудов; сильно стеснив его, они сами пользовались его трудами. Когда же он приобрел себе друзей и увидел детей своих в полном возрасте, когда надеялся найти в них великое утешение и иметь хороших помощников в старости, тогда именно он и впал в крайнее уныние. Во-первых, старший сын взял себе жену иноплеменницу, вопреки желанию отца, причем внес в дом несогласие и ссору, и этим самым сильно опечалил его. Сыновния жены причиняли Исааку и Ревекке множество неприятностей, которых всех Писание не перечислило, но указало на них одним словом, сказав, что быша противящеся Ревекце (Быт. XXVI, 35), предоставив самим понять сказанное тем, у кого есть дома и дети, уже вступившие в брак. Такие люди больше и лучше всех знают, сколько зла происходит, когда свекровь и невестка ссорятся между собою, и особенно, когда обе живут в одном доме. Это было постоянное зло. К тому же приключилась слепота глаз: а как велико это несчастие, знают только те, которые сами страдают ею. Затем последовало недоразумение в благословении сына, чем Исаак так был поражен в душе, что воскликнул горестнее, чем сам потерпевший от подмена, и оправдывался пред ним и говорил, что сделал эту несправедливость не добровольно, но быв введен в обман. А дальнейшия события их походили на трагедию театральную и представляли драму из жизни фивских юношей [1]. И здесь старший брат, несмотря на старость и слепоту отца, изгнал из дому младшаго, и если не совершил убийства, как (сын Эдипа), то этому воспрепятствовала мудрость матери. Исав также угрожал Иакову убийством и ожидал только смерти отца; но мать, узнав об этом и разсказав отцу, спасла младшаго от рук старшаго, и (родители) должны были понудить к бегству того, кто был послушен и почтителен к ним, а злого и делавшаго для них жизнь нестерпимою (это говорит сама Ревекка) постоянно удерживали при себе. Итак, когда удалился тот, - который всегда жил дома (бысть не лукав, сказано, об Иакове, живый в дому, Быт. XXV, 27) и большею частию находился при матери, сколько должна была Ревекка горевать и плакать, вспоминая всегда о сыне и смотря на мужа, который был ничем не лучше мертвеца, и по старости и по болезни? Какою скорбию удручаем был и старец, который должен был оплакивать и несчастия жены, вместе с своими собственными? Когда Ревекка приблизилась к смерти, то не видя сына стоящим при ней и плачущим, закрывающим глаза и сжимающим уста, одевающим ее и заботящимся обо всем прочем, - что для родителей кажется горестнее самой смерти, - чего не говорила она, чего не произносила такого, что в состоянии смягчить и камень? А Исаак, видя ее умирающею в таком состоянии, как мог чувствовать себя в душе и тогда и после ея кончины?

  11. Таким оказался тот, который казался нам счастливее многих. А жизнь Иакова нет нужды разсматривать подробно: ее достаточно изображают слова самого Иакова. Беседуя с фараоном, он сказал: малы и злы быша дние лет жития моего; не достигоша во дни лет жития отец моих (Быт. XLVII, 9),т. е. я провел жизнь и весьма краткую, и весьма бедственную. Даже без этих слав его несчастия так известны, что едва ли кто и из простых людей не знает их. Дед его, хотя и совершил дальнее путешествие, но по повелению Божию, что доставляло ему величайшее утешение; а Иаков (оставил родину), убегая от брата, который строил против него козни и замышлял убийство. Авраам никогда не терпел недостатка в необходимых потребностях; а Иаков считал за благо и счастие - иметь только одежду и хлеб. Когда же он спасся (от брата), освободился от бедствий путешествия и пришел к своим родственникам, то принужден был работать, хотя был воспитан среди полнаго изобилия. Ты знаешь, что рабство горько везде; но когда кто принужден быть рабом у равных себе, и притом никогда не испытав ничего подобнаго и проведши все прежние годы жизни на свободе и довольстве, тогда это несчастие делается невыносимым. Однако Иаков все переносил мужественно. Послушай, как сам он разсказывает о бедствиях своей пастушеской жизни: аз воздаях, говорит он, от мене самаго татбины денныя и татбины нощныя; бых во дни жегом зноем и студению в нощи: и отхождаше сон от очию моею: се мне двадесять лет (Быт. XXXI, 39, 40). Это терпел тот, кто вел не скитальческую жизнь, оставаясь всегда дома, и после таких трудов и лишений, по истечении такого долгого времени, он подвергся еще прискорбному обману при женитьбе. Если бы он и не работал семь лет, если бы и не потерпел того, на что жаловался тестю, если бы даже не любил его дочери, уже одно то, что ему была обещана лучшая, а вместо нея дана худшая, сколько причинило этому блаженному печали, сколько безпокойства, сколько огорчения? Другой на месте его не так легко перенес бы эту обиду, но разрушил бы весь дом тестя, заколол бы самого себя вместе с ним или погубил бы каким-либо другим способом; а Иаков, как незлопамятный и долготерпеливый, не сделал этого, и даже не замышлял приступить к этому; но, получив приказание работать еще другия семь лет, охотно послушался: так был он кроток и скромен. Если скажешь, что любовь к девице способствовала кротости его нрава, то этим согласно со мною опять выразишь чрезмерность его скорби. Представь, какую скорбь терпел он, когда был лишен столь любимой девицы и, надеясь уже получить ее, принужден был ждать еще семь лет, среди холода и зноя, и бдений, и непрерывных лишений! Получив наконец ее и ведя у тестя жизнь бедственную и тяжкую, он при том подвергался зависти, и вторично потерпел обман при получении награды, в чем сам и обличил (тестя), сказав: и преобидел еси мзду мою десятию агнцами (Быт. XXXI, 41). Вместе с тестем и братья его жен также возставали против него, даже больше самого тестя. Но всего тягостнее было то, что любимая жена, для которой он решился работать дважды семь лет, предавалась крайнему унынию, видя, что сестра ея рождала, а сама она не имела даже надежды на это, и от этого уныния приходила в такое изступление, что упрекала и укоряла мужа, и призывала смерть на саму себя, если не родит: даждь ми чада, говорила она, аще же ни, умру аз (Быт. XXX, 1). Что же могло радовать его, когда столь любимая им (жена) так скорбела, а братья ея злоумышляли против него и всячески старались довести его до крайней бедности? Если великую скорбь причиняет и то, когда отнимают полученное без трудов приданое за женами, то подвергающийся опасности лишиться приобретеннаго собственными трудами может ли кротко перенести такую потерю? Поэтому Иаков, видя, что его подозревали и подсматривали за ним, тайно ушел, как беглец. Что может быть прискорбнее этого? Так он, удаляясь со страхом и опасностию и из родительскаго и из чужого дома, в том и другом случае неизбежно впадал в одинаковую пропасть. Убежав от брата, он пришел к тестю; а подвергшись опять гонению от тестя, принужден был сойтись с братом; и исполнилось над ним пророческое изречение, которое Амос сказал о дне Господнем: якоже аще убежит человек от лица льва, и нападет нань медведица, и вскочит в дом (свой) и опрется руками своими о стену, усекнет его змия (Амос. V, 19). А что сказать о страхе, которому подвергся он, когда был настигнут Лаваном, и о скорбях во время путешествия, когда за ним следовало столько стад и детей? Когда же ему предстояло увидеть лицо брата, то не чувствовал ли он того же, что чувствуют, по словам поэтов, взирающие на вымышленную ими же голову Горгоны [2]? Не был ли он совершенно к таком состоянии, как бы приближался к смерти? Выслушай слова его, и узнай, какое пламя было в душе его: изми мя, говорит он, Боже, от руки брата моего, от руки Исава: яко боюся аз его, да не когда пришед убиет мя, и матерь с чады. Ты же рекл еси: благо тебе сотворю (Быт. XXXII, 11). Какой радости не изгнал бы этот страх, если бы даже Иаков все прежнее время провел в благодушии? Между тем у него вся жизнь, с того самого дня, в который он, готовясь принять благословение, наперед умирал от страха, сплеталась из несчастий и опасностей. Тогда объял его такой страх, что даже и после встречи с братом, который обошелся с ним ласково и человеколюбиво, он не имел смелости и не переставал безпокоиться. Когда Исав убеждал его пойти вместе с ним, он, как бы желая освободиться от какого-нибудь зверя, колебался и просил брата удалиться от него: господин мой весть, говорил он, яко дети мои юны, овцы же и говяда бременне и у мене: аще убо поженя я един день, измрет весь скот. Да предъидет господин мой пред рабом своим; аз же укреплюся на пути умедлением шествия моего, еже предо мною; и якоже возмогут ити дети, дондеже прииду к господину моему в Сиир (Быт. XXXIII, 13, 14). Немного успокоившись от этих опасностей, он потом опять подвергся другому страху, гораздо большему. Когда похищена была дочь его, он сначала скорбел об оскорблении этой дочери; а когда царский сын облегчил эту скорбь, дав обещание вступить с Диною в законный брак, и Иаков одобрил это намерение, тогда Левий с сообщниками своими нарушил договор и, истребив в городе всех мужчин, привел своего родителя в такой страх, что он даже переселился оттуда, вследствие того, что все вооружились на него. Рече же Иаков, говорит Писание, к Симеону и Левии: ненавистна мя сотвористе, яко злу мне быти всем живущим на земли, в Хананеах и Ферезеах: аз же мал есть числом: и собравшеся на мя изсекут мя, и истреблен буду аз и дом мой (Быт. XXXIV, 30). И действительно соседи решительно истребили бы их всех, если бы человеколюбие Божие не обуздало бы их ярости и не положило конца этим бедствиям. Бысть, говорится в Писании, страх Божий на (всех) градех, иже окрест их, и не гнаша вслед сынов израилевых (Быт. XXXV, 5). Что же по прекращении этих бедствий? Успокоился ли Иаков? Нет, тогда постигло его величайшее из несчастий - смерть любимой жены, преждевременная и вместе насильственная. Роди, говорится в Писании, Рахиль, и возбедствова в рождении. Бысть же внегда жестоко ей родити, рече ей баба: дерзай, ибо сей тебе есть сын. Бысть же егда оставляше ю душа, умираше бо, прозва имя ему: сын болезни моея (Быт. XXXV, 16-18). И когда эта скорбь была еще в силе, Рувим увеличил скорбь, опозорив ложе отца; это так было тяжело для отца, что он даже при смерти, когда родители бывают особенно снисходительны к детям, проклинал сына, который притом был первенцем между всеми другими, что не мало имеет значения для любви родительской. Сила скорби превозмогла все эти побуждения, и Иаков, призвав его к себе, сказал: Рувим первенец мой, ты крепость моя и начало чад моих, жесток терпети, и жесток упорник. Досадил еси яко вода, да и не возкипиши; возшел еси на ложе отца твоего; тогда осквернил еси постелю, идеже возшел еси (Быт. XLIX, 3, 4). Когда же пришел в возраст сын любимой жены, и Иаков надеялся иметь в нем утешение в своей печали об ней, тогда в этом самом сыне и готовились ему многообразныя огорчения. Братья, омочив одежду Иосифа кровию, и показав отцу, причинили ему много скорбей. Он плакал не только о смерти сына, но и о том, как она произошла; и много было причин, возмущавших душу его: это был сын любимой жены, лучший из всех прочих, особенно любимый им, бывший в самом цветущем возрасте, посланный им самим, умерший не в доме, не на одре, и не в присутствии отца, не сказавши и услышавши что-нибудь, не общею всем смертию, но при жизни растерзанный лютыми зверями, так что отец не мог даже собрать останков его и предать земле, и потерпел это не в юности, когда мог бы перенести, но в самой глубокой старости. Это было самое жалкое зрелище - видеть седину, посыпанную пеплом, старческую грудь, обнаженную по раздрании одежды, и плач неутешный: растерза Иаков, говорится в Писании, ризы своя, и возложи вретище на чресла своя и плакашеся сына своего дни многи. Собрашася же вси сынове его и дщери и приидоша утешити его; и не хотяше утешитися, глаголя: яко сниду к сыну моему сетуя во ад (Быт. XXXVII, 34, 35). И как будто душе его никогда не надлежало быть свободною от печали, когда эта рана начала излечиваться, его сильно опечалил сперва голод, постигший всю землю; а потом, когда сыновья, возвратившись из Египта, принесли облегчение от этого бедствия, они же вместе с тем принесли другую печаль, и радость об избавлении от голода помрачена была разлукою с сыном Симеоном. Мало этого: от него требовали и Вениамина, в котором одном имел он утешение и по умершей жене и по сыне, пожранном зверями. И не только это располагало его удерживать при себе Вениамина, но и возраст его и воспитание. Не пойдет, говорил Иаков, сын мой с вами; яко брат его умре и той един оста; и случится ему зло на пути, в он же аще пойдете, и сведете старость мою с печалию во ад (Быт. XLII, 38). По всем этим причинам сначала он отказывал и говорил, что не даст Вениамина; когда же наступил сильный голод и почувствовалась большая крайность, тогда он, хотя и очень сетовал, говоря: почто зло сотвористе ми, поведавше мужу, яко есть вам брат (Быт. XLIII, 6); - хотя и тягчайшим образом страдал, произнося горестныя слова: Иосифа несть, Симеона несть, и Вениамина ли поймете? На мя быша сия вся (Быт. XLII, 36); - хотя и плакал о том, что после Иосифа и Симеона хотели отнять у него и Вениамина, и объявлял, что он скорее перетерпит все, чем отпустит этого сына, однако наконец был побежден, и сам своими руками отдал его, сказав: и брата своего поймите: и возставше, идите к мужу. Бог же мой да даст вам благодать пред мужем и отпустит брата вашего единаго и Вениамина: аз же якоже обезчадех, обезчадех (Быт. XLIII, 13,14). Так сильно одолевали Иакова его многочисленныя бедствия, что хотя внутренности его терзались и число детей его мало-по-малу сокращалось, но он переносил все, по чрезмерности (новых) еще больших бедствий; ибо объяла его еще большая скорбь о Симеоне и Вениамине, чем скорбь об Иосифе. Так несчастие, которое поправить нет надежды, хотя причиняет нам сильныя скорби, но скоро и забывается, повергая душу в безнадежность; а когда оно еще висит над нами, тогда не дает душе успокоиться неизвестностью будущаго постоянно усиливая и обновляя в нас томление. Это всякий может хорошо узнать от блаженнаго Давида, который плакал о сыне, пока он был еще жив, а когда он умер, то Давид перестал скорбеть; и когда слуги недоумевали и спрашивали его о причине, то он высказал ту же мысль, какую и теперь (2 Цар. XII, 15 и дал.). Так естественно и Иаков больше опасался и страшился за Симеона и Вениамина. Потом вожделенное свидание и лицезрение Иосифа доставило ему отраду. Но что пользы в том? Как членам, сильно обожженным огнем, сколько ни охлаждай их, ничто не приносит пользы; так и душу Иакова, угнетенную скорбями и сильно опаленную пламенем печали, ничто не могло оживить, особенно в такия лета, когда чувства уже не бывают бодры. Это говорил и Верзеллий, извиняясь пред Давидом: колицы дни лет жития моего, яко да взыду с царем во Иерусалим? Сын осмидесяти лет аз днесь есмь: еда разумею посреде блага и посреде лукава? Или уразумеет еще раб твой, еже ям, или еже пию, или услышу глас еще поющих и воспевающих? И вскую еще будет раб твой в тягость господину моему царю (2 Цар. XIX, 34, 35)? Впрочем для чего объяснять это примерами других, когда можно то же услышать от самого страдальца? После свидания с сыном Иаков, на вопрос фараона о жизни его, сказал: малы и злы быша дние лет жития моего, и не достигоша во дни лет жития отец моих (Быт. XLVII, 9). Так живо было всегда в душе его воспоминание о прошедшем!

