Виктор Эккерсдорф
Из воспоминаний С.Волконского
( Князь Сергей Волконский. - М.: Искусство, 1992.)
"Из лиц, с которыми встречался у Охотниковых, упомяну милого человека, Виктора Эккерсдорфа, студента-медика. Умный, образованный, разносторонний, веселый и талантливый рассказчик. Много приятного связано, с его памятью, но и много страшного. Сперва приятное. Он отлично знал логику, объяснял ее с увле-
- 278 -
чением; все эти «barbara,celarent» и пр. были у него, как говорят французы, на конце пальцев. Я с удовольствием вспоминаю наши беседы. Садились мы обыкновенно в городском саду и за стаканом кефира перед татарскою молочной лавочкой рисовали графики логических фигур. Он отлично подражал и в лицах изображал эпизоды экзаменов в медицинской академии.
Когда Охотниковы уехали «на Украину», Эккерсдорф устроил мне столование в доме своей сестры. Вот тут уже переходим от приятного к страшному. Сестра была замужем за состоятельным человеком, Булгаковым. Он был арестован и приговорен к смерти. Стали упрашивать, уговаривать, предложили... согласились. С невероятными усилиями брат и сестра раздобыли по Тамбову положенную сумму — Булгакова освободили. Но нужно же было кому-то по городу рассказывать, как дорого это бедной женщине обошлось. Приходят из чрезвычайки: «Вы вот какие слухи распускаете, будто вы чрезвычайную комиссию деньгами задобрили!..» Увели мужа; жена его больше не видала; кто-то из знакомых опознал труп в лесу...
Мой приятель в конце лета увез сестру в надежде переправиться с нею через границу. В ноябре того же 1918 года, уже в Москве, однажды слышу звонок. Отворяю и глазам не верю: Эккерсдорф! Но потребовалось время, чтобы узнать его; еле ноги волочит, оброс бородой, лицо одутловатое и с синими пятнами, как бывает при цинге. Он плохо мог говорить, рассказывал толчками, но тем ужаснее был его рассказ.
В Брянске, куда он приехал с сестрой, его задержали вследствие какой-то канцелярской неточности в паспорте; сестру отпустили, его отправили в тюрьму. Что это было! Каждую ночь заключенных выводили на допрос, вернее, на издевательство. Председатель чрезвычайки был настоящий изверг, мучил допросом и тешился причиняемым страданием. Несчастные никогда не знали, что их ожидает там, куда их ведут, и даже по пути. Почти всякую ночь по дороге к допросу кому-нибудь из них пускали пулю в спину; однажды раздался выстрел, и человек, с которым Эккерсдорф шел под руку, повис у него на руке...
Страшно было слушать его, страшно было смотреть на него: милый, веселый Эккерсдорф озирался, глаза блуждали, говорил толчками, и ни разу распухшее лицо не улыбнулось; положим, улыбаться было нечему... Он собирался все-
- 279 -
таки бежать, но денег не было. Я только что представил в наркомпрос рукопись своей книги «Законы речи» и получил за нее плату; предложил ему тысячу рублей (в то время это еще были деньги). Мы простились, больше не виделись... Вдруг два месяца тому назад в Риме получаю от него письмо из Белграда, пересланное редакцией «Русской мысли»: он выбрался тогда, он счастлив, здоров, женат, занимается какими-то поставками в Англию, Испанию, занят богословскими вопросами, собирается в Америку и зовет меня с собой в Los Angeles, тот самый, где я когда-то, давно-давно тому назад, читал лекции в университете Стан-форда..."
***
Символ №35, 1996
В. Эккерсдорф
НИКОЛУШКА*
Номер страницы перед текстом на ней
Посвящается Н. А. Э.
«И увидел я новое небо и новую землю...»
(Откр.21,1)
ТОЖЕ еще чучело огородное появилось! — кривой, костлявый, бороденка рыжая торчит и сапожища огромные... Пришел, никому ни слова, лопату взял и давай копать грядки. Пыжится, тужится, хмурится, землю швыряет истово и губами шевелит, будто сам с собой разговаривает. А бороденка, как бес, то вверх, то вниз...
В обхождении ласков, но говорит мало — все больше приглядывается...
А Николушка не любит этого: ему первое дело — лясы точить... Не вытерпел!
Пришел на огород, ноги расставил, руки в боки, уставился на «новую метлу» и расплылся...
— Вы что, Травин?
— Ни-ча-во... вас смотрю...
— Сказывают... вы, что ни на есть, самый настоящий Бахамет будете... — и струсил...
— Что-оо!?.. — Даже лопату воткнул в землю.
И стоят, друг на друга рты поразевали — чистые дураки! У чучела брови от изумления в поднебесье уехали и бороденка
строго — вопросительно уставилась вперед и вверх, а Николушка — изобразил на физии...
— Эх, ты... рожа! ,-, Смеется... .
• Впервые опубликовано в: Путь. № 3. Март-Апрель. 1926. С. 84-109.
148
— Сказывают — Бахамет, а кто его знает — кто? Думал, может, пророк какой басурманский, а ребята засмеяли... во как!
— Какие ребята?
— Да наши. Один такой почище, студент, что ли, или другой, кто его знает; так вот, другой...
нт— Ну что же, другой?
— Да ничаво... Говорит, Бахамет это, не в обиду будь сказано, — козел...
— Гм!.. ;
Помолчали.
— Ну так что же, я козел по-вашему?
— Как можно?! Не козел, а вроде как бы звезда, концом книзу... потому и про звезду тоже сказывал студент...
— Так это он сказал, что я — Бафомет?
— Не к тому... А что никак в толк не возьму: то козел, то звезда, да и звезда-то опять не по всякому: так — Бахамет, этак — ничего, можно...
—Ну так я-то тут при чем?
— Как же не причем? Ведь Бахамет-то, стало быть, вы...
— Гм...ну а Бафомет-то кто?
— Бахамет? — Известно: Анчутка...
— Пошел вон, дурак! Я тебе такого Бафомета пропишу... ,
— Я не к тому...
— А я «к тому»! слышишь?! Проваливай! — И бух — ком земли об забор. Рассердилась новая метла. Покраснел, и ну землю швырять — прямо в забор ухают комья...
— Познакомился!.. Дуй его горой!.. Ну-ну!.. А еще дохтур...
Задумался. Навстречу санитар, фельдфебель сверхсрочный. Увидал Николку:
— Здорово орел! — и прищурил левый глаз — прицелился, глядит—подмигивает...
— Ну какой же я орел?! — нахмурился, отвернулся, пропали лучинки с лица: не любит Николушка, когда его орлом величают. И сердится. Особенно, когда случится при Марфе Петровне. А есть такой подлец санитар с закрученными усами, как встретит Нико-лушку, так сейчас: «Здорово орел!» «Ну какой же я орел!» — бубнит в себя Николушка ворчливой скороговоркой и уходит — неприятно! Тем более, если случится при этом Марфушка навстречу — совсем пропащее дело! Хоть сквозь землю!.. irti. . ,
А санитар-то еще Марфушке подмигивает:
Вот, — дескать, — какой болван!..
