Письма невесте Ольге Гольдберг, 1915-1917 гг.
Письма с пометкой "Эсперанто" написаны
на эсперанто, переведены Я.Кротовым.
13.XII.1915 От Л.Б.Гиндина
Эсперанто
Петроград, тринадцатое декабря.
Я пишу красными, городскими чернилами, но у меня других нет.
Дорогая Оля!
Я вернулся с вокзала: моя любимая вернулась домой, а я остался
здесь один. Моя новая соседка ушла, и я сижу один; я тоже хотел
немного позаниматься, но очень не люблю ждать книги. Я сразу вспомнил
тебе, и сразу захотел с тобой поговорить, но незнание твоего любимого
языка не позволяет мне выразить свободно мои мысли и чувства, и
я хочу пока употреблять словарь лишь в самых крайних случаях. Я
хочу также попросить прощения за мой неразборчивый почерк: мысли
бегут очень быстро и рука должна за ними поспевать. Я уже знаю,
что ты получишь удовольствие, читая письмо, написанное а эсперанто
твоим учеником, и ты сможешь немного понять мои мысли, потому что
я тебе могу прочитать письмо, не как неудачное упражнение в твоем
уроке, а как письмо твоего хорошего знакомого (каким я себя считаю).
Я очень хотел уехать с вокзала вместе с тобой, но я не мог; у меня
было странное чувство после нашего расставания после завтрака...
В тот момент я хотел тебе сказать (1 нрзб) слова, я чувствовал,
что твоя душа невольно, инстинктивно хотела услышать эти слова,
но я не мог, не мог тебе ничего сказать, я был холоден, я чувствовал
себя хорошо и я никогда не лгал, в особенности о моих чувствах.
Ты будешь смеяться, читая эти слова, но это правда... Есть люди,
которые могут в самые интимные моменты, лгать, — в основном, женщины...
Но я, как и в юности, верю еще в истину, красоту и любовь... и верю
до чих пор, в основном в последние два (3 нрзб). И я сделаюсь маловером,
который хочет верить, но не может. Религия кажется ему сияющей красотой,
но немного может он, маловер, и чувствует себя несчастным... но
я любил философию (фраза, я чувствую, не эсперантская). Но в течение
одного дня со мной не случилось ничего интересного, только мороз,
довольно небольшой, ударил, но я почувствовал себя больным. Я хочу
много, много с тобой разговаривать, но непривычный язык меня утомляет
и уже полночь. В моем новом жилище холодно, и я хочу согреться на
кровати под холодным одеялом... О, несчастные студентки! Как я вам
сочувствую. Моя дорогая!! Не суди меня строго, потому что мы живые
люди, обледеневшие снаружи, и в этих моих мыслях грех возможен только
из-за позднего часа. Приветствую твою очаровательную племянницу.
(1 нрзб), ее хорошие, всегда смеющиеся глаза. Я кончаю.
Твой Лазарь
21.XII.1915
Петроград
Эсперанто
Дорогая Оля!
Я долго ждал письма, которое, наконец, и получил сегодня утром.
Я хорошо понимаю твое беспокойство о твоих любимых родителях и я
очень хотел бы провести несколько дней с родными, но не все люди
равно счастливы. Я получил из дому одно письмо с очень хорошими
известиями и я пожалел, что тебя нет в Петрограде. Мое настроение
немного улучшилось, потому что морозы упади до 50#, и в Петрограде
стоит хорошая погода. В моей комнатушке очень хорошо, но холодно...
но я это терплю. Меня уже навестило несколько знакомых, которые
не были на моей старой квартире. И моя новая "супруга" более просторна
и привлекательная, чем старая, и характер моей новой жены лучше.
(3 нрзб). Мое письмо похоже на официальный отчет, но я должен сразу
ответить на все твои вопросы. И я должен еще раз тебе напомнить,
что из-за моего плохого знания языка ты можешь не понять моих мыслей.
Самое интересное сейчас в моей жизни — работа в институте, с мертвецами.
...Странное выражение: "работаю с мертвецами". Но эта работа очень
полезна и интересна. Я забываю, что передо мной лежит бывший человек,
человек, который жил, любил, мыслил и т.д. Я почти не замечаю инструментов,
которые беру из рук лаборантки и режу его ими, и после работы я
так спокойно обедаю, как если бы у меня еще был отличный аппетит...
Со мной работают очень милые девочки, с очаровательными личиками,
но я не могу на них смотреть, так как в них нет того романтизма,
который я так люблю в девушках. Комната, где мы работаем, представляет
собой очень интересное зрелище, особенно вечером: множество электрических
лампочек, которые освещают толпу мужчин и женщин, одетых в белые
халаты, окруженные внимательными лаборантами. Кончаю писать утреннюю
порцию, потому что хочу рассказать тебе еще о жизни. Я начал письмо
утром, а кончаю вечером, вернувшись из Института. Вечер хороший,
и я ничего не хочу, кроме как посидеть дома. У меня то странное
воодушевление, о котором я писал тебе в письме после театрального
спектакля. Но тогда у меня ничего не было, так что я волей неволей
сидел дома. Соседка поет унылые еврейские песни, которые пробуждают
в моей душе воспоминания о детстве, когда я еще учился в хедере...
и мир, и жизнь были больше, чем сейчас, полны для меня тайн и романтики.
Оля! Я хочу жить, жить полно, ведь ты меня понимаешь? Я становлюсь
сверхсерьезным, холодным доктором. Я хочу быть молодым, но что-то
мне мешает... И я боюсь, я боюсь, дорогая Оля, что все потеряно,
но ведь я пессимист. Нет, тысячи раз нет, я еще живу! И ты послала
мне на открытке не умирающие стихи Надсона: "Не говори: он умер
— он живет". Соседка пела, пела и заснула, и теперь служанка начала
свои русские песни. О, Боже! Ночь проснулась от этой жажды жизни.