  12. А этот его знаменитый и славный сын, Иосиф, кого не превзошел своими несчастиями? Против отца его злоумышлял только один брат, а против него очень многие; тот в продолжение всего первого возраста воспитывался среди великаго довольства и спокойствия, а этот на чужбине и еще в отрочестве принужден был нести тягости путешествия. У Иакова была мать, которая охраняла его от злоумышлений, а Иосиф еще в юности, когда особенно нуждался в матери, был лишен ея помощи. Притом Исав опечалил Иакова только угрозою, а братья Иосифа привели свой умысел в исполнение, и прежде этого умысла постоянно ненавидели его и клеветали на него; а что может быть тягостнее, как иметь врагами своих близких? Они же и клевету нанесоша на него злу, и видевше, яко любит его отец паче всех сынов своих, возненавидеша его и не можаху глаголати к нему ничтоже мирно (Быт. XXXVII, 2, 4). В сравнении с этим, я не назвал бы столь же великим бедствием пребывание его ни под властию купцов, ни под властию евнуха, потому что эти обходились с ним гораздо человеколюбивее, нежели братья. Впрочем, и после этого буря несчастий не сделалась тише, но наступило еще сильнейшее волнение, которое едва не потопило его. Может быть, кто-либо подумает, что я буду теперь говорить о злом умысле госпожи; но прежде этой бури я скажу о другой, более жестокой. Конечно тяжко, по-истине тяжко быть оклеветанным в таком преступлении, подвергнуться осуждению и жить столь долго в темнице - юноше свободному, благородному, и не испытавшему такого бедствия; но гораздо тяжелее всего этого, я думаю, была для него буря, зависевшая от его юношескаго возраста. Если бы он отверг любовь госпожи своей, нисколько не волнуясь похотию, я не стал бы превозносить его и удивляться ему, последуя учению Христа; Христос говорит, что не скопцы от природы, но сделавшие сами себя скопцами удостаиваются царствия небеснаго (Матф. XIX, 12); а если бы этого не было, то какую победу одержал бы Иосиф? Против кого сражаясь, получил бы он венец? Кого преодолевши, был бы провозглашен победителем, если бы никто не боролся с ним и не усиливался низвергнуть его? Мы не превозносим целомудрия тех, которые не совокупляются с бессловесными, потому что и в природе нет стремления к такому смешению. Так, если бы и блаженнаго Иосифа не волновал этот пламень, почему мы стали бы превозносить его целомудрие? Но если безстыдная женщина увлекала юношу тогда, когда этот пламень поднимается гораздо сильнее, чем в другие возрасты (ему был тогда двадцатый год), и когда сила этого пламени бывает непреодолима, хотя бы ничто ее не увеличивало, и если женщина придавала этому пламени своими чарами и украшениями еще столько же силы, сколько оно имело по самой природе, то кто мог бы изобразить бурю, смятение и томление души юноши, когда внутри волновали его природа и возраст, а извне соблазняли ухищрения египтянки, и притом не один или два дня, но в течение долгаго времени? Я думаю, что он тогда не за себя только страшился, но скорбел и об этой женщине, стремившейся в такую пропасть; это для нас очевидно из того, что он отвечал ей с великою кротостию. Он мог бы, если бы захотел, говорить с нею и оскорбительнее и смелее, потому что она, из любви, легко перенесла бы все; но он ничего такого и не сказал и не подумал; но, высказав благочестивыя мысли и только то, чем надеялся образумить ее, больше ничего не прибавил. Вот, сказал он, господин мой не весть мене ради ничтоже в дому своем, и вся, елика суть ему, вдаде в руце мои. И ничто есть выше мене в дому сем, ниже изъято бысть от мене что либо, кроме тебе, понеже ты жена ему еси; и како сотворю глагол злый сей, и согрешу пред Богом (Быт. XXXIX, 8, 9)? И при такой скромности, после такого опыта целомудрия, он был оклеветан, и Бог попустил это! Он был связан и при этом не обличил женщины в злом умысле и несправедливой клевете; ему еще большия предстояли награды и блистательнейшие венцы, потому и после освобождения царских рабов он еще оставался в темнице. Не говори мне о человеколюбии темничнаго стража; но вникни в слова самого (Иосифа), и увидишь скорбь души его. Истолковав сон, он говорил виночерпию: но помяни мя тобою, егда благо ти будет; и сотвориши надо мною милость; и да помянеши о мне фараону и изведеши мя от твердыни сея: яко татьбою украден бых из земли Еврейския, и зде ничто зло сотворих, но ввергоша мя в дом рва сего (Быт. XL, 14,15). Если он легко переносил самое заключение, то сожительство с такими людьми, - гробокопателями, ворами, отцеубийцами, прелюбодеями, убийцами (ибо вообще такими и подобными людьми было наполнено это жилище), - для него было тягостнее всего. И не это одно печалило и огорчало его, но и то, что он видел много томившихся там невинно и напрасно. Между тем раб, на что и ты теперь жалуешься, избавлялся от уз, а свободный продолжал томиться. Если же кто станет говорить о последующем величии Иосифа, тот опять напомнит мне о множестве забот, безсонных ночей и безчисленных занятий, которыя вообще не очень приятны для любящих тихую и спокойную жизнь. Кроме того, хотя с упомянутыми святыми и случалось нечто приятное, но тогда еще не было открыто им ни царство небесное, ни обетование будущих благ. А теперь, когда предстоит столько благ и для всех это ясно, кто, скажи мне, станет советовать, если в настоящей жизни не будет наслаждаться ничем приятным, и даже вообще считать что-нибудь из здешняго приятным, зная о будущих благах? Что было бы ниже такой души, которая, надеясь по прошествии малага времени переселиться на небо, искала бы здешних удобств и благополучия, нисколько не отличающихся от тени? Суета суетствий, говорит Соломон, и всяческая суета (Еккл. I, 2). Если же тот, кто больше всех людей испытал удовольствия жизни, произнес о них такой приговор, то гораздо более должно так чувствовать и мыслить нам, у которых нет ничего общаго с землею, которые вписаны в горний град и получили повеление обращаться туда всем умом своим.

К ТОМУ ЖЕ СТАГИРИЮ

об унынии.

СЛОВО ТРЕТЬЕ.

