Письма Ольге Гиндиной с фронта, 1919-1920 гг.
20 октября 1919 года. Вокзал Ник. Ж.д.
Дорогие детки!
Через час уезжаю на фронт: пошел добровольно, назначен врачом в
летучий перевязачно-питательный пункт. Пока назначили на Петроградский
фронт. Нельзя заниматься в осажденном городе, надо работать, надо
облегчить работу Армии по уничтожению белых. Настроение хорошее.
Вещи из общежития просил забрать Давидовича. Передай Лизе ключ,
ей же отдай все продукты. Сегодня получил повестку на хлеб: написал
доверенность и Лиза получит. Я назначен временно, до ликвидации
Петроградского фронта, затем я опять смогу заниматься и кончить.
Дорогая Олечка! Ты ведь не сердишься на своего Лазиньку? Он решил
претворить свои идеи в жизнь, мало сочувствовать, надо активно работать,
тогда жизнь будет полнее. Моя Олечка! Не тоскуй, голубка, я буду
писать, авось письма дойдут, ибо Царскос. Дорога прервана. Скажи
Дейке, что папа сегодня высмотрел большого медведя ей в магазине,
вернусь в Питер — пришлю. Моя женушка! Ведь ты не сердишься? Ну,
скажи. Я ведь исполняю свой долг врачебный. Ну, целую, целую крепко.
На вокзале масса войска и шум, я не могу писать. Будьте здоровы,
мои детки, целую крепко.
Ваш Лазарь.
11 час. Вечера.
Пиши по адресу Раисы Исаковны, я ей буду сообщать свой адрес и
она мне перешлет твои письма.
25 октября 1919 года.
Дорогие детки!
Сегодня переезжали с отрядом на ст. Тосно, так как тут прибывает
много раненных. Чувствую себя немного усталым от непривычки к походной
жизни: сплю на полу, хорошо еще если достает солому, едим из общего
котла, спать приходится не раздеваясь. Оброс, как чёрт, стал грязным,
но очень хочется все попробовать. Через час едем: упаковываем медикаменты
и инвентарь. Я держу себя в отряде наравне с другими, работаю не
только врачебную работу, но и другую, чем проще, тем лучше себя
чувствую, белоручек в отряде нет. Вот плохо, что до сих пор не могу
получить из Питера твоих писем, да и вообще не знаю, что с Вами.
Удалось отогнать белых, думаю, что через неделю-другую удастся их
отогнать и тогда я вернусь опять к своей работе в Питере. Только
что встал, еще не умывался, так как нет воды. Идем сейчас грузиться
на поезд. Целую крепко, крепко моих деток.
Ваш Лазарь.
Привет всем.
7 ноября 1919 года. Гатчина.
Дорогие мои детки!
Из-за суматохи фронта совсем позабыл о Вас, то есть не позабыл,
но не было возможности писать. Я думаю, Ольчик, что ты получила
хоть одно из моих писем, где я писал, что ушел добровольцем в Красный
Крест до ликвидации Петроградского фронта. Живу в вагоне 2-го класса,
ем хорошо. Получил кой-какую одежку, но пока чувствую себя хорошо.
Белых гонят основательно и вероятно недели через две фронт у Питера
будет ликвидирован и я возвращусь к своим занятиям. Как только восстановится
дорога в Оршу я пришлю тебе посылку. Я получил суконную шинель из
тонкого сукна хаки и я пришлю тебе и ты сделаешь себе осеннее красивое
пальто. Затем я получил ботинки на резиновой подошве, очень грубые
и я их пришлю Эмме. Очень скучаю по Вас, не имея никакой весточки.
Вчера от Григория Алекс. Получил по своей просьбе кой-какие вещи
и привет. Напиши, Ольчик, на адрес общежития мне, как наша девочка
— как хочется увидеть ее, расцеловать. Как недавно я из дому, а
кажется, что уже давно вас не видел. Пишу мало, нет настроения,
ибо не знаю, получишь ли ты письмо. Должен кончить, ибо сейчас уезжает
политком, с которым я отсылаю в Питер письмо. Сейчас едем ближе
к Ямбургу на позиции, но я вне опасности, ибо всегда останавливаемся
на расстоянии 8-10 верст от боев для приема раненных. Ну-с, будь
здорова, целую тебя и Деечку.
Твой Лазарь.
21 ноября 1919 года.
Дорогие детки!
Я уже писал вам, что я добровольно пошел врачом на фронт. Нахожусь
сейчас на ст. Славянка Ник. Ж.д. С отрядом. Слышна оружейная канонада.
Вещи из общежития я передал Давидовичу, а также и продукты. Буду
на фронте до ликвидации Петроградского фронта, а затем буду кончать.
Надо отогнать белых. Не беспокойся. Ольчик! Чувствую себя хорошо,
хотя сплю на полу. Весь отряд — коммунистический. Целую тебя и Дейку.
Твой Лазарь.
---------------------
Написано на почтовой открытке.
18 декабря 1919 года.
Дорогие Деточки!
Может быть, когда получится это письмо, я уже буду дома, но может
быть и нет. Позавчера получил диплом и ликвидировал дела с Институтом.
Начал хлопотать о пропуску по своей командировке, и может быть сегодня
получу. Но завтра я должен явиться в Военно-Санитарное Управление
для освидетельствованния. Я уже подал заявление о том, чтобы меня
отправили в Смоленск, дабы я мог по дороге заехать и сдать дела
по отделу. Не знаю, что из этого получится. Пока настроение неважное.
Меня факультет оставил при кафедре акушерства для усовершенствования,
но это отсрочки не дает. От тебя имеем последнее письмо от 1.XII.
Сегодня выслал тебе 6-ю посылку с книгами, не знаю, получаешь ли
ты их. Пока Раиса кормит по-прежнему хорошо, но мне прямо совестно,
ибо продукты стоят теперь колоссальные деньги, и я только надеюсь
отплатить ей посылками. Послал тебе письмо после вечеринки, когда
был немного пьян, не знаю, получила ли ты. Хороша вышла вечеринка:
гуляли 24 часа с 8-ми вечера до 8 вечера, не хотелось расставаться
со студенчеством, хотя оно тоже было не совсем светлое и радостное,
правда не для вех. Душа изныла уже от желания к вам, мои деточки.
Неопределенность, неизвестность тоже доставляет неприятные минуты,
но это все временное, надеюсь, что письмо будем ждать вместе на
Столярной. Во всяком случае, Ольчик, не горюй, будь человеком, не
давай себя в обиду, ты теперь жена врача Красной Армии и должна
пользоваться всеми и привилегиями семьи командного состава. Хотелось
бы, конечно, пожить вместе, отдохнуть, но такова уж судьба наша,
на то живем в период Революции.
Если приеду, то привезу тебе несколько сюрпризов, за которыя, может
быть, поцелуешь хоть разок... А? Может быть и так поцелуешь?
Я совершенно изменил свое отношение к твоему положению... Береги
себя. Я каюсь, что говорил и советовал тебе разные глупости! Боже
сохрани! Слышишь? Я люблю тебя, ты моя маленькая женушка. Когда
приеду — поговорим и тогда тебе обо всем расскажу. А пока до свидания!
Иду за пропуском. Целую тебя и Дейку крепко.
Твой Лазарь.
16 января 1920 года 1 ч. Дня.
Дорогие детки!
Через час я уезжаю. Сейчас Раиса дает завтрак. Я оставил у Григ.
Ал. Свою шубу и полученную серую шинель, так как она на меня мала
и еду в тужурке. В Вологде я получу полушубок. Послал тебе сегодня
две посылки: одну с книгами, другую с бельем, так как я взял с собою
казенное белье и теплое белье тоже выдали. Послал тебе каченное
одеяло "летнее". Шапку мою у Григ. Алекс. Взял один знакомый, он
принесет и Григ. Алекс. Тебе пришлет с кем-нибудь из Давидовичей,
которые собираются скоро в Горки. Лампочку достал только одну и
посылаю тебе. Дейке послал книжку с картинками к именинам. Бедная
девочка! как нехорошо папа ее жалеет. Выслал тебе 5000 р., и для
папы 3000 р., пошли с кем-нибудь через Гомель. Пиши Григ. Алекс.
Для меня.
Целую, Лазарь.
17 января 1920 года. 10 ч. утра ст. Дикая.
Дорогая Ольчик!
Подъезжаю к Вологде. Давно уже не ехал с таким комфортом: в спальном
вагоне Международного общества. Великолепно спал. Поезд мчится с
нероссийской быстротой. По краям дороги чудный сосновый лес. Однообразно
красиво. Я ведь не знаком с северной природой. Я тебе уже писал,
что на эпидемию не поеду, а буду где-нибудь на Северном фронте.
Сегодня-завтра узнаю свою судьбу и тотчас напишу. Береги сове здоровье,
не утомляй себя, расходуй экономно свои силы, а то потом все сыщется.
Я уже отдуваюсь за то, что слишком быстро взбегал по лестнице кв.
33. Цыпину книги не купил, т.к. Все магазины в Питере опечатаны.
Вчера выслал тебе 2 посылки и 3000 р. Доля отца: напиши ему обязательно,
если не хочешь от своего, то от моего имени... Дейку поздравляю
с днем рождения, целую крепко.
Ваш папа.
20 января 1920 года. Вологда.
Дорогие мои детки!
Давно уже вам писал, все ждал окончательного результата с назначением.