Ужасно! Я чувствую, что в другое время я не написал бы тебе такого
письма, но я не боюсь тебе наскучить. Оля! Я хочу теперь тебя видеть
перед собой, я хочу своими неуклюжими пальцами перевести время.
Я хочу чувствовать биение твоего сердца. Я хочу... Ужасно! Желание
человека на имеют конца. Оля! Я прошу прощения за мои слова, но
я не хочу, чтобы ты относилась к моему письму, как к письму в стихах,
посланных тебе знакомым эсперантистом... Я хочу, чтобы ты не встретила
в этом письме тех банальностей, которых так много в многочисленных
письмах твоих знакомых. Лучше всего разорвать их или предать огню...
Пиши, когда ты вернешься в Петроград. Я получил еще один урок. Я
перевел на эсперанто "Татарскую песню" Черняховского. Я посылал
его два раза. Приветствую твою племянницу (1 нрзб) и кончаю.
Твой Лазарь
P.S. Моя соседка Хаскина тебе приветствует. Л.
27.04.1916
12 час(ов).
Эсперанто
Оля!
Я получил два билета на утренний еврейский спектакль, и очень хотелось
пойти вместе завтра утром в 12 часов для, но я не смогу, как в прошлый
раз, пойти с тобой в театр, так как иду на лекцию. Я надеюсь, что
ты простишь меня. Я очень устал, так как я ночью занимался, как
всегда. О Боже! Освободи меня от этих лекций и студенток! Я быстро
кончают письмо, потому что уже поздно. Будь счастлива. Твой Лазарь.
_______________
Написано на почтовой открытке, на эсперанто, в адресом: Петроград.
Здесь. Разъезжая, 37, квартира 19, м-ль О.Гольдберг.
16.08.1916
Эсперанто
Дорогой Лазарь!
Вчера я послала тебе мой матрикул и письмо с одним моим соседом.
Очень хочу исполнить мое желание и сдать экзамены по физике и биологи,
но может быть слишком поздно, потому что я не совсем еще готова.
25-го августа я выезжаю и 27-го я буду в Петрограде. Вчера я получила
открытку от Филиппа Борисовича. Он уедет из Риги 21-го, так что
вскоре он будет в Петрограде. Если ты его увидишь — горячо приветствуй
от моего имени. Как я с жильем в Петрограде? Как ты себя чувствуешь?
Целую. Твоя Оля. Жду твоего письма.
_________________________________
Написано на почтовой открытке, на эсперанто, послано из Горок в
Петроград (Л.Б.Гиндину, студенту, ул. Жуковского, д. 59, кв. 32).
2. XI. 1916
Эсперанто
Я теперь сижу и думаю: где и с кем ты ходишь сегодня вечером. Какой
ужас" Какая тоска! Когда ты не со мной — я всегда представляю тебя
в той же позе с кем другим... Как на (1 нрзб.) Я очень мучаюсь!
_______________
Написано на открытке с адресом: Студенту Л.Б.Гиндину, Невский проспект,
д.52, кв. 33. Здесь. На эсперанто.
17. XI. 1916
11 часов
Эсперанто
Мой Лазарь!
Не беспокойся, я чувствую себя хорошо. Я сегодня вечером лежала
и думала о тебе. Я всем сердцем стремлюсь не досаждать тебе. Будь
спокоен, мой дорогой, не думай ни о чем, забудь меня, так будет
лучше всего. До безумия хочу тебя видеть, но я это желание сдерживаю
и плачу весь вечер. Теперь стало полегче. Может быть, через какое-то
время я уеду прочь, иначе сойду с ума. Прости меня, дорогой, Целую
тебя крепко.
Оля
_______________
Написано на открытке, на эсперанто, отправлено по тому же адресу,
что и предыдущее.
Машево, 31 мая 1917 г.
Эсперанто
Моя дорогая, далекая девочка!
Вчера была чудесная ночь, просто картина Куинджи, но уже русский
писатель Гоголь описывал величавую русскую ночь и я не могу ничего
добавить. Но я один под этим звездным небом. Я бродил, как лунатик,
долго, долго и пел мелодия: "О ночь волшебная любви" и странно звучал
мой голос в деревенской тишине. Я вновь стал "машевским мальчиком",
сентиментальным и романтичным. В белом костюме я похож на призрак,
и деревенские мальчишки, хорошо меня знающие, кричат: "Мертвец идет".
Разве это не оригинально и не смешно? Сегодня я ходил в лес, долго
сидел один, ни о чем не мог думать. Ведь приятное тепло охватило
все мое тело. Мне было хорошо, хорошо. Прошедшее показалось сном.
Я даже не мог писать весь день. Я почти все время молчу. Молча ем,
молча сижу в комнате. Мои слова звучат странно для моих ушей, я
хочу только тишины, тишины и спокойствия. Мои старики и брат говорят,
что я — странный. Они меня спрашивают, есть ли у меня какое-нибудь
удовольствие. Но я начал петь, и они удивились еще больше. Разве
они могут понять мое душевное состояние? Мне хорошо, очень хорошо.
Я могу (2 нрзб) и сосчитать "сумму" жизненного периода. Я наконец
один! Может быть, я расскажу тебе кое-что о нескольких страницах
моей весны, Оля. Я хочу назвать твое русское имя, более теплое и
звучное: "Олечка". Разве не правда, что "Олечка" звучит намного
красивей, чем "Оля"? Ты чувствуешь, что "Олечка" звучит конкретно,
а "Оля" — абстрактно, как абстрактен этот искусственный язык. "Олечка"
затрагивает сердце и душу, "Оля" только душу. Ты можешь почувствовать
внутренний смысл имени? Я разделен со всем миром (...).
_______________
Это и прочие письма лета 1917 г. Адресованы О. С. Гольдберг в Горки;
конец данного письма оборван.
Горки, 9.06.1917
Эсперанто
Мой дорогой, хороший...