149
«Не выносит этого Николушка — и от санитара морду воротит и девка проклятая ему поперек горла стоит — дразнится!..
Раз даже поленом на нее замахнулся, да она как сдвинет брови, да как скажет:
— Ну, ну!.. — Николушка только рот разинул да полено из рук выронил... ч%
Стал поднимать с земли полено, второе выронил и — пошла вся охапка прямо в грязь...
Остановилась Марфушка, вернулась и всю охапку на руку ему по-собрала, поклонилась ему в пояс и пошла... л
Так он и застыл с выпученными глазами, разинув рот.
Шасть — дверь: сестра милосердия на крыльцо выкатилась; как взвизгнет! — и ну верещать на весь двор — света Божьего не взвидел Николушка!
Бегом в перевязочную, бухнул грязные дрова на чистый, как стеклышко, пол, наследил сапогами — натурально, получил от санитара по морде...
— Господи, Иисусе Христе, — бормочет Николушка, — а все от бабы произошло, все от бабы!.. Ох, искушение!..
Дал зарок.
Не тут то было: с тех пор всякий раз, как встречается с Марфушкой во дворе, та ему в пояс — что за притча!?..
Думал, думал и на третий день сам ей поясной поклон отвесил и тягу: — искушение!
А санитара Марфушка в отставку почему-то.
Ничего не понимает Николушка, да и народ глядит, как на дураков, — кланяются.
Раз спросил:
— Чтой-то вы мной займаетесь, Марфа Петровна? — робко так
СПРОСИЛ, бОЯЗНО.
Посмотрела на него:
— Да кто же с тобой, дураком, займаться будет?? — Божий ты человек...
Просиял Николушка. Комочек такой в горле застрял, — глотал, глотал — никак не проглотить. ?.
Ишьты!
— То-то, что ишь! Смотри, ведь, урод какой!.. — и улыбнулась. Потом брови сдвинула, но из под-край крыши смотрит:
Ты, — говорит, — дурак, того.™ смотри, усатому-то воли не давай, чтоб по морде бил... а то я тебя!
И пошла. м
Николушка — в дворницкую: чай пить. Любит Николушка чайком побаловаться, да чтоб вволю, сколько душа требует.
А студент угощает. .
150
Чудной был студент: кажись бы, и ласковый и обходительный, а беспокойный. Смотрит всегда в самые глаза, точно в душу влезает. А глаза, как у горячечного.
Сидит, сидит, потом вскочит и давай ходить — чистый зверь... Y
Потом бухнется на кровать —
— Ох! — и лежит и опять смотрит в самую душу. *н> ; Побаивался его Николушка, но любил, и тянуло к нему.
А может быть, и не к нему тянуло, а к образу Богоматери с семью мечами в груди, что стоял в углу на маленьком столике — «Умягчение злых сердец».
К «умягчению» тянуло.
— Ну что, Травин, как?
— Да все — слава Богу...
— Хорошо?
— А то? — чаю попьешь и ладно...
Заходил студент...
— Что же, по-твоему, в чае-то все и дело?
— Как, то ись, в чае? —
— Да так: попил и ладно... И больше ничего в жизни не надо? * '
— А много ли человеку надоть?
— Много ли мало, а разве не надо человеку, чтобы и другим хоро-
' — Ну-к, что ж? —всем и есть хорошо...
— Так ли? А золы, болезни, воздыхания?.. Забыл, что ли? Сам ведь толковал...
Задумался Николка. Долго смотрел на студента, не отвечая. Потом оборонил вполголоса:
— То —особь статья...
— Почему же «особь статья?» ww w?'
— Потому — от Бога... так, стало быть, тому человеку определено... а как же против Бога можно? — против Бога никак нельзя... — потому Он-то, ведь, и есть — «хорошо».
И прищурился. Потом подумал... Посмотрел извинительно как-то... < — Взять, хошь, к примеру, Иова Многострадального.
— Ну?
— По-вашему плохо?
— Гм... а по-твоему?
— А по мне — хорошо! И по ему, по Иовову — хорошо... потому он — человек... обоедесноручный...
— Что-что?
Законфузился Николушка. Краска по лицу пошла. Глянул на студента и улыбнулся.
— Слово такое есть: «обоедесноручный». Господь Бог ведь кому как дает: иному, значит, с правой руки, а тому с левой — потому:
151
«иная слава солнца, иная — луны». А человек, то всякое, что ни на есть, как бы с правой руки от Бога принимать должон... А по-иному еще говорят, что Бог человеку и в правую и в левую руку кладет — все на пользу, только в правую это — что вы за хорошее почитаете, а в левую, как бы вот Иову Многострадальному, а Иов-то Многострадальный из левой руки все, той-знай, в правую перекладает. Ну и выходит, что у него как бы две правые руки — обоедесноручный, то есть...
— Гм...
— Господь Бог ему в левую — на вот тебе, Иов, проказу, а тот проказу-то сичас в правую — бац! — лежи, проказа! А от всего, что через правую — благодать идет, во как!
Засмеялся Николушка.
— Вот тут-то вся благодать и есть, чтоб перекладатъ...
— Ну, хорошо... ладно!., положим... а что, если тебя, вдруг, деревянной пилой перепиливать станут, как помнишь... того... мученика... это тоже — благодать?
— Зачем-де деревянной пилой? Никогда меня деревянной пилой перепиливать не станут...
— Ну, а если станут?..
— Никогда этого не может быть...
— Ну,аесли?..
— Ну, а если, то, значит, опять же слава Богу!..
— Как слава Богу?! — подпрыгнул студент, — да ты подумай только: деревянной пилой, поперек живота, через кишки!..
— Ну-к, что ж? Коли станут, стало быть, всякое терпение уже произошел, тогда, опять же, ничего не страшно. А без того, чтобы всякое терпение произойти, никак не может быть, чтобы человека деревянной пилой...
— Почему же?
— Потому — Бог! Во как! " » Зашагал студент.
Николушка налил себе глубокую тарелку чая, отодвинул табуретку подальше, уселся на самый краюшек, распластавшись обоими локтями на столе.
И дует...
Хорошо, весело...
— Травин, Травин!.. Травин!.. Леший его дери! Николка, Николай Иванович! — куда, чоррть, запропастился?!., — со всех сторон зовут, шумят Травина.
— Я здеся, я вот он! Вот он я!.. Ну, что такое еще случилось! Бежит, запыхался, штаны плисовые подтягивает на ходу, запоясывается узким кожаным ремешком.
152
— Где был, подлец? — Ищут, ищут, шумят по всему двору...
— А я спал...
— Я тебе посплю, негодяй! я — я — тебе! Спать?! А!? Как это вам нравится?!..
Ох, и досталось же Николке от баб! Три на него ведьмы хвостатые даалетели — одна другой краше — со всех сторон: и дрянной, и окаянный, и плут, и мошенник — не дай Бог врагу лютому связаться с бабами!