Из Питера я выехал 16-го января, конечно, как я уже писал, ничего
мне за опоздание не было. Обмундировку получил скверную и ботинки
и шинель оставил у Григ. Алекс. Но в полку я получу все. В Вологду
приехал 17-го в сильный мороз. С дороги в Вологду я послал тебе
письмо. В Вологде я заехал в общежитие, врачей, где застал еще всех
своих товарищей, которых в тот же день разъехались по назначениям.
Я тебе уже писал, что всех нас назначают на Северный фронт, при
чем не болевших сыпняком не назначают в больницы, а назначают в
полки. Здесь врачей хранят. Я получил назначение старшим врачом
в 160-й полк 18-й дивизии, которая будет вести наступление на Архангельск.
Мой полк пока находится в 30-ти верстах от Вологды, на ст. Сухона
и еще формируется, когда он будет готов — неизвестно. Я очень доволен
назначением. Завтра я выеду в полк. Пока я сегодня получил валенки
и полушубок и 2 пары чудного белья, носки и перчатки. Теперь у меня
4 смены белья теплого, и 2 пары теплых костюмов. Не голодаю. Получаю
хорошие мясные обеды с гречневой кашей. Масло сливочное. На рынке
700 руб. уже съел целый фунт... Жалованья получаю 4200 руб. Посылаю
тебе удостоверения для получения красной звезды. Сними 2 копии,
а оригинал сохрани. Пойдешь а Аронсону и получишь, и узнай вообще,
что дают красносотки. Так что обо мне не беспокойся. Я сам не ожидал.
Северный фронт самый благополучный как в отношении эпидемии, так
и во всех других отношениях. Я только буду беспокоиться за тебя,
моя девочка. Береги себя, зайди к Лебедеву, я прошу тебя не стесняйся.
Не жалей денег, я буду присылать, питайся хорошо. Что Дейка? Забыла
уже папу или скучает? Сегодня дам тебе телеграмму со своим адресом.
Возможно, что письмо получишь раньше ея. Пиши много и о важном повтори
в каждом письме, авось какое-нибудь письмо и получу, ибо с почтой
неблагополучно. Ты знаешь ведь, как быть без писем, но мои письма,
надеюсь, дойдут до тебя, а ты получишь новый адрес — тотчас пиши
в 2-х экземплярах: 1 мне по адресу, а другое Раиса Исаковне, которую
я буду извещать о перемене адреса. Пока пиши по адресу: Ст. Сухона,
Северной ж.д. 160-й полк, Старшему врачу Л.Гиндину.
Из Питера я послал две посылки: одну с книгами ценную и другую
с вещами бесценную. Пиши о получении, а также о получении денег
(5.000 + 300 р.). Жалованье я получу 12 февраля и тотчас вышлю.
Скучаешь, девочка? Ну, ничего: редкие свидания интереснее, приеду
в гости, не беспокойся, только ты приготовь мне "хороший" сюрприз.
Понимаешь? Итак, все хорошо. Надо быть только здоровым, а война
скоро кончится. Вот о стариках своих я очень беспокоюсь. Разузнай
как-нибудь и сообщи мне, пошли им карточку нашу, это их утешит хотя
немного. Как вспомню стариков так сразу делается на душе скверно.
Ну-с, довольно на этот раз. Товарищ зовет итти ужинать. Целую тебя
и Деюсю крепко. Привет тыловикам, компаньону по молочной ферме и
проч. Твой Лазарь.
П.С. После написания письма пошел бродить и зашел в театр. Ставили
"Фауст". Сидел в ложе, познакомился с артистами, пришел домой в
1 час ночи. Сегодня еду в Сухону. Целую крепко. Твой Лазарь.
23 января 1920 года. Д. Ростовка, Вологодской губ.
Дорогие детки!
Так много новых впечатлений, что не знаю с чего начать. Кругом
высокие снега и безбрежные поля, на улице лютый мороз. Деревня в
10 дворов. В одном из домиков, в хорошо натопленной комнате, одна
стена которой покрыта образами (хозяин старообрядец) сидит Ваш папка.
На столе полевой телефон. Уж два дня как я приехал из Вологды в
месте расположения полка, который размещен в 15 деревнях, отстоящих
одна от другой на 2-3 версты. Занял я комнатушку, в которой помещался
мой предшественник (его, как пережившего сыпняк, откомандировали
в барак в Вологде). Он живет с женой и ребенком в Вологде: как я
ему завидую! В этой деревне организован "околоток", амбулатория
для ежедневного приема больных полка. Сегодня уже принял 50 человек.
В другой хате оставляются больные подозрительные на несколько дней
для лечения. Кроме того, я уже начал организовывать помещение для
карантина. В моем распоряжение сегодня даже 2 лошади: одну для меня
лично, а другую для перевозки больных. В моем распоряжении 5 фельдшеров
и 7 санитаров, но это только часть. В общем я в полку "шишка" —
старший врач, пока... Один, но через некоторое время я потребую
младшего врача, и тогда буду совсем барином. Вот только с питанием
скверно: пока выдают паек сухим и мне сегодня хозяйка сварила обед,
но очень невкусно; причем здесь надо будет докупать некоторые продукты,
а денег у меня совсем не осталось, но как-нибудь справлюсь. Со светом
тоже плохо: керосина очень мало и хотя мне, как врачу, выдадут,
но я не смогу тратить столько, сколько захочу. В общем я попал не
в трудное место, но не благоустроенное, так как полк только 3 недели,
как начал формироваться, и многого еще не хватает. В домике, где
я поселился, абсолютная чистота: вообще здесь очень чисто в домах.
Домики все двухэтажные, причем живут только во втором этаже: крестьяне
очень зажиточные: женщины занимаются плетением кружев и шарфов,
очень оригинальные, постараюсь прислать тебе кое-что. Близко от
меня находятся 3 больших фабрики писчебумажные, где есть врачи и
вероятно инженеры. Придется съездить и познакомиться, а то умру
с тоски, оставаясь все время один. Надеюсь, что скоро сориентируюсь
и мне будет не трудно, надо только много еще организовать и войти
в курс дела, а то для меня военная обстановка совсем нова. Убежден,
что смогу через пару месяцев приехать к тебе, Ольчик, если наш полк
не выедет отсюда на фронт. Война вообще близится к концу. Не горюй,
детка, еще поживем и скажем "будет радость". Хочу достать лыжи и
заняться лыжным спортом. Кругом такие чудесные снежные поля. Пищи
и пиши! У меня, чувствую, только и будет светлого в этой глуши что
письма твои. Я писал тебе адрес, но теперь посылай по следующему:
г. Вологда. 24-е полевое почтовое отделение, 160 полк 18 стр. Дивизии,
старшему врачу Л.Гиндину.
Как Деюська? Пусть напишет о своем здоровье. А как ты с разбойником
себя чувствуешь? Береги себя, не бегай, совершай ежедневные медленные
прогулки, не таскай Дейку. Чувствую себя все-таки немного усталым,
нервы напряжены, но надеюсь скоро успокоиться, как только получу
первое твое письмо — успокоюсь. Не забудь папе послать карточку.
Целую крепко тебя, Ольчик, моя женушка дорогая, и Дейку, дочурочку
маленькую.
Ваш далекий, но всегда с вами. Лазарь.
25 января 1920 года.
Дорогая Ольчик!
Понемножечку устраиваюсь. Живу очень теплой комнате, сплю без одеяла,
хотя на улице мороз 32 градуса. Хозяйка мне готовит обеды. Роботы
много, но дальше будет меньше. Вчера был на партийном собрании коммунистов
полка: выступал докладчиком по текущему моменту, говорил долго и
был награжден шумными аплодисментами. В общем, я доволен, думал,
что будет хуже. Будем стоять еще здесь 1-1,5 месяца, а может быть
и больше. Спешу на собрание командного состава по приказанию командира.
Лошадь уже подана. Пообедаю и еду. Спешу написать, чтобы отправить
из штаба тебе письмо. Целую Деючку и тебя, моя женушка, береги себя.
Твой Лазарь.
26 января 1920 года.
Дорогие детки!
Вчера послал письмо, где писал, что живу хорошо, питаюсь хорошо,
что мы простоим здесь еще один-полтора месяца. Но вчера получилась
секретная бумага от Револ. Военного Сов. о том, что мы должны быть
готовы к выступлению на фронт Архангельский к 1 февраля. Так как
у меня еще не готов перевязочный отряд, то я сейчас еду в Вологду
за медикаментами. Так что будем брать Архангельск. Может быть мне
суждено побыть там, где и ты. Кому кланяться там?.. Я очень рад,
что будем двигаться, ты ведь знаешь, что я не люблю засиживаться
в девицах, тьфу! — т.е. В одном месте. Пишу тебе уже не помню какое
письмо, согласно обещанию. Надеюсь, что со временем и от тебя получу.
Я спешу к поезду. Поэтому буду краток. Целую, целую моих деток.
29 января 1920 года.
Дорогая моя женушка и дорогая дочурочка именинница Дейка!
Как хотелось бы папке быть сегодня с вами, есть именинный пирог
и потанцевать с Дейкой трепака. Так и быть, уж постараюсь в следующем
месяце, когда окончится гражданская война. А пока шлю много поцелуев
доченьке, подарочки уж привезу сам. Послал на днях 2 письма, одно
заказное из Вологды, где я был в командировке за медикаментами.
Теперь командировки я пишу себе сам когда нужно. Чудный морозный
солнечный день. Кончил прием в околотке, пообедал и решил написать.
Сейчас я должен итти заниматься с санитарами. Занят целый день,
но завтра приедет младший врач и у меня остаются полработы. Вероятно,
скоро уедем из этой деревни. Поближе к Архангельску, так как будет
наступление. В моем полку сыпняка нет, но зато испанка гуляет сильно.
