Муся Кротова

См. в составе "Бавыкинского дневника".

МОЯ СЕМЬЯ

Сейчас в печати все вспоминают тридцатые годы. Как получилось, что для меня они совсем не были трагическими и на вопросы - как вы все это допустили? неужели вы ничего не видели, не знали, не понимали? - мне невозможно ответить однозначно. Вспомню и я это время, а так как всё идет от семьи, начну от семьи.

Я выросла в обыкновенной, среднего достатка медико-педагогической семье.  Но когда я была девочкой, врачей было, вероятно, поменьше, чем сейчас, их уважали больше. Возможно, здесь сыграла роль и печать, подрывающая авторитет врачей. Во всяком случае, когда в 1978 году мы с моей сестрой побывали по делу в Рязани, то разыскали наш старый дом. Правда, высокое крыльцо к парадной двери, через которую мы ходили, исчезло; мы вошли во двор, где в беседке (её раньше не было) несколько женщин играли в карты. Не успели мы задать ни одного вопроса, как одна из женщин вдруг воскликнула: "А ведь я вас узнала! Вот вы - указала на меня - дочка доктора, Муся. Доктор жил на втором этаже, звали его Лазарь Борисович". Через сорок лет вспомнила моего папу. Я её не помнила совсем, но её брата, моего ровесника, Толю Острецова, помню - мы играли во дворе в двенадцать палочек, в чижика, в лапту и в волейбол. Играла я во дворе редко, так как на все лето уезжала на дачу или в пионерлагерь.

МОЯ МАМА

Моя мама, Ольга Семёновна, а по метрике Голда Соломоновна Гольдберг, была женщина невероятной доброты и мужества. Она боготворила своего мужа (моего папу), а потом своего сына (моего брата Борю), меня и сестру любила очень,про внуков нечего и говорить. Но она не просто всех любила, она готова была обнять весь мир. Она любила всех родных своих и мужа, старалась сделать для них что-нибудь.

Мама была учительницей по опыту работы, высшего образования ей получить не удалось - родились три дочки в самое голодное время: 1918, 1920, 1924 годы. Она была очень скромной, не употребляла косметики, кроме пудры, и причёску носила скромную. Если она шила или покупала себе что-нибудь дорогое, то исключительно чтобы не уронить престиж мужа, занимавшего видные должности. Ее очень любили все знакомые - она обаятельно себя держала в компании, весёлая, "заводная".Когда была молодая - до 45 лет примерно, очень любила танцевать. И меня научила танцевать вальс. Я стала учительницей, потому что видела, как моя мама любит свою работу.

Я её очень любила, но никогда не была с нею откровенна до конца (как и ни с кем другим). Мне казалось, она меня не поймёт. Главным дома был мой папа - всегда, но душой была мама. Когда мы стали взрослыми, мама всегда нас защищала перед папой и всегда старалась всех помирить. Мама сразу невзлюбила моего мужа, Ганю, но делала для него всё, что могла. Она уговорила папу прописать Ганю в Москве в 1945 году, а потом и в 1948 году,и в 1952 году, то есть когда мы возвращались из очередного скитания по детдомам.

Мама понимала, что Л.Б. зарабатывает намного больше, чем она, и деньгами распоряжался он, но именно мама уговаривала Л.Б. давать деньги на крупные подарки дочками и внукам. Мне кажется, что именно от мамы я получила врожденный оптимизм и доброжелательность к людям и, кроме того, умение держать себя в руках.

Когда мы узнали о гибели моего брата Бори, мама три дня сидела, как безумная, повторяя вдруг его любимые словечки, не спала и не ела. Потом я ей сказала, что у неё в школе утренник и оттуда звонили справиться, придёт ли она. На следующий день мама надела парадный костюм с белой манишкой и пошла на работу. Она весь утренник провела спокойно, пела с детьми песни,  а потом пришла домой и зарыдала.

Когда родился в Энгельсе Витюшка, мама дождалась зимних каникул и приехала к нам в детдом, привезла продуктов - в такую даль! Правда, тогда я в ужас пришла - такая старая и не побоялась ехать. А она была младше, чем я сейчас, - ей было только 53 года. Но поседела она рано, как и я.

Мама моя в молодости увлекалась эсперанто и научила Л.Б.этому языку,прекрасно играла в шахматы, и этому тоже научила Л.Б. Но меня и сестру она не научила хозяйничать: готовить, стирать, шить, вязать. Она меня научила только печь торт "наполеон", а остальное я понемногу научилась делать сама.

Когда я работала в школе и потом училась в институте (второй раз), я всегда рассказывала маме о всех школьных событиях, о лекциях, о своей общественной работе (я была секретарем партбюро и пропагандистом). Мама всегда терпеливо слушала, возмущалась вместе со мной, радовалась моим успехам. Мы с ней работали в одном районе (она - в школе 34 на Плющихе, а я в школе 40 в Тёплом переулке). У нас было много общих знакомых учителей,  и она всегда слушала меня заинтересованно и сочувствовала, если у меня были неудачи. А я, чем могла, помогала маме. Я помогала ей писать бесконечные планы классного руководителя, так как она никак не могла овладеть канцелярским стилем ("официальным", как говорила мама). У неё получалось, как ей казалось, "по-обывательски". Я заполняла ей алфавитные списки в классных журналах и помогала готовить самодеятельность с девочками (она работала последние годы (после войны) в начальных классах.

Мама ушла на пенсию как раз перед тем, как возобновилось совместное обучение, и правильно сделала, так как с дисциплиной она бы не справилась.  И так последние годы директор её школы Сигида (тип Кабанихи) к ней очень придиралась, так как была антисемиткой. Последние годы перед уходом на пенсию маме было трудно работать, стало плохо с сердцем, и её потом лет шестнадцать лечили "от сердца", а у неё оказался рак, и буквально в месяц её не стало.

Несмотря на то, что мама обо мне многого не знала, она была моим настоящим другом. Я упрекаю себя в том, что сократила ей годы жизни своим нелепым (с её точки зрения) замужеством и тяжёлой жизнью, которую она чувствовала, но не могла изменить. А доконали её события 1958 года.

Моя мама по специальности была педагог-педолог. Педология тогда была модная наука, а потом ее назвали лже-наукой. Впрочем, она сейчас в большой силе за рубежом, только ее называют по-другому. Суть ее в том, чтобы, пользуясь специально составленными заданиями (тестами), педагог мог определить степень интеллекта и развития данного ребенка (или взрослого). У нас дома было много всяких книжек с тестами Бинэ-Симона, и я их без конца читала. Там приводились тесты даже для годовалых детей (показать ухо, нос и т.д.), и так для каждого года. Например, дают малышу спичечные коробки с песком и велят разложить по степени тяжести. Или читают рассказ и спрашивают, что в нем неправильного. Все это было интересно и весело, пока не коснулось лично меня.

В седьмом классе у нас проводили "психо-технические испытания" по принципу тестов, чтобы определить профессиональную пригодность. Из десятка тестов я помню такие:

- В данном тексте (листок положен на толстый войлок) проколоть шилом все буквы "а".

- На рисунках, где рука держит молоток, указать, где держит правильно.

- В данном тексте подчеркнуть букву "о".

На все давалось определенное время.

Потом моей маме дали прочитать вынесенный мне педологом приговор: "Умственно отсталая, к профессиональному обучению не пригодна".

Когда педологию "ликвидировали", момей маме отказались засчитать в педагогический стаж те десять лет, которые она проработала заведующей школой для нервоно-больных детей, так как у нее в трудовой книжке было записано:  "педагог-педолог".

МОЙ ПАПА

Лазарь Борисович Гиндин, дедушка пяти внуков и прадедушка многочисленных правнуков.

О папе мне трудно писать, ведь он совсем недавно был живым. Несмотря на то, что моя сестра, Д.Л., похожа на папу как две капли воды, я всегда считалась папиной дочкой. Мы часто ссорились и спорили, но очень любили друг друга. Я была ближе к папе, потому что была членом партии, как и он, а он придавал этому очень большое значение. Я, по мнению папы, не была мещанкой - в широком смысле слова. Раньше у нас обо всех событиях было одинаковое мнение. Он всегда всем интересовался. Потом мои сыновья и жизнь стали перевоспитывать меня, а я - папу. Но, по-моему, до конца это никому сделать не удалось.

Мой папа сам выбился в люди. Он был исключительно способным, трудолюбивым, блестящим организатором. Все, кто его знал по работе, уважали его. Он много знал. Нас еще сближал с ним интерес к иностранным языкам. Он хорошо знал немецкий, читал по-французски (о произношении молчу), немного разбирал английский. Свободно знал эсперанто. Но лучше всего он знал древнееврейский и латынь. Он был очень доволен, когда мог блестнуть своим знанием языков и "уесть" меня. К сожалению, мне до его знаний очень далеко - кроме, пожалуй, английского, но это в прошедшем времени. Папа был замечательным специалистом по кожным болезням, особенно по венерическим, он вылечил десятки тысяч людей. Но в терапии он тоже разбирался хорошо.

 В любой компании папа был душой общества... Он остроумен,  любезен с дамами, может (мог) поддержать разговор в любом кругу, с любыми случайными попутчиками. Много лет он ездил с моей мамой в один и тот же дом отдыха (Сенеж), у них была постоянная компания, и все его обожали - не только дамы, но и мужчины. Куда бы он ни поехал отдыхать - везде заводил друзей и подолгу переписывался с ними. Конечно, у него были стороны характера и манеры, которые мне не нравились, и я имела жестокость прямо упрекать его в этих недостатках, когда к старости они усилились. Вот у мамы не было недостатков. Мне, например, очень не нравилось, что папа - сноб, он не упускал случая упомянуть, что был в одном санатории с Чуковским, сидел за столиком с профессором таким-то. Меня это коробило. Но если разобраться, в основном мое мировоззрение формировал папа, хотя я редко с ним бывала.

Папа был очень добрым. Он очень жалел меня и моих сыновей, когда мы остались без мужа и отца, очень помогал нам и материально и морально. Он буквально спасал Максимчика от смерти, когда его забрали из больницы с воспалением легких,он водил его к логопеду. Он учил всех внуков играть в шахматы, фотографировать. Он до последнего года жизни носил чинить нашу обувь и часы. Правда, папа не умел слушать,перебивал, и если у меня были какие-нибудь огорчения, он не сочувствовал, а принимался меня же ругать, как будто я была виновата в неудачах.

Мой папа здорово разбирался в технике. Он обожал читать инструкции к холодильнику, барометру, авторучке,электробритве... Он берег все инструкции и старался наладить все приборы, не выывая мастера. Он учил меня беречь старые вещи и никак не хотел признавать, что старые вещи доживают свой срок и их надо выбросить. Слово "выбросить" он терпеть не мог. Раньше я всегда с ним из-за этого ссорилась, а теперь вижу, что во многом он был прав. Я тоже люблю старую мебель,шторы, лампы, и когда у Максима с Ирой все бьется и ломается, я думаю: "Как хорошо, что этого не знает мой папа! Он бы очень огорчился." Я до сих пор жалею, что при жизни папы продала его гордость - американский кофр, купленный во время войны, набитый барахлом и совершенно не нужный. Да, мне надо было подождать.

Самой большой радостью для моего папы было сидеть во главе стола, за которым сидят все его внуки, дети, правнуки. Он любил говорить речи, но последнее время речи его становились все короче - папа быстро слабел. Да, многих он вылечил, но от его болезни никто не мог его спасти. Мы отсрочили его конец на год, но больше медицина ничего сделать не могла. Со смертью моего папы как будто лопнула нить, связующая многих людей - он был старейшим в роде Гиндиных, и остался только один его внучатый племянник, носящий его фамилию - Валентин Ильич Гиндин, главный инженер НИИ в Ленинграде. К сожалению, у него только одна дочь.

МОЯ БАБУШКА

Шолом-алейхемовская бабушка (мать моего папы). Не могу вспомнить, как ее звали, но лицо и весь облик помню отлично. Она жила с нами в Рязани, когда я училась в школе. Потом мы уехали в Москву, а тетя Фаня (Фаина Борисовна, сестра Л.Б.) осталась там с бабушкой.

Пожалуй, бабушка - единственное, что напоминало о нашей еврейской принадлежности. По-русски она говорила плохо и с акцентом. Мои родители говорили с ней по-еврейски. Она часто пробовала ко мне обращаться по-еврейски и каждый раз удивлялась, что я не понимаю. Мой отец был на нее похож. Она всегда ходила в платке, под платком был, по-моему, парик, а свои волосы были у нее коротко острижены. На ней было две или три юбки. Когда ей хотелось погреться, она прислонялась спиной к печке, а юбки сзаLи все поднимала, чтобы прогреть поясницу.Мы над ней посмеивались. У нее был свой угол, отгороженный ширмой, возле печки, в большой комнате.

Бабушка старалась соблюдать еврейские религиозные законы.Она молилась по толстым старинным книгам, которые были испещрены древнееврейскими письменами. Книга читалась справа налево. Подозреваю, что она ее не читала, а молитвы говорила наизусть. Свечек в доме не было, поэтому бабушка, молясь,  зажигала настольную лампу под зеленым стеклянным абажуром.Она пробовала научить меня и братишку Бориса молитвам, но мы умирали со смеху, а Борис ее передразнивал. Помню отдельные слова: "брохес", "имуносехл"...

Сказок русских бабушка, естественно, нам не рассказывала.Впрочем, и моя мама тоже не рассказывала. Я выучилась читать очень рано - сколько себя помню - и сама читала книжки.

Бабушка любила вкусно поесть, ради этого она делала вид,что не замечает и не знает, что наша еда варится не в кошерной (разрешенной еврейским законом) посуде, а мясо режет не "резник". На всякий случай она всегда осведомлялась, нет ли в борще или в жарком свинины (ей не разрешалось законом), и мы, если было вкусно, всегда уверяли, что мясо - говяжье. На пасху мой папа всегда доставал ей ящик мацы - это было одной из немногих ее радостей, она угощала нас мацой. Это вкусная штука, особенно с маслом, но сейчас мои "зубы" ее бы не взяли. По субботам бабушке ничего не разрешалось, по религиозным канонам, делать. Даже свет в туалете она просила включить и выключить меня.

 Я жалела бабушку, терпеливо выслушивала ее советы лучше учиться и слушаться старших. Бабушка научила меня штопать чулки и шить на ножной швейной машинке. Хотела научить вязать на спицах, но у меня не заладилось, я бросила, о чем очень сожалею - говорят, вязанье успокаивает нервы. Сожалею и о том, что никогда не расспрашивала о ее молодости и вообще прежней жизни - все ее прошлое умерло вместе с ней, а ведь это была целая эпоха. Но когда я читаю Шолом-Алейхема,я очень хорошо все не просто понимаю, а чувствую, как будто я жила тогда в местечке сама. И большую роль здесь невольно сыграла именно бабушка.

Бабушка была у нас одинока. С нами, с внуками, она не имела общего языка и в буквальном и в переносном смысле. Я с ней разговаривала редко и только о самом необходимом. Ее сын(Л.Б.) вообще мало бывал дома и мало заботился о ней как о матери, но не общался так, как мы сейчас это понимаем.Общего у них было - только воспоминания, но я не слышала, чтобы они, по крайней мере при мне, вспоминали прошлое. Да, жалкая старость, хотя и обеспеченная и теплом и едой, и даже видимостью семьи.

МОЙ БРАТ

Боря, Борис. У нас разница в возрасте была около шести лет. Я его водила в детский сад и в приготовительный класс.Я с ним часто играла дома. Он был вылитый папа. Мои родители его обожали и забаловали совершенно невозможно. Например, лет в одиннадцать ему захотелось делать макеты декораций,  которые он увидел в фойе театра. Ему сейчас же заказали настоящий ящик для макетов, с кулисами, рамками для задников и рампой. Ящик стоил бешеных денег, а играл Боря им с неделю.С родителями он разговаривал безобразно, мог совершенно безнаказfнно показать отцу кукиш. Боялся он только меня. Но когда он злился на меня, то не знал удержу, бросался в меня чем попало, даже ножами и вилками. Единственное, чем я его в это время могла утхомирить, - набросить одеяло, завернуть,прижать к кушетке, и он начинал плеваться и затихал. Потом обещал, что больше не будет. Занятая своей бурной студенческой жизнью, я совершенно его не замечала после переезда в Москву, тем более, что я жила в общежитии и ничего о нем не знала по-настоящему. Он рос очень грубым.

Потом началась война, он эвакуировался с мамой. Когда вернулся, поступил в школу, где готовили радистов на танки. В 1943 году, когда я приехала из Сибири, он поступил туда, а закончил эту школу в 1945 году весной, его выпустили младшим лейтенантом. Помню, как он упросил меня пойти к нему на выпускной вечер. Школа была в здании на Большой Пироговской улице. Здание в псевдо-русском стиле с фресками на фронтоне (сейчас там медицинский институт). Девушек было мало, за мной ухаживали товарищи Бори, и он этим очень гордился. В военной форме он был очень красив.

Мой папа уговаривал Борю остаться на военной службе в Москве, но он не захотел: в 1945 году наши войска шли победным маршем по Европе, да и какой парень не хотел на фронт?

В феврале Боря уезжал на фронт. Потом приходили письма с восторженными описаниями заграничных встреч с населением,роскошных квартир, где останавливались на ночлег, ужинов,которыми угощали "воинов-освободителей". Он въехал на танке в Прагу 9 мая. После этого дня писем больше не было, на запросы был стандартный ответ: "Пропал без вести". Это после Победы!

Потом один из товарищей Бори написал своей матери, что Боря погиб - глупо, его послали на машине принимать пленных из той группировки, которая не признавала поражения Гитлера уже после капитуляции. Потом фашисты все-таки сдались. Они сдавали оружие, и какой-то офицер выстрелил нашему Боре в живот. Шофер испугался, развернул машину и удрал. Потом через эсперантские журналы мы установили адрес братской могилы, где похоронен Боря в Чехословакии, но съездить туда нам не удалось. Когда он погиб, ему было восемнадцать с половиной лет.

Спустя месяц после его смерти мы получили от него посылку. Какой он был все-таки еще ребенок! Он боялся, как бы мы не подумали, что вещи в посылке награблены, и приложил к каждой вещи кассовый чек. Кроме отрезов на костюмы маме и папе, в посылках были дешевые бисерные бусики, брошечки,  цветные карандаши и красный сарафанчик для семилетней дочки Деи - Галки. Над этой посылкой мы снова все плакали.

