Яков Кротов. Путешественник по времени.
Вспомогательные материалы: Россия, 1917 год.
РОССИЯ НА ИСТОРИЧЕСКОМ ПОВОРОТЕ
К оглавлению
Глава 8
МОНАРХИЯ НА ПУТИ К
КРАХУ
28 мая 1914 года
завершилась весенняя
сессия IV Думы. Заседания
проходили крайне остро,
приобретая порой даже
бурный характер. Члены
всех фракций, от социал-демократов
до октябристов,
подвергли резкой
критике гибельную
политику Горемыкина,
настаивая на отставке
трех министров,
проявивших наиболее
фанатическое неприятие
народного
представительства -
Маклакова (министра
внутренних дел),
Щегловитова (министра
юстиции) и Сухомлинова (военного
министра). Что касается
наиболее умеренных
депутатов, то их
стремление устранить
кабинет Горемыкина было
продиктовано не столько
отношением ко
внутренней политике
правительства, сколько к
крайне тревожному
положению в Европе.
Русская армия
находилась в тот период
в критической стадии:
полным ходом
претворялась в жизнь
широкая военная
программа,
разработанная
французским и русским
генеральными штабами в
ответ на наращивание
военного потенциала в
Германии и Австрии.
В самом конце весенней
сессии правительство
решило кратко
информировать наиболее
влиятельных членов
комиссии Думы по военным
делам о достигнутом
прогрессе в сфере
обороны. Для этого
Родзянко провел
совершенно секретное
заседание, на котором
должен был выступить
военный министр с
изложением целей и задач
коренной реорганизации
системы русской обороны
вдоль западных границ.
Меня, представителя
левого крыла оппозиции,
на это крайне важное
заседание не пригласили,
поэтому я могу лишь
процитировать выдержку
из показаний лидера
кадетской партии П. Н.
Милюкова, данных им в
ходе специального
расследования
деятельности бывших
царских министров и
чиновников,
проведенного в августе
1917 года: "На закрытом
заседании по вопросам,
связанным с военной
программой, Сухомлинов
проявил полную
некомпетентность в
военных делах. Мы и сами
были не большими
знатоками, но могли
понять, что он не имел ни
малейшего представления
о проводимых в армии
мероприятиях и о "реформе",
суть которой должен был
нам изложить, он знал не
больше человека, только
что прибывшего с Луны. Но
так или иначе, мы поняли,
что план предусматривал
не "реформу"
вооруженных сил, а лишь
их перегруппировку и
реорганизацию на случай
большой войны, которая,
как ожидалось,
разразится в 1916 году".
Какие меры следовало
предпринять? У меня на
это не было ответа, но
одно я знал совершенно
твердо: схватка с
Германией не будет
носить узкорегиональный
характер, как это было в
русско-японскую войну.
Это будет война, в
которой, как ив 1812 году,
примет участие вся нация.
Конечно, далеко не все,
что обсуждалось и
совершалось за
непроницаемыми стенами
правительственных
учреждений, доходило до
сведения даже наиболее
сведущих в политике
представителей
общественности. Но
теперь, когда я знал, что
всякие теоретические
дискуссии и обсуждения,
будет или не будет война,
абсолютно беспредметны
и что схватка неизбежна,
я искренне осознал, что
не могу - не имею права -
скрыть то, что знаю, от
некоторых видных
представителей левых и
радикальных группировок.
Я также считал важным
уяснить для себя мнение
этих людей, перед тем как
отправиться в ежегодную
поездку по стране.
Мне даже удалось
организовать встречу, в
которой, к сожалению,
приняло участие не так
уж много людей,
поскольку большинство
успело разъехаться в
летние отпуска. На ней
разгорелись жаркие
споры - отнюдь не все
верили, что война не за
горами, - однако в одном
были согласны все до
единого: если война все
же разразиться, каждый
из нас выполнит свой
долг по защите страны.
В конце концов после
многодневных
утомительных дискуссий
мне удалось покинуть
Санкт-Петербург и
вдохнуть свежий воздух
бесхитростной русской
провинции. Я взял себе за
правило во время летних
каникул совершать
поездки по стране,
рассказывая о работе
Думы и помогая на месте в
организации
политической работы. На
этот раз путь мой
пролегал через Урал к
Волге. Обращаясь сегодня
в прошлое, осознаешь, что
политические свободы в
России того времени
напоминали волшебную
сказку. Россия стала
совсем другой страной,
чем была до русско-японской
войны. К лету 1914 года
Россия превратилась в
политически
организованную страну и
потребовалось бы от силы
два или три года, чтобы
вытравить с лица земли
все следы самодержавия и
создать новую,
демократическую Россию.
