|
МАКСИМИАДА
Муза, воспой мне о юном Максиме, который
Много стран, островов посетил и обычаев видел;
Много и сердцем скорбел об отчизне любезной
И горе народном-тяжких пороках снедающих душу.
Но много он видел и добротворящих,
Краснорадостных, звукопленительных, вкусоусладных
Сил благодатных искусства, труда и науки
Жизнь превращающих в добрую сказку.
Грустью теснимый, мечтал он о том, чтобы возвеличить
Все лучезарнопрекрасное в мире и устранить совершенно с Земли
Все пороки, ранящие сердце, тело зловонногниющими, гноеточащими
Струпьями неизлечимой проказой язвящих.
Песнь I
Легкой зыбью запенились волны морские от уст благодатных Эола,
Все паруса гордо надулись, наполнившись ветром попутным,
И яхта "...Беда" легкою птицей вперед устремилась,
Послушная воле и твердой деснице Максима.
Нежно Аврора восток озарила нежнорумяной зарею, а Феб
Вскоре лучами золотоструйными все озарил и согрел
Нежнолазурное лоно морское, бодрость и силы вливая
В могучее тело Максима, переполняя радостью душу.
Вскоре увидел он берег земли благодатной, покрытой
Шелковотканным ковром злачных лугов, кружевами.
Оливковых рощ с синехрустальными гребнями гор,
Вершины которых были увенчаны алмазосверкающими гранями
снежных вершин и долины сребнозвенящими водами
Бурных потоков, орошающих тучную землю.
Бросил он якорь в хрустальнолазурные воды лагуны
И вышел на брег, покрытый залотоподобным песком
С радужнонежными крошками перлов и капелек ровных кораллов.
И что же узрел он? О Муза! Дай мне свой дар сладкозвучный,
Чтобы воспеть одно из чудес скрытых в далеких земных уголках.
Из-под камней и листов, из-под корней, из-под шляпок грибов,
Отовсюду доверчиворадостно, светлоликующи жители острова
Дружными стайками шли прямо к Максиму.
Люди же эти были ростом не более пальца, который
В детстве отец называл кишкинтаем бувеком, сиреч мизинцем.
Сами себя они называли, гордясь своим родом,
Племенем славным пигмеев, незнающих зла.
— Кто ты, о странник? — воскликнул пигмей величавый
Ростом, пожалуй, с перст, называемый средним. — Поведай
Нам все, что ты знаешь, покажи нам все,
Что ты делать умеешь, поведай о том, что ты видел,
Что слышал, блуждая в просторах вселенной.
И Ма им поведал о могучих титанах, о гениях богоподобных,
О нимфах, сияющих вечной, непроходящей красою;
Поведал о воинах смелых мечезвенящих летучие копья которых
Подобны молниям Зевса эгидодержателя мира
Несколько раз Фаэтон златокудрый на своей колеснице
Проехать успел по хрустальному своду небес подымаясь из моря
И прячась за снежноалмазные горы, а племя пигмеев
Просило все новые повести жизни Бурнокипящей
Или мирнопротекшей всех времен и народов.
Тем временем куклоподобные, нежнофарфорные телом пигмейки
Пыль благовонновкуснейшую с пышных цветов собирали в чаши кувшинок
И фиалы наполнив нектаром душистым, угощали Максима,
Нежно воркуя: "О путник, пусть твой язык не устанет,
И разум не меркнет, нас просвещая знанием жизни бурнотекущей,
Неведомой нашему миру покоя и неги".
В самом начале учил он пигмеев, как надобно нос вытирать,
Как застегивать тунику, мыть руки и чистить жемчужные зубки,
Как тело держать в чистоте, сохраняя здоровье,
Как мышцы крепить, делая их подобными бронзовым слиткам.
Потом он учил их читать и писать, мысль понимая чужую.
Свою сохраняя в папирусных свитках в науку потомкам,
Как задачи решать о путниках шедших навстречу друг другу.
Запомнить заставил их решето Демосфена и мудрость Эвклида,
Потом узучали тангенс, катангенс, косинус, синус, Ньютона бином,
Закон Архимеда, Ома, Паскаля, Эйнштейна премудрость,
Из применяя в труде по размерам достойным циклопов,
По благам удобств и искусства — достойных богов Олимпийских.
Множество дней пролетело отмеченных знаком римских календ
В течение которых Максим отвечал на вопросы:
"Что это? Это зачем? Почему? Отчего? и Как это сделать?
Стараяся все объяснить, научить, показать очевидным примером,
И что же? Тех, кого он почитал куклоподбным народцем,
Способным только резвиться, стали титанами духа,
Оставшихся с чистой душою младенцев, не знающих зла
Но и добро не считавших какой-то заслугой, а сутью души человека.
Теперь уж они не из кубиков, раковин, галек морских строили
Нечто подобное храмам, а действительно храмы воздвигли,
Как Времени дети когда-то строили тоноузорные, красочнояркие
Шахи Зинду, Регистан, Гур-Эмир и огромные своды биби-Заным.
Здания жит не были детской забавой, капищем идолов, обителью
Избранных лиц, а храмы жизни народной, дающие
Мысли — полет, простор вдохновенью, отдых усталому телу,
Средь пажитей тучных, благоуханных садов и тепла животворного солнца.
Было немного грустно Максиму, что эти пигмеи возвысившись духом
И мыслями выше его, присвоивши все, что имел он из знаний,
О нем же самом позабыли, заботясь о том чтоб умножить те крохи
И зерна, которые щедро он им отдавал без остатка.
Как нищий, покинул он остров Пигмеев, в душе опасаясь
Стать для них бременем, имея не в меру огромный
Рост и огромнейший, по масштабам пигмеев, гастрос к тому же
Гастритным подверженный спазмам и прихотям к пище.
Чтобы не стать иждивенцем, дать неспособный что-либо от скудости знаний.