МОЯ СЕСТРА

Ее имя - Дея - похоже на латинское слово "DEA" (богиня), но вообще-то оно была перекроено из еврейского имени Двойра.Я ее люблю, но мы во многом с ней разные. Когда мы маленькими были на каком-то детском празднике у знакомых (на елке), то меня нарядили Снегурочкой, а Дею - цыганкой. Говорили,что ее маленькой украли цыгане, но ее удалось отнять.

Дея пошла учиться играючи в школу, где работала мама, в шесть лет. В тринадцать лет она окончила семилетку и поступила в музыкальный техникум. Она была очень способной и могла поступить в консерваторию, но поступила в Пединститут им. Либкнехта, где окончила истфак. У нас маленькая разница в возрасте, но так как Дея училась в техникуме, где все были намного старше ее, она рано повзрослела, и мы с ней отдалились друг от друга. Ей шили "взрослые" платья, а я донашивала ее детские. До техникума нам часто шили платья одинаковые.

Лет в четырнадцать она уже полюбила Петю, который учился в том же техникуме, но на художественном отделении, и для меня была потеряна окончательно. Она со мной никогда не откровенничала, я была мелюзгой, хотя мой интеллект она всегда уважала. Дома мы ссорились по пустякам, я ей немного завидовала, что она взрослая, независимая, гуляет с парнем и т.д.

Дея уехала в Москву, и когда была на втором курсе, родила Галку, или на третьем - не помню. Когда Галке был годик, она была в яслях в общежитии, на Стромынке, и я с ней иногда гуляла. Именно Дея написала мне в 1937 году, когда я кончала школу, что, мол, в Москве есть такой институт, называется ИФЛИ, и если я расшифрую это название, то смогу туда поступить. Я легко сообразила, что это Институт Философии,Литературы, Истории, и поступила туда, хотя меня все прочили на мехмат МГУ.

Дея жила в общежитии на третьем этаже, а я на втором. Я часто ходила к ней в комнату, у нее было шесть симпатичных подруг, они дружат и по сю пору. Недавно только одна из них,Рая, умерла. Лучшая ее подруга была Рута, а сейчас дочь Деи, Галя, замужем за сыном Руты, Юрой. В годы студенчества я была для этих девушек маленькой сестренкой Деи, они относились ко мне снисходительно. С Рутой мы сейчас друзья. Дея вообще умела дружить с девушками и сейчас дружит со своими прежними подругами, а я вот не умела и не умею.

Дея не вступила в партию, хотя всегда была активной общественницей, но она всегда любила всякое барахло, а мне на тряпки было наплевать. Уже будучи студенткой, я по-прежнему донашивала ее старый платья и костюмы, заштопав на них дырки. Впрочем, я донашивала ее платья и будучи матерью трех детей.

У Деи была тяжелая жизнь с мужем, с которым лет десять они прожили врозь, а остальное время ругались, хотя Дея его всегда очень любила. Они помирились за полгода до того, как ее муж Петя, художник, умер от инфаркта. Это было для нее ужасным ударом. С тех пор она живет своими детьми - Галей и Борей, и особенно внуками. Сейчас она имеет возможность, наконец, хорошо одеваться, а я по-прежнему донашиваю ее платья, хотя могу купить и новые. Привычка.

Мы с ней часто ссорились по принципиальным вопросам, но за последние десять лет наши точки зрения понемногу сближаются, если говорить о политике. Болезнь папы нас очень сблизила. А вообще мы всегда друг другу помогали и друг друга выручали.

Когда у меня было туго с деньгами, я всегда могла взять у Деи; когда у нее был кризис, я ее выручала, а отдавали - когда и сколько могли. Когда я летом работала в пионерлагере, то устраивала туда Галку (с пяти лет), и иногда и Борю. Когда мне нужно было получить справку для пионерлагеря, Дея мне ее приносила. Я уж не говорю, что она показывала меня, Г.Я. и моих детей врачам в своей поликлинике, выписывала рецепты и доставала дефицитные лекарства, а я в свое время доставала в школе для ее детей учебники. Если нужно было когда-то проводить или встретить Дею на вокзале и помочь что-то нести, я была на подхвате, а когда некому было отправить Максимчика (моего) на дачу (я уезжала в пионерлагерь), то это брала на себя Дея.

В общем, мы были настоящие сестры, хотя в прежнее время она, приехав в гости, нередко доводила меня до слез, а я доводила ее, так как наши принципиальные взгляды на жизнь очень расходились. Дея не понимала моих скитаний по детдомам, не понимает и не одобряет моей теперешней жизни в деревне, приходит в ужас, что я в деревне хожу в тети-фанином пальто или в ватнике. А все-таки хорошо, что у меня есть сестра, и, по-моему, у каждого человека должны быть брат или сестра - это облегчает жизнь.

Дея - очень хороший врач и рентгенолог.

ТЁТЯ ФАНЯ

Это сестра моего отца - старшая. Впервые я её увидела, когда мне было 15 лет (она приехала в Рязань с мужем и сыном Эмкой (Эммануилом). Перед этим она потеряла свою дочь - она была красавица и умерла от брюшного тифа.  Потом забрали её мужа - дядю Мишу, и он умер в лагере. Потом, в первый день войны, убили её сына. Одной жить было трудно, она была курьером,  работала в столовой. В конце концов мой папа с величайшим трудом устроил квартирный обмен, и тётя Фаня переехала в Москву.

Я её очень жалела как мать Эмки, моего любимого двоюродного брата.  Если бы его не убили, тётя Фаня жила бы как у Христа за пазухой.  Поэтому я её опекала, покупала ей обувь и одежду, когда она одряхлела, приезжала к ней вымыть её или погладить ей бельё.

Последние годы тётя Фаня жила у нас на всём готовом, а за год до смерти,  когда у неё начался полный старческий склероз, мы были вынуждены отправить её в старческое отделение больницы им. Кащенко. Я ездила к ней каждое воскресенье, привозила фрукты и вкусненькое из еды.Через полгода мы её забрали, но через месяц отвезли обратно, и в больнице она умерла. Ей было 88 лет. Мы её похоронили в крематории, и если бы она увидела себя со стороны, то была бы довольна. Играл орган, гроб был засыпан белыми цветами. О тёте Фане я вспоминаю часто с благодарностью. Треть стоимости дома в деревне - это деньги тёти Фани, а на её швейной зингеровской машине я шью до сих пор.

 МОЯ ПЛЕМЯННИЦА

Моя племянница - Галя Кузнецова (Пигарева в девичестве - дочь тёти Деи). Много лет Галя росла у меня на глазах. Я сшила ей первый школьный фартук и вышила кассу для азбуки. Я её первый раз остригла наголо - ей было лет 5.

Когда Галя была девочкой, я её звала Галкой и Маркизой (от песни "Всё хорошо, прекрасная маркиза). Галка тоже меня любила, у нас было много общего. Она выросла и стала преподавателем, но на голову выше меня, т.к.  преподавала французский, а не русский язык, да ещё в институте. Потом Галка вышла замуж, стала мамашей двух очаровательных мальчишек, и в её запасе любви для меня не нашлось почти ничего. Я была вытеснена мужем и сыновьями, а там ещё была Рута и её мама, друзья, так что сейчас Галка вспоминает меня, когда я дарю какие-нибудь пустяки её детям, чтобы поблагодарить. Я её люблю по-прежнему, но вижу редко, а в моей помощи она давно уже не нуждается. Впрочем, когда она вспоминает о моём дне рождения,я бываю очень рада.

МОЙ ПЛЕМЯННИК

Мой племянник - Боря Пигарев (сын Деи). Когда он был грудным, я приезжала в Москву из Энгельса с грудным Витюшкой. Они спали в одной кровати. Когда Дея ушла в театр, я кормила грудью их обоих. Когда им было около трёх лет,  я была в декретном отпуске (1949 г.) и нянчилась с ними двумя. Мы сшили им одинаковые костюмчики из красной ткани в белых точечках, и когда я с ними стояла в очередях за сахаром (давали по 1 кг на человека, и я получала сразу три кило), их принимали за двойняшек.От этого времени осталось много фотографий, и по ним видно, какие они разные были ещё в детстве: Боря (маленьким его звали Бобка, и вот почему: ещё свежа была память о моём убитом брате Боре, в честь которого Дея и назвала сына, и ни у кого язык не поворачивался назвать его Боря. Бобкой он был долго). Боря всегда как-то выставлялся вперёд, одет был изящнее, он был тоньше чертами лица, кудрявый. Витюшка был попроще, держался скромно, одет был неважно. Витя и Боря учились вместе с 9-го класса.

Дее очень хотелось, чтобы наши сыновья дружили, но этого не получилось. Уж очень они были разные и по-разному воспитаны. Боря окончил музыкальную школу и прекрасно играл на скрипке. У него абсолютный слух. Он был ленив,  учение давалось ему легко, а обязанностей не было никаких. На скрипке он играл из-под палки.

Окончив школу, он поступил вместе с Витей в МГУ, но почти не занимался, и его отчислили. После года безделья он поступил в пединститут на матем. ф-т с английским языком. Язык он запустил и перешёл просто на матем. ф-т.  Однако опять запустил занятия, т.к. увлекался компаниями, джазом, а девочки его обожали. Кончились его развлечения тем, что к госэкзаменам его не допустили, и Дея еле выхлопотала для него разрешение сдать госэкзамены после практики. Вёл себя Борис безобразно, лгал Дее, продавал книги из домашней библиотеки, чтобы иметь деньги для весёлого времяпровождения.  Дошло до того, что Дее пришлось менять замок в квартире, когда она уехала на курорт.

Спасло Борю то, что его отправили на отработку учителем в сибирское село Тасеево, возле Красноярска. Самостоятельная жизнь сделала его человеком, а сибирская учительница английского языка Наташа прибрала его к рукам, да так, что не выпускает до сих пор.Она сделала то, чего не добилась бы мать. Боря стал отличным учителем, ведёт домашнее хозяйство, прекрасно готовит.От лени не осталось и следа. Денег нужно много. Он имеет максимальную нагрузку в школе, да ещё берёт учеников частным образом. У него дочка Олечка, красивая и музыкально одарённая. Боря когда-то относился ко мне с уважением и даже слушался, но сейчас живёт далеко,школа и семья поглощают его время целиком. С Витей он встречается только по семейным обстоятельствам, друзьями они так и не стали.

МОЯ ДВОЮРОДНАЯ СЕСТРА ОЛЕЧКА

 Это дочь моей тётки по матери (тётя Катя, умирала в психиатрической больнице; у неё был рак, и от невыносимых болей появилась мания преследования). Отец Олечки - немец-меннонит Ганс Вибс (дядя Ваня).

Судьба Олечки незавидна. После окончания Текстильного института её отправили работать в город Ош, в Киргизию, и ей удалось с большим трудом выбраться оттуда. Сейчас она живёт в г. Белоомуте. Когда Олечка была школьницей, она жила с отцом под Москвой. Когда она приезжала в Рязань, она была для меня "столичной штучкой". Мы любили друг друга.

Я уже забыла, как это вышло, но во время войны она разыскала меня в Мочище, в туб. санатории, и приехала ко мне. Мы вспоминали Москву, нашу юность и плакали.Личная жизнь Олечки не удалась.Из Киргизии она привезла сынишку, Витю, а от мужа не имела даже алиментов.В Белоомуте она работала на швейной фабрике. Раньше я к ней несколько раз приезжала туда, привозила продуктов и игрушки для Вити. Сынишка очень похож на неё.Он не без труда закончил институт и работает в Москве, в Министерстве сельского хозяйства. У него дочка и сын. Жена не работает.

Олечка несколько лет назад упала с лестницы на фабрике, и с тех пор её мучают болезни. Она приезжает к сыну в Москву, но нам редко удаётся с ней видеться. Я люблю в ней воспоминания о своей молодости и то, что она похожа на свою мать, а её мать - на мою маму.

Сейчас она давно на пенсии, болеет.

МОИ ДВОЮРОДНЫЕ БРАТЬЯ ЯША И АБРАША

 Это племянники моего отца. Он в своё время помог им получить медицинское образование. Во время войны они были фронтовыми врачами в авиачастях. Яша ушёл в отставку чуть ли не генералом, Абраша - не знаю. Когда я была студенткой, я очень их любила, они такие были весёлые, добродушные,  заводные. Во время войны Г.Я. случайно оказался в госпитале, где его лечили Абраша и его жена Женя. Яша и Абрам жили в Москве, но я с ними не встречаюсь. Телефонов у них нет, да и со смертью моего папы последняя общая ниточка у нас порвалась. Сейчас Яши уже нет в живых.

МОЯ ДВОЮРОДНАЯ СЕСТРА ВЕРА ГРИГОРЬЕВНА

Вообще она тоже Двойра. Раньше мы её звали "Дея большая" или "Дея Великая". Жизнь её была бурная, и я попадала в её общество редко.

Когда-то она была очень богатая, у неё были шикарные вещи и куча одежды.  Иногда и мне кое-что из этой кучи перепадало: Дея Большая любила продавать и покупать барахло. Насколько я помню, всегда она что-то перепродавала и доставала или менялась комнатами. Мне нравится в Вере Григорьевне её жизненная сила, умение "сохранять лицо" в любых жизненных ситуациях. Она сейчас замужем в третий или четвёртый раз, но детей у неё не было, и она массу сил отдавала воспитанию детей своего единственного племянника Толи.  Вера очень добрая, всегда кому-нибудь помогает.

У неё своя дача в Кратове, и эту дачу (часть) снимали часто мои родители.  Я жила на этой даче один раз - в 1959 году. Вера была и акушеркой, и машинисткой (наша первая машинка "Грома" была куплена у Веры Григорьевны в рассрочку, и мы платили за неё целый год.Машинка эта служила нам и мне много лет). Потом Вера Григорьевна "кантурила", то есть готовила к пересъёмке фотографии для увеличения портретов. Это была "частная лавочка", и она давала большой доход. Сейчас Вере Григорьевне уже за 70 лет, и она уже перестала быть платиновой блондинкой, а становится просто седой. Её муж слепнет, и она преданно ухаживает за ним и возит по врачам и курортам. Живут они в чудесной квартирке на Преображенке, ходят в гости и зовут к себе. Она по-прежнему модно и дорого одевается и так же одевает и мужа. Вера Григорьевна по-прежнему что-то продаёт и покупает, достаёт и меняет. По образу жизни она мне чужда, но я её люблю за гольдберговский(моя мама была Гольдберг) шарм, за то, что она не унывает и не сдаётся.

Когда моя мама умирала в больнице, Вера Григорьевна от неё не отходила.  Она меня намного старше. Когда я была девочкой, я звала её "тётя Дея Большая" и на "Вы", а сейчас просто "Вера". Она дочь маминого брата дяди Гриши. Я его помню.

ДРУГИЕ РОДСТВЕННИКИ

Родственников у меня бесчисленное количество, но, по-моему, хватит и этих. Есть ещё большая ленинградская "колония", из которой я чаще других видела Валю Гиндина, Наума Григорьевича (мужа племянницы моего отца тёти Дуси), Изу, его приёмную дочь,и мамину племянницу Милю (тётя Миля) с дочерью Женей. Есть ещё много родственников в Орле, но этих я вообще не помню и не знаю.Есть ещё мой двоюродный брат Сеня (Шлеймка) с женой Гиттой - в Коломне и так далее. А 18 моих родных были убиты немцами и зарыты во рву на Украине. Я их не знала.

Интересно, когда вырастут наши внуки и у них будут дети, как они будут относится ко своим родственникам? Такие понятия, как "родная кровь", я не очень принимаю, и люблю родных, с которыми в той или иной степени встречалась. Больше мне нравятся родственники со стороны моей мамы - они сердечнее, проще, ближе. А вот мои сыновья почти никогда не видятся со своим двоюродным братом Борисом и двоюродной сестрой Галей. Что же удивительного, если их дети вообще не будут никогда встречаться и не знать друг друга? Они сами найдут себе друзей, и они заменят родственников, которых не выбирают.

О родственниках по мужу не пишу ничего - он сам о них писал.  Только упомяну, что связь Гани с сёстрами наладила в своё время я, и я её поддерживала всю жизнь. Когда они бывали в Москве, останавливались у меня.Когда у меня был финансовый кризис, Клава в Чимкенте продавала мои вещи и высылала мне деньги. Я гостила у Клавы и Насти в Чимкенте. А Витя разыскал отца Гани - Якова Васильевича, и я с ним познакомилась в Москве. Он очень мне понравился.

О родственниках со стороны моих невесток (жён моих сыновей) ничего не пишу, так как это родственные связи весьма условные и весьма слабые.

ИЗ МОЕГО ДЕТСТВА

Помню себя более или менее лет с семи. До этого (городишко Горки Гомельской обл.) помню только две вещи: большого чёрного козла, который шёл впереди стада и от которого я спасалась на высоком крыльце, и дощатые тротуары, из-за которых папа (дедушка Лазарь) часто вынимал у меня из пяток занозы (бегали босиком).

В школе на первом уроке в первом классе у меня дико заболел живот, но я не знала, что могу попроситься выйти, вся покрылась хлодным потом и не помню как дожила до спасительного звонка.Учительницы я не помню.

В школе чай приносили в стаканах прямо в класс на перемене, но к нему не давали сахар и вообще ничего. Я приносила сахар из дому в маленькой коробочке от лекарства, и мне многие завидовали - но делить там было нечего.

В Тамбове, где я училась в 1-ом классе, была река Цна. Мы купались, я каталась голышом на папиной спине, а потом он научил меня плавать.

В середине 1-го кл. меня отправили в школу-санаторий за город.  Но там были уроки только с 3-го класса. Я быстро догнала третьеклассников,  а читала лучше всех. В этой лесной школе я пробыла три месяца. За это время я прочитала книги Чарской - "Записки институтки", "Княжна Джаваха", а также книгу "Маленький лорд Фаунтлерой", после которой я твёрдо решила одевать своих сыновей в чёрный бархат и кружевные воротники. Отсюда же началась моя мечта иметь мальчика с локонами. Бархат я впервые купила в 55 лет, а насчёт локонов моя мечта осуществилась - Боренька кудрявый.

В лесную школу на мои именины приехали мама с папой, подарили мне кусок халвы. Я видела её в первый раз, угощала подруг, но все боялись попробовать и называли халву "замазкой".

По вечерам в лесной школе я делала - очень здорово - цветы из папиросной бумаги, каждый лепесток накручивался на иголку и сминался.Так достигался потрясающий эффект "настоящего" цветка. Пели песню: "Заткало пряжею туманной весь левый склон береговой" - о Днестре, и как румыны убили нашего часового. Теперь Бессарабия наша.

Во дворе нашего дома в Тамбове было много пыльных акаций и паслена.  Мы играли в "магазин", в Тараса Бульбу (я была им), а для взрослых устраивала концерты. Лучше всего помню песню с хороводом "Где вьются над омутом лозы", где у нас были стрекозиные крылья.