  ВЫШЕ сказанное может потушить пламень уныния и расположить к благодушию; но чтобы утешение было полнее, я решился прибавить тебе и это слово, наперед предложив тебе следующий вопрос: скажи мне, если бы кто призвал тебя на царство земное, и между тем тебе предстояло бы, прежде чем войдешь в город и наденешь на себя венец, остановиться в гостиннице, в которой и грязь, и дым, и шум от путешественников и опасности от разбойников, и теснота, безпорядок великий, неужели ты обратил бы внимание на эти неприятности, а не пренебрег всеми ими, как ничтожными? Так не странно ли, что надеющийся обладать землею не смущается никакими встречающимися трудностями, одушевляясь надеждами на царствование, а призываемый на небеса падает духом и смущается при каждой из случающихся с нами в этой гостиннице неприятностей? Состояние здешней жизни нисколько не разнится от гостинницы и пребывания в постоялом доме: это и желали выразить святые, называя себя странниками и пришельцами, и такими словами научая нас пренебрегать и удовольствиями и неприятностями настоящей жизни и, отрешившись от земли, всею душою прилепляться к небу. Обратимся же к самим святым и от Иосифа перейдем к Моисею. Этот кротчайший из всех бывших на земле, рождается в то время, когда соотечественники его находились в бедственном положении; быв отчужден от родивших его и не зная своих родителей, он в продолжение всего перваго возраста своего воспитывается иноплеменниками: что могло быть тягостнее этого для еврея юнаго и разумнаго, хотя бы он и считался сыном царским? Но тогда для него тягостно было не только это, но и то, что он видел всех соотечественников своих в крайних несчастиях. Мог ли он, не хотевши ни жить, ни быть вписанным в книгу Божию без их спасения (Исх. XXXII, 38), наслаждаться благами при царском дворе, видя всех их среди такой бури? Если и нас родившихся спустя столько времени после этих событий и не имеющих подобной причины сострадать иудеям, объемлет жалость при мысли о тогдашнем избиении их детей, то чего не претерпел этот блаженный, привязанный великою любовию ко всему народу, видевший своими глазами его бедствия, и тех, которые причиняли эти бедствия, принужденный называть своими родителями? Я думаю, что об этих бедных детях он скорбел тогда больше самих родителей, как видно из того, что сделал он впоследствии. Так, не могши ни убедить, ни принудить мнимаго отца своего отменить зверское и убийственное повеление, он сам наконец порешил разделить с ними бедствия. Впрочем, я не столько удивляюсь этому, сколько изумляюсь тому пламени скорби, которое Моисей носил в себе в предыдущее время и о котором я заключаю по (совершенному им) убийству. Кто доведен был скорбию до убийства, тот чрез последнее обнаружил силу первой. Он конечно не стал бы мстить египтянам так жестоко, если бы не сокрушался более самих родителей о бедствиях детей их. Что же, после того, как он отмстил и несколько облегчил душу свою от такой скорби, успел ли он вполне насладиться отрадою, доставленною ему этим мщением? Едва наступил второй день, как этого блаженнаго постигла другая скорбь, тяжелее прежней, и объял такой страх, который заставил его совсем удалиться из Египта. Тяжело слышать дурное и от кого бы то ни было; но когда будет говорить дурное кто-нибудь из облагодетельствованных, станет поносить за благодеяния, ему оказанныя, и укорять так: еда убити мя ты хощеши имже образом убил еси вчера египтянина? (Исх. II, 14), тогда, тогда обида бывает невыносимою и может даже вывесть оскорбляемаго из терпения; такое производит она раздражение вместе с печалию! Но у Моисея к этому присоединилось еще третье - боязнь царя, которая так овладела душою праведника, что даже изгнала его из всей тамошней страны. Так становится беглецом - сын царский! Если кто считает счастием для него воспитание при царском дворе, то пусть теперь вспомнит о придворном довольстве и увидит, что и оно сделалось для праведника причиною множества скорбей и неудобств, потому что не все равно, тому ли выносить долгое скитальничество и терпеть бедствия на чужбине, кто воспитан в простом доме и испытал много забот, много странствований и трудностей, или подвергнуться таким страданиям тому, кто никогда и на короткое время не испытывал этого, но жил всегда в довольстве: последний, конечно, с более тяжелым чувством, чем первый, обратится в бегство, если ему случится дойти до такой крайности; что тогда и случилось с Моисеем. Сделавшись беглецом, он приходит к человеку, который был идослужителем и иноплеменником; а пользоваться столь долгое время гостеприимством человека, посвятившаго себя на служение демонам, это не маловажная причина для скорби. Здесь Моисей, приняв в свое заведывание стада того человека, в таком занятии провел сорок лет. Если это кому-либо представляется нисколько не тяжелым, то вспомним о тех, которые уходят с родины и скрываются не по страху и боязни, но оставляют дом добровольно на малое время, как они томятся, как грустят, за какое благо считают возвращение на родину! Когда же к этому присоединяется еще страх и бедственная жизнь, при чем однако самыя тягости и скорби представляются более легкими, нежели желанное возвращение на родину, то вообрази картину бедствий Моисея! Не просто выслушивай сказанное, что Моисей бяше пасый (Исх. III, 1), но припомни при этом слова Иакова, которыми он высказывал жалобу пред тестем: аз воздах тебе от мене самаго татбины дневныя и татбины нощныя; бых во дни жегом зноем и студению в нощи: и отхождаше сон от очию моею (Быт. XXXI, 39). Все это, конечно, было и с Моисеем, притом в течение еще большаго числа лет и в большей степени, так как и страна (мадиамская) была пустыннее страны (месопотамской). Если Моисей не жаловался на это, то и тот блаженный не сказал бы таких слов, если бы не был доведен до великой крайности и не был вынужден к тому неблагодарностью тестя. Так чужбина и сама по себе может угнетать человека, если даже он оставил отчизну только по необходимости. Ибо якоже птица, говорит премудрый, егда отлетит от гнезда своего, тако человек порабощается, егда устранится от своих мест (Притч. XXVII, 8). Притом Моисей тогда не мог быть уверен даже в собственной безопасности; но как слуга, убежавший от жестокаго господина, постоянно страшится и опасается, чтобы его не поймали, так и блаженный Моисей жил в постоянном страхе. Это видно из того, что он даже и тогда, когда Бог после столь долгаго времени повелевает ему возвратиться в Египет, отказывается и медлить, хотя и слышал, что умер искавший души его (Исх. IV, 19).

  2. Когда же он послушался и пошел в Египет, быв принужден оставить жену и детей, тогда опять начинаются укоризны, и оскорбления, и угрозы от тогдашняго царя египетскаго и жалобы и проклятия от получающих благодеяния. Тот говорит: вскую Моисей и Аарон развращаете люди от дел их? Идите кийждо вас на дела своя. А израильтяне говорят: да видит Бог и судит вам, яко огнусисте дух наш пред фараоном, и пред рабы его, дати меч в руки его, убити нас (Исх. V, 4, 21). Прискорбно и тягостно это; но всего тяжелее было то, что он пришедший и обещавший евреям множество благ, свободу, избавление от тяготевших над ними бедствий, показался им обманщиком, потому что тяжесть угнетавшаго их рабства не только не облегчилась, но увеличилась еще больше, и тот, кто подал надежду быть избавителем всего народа и обещал это, оказался повидимому виновником мучений и побоев, злоумышленником и губителем. Кто не впал бы в уныние, когда, обещав прекратить столь великия бедствия, после обещания сам же увидел прибавление других, еще более тяжкий бедствий? Моисей унывал, как естественно унывать тому, кто слышит и видит подобное; однако он не упал под тяжестью этой скорби, но остался непреклонным, хотя события не только не соответствовали, а даже противоречили его обещаниям. Обратившись к Богу и говоря об этом, он много плакал и сказал: Господи почто озлобил еси люди Твоя? И вскую послал еси мя? И отнележе внидох к фараону, глаголати Твоим именем, он озлоби люди сия и не избавил еси людей Твоих (Исх. V, 22,23). Пролив слезы и снова услышав от Бога такое же повеление, какое и прежде, он опять возвещает об этом израильтянам, но они не внимают ему, потому что души их были угнетены скорбию и унынием. И не послушаша, говорится в Писании, Моисея от малодушия и от дел жестоких (VI, 9). А это не мало огорчало его. Когда же последовали чудеса, и фараон многократно смеялся над ним, он и эти насмешки перенес мужественно. Когда наконец вышел он из Египта и вместе с иудеями стал уже надеяться на освобождение, то не успел еще вполне отдохнуть, как объял его прежний или даже гораздо больший страх. Не прошло и трех дней, как израильтяне увидели пред собою варваров вооруженными, и испытали тоже что испытывают какие-нибудь беглые рабы, когда на чужбине внезапно окажутся пред глазами своих господ, или что испытали бы сами они, если бы случилось им в приятном сновидении увидеть себя на свободе, а пробудившись опять оказаться в Египте и в тех же самых бедствиях. Впрочем я не знаю, что можно назвать сновидением их, три ли дня свободы, или представившееся им теперь страшное и ужасное зрелище: такая мгла уныния покрыла взоры всех их. А Моисей объят был еще большим мраком: он боялся не египтян только, как прочие израильтяне, но и последних вместе с первыми. Те и другие теперь смотрели на него, как на обманщика и обольстителя, одни - с насмешками и готовностию сделать нападение, а другие - с озлоблением и печалию. Впрочем, для чего по догадкам судить об унынии этого мужа, когда скорбь его можно вполне понять из слов нисшедших свыше? Когда он молчал и не дерзал даже отверзть уста, Бог говорит ему: что вопиеши ко мне (Исх. XIV, 15)? - одним этим словом объясняя нам смущение души его.

  3. Когда прошел и этот страх, тогда опять поднялись еще большия беды. Предводимые Моисеем и получившие чрез него множество благ в продолжение всего пути поступали с ним хуже египтян и фараона. Во-первых, они поступали с великою дерзостью, требуя от него мяса египетскаго: не благодарили за настоящее, но хотели прежняго; это было всего тяжелее. Потерпел ли бы он более неприятностей, если бы поручено было ему начальство над беснующимися и сумасшедшими? Однако все это блаженный перенес мужественно, и если бы он не питал к ним любви, то это горе было бы сносно, и ему предстояло бы сетовать только о своем собственном положении; но так как он любил их больше, чем родители, то в самой заботливости о них имел другой повод к скорби - об их развращении и нечестии. Не так огорчало его то, что его оскорбляют, как то, что они - оскорбители. Преступно и то, что они были неблагодарны прежде ниспослания чудесной пищи; но они и среди чудес оказывали свое нечестие, беззаконие и жадность при собирании пищи и пройдя немного вперед, опять роптали, опять выражали недовольство благодеяниями Божиими; и при каждом таком случае блаженный сокрушался и скорбел более самих грешивших. Так, когда они сделали тельца, то сами они играли и веселились, а Моисей сетовал и скорбел, на себя самого призывал страшное проклятие, и однако ничто не могло заставить его подавить в себе сострадание к ним. Итак видя, что столь любимые им постоянно поступают хуже и хуже, в какой он был горести, какими обливался слезами? Если иной, имея одного сына, не мог бы жить, узнав, что сын его предался порокам, хотя бы сам был порочнее всех, то Моисей, который столько тысяч людей считал своими детьми, или лучше сказать, любил их больше, чем детей, - ибо никакой отец не пожелал бы, подобно ему, погибнуть вместе с сыном, не сделав сам никакого греха, - который имел столько детей, притом ненавидел зло и любил добро, сколько, думаешь, страдал он, видя, что все они, как бы согласившись, устремились в пропасть порока? Если бы мгла такой печали крайней не омрачила его и не потрясла до самой глубины души, то конечно он не бросил бы скрижалей из рук и не разбил бы их, хотя он скоро и исправил это несчастно. Но что, скажи, сделал он для этого? Самый способ врачевания, хотя и помог делу, однако был исполнен многих слез; и не бывало такого каменнаго человека, который нисколько не страдал бы при виде, как его братья и сродники побивали друг друга, подвергнув этому прискорбному избиению до трех тысяч человек (Исх. XXXII, 28). И мы, когда застаем детей своих за каким-нибудь худым делом, конечно наказываем и сечем их, но делаем это не без сожаления, а напротив скорбим не меньше самих терпящих наказание.