Поднял он вновь паруса алого шелка, впенил кормилом
Волн непрерывные гряды: нежновлекомый дыханьем Эола.
*
Песнь II
Тихо колебля волнами быстробегущую яхту,
Сам Посейдон, призвавший на помощь ласковонежного внука Эола,
Путь ей кратчайший открыл в объятия матери Геи,
К острову Криту, где вместо зыби морской ненадежноизменчивой
Его ожидала твердая почва, услада тени лесной, тихоструйные реки
И сладостновкуснодушистая пища, щедровозрощенная матерью Геей,
Силу крепящую, к подвигам новым зовущую дух человека,
К поискам знаний, овладению ими и щедрую людям отдачу.
Яхту поставив на якорь в бухте отраднолазурной
Вышел он на берег острова Крита без страха, зная по книгам,
Что ныне не властен здесь быкоподобный, деспотически злобный Минос,
Питавшийся душами юношей пылких и девушек нежнопрекрасных,
Которых каждое девятилетье (срок, за который раньше кончали
Академический курс), чтоб мог он насытиться мозгом.
И кровью упиться горячей, превратив их в иссохшие мощи.
Не было здесь и плененного той же злобною силой царя Минотавра
Дедала, давшего миру техники чудо и мастерства совершенство,
Вместе с дерзостносмелым сыном Икаром, хотевшим
Подняться выше родного отца расчетливомудрого, просвещенного
Опытом жизни, и так безрассудно погибший от близости к Солнцу.
*
Не было здесь Ариадны, дочки любимой царя Минотавра,
К Тезею любовью охваченной девы, владевшей путеводящею нитью,
С которой можно было смело идти по ВУЗским ходам Лабиринта,
Не рискуя не век заблудиться в извилинах, ведущих в тупик.
Но это ничуть не смутило Максима. Смело вступил он
Под своды дворца Лабиринта, в котором множество было
Красочноярких картин, пышных одежд, украшений, бесценных сокровищ,
Прельщающих взор человека, опьяняющих мысль жаждою всем овладеть
И тем самым возвысить себя над людьми, сделавшись их господином
Не видя в людях простых подобных себе, обездоленных Мойрой.
Нет, не давала ему Арианда клубок путеводящей, связующей
С жизнью реальною нитью, готовой порваться, а был он
Связан с народом его породившим, взлелеявшим и отправившим в путь
На поиски знаний магическичудным кристаллом, подобным
Кристаллу алмаза настолько чистопрозрачным, что был он невидим,
А между тем отражал он лучи человеческих душ, скрытых от взора
Грубою тканью телесной, званием низким, уделом,
Данным бездушнохолодной богиней Мойрой.
Это зерцало вручила Максиму светолучащая дева
Рожденная пеной морской, легкой стопою по зыбким волнам
Необъятного моря, бегущая к тем, кто душой непорочен.
Многое в том Лабиринте Максим увидел, узнал и усвоил.
Увидел он пышность одежд, отживших свой век,
Непригодных для наших условий, но все же
Многие люди стараются их на себя натянуть вместе с тщеславием духа.
Узнал он деспотов силу военной расправы, рождающей
Мелкие души покорных рабов и холопов,
Грязные души господ-самодуров, чванство вельмож.
Век свой отжившие чувства. Казалось, что не им места в новое время.
Но оказалось, что чувства позорные эти
Липкие, словно смола, как черная оспа.
Здесь он услышал исступленную речь, зовущую всех белокурых
К господству, как сверхчеловеков, которым
Должны покориться все остальные народы
К господству зовет и смиренная проповедь божьего царства,
К господству зовут и поднявшие ложное знамя Свободы.
Для этого всех стараются разделить, поставив над слабыми сильных.
Мужчину делают не заботливым другом семьи,
А господином жены и детей, а ребенок, глядя на всех,
Становится деспотом над беззащитными тварям, птицами и насекомыми
надо всем, что вправе искать бы защиты у тех,
Кто рожден человеком, мнящим себя совершенством природы.
Все здесь гнетет и уродует душу людскую: низкие своды;
И окон узкие щели; и зеркала, что ничтожных людишек, отображают
В величьи титанов; и мудрость, что тратит все силы на то,
Чтобы себя возвеличить. Защитники стран и нардов ради высоких
Чинов и награды не щадят жизни воинов, отданных им под начало.
Красота, что стремится в сделку с пороком вступить. Добродетель,
Все мысли которой сосредоточены только на том, чтобы
Свой уголок оградить ото всех, окружившись вещами.
Все это было доступно Максиму выбрать, одеть на себя
И носиться всю жизнь, гордяся добытою формой.
Но алмазный кристалл помогал ему видеть скрытую сущность вещей,
А не форму и не поддаться тому ослепленью, которое
Свойственно людям блуждающим в том Лабиринте, потому что
Видел он в нем себя в Настоящем обличьи и в образе близких,
Ставших добычей тщеславья, стяжательства и равнодушия к людям.
С презрением прах отряхнувши с сандалий, вышел Максим
Из запутанных стен Лабиринта, радуясь солнцу и ветру,
Пению птиц, и вкусу плодов, и людям песни поющим, творящим
Свое повседневное дело и тем создавая радости жизни.
Песнь III
Снова грудь парусов горделиво наполнилась быстростремилеьным
Ветром, и снасти звенели, как струны, задетые нежной рукою Эола.
Солнце играло, купаяся в нежнолазурных волнах, и казалось
Что солнышко пело, и ветер, и волны морские, прославляя радости жизни.
Пела душа у Максима, а вскоре и сам он запел веселую песню
Про волны, которые вовсе не страшны Волчатам Морским...
Но вдруг он услышал чудное пение птиц, которые жили
На острове, голым утесом черного камня, торчащий
Из нежнолазурного моря, словно проклятье природы, рожденное в гневе.