Один раз мальчишка во дворе кинул в меня кирпичом и попал в затылок.  Я попробовала - рука была в крови. Я ужасно испугалась - решила, что уже умираю, побежала к папе. Он очень весело выстриг мне на месте ранки волосы, залил йодом. Щипало ужасно - все мне дули на рамку,чтобы не щипало, было очень весело, все смеялись, и я была счастлива, что ещё не умерла.

Под Новый год (наверное, 1928?) у нас была ёлка, она мне очень нравилась. Но соседи пригласили нас на ёлку к ним - у них была ёлка в два раза выше и пышней, нарядней. На моей памяти это первый раз, когда я позавидовала, потом это случалось неоднократно. Боюсь, что мои сыновья в будущем имели не одну причину завидовать сверстникам: мы жили намного скромнее других. Интересно, завидовали ли? Думаю, что да.

ВЕЩИ В ДЕТСТВЕ

Витя советовал мне написать о том, что было, а теперь исчезло. Что было? Молодость, беззаботность, силы... Но это шутка - горькая, если учесть, что пишу в больнице под семьдесят лет.

 А на самом деле - все, что было, не исчезло, есть и теперь в любом провинциальном доме "без удобств". Но и москвичи почти все видели или могут видеть в деревне. Из некоторых, как модно теперь говорить, реалий упомяну следующие.

Умывальник-мойдодыр. Его сейчас можно увидеть на старых(первых изданий) иллюстрациях к Чуковскому (художника не могу вспомнить - позор). Такой умывальник стоял в спальне в Рязани. Он был похож на большой прмоугольный трон с высокой спинкой, но без ручек. Спереди на спинке была белая мраморная доска, на ней - небольшое зеркало. Под зеркалом - полочка, а под ней - блестящий медный кран. Сзади, за мраморной доской был резервуар для воды, примерно на ведро, он закрывался крышкой. Вместо "сиденья трона" была эмалированная раковина, а вместо "ножек" - шкафчик, где стояло ведро для грязной воды.

Не могу вспомнить, чтобы когда-либо я наливала воду в умывальник или выносила ведро. Это делала домработница. Ну,один год у нас была домработница Ольга - здоровая шестнадцатилетняя мордовка, ей сам бог велел таскать ведра. Но потом много лет (и потом в Москве еще) у нас жила Анисья. Ее привезли из деревни. Мне казалось, что она всегда была маленькой серенькой старушкой. Но, как я сейчас соображаю, ей было тогда лет пятьдесят. Ну, все равно. Как мог мой папа,крепкий мужчина немного за сорок лет, разрешать пожилой Анисье таскать ведра? А ведь считал себя демократом.  Но отношение к "доктору" было еще какое-то дореволюционное,слишком почтительное, и он сам, очевидно, считал недостойным доктора налить в умывальник воды. И нас,14-16-летних девчонок, не научил это делать. Да что умывальник! И свои-то кровати мы частенько бросали незастеленными. Боком вышло мне потом это барское воспитание.

Скалка и рубель. Скалка и сейчас есть у всех у нас для раскатывания теста, а вот рубеля я ни о кого не видела даже в деревне. Им раскатывали... белье: суровые полотенца,простыни. перед тем, как гладить, белье "катали", чтобы немного размять его, облегчить глажку. Рубель - узкая толстая доска с ручкой. На доске доске вырезаны глубокие поперечные борозды. Полотенце наматывали на скалку и, крепко нажимая рубелем, прокатывали на столе. Иногда Анисья разрешала мне это делать. Одно-два полотенца я прокатаю, потом она отбирала у меня рубель и говорила: "Так с тобой и до завтра не кончишь.  Руки - крюки."

Утюг. Сейчас и в деревне оценили преимущества электрического утюга. А тогда еще их не было вообще. Утюг у нас был духовой, или угольный. Он был большой, чугунный, черный, с высокими стенками. Внутрь насыпали крупные угли от березовых дров и разжигали лучинками. На стенках утюга внизу были отверстия - поддувала. Когда утюг остывал, подсыпали углей к раскаленным уже ранее и махали утюгом. Из отверстий валил угарный дым. Мне иногда давали погладить мелкие вещи, но ни разу не разрешили помахать утюгом - он был очень тяжелый, а потом я могла обжечься. Ручка утюга была деревянная,  круглая.

Печка. Печь была голландская, облицованная белым кафелем. Она отапливала все три комнаты, а топка была в нашей с Деей комнате. Печь, конечно, тоже топила Анисья. Сначала она приносила охапку дров, а когда они разгорались, насыпала сверху ведро угля, каменного угля, мы его называли звучным маслянистым словом "антрацит". Чтобы уголь лучше горел,Анисья набирала в рот воды и брызгала на антрацит. Почему он от воды сильнее раскалялся, я не помню, хотя мой папа это объяснял. Мне к печке, дровам и антрациту подходить не разрешалось, но я очень любила отыскивать кусочки угля с ровными глянцевыми боками. Я их прятала в коробочку и потом, как одну из своих величайших драгоценностей, показывала братишке.

Белая кафельная печка долго хранила тепло. Вверху у нее был отдушник - круглое отверстие, закрытое блестящей латунной крышкой. Вечером крышку снимали, она висела около дыры на цепочке, а из дыры шел теплый воздух.

На этой печке, вернее на ее белой кафельной стенке, я проделала свой первый физический эксперимент. Когда мы в школе проходили электричество, нам объяснили, что если приложить газетный лист к печке и долго тереть платяной щеткой,то возникает статическое электричество и газета прилипнет к печке. Я попробовала - о радость! Лист прилип. Каждому из домашних я показывала этот "фокус" отдельно. Общий восторг.Лист не только прилипал, его и отодрать-то было трудно.

Окна. Одно из самых прочных воспоминаний. Рамы были двойные. На зиму между рамами клали кирпичи, их закрывали слоями белой гигроскопической ваты. На вату ставились стаканы, до половины налитые соляной кислотой (она поглощает воду).Потом рамы проклеивали полосками бумаги. Несмотря на все принятые меры предосторожности, стекла со стороны комнаты замерзали до половины. Слой льда был толстый и очень красивый. Потом лед подтаивал, и с подоконников начинала течь вода. Ее было много. По подоконникам прокладывали тряпочные жгуты, концы их свешивали с обеих сторон подоконника в банки. За день банки наполнялись желтоватой водой, я носила их выливать на кухню, в раковину. До сих пор не могу понять,почему так лило с этих окон? В деревне ведь тоже двойные рамы, но с окон вода не текла.

Самовар. Объяснять нечего - самовар есть и в деревне.Только у нас он были чистый и блестящий. Одно только воспоминание связано с самоваром: по утрам в нем варили яйца,чтобы полностью использовать кипяток. Варили так: яйца укладывали на чистое полотенчико. Крышку с самовара снимали,  полотенце брали за два конца и осторожненько укладывали сверху, а потом крышку закрывали. Концы полотенца торчали из-под крышки. Яйца быстро варились. Только иногда какое-нибудь яйцо лопалось, и тогда из крана в чашку с кипятком попадали кусочки белка. Их вытаскивали - и все. Яйца ухитрялись варить всмятку.

Когда я была в девятом-десятом классе, я сама вносила самовар из кухни. Мне было жалко Анисью, ей было очень трудно его нести, а я горда была тем, что сама выполняю эту работу,почти опасную для жизни!

Примус. Хитрая штука. Пока еще примусы продают в магазинах и ими пользуются, но внуки могут их и не увидеть.Основной нагревательный прибор во времена моего детства. Примус - одна из ярких деталей, характерных для своего времени, в "Мастере и Маргарите" и в "Двенадцати стульях". "Примус" - название фирмы, по латыни "PRIMUS" - первый. Потом это слово стало нарицательным существительным - очень популярным.Сейчас в деревнях вместо примусов пользуются керосинками,хотя примус гораздо скорее нагревает. Но с ним много возни,и потом бывали случаи, что примус взрывался. Чтобы примус разжечь, сначала надо было прогреть горелку, тогда из резервуара керосин поднимался по изогнутым трубочкам, и если они были горячими, уже в виде паров вырывался из отверстий горелки и горел ровным гудящим пламенем. Если все было в порядке, пламя было голубое и ровное, как раскрытый венчик цветка. Обычно горелку прогревали, поджигая налитый в металлическую чашечку денатурат (спирт). Почему он назывался денатурат - не помню. Когда в то время хотели охарактеризовать горького пьяницу, говорили: "Он даже денатурат пьет!"Денатурат, как и всякий спирт, горел голубым пламенем. Когда денатурат выгорал, надо было сильно накачивать керосин насосом. Пары керосина вырывались из сопла. Отверстия в них были узенькими, их надо было все время прочищать специальной примусной иголкой. Сама иголка была кусочком проволоки, часто ломалась, поэтому иголки покупали десятками. Потом появились "вечные" иголки, я бы сказала - "со знаком качества".

Иногда иголка исхитрялась ломаться в сопле. Это была трагедия. Вытаскивать обломок иголки было очень трудно. Вот это обычно делал Л.Б. Он действовал медленно и методично. Он вообще любил технику, охотно все чинил, а гонораром ему было благодарное восхищение окружающих.

Пасхальная форма. Даже в деревне ни у кого не видела. Она появилась у нас вместе с Анисьей. Раз в года, на Первое мая(иногда оно совпадало с Пасхой), Анисья пекла куличи и делала пасху. Яйца она тоже красила. Кулич пекла большой, а нам,трем "докторским деткам", Анисья пекла маленькие куличики в жестяных синих баночках из-под какао "Золотой ярлык". Пасха была по вкусу примерно как сырковая масса "Особая" за 51 коп., только пасха была желтая, так как творог смешивали пополам со сливочным маслом. Пасху делали в разборной деревянной форме из четырех дощечек. Они как-то хитро соединялись выступами и вырезами. На дощечках были вырезаны буквы. Когда форму разнимали, на боках пасхи отчетливо выступали выпуклые буквы: "Х.В." (Христос воскресе). Сверху на пасху водружался красный бумажный цветок.

Чернильница. Внуки не видели ее у нас дома, но, может быть, видели в кино. Эту чернильницу Л.Б. купил в комиссионке за бесценок. Уж очень она ему понравилась, и в страшные тридцатые годы он рискнул принести в дом вещь, когда-то подаренную какому-то генерал-майору сослуживцами. Мраморное белое основание, посредине - цоколь с надписью, а на нем - бронзовый двухглавый орел с распахнутыми крыльями. Размер такой, что мы с Деей садились на эти крылья - и хоть бы что! Правда, тогда мы еще не были бабушками.

Иметь на письменном столе двуглавого орла - это вам не шутка в дридцатые годы, когда еще сажали бывших кадетов и эсеров. Л.Б. без конца изобретал проекты: например, отпилить одну голову орлу и прикрутить на ее место электрическую лампочку, но жалко было портить художественную вещь. У орла было любовно отлито каждое перышко. Сами чернильницы были крохотными, но их закрывали бронзовые тяжелые крышки. Протирать орлу крылья была моя должность. Сейчас чернильница на "Мосфильме" - реквизит.

БАЗАР В РЯЗАНИ

Я не помню, какие продукты были в магазинах. С хлебом было трудно - я стояла в очередях по 2-3 часа. А продукты мы получали в закрытом распределителе, куда входили по пропуску. У нас всегда были хорошие конфеты и необыкновенно красивые коробки с ирисом, с надписью "MADE IN USSR", я их дарила подругам на именины.

Молоко к нам приносила какая-то "баба" через день - приносила через день "четверть" (бутыль такая, не знаю, чего она была четверть: наверно, ведра?). За маслом и сметаной мама сама ходила на базар по воскресеньям, иногда брала меня.

На базаре были десятки розвальней с лошадьми, под ногами был снег, перемешанный с навозом и соломой. Мы ходили между санями, и мама моя пробовала сметану соломинкой, а сливочное масло - ложечкой, захваченной из дома. Масло продавали овальными брусочками на чистой тряпочке. Творог был в мисках, на нем ясно отпечатывалась сетка от марли, в которой его отжимали. Бабы на базаре были в лаптях, здоровые, в тулупах (сейчас модные дубленки бы вышли), громко спорили о цене и кричали друг другу: "Манькя! Где Ванькья-то?"

Питались мы просто, но сытно. Наша домработница Анисья готовила очень вкусно. Ела я много, но всегда была тощая,так как болела "базедовой болезнью" (щитовидка). Меня пичкали таблетками, каплями, лечили электричеством. Все равно глаза были навыкате, а еда не шла впрок. Наконец, году в 1938-м, меня показали в Москве профессору Шерешевскому. Он сказал: "Ничем не лечите, выйдет замуж - все пройдет". Профессор - дай ему бог! - оказался абсолютно прав.

Я не задумывалась, справедливо ли, что мы пользуемся особыми благами, так как мой папа - зав. горздравотделом, директор техникума и еще кто-то. Сейчас я возмущаюсь, что номенклатура имеет закрытое снабжение, а тогда все было правильно, сомнения меня не смущали, совесть была спокойна.  Впервые я засомневалась в 1937 году, но и то дело ограничивалось "смелыми" анекдотами и сведениями, кто из известных лиц или знакомых исчез.

ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ

Если бы я знала, что эти годы будут печально прославлены массовыми арестами, расстрелами, газетной ложью, голодом в деревне, то, вероятно, более внимательно присматривалась бы к окружающему. Но у нас дома, если и говорили о политике, то не при детях. То есть о внешней политике говорили то, что пишут в газетах, никаких критических высказываний я не слышала и уверена, что их и не было.Был поджог рейхстага, мы восторгались Дмитровым,измывались над подставным лицом - Ван-дер-Люббе. Была Испания.Фашисты - мерзавцы, наши летчики - герои, у нас были шапочкииспанки, с кисточкой. Все было просто.

Газеты. У нас в семье выписывали всегда "Правду". Других газет в Рязани я не видела вообще, кроме "Медицинского работника" (впрочем, он тогда назывался как-то иначе) и областной рязанской газеты "Ленинский путь". Отец читал газеты за завтраком и, естественно, кое-что обсуждалось. Но я уходила в школу раньше. Вернувшись, я хваталась за газету.

Первое, что я искала, - это карикатуры. Они, в основном,были политическими (Дени, Бор.Ефимов, К.Елисеев, Моор).Карикатуры на что-то советское принципиально не могли появиться. Политические карикатуры были очень примитивными. К каждой из них полагался длинный эпиграф (из сообщений ТАСС) и длинная подпись. Кроме этого, чтоб "и ежу было понятно", на каждом персонаже была надпись: "Крупный капитал", "Социальные проблемы", "Безработица" и т.д., а изо рта персонажей вырывались слова в облачке. Впрочем, это и сейчас осталось.Карикатуры создали у меня убеждение, что все американцы носят остроконечную козлиную бородку, англичане все курят толстые сигары и т.д. Вот тогда-то и стало крепнуть убеждение,  что "они" - все враги, а "мы" - одинокий утес (сталинское выражение), гордо возвышающийся и несокрушимо стоящий среди моря озлобленных врагов.

Нет, одну карикатуру на советскую действительность я помню до сих пор. Это был приблизительно 1931-32 год. Папа показал мне несколько рисунков и попросил объяснить, как я это понимаю. Тема очень актуальна и сейчас. Жаль, что моего умения не хватает восстановить эту карикатуру, но помню я ее до мельчайших деталей. Рисунок первый. Мальчишка с завистью поглядывает на яблоко, свисающее недосягаемо высоко с ветки дерева. На яблоке - надпись: "100%". Рядом стоит второй мальчишечка, худенький и оборванный. На его рубашонке надпись "Качество". Рисунок второй. Бойкий мальчишка избивает слабейшего и связывает в узел. Рисунок третий. Он влезает на побежденного и дотягивается до вожделенного яблока.Поднаторевши в понимании задач рабочего класса, я объяснила смысл этой примитивной сценки. Папа был в восторге, повел меня в магазин культтоваров и предложил выбрать в премию любую вещь! Неслыханная щедрость придавила меня настолько, что я,  с трудом оторвав глаза от роскошной куклы в костюме мальчика, выбрала крохотный черный кувшинчик, долгие годы потом служивший мне для промывки кисточек.

 Из карикатур помню лучше всех серию, относящуюся к процессу Димитрова (поджог рейхстага), где Ван-дер-Люббе,изображенный в виде опоенного наркотиками идиота, противопоставляется благородному торжествующему Димитрову.У меня никогда не возникало сомнений в истинности газетных материалов. Ведь газетная пропаганда проникала в мозг постепенно, но упорно, и никаких сомнений в истинности не допускалось. Это потом появились Би-би-си, "Голоса", самиздат, литература из-за рубежа, личные международные связи. Я же была твердо убеждена, что хлебозаготовки - вещь справедливая, что кулаки в жилетках прячут зерно из жадности и стреляют из обрезов в Павлика Морозова и сжигают заживо тракториста Петра Дьякова (он оказался жив и до сего времени). Ведь уполномоченным на картофеле и на хлебозаготовки ездил мой папа! А уж он-то был самый честный и справедливый.

После карикатур в "Правде" я искала фельетоны. Они занимали, как правило, целый подвал. Если автором был Мих.Кольцов или Ильф и Петров, это было наслаждение. Удачные фразы повторялись, часто папа читал фельетоны вслух маме и объяснял, т.к. всегда считалось, что он, папа, все понимает намного лучше. Мне кажется, что мама немного подыгрывала ему.Она видела, с каким удовольствием он объясняет, и хотя была не глупее мужа, но не хотела отнимать у него удовольствие быть знающим и опытным.

Я читала и сообщения из-за рубежа. Верила всему безоговорочно и гордилась тем, что "у нас" все правильно, а "у них" - сумасшедший дом.Газетные лозунги крепко заколачивались в голову, т.к.повторялись бесконечно на домах, на демонстрациях. Я никогда не задумывалась над смыслом или правильностью лозунгов(потом их стали называть "призывы". "5 в 4"! То есть выполним пятилетку в четыре года. Сомнение? Его не могло быть, ведь это выдвинуто партией! А почему план, рассчитанный на пять лет, призывают выполнить в 4 года? Может быть, план составлен заниженный? Может быть, энтузиазм здорово подсократит продолжительность жизни? "Догнать и перегнать!" До сих пор не догоним, а тогда смешно было сомневаться.

Умели, ох как умели вколачивать нужное. Помню знаменитые(тогда) "Шесть условий товарища Сталина". Их поневоле запоминали наизусть, они печатались книжками-гармошками форматом со спичечный коробок. Вот хоть тресни - не могу вспомнить, чего именно были те шесть условий и хотя бы одно из них.