Противная штука. Пока все хорошо. Сыт, в тепле и одет. Вчера лег
спать в 8 час. Вечера, зато сегодня встал в 5 час. Хозяин, благообразный
старик, очень богатый, встает очень рано, ставит самовар и мы распиваем
раненько чаек с молочком. Затем на завтрак мне подают вареный картофель,
замечательный. За 1 фунт сахару обменивают на 50 фунт. Картофеля,
а сахару мы получаем 4 ф. В месяц, так что хватает и на обмен. Как
безумно хочется от кого-нибудь получить хоть одно слово, но ни от
кого еще ничего не получил, хотя многим написал. Чувствуешь себя,
как бы отрезанным от остального мира, а время идет быстро. А скоро
весна и белые ночи! Весна! Как хочется жить в ожидании свежей, юной
весны, когда теплый ветерок так тихо ласкает твое лицо, когда все
расцветает! А дуга черствеет и старится, и проходят молодые годы!
Боюсь, что придется подобно Фаусту, продать черту душу, чтобы вернуть
молодость, а то ея у меня совсем и не было. Ну, довольно ныть! Все
прекрасно, как именинница! Да здравствует Дня! Пусть твоя молодая
моя деточка будет полна радостей, звонкого смеха и беззаботного
веселья, а твой папка и мамка будут переживать вместе с тобою свою
вторую. Целую крепко мою Олечку и Деюсю. Ваш папка. Привет друзьям.
1 февраля 1920 года. Дер. Ростовка.
Дорогая Олечка!
Недавно приехал с визита: я тебе писал, что около нашего полка
есть три фабрики и вот я сегодня поехал к врачу одной из больниц
при фабрике. Он оказался очень милым старым врачом под 50, но с
молоденькой женой лет 23 и двухлетней девочкой, как Дейка. Живут
роскошно в чудном доме с коврами и электрическим освещением. Пили
чай, ели пироги. Было так уютно, что не хотелось уезжать. Посетил
с ним его больницу и барак, долго говорили, спорили. Буду к ним
наезжать, пока полк будет стоять здесь (не ревнуй только, жена хоть
молода и красива, но мне не понравилась). У него много книг, и я
взял себе для чтения. Младший врач снял с меня много работы и я
теперь не так устаю. Организовывают. Устраиваю прачечную для полка,
дезинфекционную камеру. В полку только 2 еврея: я и председатель
коммунистического коллектива, молодой рабочий типограф. Я его не
принимал за еврея, но сегодня я с ним ходил по одном уделу, и он
вдруг обращается ко мне с таким вопросом: "А в полку у нас много
евреев?" Я ему говорю: "Нет, кажется я один". Тогда он говорит:
"Нет, я второй", — и начал говорить по-еврейски. Сразу стало так
приятно, а то кругом все чужое, а это все-таки выстрадавший вместе
при старом режиме и "свой". Знаешь, Ольчик, я потолстел, рожа у
меня лопнуть хочет. Хозяева за мной ухаживают, поят молоком, дают
особые пироги, которые называются "рогульками", это из теста, а
сверху накалывается пюрэ из картофеля и круп. Очень вкусно. (Поневоле
стал гастроном!) Возвращаюсь к визиту. Дочку этого доктора, Дейка
бы запрятала в карман, не по росту, а по способностям. Представь
себе, она не выпускает пустую соску изо рта ничего кроме звуков
"пап" и "кака" (сахар) не говорит. Но очень хорошенькая, беленькая,
голубоглазенькая, сразу пошла ко мне и головку на грудь мне положила.
Я с ней понянчился, так что заслужил комплимент "хорошего отца",
чего совсем не заслуживаю... Завтра я назначил осмотр медицинский
всего полка, придется поработать. Больше никаких впечатлений за
эти три дня (как написал тебе письмо) не случилось. Плохо то, что
никак не могу примириться с мыслью, что я и теперь живу, а не "переживаю"
время, чтобы начать жить. Я все до сих пор и теперь представляю
себе, что я только должен начать жить, по-настоящему, что это все
не то, что это временно, что дело, которое я делаю, тоже не мое
настоящее дело, что настоящее дело впереди. Вот почему я и не могу
никогда пользоваться жизнью и всегда "ною", что тебе всегда и не
нравилось. А между тем ведь я и теперь живу! Ты понимаешь меня,
я надеюсь? Ведь времени я не верну, но это все-таки не то... Не
то... Не могу примириться, где же настоящая-то жизнь? А? Неужели
придется как Илье Ильичу сказать перед смертью", А может быть я
не так жил, как нужно было", но будет уже поздно. Но долой пессимизм!
Да здравствует жизнь! Каждая минута ея! От тебя еще не получил ни-ни-ни,
но тебя не виню, никто не получает ничего, почта скверно работает.
А ты-то как? Как сердечко? Смотри, береги себя, а то вернусь из
Архангельской ссылки арестантом и тебе попадет... Целую крепко мою
женушку и Деюсю, привет друзьям. Твой Лазарь.
2 февраля 1920 года.
Дорогая Ольчик!
Сегодня утром отправил тебе письмо через штаб, но только что узнал,
что один едет в Петроград и решил послать еще, чтобы он опустил
в Питере. Чувствую себя, Ольчик, хорошо, даже поправился, только
очень тяжело без писем, ни от тебя, ни от старичков, совершено отрезан
от внешнего мира. Ужасно тяжело, но надеюсь все-таки, хоть позднюю
весточку получить. Я нарочно пишу тебе в военном адресе и название
города, хотя это и воспрещается, но все так делают, чтобы скорее
получить письма. Ну, как ты моя кошечка живешь? Не нуждаешься ли
в деньгах, постараюсь тебе прислать, хотя и тут уходят деньги. Приходится
покупать продукты, так как выдают часто картофель мороженный или
опаздывает выдача. Не жалей, питайся хорошо, как-нибудь вывернемся,
обо мне не беспокойся. В моем полку пока я нашел только 3 случая
сыпняка, а вообще эпидемия на севере слабее, чем везде, причем с
приездом младшего врача я совсем ушел от медицинской работы и исполняю
административные обязанности по организации и т.п., тут мне помогает
летняя административная практика. В общем справляюсь и когда все
сорганизую, то работы будет совсем мало, трудно только начало. Хотел
бы знать, получаешь ли мои письма аккуратно, а то пишу много и не
знаю, попадает ли к тебе. А весна все ближе и ближе! Вероятно, красива
весна на севере. Яркое солнце, только птиц, вероятно, мало. Жду
теплой весны, как старик, надоели 35-40 морозы и высокие снега в
рост человека. Кругом так пустынно и голо, не люблю я этой величественной
суровости, хотя она и имеет свою красоту. А Дейка-Пейка как? Нехороший
папка, только в конце о дочке справляется, но научусь со временем
быть и хорошим отцом, как научился уже немножко быть мужем... Правда,
Ольчик? Все приходит со временем. Ну, спешу как всегда, хотя спешить
некуда. Впечатлений мало. Ну, целую крепко вас сои деточки.
Ваш папка.
7 февраля 1920 года. Дер. Ростовка.
Дорогия детки!
Хотя 1 час ночи, но я решил написать. Только что приехал с концерт-митинга,
который устроил наш полк в клубе ближайшего фабричного поселка.
Я выступал по текущему моменту и, кажется, имел большой успех. Посылаю
тебе программу. Это вероятно, последнее письмо из этой деревни:
через 1-2 дня мы уезжаем на позиции по направлению Архангельска.
К счастью, я сегодня получил твое письмо посланное в Вологду. Мозень
мне переслала: ему ему-то я и обязан сегодняшним удачным выступлением.
Настроение сразу улучшилось. Работы очень много, дельных людей мало
и негде взять, приходится опять как всегда самому все организовывать
и всюду самому наблюдать. Ответственность громадная, особенно теперь
во время эпидемии. Рад, что ты устроилась с Черномордиками, кланяйся
им и впредь иди из бани шагом, а не бегом. А Деюсе шубка будет уже
к будущему сезону, ничего не поделаешь. Пиши и пиши! Я пишу очень
часто, вероятно будешь получать. Голова разболелась, как всегда
после волнений. Ложусь спать, первый раз за все время так поздно.
Целую тебя и Деюсю.
Привет Грише и другим друзьям.
Ваш папа.
10 февраля 1920 года. Ростовка, 4 ч. утра.
Дорогие детки!
Я здоров. Прощай, Ростовка, с молочком и рогульками! Едем на позиции,
получил секретный приказ. Твое первое письмо получил. С пути напишу.
Целую ночь не спал, все отдавал распоряжения: ведь я начальник более
чем на 100 человек команды перевязочного отряда. Чувствую себя хорошо.
Вчера был в бане, великолепно помылся, теперь, вероятно, надолго.
Пиши и пиши, а то на позиции умрешь с точки без писем. Ну, некогда.
Вчера получил повестку на заказное письмо, не знаю от кого, вероятно
от Раисы Исаковны. Целую тебя и Деюсю.
Твой Лазарь.
Адрес тот же.
22 февраля 1920 года. Село Шелокса, Арханг. губ.
Дорогие детки!