Ведал Максим из сладкорокочущих песен Гомера, что здесь обитают
Сладкозвуно поющие девопрекрасные ликом Сирены, с корпусом птиц,
С черными перьями из стали с сизым отливом, с могучим размахом
Способных, казалось, к мощным полетам орлиным. На самом же деле
тяжесть металла навек их к земле приковала, сковав их движенья.
Но голос их, как и внешность, исполнена могучею силой,
Звавший людей в поднебесные выси на подвиг и славу.
Редко кто мог устоять, не поддавшись волшебному песнью Сирен,
А они разрывали свои легковерные жертвы, спеша упиться
Горячею кровью, насытиться животрепещущим мясом.
НО Максима хранил тот же алмазный кристалл
Данный ему по волнам легкобегущею девой.
Пели сирены чудесную сагу о превосходстве нордической расы
О нибеллунгах, о Зифриде, боге Вотане, Валькириях богоподобных.
Музыкой чудной, написанной Вагнером, звучал оружия гром, а стоны —
Пением райским, красной необычной пылали пожары и взрывы.
И опьяняли души мелких людишек, себя возомнивших титанами духа,
Как дикое стадо ринулись в бой за право господства над миром.
Но Максим сквозь кристалл свой волшебный увидел
Трагедию Бабьего Яра, Катынского леса и печи концлагерей,
И руины Варшав, и голод, и горе, и слезы нардов.
И проклял идеи, если приносят их на штыках и внедряют
Оковами рабства и крепкой тюремной решеткой.
Однако сиренам известны и песни иные: по всяким "Волнам"
И на все "Голоса" бибисят о мире свободном: где можно
Сильному слабого грабить, а слабому ждать у корыта помоев.
Слышал он песню в "Две тысячи слов" о свободе
Всех НДЛ, ХДС, Ку-Клус-клана и "Черных Пантер"
Где сильным воля дана суд свой творить, чтобы слабые люди
Не смели объединяться в могучую силу.
Песню для каждого выберут эти сирены по вкусу.
Русскому, если и несем гордиться ему из личных достоинств,
Будут они напевать о величии русского духа, о грандиозном размахе
Русской души, вознося до небес все, что связано с Русью,
Ставя Рублева выше Кранарха и даже да Винчи
Пестрые луковки храма умам негоразда Василия выше собора
Что Рейм украшает, Квас и хмельные меды слаще гальских напитков
В общем во всем укажут твое превосходство, родившийся русским.
Тебе под начало пророчат мордву, чувашей и кайсацко-киргизские орды.
Царствуй над всеми, третьего Рима держава! А ты
Будь же горд уже тем, что родился в Великой России русским,
А не якутом, гольдом, калмыком а тем более не евреем.
Знают сирены и много других нежнолирических песен украшенных
Музыкой опер, танцем балетов, душепленяющей речью
Классических книг зовущих к жизни изящной и чувствам тончайшим.
Пели сирены: Мужчина! Будь как Печерин или Арбенин.
От сердца отторгни все мелкие чувства: жалость, любовь,
Состраданье, а, главное, труд. Будь выше людских предрассудков.
Что тебе преданность дружбы плебея Максима Максимова сына?
Беллы страданье, горе отца, страсть Азамата,
Дикий порыв Казбича, который под стать его Крагезу?
Что тебе Мери и Нина? Что тебе с мелкой душою Грушницкий?
И уж не думай совсем о жизни холопов, солдат и черкесов,
Контрабандистов с Тамани, о пугачевцах и о горбатом Вадиме.
Чувствуй лишь то, что ты чувствуешь сам, даже собственный насморк
Выше, чем чувства Вертера, Фауста, Жана Вольжана и Добросклонова Гриши.
Если ты муж, то живи как Стива Облонский, презрев цену деньгам,
Кои крестьянским трудом достаются, но к счастью потом крестьянским
Вонючим не пахнут. Совесть откинь, если она наслаждаться мешает
Быстротекущею жизнью и радостью юности лет мимолетных.
Женщина! Будь как Каренина Анна, не опускайся
До позорного чувства наседки, будь вольною птицей,
Презревшую мелочи долга: жены, матери да и любвницей тоже
Будь до тех пор, пока это лишь свеже и ново.
Девушка! Будь как Наташа Ростова, живи своим чувством:
Ночь на балконе, охота, бал и танца стремительный тур.
Что тебе Дарья, Лукерья, Палашка и прочие девки, которым
Судьба поручила выращивать лен, прясть и вязать кружева,
Чтоб украсить воздушное платье для первого бала.
Сделает все Василиса — села старостиха владение графа Ростова,
Оброк соберет, она же и от французов Натащу спасет.
Вынесет все эта грубая баба: мужа побои, болезни детей,
И труд, и мороз, и жару, и голод потеряв красоту и женственный облик,
Ради того, чтобы тонкие чувства свои сохранила Наташа и стала
Украшением салонов на зависть подругам мужчин приводя в исступленье.
Сирены способны играть и на струнах мелких душонок
Ранимых легко самолюбия острой иглою.
— Ты водку не пьешь? Значит ты не мужчина и нам не товарищ.
Иди же под юбку к жене, под башмак ей склони свою выю.
— Жене помогаешь пеленки стирать? Вот умора! Совсем не мужчина.
Может ты вздумаешь мыть и полы и посуду? Эх ты баба!
— Ты любишь одну? На здоровье! Только зачем и других
Оставлять без вниманья? Надо быть львом в обществе женщин.
Но жене напомни судьбу Дездемоны, Земфиры, Кармен и других.
Мальчику вкрадчиво на ухо шепчут сирены в укромном местечке?
— Не куришь, Эх ты девчонка! Тебя оскорбил анекдот о свадьбе?
Эх ты красна девица! Без крепкого слова речи мужской не бывает.
Драться не хочешь? Да ты не мужчина и баба! Моешь полы,
Пыхтишь над тетрадкой. Эх ты мамин сыночек! И многие пьют,
И дерутся, и похабщиной кроют матери званье святое, ради того
Чтоб не быть, а казаться мужчиной воли своей не имея.