Я волновалась за судьбу раздавленного льдами "Челюскина". Я плакала, когда умер Максим Горький. Я гордилась тем, что мой папа ездил уполномоченным в деревню на картофелезаготовки - это было опасное партийное поручение.

Сталин был гений, у нас были трудности, но ведь впереди - социализм. Это было моим убеждением. Ленин был тоже гений, и в день смерти Ленина, 21 января, я, как и мои товарищи,обшивала пионерский галстук траурной каймой.

ВОЙНА

В 1941 г. я кончала 4-ый курс ИФЛИ. 23 июня (понедельник) должен был быть экзамен по русской литературе XIX в. (вторая половина). 22 июня мы занимались в Исторической библиотеке. Около 12 ч. всем нам предложили спуститься в буфет слушать радио. Мы пошли. Это выступал Молотов. Началась война. Мы как-то оторопели и поехали по домам. Я приехала домой, а мамы нет. Она скоро вернулась (ходила за обувью в мастерскую). Я ей весело так говорю:

- Знаешь, война началась! - Она так и бросила авоську с туфлями на пол, и заплакала.

Конечно, мы не представляли всего ужаса, который предстояло пережить миру.Фашизм, Испания, Чехословакия и Польща до нас доносились как газетные статьи, издалека и нереально. Кроме того, недавно в киножурнале я видела рукопожатие Мототова с Риббентропом. Как же так? И потом, если война, какие могут быть экзамены?

В понедельник пошла в институт. Бесконечные разговоры, а во всех кабинетах уже принимают экзамены. Ну, и мы пошли сдавать. Так и сдали сессию. Потом началась неразбериха. Наши ребята все пошли добровольцами, не дожидаясь повесток из военкомата. Сборные пункты (формирование частей) были в школах. Мы провожали группу ребят, в том числе Васю Кочнева (мой приятель). Кровати с голыми сетками, мы пьём водку и закусываем консервами "Крабы". Розовые, как резиновые. Их тогда было много. Везде висели рекламы: "Всем давно узнать пора бы, как нежны и вкусны крабы". Но я с той поры их невзлюбила и никогда больше не ела. А потом они исчезли.

Сказали, что мы можем сдать госэкзамены. Пошли домой к проф. Ушакову  (чей словарь). Он сидит среди кучи книг, укладывает чемоданы(институт эвакуировался в Ашхабад). Говорит: какие ещё госэкзамены? Жизнь кончилась. Давайте бумажку, я подпишу. И подписал бланк о сдаче госэкзамена. С этим бланком я и уехала (позже) с эшелоном. О нём потом напишу.

Мы пошли в военкомат (девочки, с которыми я тогда дружила): Мися Миронова  (Анимайса), Геля Пшонская (Гелена; она потом была в польской армии радисткой, а теперь преподаёт русский язык в Университете Лулумбы; детей у неё нет; есть муж скучный и научный, сидит на диете и коллекционирует монеты), Лида Дурбой (с Украины). Нам давали задания. Мы разносили повестки о призыве в армию. Потом были инспекторами по проверке правильности рытья щелей (от бомб укрытия).Как рыть щели, никто не знал,и мы тоже. Да в них никто и не прятался. С детьми ходили в убежища,которые в подвалах были оборудованы и в метро.

Потом нас послали на курсы сандружинниц. Мы занимались по вечерам в какой-то школе в Сокольниках. А военкомат был в клубе им. Русакова (он и сейчас стоит - кубистической архитектуры: если смотреть сверху - то половинка шестерни).

Когда мы кончали курсы (месячные, кажется), то были экзамены. На экзаменах отличилась маленькая черноглазая Лена Дурбой. Её спросили, какие бывают лекарственные формы. Мы ей подсказывали, а она повторяла. Мы ей шепчем:  "Свечи..." Она говорит: свечи. Её спрашивают: "А как их употребляют?" Она повторяет за нами: "Вставляют...". - "А потом?" Лида не стала ждать подсказки и уверенно ответила: "А потом зажигают!" Её спросили: "Что надо делать, если бьёт кровь из височной артерии?" Она быстро сказала: "Надо наложить жгут!" - Куда? - Конечно, на шею!"

Меня не взяли на фронт из-за сильных очков. Сказали: разобьются очки, надо будет вас в обозе таскать. И мы с Гелей и Мисей пошли на завод малолитражных автомобилей - МЗМА. Раньше он назывался "Москвич", а теперь "АЗЛК". По случайному стечению обстоятельств много лет спустя я работала 7 лет в пионерлагере от этого завода.

Первые налёты на Москву начались через месяц после начала войны. Я сначала очень боялась. Окна мы заклеили полосками бумаги крест-накрест. Дом наш был старый и весь дрожал, когда близко падали бомбы. В первые же бомбёжки попали в дом на Погодинке, и он сгорел.Потом бросали зажигалки на клинику (родильный дом), и рожениц спускали на лифтах в убежище.

Раза два я уходила с родителями в убежище (оно было в подвале одного из корпусов - кафедра гигиены). Я очень боялась, но не показывала виду,  смеялась и всех успокаивала. Потом перестала бояться и в убежище не ходила.

Один раз мы во время бомбёжки вместе с соседом Иваном Тимофеевичем ходили по двору на Клинической с противогазом (дежурили). Я вспомнила, что на буфете стоит пакет с целым килограммом миндальных печений, которые я очень любила. - А если дом наш сгорит, как жалко, что не съели печенье, - подумала я. Глупая была - это в 21 год!

Потом я узнала, что этого соседа-бухгалтера арестовали как шпиона,  что женщины, которые часто бывали в его холостяцкой комнате и которым он под гитару пел душещипательные романсы, были шпионками. Правда ли это, не знаю.

ЗАВОД

Работали по 12 часов. Смены были то ночные, то дневные.Работали на станках, но Гелю и Мисю перевели на автоматы, а я осталась в цехе с обычными станками. Умела работать на сверлильном, токарном, шлифовальном.  Делали детали для мотоциклов (для педалей и другие). Меня учил мальчик из ремесленного училища. Он меня презирал за бестолковость, хоть и стоял на ящике, чтобы достать до рукоятки суппорта.

Когда обрабатываешь деталь, на резец или сверло всё время льётся охлаждающая белая эмульсия. От неё у нас по коже до локтя всё покрылось нарывами. Мой папа (Л.Б.) сделал особую мазь, мы ею намазывали руки, и они покрывались тонкой плёнкой. Эмульсия не проникала сквозь плёнку, и руки зажили.

Когда мы приходили утром к заводу, у проходной вывешен был огромный плакат с очередной сводкой "От Советского Информбюро". Сводки были тревожные.  Большими буквами были написаны названия оставленных городов. Мы очень расстраивались. Нас не могли утешить даже цифры захваченных трофеев.

Я работала в сером туальденоровом халате и завязками на спине и красной косынке.

Крыша цеха была стеклянная. Для светомаскировки её окрасили в синий цвет и накрыли матами (матрасами). Но бомбы-зажигалки пробивали крышу и попадали в цех. Когда это случилось первый раз, я убежала прямо по пролёту, пока меня не изловил мастер и не обругал матом. Потом я научилась брать зажигалки большими клещами за стабилизатор и совать в бочку с песком. У этих бомбочек из термита от удара плавился конец и они растекались огненной лужицей.

Самое страшное было, когда немцы перед бомбёжкой бросали на парашюте осветительную ракету и она целую минуту горела миллионом свечей и заливала завод ослепительным зеленоватым светом.

Самое трудное было - не заснуть в ночную смену. Перерыв был в 12 часов ночи. Попьёшь в буфете чай, и так захочется спать, просто умираешь. Залезем в кузова автомобилей без колёс, стоявшие в конце цеха, и спим, пока мастер за ноги не вытащит.

Однажды ночью я дежурила в кабинете начальника цеха. Моя обязанность была - когда по телефону объявят тревогу, включить сирену. Это вместо работы дежурили. За эту ночь я впервые прочитала Шолом Алейхема "Блуждающие звёзды". Я была в восторге.

На заводе я работала, пока его не стали готовить к эвакуации. Мы смазывали станки густым тавотом и завёртывали бумагой. Нас (учеников) не взяли в эвакуацию, а уволили.

Однажды мы после ночной возвращались с завода, ехали мимо "Шарикоподшипника". Видели, как с завода выносили носилки с трупами - очень много. Оказалось, что во время налёта не разрешили никому уйти в убежище, и 160 работниц были убиты, когда в цех попала бомба. Ненужные жертвы.

Однажды во время бомбёжки сбили памятник Тимирязеву у Никитских ворот.  Одновременно бомба упала в дом возле магазина "Ткани", и я видела все квартиры 9-этажного дома без стен, но с мебелью.

Вечером, возвращаясь домой, я видела, что не только памятник Тимирязеву стоит на месте, но даже восстановили цветник (!).

После налётов (они кончались часа в 4 утра) на бледном небе были видны аэростаты высоко-высоко, как чёрные жуки.

Днём эти аэростаты куда-то водили девушки-зенитчицы за верёвки,  привязанные с четырёх концов. Аэростаты большие - как мамонты. Один такой аэростат стоял недалеко от нашего дома, в сквере на Девичке, напротив Академии им. Фрунзе. Сверху он был закрыт сетью и замаскирован. Там же стояла зенитка. Когда она первый раз выстрелила, у нас в доме остановились часы (стенные).

Во время одной из бомбёжек пробило тоннель метро между Смоленкой и Арбатом. Люди, которые там прятались, бросились бежать по тоннелю, но так как они точно не знали, куда упала бомба, то побежали навстречу друг другу. Много людей погибло в давке, но цифр я не помню.

На улицах было затемнение. Один раз я несла из молочной бутылку с шоколадным молоком (тогда было такое - как холодное какао). Был вечер, темнота абсолютная, и на меня кто-то налетел и выбил нечаянно бутылку. Я так расстроилась - осталась без ужина.

Когда немцы были близко от Москвы, все испугались. В учреждениях жгли документы. (Мой папа Л.Б. работал тогда начальником госпиталя около Бауманского метро. Его документы в личном деле тоже сожгли. Впоследствии из-за этого он не мог хлопотать о персональной пенсии.) 16 октября остановили на один день метро (причины не знаю; говорили, что там прячут что-то государственно-важное). Трамвай "Б" не ходит (ремонт путей). Люди толпами шли по улицам пешком к вокзалам - эвакуировались.

В этот день позвонила тётя Дея, вернее - её соседка, сказала, чтобы срочно приехали. Я поехала. Тётя Дея лежала больная, голодная. Двухлетняя Галка сидела грязная и голодная на полу. Я сбегала в булочную, вскипятила чай Дее и увезла Галку на Клиническую. Купила мороженое и на нём (молока не было) сварила ей рисовую кашу. Она съела целую кастрюльку.

Моя мама эвакуировалась со школьным интернатом в г. Марксштадт, взяла с собой 15-летнего Борю, моего брата. Потом эвакуировалась тётя Дея с Галкой, они жили в г. Коврове. Муж тёти Деи, Петя, работал там художником на заводе. Мы с папой (Л.Б.) остались в Москве вдвоём.Утром после бомбёжек звонили друг другу по телефону: "Ты жив?" - "А ты жива?"

Однажды на Площади Революции, где сейчас сквер и памятник Карлу Марксу,  поставили немецкий самолёт. Он напоролся на трос воздушного заграждения,  крыло было срезано, и он упал в Москву-реку. Все рассматривали этот самолёт с крестами на крыльях и злорадствовали.

Мы в то время не понимали, почему немцы так продвигаются. Но уже тогда знали, что у нас плохо с вооружением. Я ездила в госпиталь под Москву к Андрею Епифанову из моей институтской группы. Он вылезал из воронки, и ему осколками мины перебило пальцы на обеих руках. Когда Андрей вышел ко мне,обе руки у него были прибинтованы к туловищу. Он рассказал, что у них винтовки выдали одну на 10 человек, а у немцев у всех - автоматы. О его дальнейшей судьбе не знаю.

Слухов тогда ходило очень много, и все - панические. Но мы не верили, что Москву сдадут. Мы были уверены, что войну выиграем, только не могли понять, где же обещания, что выиграем "малой кровью, могучим ударом", да ещё "на вражьей земле"?

Мой папа (дедушка Л.Б.) очень боялся за меня. Сам он был военный врач,  начальник госпиталя, но меня хотел непременно отправить из Москвы. Я пошла в Наркомпрос (потом Министерство просвещения) и получила направление на работу в Хабаровский край. Однако по легкомыслию не получила пропуска в пограничную зону, так что меня туда всё равно бы не пустили.

У меня был собран рюкзак с самыми необходимыми вещами ещё от того времени,  когда я собиралась на фронт как сандружинница. Так он и лежал. Однажды вечером, во время бомбёжки, поздно уже было, мой папа мне сказал, что договорился о месте для меня в эшелоне для эвакуированных и чтобы я немедленно одевалась и садилась в машину, чтобы ехать на вокзал. Я хотела остаться в Москве, но папа меня уговорил. Он так нервничал и был в таком ужасном состоянии, что я сдалась и села в машину. Кроме рюкзака, я взяла одеяло и подушку, связанные верёвкой, валенки (они потом очень пригодились) и новую сумочку, подаренную в этом году на именины. В машине уже сидела какая-то знакомая папы. Мы с ним попрощались. Он сказал, чтобы я доехала до Горького и разыскала его знакомого врача. Фамилию я тогда же позабыла и сейчас не помню. Впрочем, в Горьком наш эшелон не остановился.

На Курском вокзале (вернее, на площади перед вокзалом) мы сидели часа три,ожидая посадки в эшелон. В ночном небе наши самолёты сражались с немецкими бомбардировщиками. Потом по немецким самолётам били наши зенитки. Пули были трассирующие, как будто небо прошивалось красными, зелёными, жёлтыми нитками. Прожектора скрещивались, и в их скрещении были виден серебристый крестик немецкого самолёта. Три самолёта сбили. Я это видела сама. От "крестика" шёл чёрный дым, самолёт падал далеко, где-то за линией зданий.

Эшелон состоял из дачных вагонов. В таком вагоне я прожила больше месяца.  Спать было негде. Те, кто ехал семьёй, спали по двое на лавке, а я сначала спала сидя, потом договорились ещё с молодыми одиночками и спали по очереди - по три часа. Очень было трудно, ноги у меня распухли.

Всё время хотелось есть и всё время хотелось спать. Запасов еды у меня с собой не было; нам полагалось по 400 гр. хлеба в день. Но поезд иногда останавливался в чистом поле, где получить хлеб было нельзя. Чаще выдавали большие солдатские сухари.

Холодно было очень. Потом выпал снег. Снег был и в вагоне. Мы сложились и купили "буржуйку" - круглую железную печку. Топили углем. Около печки было тепло. Уголь мы воровали с платформ соседних поездов. Это было страшно. Надо было залезть на платформу (на станции) и набрать ведро угля,  потом под вагонами пробираться к своему эшелону - ночью, конечно.  Каждый раз рисковали: а вдруг состав, под которым пролезаешь, тронется?

Один раз ночью эшелон остановился на какой-то станции. Буфет был открыт! Я съела миску щей со свининой - после двух недель голода. В результате я заболела. Три дня лежала без памяти. Нашлись добрые люди. Уложили меня, да ещё стирали моё одеяло, на котором я спала, так как у меня был страшный колит. С высокой температурой я бредила, и все были уверены, что я умру.  Когда я встала, то по списку для всех детей выдавали овсяную кашу. Меня вписали как ребёнка, и дали блюдце каши. Раньше я её не любила и называла "сопливая каша", но это съела с блаженством и до сих пор люблю.

Самое ужасное в эшелоне. Во-первых, замёрз туалет. Туалет забили гвоздями.  Поезд шёл без остановок сутками. Чтобы "сходить в туалет", высовывались в двери, а тебя двое держали за руки.

И ещё страшное - вши. Умываться не было возможности, а помылись мы в бане один раз - в Вятке. Баня была по-чёрному, мыла маленький кусочек, мочалки не было. Волосы не промылись, слиплись. Завшивели все. Всё тело чесалось.Бельевые вши светлые, крупные. Мы их вытряхивали на буржуйку. Пахло жареным. Когда вышли из эшелона, нас направили в санпропускник. Все вещи прожарили. А волосы я сзади забрала в горсть и отстригла ножницами вместе с живностью.

В вагоне была группа молодёжи. Нас посылали за углём, за хлебом для всех и т.д. Книг не было. Мы флиртовали немного, читали наизусть стихи - Есенина,Маяковского, пели, но главное - вспоминали, какие вкусные вещи ели в Москве: булочки с кремом по рублю, пирожные, а ещё были везде "московские горячие с булочкой пятьдесят копеек" котлеты.

Однажды поезд остановился в чистом поле. Крикнули, что продают молоко. Мы никогда не знали, сколько времени будет стоять поезд, но надеялись на удачу. Побежала и я. Деревенская баба на подводе действительно продавала молоко, но у меня не было посуды, и я выпила литр молока, холодного, как лёд, прямо из глиняной миски, не отрываясь. А вообще я молоко терпеть не могла. Но с тех пор люблю, только сырое и холодное, как тогда, в ноябре 1941 г. в чистом поле.

Однажды сказали, что эшелон будет стоять в поле несколько часов. Из всех вагонов высыпали эвакуированные и стали разжигать костры и кипятить чай. Я разжигала тоже, делать это не умела, прожгла на зимнем пальто дыру прямо на животе. Потом сделала заплату и так ходила. Зато у костра мне дали печёной картошки.

С водой мне было трудно: не взяла с собой чайника, а была только красная пластмассовая чашечка с блюдцем (их тогда только начали выпускать).  Запасти воду я не могла, просить - стеснялась. Кипятку в чашечку из крана на перроне набрать было трудно, и я очень мучилась без чаю.

Нас довезли до Новосибирска, потом повезли в Алма-Ату. Там сказали, что вагоны будут дезинфицировать, а потом эшелон вернётся в Новосибирск, так как в Алма-Ате нам не разрешают выходить и не пропишут. Мы вышли в здание вокзала. Часов в 10 вечера милиционеры-казахи очень грубо выгнали всех на улицу, чтобы вокзал могли убрать. Мне пришлось очень трудно, потому что я только-только сняла валенки, разрезав сзади, так как ноги распухли.  Валенки я натянуть не смогла, и в чулках вышла из здания вокзала и села у стены, завернув ноги в одеяло. Подушку я положила на колени и попробовала заснуть, но было ужасно холодно, морозно, и я не заснула, а дремала понемногу. Очнулась от солнечного луча, он бил из-за снежной розовой вершины горы. Горы я видела первый раз в жизни и обалдела. Потом я обалдела от изобилия на алма-атинском рынке, куда приковыляла в поисках чего бы поесть. Купила баночку простокваши с толстой коричневой пенкой.Потом в какой-то харчевне съела миску мясной лапши, от еды опьянела окончательно.