Три были ведьмы в больнице: сестра милосердия старшая, зубная врачиха и массажистка — все хороши! Николушка у зубной врачихи состоял — Олимпиадой Ивановной звали. Олимпиада на птицу смахивала: худая, востроносая, рыжая, мелкая вся какая-то, а голос визгливый и пронзительный, как есть птица. Злющая была, не приведи Бог!
Бывало, чуть что не по ней — так и зашипит и задрожит вся мелко, мелко, чуть приметно. Говорит сначала тихо, вкрадчиво, и краска по лицу разливается да нога на подножнике бормашины нажаривает.
— Поди-ка сюда, голубчик, поди-ка сюда... Ты что же это инструменты исцарапал?., а?.. Я тебе сколько раз говорила кирпичом не тереть?!
— Да я и не тер, Олимпиада Ивановна...
— Не тер? Что же свят Дух тер? А?.. Поди-ка поближе... видал это?!..
Вспыхнули зеленые глазки, как два уголька и заехал крючок в руку, как шило...
Вскрикнул Николка, кровь веселая побежала и закапала. Долго вытаскивал крючок, туда-сюда — нейдет!.. Пошел к сестре.
— Вот,— дескать,— сестрица, грех какой...
— У, осел! И как тебя Олимпиада Ивановна держит еще?!.. Вытащила крючок, разбранила и ушла. Велела за операцию окно вымыть в перевязочной.
«Переложил» Николушка из левой руки в правую, перекрестился и хорошо стало...
— Ух, хорошо! Благодать, благодать-то разливается... * Соскочил с подоконника, к Олимпиаде побежал радостный. Улыбается, сияет... Волосы растрепались от ветерка, косоворотка синяя расстегнута, штаны плисовые висят, а от глаз во все стороны — лучики...
— Вы уж меня, Олимпиада Ивановна, за крючок-то того... простите...
Не может Николушка злобы у кого-нибудь оставлять на сердце... Переминается...
— Да ты что? Ошалел, что ли?! > Потом спохватилась:
153
— Ладно, ладно, только смотри: вперед чтоб не было... И скосила на него зеленый глазок...
— Как можно?!
Смотрит Олимпиада Ивановна вострым таким взглядом, чуть правым глазком мутно косит в сторону. А глазки то маленькие, зеленые и бегают, как мыши. Так вот и кажется, что скажет сейчас: — Ой, врешь!..
— Пойду окно кончать.
— Постой. Подожди, Николай Иванович... поди сюда... ну, ближе...
Смотрит удивленно немного.
— Прости и ты меня за крючок... —и отвернулась.
— Бог с Вами, Олимпиада Ивановна... Крючок — пустяки... что крючок?.. Поважней крючка есть вещи...
— Что еще за вещи?
— Крючок — пустяки, а вот почему крючок — это-то и есть вещь, а за это не мне судить, — Бог простит, Олимпиада Ивановна... Про-щайте-с!..
— Постой, постой! Как, то есть, «почему крючок»?
— Помышления; в помышлениях — вся суть: потому человек разве плоть? Человек — душа, а душа — помышления; вот где грехи-то наши: «мысленачинания действий» — во как...
Рассмеялся и пошел довольный.
Любит Николушка слово такое ввернуть, чтобы как обухом по голове...
-г«Нет больше Николушки — весь растопился он в солнечном блеске!
Нет его больше на земле — весь обратился он в маленький комочек и улетел в небо!
Слышит Николка, как в небе поют ангелы и славословят Господа.
И разливается эта слава по всему миру — голубая слава, золотая, белая...
Света-то, сияния сколько!.. "
Прильнул комочек к Престолу Господнему — и не стало больше комочка...
И полилась сладость, голубая сладость, золотая, белая — неизреченная!..
Видит Николка тысячи тысяч голубиных крыл, трепещущих в небе, слышит он сладкогласные хоры,-льется через него река золотой благодати, сладость блаженная, херувимская сладость разливается.
154
Катится в небе огаенный шар и склоняется к западу. Застыл город на высоком берегу. Крест золотой на соборе светится отблеском солнца и висит в небе...
Положил Николка последний поклон на сияющий крест и заторопился...
Санитар вышел. Трень-брень... Идет, плечом забирает, голова вверх, ус торчит, фуражку загнул молодецки на бок.
Ему — все равно, все — трын-трава и сам черт не брат, а на Марфушку наплевать, потому — большое образование имеет.
Трень-брень...
Сумерки собирались... Точно ночные духи слетались отовсюду и обволакивали, обегали, опутывали землю...
Холодом потянуло, нехорошим, неспокойным ознобом. Осины зашептали вверху, точно заговорщики или сплетницы старые...
Огляделся санитар — никого, только в покойницкой светится газовый рожок желтым пятном — Бафомет-то, видно, все еще с покойником возится.
Чудно! Кажись, бы и нет ничего, а что-то сосет под сердцем, отрава какая-то тошнотная разливается по всему телу. Хочется развернуться, да набить кому-нибудь морду, да в кровь, без устали, вволю!..
— Э-эх!
Присел на лавочку. Гитару положил бережно рядышком, ковырнул каблуком мягкую землю...
— Чоррт!.. — выругался и сплюнул. — Погоди у меня!
А из кухни смех и визг бабий донесся — весело там, задорно, молодо. Девки-то все на подбор, одна другой краше, все из родного чернозема выросли — здоровые, упругие...
— Пойти или не пойти? — нет, не пойти: невместно с чином и званием, опять же, и образование тоже не малое — сурьезность прошиб — а тут к девкам!.. Черта с два! Небось, всякая побежит, помани только пальцем...
Всякая ли, всякая ли, всякая ли?
А то?! Юрод-то у меня еще попляшет комара, попляшет еще у меня!.. „.*. л
Кто-то медленно приближался по дорожке.
Трень-брень... — чтоб не подумал чего; ему, дескать, на все — наплевать, и на Марфушку, между прочим...
А-а!.. Травин?! Подь-ка сюда, чтоб твоего чоррт батька, подь-ка сюда! Опять шатался без спроса!?
Встал со скамьи и— вплотную...
— Подставляй, сукин сын, мурло!
— Ну, чего? Чего я тебе сделал?
— Где, скотина, был?!
— Был!!
— Бы-ыл? Был, говоришь, подлец?.. А это видал?.. А этого пробовал?.. А это нюхал?.. А это...
Николка повалился. Не видать его в темноте, только сапог чувствует мягкое...
— Это что такое? —гаркнуло что-то из темноты.
Оглянулся — Бафомет... I
— Так что...
— Молчать!! Травин, вы живы?
— А то? Это — пустое... И охота вам, правда, путаться, Василий Кириллович?! Потому — человек пропащий: Марфушка...
— Ну, ну, ну! Поговори еще! Я не посмотрю, что и господин дох-тур тебя заступают...
— Я — ничаво...
- То-то!
— Стыдились бы: санитар, почтенный человек, отец семейства — мне даже говорить с вами противно!