Видел однажды Максим: уже взрослый, от матери все получивший сынок
Бросил в лицо ей презренье и сам же долгое время молчаньем
Казнил свою маму, ожидая, что она же попросит прощенья.
А что бы сделал мужчина, владеющий подлинным мужеством воли?
Не надо даже кристалла иметь, чтобы понять мужества сущность —
В уменьи прежде всего победить свою слабость, не дав ей сделаться силой.
Тогда не надобно будет и воском затыкать свои уши, а прослушав
Пенье сирен, поступает, как достойно мужчине. Ведь мужество — это
Способность быть обладателем собственной мысли дающей
Людям защиту и радость, помощь и дружбу.
Песнь IV
Вспенивши белокудрявый след за кормою быстробегущей "Беды"
Прочь улетая от мрачного острова железноперых коварных сирен.
И вот из лазури морской сперва показалась линия гор синехрустальных,
Которые быстро в глазах вырастала чудной картиной острова,
Склоны которого были покрыты благоуханными рощами
Яблонь, олив и лимонов, шелковонежной травою пастбищей злачных
И грядами лоз виноградных, отягченных гроздьями ягод янтарных,
Полные сладостным соком земли и лучей лучезарного солнца.
Все обещало здесь отдых усталому телу, полный покой
Взволнованным чувствам и пищу пустому желудку.
Яхту поставив под сенью утеса в зеркальноуснувшем в покое фиорде.
Куда не доходят бури порывы и молнии грозою гремящего неба.
Сам же он бодрой походкой пошел по извилистой горной тропинке.
Вдруг пред собой он увидел исполинский вход под своды пещеры,
Обещавший сладостнонежный приют и радушное гостеприимство.
И действительно здесь он увидел очаг и мягкодушистое ложе,
И необъятный запас исполинских сыров, колбас и копченого мяса,
Огромные бочки вина и прочей сладостновкусной еды,
И только размеры пугали, напоминая древнюю сказку об одноглазых
Циклопах не почитаюх их общенародных законов.
Солнце склонялось с хрустального свода небес к лазурному лону морскому,
Когда не тропинке, ведущей к пещере, с долин поднималось
Огромное стадо баранов, а сзади шел великан одноглазый, в котором
Не трудно было узнать циклопа. Увы! Это была не досужая сказка,
Приятно кровью волновавшая в детстве: а грубореальная сила,
Встреча с которой могла иметь роковую развязку.
Потом холодным покрылось чело у Максима. А циклоп между тем
Стадо загнавши в пещеру, вход заложил обломком огромной скалы,
Не взглянув на пришельца, не поприветствовав странника, занялся
делом обычным: отделивши маток, ягнят и козлищ занялся дойкой.
Потом, слив молоко для закваски в огромный глиняный кратер,
Только потом обратился к Максиму с насмешливым словом.
"Давненько никто добровольно сюда не являлся. Ну что же,
Пока еще ты человек, будешь прислуживать мне за вечерней".
Тут он схватил туком заплывшего глупоглазевшего, жалобноблеющего
Овна и острым ножом перерезавши горло, шкуру содрав, насадил он
Розовонежную тушу на вертел, огонь развел в очаге, мясо поджарил
После чего возлег он на мягкопушистые шкуры и крикнул Максиму:
"Человек! Подай мне лепешки! Сыру нарежь! Налей мне вина!
Съевши тушу барана вместе с костями, чашу за чащей пил он вино,
Пока его око подернулось пьяным туманом, язык развязав.
Потом положивши на блюдо костистую голову овна, обломки лепешек,
сыра огрызки, подвинул Максиму, промолвив: "Голод свой утоли,
Человечик ничтожный. Не важно кто ты, откуда и рода какого,
Здесь ты "Никто", нет у тебя ни лица и не имени. Нет ни заслуг,
Ни надежды на подвиг. Будешь прислуживать мне, покуда
не станешь серой скотинкой дающей мне вкусное мясо и теплую шкуру.
Знаешь ли ты чьи мозги в этой бараньей башке? Это баран пучеглазый
Когда-то поэтом считался, годился что он Человек, уверяя что это
Гордо звучит. Ха-ха-ха! особенно в ваших харчевнях, когда окликают:
"Эй, Человек — полдюжины пива!" Сами себя постепенно
Вы превращали в баранов, я же закончу этот несложный процесс,
Лишив вас людского обличья дав вам достойное место".
Но тут, гневом вкипевши, возвысил свой голос Максим благородный.
— Послушай ты, одноглазая туша, которой чужды законы людские,
Ты, попирающий древний обычай гостеприимства, прочь убери
Жалкие эти объедки. Сила людей не в желудке, а в крепости духа.
Ты, признающий законом лишь грубую силу, поздно иль рано
Вынужден будешь склониться пред силой ума и величием духа.
Помни, что..." Но тут он заметил, что великан одноглазый
Склонил на овчины главу, отягченную винным туманом.
Жутко стало Максиму и от того, что гордое разума слово не может
Пробить природную тупость, и от того, что злодей спал безмятежно,
Оглашая своды пещеры ужасотворным храпеньем, и от того
Что ночи покой вдруг грозой разразился, громом круша вековые утесы,
И от того что молний вспышки слепили глаза на мгновенье,
Делая мрак еще гуще. Слушая грохот прибоя бурноревущего моря,
Ему показалось, что слышит он ласковый голос девы бегущей
Вместе с волнами бурномятежного моря: "О юноше, будь всегда и везде
Человеком! Облик свой не теряй! Пусть не гаснет в сердце твоем
Искра огня Прометея! Зло побеждай не страшась его призрачной силы!"
Духом воспрянув, он обратился к стаду баранов от страха сбившихся в кучу.