Всю дорогу до Новосибирска мы грызли крупные полосатые семечки. Они пахли,естественно, подсолнечным маслом, и мне казалось, что я ем оладьи. В конце концов кончик языка от семечек распух, и я долго не могла говорить.

Один мой попутчик, инженер, очень солидный, ехавший с женой, взрослой дочкой и внучкой, уговаривал меня поехать с ними в Кемерово, где он будет главным инженером комбината, работать у него секретаршей, а там видно будет. Буду иметь жильё, паёк и перспективу. Но судьба решила иначе.

В Новосибирске нам объявили, что эшелон дальше не пойдет. Было 1 декабря 1941 г. Я вышла из санпропускника. На большом пальце у меня был нарыв, он очень болел, весь палец позеленел, а внизу была уже чёрная кромка.  Победив страх перед учреждениями, я вошла в вокзальную парикмахерскую,  выпросила ватку, смоченную одеколоном, проколола нарыв, из которого хлынул мерзкий гной, замотала тряпкой.Дёргать палец перестало, и я пошла искать еду. В буфете купила полкило чёрных скользких грибных шляпок, завернула в единственную свою бумажку - это был плотный глянцевый документ о сдаче госэкзаменов - а зачем он мне? Потом в уголке съела, с тех пор люблю грибы. Завернулась в одеяло, легла в углу на мраморный пол, положила голову на рюкзак и подушку и заснула среди шаркающих ног и плевков. Мне было хорошо. После санпропускника тело не чесалось. Эшелон кончился. В Кемерово я не поехала.

РАБОТА В ТУБЕРКУЛЁЗНОМ САНАТОРИИ

Утром я столкнулась с девушкой, которая меня узнала (я её нет). Это была Муся Калмыкова. Она училась с моей сестрой и жила на Стромынке, где меня и видела (студенческое общежитие). Муся дала мне записку к матери, которая жила в Новосибирске. Сама Муся уезжала в командировку, но она работала в обкоме комсомола и посоветовала, к кому обратиться, чтобы устроиться на работу. Муся меня спасла.

Я вышла на улицу Новосибирска. Было за 40 градусов мороза. Я завернула ноги купленными в киоске газетами и ухитрилась добраться в набитом битком трамвае до дома Калмыковых. Там я 10 дней спала на стульях, меня кормили мясными щами, давали кусочек хлеба. Потом я уходила в город и часами стояла на морозе в очереди в кафе. Там без карточек давали миску вермишели, и я выстаивала очередь три раза. Есть мне зверски хотелось всё время, и понадобилось полгода, чтобы прошло это постоянное чувство голода и боязнь остаться без хлеба. Хлеб люблю до сих пор больше любой еды.

Через 10 дней меня вместе с десятком детишек усадили в набитые сеном розвальни, закутали кучей одеял с головой, и нас повезли за 20 км в Мочище, где мне предстояло работать пионервожатой.

В полной темноте нас везли по дороге между стен деревьев.Вдруг розвальни остановились. Нас раскутали и сунули прямо в горячую баню. Мне надели всё казённое - это был детский тубсанаторий.

Мне повезло: главврач санатория когда-то работал с моим отцом.  Он распорядился кормить меня по детскому питанию. Скоро я растолстела так,  что подозревали, что я беременна - но не от кого было.

В санатории я работала с подъёма до позднего вечера.Спрашивать было не у кого, никаких методкабинетов, но был журнал "Затейник". Я в основном делала то, что делали со мной в моём детстве, когда я была в пионерлагерях. Я была с детьми целый день без выходных. Сначала я работала только с лёгочными, потом и с костными больными. Больше всего рассказывала - о Москве (дети-москвичи приехали гораздо позже), сказки, "Три толстяка", "Дон-Кихот", "Принц и нищий", и так до бесконечности. Готовила самодеятельность - по журналу "Затейник" и по памяти.Разговаривала со старшими мальчиками "о жизни".

Особенно дружеские отношения у меня сложились с пятью мальчиками 14-15 лет. У них был туберкулёз лимфатических желёз - свищи на шее. Их лечили собачьей лимфой. Некоторые выздоровели, а двое умерли - об этом потом. Эти мальчики все сироты из детдомов Западной Украины, польские евреи, русский язык знали плохо. Я их учила русскому языку, эти занятия мы называли "лицей". Один из мальчиков - Юсим - с тонким нервным лицом, писал стихи. К сожалению, писал на еврейском языке, я не понимала, но звучали ритмично.Разница в возрасте у нас была небольшая, и все они немного за мной ухаживали. Мы катались с гор на санях, валились в сугробы, это нас как-то сближало. Младший из них, Мендель Шпрингер, хромой, но с длинными ресницами, по-мальчишески меня "обожал". Я с ним виделась ещё один раз через 15-16 лет. Он приехал в Москву, был уже женат там, в Сибири, и с тоской вспоминал наш "лицей". По-моему, он пил, и сильно. С Юсимом я переписывалась - он был уже в армии, я ему посылала книги. Тойво умер от туберкулёзного мененгита в три дня под Новый 1943 год. Ему было 15 лет.

Дети меня слушались. Мой авторитет, вероятно, был основан на любви, на моей - к ним, и на их - ко мне. Вероятно, они меня любили за то, что я была способна увлекаться играми, как они; обижаться на них, как и они на меня; приходить в азарт, как они; и придумывала всякие интересные штуки.  Вечером, когда все лежали в кроватях, я старалась хоть на минуту присесть к каждому, пощекотать, погладить, пошептаться о какой-то общей тайне.

Первое дело, когда я начала работать, была ёлка. Я пешком ходила в Новосибирск (одна, зимой, и не боялась) за игрушками.Каждому был подарок приготовлен. Я сама была Дедом Морозом. Потом я часто была в роли Деда Мороза, но это был первый раз, и я очень волновалась. Из своего фланелевого халата я сделала шубу, обшив его ватой. Из ваты сделала бороду и усы. Ёлку я проводила в комнате размером с класс. Только украшали не ёлку, а сосну (ёлок там не было), и у неё было пять верхушек. Мы склеили много игрушек-фонариков, флажков, цепей. Но цепи мне не позволили повесить, как "символ рабства". Поделка игрушек очень сблизила меня с детьми. Их было тогда мало - человек 40 (костников привезли позже).Около ёлки я показывала детям движения танцев, потом садилась за пианино и играла то, что помнила с детства: польку, "барыню", краковяк, вальс. С бородой было жарко, нос нельзя было вытереть из-за усов, но веселились вовсю.

Учителей не хватало, и мне часто приходилось их заменять.Работала так:две смежные комнаты. В одной сидят дети 1-го и 3-го классов (человек 10 всего), в другой - 2-го и 4-го классов (тоже человек 10). А я одна их учу.Первачки списывают, 3-му классу объясню и дам задание выучить, потом иду в другой класс.Проверю у 2-го класса упражнение, расскажу 4-му классу по истории. Беда в том, что я всегда любила увлекать детей материалом, и вот 2-ой класс уже не пишет, а, развесив уши, слушает, что я рассказываю про Петра Первого четвероклассникам.

Потом привезли костников, потом московских детей, с которыми приехали московские педагоги и врачи. Это стал филиал Московского туберкулёзного института, где работали известные профессора, вроде Краснобаева и Похитоновой.

Летом приехали врачи из Новосибирска усовершенствоваться, по костному туберкулёзу, и я возле них училась читать рентгенограммы и делать гипсовые "кроватки" костникам. Я научилась терминам "коксит", "гонит", "спондилит" и перестала пугаться детей, привязанных к кроватям. Некоторые были с гипсовыми ошейниками.

С костниками я скоро подружилась, подготовила группу к вступлению в пионеры. Они очень волновались, давая торжественное обещание. Я им повязала красные галстуки поверх голубых распашонок, и они отдали салют.

Вот странно, ведь это был 1942 год, шла война, а я об этом не пишу. О войне мы думали всё время. Папа мой в самые тяжёлые дни был в Москве один.Он посылал мне каждую неделю бандероль с газетами - целую пачку, я их прочитывала от корки до корки. До сих пор помню первую статью о Зое Космодемьянской под заглавием "Таня" с ужасными фотографиями Зои, снятой с виселицы, с верёвкой на шее. Помню пьесу Корнейчука "Фронт", и мы все поразились, ведь это первый раз осмеливались как-то критически изобразить генерала Красной Армии. Нам казалось, что небеса разверзнутся и гром поразит смельчака, рискнувшего критиковать при Сталине, чьё имя вызывало у нас почтение и страх. Тогда я не понимала, что это - политика.

Каждый день мы слушали последние известия очень поздно вечером, так как время уходило вперёд московского на 4 часа.Приёмничек работал плохо, мы(москвичи) все прямо прижимались к нему ухом. Сводки были очень плохие,кроме того, что немцев отогнали от Москвы. И хотя все сводки заканчивались бодрыми маршами и перечислением трофеев, но голос Левитана был мрачный, мы чувствовали, что ТАМ очень тяжко. Мы были далеко, снабжались больные дети хорошо, и мы не голодали, не стояли в очередях, не видели карточек(их сдавали на кухню), не мёрзли.Но почти у всех были родные в армии.Мой двоюродный брат Эмка, любимый мною в 15 лет, был убит в первый же день войны на Молдавской границе. В газетах печатались страстные призывы "Убей немца", и я этих немцев ненавидела и постаралась внушить эту ненависть детям. Всю зарплату я обычно на руки не получала, а просила отдать в "Фонд обороны". Когда папа мой из Москвы прислал мне посылку, и в ней была его каракулевая шапка, я её тоже отдала в этот фонд, хотя сейчас думаю, что вряд ли она до какого-нибудь "фонда" дошла.

Несмотря на то, что я очень много работала с детьми, я не помню, чтобы я чувствовала себя усталой. Было какое-то нервное напряжение, подъём, что ли? А ведь, кроме основной работы, меня, как молодую и одинокую, всё время посылали на тяжёлую физическую работу, например: рыли траншею под водопровод - летом, в жару.Делали плетень вокруг огорода на подсобном хозяйстве из черёмухи и рябины - это нелегко, но меня научили. Пикировали помидорную рассаду, собирали малину. 10 дней копали картофель. Была поздняя осень, дожди, холод, это была трудная работа, но зато здорово кормили картошкой с маслом. Несколько раз разгружали уголь из вагонов узкоколейки. Заготовляли дрова: валили сосны, пилили, обрубали сучья.Странно, сколько всего я научилась делать, а потом забыла всё.

Мне часто приходилось заменять сестёр и нянечек в палатах костников.  Однажды кормила пятилетнего малыша с больным позвоночником. Он лежал на спине без подушки с гипсовым ошейником, в лифчике, привязанный к кровати.  как у большинства костников, у него не было аппетита, а я уговаривала его есть помидор. Совала ложечкой в рот по кусочкам и хвалила: "Смотри, какой красный, да как пахнет" и т.д. Напоминаю непосвящённым: и тогда, и сейчас не могла съесть ни кусочка помидора, даже запаха не выношу. Что ж, noblesse oblige (положение обязывает).

Однажды на 1 Мая (1942 г.) я готовила утренник. Костюмы все делала сама и придумывала сама. Утки у меня были (там высмеивался Геббельс и газетные "утки"). Шила им тапочки с картонной подмёткой из кумача и с завязочкой - 6 штук надо было. Потом в президиуме сидели представители "разных национальностей". Был негр: на голову ему надели чёрный чулок, прорезали дырки для глаз, обметали ниткой, прорезь для рта обшили красным. несколько часов делала я веер для "японки": складной и со "стильным" рисунком.Конечно, я знала, что из зала веер не рассмотришь, но сама "японка" прониклась его реальностью, тем более, что в её причёску я воткнула "настоящие японские" шпильки с цветными головками из пластилина. Узбечке я сделала 40 (!) косичек из списанных в кастелянной чёрных чулок.

Самое главное - во время общей работы с детьми с ними легче беседовать о чём угодно. Они в это время забывают о разнице возраста и положения, очень искренни, откровенны. Во время общей работы я обычно разрешала мелкие конфликты, стригла попутно ногти тем, у кого они слишком быстро росли,  отвечала на вопросы. Когда заняты руки, особенно задушевные разговоры ведутся. Поэтому я и пуговицы пришивала, и чулки штопала себе и детям, и стенгазету рисовала в плотном детском окружении. Этому я научилась в Сибири, а потом успешно пользовалась таким приёмом в школе, в детдомах, в пионерлагере и... в собственной семье.

Устанавливать контакт с детьми я научилась в Сибири, поэтому, приехав в Москву, быстро установила контакт с детьми в школе и никогда не испытывала страха, выходя на любую детскую аудиторию, вплоть до 600 пионеров в зелёном театре пионерлагеря "Москвич".

"Авторитет любви" сослужил мне в Сибири плохую службу. Местные сибирские воспитатели ревновали ко мне детей, а завуч (старший педагог) Фаина  (отчества и фамилии не помню) подложила мне свинью, считая, что дети не любят её из-за меня. Месть её была утончённой.

Дело было в том, что я жила в одном корпусе с детьми, в комнате, где жили ещё одна молодая уборщица и медсестра. Обычно я вставала рано, будила детей и делала с ними зарядку. Однажды летом после затянувшейся прогулки с В.В. я проспала, и Фаина не разрешила меня будить. Я опоздала на работу на целый час, а по закону тех военных лет за 20-минутное опоздание отдавали под суд. Фаина написала на меня докладную главврачу, обвиняя меня в сознательном прогуле. Желая показать пример принципиальности и "подвинтить" дисциплину, главврач отдал меня под суд. Я пешком пошла в Новосибирск, нашла суд, и молоденькая судья после краткого допроса велела мне выйти (вместо того, чтобы удалиться на совещание - да и совещаться было не с кем), потом позвала обратно, встала и прочитала приговор,начинавшийся словами: "Именем Российской..." Меня приговорили к трём месяцам принудительных работ по месту службы с вычетом 20% из зарплаты.Так как зарплату я всё равно отдавала в Фонд обороны (кроме платы за питание), то приговор я выслушала с лёгким сердцем и пошла домой (20 км + 20 км в один день). Это была моя первая судимость, надеюсь, последняя, хотя есть пословица: от сумы и от тюрьмы не зарекайся.

Была там одна девочка, польская еврейка, лет четырнадцати, черноглазая, со сросшимися чёрными бровями, матовой кожей и отвратительным характером:  упрямая, вздорная, властная. Её звали Песя. Она меня обожала по-институтски, потому что я была с ней терпелива и держалась "на равных". И вот один раз я при Песе похвалила ресницы самой младшей, умственно-отсталой шестилетней Хаси. Действительно, я ей на ресницы положила 4 спички, и эти длинные загнутые ресницы выдержали! Утром бедная Хася встаёт без ресниц: Песя отстригла ей ресницы под корень. Потом ресницы выросли ещё длиннее, но волоски стали толстыми и не загибались.

P.S. Уже будучи в Москве, я переписывалась с Песей. Она кончила фармацевтическое училище в Новосибирске, работала на фабрике и была очень несчастна со своим характером. Я ничем не могла ей помочь.

Среди "лёгочных" больных было много с открытыми формами туберкулёза, они себя называли "палочковые". У них была отдельная посуда и спальни, но учились все вместе, и вообще это разделение было чисто условное. Когда мой папа Л.Б. узнал, что у меня контакт с "палочковыми", он был в панике и потребовал, чтобы я немедленно меняла место работы, чтобы не заболеть туберкулёзом. Но я не заболела, хотя некоторые дети умирали буквально у меня на руках. В ночь под Новый 1943 год я была, естественно, Дедом Морозом, разносила подарки всем лежачим и зашла в маленькую палату для "умирашек", куда клали умирающих детей под предлогом обеспечения покоя. В этой палате была единственная кровать. Там умирала 15-летняя красавица - москвичка, чудная девочка (имя забыла). Я отдала ей пакет с гостинцами,села возле неё со своей бородой, а она сказала: "Мария Лазаревна, я скоро умру, а вы уедете в Москву. Очень прошу, как приедете, увидите милиционера, самого первого, поцелуйте его от моего имени".

Однажды в комнате у костников был карантин по скарлатине, и меня к ним приставили на полный день дней на 10-12. Вот была тоска! Книг и игрушек не давали. Как хочешь, так и развлекай.Дело было летом. И вот я изощрялась.Нарвала груду кленовых листьев, научила делать из них пояса, шляпы,корзинки...Вырезала из бумаги кукол и устраивала театр. Принесла в банке гнездо полевой мыши с голыми розовыми мышатами, каждому подносила к кровати, смотрели полдня. Отгадывала задуманную вещь, букву. Играли в слоги. Вот тогда я уставала.

В Оби летом я купалась. Там течение очень сильное, и на ту сторону (на остров) я переплыть так и не смогла. На остров мы плыли на лодке и набирали вёдрами чёрную смородину, но комары нас съели. Зимой на остров ходили на лыжах и собирали красные ягоды шиповника для соседнего госпиталя.

ШКОЛА № 40

 В 1943 году, в феврале, я вернулась в Москву. В этот же день приехала Дея (моя сестра). Мама с Борей вернулась раньше. Она работала в интернате,почти всю еду отдавала Боре (моему брату). Он приехал здоровенный, крепкий, а она потеряла половину веса и легла в больницу.

Через неделю после приезда я уже работала старшей пионервожатой в школе №40 у директора Гостемиловой Марии Михайловны. Она тогда казалась мне старухой, а ей было немного за 40. Через тридцать с небольшим лет я была на её похоронах и плакала.

Мария Михайловна сыграла большую роль в моей жизни. Она была известным на всю Москву директором - прекрасный организатор, культурный человек. Очень некрасивая, высокая, с жидкими тусклыми волосами и острым умным взглядом.  Говорила всегда прямо и держалась независимо. Мы часто ходили домой вместе  (жила она на Плющихе, в 7-м Ростовском переулке) и о многом беседовали. Это она предложила меня называть Мариной, и теперь меня кое-кто называет Мариной по старой памяти, например, Виктория Алексеевна, бывший директор моей 324 школы, Бася Моисеевна, учительница школы № 40, Майка Сулковская,  ученица этой школы.

Мария Михайловна многому меня научила: ответственности за порученную работу, чувству собственного достоинства в обращении с начальством и инспекторами, презрению к подхалимству и чинопочитанию. Когда к ней пришёл генерал Черняховский (у нас училась его дочка Нила и сынишка), М.М. при мне сказала ему: "Меня не интересует ваше звание, для меня вы просто родитель моей ученицы и будьте любезны выполнять общие требования", а когда генерал вышел, добавила - подумаешь, генерал! А я - директор школы.