  4. Во время тогдашней великой скорби Моисея и ополчения (евреев), постигла их еще новая печаль. Бог угрожал, что сам Он уже не будет предводительствовать ими, но оставит их и предводительство ими передаст ангелу; это для Моисея было всего невыносимее. Послушай, что говорит он к Богу: аще сам Ты не идеши со мною, да не изведеши мя отсюду (Исх. XXXIII, 15). Видишь ли, как страх сменялся страхом и печаль печалию? Но бедствие не остановилось и на этом: когда Моисей преклонил Бога, и Человеколюбец умилостивился и даровал благодать, - евреи опять повергли Моисея в новыя скорби, прогневляя умилосердившагося Бога и подвергая самих себя крайним несчастиям. После многоплачевнаго избиения, они опять так разгневали Бога, что вызвали на себя огонь, который истребил бы почти всех их, если бы и при этом Бог не оказал великаго человеколюбия. А Моисею при всем этом приходилось испытывать двоякую печаль - и от того, что израильтяне погибали, и от того, что оставшиеся в живых не исправлялись и не получали никакой пользы от гибели братьев. Избиение еще не кончилось, а оставшиеся в живых вспомнили уже о луке и, не довольствуясь тем, что у них было, говорили: кто ны напитает мясы? Помянухом рыбы, яже ядохом в Египте, и огурцы и дыни, лук, и червленный лук и чеснок. Ныне же душа наша изсохла, ничтоже точию манна пред очима нашима (Числ. XI, 6). Тогда Моисей, уже не перенося их неблагодарности и изнемогши от скорби, отказывается от начальства и желает себе смерти вместо такой горькой жизни. Выслушай собственным слова его: и рече Моисей, говорится в Писании, ко Господу: вскую озлобил еси раба Твоего? И почто не обретох благодати пред Тобою, еже возложити устремление людей сих на мя? Еда аз во утробе зачах вся люди сия? Или аз родих я? яко глаголеши ми: возми их в недра твоя, якоже доилица носит доимыя, в землю, еюже клялся еси отцем их. Откуды мне мяса дати всем людем сим? Яко плачут на мя глаголюще: даждь нам мяса, да ядим. Не возмогу аз един водити людей сих, яко тяжко мне есть слово сие. Аще же тако Ты (не) твориши мне, то убий мя убиением, аще обретох благодать пред Тобою (Числ. XI, 11). Это говорил тот, кто некогда сказал: и ныне убо, аще оставиши им грех их, остави; аще же ни, изглади мя из книги Своея, в нюже вписал еси (Исх. XXXII, 32). Так изменила его печаль! Тоже часто бывает и с родителями, когда они огорчены поступками детей. Впрочем Моисей, и после этих слов, не перестал сострадать израильтянам, как видно из того, что сделал он впоследствии. Когда, после покушения их умертвить соглядатаев и забросать его камнями, он спасся от рук их, то опять обратился к молитве за них и умолял Бога быть милостивым к тем, которые хотели умертвить его (Числ. XIV, 10-20); так любовь его была сильнее даже естественной привязанности! Потом, когда соглядатаи умерли и не прошло еще время бывшаго плача, израильтяне опять причинили ему новую печаль, во-первых тем, что не послушались его запрещения воевать, и во-вторых тем, что были поражены амаликитянами (ст. 41-45); и еще прежде этой войны многие погибли от жадности и объядения (Числ. XI, 33). Уби, говорится в Писании, множайшия их, еще брашну сущу во устех их (Псал. XXXVII, 30, 31). После зрелища этой великой смертности, когда печаль по поводу ея еще не прекратилась, Моисей опять был повержен в другую скорбь и поставлен в такую крайность, что молился, чтобы вожделенные и возлюбленные его израильтяне окончили жизнь неестественною и необычайною смертию; тогда одни были сожжены внезапно возгоревшимся огнем, а другие поглощены разсевшеюся землею; и пострадали таким образом не немногие, но больше пятнадцати тысяч мужей. Как же после этого относились к Моисею родственники и друзья погибших? В каком расположении был сам Моисей, видя, что от этого несчастия и дети сделались сиротами, и жены вдовами, что и сестра и брат его умерли, и сыновья последняго сожжены за некоторое беззаконие? Каждое из этих событий может опечалить и такую душу, которая еще нисколько не страдала, а тем более душу, претерпевшую столь много бедствий. Когда же иудеи победили хананеев и сделали длинный обход, то опять возроптали и опять стали гибнуть, не от болезни, как раньше, и не от огня и разсевшейся земли, как прежде, но от укушения ядовитых змей, которыя погубили бы всех их, если бы опять Моисей не предстал Богу и не умолил Его. Когда же они избавились и от этой гибели и избегли проклятий волхва, то опять устремились в самыя гибельныя пропасти: после благословений Валаамовых, или, лучше сказать, Божиих (ибо слова Валаама зависели не от его воли, но от действовавшей в нем силы), они стали прелюбодействовать с дочерьми иноплеменников и служить Веельфегору. Моисей, видя такой стыд и позор, опять повелел им умерщвлять друг друга, сказав: избийте кийждо ужика своего, служившаго Веельфегору (Числ. XXV, 5), подобно тому, как при ране телесной, которая не заживает после многократных вскрытий и прижиганий, приказывают снова резать и прижигать и то, что осталось. Впрочем, слыша об этих трудностях, не думай, будто оне только и были; я еще опустил не мало из упомянутых (в Писании): войны, сопротивления врагов, длинныя путешествия, оскорбление от сестры, ея наказание, о котором в особенности сетовал кротчайший Моисей; но хотя бы я тщательно собрал все, и тогда описанное не составило бы тысячной части того, что было на деле. Если управляющий немногими слугами в доме встречает множество поводов к огорчениям и к печали, то обязанный управлять столькими тысячами в продолжение сорока лет и в пустыне, где не было ни (здороваго) воздуха, ни воды, сколько должен был иметь каждодневно дел, сколько забот, сколько печалей, и при жизни и по смерти людей? Он видел умершими всех, которых вывел из Египта, кроме двух только мужей; сам же и потомков их не удостоился ввести в землю обетованную, но только увидел ее с вершины горы Навав и хорошо изучил природу ея, а насладиться ею вместе с прочими израильтянами не был допущен, остался вне ея и умер, о чем и сам он сетовал пред израильтянами в таких словах: и Господь Бог разгневася на мя о словесех ваших и клятся, да не прейду Иордана сего, и да не вниду в землю, юже Господь Бог твой дает тебе в наследие. Аз бо умру в сей земли, и не прейду Иордана сего, вы же прейдете и наследите землю благую сию (Втор. IV, 21). А всего тяжелее то, что Бог свел его и во гроб с печалию, так как Моисей наперед узнал, какия бедствия постигнут иудеев: идолопоклонство, плен, невыразимыя несчастия, почему и сокрушался душею не о том только, что сам видел и что уже было, но и о том, чего еще не случилось. Так, начав скорбеть и горевать с ранняго возраста, он с тем же унынием и окончил жизнь.

  5. А преемник его Иисус (Навин) вместе с ним вкушал, так сказать, все горькое; если же он в молодости и избежал чего-нибудь, то восполнил это по смерти Моисея. Он не только при жизни Моисея разрывал одежды свои и посыпал пеплом голову, но и по смерти его опять поставляем был в такую же, или даже в большую крайность, так что не короткое время, но целый день лежал подвергшись на земле. Выслушай слова его и сетования: и растерза, говорится в Писании, Иисус ризы своя, и паде на земли на лице свое пред Господем даже до вечера, сам и старцы Израилевы; и посыпаша персть на главы своя. И рече Иисус: молюся, Господи, вскую преведе раб твой люди сия чрез Иордан, предати их Аморреом на погубление? О да быхом пребыли и вселилися у Иордана. И что реку? Понеже отврати Израиль выю свою пред враги своими. И услышав, Хананей и вси живущие на земли обыдут нас, и потребят нас от земли (Иис. VII, 6). Услышав это, Бог открыл ему виновника поражения; и Иисус, узнав это, истребил всех, не только согрешившаго, но и его родственников и домашних и множество скота (Иис. VIII, 24-26); а это не мало возмутило душу его. Если мы не можем смотреть, когда называют чужих, то чего не претерпел он, подвергая таким бедствиям соотечественников и соратников своих? А как (огорчали его) обман гаваонитян и подозрение, павшее на те колена, которыя поселились по ту сторону Иордана? Как тяжело было постоянное пребывание на войне и в сражениях? Какая душа могла при этом оставаться спокойною? Если он и одерживал победы, то удовольствие от получения трофеев омрачалось заботами о предстоявших еще войнах. Раздел участков также доставил ему много труда и много безпокойства; знают это те, кому был поручаем раздел хотя небольшого имущества между братьями или другими наследниками после кого-нибудь. О последующих несчастиях народа еврейскаго не считаю нужным говорить; потому что речь теперь не о том, проводил ли кто-либо скорбную жизнь, но о том, кто из благоугодивших Богу (проводил такую жизнь).