Братцы! Вспомните, что рождены вы людьми и скиньте эту позорную шкуру —
Символ трусливости подлой! Смело вперед! не вечно же быть вам
Стадом баранов, дающим шерсть и ножом освежеваны туши, чтобы
Насытить утробу циклопа чуждого жалости и состраданья.
Станьте людьми! Вам говорю я, и слово мое должно совершиться.
Не ждите пока вас прирежут жалещеострою медью. Если по лености
Дрогните робкой душою, так все равно погибнете стадом покорным.
Но стадо по-прежнему жалося в кучу, блея трусливо: "Зачем нам
Лезти на верную гибель, лучше денек погулять по лугам.
Куда ты зовешь нас, пришелец, не зная условий? Допустим,
Что мы одолеем циклопа, как Одиссей одолел Полифема,
Но выход завален скалою, сдвинуть которую нам не под силу,
Лбом же ее расшибить невозможно, пусть даже бараньим,
А завтра явиться новый циклоп и нас всех перережет.
Как ни крути, а лишний день жизни лучше бессмысленной смерти.
Между тем кончилась страшная ночь. Гроза пронеслась
Буйносвирепый Борей сменился Зефиром. вот засияла Аврора.
Флора омытая влагой дождя благотворной предстала в полной красе,
Казалось, что все прославляло явление первых лучей
Златовласого Феба, славило жизнь и ее бесконечную радость.
Вот уж и Гелиос чудный потоком лучей животворных залил
Омытую Гею. Казалось что невозможно на ней темное зло.
Но под сводами мрачной пещеры творилося мрачное дело.
Пробудившись, циклом исполнил обычное дело. Зарезал барана,
Насытился, выпустил стадо, а после вход заложил он скалою,
Но прежде путнику молвил с насмешкой: "Слушай, Никто,
Ты болтаешь красиво, и речи твои навевают мне сон безмятежный.
Днем ты обдумай новую речь, а после вечери выскажешь мне
Свои благородные чувства, тогда и в барана тебя превращать я не буду.
Оставшись в пещере один, Максим о побеге подумал. Физики зная законы,
Рычагов волшебную силу и сокрушительный способ огня и воды,
Ему доблесть. Надо подумать о людях униженных до состоянья баранов.
Надо вернуть им облик людской, свободу и радости жизни.
В том укрепившись, он начал обдумывать способ как обессилить циклопа.
Внимательно он осмотрел все закоулки пещеры и обнаружил
Груды цепей (принадлежность тиранов), веревки из конских волос
И ремней сыромятных набор. Внимательно все осмотрел, отобрал
То что было пригодно для выполненья намеченной цели, припрятал
В укромное место и занялся уборкой пещеры, доведши до блеска
Полы и очаг, и посуду, и утварь все разложив и расставив в строгом порядке.
Вернувшись со стадом в вечернюю пору циклоп похвалил за усердье.
"Вот так будет ладно! Будешь служить мне дворовым человеком,
Человеком-лакеем, человек на посылках — вот и судьба человека.
Я ведь не требую много — мне покоряйся и благо ти будет.
Кончился вечер, работа, вечеря, вина возлиянье, и вот наконец
Циклом погрузился в сон безмятежный, вином укрепленный,
Потрясая своды пещеры громоподобным раскатистым храпом.
Каково же было его пробужденье? Уснул он господином, не знавшим
Удержу нраву крутому, а пробудился пленником жалким.
Не надеясь на милость, ждал он заслуженной кары — быть ослепленным
Как некогда пращур его был ослеплен Одиссеем, или зарезан,
Как он резал людей, обращенных в баранов, или покинут
Будет в пещере для медленной смерти голодной, или иную
Придумают смерть для него, не знавшего жалости к людям.
Куда подевалось его былое величье и властность. Теперь он
Голосом робким как у барана блеющего в страхе смертельном,
Просил не лишать его жизни и зрения, как Полифема. Он клялся
Всеми богами Олимпа и грозною силой Аиды, клялся и именем деде
Бога морей Посейдона, что больше он зла не сделает людям,
А будет им верным слугою. Куда подевался и грозного голоса рокот,
Подобный раскатам небесного грома, теперь он блеял, словно баран,
В страхе смертельном. С презреньем Максим посмотрел на него
И промолвил: "Оставайся здоровым и невредимым. Не столь мы
Мелки душою, чтоб упиваться страданьем даже врага. Хватит того,
Что ты обезврежен". Общим усильем, употребив рычаги, отодвинули камень,
Которым выход был заслонен, людская толпа, бывшая стадом недавно,
Устремилась на волю, прочь из мрачной пещеры.
Максим и свободу обретшие люди направились к яхте,
Но многие зыби морской испугались и мести бога морей Посейдона,
Который был, как известно, родоначальником дикого племени
Одноглазых циклопов, кинулись прочь, разбежавшись по рощам,
Полям и горным ущельям и вскоре опять превратились в баранов.
Двенадцать же юношей смелых вошли на палубу яхты,
Паруса подняв и веслами вспенивши воды, прочь устремились
От берегов богатых красою, богатством и горем.
Напрасно циклопы, сбежавшись на берег, в яхту швыряли
Утесов обломки. Вскоре ее паруса исчезли за гранью
Глади морской и небесного свода.
Песнь V
Издавна люди чтили три божества: Воздух, Огонь и Воду
К людям нежнозаботливых и гневножестоких.
Воздух, которым мы дышим. Без пищи мы можем прожить
И день, и неделю, а без дыханья умрешь через две-три минуты.
Воздух нежной прохладой ласкает нам ело, мельничный жернов
Вращает и: парус наполнив, несет корабли по водным просторам,
Но, бурею ставши, срывает крыши домов, вырывает с корнями деревья,
Топит суда и причиняет множество бедствий.
Так и огонь, ласково греет нам тело, готовит нам пищу, Вода же
Омоет от грязи. Пажитии, нивы, сады и луга напоит, обеспечив нам яства,
Покуда не станет потопом, сметающим все на пути.