Когда я в панике приходила с очередной "накачки" в райкоме комсомола и говорила с отчаянием: "Завтра надо с уроков снять 50 пионеров на такие-то мероприятия", М.М. спокойно говорила: "Снимать не будем". - А как же... - Никак. Так и скажи: директор не разрешила. А я буду отвечать.

М.М. брала меня с собой на беседы в классы. Говорила она здорово, прямо и без экивоков. Помню её беседу о похабных рисунках в туалете.

- Ваши матери - святые женщины, - говорила она, - они красивы, и тело их красиво. Женское тело рисовали многие художники, но ведь не в уборных же вешать эти картины...

Только один раз я не была согласна с М.М., с её манерой беседы. Она меня шокировала, и до сих пор помню, какое ужасное впечатление беседа произвела на детей. Суть дела состояла в том, что в руки М.М. попала записка одной девочки к другой девочке, вся пересыпанная матерными словами. И вот прямо в классе девочек, примерно в 6-7 классе М.М. прочитала записку вслух, не пропуская ни слова. Я уверена, что большинство девочек впервые слышали похабные слова, произнесённые громко, при всех. Наверняка многие не знали этих слов вообще. Я посмотрела на девочек. Они сидели красные, не смея поднять глаз. М.М. говорила, что эта записка позорит её автора. Всё было правильно, но зачем, зачем она читала эту записку?

Я никогда после этого случая не читала записочек, которые часто отбирала на уроках у детей. Если и читала иногда, то дети этого не знали. Обычно я отбирала записку и демонстративно рвала на мелкие кусочки и выбрасывала в корзину. Они не стоили моего внимания и времени на чтение, я их презираю - вот что должны были понять ребята.

Как М.М. на меня разгневалась. Среди миллиона обязанностей старшей пионервожатой была и обязанность закупать билеты для коллективного посещения театра. Однажды я повезла в Кукольный театр на улице 25-го октября 200 (двести) учащихся 1-2 классов одна, без родителей (все работали) и учителей (они работали в две смены). Всё было для меня очень легко: дети идут парами, я иду впереди. А ведь ехали на метро, эскалатор,переходить улицу на Дзержинке, раздевалка в театре... Всё было хорошо, но я не посчитала детей, две девочки исчезли неведомо куда, а их мамы вечером явились в школу со скандалом. Девочки нашлись у подружек, мне М.М. вкатила выговор и изругала меня так, что и при воспоминании об этом у меня трясутся коленки. С тех пор я всегда обеспечивала строгий надзор, а привычка считать детей сохранилась на всю жизнь. Особенно пригодилась она во время купания в пионерлагерях.

М.М. учила меня организовывать массовые сборища (сборы дружины, утренники,  смотры, праздники), составлять их планы и предусматривать мелочи. Это мне пригодилось на всю педагогическую жизнь.

М.М. брала меня на работу всякий раз, как я возвращалась в Москву после работы где-нибудь в детдоме и давала хорошую нагрузку.

Во время войны в сентябре наши девочки уезжали в колхоз помогать на уборке. Однажды (в 1944 г., кажется) неожиданно похолодало, и надо было отвезти девочкам тёплую одежду. М.М. поехала сама и взяла с собой меня.  Мы ехали трудно. Приехали, а там все сидят без соли. В колхозе соли нет.  Ну, М.М. пошла доставать и достала. Девочки пошли работать, а мы с М.М.  вдвоём начистили на всех картошки на обед. Она быстро чистила, а я плохо.

Коллектив школы № 40 был большой, и ко мне отнеслись хорошо. Я была дома на всём готовом и весь день была в школе, работала много. Дружила я с одной учительницей-словесницей, это Мария Андреевна Гаевская. Можно сказать, что именно она научила меня методике и самому русскому языку,  чему не научили меня в институте. Она сделал из меня учительницу. Мария Андреевна тогда была вдвое старше меня, сейчас ей девятый десяток. Она научила меня добросовестности, тщательному продумыванию каждой минуты урока, умению не жалеть своего времени. Она научила меня готовить литературные утренники.Правда, я не научилась, как Мария Андреевна, учить детей выразительно читать стихи и прозу. Она добивалась художественного чтения. На экзаменах её ученицы блистали, а мои - нет.

Мария Андреевна научила меня проверять тетради, изучать учебники и любить даже двоечников. Когда я начинала работать учительницей, я делала много глупостей. Например. Дала в 5 классе очень трудный диктант, а когда все написали с диким количеством ошибок, сказала: "Видите, какие вы неграмотные! Вам надо многому учиться". Потом я похвасталась своим изобретением Марии Андреевне, на что она кратко ответила: "Машка, ну вы и дура".

Мария Андреевна жила рядом со мной, на Плющихе, и я ходила к ней составлять четвертные планы и тексты диктантов, засиживаясь допоздна и вызывая ревнивое возмущение папы (Гани). Она была одинока. Сына её убили на фронте, муж умер в сталинской тюрьме. Я к ней приходила с Витюшкой,когда ему было полгода, потом каждый раз, как была в Москве. Мои дети выросли у неё на глазах, она видела и моих внуков. Она меня научила светлому мироощущению, уважению к книге. Сейчас, последние годы, я редко бываю у неё, но каждый раз стараюсь ей сделать что-нибудь приятное. Она - один из самых хороших людей, с которыми меня столкнула жизнь.

Завуч школы № 40 Татьяна Абрамовна Паронян. Потрясла меня своим хладнокровием и мужеством. Однажды она вызвала меня в кабинет (ей было лет 50, она красила волосы в рыжий цвет и ходила на шпильках-каблуках) и сказала: "Марина Лазаревна, я ложусь в больницу на операцию: у меня рак желудка. Дома ничего не знают.  Примите у меня дела, будете замещать завуча до назначения нового. Потом вызовите такси и сообщите домой, что я нахожусь в Онкологическом институте". Татьяна Абрамовна сдала мне по акту все папки и журналы, села в такси и уехала. Ей вырезали 2/3 желудка. На работу она не вернулась, но прожила после операции 16 лет, вырастила внучку. Я её встречала на Девичке, в сквере, неизменно с рыжими волосами, подтянутую, на каблуках-шпильках.

Чувствовалась ли война в Москве в 1943-44 г. Налётов не было.  Были карточки, большие очереди за хлебом. Надо было ездить получать по талонам дрова. В магазинах без карточек нельзя было купить ни обуви, ни одежды. В школе старшие девочки ходили работать на комбинат - шили рукавицы, за это получали рабочие карточки.

В школе учителя получали какое-то количество карточек УДП: Усиленное Диетическое (или Дополнительное?) Питание. У нас УДП расшифровывали так:  Умрёшь Днём Позже. По этим карточкам мы обедали в столовых, но обеды были паршивые.

Помню, как в 1944 г. Ганя приехал с фронта, а я принесла в судочках обед УДП из столовых. Ганя посмотрел в судок со щами, где плавал какой-то силос, и молча выплеснул его в унитаз.Потом нарезал сала в сковороду,  поджарил, выложил туда банку американской тушенки, и мы пообедали "сало с салом".

Я помню, что, несмотря на то, что мы получали много продуктов по "аттестату" Л.Б. (он был начальником госпиталя в Тамбове), есть мне хотелось всегда. Особенно я мучилась в школе, когда раздавала на завтрак ученицам большие тёплые бублики. Они строго учитывались, больным бублики относили домой. И никогда, никогда ни у одной из учениц не мелькнула мысль отломить мне кусочек бублика! Это были неприкосновенные бублики. И до сих пор я обожаю такие бублики, вспоминая те, военного времени.

Когда я жила в Сибири, в санатории, то никак не могла наесться. После обеда, когда все уходили из столовой, я собирала по столам кусочки хлеба,  прятала и ела ночью. Иногда таскала чёрные сухари, которые лежали в шкафу в коридоре для больных детей.

В 1943-45 годах школы были с раздельным обучением. Это было очень скучно.  Девочкам без мальчиков было очень скучно, и приходилось всячески изощряться, чтобы ломать эту скучищу. Происходили и совсем нелепые вещи.

На педсовете обсуждали поведение молодой учительницы Данилиной, которая позволила себя "обожать" ученицам. Одна из них, Света Кораблёва, не только "обожала" Инну Дмитриевну Данилину, но и получила от неё на день рождения флакон духов с надписью: "Хочу, чтоб мой пушистый был душистый". Все наши учителя возмущались "антипедагогической деятельностью" Данилиной, а я ей завидовала. Надо же! Ученицы её ревнуют друг к другу, вот счастливая! И на педсовете решили, что Данилиной надо уйти из школы. А учительница она была прекрасная. И она ушла. Кстати, Данилина училась в этой же школе № 40 и её окончила.

Примечание. Света Кораблёва сейчас - декан дефектологического факультета пединститута, а её сестра Люба заведует физиотерапевтическим отделением поликлиники № 56, где работает моя сестра Дея. Это Любовь Николаевна Магнева, секретарь партбюро.

Тогда было в моде тимуровское движение. Гайдар написал "Тимур и его команда", а потом эту стихийно выдуманную им игру узаконили "сверху" и велели пионервожатым по школам создавать тимуровские команды. Были и у нас в школе такие, но без мальчиков они хирели, в них не было изюминки, жизни.Одна такая команда в моей школе работала хорошо, её командиром была Маша Горохова. Она решила со своей командой подготовить спектакль "Капитан Петухов". Я помогала девочкам. Маша играла капитана Петухова - в гимнастёрке, сапогах маленькая четвероклассница производила комическое впечатление, а мальчиков-то не было, что было делать? Все мужские роли играли девочки.

В 8-ом классе я была классным руководителем. Мы устроили Пушкинский вечер.Мало того, что в сцене у фонтана девочки играли и Марину Мнишек и самозванца - куда ни шло, молодой Лже-Дмитрий в шёлковых чулках и берете ещё как-то воспринимался. Но вот и "келья в Чудовом монастыре". Сидит летописец в рясе и клобуке. И как ни старалась Жанна Лаврова говорить на самых низких тонах, всё равно я умирала со смеху. А сколько было волнений!Как делали "настоящую" лампадку из электрической лампочки, разрезанной пополам с риском для здоровья!

Мне в женской школе было трудно, потому что я вообще с детства не любила девчонок, дружила в основном с мальчишками и работать любила всегда с мальчишками, которые для меня казались интереснее, проще, откровеннее.

Вот поэтому девчонки "обожали" учительниц. Мужчин-учителей почти не было,да и те, что были, условно считались мужчинами по возрасту и семейному положению. А мальчики были в другой школе. Конечно, и в них влюблялись, но это был уже криминал. У меня тоже были такие "обожательницы". С одной из них мы и сейчас друзья. Это Майя Сулковская. Когда она кончала 10 класс, я была ещё старшей пионервожатой, а она секретарь комитета комсомола.  Разница в возрасте у нас была всего 6 лет. Майя зовёт меня и сейчас Мариночкой, но почтительно обращается на "вы".

Две другие девочки из 8-го класса, где я работала в 1948-49 году, это Мика (Мила Брянцева) и Вика (Либерфарб). Они организовывали мне роскошные подарки к 8 Марта, таскали гостинцы маленькому Витюшке. С Викой я встретилась случайно в метро спустя четверть века. Живёт она трудно, у неё нет мужа и есть сын и дочка. Мы побывали друг у друга в гостях, но прежней сердечности уже не было. Причины этому сложные и не для посторонних ушей.

Когда обучение стало совместным, в тех классах, где я была классным руководителем, моей неофициальной опорой и поддержкой всегда были мальчики, хотя на официальных постах обычно были девочки (председатель отряда, староста, комсорг). Даже двоечники-мальчики были мне более симпатичны, чем отличницы-девочки. Мальчики меня уважали, очевидно, за то, что я старалась - не подделаться к их интересам, нет - а быть в кругу их интересов. Я следила за футбольными и хоккейными матчами, за рубрикой "В мире интересного", за новыми самолётами. Я ходила в многочисленные туристические походы, училась и их учила разжигать костры, выбирать колья для котелка и варить в ведре кашу со сгущёнкой. Я устраивала военные игры,убивала своим знанием азбуки Морзе и неподдельным азартом, с которым включалась в любую игру.

О своей работе в школе я могла бы писать бесконечно, но это неинтересно,  так как многое забылось невозвратно, сместились в памяти имена и события.  Но некоторые вещи не забываются.

Был у меня в 6-7 классе тупой двоечник Герман Лобанкин (Гера), высокий,  здоровый "лоб", белобрысый и румяный. Учились во 2-ую смену, а в первую этот Лобанкин и ещё двое-трое таких же балбесов целый год ходили ко мне домой, и я заставляла их учить все уроки, из-за чего они и смогли кончить школу. На экзамене по русскому языку (изложение) я умоляла только этого Лобанкина писать короткими предложениями. Изложение у него получилось почти как у Виктора Шкловского - телеграфного стиля, но ошибок "на запятые" не было. Зато этот Герка был и работяга - таскать парты, натирать полы в школьных коридорах, собирать хворост для костра...

Был у меня ученик Костя Загоровский. Очень воровал. Отец его был шофёр,  бил его, но Костя всё равно воровал, да как-то нелепо. Например, под Новый год стащил у соседей целого жареного гуся и сам съел. Потом стал воровать деньги и покупать спиртное. Ничего я не могла сделать с ним, кроме того,  что устроила его в колонию, где он пробыл год, закончил 8-ой класс и получил специальность слесаря. Вернувшись из колонии, он на следующий день заявился ко мне домой с большим букетом - благодарность. Больше он никогда не воровал. У меня училась его младшая сестрёнка, и Костя педантично её опекал и следил за дневником. Я следила за ним, пока Костя не пошёл в армию. Он звал меня на проводы, но там сильно пьют, и я не пошла.

Напротив здания школы № 40 был комбинат "Красная Роза" (в честь Розы Люксембург). Там делают шёлковые ткани. Это был шеф нашей школы. У нас учились дети рабочих комбината, живших тут же, во дворе фабрике, в общежитиях.

Однажды я пошла навестить одну свою ученицу. Вхожу в комнату (в этой квартире 5 семей жили), а там весёлое застолье: сын из армии вернулся.  Отец семейства усаживает меня на почётное место и объявляет: "Теперь, по русскому обычаю, выпейте с нами водочки..." Пьяные все там были - в стельку. Бедная Любочка Крутова с ужасом смотрит на меня. А папаша запирает дверь на ключ и говорит: "Пока не выпьете этот стакан - не выпущу". К счастью, я вспомнила анекдот про врача-психиатра, из которого пациент хотел сделать котлету. Я лихорадочно оглядела стол, убедилась, что солёных огурцов на столе нет, и сказала: "Конечно, конечно, но водку я пью только под солёный огурчик", - выдержала паузу, рассматривая засуетившегося хозяина, и небрежно добавила: "Я сейчас у Волковых (комната рядом) видела банку с огурцами, сейчас схожу принесу". Хозяин, растерявшись, повернул ключ - и я была спасена. Любочка Крутова сейчас - воспитатель в детском саду. Я её недавно встретила, и мы вспомнили этот случай.

В 30-40-е годы в общежитиях "Красной Розы" были огромные "казармы", где жили по 60 семейств в "зале". Каждая семья занимала клетушку, отделённую от соседей занавеской или шкафом. Работали в 3 смены, так что сутками свет не гасился: кто-то спал, кто-то ел, кто-то уже пел в пьяном виде. Мои ученики часто приходили невыспавшиеся. Секретов семейной жизни для них не существовало. У многих не было отцов, зато у "мамки" был какой-нибудь "дядя Коля", а потом "дядя Саша". Взрослые занимали кровать, а мой ученик,например 14-летний Серёжа Бубнов, спал на раскладушке через проход в полметре.

Однажды Серёжа Бубнов в школьном коридоре спрашивает меня: "Что такое куртизанка"? - "А где встретилось слово?" - "В книге "Спартак". Объясняю по-честному: "Женщина, которая дарит любовь за деньги и т.д.". Серёжа понимающе кивает: "Ну, и писали бы просто б..." Для него это просто.

ЧТО ТАКОЕ МЕРОПРИЯТИЯ?

Всё, что я проводила в школе, будучи ли пионервожатой или классным руководителем, я проводила с азартом, интересом и любовью. Но сейчас,  оглядываясь на прошлое, я с грустью вижу, что большинство из проводимого нельзя назвать "делом". Это были мероприятия, от которых не было никакой педагогической пользы, и вероятнее всего, они наносили вред детям своей казёнщиной, пошлостью и ненужностью. Нам велели их проводить, а если кто-то не умел или не хотел, то его обсуждали, прорабатывали и "делали втык".

В 50-е годы ещё отмечали день памяти Ленина (сейчас празднуют день рождения). Будучи старшей пионервожатой, я устроила сбор дружины (вернее,  нескольких 5-ых классов) в зале около костра. Для несведующих поясняю парадокс с костром: он состоял из табуретки, задрапированной красной материей и обложенной берёзовыми поленьями. Табуретка стояла ножками вверх. Внутри стоял вентилятор, он вертелся, поднимая вверх привязанные ленты - красные, жёлтые оранжевые. Кто очень хотел - создавал иллюзию живого пламени. Это была пошлость в высшей степени, но все уже привыкли "к ненастоящему" и отважно декламировали стихи о Ленине. Около этого "костра" выступал поэт Александр Жаров, который в тысячный, наверно, раз рассказывал о III съезде комсомола, где он слушал знаменитое выступление Ленина. Рассказывал он хорошо - но как ему, очевидно, надоело это говорить! "Достать" поэта было трудно, и я этим гордилась.

Вообще "достать" известного человека для встреч с детьми раньше было трудно, потом для этого придумали "Общество по распространению знаний", которое выдаёт путёвки для выступления писателям, старым большевикам,  Героям и их родителям. Путёвки платные, и приглашённые получают гонорар.  Но раньше этого не было, приглашали через знакомых в Горкоме или в этом духе. Мне удавалось пригласить: Фотиеву, полуслепую старуху, которая была секретарём Ленина; сержанта Павлова, полуграмотного крепыша, который под Сталинградом защищал "дом Павлова"; космонавта Николаева (который женился на Терешковой); артиста Юрия Никулина и т.д. Интереснее всего из них выступал бесплатный приглашённый - мой папа (Л.Б.) Он рассказывал об Октябрьской революции и пользовался большим успехом. Эти встречи были "гвоздём программы" всех мероприятий, но производили впечатление (и то - "может быть") на детей 10-11 лет. Дети постарше - а о 9-10-классниках нечего и говорить - иронически поглядывали на приглашённых знаменитостей и тоскливо ждали конца болтовни, часто косноязычной (особенно любят поговорить старые большевики и генералы).