Благодаря твоему хорошему, хорошему письму я вновь пишу тебе. Я
хотела бы выполнить твое желание написать немедленно после получения,
но нет хорошего настроения, чтобы писать тебе. Я целиком согласна
с тобой, что русский язык может лучше выражать многие чувства, чем
эсперанто, более горячо, более нежно может все выразить, но... Я
хочу, кажется упражняться в языке эсперанто и пищу тебе на эсперанто,
хотя ты обещал мне писать на русском и кроме того немного на эсперанто.
Но я вовсе не хочу бея принуждать писать мне так, как я тебе, может
быть, это вовсе и не интересно; итак, пусть будет, как ты хочешь
— мне одинаково приятны любые твои письма. Я живу, как и раньше,
никаких снов, никаких новых происшествий. Я почти никому не пишу,
кроме родителей. Как всегда, много думаю о тебе, и мне делается
страшно. Я уверена, что в будущем году тебя не увижу, и не хочу,
не принуждаю тебя видеть меня... Разве я могу быть такой сильной?
Знать, что ты там, в Петрограде, и не видеть? Ужасно! поистине так!
Лазарь, дорогой, хороший Лазарь! Разве ты можешь хотя бы немного
почувствовать мои мучения? Разве ты в силах сострадать, сочувствовать?
Нет, кажется, что ты очень жесток по отношению ко мне, ведь ты не
веришь, не сочувствуешь? разве не так? Лазарь! Ты помнишь, перед
моим отъездом вечер со мной? Ты был усталый, лежал на кровати, и
я сидела рядом с тобой? Мне было так приятно, спокойно и хорошо.
Внезапно ты спросил меня, читала ил я "Юность" Чирикова. Помню ли
я имя Калерия"? Почему ты спросил меня об этом? Разве твоя учительница
действительно похожа на г-жу Калерию? Тогда... В четверг... 19-го...
мне всю ночью снилось, что ты также проводишь ночь с твоей учительницей,
как провел одну ночь Геннадий с Калерией...
Лазарь! Дорогой мой, хороший Лазарь! Если бы ты знал, как я мучилась...
Как я пережила тот день и тот вечер и ночь. Ты не виноват передо
мной. Я знаю, что я плохая, я совсем не должна была напоминать тебе
об этом, но... Больно, очень больно... Я хочу молчать, я чувствую,
что поступаю совсем не деликатно, плохо. Но верь, что это не слова,
не простая болтовня — это стон всей моей страдающей души. Лазарь!
Ты знаешь? Я вновь родилась... я вновь гимназистка, и люблю страстно,
сильно, так, как я любила только, когда была гимназисткой. В прошлом
я встречала многих людей, многие мне нравились, но ни одного я не
любила. Я очень хорошо чувствовала, что хочу сильно кого-то полюбить,
но все же не могла... Все мне надоело. Я была уверена, что все утрачено,
что не смогу уже полюбить. Но... Случилось то... Нечто ужасное,
что никак я не могу забыть. Я несчастна, я хорошо знаю, но гордость
— это одно, а чувство — другое. Ты требуешь, чтобы я понимала внутренний
смысл имени? О да, я очень хорошо понимаю, ежеминутно. Я часто,
всюду повторяю твое имя, и каждый раз оно звучит для меня, как будто
это ряд нежных звуков. Я рада, что также могу говорить о тебе с
Раей. Я сама проклинаю грамматику, что не могу писать на эсперанто
"ты"... Я уже устала. Я больше не могу бездушное "вы". Я хочу говорить...
"ты, ты, ты, милый, хороший мой". Но для тебя эти слова ничего не
значат, потому что ты получаешь столько разных писем от разных девушек,
которые также зовут тебя, возможно, еще более красиво и нежно...
Ведь я для тебя только далекая "девочка", но тебе пишут счастливые,
которых ты называешь "самыми близкими", и даже не девочками, а...
Нет, нет, не слушай меня, мои слова — лишь для меня одной. Я стараюсь
быть лучше, чем могу. Лазарь! Когда же мы с тобой встретимся? Я
помню, что ты говорил мне в Петрограде, что мы когда-нибудь познакомимся?!!
Я не могу ждать... Когда будет это "когда-нибудь"? Какой ты жестокий,
Лазарь! Я надеюсь, что новый предмет твоей летней любви с большими
глазами уже завладел твоим сердцем, и для тебя нет ничего лучше
нескольких минут, проведенных со мной в Петрограде 20 мая. Тогда
ты забудешь обо мне, о прошедшем, и будешь помнить лишь настоящее.
Но я хочу, чтобы ты не скучал, чтобы ты бы весел, чтобы ты хорошо
провел лето, чтобы ты был здоров, чтобы ты вернулся к работе с новыми
силами. Разве не так, Лазарь? Ты не порвал мое письмо? Ты не будешь
смеяться, читая письмо большой девочки? Только твое письмо успокоит
меня — и в тот же день я становлюсь снова беспокойной. Да, я совсем
забыла написать тебе, что наш Институт теперь называется "Университетом",
мы уже получили право жить в Петрограде. Поскольку об этом в газете
"День" не писали, я вырвала страницу из "Биржовки", чтобы послать
тебе. Переведи и объясни мне, как ты это понимаешь. Совсем не будут
принимать евреев в течении 5 лет, или начнут принимать по 3% каждый
год? Как ты думаешь, прошлое ничего не значит, то, что меня экзаменовали
только по одному предмету? Разрешат мне экзаменоваться или нет?
Я очень беспокоюсь об этом, и прошу тебя мне написать. Веришь ли
ты, что мы теперь имеем права? Как будет хорошо! дорогой мой! Я
послала тебе несколько книг об эсперанто. Я получила их в Каменском.
Потом ты мне их перешлешь. Пошли мне "Я умер". Знаешь, что мы играем
здесь драму, а потом водевиль. Я буду участвовать. Между тем, я
учусь, читаю, брожу и веселюсь. Вчера мы небольшой компанией гуляли
до 2-х часов утра. Было совсем светло, когда я вернулась домой.