Я опять на новом мете, еще ближе к Архангельску и среди еще более
глубоких снегов. Это село недавно отбито у белых и наши войска население
очень радушно принимает. Приехал я сюда верхом, безостановочно ехал
30 верст и так, как ездок я не особенный, то здорово устал и набил
себе "некоторыя" места... Но очень приятно быть среди дремучих лесов
в яркий солнечный день мчаться одному (полк шел пешком и я уехал
вперед). Какие красивые виды! Но сегодня я уже отдохнул. Здесь все
дешево. Сегодня мои ребята купили для меня свежей рыбы (щука в 5
фунтов) по 15 р. фунт, а мелкая была по 8 р. фунт. 1 пуд картофеля
60 р. и т.д. Сегодня меня позвали к больной крестьянке и я за визит
получил... Полфунта настоящего чая! (Англичане много оставили у
населения). Паек я получаю очень хороший, где я квартирую и я опять
имею утром и вечером по несколько стаканов молока, ватрушки и пр.
Через полчаса иду в баню. Вот только настроение плохое, что писем
нет: только что прислали пачку писем, младшему врачу 3 письма, а
мне ничего... Кроме 2-х писем, нет ничего. Не посылай заказными,
может быть лучше дойдут. Как твое здоровье, моя женушка?.. Обо мне
не беспокойся. О поездке домой, конечно, сейчас и речи быть не может,
но думаю, как бы с ликвидацией северного фронта совсем из него убраться
поближе к тебе, а то уж очень тяжело быть в такой дали. Приеду уже
когда будет с тобой разбойник. А если раз-ца, то помедлю. Нет, шучу!
Только бы ты осталась той же Ольчик, гибкой, тоненькой девочкой
с блестящими глазами. А я как подобает отцу семейства отращиваю
уже себе бороду и позабочусь о приобретении докторского брюшка,
чтобы окончательно застраховать себя от всяких увлечений — и подвести
черту под периодом легкомыслия. Но в общем полковая жизнь скучна.
Нет пищи ни для сердца, ни для ума, так жить можно 1-2 месяца, а
дальше уже можно начать терпеть и опускаться, и я не удивляюсь,
если в старое время полковые врачи пьянствовали, играли в карты
и развратничали. Но я смотрю на свою работу как на повинность кратковременную
и это дает известную душевную устойчивость, только иногда нарушаемую
каким-либо фактом. На столе у меня прикрепленная к календарю стоит
наша фотография. Заходящее солнце через окно освещает ее и Дейка
такая на ней скучненькая, и мне ее так жалко, что сердце сжимается.
А твой взгляд более уверенный, так что за тебя не страшно. Не робей
и себя в обиду не давай. Нервничаю чего-то сегодня, сердце пошаливает.
Велел фельдшеру принести мне валериану. Эх, обоих нас, Ольчик, с
тобой уже здорово жизнь потрепала, надо хоть теперь экономно расходовать
себя. Ну-с, пойду в баню, после кончу.
Хорошо попарился, по-деревенски веничком. Пришел на квартиру, а
чай уже готово с "деревней". А потом поел жареной рыбки и "криночку"
молока.
Не скучно тебе, Ольчик, читать эти подробности? Во избежание недоразумений
сокращу. Купил только что для папы "английского" табаку четверть
фунта за 100 р. Но куплю еще. Верю, что удастся увидеться. А живы
ли мои старички? Что с ними? Ох, не так все получается, как предполагалось.
Пожить бы врачом со старичками. Ну, довольно. Целую крепко моих
девочек. Папа.
26 февраля 1920 года, село Гелексна, Онежского уезда.
Дорогие мои девочки!
Уже 5 день как стоит в этом селе, но не сегодня-завтра уезжаем
обратно по направлению к Вологде, и может быть на Питер и Западный
фронт. Еще точно не известно, ибо Северный фронт окончательно ликвидирован.
Не хочется уезжать из этого села. Здесь такое обилие всего: и свежей
и соленой рыбы, и сала, и всего, что хочешь. Тысячами проходят пленные
белые. Имею хорошую частную практику у крестьян, за что получаю
и треску, и картошку, и табак английский. Но завтра вероятно конец,
опять в поход. Утомляют очень переходы и переезды, за 2 дня последних
очень устал, было много работы по эвакуации больных, затем вообще
в похоже старший врач имеет много работы и очень ответственной.
Беспокоят и днем и ночью, то больные, то срочныя сообщения, то к
телефону, и т.д. Хорошо еще что питаюсь очень хорошо. Денег пока
не могу тебе послать, ибо оторван от почты и притом я дал одному
комиссару, уехавшему в Архангельск 2000 руб. Там можно купить очень
дешево английские вещи и он мне привезет. Постараюсь послать тебе
посылку с вещами моими, а то накопилось и некуда класть. Одолжи
пока деньги, я напишу в полковое казначейство и тебе будут высылать
все мое жалованье.
Если поеду через Питер, то обязательно возьму отпуск и приеду к
тебе "проведать". Я в хороших отношениях со всем начальством и меня
отпустят. Не тоску, будь бодра, береги себя и не давай себя в обиду.
А Деюся как поживает? Моя худенькая девочка? Тоже, небось, соскучилась
по папке? Но папка еще больше соскучился по вас, он совсем один
без единого близкого, далеко, далеко в Архангельской тундре. Не
читал газет вот уже 2 недели и ни черта не знаю, что делается на
белом свете. Ну, сегодня я усталый и мысль работает вяло. После
кончу письмо, авось узнаю уж точно, куда поедем.
28 февраля, чело Шелесна.
Вчера у меня была радость: получил от Григ. Александр. 2 письма
и в одном из них твои 2 письма с письмом отца и брата. Так радостно
на душе стало, хотя и жаль сестру в Кролевце. Завтра вероятно уезжаем
в Вологду, адрес пока другой неизвестен, но пиши по старому, нам
потом пересылают. Береги себя и с Анной старайся ладить, ты "теперь"
раздражительная, а ты ведь знаешь, что она скотина и не понимает
хорошего обращения. Ну-с, будь здорова, целую крепко моих девочек.
Ваш папка.
4 марта 1920 года. Теплушка на дороге в Вологду.
Дорогая Ольчик!
Уж 4-й день, как живу у теплушке и все катим и катим с севера.
Перед отъездом из села Шелексы, Арх. губ. Написал тебе письмо, но
еще не отправил, а теперь хочу поделиться дорожными впечатлениями.
Равномерный стук колес, укачивания и потряхивания, усыпляют мысль
и утомляют до ужаса! Прямо тупеешь от этой езды. В теплушке есть
чугунная печка и нары, и я живу с 30-ю санитарами и (1 нрзб). Есть
окошечко, около которого примостился и пишу. На этой печке мой вестовой
варит для меня обед и ужин, так что голодать — не голодаю. Погода
теплая, тихая. Медленно ползет длинны эшелон и подолгу стоит на
станциях и разъездах. А я лежу на верхних нарах около окошечка и
читаю Салтыкова-Щедрина, взятого в библиотечке полка. А вечером
зажигаю коптилочку, подвешенную к потолку и как безумная качающаяся
от вздрагиваний вагона и при этом скудном мелькании проверяю то,
что называется "плевать в потолок", что очень легко, так как он
над самым носом... О чем я думаю? Трудно сказать! О тебе, о Дейке,
о домашнем уюте, а часто, хоть и рановато, и о прошлом... Санитары
накурили, от печки жарко и голова кружится, как опьяненная. Какое-то
безразличие охватывает в такие минуты все существо. Лес и снег,
лес и снег Едем мы, Ольчик, теперь вот куда. В виду ликвидации Арх.
фронта, нас перебрасывают на другой. Через Вологду поедем по направлению
на Петроград, откуда опять на север к финским болотам через Петрозаводск,
лежащем на Онежском озере и оттуда, вероятно, на Мурманский участок.
Опять дикая природа пойдет! Но все равно, куда ехать! Все равно
через 1-1 1/2 месяца поеду в Горки к тебе, Ольчик. Только этой надеждой
и живу, а не настоящую жизнь свою строю как на уничтожение времени,
бесполезное и для ума, и для сердца. Пусто, пусто, пусто. Ничего
не приобретаешь и забываешь все старое и по временам так скучно,
так скучно, что хоть умри! Во многом приходится разочаровываться.
Бывают, конечно, моменты ( 1 нрзб), но мало. Грубая казарменная
ругань не только к-ев, но и командного состава глубоко возмущает
мою душу, не терпящую ничего грубого, но это считается "обыденным"
в войсках. И вот что еще, Ольчик: нет идеи, нет духовного величия,
нет глубокой разницы внутренней между красноармейцем и старым солдатом.
Очень мало сознательных, а остальные невежды и грубые.
6 час. Дня. Так затрясло вагон, что я сделал перерыв, всхрапнул
маленько, потом чайку попил, заказал на ужин и принялся за продолжение
письма. Кстати, только что подъехали к ст. Сухоне"! 30 верст до
Вологды осталось. Издали виднеется село Ростовка, где я просидел
3 недельки. Приятно проезжать через знакомые места. Олечка! Друг
мой! мне так к тебе хочется, тебе тяжело одной в такое время, помни,
что где-то есть мальчик, который вернется с еще большей жаждой любви
и ласк после одинокой фронтовой жизни, без ласки и привета. "Александр,
зажги коптилочку!", а то совсем стало темно. Дверь вагона Открыта,
тепло! Поезд опять тронулся, делаю перерыв. Пиши на адрес: Раисы,
пока, спешу.
Твой Лазарь.
8 марта 1920 года, ст. Петрозаводск, в теплушке. 5 час. Вечера.
Дорогая женушка Ольчик!
Как видишь, я все еще на нарах в теплушке. Сегодня утром прибыли
в Петрозаводск. Станция далеко от города и я верхом отправился в
город. Чудный весенний день. Уже почет солнышко, греет приветливо.