В начале июля я покинул
Екатеринбург , где
участвовал в работе
съезда учителей
начальных школ, и
приехал на несколько
дней в Самару. Город
проявлял огромный
интерес к политическим
событиям. Во время моего
выступления городской
театр был переполнен и
толпы людей вынуждены
были стоять на площади
перед зданием.
Вечер прошел весьма
оживленно, хотя, как и
обычно, не было задано ни
одного вопроса о
международных делах; все
были поглощены лишь
повседневными
проблемами внутренней
жизни. После выступления
был устроен прием, на
котором присутствовали,
помимо меня, товарищ
председатель Думы Н. В.
Некрасов и небольшая
группа местных
политических деятелей.
Но тут главной темой
разговора была
напряженность
международной
обстановки.
На следующий день, 10
июля, мы в сопровождении
друзей отправились на
пристань, Некрасов уехал
к Черному морю навестить
семью, я отправился в
Саратов, где у меня было
назначено очередное
выступление. Когда мы
стояли на пристани,
неожиданно появился
мальчишка-газетчик,
который истошно
выкрикивал: "Последние
новости! Австрия
направила ультиматум
Сербии!". Было
чудесное летнее утро, в
лучах солнца
ослепительно сверкала
гладь Волги, на палубах
огромного парохода,
стоявшего у пристани,
толпились радостные,
возбужденные люди. Мало
кто из них обратил
внимание на мальчишку-газетчика,
но в нашей маленькой
компании все разговоры
сразу же оборвались.
Радужного настроения,
порожденного столь
успешным пребыванием в
Самаре, - как не бывало.
Мы слишком хорошо
понимали, что этот
ультиматум означал
общеевропейскую войну.
После краткого обмена
мнениями было решено,
что я немедленно
возвращаюсь в Санкт-Петербург,
а Некрасов до предела
сократит поездку к
Черному морю.
В жизни человека
случаются мгновения,
когда всякие
размышления и раздумья
становятся
бессмысленными: взамен
им приходит внезапное
осознание важности
происходящих событий. В
тот момент я ясно понял,
что в грядущую войну
будет вовлечен весь
русский народ и что он
выполнит свой долг.
В конце июня 1914 года в
столице начались
беспорядки среди
рабочих (в которых
приняло участие около 200
тысяч человек), а в
рабочих кварталах на
Выборгской стороне
появились баррикады. За
несколько дней до начала
войны Пурталес направил
в Берлин донесение, в
котором говорилось, что
внутренние раздоры в
России создали
благоприятные
психологические
предпосылки для
объявления ей войны. Его
превосходительство в
своих суждениях сделал
фатальную ошибку. В день
объявления войны тысячи
рабочих, которые еще
накануне вечером
участвовали в
революционных
забастовках,
направились в знак
солидарности к
посольствам союзных
стран. И на площади перед
Зимним дворцом, той
самой площади, которая
была свидетелем
трагедии января 1905 года,
огромные толпы людей из
всех слоев общества с
воодушевлением
приветствовали
самодержца и пели "Боже,
царя храни!".
Вся нация, жители
больших и малых городов,
как и сельской местности,
инстинктивно
почувствовали, сто война
с Германией на многие
годы вперед определит
политическую судьбу
России. Доказательством
тому было отношение
людей к мобилизации.
Учитывая огромные
просторы страны, ее
результаты произвели
внушительное
впечатление: лишь 4
процента
военнообязанных не
прибыли в срок к месту
приписки. Другим
доказательством явилось
неожиданное изменение в
умонастроениях
промышленного
пролетариата. К
удивлению и возмущению
марксистов и других
книжных социалистов,
русский рабочий, так же
как французский и
германский, проявил себя
в той же степени
патриотом, как и его "классовый
враг".