Ушел Бафомет.
Присел Никитич на лавку — ух, какие вихри на душе разгулялись! Николка рядком стоит в темноте.
— Петр Никитич! А, Петр Никитич!
— Чего еще?
— Вы бы уж того... не серчали... потому... ей Богу — грех! Душу-то свою...
Уселись рядком. Николка руку ему на плечо положил.
— Неча, неча, Никитич, фасон держать — простые мы с тобой люди... а ты все «чина и звания» — ни к чему все...
— Да шел бы ты, леший тебя дери, к Олимпиаде — ведь без зуб-то, небось, сидишь...
Разошлись по домам. * * «
Гвоздь у Никитича заколочен в душу — накрепко...
Ломит у Николушки кости, болит и ноет все тело — шибко его Никитич отделал. Даже Олимпиаде пошел сказать, что «болен, дескать, не могу сегодня работать», — отпустила. Тяжко... Не любит Николка болеть — немощь свою чувствовать.
Лежит Николка на койке и думает. Не мысли, а волны какие-то набегают...
Вот добрая волна подошла... Захлестнула, закрутила и унесла...
И не стало немощей: весь он в своем же горлышке комочком собрался и тела не чувствует. Только на правом плече рука чья-то... Воина какого-то. И весь он, воин-то, белый, и золотой, и светится.
156
И света-то, сияния сколько!
Но не видит его Николушка глазами — потому и глаз-то тоже как бы нет. А на правом плече чувствует. И силу чувствует на правом плече такую, что не чета ни горам, ни океанам. И может эта сила, как хочет, его повернуть, и нет ему больше своей воли, а вся воля ему оттуда, с плеча идет. И сладко ему эту волю чувствовать — ничего не страшно за этой рукой и ответа ни за что никакого — за все рука на плече ответ держит...
Как подумал это, так рука и пропала, и снова боль по всему телу пошла и тошнота какая-то...
— Стой, стой! Ты куда же?!
— Сои иди...
** — Как, то ись, сам? Не хочу я сам! Не могу я сам никуда итить!.. — взмолился Николушка: так ему руки-то этой жалко.
— Сам иди, Николай!
И снова боль разлилась по телу и ломота...
— Господи Иисусе Христе!..
Тихо в комнате. Часы только стучат, да за окном разговоры всякие и голоса слышатся приглушенные.
Встал Николка с койки, вытянулся и пошел босой по комнате. Метлу взял, повымел из углов и выбросил сор за дверь.
Чудно как-то все! И дверь, будто, не та и все за что ни возьмись — не то: легкое и в руке не чувствуется.
А сквозь закрытую дверь — видать. И двор весь видать, да опять не такой, а желтый какой-то. И деревня, и больница, и приемная, и кабинет — все просвечивает, сквозь все видать, и все как через желтое стекло. Вот и Олимпиада над больным стоит.
Испугался Николушка и закрестился: т.. — Свят, свят, свят! Наваждение! Чистое наваждение! н
Вытащил бумажный образ святителя Николая Чудотворца, прикрепил к дверям и смотрит. А Николай Чудотворец, как живой, смотрит на него и улыбается. Маленький он такой, как куколка, головой ему кивает. Кораблик на волнах покачивается. А на берегу церковка, и блестит, блестит на ней крестик...
Бухнулся Николка на пол и замер... -9 Закрестился...
тн Молится. А в полу дырку видит. А в дырке — грязь, а в грязи — муравей...
Выставил на него усы и смотрит.
— Шут тебя возьми!..
Поднял Николушка голову, а Никола Угодник кланяется ему в иконе:
— Так, — дескать, — Николушка, молодцом... хорошо, Николушка...
157
А сам исчезает, уходит, спиной пятится... Да прямо в море уходит...
И все кланяется... Уходит и кланяется... Так и пропал в волнах.
Глядь — все как было. Икона, как икона, и стоит Николай Чудотворец, как и был, нарисован...
Чудно, непонятно и страшно...
И, хотя страшно, радостно как-то, по-свадебному.
Взял Николка ведро и пошел к колодцу.
Трудно идти: ноги болят, спина... Навстречу Марфушка — крепкая такая, стройная, как деревцо. Идет, вся вперед подалась. В руках чашка широкая, плоская, с молоком. Полна-полнешенька. В чашку и смотрит — расплескать боится.
— Постой, — говорит, — куда тебе воду таскать? Ты ведро-то здесь оставь, я ужо донесу.
Смотрит Николушка, как идет Марфушка, и дивится — не та она вся и молоко — не молоко... И нет ее как-то, Марфушки, точно молоко само плывет по воздуху. И все дело в том, чтоб не расплескать!
— Понимаешь, Николка? — Все дело, чтобы не расплескать, только бы не, расплескать...
Задумался...
Марфушка с ведром пришла, поставила воду. Стоит, уставилась, смотрит на Николку.
— Ты чавой-то глядишь, Марфа Петровна?..
— Так смотрю... не заказано.
— А все-таки?
— А все-таки — не заказано.
— Аты садись. Пришла, так садись...
— Постой, ты спину-то свою покажи...
— А для ча?
— Я тебе масть принесла, от нее полегчает. Так ты покажи. ;*» Встал Николка, расстегнул косоворотку, тащит через голову. Марфушка помогла. Растрепался. Так в одних штанах и стоит трепаный.
— Батюшки мои! — всплеснула Марфушка. — Ну-ну!.. Ковырнула из банки пальцем, мазнула, растирает по спине. Рука жесткая и — как щетка. От мази холодно, а — от руки.— жар.
— Куренок ты, а не человек! Поворачивайся!., и хлоп его по спине.
— Ну, какой же я куренок?— обиделся...
Руку сжал. Локоть согнутый прямо к лицу Марфушки сует...
— Пощупай!..
— Пощупай! Пигалица — вот ты кто!
Надулся Николка, покраснел, кровь в висках почувствовал и в ушах зазвенело.
А Марфушка рядом стоит, прямо в лицо ему дышит жаром. Тонкая она вся, а здоровая — двужильная.
158
. Поймал ее за руку.
— Эк ее, какая твердая!.. -Ударило в голову...
Налетели шквалы-вихри и сразились и ударились один о другой На душе у Николки. Смешалось, закружилось все. Струи какие-то огненно-черные в густо синей пучине потекли, понеслись, закружились с шипением и воем. И голос почудился отзвучный:
— Сам иди, Николай
— Не расплескай, Николушка, — зазвенело в душе...
Ахнул Николушка. Положил на себя крест — медленно, четко и сильно:
— раз, два, три, четыре и поклонился... » И победил!
Взял Марфушку за плечи и бережно-бережно поцеловал в лоб. Чуть-чуть прикоснулся губами, но всю душу свою запечатлел в этом легком прикосновении...
— Спасибо тебе, Марфинька!..
— За что?
— За молоко спасибо... а еще — за урок... ^ Посмотрела на него и — в ноги:
— Николушка, цветик мой, не уходи от меня!