Был у дивизионного врача, получил инструкции и проехался по городу,
расположенном на берегу Онежского озера, но летом, город, вероятно,
красивее, теперь же он производит грязное впечатление. Пока полк
мой будет недалеко от Петрозаводска. Предстоит много работы, так
как придется всему полку делать противохолерныя и противотифозныя
прививки; уже 8 дней как трясусь в теплушке, болят все косточки,
так хочется очутиться на земле устойчиво, а не на колесах. Сегодня
послал тебе посылку. Я купил случайно у пленного белаго английскую
шинель с мехом, верх грязный содрал, а мех чудный из американских
барашков, а так как я хорошо помню, что Дейка папку не любит "что-то
он не привез чубки", то и послал в посылке это мех для Дейки, получится
чудная шубка, шапка и муфта уже к будущему сезону, мех натуральный,
желтого цвета, его нужно будет почистить. В посылке я послал еще
два фунта соли, два фунта сахару и полфунта "какаое", тоже купленное
у пленного. Какаое английское. Затем я послал свой старый костюм,
2 фланелевые рубашки, шерстяной английский шлем на голову и рейтузы,
из которых можно сделать Дейке костюм-медвежонка. Свою тужурку я
с приплатой обменял тоже на английскую шубу с таким мехом, как и
у Дейки и непромокаемым верхом, а полученный длинный тулуп из овчин
(из полка), уже зашил и завтра отправлю тебе посылкой. Моя деточка!
Может быть, когда ты получишь это письмо, у тебя уже будет более
важные серьезныя мысли и обязанности, чем те пустяки, о которых
я пишу тебе. Будь умницей, не тоскуй, я знаю, что тебе будет тяжело,
тем более, что я задержал высылку денег, но на днях обязательно
вышлю деньги. Я всегда с тобой, моя девочка, помни это, береги себя,
Дейку, и "некоего в красном", если она появится. Пусть уж теперь
будут малыши, пока мы молоды, а потом забастуем, а без них когда-нибудь
будет скучно, тяжелое время ведь должно окончиться когда-нибудь
и тогда легче будет, со всеми расплачусь. Желаю тебе, мой близкий
друг, счастливой "переправы", помни, что еще одно сердце бьется
в унисоне с твоим, где-то далеко на севере. Целую крепко моих девочек.
Папка.
Новый адрес:
Действующая армия, 1-я дивизия, 160 полк, ст. Врачу Л.Гиндину (49
полевая почт. Контора)
12 мата 1920 года. Село Чупа, на северн. Берегу Онежского озера.
12 час. ночи.
Дорогие мои дочурочки! Уж 2 дня не писал Вам и уже накопилось много
впечатлений. Несколько писем успел послать из своего десятидневного
путешествия в теплушке, но наконец прибыл в село, расположенное
на самом озере, недалеко от водопада Кавач. Чудные солнечные дни!
Настоящая весна. Опять разместились, опять достал молочко, но здесь
уже страшная дороговизна. Сегодня праздновали в полку 3-летнюю годовщину
февральской революции и я выступал перед полком и, как участник
революции в Красном Питере, произнес увлекательную речь. Затем я
верхом поехал в ближайший завод, где шел спектакль: играли новую
пьесу "Сокровище" (углубление революции), очень забавная пьеса.
Недавно приехал домой. Чудная ночь! Как приятно верхом в слабый
весенний морозец! Дома застал твое письмо от 7.II. Посланное на
адрес 24 почт. Отд., но так как я получил все твои предыдущие письма,
то это письмо не сказало мне ничего нового, хотя сердце радостно
билось при виде твоего почерка. Я так истосковался, так истосковался,
моя голубка! Чувствуешь ли ты, как бьется по ночам сердце твоего
мальчика где-то далеко в жажде любви, ласки в безумныя весенния
ночи? Хоть бы знать, что ты аккуратно получаешь мои письма, я так
часто пишу, это мне заменяет живую беседу. Послал тебе две посылки:
в первой мои старыя вещи (тужурка и брюки). Дейке мех на шубу, полфунта
какао, два фунта сахару и два ф. Соли. Во второй мой зимний кожух.
Если на почте будут какие-либо недоразумения, то скажи, что это
мои собственныя вещи, а кожух я получил за плату в собственность,
на что пришлю удостоверение. Для папы я приготовил чай и табак,
попробую завтра послать (здесь есть почта), но не знаю, примут ли.
Устал сегодня, много работы, да и сам стараюсь ни минуты не сидеть
без дела. Весна действует плохо: сильно похудел, ибо сплю по ночам
плохо (кровь все-таки, наперекор старости, еще бурлит в жилах),
но зато у тебя, Оль-Оль, верный муженек!
И ни-ни... Но помни: потребую от тебя, приехавши домой, компенсацию
за все. Не отвернешься. Ведь ты скоро опять будешь гибкой, тоненькой
девочкой, опять вспрыгнешь на шею, как кошечка? Не правда ли? А
в углу будет еще котеночек... Олечка! А у меня уже длинная борода,
готовлюсь к почтенной роли. Олечка! Светлые мои глазеночки! Чего-то
так мучительно тянет туда, к тебе, до боли, до безумия. Деюсь, моя
маленькая! Сегодня я встретил беленькую маленькую девочку, как ты
со светлыми глазками и поцеловал ее, такую толстенькую. Смотри не
капризничай, будь умницей, и папка привезет много-много гостинцев,
а "чубку" он уже послал. Фима! Будь молодцом и береги хозяйку, а
то приеду или поступлю как с товарищем (привезу подарок), или расправлюсь
по-военному. Только что узнал по телефону, что завтра уже опять
двигаемся поездом вперед, куда уезжаю завтра и напишу. Ложусь спать.
Мой Александр уже храпит. Ох, как спинку что-то ломит. Ну-с, спокойной
ночи, иду на свою холостую, тонкую, сенную кровать. "И избавь нас
от лукаваго!.."
Утро.
Ну, спешу письмо отправить, сегодня отправляемся, куда — неизвестно.
Солнце всходит. За озером очень ярко. Опять теплушка и убаюкивающее
качанье. На север! На Мурман! Еще дальше от своих дорогих но через
1 — 1 1/2 месяца все равно приеду к Вам, если буду здоров.
Целую крепко моих дочерочек.
Ваш папа Лазарь.
Олечка! Деточка! Береги себя, не отказывай себе, у меня уже набралось
жалованья около 10 000, которые я получу сразу и тебе пришлю по
телеграфу, если возможно будет.
14 марта 1920 года. Открытка, с оборванными краями.
Мои дочурочки!
(...) и сейчас отправляемся дальше на север по мурманской дороге,
в место, которое было занимаемо раньше белыми. А весна уже наступает.
Чудные дни! Вчера послал тебе заказное письмо и отцу посылку с табаком
и чаем. Скоро пришлю тебе деньги и еще посылку. Пиши, моя девочка,
почаще, особенно (...) а то я буду на тебя сердиться. Целую, целую,
папа.
17 марта 1920 года. с. Лумбуша, на Онежском озере.
Дорогие девочки!
Я опять на новом месте: на самом северном конце Онежского озера,
в деревне. Надоело, как цыгану, кочевать. Устал. Да и простудился
в теплушке. Вчера ночь не спал, но сегодня чувствую себя лучше.
Да и тоскливо без писем, уж полтора месяца ничего не имею от тебя.
В общем сегодня настроение у меня скверное, так что письма не хочется
писать. Отложу на завтра. Итак, до завтра.
19 марта. Вчера был день парижской коммуны. Я выступал на митинге,
но настроение было будничное, ибо после речи о великих героях Коммуны
и великом мученичестве за свободу, красноармейцы стали задавать
вопросы самого будничного свойства: почему уменьшили паек? Почему
не получено жалованья и т.д. Трудно, ох как трудно заставить наших
неграмотных мужиков почувствовать все величие героической борьбы
за освобождение трудящихся. Сегодня опять спал плохо, проклятая
бессонница. Думаю все о тебе, о Дейке, о старичках, думаю о том,
что до сих пор еще не мог выслать ни копейки, а тебе, вероятно так
нужны теперь деньги, думаю о твоей великой задаче, подлежащей разрешению.
Вероятно, когда получишь это письмо все уже будет решено. Да будут
у тебя силы все перенести! Неси свой крест, не падай духом. И у
меня тоже есть свои неприятности по службе, но это все мелочи. Олечка!
Моя девочка! Я тоскую, я одинок, нет ни одного близкого человека
в полку. Нет той напряженной борьбы, о которой я мечтал, когда уходил
на фронт. В общем, я не удовлетворен, мой организм, моя мысль не
счастливы в данной обстановке, может быть потому, что я не привык
еще и военная сфера меня еще не поглотила целиком и, кажется, никогда
не поглотит, ибо моя натура не выносит военщины, особенно той, которая
еще похожа на статую#. Я мыслю революционную армию совсем другой!
А здесь тупость преобладает над сознанием. Эх, хоть бы письмецо
от тебя, сразу веселей бы стало. Вероятно, на днях опять двинемся
дальше. Если сегодня получу жалованье, то немедленно вышлю тебе,
меня прямо мучает это безденежье, мне лично ведь денег не нужно
совсем. Ну-с, после кончу, пришли больные. Так как сегодня едем,
то кончу после, узнав направление.
21 марта 1920 года. Петрозаводск.
Как видишь, опять приехали в Петрозаводск, а отсюда верст 200 на
запад пешком к финской границе. Сегодня отправляемся. Вчера дал
тебе телеграмму с дороги, не знаю, получишь ли. Жалованье все еще
не выдали. Скверно. Самочувствие у меня еще не улучшилось. Адрес
мой остается тот же.