"В начальный период
войны, - писал
впоследствии один из
коммунистических
историков, - численно
малые силы партии,
очутившись в атмосфере
равнодушия и даже
враждебности, встали на
единственно возможный
для них путь - путь
медленного , но
неуклонного привлечения
на свою сторону
союзников. Эта
болезненная работа
привела к постепенному
преодолению и
устранению этого "субъективного
заблуждения" ,
проявившегося в
партийных рядах в начале
войны. По мере
возрождения и
идеологического
укрепления это
партийное ядро повело
неустанную борьбу
против патриотических
настроений
революционных масс" .
Я понимал, что борьбу,
которую мы вели с
остатками абсолютизма,
можно теперь на время
отложить. Мы вступили в
сражение с
могущественным врагом,
который в техническом
отношении значительно
превосходил нас. В этих
условиях надо было
сконцентрировать все
наши усилия, всю волю
народа ради достижения
одной цели. Единство
страны определялось не
только патриотизмом
народа, оно также в
большой степени
определялось внутренней
политикой правительства.
Массы были готовы
проявить добрую волю и
не вспоминать о старом.
Такое же желание
оставалось проявить и
монархии.
По пути в Санкт-Петербург
я работал над планом
действий на период войны,
основанным на
примирении царя и народа.
Быть может, то было
бесплодным мечтанием, но
бывают времена, как в
истории страны, так и в
жизни отдельных людей,
когда их спасение
определяется вовсе не
логикой и не разумом. Эта
вторая война за
национальное выживание (первая
была в 1812 году)
предоставила царю
уникальную возможность
протянуть руку дружбы
народу, обеспечив тем
самым победу и упрочение
монархии на многие годы.
В манифесте царя по
случаю войны с Германией
не было недостатка в
благородных,
патриотических и
гуманных эмоциях, но мы
нуждались в примирении
не на словах, а на деле.
Открытие чрезвычайной
сессии Думы было
назначено на 26 июля. В
период,
предшествовавший этой
исторической сессии, в
служебном помещении
Родзянко ежедневно
проводились заседания
Совета старейшин, куда
входили представители
различных партий. Никто
не сомневался, что Дума
единодушно подтвердит
решимость всех классов и
национальных групп
защитить отечество и
обеспечить победу в
войне. Решающим был
вопрос: пойдет или не
пойдет на уступки народу
царь. Предполагалось,
что в канун открытия
Думы 26 июля Родзянко
отправится с докладом к
царю. На одном из
заседаний я обратился к
Родзянко с
настоятельной просьбой
от имени Совета
старейшин сообщить царю,
что, по мнению Думы, ради
успешного исхода войны
ему совершенно
необходимо предпринять
следующие шаги: 1)
изменить внутреннюю
политику; 2)
провозгласить всеобщую
амнистию для
политических
заключенных; 3)
восстановить
конституцию Финляндии; 4)
объявить автономию
Польши; 5) предоставить
нерусским меньшинствам
самостоятельность в
области культуры; 6)
отменить ограничения в
отношении евреев; 7)
покончить с религиозной
нетерпимостью; 8)
прекратить
преследования законных
организаций рабочего
класса и
профессиональных союзов.
Все эти пункты
содержались в манифесте
от 17 октября 1905 года,
однако власти упорно не
желали осуществлять ни
одного из них. Я
посоветовал старейшинам
не настаивать на том,
чтобы царь провел какие-либо
реформы, а лишь
подтвердить свое
требование об
осуществлении ранее
обещанных. Мою просьбу
поддержали прогрессисты,
меньшевики и левые
кадеты.
Затем предстояло
переговорить с
Милюковым. Он был
компетентным историком
и считался специалистом
в области международных
отношений. Ссылаясь на
пример Англии, он считал,
что Дума должна, не ставя
никаких условий,
проявить полное доверие
правительству,
независимо от
совершенных им ошибок.
Ссылки на пример Англии
казались мне абсолютно
беспочвенными,
поскольку любое
английское
правительство находится
под жестким контролем
общественного мнения и,
более того, выражает
волю партии, одержавшей
победу на выборах. В
России же никогда не
существовало подлинно
демократической
парламентской системы.
Фактически кабинет
Горемыкина просто-напросто
подчинялся диктату
Распутина и его клики и
не обращал ни малейшего
внимания на
общественное мнение.