Плачет, заливается, ноги его обняла, прижалась, припала, целует,
обливает слезами...
— Николушка, родный, не уходи!.. .. А Николка улыбается весь, сияет, не движется...
— Помру я без тебя, Николушка, ох, помру!..
— Марфинька, а Марфинька! А ты встань... слышь, штоль? Бу-де... Негоже так. Да и никуда я от тебя не пойду... слышь? Души, ведь, мы с тобой человеческие... так куда же одна душа от другой может? — Никуда душа от души не может, потому — все к одному идем и все — одно. Встань, Марфикька...
Встала. Согнулась вся. Лицо руками закрыла...
— Как я теперь одна? Зла-то кругом, Господи!— и одна...
— Бога ищи, Марфинька... .
— Это во зле-то — Бога?
— Да, во зле. В себе ищи Бога, потому — и зло в тебе, и Бог... Как молоко-то несла давеча, чтоб не расплескать, так и живи: внимательно в себе...
— Сил нету-ти, не привыкла, одна, а кругом — ад...
пг — А ты как игла будь: штоб всюду свою нитку протянуть и скрось все пройтить и все к Богу. К игле-то ничего не пристанет... * и
— Да как же я одна-то?
—А ты молись, вот тебя и надоумит.
159
— Не умею...
— На меня-то, небось, что сейчас делала? Молилась, ведь? Так имелись —вся!..
Помолчал, отвернувшись, потом прибавил:
— От страху молись: пропадаю, дескать, спаси!., как в море тонут — пропадаю, погибаю!.. Он тебя и спасет. А я от кого тебя спасу? От Никитича? Что ж в Никитиче-то все зло и сидит? — Зло-то кру-угом! Все — во зле!
— Страшно мне одной, Николушка!
— А ты и молись. Как страшно, так ты сичас и молись.
— Да мне и сейчас страшно...
— Ну-к что ж, сичас и молись... Чг
— Да как же?
— Постой...
Вытащил Николка бумажный образ Святителя Николая — туда, сюда — ни булавки, ничего не нашел, чтоб пришпилить.
Ладно, так подержу, а ты молись. Он из бури человека выносит... Ну? Чего же ты? Крест, крест клади наперво... ну: «Во имя Отца и Сына»...
— Да как же это так! Николушка?! Господи, Боже мой, вот страсть!
— Да так и говори, да не на меня смотри, а на Него... ;.. -
— Не могу!
— А ты смоги; вот возьми да смоги, сама смоги...
— Ей, ей — не могу!
— Эк в тебе бесы-то сидят! От сумления не хочешь... Ты думаешь — бумажка? — Ну-к, что ж, ну и бумажка, а ты и бумажке-то поклонись для Бога... Для Бога неужто не поклонишься?! Для Бога... Ну?
Перекрестилась Марфушка, широко, размашисто — раз, другой, третий — торопливо, потом быстрей, быстрей и на колени...
Наклоняется Марфушка до самого пола медленно, медленно и чувствует, будто отдает кому-то свою душу и чем ниже склоняется, тем больше чувствует.
Прижалась лбом к холодным кирпичам — больно и радостно — точно она семилетняя и пошла впервой исповедываться. И есть у нее отец с матерью, и изба, и гуси...
Оторвалась Марфушка от пола, перекрестилась и снова — земно. Встала и опять, и еще: все скорее, скорее, жарче, исступленней...
Трах! — Дверь настежь — Никитич!..
Выпучил глаза, исказилось лицо нечеловеческой злобой:
— А! Вот вы как?! — Ладно!.. И с треском захлопнул дверь...
160
Штукатурка посыпалась с косяка.
С минуту простояли в оцепенении.
Схватилась Марфушка за голову, упала на табуретку, грохнулась с размаха руками на стол и взвыла. Долго ее било.
Николушка в другой угол пошел, уткнулся и рабу Божью Марфу поминает...
Встала Марфушка, отерла рукавом слезы, подошла к Николушке: — Покрести меня, — говорит.
Тот ей лоб перекрестил.
Она ему — в пояс:
— Прощай, Николушка!
Посмотрели друг другу в души...
— Прощай, Марфинька, храни тя Христос! Повернулась и пошла... Тихо так прикрыла за собой дверь; только
дверная ручка подалась и защелкнула. И захлопнуло что-то в душе!
И легла на плечо рука... •ЗДОгверзлись очи и смежило глаза... IB светлом тумане видит Николушка белого воина.
— Аксиос! -ь возглашает воин серебряным голосом — звоном. ?»- Аксиос, Аксиос, Аксиос! — трижды пронеслось по земле...
. Камень какой-то с души скатился...
-ЗДегко-легко стало, точно стоит на вершине горы и обнимает небо и землю.
И видать-то ему с этой горы —
- Все!.. * Заторопился...
Скинул плисовые штаны, надел летние мужицкие в синюю полоску, косоворотку белую холщовую натянул, поклонился на все четыре стороны: ,
- Простите меня, отцы и братья!
-И пошел...
-Огородами, мимо кузни, по черной земле, к реке...
161
Разлилось до самого леса...
Широко, простор, гладь... Солнышко купается в двух небесах. Сутолока на берегу, возня, спешка — лодочники к лету готовятся — стучат-звенят в молотки и пилы... Смолой и сыростью пахнет...
Пришел к очкастому какому-то дяде — лодочнику:
— Перевезтись бы мне, да только вот денег нету...
— Эге! Да ты, я вижу, малый не промах! Посмеялись.
— А что делаешь?
— Да я так...
— Домой, штоль, идешь?
— Ни, я так: сам по себе.
— Гм... Подумал.
— А мне как раз перевозчик нужен...
— Перевозчик? Ну-к, что ж, это можно... л «н i
— Постой. Приходи ужо... Потолкуем... Вечером пришел к хозяину. Столковались: по полкопейки и харч.
Пошел харчить к ребятам. Посмотрели, потолковали, решили, что дурак, и улеглись все вповалку на стружках, не раздеваясь. Ни-колка тоже. Долго только заснуть не мог с непривычки.
А утром — ух! — Какого тумака получил в бок!
— Вставай, сукин сын: ишь —заря!
Вскочил, как ошпаренный, глаза вытаращил и заулыбался... Гогочут работники...
— Я — ничаво...
— То-то! Валяй к лесу: ишь — народ шумит.
Отвязал (батюшки мои! — какой ковчег!) плоскодонку, в зеленую краску крашенную, уселся и давай грести.
— Не свезешь подлу!.. И горбыли не смазаны. Остановился.
— Эй ты, дяденька, слышь, штоль, как тебя там зовут...
— Чаво?
— Как бы мне горбыли-то... того... подмазать?
— Ну и подмажь, кто те мешает?..
Версты за две унесло ковчег с народом от пристани вниз.
Ну и накостылял же хозяин!
Накостылял, а жизнь сама по себе. В жизни — благодать, а что накостылял, так это пустяки — комары тоже кусаются, зато — ишь и солнышко светит, опять же и харч не пустой...