Ну-с, целую, целую, крепко моих девочек.
Ваш грустный папа.
23 марта 1920 года. дер. Прядки, Карелия. В пути. 2 часа попол.
Дорогие мои девочки!
Остановились на сутки отдыхать после 60-ти верстного перехода по
горам и озерам. Хотя я и еду на лошади в санях, но дорога скверная
и я тоже устаю. Из Петрозаводска послал 21-го марта письмо, в котором
выразилось мое ненастное настроение, но сегодня мое душевное равновесие
в порядке. Природа успокаивает. Лежишь себе на санях, лицом вверх:
над тобой весеннее синее небо с белыми тучками, по краям дороги
сосновый лес или безбрежное озеро еще покрытое льдом. А вчера вечером
было морозно. Небо было усеяно яркими звездами и вдруг яркая и ослепительная
картина предстала перед глазами: над самой головой Большая Медведица
стала покрываться ярким сиянием и полосы яркого света, сперва перламутрового
и переходят затем в розовый и бледно-красный потекли к горизонту.
Я очутился как бы под колоссальным куполом, залитым светло-пурпурным
сиянием. Я лежал очарованный, не сводя глаз с этого величественного
зрелища. Тихо ползла лошадка тащила лошадка сани, и мне казалось,
что я плыву в каком-то заколдованном море и что это сон... И мне
вспомнилась ода Ломоносова о Северном Сиянии
...С полночных стран встает заря...
Красота! Забыл все невзгоды от наслаждении. Потом все стало бледнеть
и постепенно исчезло, но отдельные перламутровые полосы бороздили
небо еще долго. Но ты, вероятно, видела неоднократно северное Сияние.
Сейчас мой полк расположился, вероятно, надолго на финской границе,
населенной карелами, северней Ладожского озера. Молока здесь будет
много.
Завтра приедем на место, где есть и почта, и телеграф. Домой, к
тебе хочется, вот в чем "закавыка". Я готов любую работу исполнить,
работать без конца, но только не быть одиноким. Носить в себе все
мысли, не дав им высказаться, не делиться ни с кем впечатлениями
— это так тяжело! И притом, сознаюсь грешный, нет близости женщины,
я не говорю уж о тебе, близкой, любимой, но в отсутствии женщин,
как то грубеешь и я начинаю привыкать к цинизму солдат и не удивляюсь
ему более, ибо здоровые, молодые, полные сил организмы, в которых
бьется сердце и в жилах течет кипучая кровь — лишены искусственно
женской ласки и любви. Оторваны от жен, от возлюбленных и когда
вся природа празднует "весну", когда все поет, оживает — тысячи
человеческих индивидуумов обнимают... экипировку. И спят вповалку
на грязном полу или нарах, в душном воздухе. Да, война есть в настоящей
момент необходимость, не воевать сейчас нельзя, но я говорю о жертвах
принесенных ей, не говоря уже о жизнях! Но это, конечно, одна из
маленьких жертв, но как-никак, а лучшие молодые годы уходят безвозвратно.
Ну — лягу отдохнуть немного, кончу в Свят-Озере (так называется
наша будущая стоянка).
26 марта. дер. Спиридон-Ниволок.
Опять на новом месте: на самом берегу небольшого озера в рыбацкой
деревне среди корелов. Устал. Не успел отправить письма, а в этой
деревне почти нет. Пишу дальше. Поселился у богатого карела в отдельной
комнате. Здесь у корелов по 5-7 коров и молока много. Только что
пил с ними вместе чай с рыбой (здесь ко всему подается рыба). Учусь
говорить по карельски, трудный язык. Есть нежныя слова, например
"девушка" будет "эйдине". Не правда ли, что красивое слово? Целый
день яркое солнце заливает светом мою комнату, а ночью здесь морозы.
От тебя не получил ничего. Вероятно письма твои никак меня не догонят,
ибо мы меняем 20 мест за это время. Но письма я все-таки получу,
если только ты писала. Мне даже не верится, что я буду видеть и
читать твои строчки. Отвык и душу охватила тупая тоска по тебе,
по Дейке и по старичкам. Как то вы живете все, мои близкие, любимые?
Вспоминаете ли Вы меня так же часто, как я Вас? Надеюсь, Ольчик,
что на этом месте постоим немножко дольше. Благодаря беспрерывным
переездам и переходам денег за январь, февраль и март еще не получил,
должен получить сразу тысяч 12, так что сразу разбогатею и телеграфно
пришлю. Не отказывай себе ни в чем, одолжи у знакомых, пока получишь
от меня. Отдохну, буду продолжать.
Целую крепко моих дорогих девочек.
Папа.
3 апреля 1920 года. дер. Спиридон-Наволок, Олонецкой губ.
Бедная моя голубка!
Наконец сегодня получил твое письмо от 27 февраля. Безумно обрадовался
ему, но так стало тяжело после него. Тебе нехорошо, деточка? Потерпи,
голубка! Я не виноват, что до сих пор не выслал тебе денег, полк
все время в походе и никто денег не получал. Ты видишь, что я писал
почти ежедневно, мне тоже не особенно легко, но тебе куда тяжелее!
Может быть, когда получишь это письмо, тебе отчасти будет легче,
я до сих пор не знаю приблизительного времени... Не беспокойся,
о долгах, расплатимся, как только наладится получка денег, я должен
получить сразу тысяч 12. Если завтра поедут на почту, то пошлю 5000
р., одолжу у кого-нибудь, хотя до сих пор не хотел этого делать.
Одновременно с твоим получил и от отца письмо: им тоже нехорошо
— бедным старичкам! Беспомощные, слабые. Отец пишет, что он думал,
что приеду и "распоряжусь о них", т.е. устрою их как-нибудь, так
как он не может уже ходить по комнате... Понимаешь, как мне здесь
на севере получить эти два письма? Хожу как помешанный. Как раз
теперь мог бы отдохнуть, если бы не заботы о вас. Живу хорошо, сыт,
обут, одет, но душа и мысль постоянно заняты Вами и так тревожно,
тревожно на душе.
Дни летят безумно быстро. Сегодня я ехал верхом на лошади через
озеро в одну деревню к больному. Вдруг лед проломился, лошадь в
воду, я слетел на лед по колени в воду, но лошадь выпрыгнула и я
отделался легким ушибом руки. Хорошие дни! В Горках, вероятно, уже
расцветает, парк зеленеет! вот хотелось бы туда, но пока вероятно
еще придется подождать. Как завидую я многим врачам, которые живут
здесь со своими женами, деля вместе трудности военной жизни. Если
бы ты была со мной, то я бы и не мечтал о тыле, а так мечтаю. А
Дейка, говоришь, хорошей девочкой стала? Целуй, целуй ее! Получила
ли ты 2 посылки с "чубкой" для Дейки? Редко ты пишешь, я сержусь
на тебя. Пиши как я, часто, а то только одно письмо может затеряться
и я буду читать и ждать и волноваться, как вот уже 2 месяца ничего
не получаю. Каково мне: Фиму не отпускай от себя; пусть потерпит,
вот приеду, так будет "жрать" сколько захочет, да и подарок привезу
хороший. Прибавь ей жалованья. Напиши письмо, кроме с военным адресом
(49 почт. Отд. 160 полк, а внизу Петрозаводск) еще по частному адресу:
Петрозаводск, Свято-озерское почт. Отд. Д. Спиридон-Наволок, врачу
Л.Гиндину.
Твой Лазарь.
7 апреля 1920 года. дер. Спиридон-Наволок, Карелия.
Дорогие деточки!
Солнце греет, ручейки текут. Скоро вскроется озеро и я из комнаты
смогу забрасывать удочку, ибо озеро под окном. Сегодня у карелов
Благовещение — праздник. Разоделись нарядно, напекли "калитки" (пироги
с начинкой), и я там был и тоже ел... Бегут дня за днями, пройдет
весна и не оглянешься. Целый день возишься, то в лазарете, то по
хозяйственной части, то к больным. Устаю чертовски, но зато день
проходит незаметно. Долго ли будем здесь стоять — неизвестно. Пока
кругом все дороги перепортились, а до ближайшей станции 80 верст,
а дорога здесь все по озерам и болотам, как вылезем отсюда один
аллах знает. Тебя не удивляет Ольчик, что я "7 апреля" ничего не
говорю о тебе и не спрашиваю о# пережитом тобою и чем нас природа
наградила. Так мучительно хочется знать, как твое здоровье, как
ты себя чувствуешь, как живешь, наверно очень плохо, благодаря тому,
что я, нехороший, не мог послать тебе во время денег. Но я не виноват!
Ты ведь не сердишься? не правда ли, моя тоненькая, худенькая девочка?
Ведь ты похудела? Правда? Ты стала слабенькой девочкой, которую
нужно приголубить, приласкать, а я где-то далеко, далеко. Моя голубка!
Жди меня, сколько бы ни пришлось, ведь твой мальчик вернется к тебе.
Помни об этом, он твой. После долгой разлуки как хорошо будет вдвоем!
Надеюсь, что теперь наладится посылка денег, 4000 р. Выслал, завтра
вышлю еще 5000 р. Целую крепко моих деток. Папка.
13 апреля 1920 года, дер. Спиридон-Наволок. Карелия.
Дорогие!
Озеро еще не вскрылось: оно стало только грязным и похоже стало
на старую малороссийскую свитку. Уже три дня дует ветер, небо хмуро.