Кроме того, неуместность
примера Англии особенно
ярко проявлялась в том
факте, что английская
консервативная
оппозиция отказывала в
поддержке либералам до
тех пор, пока
руководители обеих
партий не достигли
личного соглашения по
политике на период войны.
И тем не менее мое
предложение
забаллотировали.
Да и будь все мои
пункты приняты, я сильно
сомневаюсь, что
требования Совета
старейшин оказали бы на
умонастроения царя
воздействие большее, чем
энтузиазм народа.
Перед самым отъездом
Родзянко в Царское Село
у нас с ним состоялся
продолжительный
разговор. Он записал мои
соображения на листке
бумаги и обещал
упомянуть о них при
встрече с царем. По
возвращении он сказал
мне, что выполнил мою
просьбу, но царь, мельком
проглядев листок,
положил его на стол без
каких-либо замечаний.
В последнем докладе
царю, датированном 10
февраля 1917 года,
Родзянко напомнил ему о
тех первых месяцах войны,
когда все еще было
возможно, но ничего не
было сделано. В докладе
говорилось: "Мы были
свидетелями того, в
каком соответствии с
требованиями момента
действовали
правительства наших
союзников, и мы были
свидетелями того, каких
замечательных
результатов они
достигли. А что делали мы
в то время? Вся нация
стремилась к единению, а
наше правительство не
осуществляло никакой
политики, более всего
боясь единения народа.
Правительство не только
отказывается внести
какие-либо изменения в
методы управления, но
даже пытается всячески
оправдать их ссылками на
когда-то почитаемый, но
давно отброшенный опыт.
Волна арестов, ссылок,
преследований печати
достигла наивысшей
точки. И даже те люди, на
поддержку которых одно
время могло
рассчитывать
правительство, ныне
вызывают подозрения. Вся
страна находится под
подозрением".
Но время уже ушло, и
какой теперь был толк в
напоминаниях Родзянко о
том, что следовало бы
сделать в начале войны?
Ему бы поддержать меня
тогда, в 1914 году, в моих
попытках убедить Совет
старейшин выполнить
свой долг
представителей народа,
доказав царю, что
единственный путь
объединения страны -
объединение верховной
власти с народом во имя
борьбы за Россию.
Можно возразить, что
наказ этот все равно не
был бы услышан. Вероятно,
так. Но тогда
большинство Думы, по
крайней мере, не
подверглось бы
всенародному осуждению
за молчаливое
послушание в первый год
войны и принятие
жестоких и произвольных
действий царских
министров.
Возможность победы
теперь зависела только"
от непреклонной
решимости народа
защищать свою страну до
последнего человека. На
это я и возлагал свои
надежды: я был уверен,
что все преграды,
созданные монархией на
пути к победе, будут
преодолены. Именно об
этом я и сказал в своей
речи на историческом
заседании Думы 26 июля.
Перед открытием
заседания мне довелось
пережить несколько
неприятных минут. Дело в
том, что трудовики и
социал-демократы
первоначально пришли к
заключению о
необходимости выступить
с заявлением, в котором
обе партии выражали
решимость народа,
несмотря на
антинародную и
обструкционистскую
политику правительства
защищать страну (что
было согласовано на
конференции).
Совместное заявление
было в общих чертах
сформулировано накануне
вечером, и мне поручили
написать окончательный
текст и привезти его на
следующий день в Думу.
Однако, когда я приехал,
меня ждало горькое
разочарование.
В Екатерининском зале
ко мне подошел
председатель социал-демократов
Чхеидзе и весьма
смущенно заявил о
невозможности
выступления с
совместным заявлением. Я
потерял дар речи. На мой
вопрос о причине он
ответил, что накануне
ночью из какого-то
агентства была получена
телеграмма, в которой
сообщалось о
состоявшейся в Германии
антивоенной
демонстрации социал-демократов,
а раз так, он обязан их
поддержать. Я выразил
сомнение в
достоверности сообщения,
отметив, что германские
социал-демократы прежде
всего немцы, а немцы не
настолько тупы, чтобы
пойти на такой шаг.
Чхеидзе лишь развел
руками. Я попросил
разрешения ознакомиться
с текстом заявления его
партии, а прочитав его,
возвратил со словами:
"Поступайте, как
знаете, но вот этот абзац
надо выкинуть при любых
условиях, иначе вы потом
тяжко за него
поплатитесь..."