Было очень хорошо! Лазочка, милый! никто меня не целовал после тебя
и никто не будет меня целовать, по крайней мере летом. Напрасно
ты просил меня об этом. И я совсем не просила об этом и целовала
тебя сильно, сильно и я была счастлива, и ты был милый, милый. Одним
словом, ты чувствуешь, чувствуешь это, но не хочешь признаться.
Я выполняю твое последнее желание и пишу тебе о твоих ошибках. Я
не имею права отказываться, как учительница. Вот! (5 нрзб). На эсперанто
надо говорить так. Ты пишешь: "Ни о ком не мог подумать". Если пишется
"никто", то не надо писать "не". В твоем письме почти нет ошибок,
разве что несколько не совсем правильно употребленных слов. Ты забываешь
ставить в конце "y" и подобные ошибки. (5 нрзб) Я не хочу, однако,
надоедать тебе этим громадным письмом. Я хочу напомнить тебе о твоем
обещании — прислать мне твою фотографию. Но посылай "заказным письмом".
Пиши, мой хороший! Целую тебя крепко, крепко, мой хороший мальчик.
Твоя Оля.
11-12 июня 1917 года
Эсперанто
Моя дорогая, ревнивая девочка.
2 письма и книжечки я получил. Спасибо. Я не ответил на предпоследнее
письмо, потому что, во-первых, нельзя всегда даже немного сказать
в письме, а, во-вторых, я имею теперь то настроение, когда не говорят
о прошлом. Я живу теперь только настоящим и наконец ты сама, вероятно,
не захочешь говорить об этом. Оленька! Последнее твое письмо принесло
мне много приятного и хорошее настроение. Читая его, я будто вижу
тебя на страницах, твои глаза одновременно серьезные и ласковые,
которые ласкают мягкими теплыми лучами. Запах "грязи" понравился
всем "нашим", даже отец понюхал и сказал шутя, что, к сожалению,
он никогда не получал надушенного письма, даже будучи женихом. "Мир
сделался умнее", — прибавил он с добродушной улыбкой и вздохнув.
Я уже в руках почтальона узнаю твое письмо, благодаря постоянно
одинаковому почерку, на адрес: одинаковые изящные тоненькие письма,
которые (2 нрзб). Кажется, что даже письма имеют душу, странную,
непонятную для нас. Ты знаешь, что почерк человека слишком зависит
от его характера... Я часто меняю свой почерк, потому что я, как
тебе известно, непостоянный изменник (да простит мне Бог)! Но ты,
Оленька, судя по почерку, постоянная, и я сомневаюсь, забыла ли
ты своих прежних гимназистов. (Как видишь, я не ревнив). Но я шучу,
Оленька! мне так хорошо, что я никоим образом не мог бы сказать
кому-нибудь неприятное — Природа наша учила все и всех любить.
Я теперь такой добрый, в моей душе отсутствует теперь даже чуточку
зла. Я не способен даже убить теперь мушку, которая пьет мою кровь
с руки, я ее только прогнал. А как хорошо быть добрым" (Ты наверное
думаешь, какая наивность! Но Оленька... /2 нрзб/) научил меня многому
хорошему... Мне кажется, что я стал лучше, моя душа сделалась обширнее,
способна обнять весь мир. Это не сентиментализм, но радость жизни!
Веселье солнца! Заниматься я еще не могу. Книжечки, посланные для
меня, я уже прочел. Оля, что делать? Я нигде не могу найти "Я умер".
Это теперь вся моя печаль. Кажется, что я ее положил в одну из толстых
книг Левина. Я способен даже уплатить тебе свой собственной "Я умру".
Можно ли ее где-либо купить?
От Левина я получил, наконец, письмо и свой матрикул. О (1 нрзб)
я ничего не знаю, хотя я писал в Гомель. Извини, что в прошлом письме
я забыл приветствовать мою симпатичную Раю. Как она поживает? Будь
счастлива, Олечка, целую тебя крепко, крепко, как умею...
Лазарь
Машево, 14 июня 1917 года
Эсперанто
Моя дорогая, желанная девочка!
Я получил твое письмо. Я рад твоему счастью. Я так рад, что ты
забыла черные ночи и помнишь только "белые"... Разве не правда,
Оля, что пребывание в Петрограде кажется мне какой-то песней? Я
целые дни провожу в сосновой роще, лежу на спине и смотрю в небо,
ничего не делая и ни о чем не думая. Веет легкий приятный ветерок.
Рядом с рощей — поля и луга, и я слушаю песню жаворонка. Один, один,
один! И спокойствие в душе! Я ничего не могу читать: книги мне противны;
я только каждое утро читаю еврейскую юридическую книгу, "Проповеди",
том, в котором говорится об отношениях женщин и мужчин в разные
моменты жизни: вплоть до брака и после. Оригинальные отношения:
простые и естественные... Но что более всего удивительно в моем
теперешнем духовном состоянии — полное отсутствие каких бы то ни
было мыслей. Я сейчас более свят, чем птицы, которые живут в пустыне...
Даже святее святого Антония... В моих отношениях в женщинами я холоден,
как лед, но я чувствую, что в моей душе и сердце много любви и огня,
и других чувств, т.к. Божественная Природа, которая окружает меня,
чрезвычайно побуждает к таким чувствам. Родители довольны мной,
т.к. я изображаю "хорошего сыночка" и подслащиваю их старые годы,
искалеченные прошлыми несчастьями. Утром, рано, в шестом часу, мы,
я и отец, усаживаемся вдвоем на балконе. Я рассказываю ему о Петрограде,
о театрах, музеях и т.п. Его старые глаза блестят, он ничего не
видит, как "все" видел я, и он со смехом говорит: "Будущей зимой
я поеду вместе с тобой". "И я хочу видеть прекрасный Божий мир"...