  6. Посему, если угодно, упустим Илия, который оскорбил Бога нечестием детей, или вернее сказать - своею безпечностию. Он был наказан не за то, что имел порочных детей, но за то, что щадил их больше надлежащаго и не наказывал за нарушение законов Божиих; сознавая это, и сам он, после сильной угрозы Божией, говорил: Господь сам, еже благо пред Ним, да сотворит (1 Цар. III, 18). Итак оставив его, перейдем к Самуилу, который с детства воспитывался в храме, всегда отличался благочестием пред Богом и с ранняго возраста оказался столь добродетельным, что, не успев еще возмужать, был причислен к дивным пророкам, и притом в такое время, когда оскудело пророчество: не бе, говорится в Писании, видение посылаемо, и глагол бе честен (1 Цар. III, 1). Этот Самуил, рожденный после многих слез, был прежде всего опечален и смущен, как признательный и любящий ученик, видя своего учителя пораженным бедственною смертию; а потом он должен был постоянно оплакивать и несчастия иудеев. Сыновья же его, нечестивые, злые и крайне преданные порокам, опечаливали его как своею жизнью, так и тем, что не могли наследовать дарованной ему чести (1 Цар, VIII, 3). За этою печалию последовало, или лучше сказать, не последовало, - так как она не прекращалась, - но к ней присоединилось еще беззаконное требование израильтян, при чем Самуил так упал духом, что нуждался в великом утешении. Послушай, что говорит ему Бог: не тебе уничижаша, но Мене (1 Цар. VIII, 7). Впрочем и после этого Самуил так заботился о них, что говорил к ним: да никакоже ми согрешиши, еже оставити молитися о вас (1 Цар. XII, 23). Поэтому, когда он видел их, столь им любимых, бедствующими, поражаемыми на войнах, прогневляющими Бога, мог ли он чувствовать какое-либо удовольствие, мог ли когда-нибудь оставаться без печали и слез? А когда он поставил царем Саула, то опять последовали для него скорби непрерывно одна за другою. Так, когда Саул принес жертву вопреки воле Божией, когда он, победив амаликитян, пощадил царя их, опять вопреки повелению, Самуил был так поражен в душе, что более не видел этого человека, но с того времени до последняго дня сетовал и плакал о нем, хотя и укоряем был за чрезмерную скорбь. Бог говорил ему: доколе ты плачеши о Сауле? Аз же уничижих его (1 Цар. XVI, 1). Если же он плакал при этих событиях, то что было с ним, когда Саул избил столько священников напрасно и без вины? - когда в другой раз пошел умертвить своего благодетеля, который не сделал ему никакого зла? - когда он увидел Саула нагого пророчествующим и лежащим на земле? - когда слушал многочисленныя сетования и жалобы Давида на Саула?

  7. Вспомнив о Давиде, я не знаю, что мне делать: изложить ли теперь продолжительныя сетования его, описанныя в псалмах или, предоставив тебе прочитать их на досуге, самому разсказать его несчастия. Так, Давид потерпел много бедствий, когда пас стада, отражая нападения и непостоянных стихий и диких зверей; первое видно из того, что говорил Иаков; а последнее из того, что сам он говорил Саулу о льве и медведе. Когда же он, рано оставив эту жизнь, приступил к делам военным - опускаю зависть братьев, хотя и она была для него весьма тягостна, - когда, вступив в единоборство, одержал блистательную и чудную победу, то в облагодетельствованном Сауле нашел себе врага сильнее низложеннаго Голиафа; потому что Саул не открыто вооружался против него, но, приняв вид друга и притворившись почитателем и попечителем его, поступал с ним враждебно. А как прискорбно за добро получать зло, о том послушай блаженнаго пророка, который постоянно плакал, сетовал и говорил; еда воздаются мне злая за благая (Иер. XVIII, 20)? Даже без всякой другой неприятности, одно то причиняет великую скорбь военачальнику, что он находится в подозрении у царя, который смотрит на него с неудовольствием. Что я говорю - военачальнику у царя? Нам неприятно, если и слуги так относятся к нам; когда же притом строятся козни против жизни ненавидимаго, то какая жизнь может быть горестнее этой? Однако Давид все переносил и терпел; жил вместе с тем, кто замышлял убить его, и участвовал в его войнах. Когда же он удалился и устранился от войны, то хотя самое удаление и обнаружение вражды (Сауловой) посодействовало несколько безопасности (Давида), но так как он должен был с четырьмя стами мужей защищаться против многочисленнаго Саулова войска, то трепетал более, чем прежде. Подумай, в каком он был положении, когда не имел ни города, ни крепости, ни союзников, ни доходов, и должен был воевать с тем, который имел все это, между тем как сам он не мог, кроме пустыни и пещер, найти и места, куда бы убежать. Взяв город, так называемый Кеиль, он тотчас вышел из него, когда священник сказал, что Бог не избавить его из рук Саула, если он останется там. А этот священник был тот самый, который избежал рук Саула и возвестил Давиду о бывшем в Номве печальном происшествия, причем (Давид) произнес прискорбныя слова: аз есмь виновен о душах всего дому отца твоего (1 Цар. XXII, 22). Таким образом этот священник, постоянно находясь с Давидом, служил только напоминанием о том печальном событии; взирая на него, Давид постоянно вспоминал о погибели священников, а вспоминая об этой погибели и обвиняя самого себя в этом избиении, он жил бедственнее всякаго приговореннаго к казни. Если бы и ничто другое не тревожило его, то одной мысли, что он сам был виновником избиения столь многих священников, достаточно было для того, чтобы уязвлять и сокрушать душу его. Между тем он, сокрушаясь этою мыслию, которая и ночью и днем хуже червя терзала душу его, получал еще потом и другия раны, непрерывно одну за другою. Так, когда Навал оскорбил его в лице его слуг, и назвал его беглецом, изгнанником, неблагодарным рабом, он не без скорби перенес такия слова; также, когда, пришедши к Анхусу, он притворялся безумным, падал на землю, искажал свое лицо и испускал из уст своих много пены, он более действительных бесноватых терзался мыслию о том, до какой крайности довел его Саул, столь облагодетельствованный им. Когда же Давид несколько отдохнул, живя у иноплеменников, то должен был идти воевать с их врагами; но военачальники, завидуя ему и желая оклеветать его пред царем, удалили его из войска, как бы человека безполезнаго, коварнаго и вероломнаго: прискорбни быша, говорится в Писании, о нем воеводы иноплеменничи и глаголаша ему: возврати мужа, и да возвратится на место свое, идеже поставил еси его там, и да не идет с нами на брань, и да не будет наветник в полцех. И чим примирится сей господину своему? Не главами ли мужей сих (1 Цар. XXIX, 4)? Давид, пораженный этими словами, удалился с великим огорчением и унынием. Но прибывши домой, он нашел столько бедствий, что едва не умер от печали. Случившияся тогда бедствия могли бы омрачить его душу, если бы даже были им предусмотрены, а так как они случились нечаянно и неожиданно, то казались вдвое более тяжкими, и были уже невыносимы. Он отправился домой, чтобы отдохнуть и найти облегчение прежней скорби своей в детях и женах; но прибывши, внезапно услышал, что он в неволе у врагов, и увидел огонь, и дым, и кровь мертвецов, и прежде нежели он оплакал убитых и окончил сетование о плененных, на него напали, свирепее зверей, жители города, и каждый из них хотел найти облегчение своих горестей в его смерти. Как при столкновении на море противных ветров, от их борьбы происходит великая и свирепая буря; так и тогда уныние и страх терзали душу праведника, в которой происходило великое волнение и смущение от этих чувствований, непрерывно то преодолевающих, то преодолеваемых одно другим. Когда же он избавился от этих бедствий и возвратил жен и всех пленных, то прежде, нежели насладился этою победой, опять был поражен горестною вестию о смерти Ионафана, которая так поразила душу его, как можно видеть из его плача: нападе на мя любовь твоя, говорил он, паче любве женския (2 Цар. I, 26). Что я говорю об этом плаче? Тот, кто столько плакал об отце Ионафана, своем враге и зложелателе, тысячекратно искавшем его погибели, что мог чувствовать, когда узнал, что разделявший с ним опасности, многократно избавлявший его от козней отца, участвовавший в его тайнах и заключавший с ним много договоров, что этот человек лишился жизни в то время, когда Давид мог воздать ему должное за прежния благодеяния?

  8. Когда эта скорбь была еще в полной силе, опять в новую печаль повергает его военачальник (Иоав), не давший Авениру исполнить обещаннаго, коварно убив того, который обещал легко и без всякаго труда предать Давиду все войско. Давид был так огорчен этим убийством, что тогда же проклял Иоава, и во время кончины своей поручил своему сыну отмстить ему за это безчестное убийство. Самыя слова, которыми Давид громко оплакивал Авенира, достаточно изображают нам страдание души его: и воздвиже, говорится в Писании, царь глас свой, и плакася над гробом Авенира и рече: еда смертию Навала умре Авенир? Руце твои не связаны; нози твои не во оковах; не приступил еси, якоже Навал; пред сыном неправды пал еси (2 Цар, III, 32-34). Что же после этого? Коварно умерщвляется Мемфивосфей [1] и к печали Давида о нем (ибо и о нем Давид скорбел так, что даже умертвил убийц его) присоединилось противодействие хромых и увечных, которое сильно возмутило его. Одолев и этих и других врагов, он с великою радостию переносить кивот, но в то самое время, когда переносили ковчег и все радовались, среди веселия случилось событие, которое омрачило всеобщую радость и повергло душу царя в уныние и великий страх. Гнев Божий внезапно поразил и умертвил Озу, который хотел поддержать падавший кивот; и страх от этого так сильно потряс душу Давида, что он тогда только решился перенести кивот к себе, когда узнал, какое благополучие было от него Аведдару, который тогда принял его (2 Цар. VI, 8-12). Потом, когда умер царь аммонитский, Давид, как муж добрый и человеколюбивый, отправил послов утешать сына его и убеждать его мужественно переносить смерть отца; а тот, за такую честь постыдно оскорбив послов, отослал их обратно к царю. Неужели по твоему мнению, этого мало, чтобы опечалить и поразить душу? Не доказывает ли этого и самая война, которая не имела никакого другого предлога и дошла до такого ожесточения, что подвергла Давида безчисленным бедствиям (2 Цар. гл. X)? Этих бедствий, хотя бы кто примешал к ним тысячу удовольствий, достаточно для того, чтобы жизнь Давида признать скорбною; но последующия бедствия его таковы, что до них как бы еще и не начинались истинныя скорби. Подлинно страдания этого царя превзошли всякую басню и всякую трагедию; на дом его обрушились такия необычайныя и непрерывныя бедствия, как будто у него одно зло постоянно старалось помогать другому злу. Так посмотри: Амнон полюбил сестру свою, полюбив, обезчестил ее; обезчестив, возненавидел и допустил разгласиться как безчестию, так и кровосмешению, приказав одному из слуг тотчас изгнать ее из дому против воли и отправить чрез (городскую) площадь, причем она кричала и плакала (2 Цар, гл. XIII). Авессалом, узнав об этом и созвав на пир всех братьев, между которыми был и этот оскорбитель, умерщвляет его при посредстве слуг, когда тот ел и пил. Потом некто, отлучившись оттуда и в смятении не разузнав точно случившагося, возвестил царю, что все сыновья его умерли. Тогда Давид сидя плакал о мнимом убиении всех сыновей своих; когда же в точности узнал о случившемся, то грозил сыну и говорил, что умертвит его; и хотя (Авессалом) убежал в чужую страну, где он провел три года, царь во все время продолжал гневаться; даже и по прошествии этого времени не призвал бы его к себе, если бы умный военачальник против его воли не склонил его на такое дело. Но и призвав сына, он еще не заживил сердечной раны, но удалил его от лица своего еще на два года, и только после столь долгаго времени, по просьбе военачальника, дал сыну позволение явиться к себе. Но сын, злопамятуя о прежнем или притом стремясь к власти, возстал на отца и довел его опять до скитальничества и бегства, которым он подвергался при Сауле, и даже сделал его жизнь гораздо тяжелее прежней. Тогдашния скорби Давид терпел, быв военачальником; а теперь он принужден был скитаться после многих лет царствования и после победы, можно сказать, над всеми врагами. И доведший его до этого был и не чужой и не неприятель, но изшедый из чресл его, как сам он говорил с жалобою (2 Цар. XVI, 11). Тогда он был во цвете лет и мог все переносить мужественно, а теперь, в то время, когда ему следовало в этом негодном сыне иметь утеху своей старости, в нем встретил злоумышленника и врага. И вышел царь из Иерусалима вместе с немногими, босой, закрываясь и проливая слезы. Эта война причинила ему не только скорбь, но и стыд. Сын поступил тогда с блаженным оскорбительнее, чем Саул, обезчестил и наложниц отца, и притом не скрытно, но на кровле дома пред взорами всех; в ярости против отца нарушил и уставы природы, и законы обращения с женщинами, и в безумном упоении, когда война еще продолжалась, отважился сделать то, что обыкновенно делают уже по одержании победы и по взятии врагов в плен. Между тем Сива, встретив Давида в такой печали и страхе, еще более возмутил его, налгав на своего господина и сказав, будто (Мемфивосфей) замышляет овладеть царством (2 Цар. XVI, 3).