Зачитать заявление от
имени всей фракции
социал-демократов на
вскоре открывшемся
заседании Думы было
поручено большевику по
фамилии Хаустов .
Составленное в типичном
стиле марксистского
жаргона, оно просто-напросто
утверждало, что "пролетариат,
неизменно стоящий на
страже свободы и
интересов народа, всегда
будет бороться в защиту
культурного богатства
народа от всяких
посягательств, откуда бы
они ни исходили", и
выражало надежду, что
нынешняя волна
варварства будет
последней.
Вечером того же дня
поступило официальное
сообщение, что никаких
акций со стороны
германских социал-демократов
предпринято не было.
Опасных последствий
такого трюка частично
удалось избежать,
поскольку самый
рискованный пассаж из
заявления Чхеидзе все же
был выброшен.
После выступлений
министров, изложивших
политику правительства,
председатель Думы
предоставил слово мне. В
заключительных словах
сделанного мною от имени
трудовиков короткого
заявления я сказал: "Мы
абсолютно уверены, что
внутренняя изначальная
сила русской демократии
вкупе с другими
движущими силами
русского народа дадут
отпор агрессорам и
защитят отечество и
культурное наследие,
созданное потом и кровью
предшествующих
поколений. Мы верим, что
страдания на полях
сражений укрепят
братство русского
народа и приведут к
общей цели -
освобождению страны от
чудовищных оков. Однако
даже в этот трудный час
власти не желают
положить конец
внутренним разногласиям;
они не хотят даровать
амнистию тем, кто
боролся за свободу и
счастье нашей страны,
как не хотят пойти
навстречу нерусским
меньшинствам, которые,
забыв о прошлых обидах,
сражаются бок о бок с
нами за Россию. Вместо
того чтобы облегчить
тяготы трудящихся,
власти вынуждают их
нести главное бремя
военных расходов,
увеличив размеры
косвенного
налогообложения.
Крестьяне, рабочие и все,
кто желает счастья и
процветания родине,
будьте готовы к тяжким
испытаниям, которые нас
ожидают впереди,
соберитесь с силами, ибо,
защитив свою страну, вы
освободите ее".
Эти несколько строк
выражали суть
политической программы
на время войны той
группы, с которой я был
связан, чьей волe я
подчинялся и чьи цели я
стремился выразить. |
Целиком и полностью
поддерживая
консервативные и правые
партии, составлявшие
большинство в Думе,
Милюков выразил их
чувства, вполне
определенно заявив: "Мы
не выдвигаем никаких
требований и не ставим
никаких условий; мы лишь
выражаем несокрушимую
решимость сделать все
ради победы на полях
сражений".
Тем самым большинство
Думы отдавало Россию на
весь период войны на
милость деспотичного и
эгоистического
правительства, обрекая
себя на бездействие и
молчание в то особо
критическое для судеб
страны время.
Как же истолковали
монархия и реакционные
министры этот
неожиданный взрыв
патриотизма и еще более
неожиданный вотум
доверия, который вынесла
правительству Дума?
Именно так, как и
следовало ожидать от
людей, мечтавших о
возвращении России к
системе абсолютной
власти. Они сочли, что
претендующие на роль
политиков члены Думы,
которые занимаются
играми, изображая себя
представителями народа,
и пытаются вмешиваться в
государственные дела,
оказались вынуждены
пойти на капитуляцию под
натиском могучей волны
чувств, охвативших
преданных трону людей,
объединившихся вокруг
царя и помогавших ему,
как не раз в прошлом,
спасти страну от
вражеского нашествия. И
теперь, когда народ взял
сторону царя, министрам,
верным защитникам
традиционного
абсолютизма. Дума больше
не нужна и нечего больше
бояться ее критики.
Приблизительно такие
выводы сделали они из
сложившейся ситуации!
Хотела ли в
действительности Дума
ликвидации монархии? Нет.
В России, как и во всех
других странах Европы,
за исключением Франции,
правила монархия. И в
момент, когда на карту
была поставлена судьба
России, даже сторонники
республиканского строя,
к коим относился и я,
готовы были предать
забвению прошлое во имя
единения нации. И разве,
в конце концов, не
объявил царь в своем
манифесте от 17 октября
1905 года, что отныне и во
веки веков ни один закон
не будет приниматься без
утверждения Думой? И
разве это уже не
свидетельствует о
создании
конституционной
монархии, хотя бы такой
неполной и
несовершенной?