И я должен ему много раз рассказывать, что я видел в Москве с Ивана
Великого. Оля" Получила ли ты два моих письма: одно — на эсперанто
и другое — русское? Боюсь забыть эсперантский язык, и тебе будет
работа исправлять мои ошибки. <Далее — на русском М.К. /> Ну, хватит
по-эксперантски. Как живешь, Олечка? Как себя чувствуешь? Вот это
язык! Коротко и ясно. Ей-богу, как из экзамена вышел. Письмо к учительнице
по ее предмету — это не шутка! Вот по-русски, это другое дело. А
ты все-таки пиши, как хочешь. Мать зовет пить молоко! Дачник! А
хорошо, чёрт возьми, (прости) этак жить барином, чтобы тебе все
само появлялось на скатерти-самобранке. Невольно хочется на 2 месяца
стать Обломовым, а потом опять вниз и вверх на 5-й этаж и на трамвай...
Звон, шум, кондукторша, билеты. Ой, вей, широ. (?!) Луше не надо
вспоминать. Мамочка! Дай молока! Потом пойду опять гулять вдыхать
свежий вечерний воздух! Тихо, тихо подвигается "ночь волшебная любви".
Я с тобой и целую твои ясные очи!
Лазарь
16 июня 1917 года. Машево.
Моя деточка!
Получил открытку твоей племянницы, которая повергла меня в уныние.
Опять лежишь в постели? Бедная девочка! Надеюсь, то когда получишь
это письмо, ты уже будешь порхать, как бабочка. Ну, начну по порядку.
Стоит страшная жара. Ни капельки дождя. Сижу сейчас в одной сетке
и пишу. Целый день валяюсь у себя в саду, а вечером хожу купаться.
Ни с кем не хочется встречаться. Есть две-три приезжие девочки.
Неинтересные. Разыгрываю шахматные партии. Роюсь в древних хартиях
папы. Нашел замечательную легенду о любви брата к сестре, написанную
в чисто арцыбашевском духе. Понимаешь, детка, хотя по еврейскому
закону запрещается смотреть на женщин, но наши законодатели были
замечательными знатоками женского тела и его красот. Прямо диву
даешься иногда, читая их дифирамбы женской красоте. Приходится у
них учится. Как просто они говорят о таких вещах. О которых у нас
говорят шепотом. Это доказывает, что в древней Палестине среди роскошной
природы был здоровый культ красоты, особенно женской. Я удивляюсь
только, как могут старики хладнокровно перечитывать по нескольку
раз те страницы, которые меня, например, опьяняют... Но я уклонился
в сторону. Только одну неделю живу дома, а кажется, что давно, давно
все было, шумело, чудесно кипело вокруг. Так тихи сельские вечера.
Редко поют девицы. Парней нет, абсолютно. Наработавшись в поле,
усталые, они возвращаются домой и отдыхают. Жаль девочек! А вечера!
"Знаете и вы украинскую ночь", — хочется сказать вместе с Гоголем.
Моя дочечка! Мне так хочется к тебе. Я часто о тебе говорю в доме.
Папа очень интересуется, прости только, чтоб я тебя ему показал.
Он страшно ревниво относится к каждому слову моему о тебе. Боится,
чтобы кто-нибудь меня не забрал от них. Чудаки" Дочечка! А я был
в скверном настроении и написал тебе какой-то сумбур. Прости меня,
голубка, если я тебя обидел каким-нибудь словом. Получила ли ты
мои три открытки и закрытое письмо? После субботы я проедусь в Кролевец,
но ты пиши в Машево, и почаще, а то рассержусь. Пусто что-то на
душе. Не могу сказать, что мне хорошо. Чего-то нет. Как будто не
я возвратился в Машево, а только часть моего существа, и ищет чего-то
и тоскует, пока еще терпимо, а дальше не знаю: или выздоровею, или
заболею. Не знаю, что лучше. Ольчик! Если ты здорова, то улыбнись,
крепко поцелуй, ну хотя бы близкого человека и подумай, что меня
целуешь, и мне будет хорошо. А я ничего, как-нибудь забудусь.
Привет Розе, Гале и Любе. Л.
18 июня 1917 года.
Моя кошечка, ласковая, с коготками! Тихо догорает летний день.
В доме волнующе-торжественное ожидание томной красавицы Субботы.
На лицах домашних тихое умиление. Ярко блестят кресты на соседней
церкви в последних лучах заходящего солнца. Мама спешит закончить
пятничную "колоссальную" работу. Ничто не напоминает о внешнем волнующем
мире. Невольно настраиваешься на тихий эпический лад. Хочется говорить
о простых вещах, ласковых, как лучи солнца, простых, как улыбка
ребенка. Не хочется мучительных вечных вопросов. Хочется как-то
прямо подойти, сказать: "Моя девочка! Сядь со мною рядом, возьми
мои руки в свои, и будем безмолвно любоваться закатом. Ведь я чувствую,
что ты любишь меня!" Не надо взаимных укоров и мучений. Жизнь не
стоит этого. Я вижу тебя около себя, Ольчик. Ты худенькая, мне кажешься
такой, как я оставил тебя. Я помню твой торопливый поцелуй на прощанье,
но до сих пор не могу объяснить себе, почему ты так спешила? Ты
мне стала за лето такой близкой, такой родной, до последнего письма
я знал тебя доброй. Олечка моя! Не злись на меня, голубка, не надо.
Чудесный обычай есть у евреев: накануне субботы благословлять детей
и прощать друг другу нанесенные в течение недели обиды. Простим
и мы друг другу. Хочется так тихо говорить без конца. Не думай,
что я в сентиментальном настроении, нет! Патриархальная обстановка
заставляет на миг забыться. Как странно, но человек любит помечтать
о невозможном: мне вдруг показалось, что на улице звонок и ты подкатила
к нам на субботу... Даже сердце запрыгало и стало как-то хорошо...