  9. После Сивы является Семей, человек злой и неблагодарный, и направляет против Давида множество злословий, бросая в него камнями с такими словами: изыди, мужу кровей и мужу беззаконный. Возврати на тя Господь вся крови дому Сауля, понеже воцарился еси вместо его, и даде Господь царство в руце Авессалома сына твоего; показа тебе злобу твою, яко муж кровей ты (2 Цар. XVI, 7). Слыша и претерпевая это, Давид сокрушался, как видно из самаго плача его, но не решился ничего сделать и дал Семею уйти живым, сказав: оставите его проклинати мя, яко рече ему Господь. Негли призрит Господь на смирение мое и возвратит ми благая, вместо клятвы его во днешний день (ст. 12); а сам с безпокойством и страхом ожидал, чем кончится предприятие Хусия. Когда же и это сделалось известным, то началось война, самая необыкновенная из всех когда-либо бывших войн, и даже похожая на загадку. Того, кто был виновником таких бедствий и подал все поводы в такой войне, с чьим падением уничтожались все эти бедствия, - того самаго тщательно беречь и щадить Давид убеждал полководцев своих, повторяя: пощадите ми отрока Авессалома (2 Цар. XVIII, 5). Что могло быть хуже этого горестнаго положения? Что прискорбнее этого затруднения? Давид вынужден был начать войну, в которой равно было тягостно для него и победить и быть побежденным. Он не хотел ни быть побежденным, иначе не выслал бы такого войска, ни одержать победы, иначе не запрещал бы умертвить того, кто начал и повел войну против него. Когда же война была решена и кончилась, как угодно было Богу, когда отцеубийца пал, тогда все прочие были в веселии и радости, один только Давид горевал и плакал, и запершись, звал умершаго и скорбел о том, что сам не умер вместо него: кто даст смерть мне, говорил он, вместо тебе, Авессаломе сыне мой (2 Цар. XVIII, ЗЗ)? Слыхано ли что-нибудь ужаснее этого несчастия? Когда Авессалом умертвил своего брата, Давид хотел умертвить его; когда же Авессалом с неистовством возстал на него самого, тогда он щадит этого самаго сына. И долго не перестал бы он плакать об умершем, если бы не пришел Иоав и не объяснил неуместности этой печали, если бы сильною речью не возбудил в нем бодрости и не склонил его принять войска с надлежащим достоинством. Впрочем, его бедствия еще не кончились и этим; но, во-первых, воины возмутились и разделились между собою; потом, едва только они покорились царю, и притом после многих ласковых увещаний, как опять отложились от него и присоединились к Савею; тогда опять началась другая война, между тем как не совсем еще окончилась и прежняя. Возмущенный этим Давид, собрав своих воинов, выслал их с военачальниками против неприятелей; но Иоав, одержавший победу и в этой войне, не преминул омрачить радость о победе печалию. В изступлении зависти, он без причины и совершенно безвинно злодейски умертвил равнаго ему военачальника, который привел под власть Давида весь народ; и это убийство так встревожило и возмутило царя, что он и при смерти своей завещал сыну и просил не оставить убитаго Амессая не отмщенным. А еще тяжелее то, что Давид, находясь в таком расположении духа, не решался даже высказать причины своей скорби, потому что уже был угнетен безчисленными бедствиями. После этих войн постиг всю страну голод и Давид, для прекращения этого зла, принужден был выдать детей Саула на смерть. Так повелевало определение (Божие); на Саула, и на дом его неправда сия, понеже умертви Гаваониты (2 Цар. XXI, 1). А кто вспомнит, как Давид оплакивал Саула, тога поймет, как страдал он и в это время, выдавая детей его гаваонитянам; однако и это он перенес; а между тем опять последовали дальнейшия несчастия. После голода настала язва и в течение полудня падает семьдесят тысяч мужей, при чем царь, увидев ангела, простершаго меч, и произнося скорбныя слова, сказал: се аз, пастырь, согреших и аз, пастырь, зло сотворих, а сии, стадо, что сотвориша? Да будет рука твоя на мне и на дому отца моего (2 Цар. XXIV, 17). Впрочем нам невозможно с точностию пересказать все его печали; не все оне изложены и в Писании; но по его плачевным песням и жалобам можно догадываться о тяжести и тех скорбей его, о которых не упомянуто, и о том, что этот праведник никогда не переставал скорбеть и сетовать. Что же он говорит? Дние лет наших, в них же седмьдесят лет; аще же в силах, осмдесять лет, и множае их труд и болезнь (Псал. LXXXIX, 10). Если же ты скажешь, что он здесь изобразил жизнь человеческую вообще, а не свою только, то скажешь больше того, что я сам хочу сказать, и избавишь нас от многоречия, сам признавая, что не только в жизни Давида, но и в жизни всякаго другого человека гораздо больше скорбей, чем удовольствий. Действительно, как и сам ты правильно говоришь, Давид произнес такой приговор, имея в виду не только свою жизнь, но и других, и выразил то же самое, что и патриарх, только с большею силою; что тот сказал о части, то этот после обо всех. Тот говорил: малы и злы дние мои (Быт. XLVII, 9); а этот: дние лет наших, т. е. дни всех людей, в них же седмьдесят лет, и множае их труд и болезнь.

  10. Но это, как я сказал, представляю тебе изследовать со всею точностию на досуге, а сам перейду к прочим пророкам. Хотя они нигде не оставили нам описания своей жизни, встретив впрочем и для этого затруднение в чрезмерности угнетавших их бедствий, но я думаю, что одним словом можно назвать всю жизнь их прискорбною. И во-первых, что было общим у всех их, они в течение жизни своей были мучимы пытками, бичуемы, перепиливаемы, побиваемы камнями, заключаемы в темницы, умирали от меча, скитались в овечьих и козьих кожах, терпя недостатки, бедствия, озлобления (Евр. XI, 36-38). К этому присоединилась у них и другая печаль, еще более тяжкая, от того, что они видели, как возрастало нечестие причинявших им бедствия; этим они терзались больше, чем собственными скорбями. Так один из них говорил: клятва, и лжа, и убийство, и татьба, и прелюбодеяние разлияся по земли, и кровь с кровьми мешают (Ос. IV, 2), показывая нам и безнаказанность, и разнообразие, и распространение нечестия. Другой взывал так: у люте мне! понеже бых, аки собираяй сламу на жатве, и аки (собираяй) пародок во обимании винограда, не сущу гроздию (Мих. VII, 1), оплакивая этими словами малочисленность людей добродетельных. Иные еще жаловались на другое что-либо подобное. Пастырь коз (Амос) не только сетовал о грехах иудеев, но и плакал об их несчастиях более, чем о собственных искушениях, и молился Богу так: милостив буди, Господи: кто возставит Иакова; яко мал есть: раскайся о сем, Господи (Ам. VII, 2). Но не смотря на это, он не получил просимаго, как сказано: и сие не будет, говорит Господь (ст. 6). А Исаия, услышав, что вся земля будет опустошена, не хотел утешиться, но постоянно плакал и говорил: оставите мене, да горце восплачуся; не належите утешати мя (Ис. XXII, 4), потому что такой род смерти выше всякаго несчастия. Кто в состояние читать без слез плачевныя песни Иеремии о городе и о нем самом, как написанныя особо, так и разсеянныя по всей его пророческой книге? Иногда говорил он: кто даст главе моей воду и очесем моим источник слез? И плачуся день и нощь о народе сем? Иногда: кто даст мне в пустыне виталище последнее, и оставлю люди моя, и отъиду от них, понеже вси любодействуют (Иер. IX, 1, 2). А иногда жалобно взывал: горе мне! мати моя, вскую мя родила мужа прительнаго и судимаго по всей земли (Иер. XV, 10); иногда же проклинал и день рождения своего: проклят день, говорил он, в оньже родихся (Иер. XX, 14). А грязный ров, скорби от уз, бичевания и клеветы и постоянныя насмешки привели его в такое состояние, что он даже стал отчаиваться. Что испытал он, когда по взятии города встретил заботливость и почтение к себе со стороны иноплеменников? Радовался ли он этому? Напротив, тогда-то он и написал горький плач об умерших, и увидел бедствия не меньшия прежних от того, что оставшиеся в живых после войны раздражали Бога. Обещав повиноваться Ему во всем и ни в чем не противиться, они однако ушли опять в Египет, тогда как повеление (Божие) требовало совершенно иного, и пророка увели вместе с собою, и своею неблагодарностию вынуждали его предсказывать им беды, тягчайшия прежних. А что Иезекииль? А что Даниил? Не в плену ли провели они всю жизнь? Притом, первый из них за чужие грехи был наказан голодом и жаждою; когда же умерла жена его, ему повелено было переносить такое несчастие без слез; а что может быть тягостнее того, когда не позволяется оплакивать и собственныя бедствия? Не говорю теперь о том, что он принужден был есть хлеб свой на куче навозной, лежать на одном боку сто девяносто дней, и терпеть все прочее, что повелевалось ему. Если бы и не случилось с ним ни одной из горестей, как опущенных нами, так и упомянутых теперь, то самое пребывание среди врагов, иноплеменников и людей нечистых, для праведнаго и чистого было тяжелее всякаго наказания. А Даниил, повидимому, наслаждался великою честию и жил как бы не в плену, пребывая при царском дворе и имея власть; но если кто прислушается к его молитве, обратит внимание на его пост, перемену лица и непрестанныя мольбы, и точно узнает, для чего он делал это, тот увидит, что этот пророк более всех скорбел и унывал. Мучили его не только настоящия бедствия, но возмущали и будущия, так как он удостоился видеть пророческими очами и то, чего еще не было; взирая на иудеев, еще не освободившихся от прежняго рабства, он должен был предвидеть другое их пленение; город, который еще не был возстановлен, он видел уже разрушенным, а храм - оскверненным (нечистыми) жертвами и опустошенным, и всю святыню ниспровергнутою. Посему он скорбел и плакал и говорил: нам стыдение лица, и царем нашим, и князем нашим, и отцем нашим, иже согрешихом тебе, Господи (Дан. IX, 8).