КАЗУСНЫЕ СЛУЧАИ

Когда вошли в моду слова "профориентация" и "встречи с передовиками производства", к нам явился для беседы рабочий-строитель,фамилии не помню, но у него уже была выпущена книжка "600 этажей" под его фамилией. Написал её журналист, а гонорар поделили по-братски. Об этом мне рассказал сам рабочий уже после официального выступления, сидя у меня, в кабинете завуча. Свою речь перед детьми (в зале было человек полтораста,5-8 класс) он начал так: "Вот, ребята, мне в жизни удалось кончить только 5 классов, но я не жалуюсь: зарплата у меня высокая, я член ревизионной комиссии ЦК партии, побывал в составе разных делегаций в 23-х странах..."

Была встреча с писателем Леонидом Жариковым ("Повесть о суровом друге"). Кое-кто читал эту книгу, в некоторых классах её читали даже коллективно, поэтому после часового выступления охотно стали задавать вопросы. Бойкий мальчик из 4-го класса спросил: "А вот Вася, ваш лучший друг, он теперь где?" Жариков снисходительно посмотрел мальчика и неохотно сказал: "Вообще-то у меня такого друга не было... Ну, тебе пора знать, что такое литературный тип. Ведь писатель не всё берёт из жизни... Он может и сочинить. Ну, вот этого Васю я сочинил сам". Слушатели были ошеломлены и расстроены, а Жариков посмотрел на часы и сказал: "Ну, это потом на уроках литературы вам объяснят".

Были ещё мероприятия: смотр строя и праздник песни (а я непременно хотела занимать первое место, что мен чаще всего удавалось) - бесполезные вещи;сбор металлолома и макулатуры - тоже бесполезные, а сколько кипело страстей! Один раз при сборе макулатуры мать одной моей девочки, служащая "Красной Розы", разрешила нам забрать архивы из каких-то шкафов, а отец другой ученицы привёз гору этих архивных конторских книг на грузовике, и все восхищались количеством макулатуры, сданной моим классом.Чепуха, а приятно.

Хорошие мероприятия: туристические походы. И Витя, и Лёня, и Максим в своё время побывали со мной в этих походах с учениками разных классов и могут подтвердить, что в основном это было отлично! И тут были анекдоты из-за моей неопытности и педагогической наивности.

Однажды с новым 5-ым классом буквально через две недели после начала нового учебного года я с ним пошла в поход. Сказала, чтоб взяли побольше бутербродов. Самой мне было некогда вспомнить о еде, и я себе ничего не взяла. Я тогда не умела организовать костёр, чай и пр. Наступило время обеда."Ну, - говорю, - давайте поедим". Все очень обрадовались,  расселись под кустиками, развернули бутерброды, достали термосы. Я хочу есть - умираю! Хожу от одного к другому, слежу, чтобы мусор складывали в кучку, и ни один не заметил, что у меня нет никакой еды, и никто - никто!  - не предложил мне куска хлеба. В поезде на обратном пути оказалось, что у кое у кого остался хлеб, сахар, конфеты; они достали это и начали строго индивидуально поглощать припасы. Остальные, менее запасливые, с завистью поглядывали. Тут я не выдержала и сказала: "Давайте-ка поделитесь с теми,  у кого нет еды". И они весьма охотно и весело стали всех угощать - и даже меня. И тогда я с аппетитом поела. Потом в классе на собрании я с юмором изобразила их поведение.

В дальнейшем я понемногу научилась организовывать костёр и еду без сухомятки, коллективно, и ребята получали радость от того, что взяли в поход, кроме общих запасов, что-то вкусное и угощали всех товарищей. И я брала всегда коробочку леденцов или пакет сушек. А одна девочка (её мать работала официанткой в ресторане) сюрпризом притащила в своём рюкзаке кастрюлю с винегретом на 20 человек.

Чем выгодны педагогу походы? Полная возможность поговорить один на один с детьми, понаблюдать за ними. В походе все качества как под увеличительным стеклом. Работяги таскают топливо, моют вёдра, носят воду, а лодыри болтаются в кустах, жалуются на головную боль или просто гоняют мяч.Особенно интересно, как в девочках проявляются качества хозяйки, умение "накрыть стол" на траве. Я, конечно, не только наблюдала, а многому их учила и сама многому научилась.

ТРУДНЫЕ МОМЕНТЫ В ПОХОДАХ

Если близко река и тепло, то очень трудно удержать детей от речки, а на воде бывает много несчастий. У меня несчастий не было, а неприятности были. Один маменькин сынок, очень набалованный, побежал за ребятами по бревну на другой берег, свалился в воду и вымок до нитки. Мы его одели в чужие вещи, напоили чаем, я очень боялась, что он заболеет, боялась, что его родители на меня нажалуются, но всё обошлось. Я вспомнила имя этого мальчика - Дима Чёрный. Он был черноглазый и очень красивый.Родители над ним тряслись по понятной причине: его старшему брату в нашей же школе из рогатки выбили глаз.

Однажды Вите Соколовскому не повезло: он подвернул ногу, лодыжка вспухла, и он не мог идти. До поезда было километра три в гору (где-то около Подольска), я вспомнила курсы сандружинниц и соорудила носилки из вывернутого и застёгнутого на все пуговицы пальто, в рукава всунули палки. (Пальто по глупости надела одна девочка и замучилась от жары. Она прямо обрадовалась, когда пальто её взяли для носилок.) Витя был сверх средней упитанности мальчик лет 12-13, ребята самоотверженно несли его по очереди, а Витя как богдыхан сидел и острил. Я испугалась потому, что Витя был из интерната внешней торговли, то есть его родители жили и работали за границей, и моя ответственность удваивалась. Но всё обошлось.

Самый тяжёлый поход. В октябре 1966 года в школе был "День здоровья", то есть уроков не было, все обязаны были идти в походы. Я пошла тоже. Это было 9-го октября, моя мама лежала в больнице после операции: у неё был рак, но помочь ей ничем не могли, и она умирала. Около неё была моя сестра Дея. Я была в походе целый день, а 10-го октября мама умерла через час после того, как я уехала из больницы. До сих пор Дея не может мне простить этого похода. А я весь день похода, думая о маме, была внешне спокойной, весёлой, суетилась у костра и радовалась, что наша пшённая каша со сгущёнкой заняла первое место. Чёрт знает что.

ПИОНЕРСКИЙ ЛАГЕРЬ "БЕЛЫЕ БРОДЫ"

Я работала в этом лагере старшей пионервожатой три лета (1943, 1944, 1945 годы). Лагерь был районный, то есть на бюджете райисполкома тогдашнего Фрунзенского (потом он стал Ленинским) района, а не какого-либо предприятия.  Поэтому лагерь был маленький (100-120 детей) и бедный, без кружководов, без оркестра, без баяниста и вообще без материальной базы .Дети в лагере были разные: с одной стороны дети районной номенклатуры, с другой - "подопечные", сироты.Лагерь находился в 7 км от Ступина (по Павелецкой дороге), а от Москвы примерно 90 км, в прекрасном лесу с речкой, грибами. Но жили в бараках.

Все три года педагогом в старшем отряде работала учительница истории Татьяна Сергеевна Проклова, чрезвычайно преданный детям человек. Мы с ней очень подружились и потом изредка встречались и в Москве. Она была замужем, но детей у неё не было, и она ездила в лагерь ради многочисленных племянников, детей своей сестры. Все они были чудесные ребята.Т.С.Проклова многому меня научила за время работы в лагере, в частности организовывать хозяйственную базу разных мероприятий (обеспечить своевременную стирку пионерской формы для праздника, вымыть сцену, собрать рюкзаки и посуду для турпохода и т.д.). Пионервожатыми в отрядах были школьники-старшеклассники, в том числе небезызвестная Майка Сулковская из школы № 40 и отличный парень Саша, фамилию которого никак не могу вспомнить, кажется, Хейфец. Он на горне аккомпанировал любой песне и даже танцу, обучил сопровождать свою "музыку" на барабане. Он не купался с мальчиками: стеснялся того, что был "обрезанный".

Начальники лагерей менялись. Одна была толстая еврейка (фамилию забыла напрочь), которая исхитрялась обворовывать пионеров комбинациями с продуктами. Я пробовала на неё жаловаться, но безуспешно: она щедро делилась результатами махинаций с ревизорами и секретарём райисполкома Е.Фурцевой, которая "курировала" пионерлагеря (та самая Фурцева, которая потом стала министром культуры при Хрущёве и героиней анекдотов).

Вспомнила фамилию этой еврейки: Сальман. Однажды она в конце смены уехала в Москву, я осталась её официальным заместителем. В кладовой, присутствуя при выдаче продуктов на день, я обратила внимание на мешки, стоявшие в стороне. Оказалось, что это "сэкономленные" рис, сахарный песок и какао,  предназначенные Сальман для вывоза. Своей трёхдневной властью я распорядилась ежедневно готовить на ужин рисовую запеканку с соусом из какао, который ребята очень любили. Порции были такие, что к возвращению Сальман все продукты были съедены подчистую.Она была в ярости, но сделать мне ничего уже не успела.

Подготовка к отъезду в лагерь была очень трудной. Напоминаю: была строжайшая карточная система. За каждого ребёнка нам родители сдавали вырезанные из карточек талончики, например: крупа 200 г, сахар 50 гр. и т.д. Всю кучу талончиков надо было рассортировать по названиям и наклеить на листы бумаги, а потом подсчитать общее количество жиров, хлеба, круп и т.п. Всё это сдавалось в КУБ (Контрольно-учётное бюро), где придирались ужасно, а потом мы получали заборную книжку. Чаще всего талончиками занималась я. Разложишь всё на столе, чихнёшь - все крошечные талончики разлетаются. Считаешь - не хватает 200 гр.крупы. Начинай сначала. Адова работа.

Чувствовалась ли война в лагере? Ещё бы! Не говоря о том, что у многих уже погибли на фронте отцы и братья. Во-первых, было недостаточно еды,  особенно хлеба. В лагере я научилась резать хлеб "пайками" по 100 и 50 граммов без весов и крошек - точно равными кусками. Для увеличения массы еды собирали щавель: каждый пионер и малыш обязаны были принести по полной тюбетейке (основной головной убор) щавеля. Принимала я лично и превращала это в весёлую игру, восторгаясь величиной листочка, пробуя на вкус из каждой тюбетейки и отмечая "ударников", приносивших по две-три нормы. А крупу, полагавшуюся на суп, добавляли к каше на второе, увеличивая порцию.

Плохо было с обувью, и я поощряла хождение босиком. Сама тоже ходила босиком. Требовала обувь только на утреннюю и вечернюю линейку, да и то смотрела сквозь пальцы.

Мы несколько раз ходили в госпиталь в Ступино с художественной самодеятельностью. Раненые в халатах и бантах умилялись детской непосредственности и щедро хлопали. Мы приносили им подарки: кузовки из бересты, полные грибов. Грибы собирали всем лагерем.Раненые были очень рады детям, а я гордилась нашей "помощью фронту".

Два раза у нас в лагере были воздушные тревоги (лето 1943 года), хотя самолётов я не слышала. Это было ночами, всех детей будили и парами выводили из бараков в лес, а через два часа приводили и укладывали спать.  Думаю, что это была перестраховка.

Лагерь стоял на берегу речки Каширки. Дети в ней умывались, стирали и купались. Однажды во время "мёртвого часа" трое деревенских мальчишек баловались на берегу, нашли противотанковую гранату и расковыряли. В результате их всех разорвало на куски, потом собирали по деревьям. После этого мы запретили нашим детям купаться в реке. Откуда граната? Немцев там не было. А вот откуда. По тому берегу реки (не нашему) ходили солдаты на полигон, а возвращаясь обратно, глушили оставшимися гранатами рыбу в реке.  Мы вызывали сапёров, они очистили дно, вытащили кучу неразорвавшихся гранат, потом я сама искупалась и прошла по реке, а потом разрешили детям купаться.

Каждое лето мы устраивали спортивный праздник. Я сама составляла вольные упражнения для всех ста детей и репетировала (физкультурника у нас не было), даже по журналу "Затейник" поставила упражнение с рапирами, не имея понятия о фехтовании.Рапиры мальчики сделали сами из толстой алюминиевой проволоки, которую украли возле ближнего аэродрома. В заключение праздника была пирамида, а потом все участники ложились на землю, образуя большие буквы в два человеческих роста. В 1943 и 1944 году мы складывали лозунг "Вперёд к победе!", а в 1945 г. - "Мы победили!".

Я проводила военные игры. Для них делали "гранаты" (мешочки с песком),  пулемёты (трещотки); прятали в "штабах" флаги. Однажды в лагере три дня не было хлеба (машина с хлебом застряла в дороге), но ребята этого не заметили, так они были поглощены военной игрой с подъёма до отбоя.

Когда было очень голодно (три раза в день варили сушёную картошку - гадость!), я читала всему лагерю вслух "Ундину" Жуковского, она вполне заменяла обед. Только приходилось пропускать бесконечные упоминания о боге.

В лагерь доходили куски американской помощи. Прежде всего,пятикилограммовые банки с детской питательной мукой "Нестле". Из неё варили чу'дную кашу, которую дети называли "Пэ Мэ" (Питательная мука). По вкусу - как печенье с молоком. Я её очень любила, но детям она надоедала - слишком приторная. Были десятикилограммовые банки из белой жести с плавленным сыром. Мы не умели их открывать, а просто рубили топором пополам и сдирали жесть полосами.

В 1944 г. в "Белых Бродах" была Галя Пигарева, ей было 5 лет, и я её устроила в детский сад. Она была хорошенькая.

В пионерлагере я ставила пьески. Одна пьеска была о партизанах. Девочка,  игравшая партизанку (действие развёртывалось зимой) вышла на сцену в тулупе, платке, рукавицах, но босиком (забыла валенки). Это заметила из-за кулис только я - зрители были увлечены постановкой. Однажды мы играли пьеску около костра (был родительский день, и смотрели многие родители).  Один мальчик за сценой "тонул" и мы его облили водой.Когда мамаша из "номенклатуры" увидела своего мальчика мокрого и дрожащего, она кинулась к нему и утроила мне грандиозный скандал.

Когда в лагере был карнавал, я нарядилась деревенским парнем (очки,  конечно, сняла), влезла в клуб через окно и стала "хулиганить", срывать выступления, а потом пошла к начальнику под окна её дачи и кричала "бей начальство". Меня никто не узнавал, а потом было много хохота.

Я не помню, чтобы кто-либо из детей меня не послушался в лагере, но дисциплина была жёсткая.

Когда Максим был в шестом (или пятом?) классе, он с Дворцом Пионеров уехал в археологический лагерь. Был он по странному совпадению в Белых Бродах. Там Максим подхватил дизентерию, и я ездила к нему в Ступино в больницу.

ЗНАКОМСТВО С Г.Я.

Эту историю описывал неоднократно сам Г.Я. Она вся записана в его письмах ко мне. Это началось с письма Г.Я. в "Учительской газете". Это письмо мне показала библиотекарша в школе № 40 осенью 1943 года.

Вернёмся, как говорят французы, к нашим баранам - к работе пионервожатой в школе № 40, а именно к осени 1943 г. Тогда очень модным мероприятием была переписка с бойцами и помощь фронтовикам в виде посылок, что поднимало их дух и решимость сражаться во имя оставленных в тылу детей и женщин.

Поэтому ничего удивительного не было в том, что однажды школьная библиотекарша Мария Михайловна обратила моё внимание на маленькую заметку в "Учительской газете", подписанную Г.Кротов.Был и номер полевой почты.

"Мариночка, вот посмотрите, может, пригодится в работе". Библиотекаршу звали Мария Михайловна, а фамилию я забыла. Да и в живых её, конечно, нет,  она и тогда была старая. Фотокопия этого письма сохранилась.

Тогда я и решила послать собранные для фронта подарки не "вообще", а по этому адресу. Написала сама письмо и организовала индивидуальную переписку учениц с бойцами.Послали книги, махорку, кисеты и т.п. Скоро начали приходить письма девочкам, они отвечали.

Я ответила на это письмо на адрес полевой почты.

Скоро получила ответ от Г.Кротова. С тех пор прошло более сорока пяти лет,но это первое, написанное карандашом письмо я помню наизусть. Большинство писем Г.Я.Кротова сохранилось, но это, первое, было до того хорошее, что я на него ответила, и пошло, и пошло.

Мы с Г.Я. начали переписываться. Потом мы отправили ящик с подарками для бойцов роты Г.Я. (кисеты с махоркой, тетради, книжки, рукавицы и т.п.).  Бойцы написали индивидуальные письма с благодарностями девочкам. А тем временем мы с Г.Я. продолжали переписку и заочно друг другу очень нравились. Для меня это было очень романтично: переписка с солдатом,фронтовиком! Письма я читала вслух домашним, они были остроумные, хоть и с ошибками. Ошибки я исправляла и указывала, как правильно писать. Г.Я. не обижался.

Месяца через три я получила фотографию Г.Я. - маленькую, где он был с двумя орденами "Красной звезды" и маленькими усиками под носом.  Выглядел он много старше меня - 34 года - старик! - и меня совсем засмеяли домашние, т.к. в письмах Г.Я. стали явственно проступать нотки не только дружеские, но и более нежные. Впрочем, все попытки, намёки на любовные чувства я безжалостно высмеивала, да и на самом деле не могла себе представить, как можно полюбить человека, не видя не только его самого, но даже и фотографии (свою фотогр. я послала уже после встречи).

13 марта 1944 года я собиралась на отчётно-выборное комсомольское собрание  (в то время комсомольская учительская организация была общая для всех школ района, а я была член бюро). У нас дома на Клинической ул. ещё была печка-плитка в большой комнате. Я нагрела воды, вымыла голову, и в это время соседка, Вера Ивановна, сказала, что меня спрашивают. Вышла в коридор, в дверях стоит старшина с усиками, в длинной шинели, и спрашивает: "Марина Гиндина? Очень приятно. Я Ган Кротов".(Забыла написать, что мы через два-три письма перешли на "ты", и он подписывался "Ган", а я "Марина").

Я оторопела. Господи! Не может быть, мне и в голову не приходило, что такая встреча возможна, но усики! Это, конечно, мой адресат. А мне надо идти, и голова мокрая, как назло.