Солнце редко показывается. Стало очень грязно, но сугробы снега
еще имеются. Уже 3-й день звонит колокол в колоколенке, недалеко
от моей квартиры: празднуют пасху. Но северяне угрюмее южан: здесь
нет тех песен и хороводов, как у нас на Украине. Серо и скучно.
Ведь может быть, что это мне так кажется, потому что у меня на душе
так грустно и серо. День за днем, день за днем. Вчера пришли двое,
тоже печальных. Один спел насколько романсов приятным баритоном
и стало еще грустнее. Потом сыграли маленькую пульку, но веселее
не стало. Потом пошел к умирающему от сыпного тифа в лазарете санитару
и еще грустнее стало при виде ужасающей молодой жизни. А впрочем,
не все ли равно? Сколько мыслей безумных пробегает в мозгу в эти
серые дни! Почему я, всей душой преданный делу нового строительства
России, верящий в прекрасное будущее, все-таки не переживаю подъема?
Или потому, что я все-таки "интеллигент"? А кругом как много мерзости,
как много плевел... Ольчик! Любимая! Мои письма похожи на дневник,
но они вероятно однообразны, как однообразна моя теперешняя жизнь.
Я работаю, делаю, что о меня требует положение и долг, и все-таки
чувствую, что это не то, не то... Понимаешь, как это мучительно
сознавать: делаешь, суетишься, а кто-то говорит тебе: "Это не то,
не то и ни к чему". Или я болен может быть Да, я устал переутомился,
истосковался, и измучился от заботы по старикам. Моя мысль ни на
одну минуту не остается спокойной, она все ищет, за что бы ей уцепиться
и на душе все время тревожно... Да, я болен. Мне надо отдохнуть.
Если я буду так работать и дальше, то я сойду с ума! Я не могу больше
работать, мне мучительно тяжело. Но в наше время коллективного творчества
разве прислушиваются к крику души индивидуумов? Я все равно должен
работать, должен, понимаешь, до тем пор, пока... Пока уже не будут
сил. Но тебе, девочка, стало грустно от моего письма? Тебе ведь
еще тяжелее, а ты не жалуешься! А знаешь, кто меня исцелить может?
Ты! С тобой отдохнуть 1-2 месяца и я опять буду работоспособен,
мне нужен близкий человек, любящий и надо полечиться самым серьезным
образом. Я не шучу. Проклятая жизнь! Сколько сил ты забрала из меня
напрасно, как ты меня измучила и исковеркала!
17# апреля.
Распутица сильная и письмо нельзя было отправить. Пишу опять. Нового
за эти четыре дня ничего не случилось...
14 апреля 1920 года. Горы-Горки. Открытка
Дорогой Лазинька!
Я, Деюся и наша новорожденная Мусинька шлем тебе сердечный привет
на далекий Мурман. Письма твои я все получаю, но денег еще нет.
Очень жду их, так как я вся в долгах. Уж мне достать негде. Посылки
2 мы получили в целости. Пришли что-либо нам вкусное, вроде соленой
рыбы. Ждем папочку домой, скоро ли приедешь? Напишу скоро поподробнее.
Целуем крепко, твои девочки.
20 апреля 1920 года.
Письмо все-таки не отправил. Сегодня состояние мое лучше, хотя
много неприятностей. Скоро май, а от тебя письмо только было 27
февраля. Как тяжело сидеть в неведении. Послал тебе 4000 переводом,
5000 телеграфом, телеграмму и не знаю, получила ли ты все. Как Деюся?
Как оно?.. И главное, как ты? Моя хорошенькая девочка! Сегодня из
полка уходят домой все до 35 летнего возраста (старики). Из моего
отряда уходят 9 человек! Как я им завидую, что они скоро будут дома.
Вчера меня назначили кроме управления полком еще один полк и отряд
Красного Креста. Так что заведую (временно) целым боевым участком
протяженность в 200 верст. Топится печка, озеро уже плещет своими
волнами. На столе самоварчик с "деревни", а на душе тревога. Ну-с,
ребята уже отправляются и я хочу с ними послать письмо. Целую крепко
моих девочек. Папа.
24 апреля 1920 года. дер. Спиридон-Наволок.
Озеро бушует. Целый день дует холодный северный ветер. Волны разбиваются
у самого окна их шум их как-то странно волнует душу. Темное, почти
черное озеро с белыми пенистыми гребнями. Никогда, говорят местные
карелы, озеро так рано не вскрывалось, как в этом году, почти на
месяц раньше. Гляжу через окно на волны и начинает казаться, что
сам качаешься вместе с ними. Солнца сегодня не видно было и скучно
без него. Нет ласки, приветливого лица, и хотя солнечная весенняя
улыбка сглаживает немного тоску. Бесцветно проходит день. Утром
обход больных в лазарете, прием в амбулатории, административныя
дела, днем опять то же и вечером опять обход больных: радуешься
только, когда удается спасти жизнь того или другого тяжелого больного.
Это внутренне удовлетворение есть награда за незаметный кропотливый
труд. Но медицинской работы мало, все больше канцелярщина противная,
которую я не выношу, но которую больше требуют, чем медицинской
работы. Иногда кажется, что напрасно я учился в университете, лучше
было бы быть письмоводителем и делопроизводителем несколько лет,
тогда легче мне было бы отправляться в канцелярию. В канцеляриях
требуют теперь больше бумагомарательства, "щелкоперства", чем в
былое время: это одна из слабых сторон советского строительства,
а происходит это потому, что в учреждениях сидят бумагомараки старой
формации. Напишешь бумажку не по форме и тебе возвращают обратно
и пошла писать машина... а бумаги нет. Иногда становится тошно до
рвоты от всех этих циркуляров и бумажек, и в каждой бумажке обязательно
стращается "преданием суду Ревтрибуна". Мне всегда было так обидно
читать такие бумажки. Работаешь, как вол, не за страх, а за совесть
и за какой-нибудь формальный пустяк можешь попасть в переделку как
злостный саботажник. Много, много несправедливостей и мерзостей.
Скорей бы начать мирную работу и начать чистку от примазавшихся
мерзавцев, тогда все пошло бы быстро вперед. Вчера написал тебе
письмо, но не отправил еще: не едет еще нарочный. А я занялся ухаживанием
за малюткой хозяйки: вчера сам купал ее, учил хозяйку, потом запеленал,
дал хозяйке присыпочку и пр., и знаешь, мне приятно, кажется, что
за своей ухаживаешь, ведь малютки все одинаково беспомощны. Сегодня
приходил на дом батюшка и ее крестил "Анастасьей". Пил чай с ними,
ел пирог с щукой и болтал от скуки с "батюшкой" о рыбной ловле...
Так хочется поделиться обо всем с тобой. Только что сообщили из
штаба по телефону, что пришли письма. Послал вестового за ними:
хотя бы мне одно письмецо. Интересно, получила ли ты мои 2 посылки
и в исправности ли. Ну-с, подожду, авось получу от тебя, тогда напишу.
Пришли, но писем нет.
27 апреля 1920 года, дер. Спиридоновка-Наволок.
Моя близкая, любимая Ольчик!
Вчера я был счастлив: сразу получил от тебя три письма и открытку
от 4.IV., где узнал, что посылки получены. Письма твои я получил
вот как. Сижу вечерком, по улице слякоть и грязь, а комнате сумрак.
На душе тоскливо. Вдруг открывается дверь и входит один из командиров,
мой приятель (который поет романсы). Усаживается и вынимает свою
открытку и подает мне, говоря, что привез со штаба. Я конечно счастлив.
Через полчаса он говорит: "Черт возьми, а я и забыл, Вам еще кажется
есть письмо" и вынимает втрое письмо от 17.III. Через час он опять
с улыбкой начинает рыться в одном из карманов и говорит: "Вот проклятыя
карманы, положишь и не найдешь" и подает мне письмо твое от 26.III.
Прочитал опять, потом поговорил, посидел. Вижу он лезет опять в
карман: "Ах, доктор, извиняюсь, кажется и это Вам" и подает мне
письмо от сестры из Почепа. Я опять счастлив. Впро-#
Прочел, сидим и говорим. Затем он собрался уходить, а я все смотрю
на его карманы, а он и глазом не моргнет. Выйдя из комнаты, распрощавшись,
он через несколько минут стучит в дверь и говорит: "Вот проклятая
память, ведь Вам еще письмо" и подает твое письмо от 30.III. Вот
как обрушилась на меня сразу твоя корреспонденция. Деточка моя!
Не думай, что я уже совсем омещанился, что могу сердиться на тебя
за то, что у нас доченька. Глупости! Не все ли равно? Ведь всю тяжесть
ты сама переносишь, моя голубка! Разве я могу сердиться на тебя?
Все случайно в жизни, а это даже интересно, ведь если бы мы заранее
могли все предсказать и сделать расписание, то было бы очень скучно.
Так ты все-таки через 5-6 лет обещаешь мальчика? Ну, хорошо, запомни.
Я письмо буду хранить как вексель, пока не уплатишь, не возвращу.
Ольчик! Тоненькая моя девочка! Тебе плохо? Да? Ты голодаешь, терпишь
и холод? Моя детка! Мне больно, что я не мог тебе помочь до сих
пор. Что э#, смотри на это как на одну из жертв необходимых в данное
тяжелое время обновления жизни. "Будет радость!" скажу я с Мережковским,
все-таки будет хорошо, не нам так нашим девочкам Дейке и Мурке и
многим другим "малым сим". А сейчас солнышко светит и озеро серебряное,
красивое-красивое. А когда я приеду домой, не знаю, теперь на знаю.