И все —слава Богу... ,;
162
А что у ребят все морды насуплены, так это потому что — дураки, — думает Николушка...
Ну и дурак! — думают работники, — ну и дурак! — Всему рад!.. » ^1
Жизнь это не раз — два и не правой — левой; и не, вообще, пойти, придти, взять, отнести, сработать, а — дрожать и, дрожа, с другими дрожаньями соединяться...
Огребаться-то труднее вышло, чем думал Николушка. Другой перевозчик — мужик умный и огребаться — мастак. Огребается — мелко и быстро, одними руками работает. А Николка — что есть мочи и всем телом кланяется: к вечеру его и прошибает.
До Крестопоклонной недели, впрочем, дотянул от зари до зари на веслах — и не почувствовал никакой усталости — «Аксиос» все время звучало в душе серебряным звоном...
В четверг на Крестопоклонной — рука. "
Твердо лежит на плече, не отпускает. Весь туда Николушка и ушел: куда, дескать, рука поведет. С утра был не свой и тела не чувствовал. Не пил, не ел ничего — не до того было.
Отвязал лодку, отпихнулся и впрыгнул.
Вышел на вольную воду — к лесу. Бабы, надо быть, первые подойдут — на базар.
Медленно огребается, за каждым движением своим смотрит и не чувствует ни весла в руке, ни упругости волн. Как по воздуху плывет лодка, сама веслами взмахивает.
И ног не чувствует — видит, что уперлись в доску, а доски не чувствует.
Бросил весла, пощупал голову — ни головы, ни руки... И только на плечо давит сильно, не так, как давеча, а сильнее, неодинаково, властно — чего-то требует...
— Ты чего? — прошептал; едва-едва пошевелил губами, может быть, подумал только...
— Не туда!..
Ясно ответ почувствовал у себя же в груди, без слов, приглушенно как-то, едва- едва...
— А как же? — еще тише спросил и пригнулся и весь ушел в сердце. Нет ответа... w Только лодка медленно, медленно стала поворачиваться и остановилась... К лесу, наискосок, против течения...
Посмотрел — лес, лес, без конца... «и» Туда...— шепчет в груди, под сердцем.
Смотрит Николушка в лес и видит, как всколыхнулась и побежала от него опушка. Но не лодка поплыла к лесному берегу, а берег
163
пошел на него лесной и прозрачный. И виден другой сквозь него, настоящий, неподвижный, лесистый берег. Яснее становятся очертания, бегут зеленые ели, достигли, обняли его и открылась — зеленая, лесная полянка...
Два-три дерева... Старик, весь белый, в холщовом подряснике, стоит на коленях, склонившись перед деревом — молится на маленький образ Богоматери... Справа избушка срубчатая, махонькая и колодец. Светом каким-то рассеянным и ровным озарена полянка...
Туда, Николай!..
Возликовал Николка. Схватил весла, чтобы ударить к лесному берегу, глядь — с городского берега машут:
— Пе-ре-воз-чик... Пе-ре-воз-чик! — едва доносится по разливу... Как быть? Куда?
Стал поворачивать лодку к городу — никак!
И тут не послушался.
Напрягся всем телом, рванул веслами воду и поплыл...
Как по воздуху скользнула лодка. Дух захватило, но беспокойно затрепетало сердце.
Летит лодка, как птица, — плывет по воздуху; серебро течет, убегает назад; вспыхивают на нем золотые змеи; дует кто-то в лицо весенним дыханием; и бежит, приближается берег...
Поднял Николка весла, и мягко врезалась лодка в песок — ш-ш-ш... «й; Пожалте! — оглянулся и встал.
Девушка знакомая и чужая, по-крестьянски одета, в платочке...
— Марфушка!!?..
Увидала его, и, пока подтаскивал Николушка к берегу лодку, идя по колена в воде, на берегу никого уж не было...
Долго стоял он, не выпуская из рук веревки и недоуменно оглядывая берег, и хлопали по босым ногам подмоченные широкие штанины.
И обрушилась на него рука, как сталь, как железо на сосуды ску-дельничьи!
Дрогнул Николушка и пошатнулся — чуть не раздавила его эта сладостная блаженная тяжесть, за которою — сила, повелевающая горам и океанам!..
Туда! Конечно, туда и только туда! — Благодарю тебя, Боже, всепрощающий, великий и наставляющий Отец!
К рассвету сердце забилось воскресною радостью, радостью нового дня. Близко почувствовал цель, как счастливый жених...
Легким ходом, вприпрыжку, как бегут из училища ребята к мамкиным щам, спешит Николка по черной сырой тропинке, весь пропитанный жизнью и радостью, весь слиянный с землею и небом.
Полянку зеленую ждет с напряжением — скоро ли?
164
Там, в круге зеленой полянки, очертит себя от всякого зла, там недвижно распластается на земле, прильнет сердцем к сердцу, впитает материнские соки. Не смерти ждет, бежав от мира, в таинственном круге, но жизни, жизни вечной в Духе и в Боге... л; Ликованьем девственной силы трепещут молодые, гибкие члены в лад с ликованьем души.
Послушное Богу дыханье возносит хваленья...
Уже начинают редеть веселые елочки, лысые проблески побежали навстречу, близко опушка, близится, близится цель!
Кривенькая стоит в середине полянки избушка с крестом. Рядом колодец срубчатый и старое дерево. Ясно почувствовал круг, вступая,—вот здесь...
Даже ногой ступил. Подумал, чтоб не забыть сказать перед дверью, как водится: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас».
Как вдруг голос услышал из келий— он — Аминь!
Старец четки дал с крестиком. А четки-то вышли мудреные: перебирает — не молится, молиться станет — хвать! — забыл перебирать четки! ...» Ну что ты скажешь?
А заказано десять тысяч раз Иисусову молитву сотворить — как хочешь, так и считай.
На опушку вышел, там облюбовал местечко тихое и склонился... ад, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!
А в чем согрешил и сам не знает. Ну, да там видно будет, греховность-то вся обнаружится. Главное — толцысь. И еще — дерзай! — потому и в тебе — Бог... Богом-то и дерзай.
Твердит... Все в лад с сердцем норовит и все сердце свое слушает. Больно уж чудно: он, Николка-то сам по себе, а сердце — само по себе, а почему? — разбери!
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!..
А от сердца-то «Господи Иисусе Христе...» по всему телу идет, до самых пальцев. И не то, чтобы только твердил, а в кончиках пальцев отдается — и времени тоже нет.
Старец-то, видно, дело понимает.
А твердить в голос требуется — ну и осип, и язык высох, а хорошо! Главное, тут Он, вот, здесь, совсем близко и ничегошеньки больше не нужно. И радость-то с Ним — Господи!
А считать опять забыл — ну как теперь старцу исповедоваться? Сказано десять тысяч, а на самом деле? — ведь не знает, сколько на самом-то деле протвердил.
Ввечеру чистосердечно старцу во всем покаялся.