  11. Не знаю, как между пророками я пропустил одну небесную душу, - того, кто на земле жил как на небе, у котораго не было ничего, кроме милоти. Что же этот великий и дивный человек, если только можно назвать его человеком? После смелой речи пред Ахавом, после низведения огня, после избиения жрецов, после того, как он заключил и отверз небо во время, назначенное по его желанию, после столь многих и столь великих подвигов он подвергся такому страху и такому чрезмерному унынию, что сказал такия слова: возьми душу мою от мене, яко несмь аз лучший отец моих (3 Цар. XIX, 4). Это говорил тот, кто и теперь еще не умер. Мало этого; он удалился в пустыню, и спал там, изнемогши от тяжкаго уныния. А ученик его получил не только сугубый дух учителя, но и скорби гораздо более тяжкия. Изображая этих пророков для нас и перечисляя их бедствия, блаженный Павел несколько раньше сказал: ихже не бе достоин мир (Евр. XI, 38). Благовременно пришел нам на память и этот блаженный. Если он, явившись один, может доставить нам достаточное утешение, то какого уныния и какой печали не уничтожит он, представши после других? Не считаю нужным говорить о голоде, жажде и наготе, о кораблекрушениях и пребывании в пустынях, о страхах и опасностях, о клеветах и темницах, ранах и бдениях, о безчисленных опасностях смерти и о всем прочем, что претерпел он за проповедь. Все это, хотя и причиняло некоторыя скорби, но доставляло ему и удовольствия. Когда же отверглись от него все азийские верующие, когда уклонились от веры галаты - целый знаменитый народ, когда коринфяне разделили свою церковь на многия части и, оказав послабление блуднику, довели его до безстыдства, тогда что, думаешь ты, чувствовал Павел? Каким мраком объята была душа его? Впрочем для чего нам делать умозаключения, когда можно слышать собственныя слова его? Так, в послании к Коринфянам он говорил: от печали многия и туги сердца написах вам многими слезами (2 Кор. II, 4); и еще: да не паки пришедши мя смирит Бог мой у вас, и восплачуся многих прежде согрешших, и непокаявшихся (2 Кор. XII, 21). А к галатам говорил: чадца моя, имиже паки болезную, дондеже вообразится Христос в вас (Гал. VI, 19). На азийцев же он жалуется и своему ученику. И не только это мучило его, но и данный ему пакостник (плоти) так сокрушал и безпокоил его, что он многократно молил Бога об освобождении от него; ибо слово трикраты значит здесь многократно (2 Кор. XII, 8). Вообще мог ли когда-нибудь быть спокойным тот, кто сокрушался даже об отсутствии брата? Необретшу ми Тита, брата моего, говорит он, не имех покоя (2 Кор. II, 13). И по случаю болезни другого брата, он опять страдал точно также: Бог помилова его, говорил он филиппийцам об Епафрасе, не его же токмо, но и мене, да не скорбь на скорбь прииму (Фил. II, 27). Также сильно скорбя по поводу обольстителей и своих противников, он в послании к Тимофею говорил: Александр ковач многа ми зла сотвори; да воздаст ему Господь по делом его (2 Тим. IV, 14). Итак мог ли он иметь хотя малое отдохновение от уныния и скорби? Кроме вышесказанных бедствий, тяготивших душу его, были и другия, которыя причиняли ему постоянную скорбь. И это опять сам он открыл, сказав: кроме внешних, нападение мое еже по вся дни и попечение всех церквей. Кто изнемогает, и не изнемогаю? Кто соблазняется, и аз не разжизаюся (2 Кор. XI, 28, 29). Если же он за каждаго из соблазнявшихся сам воспламенялся, то этому воспламенению и невозможно было погасать в душе его: потому что никогда не было недостатка в соблазнявших и доставлявших пищу этому пламени. Когда отпадали города, а часто и целые народы, то тем более это могло непрестанно случаться с тем или другим (верующим) из столь многих церквей во вселенной. Но предположим на словах, если угодно, что никто никогда и не соблазнялся и не отделялся от Павла и никакой другой подобной неприятности не случалось с ним, - и в таком случае я не могу признать его свободным от уныния; на это опять мне не нужно никакого другого свидетеля, кроме самого страдальца. Что же он говорит? Молилбыхся сам аз отлучен быти от Христа по братии моей, сродницех моих по плоти, иже суть Израилите (Римл. IX, 3). А это означает следующее: желательнее было бы для меня впасть в геенну, нежели видеть израильтян неверующими. Это именно значат слова: молилбыхся отлучен быти; если же он готов был потерпеть гееннския мучения для того, чтобы иметь возможность привести (к вере) всех иудеев, то очевидно, что, не достигши этого, он вел жизнь более тягостную, чем мучимые в геенне, потому что для него было желательно последнее более, нежели первое.

  12. В каждом из упомянутых бедствий ты обрати внимание не только на причину, от которой раждалось у тех мужей уныние, но и на степень печали, и увидишь, что их печаль гораздо больше твоей скорби. Изследуем же теперь, сильнее ли они скорбели, чем ты, а степень уныния обыкновенно определяется не только причиною, от которой оно произошло, но и словами и делами (страждущих). Многие, потеряв только деньги, сетовали больше, чем ты; так что иные бросились в море, другие повесились, не вынесши этой потери; а некоторые от чрезмерной печали потеряли даже зрение: хотя потерять деньги кажется легче, нежели терпеть мучение от демона, однако многие перенесли последнее, а первым были поражены. Не суди об этом по своей душе и не думай, что если ты смеешься над потерею денег, то и другие относятся к ним так же; потеря денег довела многих до безумия и крайняго разстройства. Конечно, благородной души ни одна из этих скорбей не может сокрушить; но душа слабая и привязанная к миру более терзается потерею денег, нежели мучением от демона. Почему? Потому, что не одно и то же - бояться ли голода постоянно, или выносить мучения от демона только по некоторым дням: в последнем бедствии сильное мучение продолжается немного времени, подобно как в горячке, или в лихорадке, или при другом каком-либо периодическом припадке; и даже гораздо меньше продолжается, чем в этих болезнях. Если же (скажешь, что) болезнь беснования превосходит эти болезни силою, то я могу указать тебе на многих из одержимых горячкою таких, которые, когда охватывает их этот огонь, приходят в большее изступление, чем бесноватые. А при бедности опасение терпеть недостаток в необходимом, как неистребимый червь, гнездится в душе бедных, и точит ее непрестанно. Что я говорю о бедности? Если мы захотим перечислять все несчастия человеческия, то не только мы, но, может быть, и сам ты станешь смеяться над своим плачем и стенаниями. Но нам невозможно изобразить всех, даже малейшей части этих несчастий; мы не знаем их, а если бы и знали, то нам недостало бы целой жизни для повествования о них. Поэтому выбрав из многих только некоторыя, предоставлю тебе по ним заключать, по возможности, и о тех, которыя будут опущены. Так, вспомни о том любезнейшем старце, Демофиле, из великаго и знатнаго дома. Вот уже пятнадцатый год, как он ничего не в состоянии делать, подобно мертвым, отличаясь от них только тем, что постоянно трясется, кричит и ясно сознает свое несчастие; он живет в крайней бедности, и имеет одного слугу, юношу, хотя и добраго и привязаннаго к своему господину, но неспособнаго облегчить его несчастие, потому что слуга не может ни избавить от бедности господина, ни прекратить трясений его от разслабления; а может только вложить кусок в уста господина (свои руки не служат последнему и в этом), подать ему чашу и очистить нос; кроме этого он не в состоянии оказать ему никакой помощи. Так бедствует этот старец уже пятнадцать лет, как я сказал; при этом я припоминаю и того разслабленнаго, который страдал таким же недугом тридцать восемь лет (Иоан. V, 5). Кроме этих несчастных, представь еще Аристоксена вифинскаго, который хотя не разслаблен телом, как тот старец, но одержим такою болезнию, которая гораздо тягостнее разслабления. Какия-то судороги в желудке и боли, несноснейшия всякой пытки, то пронзают его хуже вертелов, то пожирают сильнее огня, и мучат каждый день и каждую ночь, так что не знающие его болезни считают его за сумасшедшаго: так судороги искривляют у него зрачки, стягивают руки с ногами, и делают его безгласным! А крики его и стоны (он часто после онемения начинает кричать) бывают сильнее стонов женщин, мучащихся родами; и нередко живущие вдали, у которых есть больные, страдающие от долгой безсонницы, присылали с жалобою на то, что их больным становилось хуже от этих криков. Это бывает с ним не чрез долгие промежутки времени, но по нескольку раз днем и по нескольку раз ночью, и вот уже шестой год, как он предан этому злому недугу; нет у него ни слуги, который бы ухаживал за ним, ни врача, который бы облегчал его страдания; перваго по бедности, а второго потому, что врачебное искусство оказалось безсильным пред этою болезнию; многие врачи долго трудились над ним (так как у него прежде много было денег), и нисколько не помогли ему. А что всего тяжелее, - никто из друзей уже не хочет видеть его, но все оставили его, даже те, которые прежде много были облагодетельствованы им. Если же кто-нибудь и войдет к нему, то тотчас же убегает: таким зловонием наполнена комната его, потому что никто не убирает ея. При нем сидит одна только служанка, которая делает не больше, чем сколько может сделать одна женщина, притом такая, которая приобретает себе пропитание трудами рук своих. Скольких же демонов мучительнее его бедствия? Если бы самыя эти бедствия не мучили его, то чего не претерпел бы он от мысли о том, как много времени лежит он на одре, о больших издержках, доведших его до крайней бедности, о презрении от друзей, о неимении слуг, и от неведения о том, прекратятся ли когда-нибудь бедствия, - о чем и ты всегда скорбишь, - или лучше сказать, от совершенной уверенности, что они никогда не прекратятся, пока он будет жить и дышать? Так заставляет думать жестокость болезни и то, что бедственное положение его с каждым днем ухудшается.