И бессилен их Человек подчинить своей воле и сделать рабами.
Но бывает, особенно в сказке, что силы стихии сами становятся другом
Тому, кто понравился им. Так случилось и с капитаном алопарусной яхты.
Когда одинокая яхта устремилась в просторы морские
Ласковонежный властитель ветров богоподобный Эол
Наполняя паруса легкостремительной яхты ветром попутным.
Однако продолжу рассказ по порядку. Покинувши остров циклопов,
Два дня яхта "...беда" неслась по моря глади лазурной,
Влекомая ветром в одном направленьи к неведомой цели.
Вдруг за чертой, где сливался водный просто
Со сводом лазурного неба взору открылся остров хрустальный
С алмазным дворцом, сверкающий радужным блеском,
Словно сам воздух застыл в причудливой форме,
И моря поверхность стала подобна глади зеркальной. Воздух застыл
В нерушимом покое превратившись в кристальнопрозрачную сферу.
Паруса вдруг повисли бессильно и яхта застыла темным пятном
Средь воздушнопрозрачной лазури небе, воды и острова глыбы прозрачной.
На бреге хрустальном их ожидал сребнокудрявый старик с голубыми глазами,
В тунике беловоздушной, с лучезарной улыбкой, с тихоструящийся речью привета.
— Прошу вас пожаловать в гости, отведать сладостной пищи, отдых дать
Усталому телу, выслушать добрый совет, который поможет скорей вам
Вернуться в родные края и создать там все лучшее, что видано вами
В чуждых краях, а плохому путь преградить на родимой земле.
Стоит ли мне описывать пир, на котором гости обильно вкушали
Сладость изысканных блюд вроде "зефира", "бизе" и воздушного крема,
В которых сладости много, но бремени нет для желудка.
Старец Эол слух гостей услаждал беседою мудрой.
— Нет для людей животворного блага чем воздух, дающий нам жизнь
И нежность прохлады трудом разогретому телу
— Ветер любя, не будьте ветрены сами... Слов не бросайте на ветер...
Не следуйте легким путем... Совести компас забывши,
Нос не держите по ветру, определяя, куда дует ветер общественной жизни..
Будьте для ближних подобно зефиру, дающему благо, дающему свежесть,
Копоть и дым разгоняя... Стараясь сильным казаться, не делайте бурю в стакане
—
В семье и в дружбе заветной, как воздух податливы будьте...
К чему эта буря, способная дров наломать из родного жилища...
Чистыми будьте, как воздух колеблемый легким зефиром, способный
Пыль обмести и мусор убрать в близком тебе окруженьи. И только
К цели, дающей отраду народу стремитесь как буря, сметая все на пути,
Что мешает, что засоряет прелести жизни народной. А если к вашей стране
Приблизится черное зло — будьте как буря: как шторм, ураган или смерч.
Много дней и ночей безмятежно гостили скитальцы морей
Отдых вкушая, любуясь чистопрозрачной красою владений Эола.
Но снова тоска по родимому краю в путь их звала, и Эол
Милых гостей не удерживал. На прощанье дал он четыре мешка
Завязанных крепко с наказом строжайшим не развязывать их.
Доколе не ступят ногами на землю родную. И снова яхта,
Гонимая ветром попутным, стремилась к родным берегам,
Предвкушая радости встречи с родными людьми.
Вскоре из вод Понтийского моря показались синие горы Тавриды,
Сады и луга, дубравы и рощи магнолий и лавров, ряды изумрудных
Лоз виноградных. Радостным трепетом вдруг охватило тоской истомленные
Сердца скитальцев морей, испытавших немало тяжкого горя
В чужих неприветливых странах. И стали они вещи сбирать
Чтобы не медля яхту покинуть и устремиться к родимому дому.
И с грустью каждый заметил, что кроме одежды истрепанной долгим скитаньем,
Нет ничего у них за душой, и придется нищим явиться к порогу родимого дома.
В то время как спал капитан после вахты, уснула и совесть людская.
Схвативши мешки, они устремились в трюм, чтоб поделить меж собою
Все запасы. Увидев четыре огромных мешка — подарок Эола --- они возроптали.
— Не глупо ль явиться нам к дому родному с бедностью нашей, тогда как
Старец Эол дал богатый подарок, Почему же они должны достаться
Хозяину яхты? А мы, перенесшие столько страданий, явимся как дураки
К дому родному с бедностью нашей на новые муки нужды, тогда как
Добрый Эол дал богатый подарок. Давайте поделим сокровища
Старца Эола: тогда не с пустыми руками явимся к дому родному,
Утешив родимые семьи, себе обеспечив спокойную старость.
Жадность, рожденная словом призыва, вспыхнуло всесокрушающим
Пламенем, испепеляя совесть и честь, разжигая вражду и жестокость.
Как звери, кинулись все на мешки, спеша захватить себе больше сокровищ,
Разрывая мешки и калеча друг друга. И что же? вдруг из мешков
Вырвались буйные ветры всех четырех направлений. В то же мгновенье
Буйные ветры, почуяв свободу, в буйном кружась хороводе, смешали
Море и небо, тучи и волны в смерть превративши. С яхты сорвав паруса,
снасти сорвав, сокрушив мачты и руль, как соринку подняли яхту
В круговерти води и воздушной стихии и устремились обратно
К жилищу Эола, яхту с собой унося, как игрушку, добычу ничтожную
Мощной стихи. Эол приветливо встретил буйных своих сыновей,
Но увидевши яхту и понял причину ее возвращенья, он вдруг превратился
Сам в беспощадную бурю и, завывая, изрек заклинанье.
— Прочь удалитесь, бесчестные люди, которых жадностью насквозь пропитала!
Будьте отныне игрушкой всех ветров свободных! И тотчас ветры
Яхту швырнули как мячик в простор необъятного моря.
Много дней и ночей носилась безвольная яхта средь волн необъятного моря.