Не чудак ли я? Сделал перерыв для чаепития, за которым вел оживленный
разговор с отцом по вопросам из еврейской истории. Устал, защищая
положение научные. Интересно, что позиция отца страшно изменилась:
он уже верит в научные факты и соглашается ос мной в таких случаях,
которые раньше вызывали разлад. Он говорит, что пойдет со мной в
Питер учиться... "Все-таки у вас интересно", — говорит он и сам
смеется, конечно, осторожно, над многими глупостями, написанными
по древнееврейски, в которые раньше надо было беспрекословно верить.
Но довольно, моя кошечка, о себе. Ольчик! Моя хорошая, нежная, чуткая
девочка! Я целую тебя, целую твою шею, руки, чувствуешь ли? Я вызываю
тебя, как спирит, и ты со мной. Но я скоро увижу не только твой
дух, но и тебя, жизненную, облеченную в земную, но дорогую для меня
форму. Голубка моя! Я так редко говорю тебе ласковое слово, это
не потому, что не хочу тебя баловать, нет! Никогда мне не хотелось
так говорить, так ласкать тебя, как теперь. Но я просто, ну, просто
испытывая себя, не хотел слова свои делать малозначащими. Знаешь,
Ольчик! Я сегодня чувствую себя сильным, смелым, опять готовым на
борьбу. Теперь ближе к жизни: поездка в Питер зависит от тебя. Могу
ехать в начале августа. Заеду к тебе. Посоветуешься. Я не могу дождаться,
когда увижу тебя, но в Горки, как город населенный двуногими хищными,
как всюду, мне не особенно хотелось бы. Пиши подробно о технике
приезда. Будь хорошей девочкой, помни и люби меня.
Твой Лазарь
Мне хочется прыгать, петь и дурачиться.
20 июня 1917 года. Машево.
Моя девочка!
Сколько ты должно быть перенесла за это время! Твое письмо мне
так сделало больно, что я сам заболел. Бедная! Как мне хотелось
быть около тебя и утешать тебя. Голубка! Выздоравливай только и
помни, что у тебя есть друг, который всегда придет к тебе, когда
ты его позовешь. Ноты, вероятно, уже здорова. Я так хочу. Моя девочка!
Как тебе не стыдно в письме, где говорится о твоей душе, где говориться
о стольких переживаниях, говорить о каких-то десяти руб. Даю тебе
замечанию. Ты прямо меня оскорбляешь. Я знаю, я всегда ценил то,
что ты хотела быть от меня независимой, но, детка, ведь нельзя забывать,
что я все-таки твой близкий человек. На Кавказ ты не отправишься.
Ты только успокойся... и отдохни дома. Я отдыхаю не особенно. Настроение
все время пониженное. Дома нервничаю. А со знакомыми дерзок, что
со мной никогда не бывало. Бывают и хорошие дни. Завтра 21-го еду
с сестрой в Кролевец. Не знаю, сколько пробуду. Даже приблизительно.
Я тебе буду писать часто. Из Кролевца в Горки письма идут 2 дня.
Пишу реферат об Эсперанто. Постараюсь в Кролевце прочесть лекцию.
В Машеве прохожу курс эсперанто с 3-мя сельскими учительницами,
которые очень заинтересовались и хорошо успевают. Должен тебе сказать,
что нет больше "лыски". Черненькие волосы ежиком покрывают всю голову.
Ага! Больше дразнить меня не будешь. А все-таки иногда безумно хочется,
чтобы поцеловала в головку. Прошу сестру: "Поцелуй". Но она не хочет.
Тогда я говорю: "чужая" девочка меня сюда целовала, а ты не хочешь...
И так и ухожу. И мне еще больше к тебе хочется. Ольчик! не знаю,
что это за почерк у меня сегодня? Нервный, в высшей степени. Ручка
прямо выпадает из рук. Жара страшная. 12 часов дня. Папа неутомимо
читает свои фолианты против меня. В Коридоре кудахчут куры. Жужжат
мухи, а главным концертантом, выступающим "соло" является наша кошка,
сегодня родившая 4-х маленьких сереньких котят. Так ласково она
мурлыкает над ними в сенях, облизывает их. Материнская любовь!
Вчера проиграл 42 к. В преферанс. Дебютировал с мандолиной.
Но все это не то. Нет ни одного захватывающего момента. Нет искусства,
нет твоих глаз, твоего щебетания, твоих секретов "на ушко". Как
вспомню твой шепоток на ухо, так и теперь голова кружится. Деточка!
Ну, как ты себя чувствуешь? Не хандри! все будет хорошо. "Что пройдет,
то будет мило..." Все-таки жизнь хороша! Пройдут моменты уныния,
сомнения, опять начнется кипучая жизнь, жизнь, полная впечатлений,
ярких мгновений, радостей мысли и чувства. Дорогая девочка! Будь
человеком, будь сильной, ведь ты с-р-ка и знаешь, что "в борьбе
обретешь ты право свое". Да здравствует жизнь! Целую до забвения.
Твой Лазерка.
Пиши: Кролевец. Моисею Шнеерсону для Л.Гиндина.
25 июня 1917 года. Поезд.
Моя девочка!
Так качает вагон, что я еле удерживаю карандаш. Еду с сестрой Олей
в Кролевец. Не ехали раньше, потому что чувствовали себя нехорошо.
Вчера получил твое письмо от 18-го. Очень рад, что ты немного поправилась.
Только никак не могу понять, как ты до сих пор еще ничего не можешь
узнать и решить что-нибудь. Ведь ты не маленькая девочка, Ольчик!