Главное, я остался один на участке в 250 верст фронта и некем меня
заменить. Все-таки начну скоро зондировать почву. А вдруг возьму
да приеду сюрпризом. Чем дольше будет разлука, тем слаще будет свидание,
если наши сердца останутся теми же и мы их не охладим. Целую крепко
мою Ольчик, Мурочку и Дейку. Ваш папка.
6 мая 1920 года. В походе. 9 час. утра.
Мои детки!
Опять переселяюсь. Прощай, Спиридон-Наволок с твоими ершами! Едем
пока неизвестно куда. Пока едем к Петрозаводску. Я еду верхом и
вчера уже проехали 30 верст. Осталось еще 50. Приходится ехать по
горам как на "американских горках". Приятно все-таки ехать. Здесь
только что начинают распускаться почки, в сосновом лесу смолистый
запах, свежий, весенний. Только дождик вчера смочил меня немного.
Ночевал сегодня с отрядом в одной деревне с чудным озером, окаймленным
горами с густым лесом! Похоже на швейцарское. Через полчаса двигаемся
дальше, укладывают повозки с инвентарем. Настроение индифферентное.
Притупилось все... У меня начинает создаваться настроение свойственное
всем военным на фронте. Сначала надеешься на скорое возвращение
домой, рвешься, тоскуешь, а потом тоска притупляется и превращаешься,
из субъекта в объект. Приказов и исполнения чужой воли, личности
нет, есть только "единицы". У командира спрашивают не сколько у
него людей, а сколько "штыков".
Вчера узнал из газет о наступлении и Польши и Японии. Опять начинается
оборона и конца опять не стало видно. Все более и более приходишь
к убеждению, что надо окончательно помириться с мыслью, что нам,
нашему поколению, не видать счастливой жизни, личной, остается помириться
с мыслью, что на наших страданиях будет построено лучшее будущее.
А жить безумно хочется. "Проклятая" весна пробуждает все спящие
силы и инстинкты и до боли жить хочется!
7 мая, 5 ч. Дня.
Приехал в Петрозаводск. Здорово устал. День чудный, солнечный.
У вокзала стоит поезд, отправляющийся на Петроград. Так и хочется
прыгнуть в него и катить... Но... Спешу хотя бы пока бросить письмо.
Чувствую себя хорошо. Твои все письма до 1.IV включительно получил.
Адрес пока неизвестен. Пиши Раисе для меня, адрес сообщу телеграммой.
Целую тебя крепко, Деюсю и Мусю (все-таки Деюсю люблю пока сильнее
Мурочки), а тебя сильнее всех. Твой черный, загорелый Лазарь.
Привет друзьям.
11 мая 1920 г.
Петрозаводск
Моя любимая, моя дорогая девочка!
Я горячо хочу сегодня написать только для нас двоих, так как весеннее
солнце дня напомнило мне весну моей любви, когда ты была моей (1
нрзб). Ты по-прежнему моя (1 нрзб)? Любовь моя! Дорогая моя! Я никогда
так тебя не любил, как сейчас. Я все время думаю о тебе, о твоих
белых, прозрачных руках, о твоих глазах, о твоей любви ко мне. Уже
четыре дня, как я живу в деревне недалеко от Петрозаводска и жду,
когда нас двинут на новое место. По-видимому, нас перебросят от
Петрограда на Витебский фронт и я буду ближе к тебе; может быть,
вскоре ты меня увидишь, и мы где-нибудь сумеет провести несколько
дней. Но я уже столько раз писал тебе об этой возможности, что ты,
естественно, имеешь право мне не верить, но это может быть, в моей
случайной жизни. О, как долго я уже не говорил на эсперанто, я думал,
что я уже все забыл, хотя и есть ошибки. Я каждый день долго гуляю
за околицей в одиночестве по лесам и полям вдоль берегов Онежского
озера! Какие красивые луга и горы! Один, один! Сколько разных мыслей
холодят голову! Я воображаю, что я сижу дома, с тобой, и ты меня
целуешь, что ты на меня смотришь глазами, полными желаний... О,
моя Олечка! Как сильна весна! Но когда я вспоминаю, что тебе плохо,
что ты нездорова, что ты с двумя малютками, я огорчаюсь, и яркое
голубое небо чернеет. Но я верю, я хочу верить, что ты как-нибудь
переживешь дурные времена, ведь мы с тобой уже не раз переживали
тяжелые минуты, и не поддавались ударам "судьбы". Верно и то, что
мы уже устали от этих ударов, и время уже отдохнуть немного, но
кажется что время это еще не пришло! Не отчаивайся! Оля!
Моя близкая девочка! Любимая! Дорогая, хороша! Ты любишь меня по-прежнему?
Правда? Как в Петрограде 1 мая 1917 года?.. Помнишь, солнечное утро
и неожиданный визит? Или ты любишь меня как отца 2-х девочек? Скажи!
Я хочу, чтобы ты любила меня так как раньше, только меня.
Тебе не смешны мои слова, тебе, ушедшей в семью, в хозяйство. Ты
не смеешься в душе над моим романтизмом, навеянным Онежским озером
и Олонецкими горами? Но я люблю тебя, люблю безумно, тоскую как
никогда. Я уже изжил окончательно, без следы#, бывшие буржуазные
мечты об удобствах жизни, о "теплой" докторской карьере и где-то
в глубине души таившиеся мечты по наследственности о женитьбе на
богатой, с пианино и пр. И пр. Конечно! Я пролетарий и знаю, что
останусь таковым! И потому еще сильнее люблю тебя, ибо ты тоже прошла
через горнило страданий и я никогда, верю, не услышу от тебя буржуазных
упреков. Мне не хочется сегодня писать ни о чем будничном, ни даже
о семейном... Я хочу только любви, молодой весенней, хочу, чтобы
твои тонкие руки крепко сжали мою шею, чтобы свои худые пальцы гладили
мои волосы, я хочу забыться, отдохнуть! Как я устал! Как истосковался!
Олечка! Не сердись, что я не пишу о наших девочках. Я люблю их,
но не так, я их еще полюблю после, когда перестану так сильно любить
тебя. Ну, довольно. Ведь я не знаю, в какое настроение попадет тебе
это письмо, если в плохом, если тебе будет нехорошо, не читай, отложи
и прочти в солнечный день, когда тебе захочется любви также, как
и мне. Ну, довольно. Целую, нет, я пью твое дыхание, я кусаю твои
восхитительные губы.
Твой Лазарь.
____________________________
Первый абзац письма написан на эсперанто, как и последние слова
(начиная с "я пью твое дыхание...").
14 мая 1920 года. дер. Сулож-Гора у Петрозаводска. 6 ч. Вечера.
Любимая, желанная Олечка!
Сегодня получил твою открытку от 14.IV. Мало, мало пишешь, деточка!
Наверно тебе нехорошо, я чувствую и потому и писать не хочется.
Знаю, знаю, детка и прощаю. Я выслала тебе деньги 8 апреля — 4000,
14 апреля — 5000, телеграфом и 30 апреля 5000 почтой. Завтра опять
пошлю 5000, хотя опасаюсь теперь посылать... Я не виноват, купочка,
что тебе нехорошо, я и стариков-то своих безбожно забыл и сам ни
копейки не трачу, но так получилось, ничего не поделаешь. Грустно,
грустно начинать письмо в такой чудный майский день с этой денежной
бухгалтерии! Ах, как скучно! Но... жизнь жестока, смотрю только,
Ольчик, не поддавайся, не надо ныть, жаловаться, помнишь как жили
мы на 1/8 хлеба в Питере? Жили и пережили, и это время как-нибудь
переживем. А я сегодня был в бане. На фронте это праздник и потому
я уже неоднократно делился с тобой этим праздником. Какое хорошее
самочувствие после пыльной, грязной дороги почувствовать себя чистым,
в свежем белье. Едем мы завтра на Западный фронт. Будет митинг в
Петрозаводске с музыкой, я буду выступать по назначению коллектива.
Поедем быть поляков, а то они, чего доброго, и до тебя доберутся
и отрежут мою деточку Ольчик и девочек от папы. А я может быть загляну
к тебе, моя любимая! Хоть на денек, на два. Поцеловать тебя в светлые
очи, почувствовать на миг твою близость, твою любовь и опять уйти
на борьбу, ободренным и освеженным. Деревенская тишина успокаивает
меня, я отдохнул. За эту неделю перестал хандрить, но к тебе еще
безумно захотелось. Девочка моя! Ты просишь солененького? У меня
его сколько угодно. Я питаюсь все время селедками, воблой, а на
днях один пациент из полка привез с севера мне 100 штук свежих килек!
Ах, какая прелесть! Но не в чем послать, испортиться в дороге. Мне
селедки уже надоели, но все-таки постараюсь послать "на авось".
У вас в Горках опять наверно тревога из-за приближения поляков!
Ничего, дадим отпор такой, что шляхте не поздоровится. Гриша возмущается,
вероятно... А знаешь, Олечка, плохим я стал папашей, все о тебе
думаю, а о девочках наших мало. И Дейку почему-то все время представляю
себе танцующей с ручками "в боки" и мне почему-то неприятно. А с
Мусей я еще не знаком. Но ты не обижайся за своих дочек, их папа
еще подрастет, состарится тогда и из сильнее полюблю. А пока не
до дочек. Ольчик! Кошечка моя! Не грусти, не отказывай себе в необходимом,
расквитаемся со всеми. Ну, как со школой? Как справляемся? Как Фима
с ребенком? Адрес сообщу телеграммой.
Целую крепко. Твой Лазарь.
Привет друзьям.
|