165
А старец-то взял четки за крестик да по голове — раз, другой, третий; потом — за шиворот да под колодец. Вылил ему на голову ведро холодной воды, благословил и выгнал:
— Кши, кши!.. — проваливай, дескать. Так ночь и проспал на земле мокрый.
Бормочет все что-то старец, бормочет и будто жует — шевелит губами. И бранится. Молиться начнет и опять все вроде как бы бранится — не дай Бог!
«Отче наш» протвердит Николка в голос; как «но избави нас от лукаваго» скажет, так старец и вцепится:
— Яко Твое есть Царствие... Твое! — во как!
А главное, никак Николка не поймет, почему так уж это хорошо выходит, когда старец молиться начнет в голос. Точно этого только и ждал весь день — и легко и весело и любовно как-то... Вот так козлом бы и пошел по полянке от восторга, кабы не старец, а то опять, чего доброго, четками отделает да под колодец. А почему под колодец — опять не понять...
Сначала соблазнительно казалось Николке, что старец-то вроде как бы с Господом Богом разговаривает, да потом привык — очень уж говорит твердо.
— Благослови, отче святый, грядку полить, потому...
— Врешь! Все сейчас придумал... Польешь ужо... Сел Николушка, как на уголья...
А старец прямо в глаза уставился, смотрит пристально и молчит, потом как завопит:
— Ну?!.. В чем грешен? Кайся!..
Так у Николушки душа в пятки и ушла...
— Во всем, отче святый, грешен — не погуби!
И бух в ноги.
— Врешь! Ни в чем не грешен особенном... Садись и ешь... Ни в чем не грешен... Но —дурак?! Чего оробел?
— Я — ничаво...
— Ну и я не особенно. А робеть — грех: дерзай! Ты кто? Воин?
— Воин.
— Ну, так и не робей!.. Бога бойся, одного Бога — Бога — Бога!.. Удрал Николушка.
Старец за ним.
— Бога, Бога, одного Бога! — кричит вдогонку.
Покачал головою старец, потом улыбнулся, озарилось лицо, как у младенца... Благодарит Бога за духовного сына, «егоже послал ми еси, недостойному Твоему рабу, и егоже возлюбих зело. Того убо сподоби мя, Владыка, упасти от всякого зла»...
— Смотри, сын, за душой, ой, смотри! — кричит старец, — не то как раз обрушится...
166
— Как, то ись, обрушится?
— Да так и обрушится...
— Да что обрушится-то, отче?
— Гора! Гора обрушится... Гора!
— Какая такая гора?
— А — вот! Эта гора — видишь?
— Штой-тоневижу...
— Виждь, Николай! Виждь, не то — пропадешь... Невидимое виждь, несовместимое совмести, а не то — ка-аюк!
— Какое несовместимое?
— А — такое. Живи так, точно тебя нет, совсем нет и никогда и не было... дыра! Понимаешь? А есть Бог, один Бог и больше ничего... А тебя нет!.. Бог! Понимаешь?
— Понимаю...
— И еще так живи, точно ты есть. Всегда есть и был и будешь... И ныне и присно и во веки веков... Всегда!
И так еще живи, чтобы ты перед самим собой на изнанку вывернулся... Как тулуп, на изнанку, на изнанку... «ь- Ну?
— Ну, вот... Да, вывернувшись, — на свет, на свет, на воздух! Чтобы все в тебе обнаружилось. Чтобы все видать было, понимаешь? — Все! Вот и совмести!
А главное, когда вывернешься на изнанку, — сейчас на свет, на свет, на свет... Боже тебя упаси схорониться, прямо «к нему» в гости и угодишь...
— Бо-знать-што! — испугался Николушка.
Руки раскинул вправо и влево, идет по ниточке, как когда-то, давно-давно, видел в цирке — человечек там какой-то обсосанный ходил по канату в туфельках — вот-вот загремит — и музыка нажаривает для храбрости трумъ-бумъ-дзинь какой-то, на манер галопа...
Вот так и ходи — над бездной... И изворачивайся. и
В том все и дело, чтоб ходить по ниточке.
А ходить страшно. Лучше лежать на солнышке, тепло впитывать. Ну, а пошел — делать нечего —
— Иди!
Страшно над безднами! Только впереди — цель: солнце! И только в сознании цели пропадает, забывается страх.
Страх за душу.
Прежде не думал об этом. Просто тянулся к солнцу, как цветок. Забывал про солнце — само светило и грело ему. Тянулся к Богу, о том не думая. Борьбы не было, но не было и венца достижений. За него само все делалось. Он был Божьим, а не то что стал Божьим. А теперь потянуло самому стать. И бережно собрал Николушка храмик — дарохранительницу сердца — и оградил. Плотно притворил
167
двери сердца. Боже, что услышал он там за дверьми! С какой нечеловеческой яростью стали осаждать, стучать и томиться извне. Как путник, застигнутый на лесной дороге зимнею ночью, раскладывает костер и в круге сдавившей его ночной тьмы, с ужасом видя зеленое ожерелье светящихся глаз, подкладывает в костер мокрые ветви, готовые ежеминутно погаснуть и замкнуть темноту, где он будет бессилен против стаи врагов, — так укрывал Николушка огонек души, светоч сердца от ветров и бурь. И когда завывали ветры и бились и неистовствовали бури, он осенял себя крестным знамением, творя молитвы и призывая на помощь.
— Двери, двери!
Старец вскакивал с койки, крестя вокруг и восклицая «Да воскреснет Бог».
Николушка, дрожа всем телом, исступленно молился перед Нерукотворным Спасом, склоняясь до самого пола.
Маленькой золотою искоркой светилась лампадка, освещая часть угла.
В окно барабанил дождь, выла буря и отдаленными раскатами моря грохотал и трещал лес...
Медленно и торжественно просовывалась в епитрахиль седая голова. Коптя, колебалось пламя толстой свечи, освещая неровными волнами иконы. Медленно склонялась сутулая, сухопарая фигура до самой земли и величественно вырастала из темноты.
Громкий, сухой, отрывистый, кашляющий голос с резкой, раздельною ясностью возглашал, как бы на весь мир:
— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков!
Грозно сдвигались седые брови и черные сверкающие агаты торжествующе и победоносно оглядывали келию, как бы отыскивая невидимых врагов...
Мягкий и ласковый голос Николушки подхватывал:
— Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! И лилось, лилось до утра.
Счастливые и усталые, изнеможенные, но бодрые сердцем, старец и юноша впивали утреннюю зарю и в пожаре воскресающей радости пели: «Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой!»
И не было больше упоенной утренней росою земли, не было зеленеющей природы, не было выкатывающегося и подымающегося над миром солнца, а была радость и Бог!
Всякая грядка была не просто,грядка, но кусочекдуши. Была земля и не было грядки — пришел Николушка и вскопал. И не то что просто взял лопату, поплевал и раз — два, а сначала полюбил, а потом вскопал. И совсем не потому, что надо же над чем-нибудь копаться человеку, но чтоб все было лучше. Во всем. Ко всему так и подходил.