Прости меня, что я так пишу, но если бы ты знала как мне больно,
что я не могу быть около тебя, а письма так долго идут! Напиши мне
по-эсперантистски в Кролевец, на случай, если я уеду. Пыль страшная
в вагоне. Прочел газету, осадок страшно скверный. Петроград сходит
с ума: весь превратился в большевиков. Читала про демонстрацию 18
июня? Вчера я читал в селе у нас лекцию: "Учредительное Собрание
и всеобщее, прямое, равное и тайное голосование". Было больше тысячи
человек. Крестьяне, все евреи и местная интеллигенция. Читал больше
2 с половиной часов. Говорят, что имел большой успех. Я только знаю,
что страшно увлекался. Только что я проехал мимо станции, где живет
Пинес, он меня встретил и едет в ближайший город. Я еще страшно
худой, потому что от скуки занимался, а Пинес потолстел как с....я.
Вошел в вагон еще еврей-буржуй с толстым животом. Солдат нет. Им
запретили отпуски. Стук вагона мешает о чем-нибудь думать. Сейчас
будет встречный поезд, который повезет тебе письмо. Сейчас захватит.
Целую мою тоненькую девочку по-прежнему, еще сильнее.
Твой Лазарь.
28 июня 1917 года. Кролевец.
Моя дорогая кошечка!
Уж 3 дня как я в Кролевце. Жара. Мысль спит. Был на двух вечерах:
(1 нрзб). Пахнет (2 нрзб) провинцией. Тошнит после Питера. Довольно
много женской интеллигенции. Девочке тьма. И что со мною стало?
Абсолютное отсутствие желания быть с ними. Неужели душа состарилась?
(Хочу писать по новой орфографии). На днях предполагаю в народном
доме прочесть об Эсперанто. Пришлю тебе афишу. Еще не отдохнул.
Противная усталость какая-то. Ольчик! Я о тебе часто говорю. Кажется,
что годы прошли и я тебя не видел. (Итак, буду писать по-старому,
не по-новому).
Ольчик! Отучился писать, ибо абсолютно никому кроме тебя не пишу,
даже старым друзьям-девочкам. Как-то порвалось все с прошлым. Не
знаю, жалеть или не жалеть об этом. Но я как-то изо дня в день становлюсь
взрослым, да и пора кажется. А все-таки жаль чего-то самого лучшего,
непосредственности молодости. Вероятно минуты жизни в наше время
засчитываются нам вечностью за годы. Ухожу в себя постепенно, боюсь
замкнуться. Неужели я должен стать настоящим врачом? Чувствую уже
теперь, что предстоит борьба, которая до сих пор чувствовалась не
особенно остро. Или сделаться хорошим врачом, отдаться своей специальности
и забыть шумную окружающую жизнь, или быть посредственным врачом,
скрашивая личную жизнь. Не знаю, какое начало возьмет верх. Ольчик!
Я хочу жить! Понимаешь? Я так мало жил, и что-то мне мешает. Какой
я эгоист. Все о себе. А ведь и ты хочешь жить, а я даже не спрашиваю
о твоем здоровье! Моя голубка! Прости! Ведь знаешь, что я старый
грешник в этом отношении. Но я люблю тебя, мне плохо без тебя. Ты
мой близкий друг, с которым я делился всем, что только было на душе.
А теперь около меня никого нет — а я какой-то странный: мне всегда
нужен любимый, личный секретарь — женщина. Мне хочется уйти, выйти
из себя и отдаться другому. Близость любимого существа как-то увеличивает
мою инициативу, делает меня более трудоспособным. Ольчик! Как ты
себя чувствуешь, что делаешь? Когда я вижу проблески радости жизни
в своем письме, я оживаю. Ольчик! Береги себя, ведь жизнь вся впереди,
жизнь в Свободной России, жизнь волнующая своей новизной, своей
кипучестью, разнообразием проявлений человеческого духа. Отдельные
неприятные моменты в жизни не должны ослаблять в нас любовь к красоте
Жизни. Помни, что все преходяще. Голубка! Целую твои глазки, всю
тебя, пиши домой!
Лазарь.
Кролевец, 30 июня 1917 г.
Эсперанто
Моя дорогая девочка!
На улице сильный дождь. Утро. Не знаю почему, но мне нездоровится.
Ничего не могу делать, за что бы я ни принимался, все мне кажется
бесполезным, ненужным. Уже почти месяц, как я в таком настроении.
Сердце спит. Я чувствую, что моя радость к жизни проходит, я разговариваю,
рассказываю, читаю, но все это не то... Что делать? Что случилось?
Оля! Дорогая! Я уже третью неделю не получаю от тебя писем. Как
ты себя чувствуешь? Как твое настроение? Что ты делаешь? Время идет
так медленно. Чего мне не хватает? Конечно, тебя, Оля! Все женщины
кажутся мне такими неинтересными, неживыми. Я не знаю, когда я вернусь
домой, так как я должен провести две лекции: "Об Учредительном собрании"
и о нашем языке. Дождь кончился. Не лекции будут голосовать, посылать
ли меня в газеты. Знаю, что все окажется в другом мире. Я не переживаю
события так, как раньше. Знаю, что где-то воюют, убивают каждый
день, но это происходит где-то далеко. Сердце уже не так бьется,
как раньше, когда я читал газеты. Неужели сердце уже забыло эту
ненависть? Оля! Что случилось? Дорогая! Успокой меня, скажи, что
я так же буду весел, что я буду танцевать, петь, много, много читать...
Разве это не так, Оля! Неужели я уже так стар? Я не хочу, не хочу!
Моя сестра вышила мне рубашку, хорошую, отличную рубашку. Я гулял
в белом костюме, но одиноко мне было в городском саду, держа в руке
газету или книгу. В саду темно, великолепные платаны и тополя стоят
так гордо, раскачиваясь, когда вечер хочет их согнуть. (3 нрзб).
Можешь ли ты мне поверить, Оля, что нет почти никаких впечатлений,
которыми я мог бы с тобой поделиться? В моей деревне есть очень
много интересного. Доченька моя! Я уже хочу в Петроград, в мою маленькую
комнату. Хорошо там было. Надеюсь, я буду ходить к тебе. Мы будем
в театре, и ты будешь постоянно спешить... Ага! Уже будет 14 номер.