Но вот, насытившись злою игрою, ветры швырнули избитое судно на берег
Земли благодатной острова, которым правила нежноковарная злая Цирцея.
Песнь VI
Твердую почву земли ощутив под стопами, путники кинулись прочь
От берега столь надоевшего моря в поиски пищи свежеусладной
И чистопрохладной воды, чтобы утолить свой голод и жажду.
Но Максим прежде всего занялся оснасткою судна, забывши все чувства,
Кроме единых чувств угрызений совести, терзающих душу, оттого,
Что невольно предавшись покою, не смог удержать он спутников пылких
От вероломства, нарушив свои обещанья мудрому старцу Эолу. Теперь он
Думал только о том, чтобы судно приведши в порядок, вернуться
К родным берегам своей милой отчизны. Ночью и днем хлопотал он у яхты,
Стараясь вернуть ей способность бороться с коварной стихией морской.
Один за другим дни проходили, слогаясь в недели покуда яхта "...беда"
вновь засияла прежней красою и легкостремительным ходом. Тогда лишь
Отправился он на поиски спутников беспечноленивых способных
Служить лишь потребностям чрева и прихотям грешного тела.
Вот перед ним открылись просторы чудной долины покрытой садами,
полями, лугами, а горы — дубравами дубов вековых. В средине долины
Высились чудные замки, а в отдаленьи, возле болот, тянулись рядами
Хлева для свиней. Множество их рылись в зловонном болоте или лежали
В грязи, хрюкая самодовольно от ощущенья набитого пищей желудка
Солнечный зной, обильная пища и сало: наросшее слоем огромным,
Их так изморило, что они находили отраду лежать в тине болотной,
Ощущая прохладу не чуя зловонья гнилого болота.
Но вот свинопасы в желоб огромный начали ведрами лить
Пьянохлебную барду и жирномучные помои и свиньи не голодом —
Жадностью скотской гонимы, кинулись к пище, толкая друг друга,
Лезли в корыто с ногами, прочь отгоняя слабейших, не разбирая
Родства, возраста, пола. Хрюкая, чавкая, пищу поправши ногами,
С грязью мешая ее, насыщалися грязные твари. Чувство желудка
Здесь было законом. Не было здесь ни любви и ни дружбы,
Ни совести, чести, стыда, ничего, что могло бы напомнить,
Что эти грязные твари были когда-то людьми. Чарами злобноковарной
Цирцеи в стадо свиней превращенных.
Вот подошла и к Максиму Цирцея-владычица замков, полей, стада свиного
Царица острова, куда привлекала стадо людское, прельщая их сытной
Изысканной пищей, сладкодушистыми винами и радостью жизни беспечной.
С нежноприветной улыбкой его проводила в роскошный салон,
И просила пищи вкусить, чтобы силы свои укрепить, выпить вина,
Чтоб придать веселие духу и насладиться всем, что людям приятно:
Роскошью блюд и всей обстановки, музыкой, танцами, дружбой, любовью
Салон (что у нас зовут рестораном, а раньше попросту звали трактиром)
Залит был светом люстр, бра и торшеров. Здесь все возбуждало
Людей аппетиты, не дав им принять форму губительной страсти:
Голод здесь в аппетит обращался, жажда делалась здесь ощущением вкуса
Вин ароматных, музыка — в ритм для нелепых движений, рождая в теле
Желанья еды, питья и других ощущений, даже картины являли прелести снеди
В мертвом ее состояньи и потому Nature morte их называют.
Любовь становилася флиртом, дружба — застольным знакомством.
Здесь и еда не была потребностью утомленного тела, а прихотью духа.
Все аппетит возбуждало: и блеск драгоценной посуды, и оформление блюд,
Где простая селедка являлась драконом, а свекла вдруг становилась нежною розой.
Вина, играя в хрустальных сосудах переливами цвета, вдруг становясь,
То янтарем, то рубином, то аквамарином, а водка сверкала алмазом,
Видом прельщая, манили отведать их вкус, пресыщая потребность желудка.
Голод свой утолив, гости никак не могли оторваться от пищи. Прельщенные видом,
Они уж и вкус не могли воспринять и лениво жевали нежные трюфели,
Словно картошку, а ананасы — как репу, запивая душистым вином,
Не чувствуя вкуса и аромата. Многие гости желудок свой так нагрузили,
Что потеряли свой человеческий облик: глаза налилися туманом
И неспособны были видеть роскошь стола, обстановки и прелести женщин.
Красота исчезала, сменяяся скотскою грязью. Стол, сервировкой блиставший,
Теперь превратился в груду грязной посуды с объедками пищи,
Сваленной в кучу до отвращенья противной по виду: объедки пирожных
Смешались с капустой, в чашках фарфоровых с недопитым какао
Плавал окурок, белокрохмальная скатерть залита соусом, покрыта
Пятнами вин, цветы гладиолусов брошены были из ваз под стол
И нежные их лепестки забрызганы были отвратительной грязью.
Гости, упившись вином, валились под стол, извергая пищу, с которой
Не в силах был справиться отягощенный не в меру желудок.
А рядом в обнимку лежали гетеры, весталки и танцовщицы, недавно прельщавшие
Взоры людей движеньем прекрасного тела, сладкозвучным напевом,
Теперь же то, что казалось прекрасным, что до отвращения гадким.
Цирцея, позвав свинопасов, строгий приказ отдала вытащить вех из салона
Бросить их в хлев, где они будут отныне наращивать жир и множить
Подобных себе в изобильи, готовясь отдать свои жирные туши
Для розовонежных окороков, мраморной ветчины, белоснежного сала,
Колбас золотистых, нежные кости свои уложат в корейку
Даже утробу сою превратят в гирлянды сочных сосисок.
Облик людской потерявши, пусть удобряют навозом лоно Земли, на которой
Родится прекрасное, нежное, чистое добротворящее людям разумным.