  13. Но чтобы мне не утомить слушателей перечислением каждаго и всех подобных страдальцев, ты отправься к смотрителю странноприимнаго дома и попроси его ввести тебя к лежащим там, чтобы увидеть всякаго рода страдания, странные виды недугов и разнообразныя причины уныния. Оттуда поди в темницу и, узнав все встречающееся в этом жилище, ступай в преддверия бань, где некоторые лежат нагими, употребляя вместо одежд и крова навоз и солому, постоянно терзаясь холодом, болезнию и голодом, умоляя прохожих одним своим видом, трясением тела и скрежетом сжимаемых зубов, и не имея возможности ни подать голоса, ни протянуть рук от крайняго изнурения такими страданиями. И здесь не останавливайся, но сходи еще в убежище бедных, находящееся за городом, и тогда ясно увидишь, что терзающее тебя теперь уныние есть тихая пристань. Что сказать о мужчинах, мало по малу разрушаемых проказою, о женщинах, страдающих раком? Обе эти болезни и продолжительны и неизлечимы; та и другая одержимых ими изгоняют даже из города, так как этим больным не позволяется быть ни в бане, ни на рынке, ни в другом каком-либо месте внутри города. И не только это бедственно, но и то, что они не могут быть спокойны и относительно средств к пропитанию. А каково положение осужденных жить в рудниках, часто без вины и напрасно? Все они терпят гораздо больше горя, чем одержимые демоном. Если ты не веришь, это нисколько не удивительно; потому что мы обыкновенно судим о своих и о чужих бедствиях не одинаково, но последния узнаем только из слов и по виду страдающих, а первыя - собственным опытом и чувством, и из пристрастия к самим себе думаем, что последния несноснее первых, хотя бы они на самом деле были очень легки и сносны. Если же кто, отрешившись от всякаго пристрастия, узнает свойство чужих несчастий, и вникнет в положение подвергшихся им, тот даст нам о них верное суждение. Может быть, ты скажешь, что все те болезни относятся только к телу, а твоя болезнь касается души, и тяжелее всех их. Но по этому самому особенно и оказывается она легче тех: она не разрушает тела, как те, и душу безпокоит только на короткое время; между тем указанныя выше болезни, зарождаясь в теле, не останавливают на нем вредных своих действий, а простирают их и на душу, постоянно муча ее и сокрушая скорбию и великим унынием. Якоже бо, говорит Писание, отец не полезен вреду, тако припадшая страсть в телеси сердце оскорбляет (Причт. XXV, 20). Итак не о том только говори, что какая-нибудь болезнь гнездится в теле, но докажи, что она не простирает своего гибельнаго и разрушительнаго влияния на душу. Так и зараза рождается не в самых телах, а губит тела; и яд змей выходит из них, а вредит нам. Тоже и с теми болезнями: рождаются оне в теле, а яд своей злокачественности переливают в нашу душу. Итак, чрезмерное уныние вреднее всякаго демонскаго действия, потому что и демон, если в ком властвует, то властвует чрез уныние, а если уничтожишь уныние, то и от демона не потерпишь никакого вреда. Но как, скажешь ты, можно не унывать? А я тебя спрошу, как невозможно не унывать? Если бы ты совершил блуд, убийство или какой-нибудь другой из грехов, лишающих царствия небеснаго, то унывай и сетуй: никто не будет препятствовать; если же ты, по благодати Божией, стоишь далеко от всех этих грехов, то для чего напрасно мучишь себя?

  14. Бог вложил уныние в нашу природу не для того, чтобы мы предавались ему неразумно, неблаговременно и при всяких обстоятельствах, и не для того, чтобы губили самих себя, но чтобы получали от него величайшую пользу. Как же мы можем получить от него пользу? Если будем предаваться ему в надлежащее время; а время уныния не то, когда мы терпим зло, но когда делаем зло. Мы же извратили порядок и перемешали времена; делая множество зла, мы не сокрушаемся и на короткое время, а если от кого-либо потерпим хотя малое зло, падаем духом, безумствуем, спешим отказаться и избавиться от жизни. Поэтому такое состояние (уныния) и кажется нам несносным и тяжким, равно как и гнев и похоть, на которые также жаловались те, кто пользовались ими не хорошо и не надлежащим образом. Здесь бывает то же, что и с лекарствами, которыя даются врачами: и они не только не избавляют больного от мучений, но еще более усиливают болезнь, когда употребляются при болезнях не соответствующих им и не тех, для которых они приготовлены, но при совершенно других. Точно так же действует и уныние, и это естественно. Как врачество сильное, разъедающее и, так сказать, очищающее нашу порочность, оно, когда прилагается к душе праздной, изнеженной и имеющей в себе великую тяжесть грехов, весьма много помогает принявшему его; а когда прилагается к душе деятельной, подвизающейся, трудящейся, заботливой и подвергающейся бедствиям, то не только не приносит никакой пользы, но и причиняет великий вред, ослабляя ее и делая удобопоражаемою. Посему и Павел обращаясь к стоявшим и подвизавшимся, говорил: радуйтеся о Господе всегда, и паки реку радуйтеся (Фил. IV, 4); а к расслабленным душою и одержимым сильною страстию писал: и вы разгордесте, и не паче плакасте (1 Кор. V, 2). Кто тучнеет туком грехов, тот пусть утончает и изсушает себя этим врачевством, а здоровому и соблюдающему себя в надлежащем благосостоянии, для чего губить свое благополучие унынием? Оно - такое сильное врачевство, что когда и к нуждающимся в нем было прилагаемо дольше надлежащаго времени, причиняло много зла. Опасаясь этого, и блаженный Павел повелевал устранять его тотчас после того, как оно сделает свое дело, и на это представил то же причину, которую я высказываю теперь: да не како, говорил он, многою скорбию пожерт будет таковый (2 Кор. II, 7). Если же оно, приражаясь сверх меры, губит и тех, кто имеет в нем нужду, то чего не сделает оно с теми, которые совсем не имеют в нем нужды, если они предадутся ему в великой степени? Так, скажешь ты, знаю это и я; но, как мне устранить и удалить уныние из души своей, - не знаю. Какая же в этом трудность, друг мой? Если бы это была какая-нибудь похоть и безумная плотская любовь, или сильное тщеславие, - это неудобоистребляемое зло, или какая-либо другая подобная страсть, то ты имел бы основание затрудняться освобождением от них, так как плененным ими, хотя и невозможно, однако трудно избавиться от этих сетей. Почему? Потому, что им содействует и помогает удовольствие: оно как бы канатами со всех сторон опутывает предавшихся страстям, и трудность исправления прежде всего состоит в том, чтобы душа склонилась пожелать и решиться на освобождение от них; подобно тому, как если бы человек, нуждающийся в исцелении от коросты и чесотки, находил удовольствие в этой болезни, и сам себя ввергал в недуг. А для освобождения от скорби не мало способствует нам то, что мы не находим в ней удовольствия; кто тяготится чем-нибудь, тот скоро постарается и освободиться от этого. Но что, если он, хотя и постарается, но не успеет? Пусть не перестает стараться, и скоро будет иметь успех. Имей в виду, что для христианина, если он когда-нибудь скорбит, должны быть только два повода к унынию, - когда или сам он, или ближний его оскорбит Бога; а так как твоя скорбь не основывается ни на одном из этих поводов, то напрасно ты мучишь себя. А откуда известно, скажешь ты, что этою скорбию мы не наказываемся за грехи? Это хорошо известно, но пока я не стану утверждать этого. Если же ты хочешь, то пусть будет не только не неизвестно, как ты сказал, но даже хорошо известно, что эта скорбь есть возмездие за грехи; неужели же, скажи мне, ты по этому сетуешь? Но надобно благодушествовать от того, что ты еще здесь освободился от грехов, и не будешь осужден вместе с миром. Сетующему должно сетовать не о том, что он наказывается, но о грехах, которыми он оскорбляет Бога; грехи удаляют нас от Бога и делают врагами Его, наказания же примиряют Его с нами и делают милостивым и близким к нам. А что твой подвиг и труд не есть возмездие за грехи, но подготовление к венцам и наградам, это видно из следующаго. Если бы ты прежде жил постыдно и распутно, а потом перешел бы к монашеской жизни, и в таком случае мысль о наказании за грехи была бы неуместна. Если Бог посылает наказания для того, чтобы грешников обратить к покаянию, то когда принесено покаяние, наказание по этому самому излишне. Бог столь далек от желания наказывать нас, что часто даже тогда, как мы делаем достойное наказания и нуждаемся в сильном вразумлении, Он вразумляет нас только угрозою и устрашающими словами. Это ты можешь видеть на примере израильтян и города ниневитян: Бог не только не навел на них наказания, когда они принесли покаяние, но тотчас прекратил и угрозу. Он гораздо более нас самих желает, чтобы мы не терпели никакого зла, и никто из нас не щадит себя так, как Бог щадит всех нас. Неужели же Тот, Кто часто и согрешивших устрашает только словами, но не наказывает, а покаявшихся освобождает и от самого опасения, тебя, оказавшаго такое благочестие и такую добродетель, не только не избавил от угрозы, но и предал действительному наказанию? Как можно поверить этому? Если бы прежняя жизнь твоя была, как я сказал, развратна и порочна, это могло еще придти кому-нибудь на мысль; но так как она была скромна и исполнена великой честности, хотя и ниже теперешней, то из всего этого нам ясно, что твои подвиги ведут к венцам и высшему воздаянию. Поэтому, как я сказал, должно возбуждать в себе такия и подобныя мысли; а вместе с этим, или еще прежде этого, должно разсеявать этот мрак уныния молитвами и молениями. Так и блаженный Давид, столь дивный и великий муж, постоянно пользовался этими врачевствами, и избавлялся ими от тяжести скорбей, то молясь так: скорби сердца моего умножишася, от нужд моих изведи мя (Псал. XXIV, 17); то возбуждая в себе благочестивыя мысли: вскую прискорбна еси, душе моя? и вскую смущаеши мя? уповай на Бога, яко исповемся Ему (Псал. XLII, 5); и еще говорил, от размышлений обращаясь к молитвам: ослаби ми, да почию, прежде даже не отъиду, и ктому не буду (Псал. XXXVIII, 14), и от молитв к размышлениям: что бо ми есть на небеси? и от Тебе, что восхотех на земли? (Псал. LXXII, 25). Так и Иов размышлениями возражал жене, внушавшей ему произнести сатанинския слова, и укоряя ее, говорил: вскую яко едина от безумных жен возглаголала еси? Аще благая прияхом от руки Господни, злых ли не стерпим (Иова II, 10)? А пред Богом он прибегал к молитвам. И блаженный Павел обоими этими средствами помогал впадавшим в скорби и искушения; иногда говорил: аще же без наказания есте, убо прелюбодейчищи есте, а не сынове. Который бо есть сын, его же не наказует отец (Евр. XII, 8)? - а иногда с молитвою говорил: верен Бог, иже не оставит вас искуситися паче, еже можете (1 Кор. X, 13); и еще: аще убо праведно у Бога воздати скорбь оскорбляющим вас, а вам оскорбляемым отраду (2 Сол. I, 6). Итак, если и ты захочешь воспользоваться тем и другим оружием и крепко оградишь себя со всех сторон, размышлениями заграждая унынию доступ к себе, а молитвами, как своими, так и чужими, устрояя эту крепкую ограду, то скоро увидишь плоды таких усилий. Ты приобретешь не только ту пользу, что станешь мужественно переносить настоящия страдания, но, хорошо укрепившись ими, будешь и впредь неодолим никакими житейскими горестями.

[1] Т.е. двух сыновей фивскаго царя Эдипа, которых действия драматически изображены в трагедиях Эсхила и Софокла.

[2] Горго или Горгона - баснословное чудовище, представляемое греческими поэтами с головою, покрытою змеями вместо волос, и приводившее в окаменение всякаго, кто видел ее.

[3] Разумеется, вероятно, Иевосфей. См. 2 Цар. IV, 7.