"О, скажешь ты, мне не попадем, потому что будет много народу..."
Но кто-то попадает и почему, следовательно, мы не можем быть там
счастливы? И Оля, легкая, как белочка, впорхнет в вагон, я за ней,
и будем болтать, болтать до изнеможения. Ты помнишь, Оля? Это повторится?
Я надеюсь, что да. Тоже будет зима. Будут падать в беспорядке мягкий
снег, и мы быстро, быстро помчимся в толпу... Как хорошо будет отдохнуть
немного в деревне и мечтать о будущем. Разве этого не будет, моя
любимая? Ты еще моя, я люблю и не устану это повторять. Свободные
птицы после разлуки вновь встречаются. Девочка! Как я хочу знать,
что ты делаешь в этот момент, что ты мне пишешь. Может быть, когда
ты прочтешь это письмо, я уже буду дома, и получу твои письма, мое
настроение измениться. О, Боже! Дай, чтобы оно изменилось к лучшему.
Я прошу Тебя!
Оля! Я посылаю приветствия твоим девочкам. Не зови к себе никогда
никого. Будут радости души, куда большие, чем радости тела. И в
этих радостях счастье будет общим,
Будь веселей, на забывай твоего
Лазаря
Машево. 1 июля 1917 года.
Моя славная девочка!
Надеюсь, что получила мои последние два письма. (Перо очень скверное).
Твой последний вид долго бродил, пока попал ко мне, я его получил
только 29 июня. Я продолжаю бездельничать. Читаю много легкой беллетристики.
Утром в 6 часов и вечером в 7 хожу купаться. Утреннее мое купанье
я вчера "воспел" в стихотворении, которое тебе посылаю... А так
что-то не хочется творить... Лень. Но надеюсь за этот месяц позаняться.
А наш Институт Молодец, да не совсем!.. 3%? Чтоб им пропасть! (Прости!)
Только по слабости человеческой, по эгоизму, миришься с грубым актом
российской политики. Но ничего не поделаешь. Будет заламывать шапки
перед дворниками. Прошло их царство! Будет! У, мошенники, кровопийцы!..
Рискую впасть в тон городничего, не имея около себя жены, которая
бы удержала... Выстроить бы "дворников" в ряд и показать бы им огромнейший
нос... Хотя, с другой стороны, наиболее отличившиеся, например,
дворн. из Коломенской, я бы преподнес серебряный портсигар с монограммой
и надписью: "От благодарных российских граждан". Психо-Неврол. Институт!"
— О, Боже мой! Доколе, доколе, доколе!" думаю в начале августа ехать
в Петроград, надо сдать еще 2 экзамена. А так у меня ничего особенного.
По мнению оптимистов, я немного поправился, по мнению же пессимистов
— похудел — кому верить не знаю, а сам я не "шейверн" на такие вещи,
да и не для чего. Самочувствие хорошее, ну и достаточно. Книжки
твои все прочитал. А тебе, детка, все-таки советую биологию прочитать
(прости за совет!). Почему перестала писать подробно? Ведь я твои
письма все получил. Ну-с, будь здорова и счастлива,
Лазарь.
P.S. Напиши, как тебе нравится моя "поэза"?
15 июля 1917. Машево.
Моя славная Олечка!
Не писал потому, что небо было все время покрыто тучами и на душе
было тоже как-то пасмурно, ну и не хотел хандрить в письме. А сегодня
встал — и, о радость! Солнце так ярко глядит в окошко! И я совсем
сегодня другой. Вообще уже доживаю последние дни на моей даче. Пролетело
хорошее времечко. Становится грустно, как вспомнишь. Прошлая неделя
так надоела своими дождями, что казалось иногда, что осень пришла
раньше. А тут, ты еще один-одинешенек! Ну, да расскажу лично об
очень многом. Понимаешь ли, вот та черноглазая, о которой я тебе
в самом начале писал, но вот, та черноглазая босая завтра уезжает.
Больше ничего. Самый обыкновенный факт. Пожила, пожила и уезжает.
Не правд ли? Так вот. А я сегодня утром опять стихотворение написал.
А днем еще одно... Одним словом — вдохновение. Только не улыбайся.
Только что пришли с вечернего купанья. Во всем мире какая-то него.#
"А сила-то по жилочкам живчиком так и переливается". "Хорошо"!
Мысли перепрыгивают с предмета на предмет... Стол завален отцовскими
чемоданами, да стоят две громадные бутыли со свежеприготовленной
наливкой из вишен. Красивые вишни, как кровь. Вот приеду через год
и папочка скажет: Ну, давай. Нальет рюмочку и скажет: "Ну, бери!"
А как только протянешь руку, сам заберет: это называется "#"! А
я всегда с охотой повторяю эту шутку... И, милые старые невинные
шутки! А пока надо ехать на север. Там меня уже ждет Питер с его
шумом и гамом. Опять влиться в эти людские волны, где никто тебя
не знает, где ты сам и раб, и царь. Есть особая прелесть в этом
движении. Ты понимаешь, в последнее время я не могу усидеть подряд
пять минут на одном месте. Мне хочется двигаться, разнообразить
место, положение, я еле высиживаю во время обеда. А кто говорит
уже о занятии. Читаю стихи — ходя по саду. Вслух. Крестьяне за садом
косят траву. И мне захотелось. Научился. Очень трудная работа. Зато
как весело с бабами грести сено. Среди них одна — одна грация: тоненькая,
высокая, с задумчивыми неживым лицом. Как приятно, взявшись за руки
с ней, переносить копны сена. Один запах сена опьяняет. Вот отрывочки
из моей жизни. Маленькие черточки. Только после все станут выпуклым
и ярким. Почему редко пишешь? Уже свечи горят и я "шабашу", еще
пищу. Ну, будь счастлива. Целую твои задумчивые глазки. Не грусти!
Твой Лазарь.
|