А тем временем по двум
направлениям шло
разрушение
патриотических
настроений рабочих,
которые всеми силами
стремились защитить
родину. С одной стороны,
правительственные
власти всячески
подрывали деятельность
больничных касс и других
социальных организаций,
отправляя на фронт
наиболее опытных и
влиятельных рабочих и
профсоюзных деятелей. И
хотя большинство их
составляли социал-демократы
и меньшевики , им была
абсолютно чужда
пораженческая
пропаганда Ленина.
Оказавшись в полном
меньшинстве, сторонники
Ленина использовали
создавшееся положение в
своих собственных целях.
Вместе с тем с началом
войны среди рабочих
окрепла надежда на
объединение
многочисленных партий и
прекращение
межфракционной грызни.
Осуществись эта надежда,
и патриотические
настроения рабочих
получили бы дальнейшее
развитие. Ленин со всей
очевидностью понимал
это и всеми силами
поэтому противился
любому сближению с
меньшевиками.
16 декабря 1914 года
директор Департамента
полиции направил всем
отделениям тайной
полиции следующий
циркуляр (за номером
190791): "В связи с
чрезвычайной опасностью
настоящего плана (объединения
партий) и крайней
желательностью сорвать
его, Департамент полиции
считает необходимым
просить всех
руководителей отделений
тайной полиции довести
до сведения находящихся
в их распоряжении
агентов, что они должны
настойчиво проводить в
жизнь во время посещения
партийных собраний и
всячески отстаивать
идею о полной
невозможности какого-либо
организационного
слияния существующих
течений, особенно
большевиков и
меньшевиков".
Углубление
разногласий среди
рабочих, все более
безжалостные меры
подавления активности
социальных организаций
рабочих,
предпринимаемые
властями, помогли
большевистскому
меньшинству охладить
патриотические
настроения пролетариата.
В начале декабря из
Швейцарии до России
дошли ленинские тезисы,
известные в дальнейшем
как "пораженческие".
На тайном заседании
Центрального Комитета
большевистской партии,
которое было проведено
на окраине Петрограда
для обсуждения этих
тезисов, естественно,
присутствовала "пятерка"
- полный состав
большевистской фракции
в Думе. В заседании
принял также участие
известный деятель
партии -Л. Б. Каменев (Розенфельд),
который, незадолго перед
тем вернувшись из
эмиграции, жил в то время
на легальном положении.
Через своих
агентов, один из
которых был редактором
"Правды", охранка
получила точную
информацию о месте и
времени заседания и о
числе его участников.
Едва заседание
открылось, как явилась
полиция, арестовала и
отправила в тюрьму "пятерку",
а с ними и Каменева. Их
немедленно судили и 14
февраля сослали в Сибирь.
Немногие из рабочих
знали содержание
Ленинских тезисов. Они
знали только одно - их
представителей изъяли
из Думы. Большевикам же
заполучить пять
мучеников было только на
руку - судьба "пятерки"
- стала для сторонников
Ленина главной темой в
их подрывной
деятельности среди
рабочих. Как ни странно,
но это ничуть не
обеспокоило Маклакова и
Щегловитова.
Мучительно было
наблюдать, как люди,
стоявшие у власти,
стремились подавить в
народе любое проявление
патриотических чувств,
сорвать всякую попытку
помочь правительству и
русским солдатам,
которые в необычайно
трудных условиях
героически сражались с
хорошо вооруженным
врагом.
Все одиночные попытки,
включая и мои, помешать
процессу распада
оканчивались
безрезультатно. Некогда
свободная пресса, ныне
поставленная под
жесткий контроль
цензуры и
использовавшаяся
Горемыкиным как орудие в
борьбе с общественным
мнением, не могла быть
источником правды. А
Дума, которая могла и
должна была им стать, по
своей собственной воле
обрекла себя на долгое
молчание.
В феврале 1915 года была
созвана сессия Думы для
рассмотрения бюджета.
Она длилась всего два
дня. Оба дня "Прогрессивный
блок" сохранял
верность своему
обещанию и хранил
молчание; не прозвучало
ни одного критического
слова по поводу
деятельности министров.
Последствия этого "патриотического"
молчания были
фатальными.