Хоть отвращеньем глубоким и был охвачен Максим, наблюдая,
Как люди в скотов превращались, но жалость ему не давала покоя.
Долго ходил он средь стада, стараясь в нем разглядеть хоть малейшие
Признаки тех: кто человеком родился. Долго взывал он к друзьям, убеждая
Снова принять человеческий облик и возвратиться к творческой жизни,
Украсивши Землю стать самому ее украшеньем, имя свое сохранив на века,
Вдохновляя на подвиг потомков. Долго он бисер речей метал среди стада свиного,
Но преуспел только в том, что привел в иступление стадо свиное.
— Заткнись со своей пропагандой! Куда ты зовешь нас, — трудиться, как глупый осел!
Камни ворочать, мысль истощать, чтоб потомки потом наслаждались. Ты хочешь
Нас сделать рабами идеи: Прочь уходи! Здесь мы свободны от всех предрассудков
И всяких законов: которые Совесть диктует повелевая стесняться. Зачем,
Каждый из нас — свободная личность и служит ни долгу, ни чести, ни прочим
Понятиям вздорным, а чувствам своим, что быть каждый себе господин и хозяин.
— "Пусть свиньи останутся свиньями, если они не хотят хранить в чистоте
Человеческий образ и душу творцов озаренную искрой огня Прометея.
Не свиньи способны Землю украсить и дух человеческий двигать к новым свершеньям".
Думал Максим, удаляясь на быстростремительной яхте прочь от владений Цирцеи,
Ворчал себе под нос: "Ну их к свиньям всех этих суперо-ультро, лишь бы они
Не совали в наши сады рыло свиное свое".
Песнь VII
Но размышления прерваны были внезапным явленьем.
Каменный остров вдали показался, а ветры, кружась хороводом, яхту швыряли
То взад, то вперед, то низко склоняли яхту на борт, то бушприт погружали
В бездну гороподобной волны, то взымали в небесный зенит. Парус и руль
были бессильны дать направление судну. Силы уже покидали Максима
В этой борьбе безнадежной, а тут еще вдруг налетели огромные черные
Птицы с голосом голубя, с ключом орла, с глазами змеи. Знал он давно
Из творений бессмертных Гомера что эти черножелезные птицы были способны
Волю людскую сломивши, мучать их души, заставить их бросить борьбу,
И они становились рабами грапий в муках ища искупленья и ожидая покоя.
Волю свою потеряв, делались люди рабами воли чужой.
Гарпии тучей кружились над яхтой, перья роняли стальные, которые
В тело впивались, вливая капельки жгучего яда сомнений, вызывая
Зуд раскаяний, сомнений, горькой оценки всех неудач и ошибок.
Мук нестерпимых не в силах терпеть, он мечтал о покое, о твердой земле,
Которую он так безрассудно покинул, гоняясь за призрачным счастьем,
Презрев радости жизни простые: сон, аппетит и семейную радость.
Вдруг он услышал мерный малиновый звон колокольный.
Средь бурного моря казался он благовестьем покоя.
С берега эхом стозвучным, громом обвала, бури напевом
Слышался хор голосов призывавших к покою.
"О человек: не пытайся бороться с морем житейским, не сокрушай
Твердыню земную, не делай кумиров, гордыню смирив, преклонивши колени,
Ниц упади пред величием Бога. Ты переделать стремишься то, что
Создано Богом, выше Бога себя возомнивши, ничтожнейший червь,
Ты создаешь свинство, обжорство, пьянство, разврат и другие пороки.
Долго громом катились грозные речи, нежнопризывные звуки псалмов
Проникающих в душу, призывая бросить борьбу и смятение духа
Отдавшись покою. Не в силах терпеть зуд от царапин, бессилья
Перед бушующим морем, духом упавшим, он поспешил стать на якорь
В тихом заливе и поспешил в глубь таинственных гарпий владений.
Средь дикосуровых гор, мрачных лесов и не гораздо обширных
Пажитей, нив и садов высились стрелы причудливых храмов, гордо
свои купола вознося, сверкая золотом звезд, и крестов, но внизу
были суровы, как крепость, высокой стеной оградившись не от врагов,
А от обыденной жизни, куда не могли проникнуть звуки, свет
И ароматы цветов. Все отрешенно было здесь от суетной жизни труда и забот.
все неземным здесь наполнено было покоем. Да и не диво —
Шли сюда люди, трудом непрерывным томимы,
"Мерцают свечи, пахнет ладаном и горячим воском, исступленно зовет голос к
покаянию, к духовному плену, к отказу от себя самого..."
Люди досужей поры не имевшие; люди: не знавшие гордых порывов
Дерзостной мысли: в чьем теле усталом дремали усталые мысли.
А если порой пробуждались стремления к жизни прекрасной,
Забыв свои силы они ожидали что чудная сила даст им вечную радость.
Об этом вещали и звон колокольный плавнотекущий, умноженный эхом;
И блеск куполов многоглавых соборов ввысь устремленных, стремящихся к небу.
Вещало и стройное пенье многоголосного хора, и проповедь митрополита,
Облаченного в ризу из златоузорной парчи и венчанного царской короной.
"Надо напугать тех: кто колеблется и сомневается, кто не дай Бог, решит сам
своими руками делать и переделывать свою жизнь и жизнь вокруг себя".
" — Человек, погрязший в своих тяжких грехах, подобен путнику, заблудившемуся
в снежную ночь. Грехи ослепляют наше зрение, связывают наши руки и ноги. Изъеденные
страстями, мы теряем путь к покаянию, не умеем ни осознать своего греха, ни понять
его губительную силу..."
"Смирись, гордый человек, — смысл и суть проповеди. Совсем не просто вырваться
из обворожительных и лживых тенет, что искусно расставляет ловец усталых и слабых
душ."
" — Церковь заставит нас много раз падать ниц и будет смирять нашу гордыню земными
поклонами, научая нас просить этим Господа помочь омыть наши сердца покаянными
слезами..."
|