168
Вот почему копать мог целый день, без передышки, хотя и ослабел на сухоядении у старца.
Копает и улыбается, или сидит на корточках и, улыбаясь, смотрит на зеленый, раскрывающийся лепесток. Большое дитя — пестун дитяти маленького. И, как дитя, безжалостно вытащит потом спелую, сочную редиску и съест, так и его когда-нибудь съест земля — ибо нет разницы между человеком и редиской —
— Нет разницы! Нет!
И побежал рассказывать старцу, что «угадал», что нет такой разницы. .., Старец выслушал.
Долго Николушка, улыбаясь, смотрел в глаза — что скажет. Повернул к нему голову:
— И впрямь редиска у тебя вместо головы...
— Ну, какая же у меня, редиска?! — и ушел, бормоча что-то под нос. Походил по огороду, пощипал между овощами:
— А редиску свою все-таки люблю!
И долго еще потом ходил, улыбаясь во весь рот, кому-то дружественно подмигивая и делая какие-то жесты...
Что ни день, то полнее становилась чаша возношения, крепче сцеплялись пальцы сложенных рук, устремленнее глаза, чище и полновеснее алмазы умиления.
Там, где небесная лазурь переливается с белоснежностью святости и золотом славы и, клубясь, окружает Великий Источник, там, где без звуков слышатся хоры и гуляют задумчивые и радостные медные и серебряные звоны, — там жил сокровищем сердца!
Вечером в трепете думал напряженно и пламенно: «Да приидет Царствие Твое!» — и этим пылал.
Чувствовал, точно огненное вино разливается внутри и жжет и пронизывает его всего, и он горит весь, как факел, и медленно тает...
И сладостно было это таянье немощей, таянье тела, претворяющегося в дух...
Какая торжественная звучала в душе Пасха! Ifv Тишина светлая дрожала в сердце.
Готовился к встрече, ждал, что вот-вот услышит среди тишины «Гряди по мне!»
И даже видел Живого, который пройдет мимо него и, слегка обернувшись, скажет спокойно и ровно: «Гряди по мне!»
И, уже не оборачиваясь, пойдет дальше в белых широких одеждах, наперед зная, что не ошибся в избрании, что нет такой силы, которая могла бы ему не повиноваться.
Так и пошел с Пасхой в душе и на устах собирать по повелению отца архимандрита на погорелую церковь и поспеть на Троицын день к озеру Светлояру — непременно.
169
В подряснике только непривычно и в сапогах и каблук высок и в носке давит — разулся на первом перекрестке и фалды подтыкал за пояс — ну их! На спине мешочек, двумя веревочками через плечи подвязан, на груди икона с ларчиком.
Мужики встречные гогочут:
— Фигура!
— Ну, чего еще там не видали?! Лучше бы пожертвовали копеечку на церковь...
— На какую на церковь?
— Известно на какую — на Божию... На погорелую церковь собираю, что в Верхне-Спасском селе.
— Гм... а для ча собираешь, коли она погорелая?
— А на новую.
— На новую? Гм... постой... на, вот тебе, на новую, во здравие раба Божия Алексия, Божия человека... слышь, штоль? Сын у меня хворый, так вот во здравие... --
— Слышу, слышу...
Большое озеро Светлояр. Во время оно стоял здесь город Бога Живаго — новый Иерусалим небесный, и Сам Господь наш Иисус Христос восседал на Престоле Славы.
И славили жители Господа...
Но подступили нечестивые и обложили город, угрожая поруганием и бесчестием святому Престолу.
Но, как не владели святые жители никаким оружием, не могли отстоять города, то и потопил Господь Бог город водами, во спасение от поругания...
И легло великое озеро от холмов до холмов, окружавших город...
Но не замерла жизнь в подводных чертогах, и от времени слышат человеки подводные звоны церковных колоколов...
Сего ради и притекли к озеру Светлояру богомольцы со всех концов земли — будут-де звоны слышны в Троицын день...
И великое счастие человеку, сподобившемуся услышать, как зазвонит под водою к Достойно соборный колокол.
Великое счастье падет на долю того человека — духовное восприятие откроется ему — им же узрит небесное Царствие прежде отшествия.
Так рассказывают — поют старики.
А Николушка слушает, разинувши рот —
— Ишь ты!
Даже копеечку позабыл, спросить на погорелую церковь, что в Верхне-Спасском селе...
— И впрямь на Соборной колокольне в колокола... ^дА
— Вот, как Бог — свят!
Поднаперли к самому берегу — кого только нет? — Серь, голь, рвань, босота, лапти...
170
Слушают...
Шеи повытянули, головы на бок, иные прилегли.
Монахи какие-то с иконой пришли, пропели, проголосили в раз-голос — кто-что, — покадили, покропили и пошли с песнопениями на все лады.
— Дяденька, а дяденька, а почему Господь Бог потопил город — потопил бы лучше поганых?
— Эхва! Куда хватила! Дура — ты, вот ты кто: этак выходит дело, всю землю потопить следовало бы... а сказано — потопу не бывать. Поняла? Вся земля — погань! Один он, город этот, и был, да и на тот ополчились — куда уж тут! Сказано: «Се оставляется дом ваш пуст». А кто ко Мне, тот бежи от мира. Так во всем. Праведников-то Господь Бог к себе в ангельское воинство собирает...
-1, _ д как же> дяденька) сказывают, что праведниками мир стоит?
— Ну-к, что ж! И стоит. Да только не праведниками, а молитвами праведников. Они и молятся об нас грешных, да не в миру.
— А как же праведники в городе жили, коли не в миру?
— До времени. И Господь наш Иисус Христос тоже воплотился и в миру ходил до времени. А как святость-то исполнится, так сейчас — в воинство. Шырьше там для праведников, больше им там силы, и молитвы их крепче в бесплотном мире... ~ь — Да как же это так, дяденька? — Выходит, что как человек хорошим стал, так сичас и помирать?
— Зачем помирать? Помирать — выдумки: все это, милая, одно! все — жизнь бесконечная, а коли плоть помрет, то и слава Богу. Опять же и хороший человек это тебе не святой. Хороший человек делами жив, а святой — молитвами... Дела-то он уже все переделал...
Чуткая тишина воцарилась.
Слушают, слушают в безмолвии сердцами...
Единым порывом ушли в глубину вод, в самое сердце подводного города.
Мелкою рябью серебрится широкое озеро. Синяя глубь скрывает от мира тайну.
Онемел и застыл Николушка. Будто не он стоит у самого берега, а кто-то другой, сцепленный, скованный, связанный костями и мышцами, не смеет шелохнуться...
И вдруг закружилось и смешалось вокруг...
' Свет широкий и белый пошел со дна, озарил золотую поверхность воды и, торжественно, радостно, звонко ударили, загудели, запели колокола...
Рассыпались, разлетелись во все стороны звезды и наполнили собою всю толщу воды...
В свет обратилась вода и, освещенный из самого себя, озарился на дне — блистающий белый город... |