Я протянула руку и прошептала: "Здравствуйте". - "А в письмах мы были на "ты"". - "Ну, здравствуй". Привела его в комнату. Дома никого не было. Мне через полчаса надо было уходить. - "Если хочешь, вот чайник горячий, пей чай, а я пойду оденусь", - не очень гостеприимно предложила я. Я, честно говоря, очень растерялась. Ведь эта переписка была для меня совершенно абстрактной, как если бы я писала Евгению Онегину или Шерлоку Холмсу. Если бы я увидела в дверях Дон Кихота или принца и нищего, впечатление было бы примерно такое же. Г.Я. существовал для меня только как литературный герой, я не могла вообразить его существующим реально.

Но так или иначе, я оделась и заявила, что я должна спешить, а он, если хочет, может меня проводить. И он пошёл меня провожать, храбро взяв под руку. Тогда я была такая, как на старой фотографии, где я в зимнем пальто и в меховой шапочке.

На собрание он меня проводил, и мы договорились, что он придёт в школу.

На другой день я привела Г.Я. в школу, где собрала пионерский актив (штаб дружины) в библиотеке, и он два часа рассказывал о войне, с юмором,  словом, очаровал всех девочек. Эти рассказы меня очаровали, да и манера рассказчика была полна юмора и ещё чего-то, что не могу назвать другим словом, кроме французского "шарм" (обаяние). Договорились о следующей встрече... На "ты" мы были ещё в письмах. Тяжеловесное "Ган" заменили на "Ганя" (я поинтересовалась, как его в детстве звала мать).

Договорились на завтра пойти в кино. Я не удержалась и что-то съязвила по поводу его дурацких усиков. Когда мы пошли в кино "Ударник" смотреть фильм "Кутузов", Г.Я. уже сбрил усики, а он их уже с 16-и лет носил.

Чтобы пройти к кинотеатру, мы должны были несколько раз пересекать улицы (от метро "Библиотека им. Ленина" и по мосту). Г.Я. не признавал официальных переходов, которые обозначались металлическими кружками-пунктиром на мостовой. Он шёл по оптимальной прямой, не обращая внимания на поток машин, очень уверенно, отстраняя рукой наезжавшую на нас машину. А я была воспитана в строгих правилах и всегда боялась милиции и вообще что-нибудь нарушить. Я его тянула к переходу, а он возмущался и говорил: "Как вы здесь, в Москве, привыкли по гвоздям ходить".

Вернувшись домой, мы застали у дверей Лёню Ольшанского, который тщетно пытался дозвониться, т.к. электричества не было. Лёня по старой дружбе чмокнул меня в щёку и мы пошли пить чай. На столе горела самодельная карбидная лампа (не знаю, что такое "карбид", но горел как свечка). Лёня читал стихи, но когда прочитал пародию на симоновское "Жди меня", Г.Я.вдруг встал и ушёл: это стихотворение было для фронтовиков священным заклинанием.

В мае мы поженились, а расписались только через год.

Г.Я. уехал, и до лета приезжал ещё несколько раз, всякий раз совершенно неожиданно. Он посылал мне массу бандеролей - иллюстрации, гравюры, потом посылки с продуктами: сало, рис, мыло (всё - дефицит) и сувенирами, вроде немецкого фонарика, железного креста или куска бархата от обивки дивана в Тильзитском замке. И письма без конца.

Потом прислал деньги (заработанные за лекции, которые читал, находясь в госпитале), на которые, по его просьбе, я купила в комиссионном магазине книги: 6 томов Элизе Реклю и 11 томов Чехова. Мы договорились пожениться и называли друг друга теперь "Ганя" и "Муся". Об этом мы договорились ещё при первой встрече.

Моей маме и Дее Ганя страшно не понравился - намного старше меня и с грубыми манерами.

Мой отец увидел Ганю только через год, когда мы 27 апреля 1945 года уже расписались официально, к недоумению и печали всей моей семьи и к возмущению моей сестры Деи. Уж очень мой новоявленный муж не подходил к стандарту мужа. Он был не такой как все. Именно это и понравилось мне.

Как мы расписались. Это было так. Мы гуляли по Кропоткинской, и Ганя предложил зайти в ЗАГС и расписаться. Он и раньше предлагал это сделать,  но я побаивалась и придумывала всякие отсрочки. Вот и сейчас я сказала: "А паспорт мой?" - А я его взял, - скромно сообщил Ганя. ЗАГС был в переулочке, где и сейчас Ленинский Райисполком. В маленькой комнатушке на окне была решётка. Мы сидели в очереди. Потом нам дали свидетельство на плохой, серой бумажке, даже чернила на ней расплывались. Но Ганя вклеил эту бумажку в очень красивую обложку с цветами. Внутри было поздравление,написанное почерком Гани и подписанное его командиром части. Мы пришли домой, и я сказала маме: "Знаешь, а мы с Ганей расписались". И тут, как в песне:

И заплакала вдруг,

Нас поздравить забыв.

 Ох, не зря она плакала. Она чувствовала, сколько мне (нам) придётся всего пережить. Вот и всё. А свадьбы не было. Об этом дне я вспоминала часто, а особенно три раза: когда были свадьбы Вити, Лёни и Максима. А мне никто не кричал "горько", и слава богу.

День Победы мы встретили вместе в Москве. 9 Мая мы были на Красной площади. Холодина был ужасный, но я самоотверженно съела полпачки "коммерческого" мороженного (без карточек, но 30 руб.пачка). Мы стояли и смотрели на небо. Прожектора скрещивались в центре небесного купола, там видны были портреты Ленина и Сталина, подвешенные к аэростатам. Низко над площадью по кругу летали самолёты с красными и зелёными огоньками на крыльях. Площадь была забита людьми, качали военных, но настоящего веселья не было, да и быть не могло - у всех в семьях были погибшие,убитые, пропавшие без вести. Потом мы шли домой пешком от Пушкинской площади по бульварам.

Мама 9 Мая весь день плакала. У неё было предчувствие. Оно оправдалось. В этот день под Прагой был убит мой брат Боря. Узнали мы об этом через три месяца.

Вскоре после Дня Победы Ганя уехал в часть. Потом его послали на Дальний Восток, он побывал в Японии и Китае. Демобилизовали его только в январе 1946 г., когда я выпросила для него официальный вызов у зав. РОНО Поминовой Кл.Петр. - как для учителя.

И опять письма, письма, письма. Нам удалось через зав. РОНО Поминову,  которая меня хорошо знала, устроить Гане вызов из части, как учителю, до общей демобилизации. Для этого я послала заверенную печатью телеграмму.  Дня приезда я не знала. В средине января 1946 года часов в 11 вечера я возвращалась домой с педсовета. Я напугалась до смерти, когда во дворе меня обхватил совершенно незнакомый чернобородый мужчина в шинели,  накинутой на нижнюю белую рубашку и без шапки. Он поднял меня на руки и стал целовать. Это был Ганя. Я еле-еле узнала его, даже не успела обрадоваться как следует. С этого дня мы 13 лет не расставались. И стали мы жить-поживать, но добра не нажили.Зато через 9 месяцев родился Витюшка.

С 1946 года у нас образовалась своя семья. Но жить нам было негде, а главное, Г.Я. мечтал о работе в детдоме. Ещё когда он приезжал во время войны (1944 г.), мы с ним ездили в Дом писателей (напротив Третьяковки) в гости к Семёну Калабалину.Это один из первых воспитанников А.С.Макаренко (Карабанов).Г.Як., оказывается, работал с ним около года в детском доме и очень подружился с ним. Я с трепетом поднималась в квартиру Макаренко. Его самого в это время уже не было в живых, а в квартире жила его жена. Квартира была на 9 этаже. Лифт не работал. Этот вечер я запомнила на всю жизнь Был салют в честь взятия Винницы. Мы стояли на балконе, откуда отлично были видны пушки, стреляющие в Кремле, за Москва-рекой. Семён Афанасьевич оказался обаятельным человеком, высоким, мощным, с крупной седеющей головой. Со мной держался так, как будто знал давным давно. Рассказывал, как воевал в партизанском отряде в Югославии, как фашисты перебили ему кости рук ломом, но он чудом остался жив. Он подарил Г.Як. свою фотографию, где снят с приёмным сыном,лётчиком (впоследствии погибшим). На фотографии написал: "Другу-человеку по работе над человеком". Второй и последний раз я видела Калабалина на торжественном собрании в память Макаренко (5 лет со дня смерти). Он сидел в президиуме. Билет на это собрание прислал мне Калабалин, это было ещё до возвращения Гавр. Як. Подойти к Семёну Аф. я постеснялась. Чтобы "закрыть" эту тему, добавлю, что Максим в одной из археологических экспедиций (под Ростовом) оказался вместе с внуком Калабалина, и этого мальчика срочно отозвали из экспедиции на похороны деда.

Своей мечтой о работе в детдоме Г.Я. заразил и меня. Он поехал в Минпрос и взял назначение на работу воспитателем (фактически завучем) в детдом #1 г.Энгельса. Со мной он не советовался, как, впрочем, и потом при перемене места работы и жительства, а просто довёл до сведения, что даёт мне возможность закончить учебный год, а в конце лета мы едем в Энгельс.

К этому отъезду я уже была в декретном отпуске. Я успела получить (по специальному талону из консультации) приданое для новорожденного, его уложили в старый чемодан без замочков и забили чемодан гвоздями. Моё "приданое" было более чем скромным (две простыни, одеяло и подушка), но книг - целый ящик. У Г.Я. не было ничего, кроме того, в чём он демобилизовался.

На вокзале в Саратове нас задержал военный патруль. Г.Як.подозревался в спекуляции продуктами, т.к. он не хотел вытаскивать из чемодана с пелёнками гвозди, чтобы показать его содержимое. Офицер - эмведешник стал кричать на Г.Я.: "Понавесили железок (подразумевали ордена и медали) и спекулируют". По разъевшейся физиономии офицера было сразу видно, что на фронте он не был. Г.Я. прямо задымился от гнева и стал ругаться нецензурно. Потом он спохватился, взглянул на меня и велел идти к пристани, где мы должны были сесть на катер и переправиться на ту сторону Волги.

Сердце у меня прямо выскакивало, но я подчинилась и пошла по широкому спуску к пристани. Вскоре Г.Я. меня догнал. Он бежал ко мне со злополучным чемоданом (остальные вещи прибыли потом багажом), шинель его развевалась.  Оказалось, что конфликт разрешил полковник КГБ, он извинился за своего подчинённого, но Г.Я. уже из принципа вытащил гвозди и продемонстрировал стопку пелёнок и распашонок, а потом забил чемодан снова.

И вот мы в детдоме.

Наша первая "своя" квартира была во дворе детдома - там был одноэтажный флигель. В квартире была кухня и комната. В кухне - печь, которую топили сланцем, и столик. В комнате - ещё столик, односпальная железная кровать... и вроде всё.

Детдом был одноэтажным, состоял из большого зала с шестью окнами, в который выходили двери спален, и из столовой, где делали уроки. В "зале" не было никакой мебели.

Я храбро пошла знакомиться с детьми сама на другой день. Учебный год ещё не начинался. Прихожу в зал, а там на полу сидят человек десять мальчишек,  в пальто и шапках, во что-то играют, вроде в карты. Я со своим "декретным" животом, наверно, произвела на них сильное впечатление. Я представилась,  поинтересовалась, как их зовут. Они охотно сообщили: "Вот этот - Семитабуреткин, а вон тот - Вертибутылкин". Г.Я. очень смеялся, когда я ему сообщила, с кем познакомилась. Ребята меня разыграли.

О работе в детдоме я вела дневник. Он сохранился. Не сохранилось в моей памяти ни одной фамилии, ни одного лица воспитателей, кроме фамилии директора: Шишлов.

И вот я начала работать в детдоме, находящемся на грани развала. Г.Я.  копал клумбы, сажал деревья и цветы, а я весь день была с детьми. На моём попечении было 16 первоклассников и всякие культурно-массовые мероприятия.  Работала я весь день, как и Г.Я.

У нас получилось какое-то недоразумение с карточками, и два месяца мы не получали карточек, а, следовательно, и хлеба.Сначала у меня был мешочек с мукой ещё из Москвы, я пекла блинчики, но сама не ела, а подсовывала Г.Я., т.к. он очень тяжело физически работал и нуждался в питании. Мне всё время хотелось есть, ведь Витюшка родился в четыре кило весом за мой счёт.Кусок хлеба ("пайка" граммов в 250) стоило на базаре 25 р.

В родильный дом меня Г.Я. отвёз на детдомовском грузовике. Если учесть,  что мостовая до другого конца города была булыжная, то можно себе представить, как меня трясло. За неимением места меня положили в палату для абортниц, а их кормить не полагалось.Сутки до родов я не ела, ночью стеснялась кричать и только потихоньку рвала на себе волосы. Я очень боялась.

Когда родился Витюшка, я увидела около себя старика-доктора. Это оказался отец писателя Л.Кассиля, ему было 80 лет или больше. Он щупал мне пульс - боялся, что я умру. Г.Я. принёс мне молоко, сахарный песок и яйца,  выпрошенные у кладовщика. Я выпила молоко и сразу ожила и даже шутила с врачом, просила посчитать у ребёнка пальчики - нет ли лишних?

В роддоме все таблички на дверях были на немецком языке: Энгельс  (б.Покровск) был столицей Республики немцев Поволжья. Но стирать и сушить пелёнки было нечем и негде, иногда ребятишек приносили кормить завёрнутых в газеты. К годовщине Октября я вернулась в детдом. За мной пришёл Г.к. и группа девочек и мальчиков. Мы шли пешком через весь городок. Ребята несли мои вещи, Г.Я. - Витю. А я шла налегке, без живота, на ватных ногах, но была счастлива.

О работе в детдоме есть дневник, а о моей жизни, которую называют "личной" писать особенно нечего. Быт был тяжёлый, еду доставать было трудно. Но все трудности быта Г.Я. брал на себя: он носил воду, колол сланец, выносил помои. Как оказалось, я мало что умела делать. Г.Я. учил меня пеленать,  мыл малыша сам - я боялась его утопить. Он учил меня стирать пелёнки и жарить оладьи из отрубей. Он сам разделывал и жарил щук, которых дёшево продавали на базаре. "Щёчки" щуки он давал мне, как деликатес.

Позже мы ходили на базар покупать арбузы, а я ходила покупать Вите печенья(три рубля - два печенья), а один раз до того захотелось наесться досыта хлеба, что я купила кусок граммов 250 и съела тут же (стоил 30 руб.). Хлеб мы получали по 400 граммов, но вообще еда была детдомовская, а мне всегда хотелось есть, потому что Витюшка высасывал много молока. Я была тогда глупа до невозможности, не умела сцеживать лишнее молоко, грудь не подготовила. Соски у меня были в трещинах, ребёнок сосал прямо с кровью.Очень было больно - до слёз.

Между прочим, иногда мы наедались досыта. Над детдомом шефствовал мясокомбинат, иногда нам привозили жаренные пирожки с мясом. А однажды,придя с работы, я обомлела: на табуретке лежала коровья голова с зубами и глазами, но без кожи, вся красная. Эту голову мы очень долго варили в котле на плите. Студень я делать не умела, но помню, с каким наслаждением мы ели горячее мясо и обсасывали косточки.

Один-два раза удавалось достать щуку, и мы её жарили, а папа научил меня делать соус из лука и муки. Когда доставали отруби, я делала из них что-то вроде лепёшек. Первое время у нас не было карточек, следовательно, хлеба не было совсем. Я привезла из Москвы муки несколько килограммов, пекла блины, но старалась их побольше подсунуть папе: он с раннего утро копал землю, сажал деревья и тратил много сил. Впрочем, и подсовывать было незачем: папа за едой всегда читал, он брал блин, свёртывал трубкой и съедал, а сколько их оставалось, не замечал, так же как не замечал, ем ли я.

В квартире нашей было очень холодно, дуло изо всех щелей. Была плита, но топить нужно было горючим сланцем. Это были большие глыбы камня, их надо было молотком и топором раскалывать на пласты и класть в печь. Разгорались они медленно, их надо было наколоть очень много, чтобы натопить по-настоящему. Папа не позволял мне колоть, а самому было некогда, поэтому топили меньше, чем было нужно. Когда разворачивала малыша, от пелёнок шёл пар. Выше 10-12 градусов температура была только тогда, когда купали Витюшку, а купали редко - опять-таки из-за холода. Я не умела стирать пелёнки, тратила много сил, да и пелёнок было мало, а купить было невозможно.

Иногда я делала "наполеон" - когда праздновали дни рождения детдомовских ребят, т.е. делала из казённых продуктов для этих детей.

В январе 1947 г. приехала моя мама посмотреть на двухмесячного внука. Она увидела толстого младенца, покрытого диатезной чешуёй (от перекармливания), пустую комнату и стол без видимых следов еды."Хорошенький мальчик", - сказала мама, не желая меня огорчать. Она привезла немного муки и кое-что "вкусненькое" и втихомолку поплакала над неудачным замужеством младшей дочери.

Весной я ездила с Витюшкой в Москву. Он был толстый, весёлый и никогда не капризничал (если был сыт). В это время моему племяннику Боре (Пигареву)  было десять месяцев. Он был уже сознательный и начинал говорить. Я очень завидовала Дее. Дея жила тогда с родителями на Клинической. Витю я укладывала спать с Борей, которого тогда звали Бобкой, в одну кроватку - валетом.  В Москве Витюшке попробовали дать Бобкину кашу (я его кормила только грудью), и он всю съел в одну минуту. Меня все ругали, что я его не прикармливаю. Мало ли что хватает грудного молока.

Когда возвращались в Энгельс, папа нас встречал (я привезла с собой Галку тёти Деину на лето). Дома на столе стояли два "наполеона" из маленьких кружков наподобие куличей, а в вазе лежали яйца, на которых были яркие картинки. На одном яйце была надпись: "Моей маленькой девочке". Адресовано было, разумеется, мне, но Галка, естественно, приняла на свой счёт и обрадовалась: "А вот яичко для меня!"

Вернувшись в Энгельс, я решила Витю прикармливать. Покупала на базаре печенье (две штуки за три рубля), крошила в молоко (коровье). А летом иногда варила кашу. Летом к нам в Энгельс приехали на пароходе мой папа,  Дея и Боренька (Бобка). Галка (моя племянница) на меня не жаловалась, хотя много терпела.Сначала она завшивела, а у неё была шапка кудрей, и я ежедневно по часу её вычёсывала, потом мазала керосином и т.д. Конечно,  надо было её остричь наголо, но я уже один раз такой номер отколола и повторять не хотела. Это было когда я её маленькую забрала с собой в Перхушково, где Ганя работал в детдоме летом.Нет, вроде я что-то спутала, я её брала с собой в п/лагерь "Белые Броды" в 1944 г. Тогда я её остригла наголо, она ужасно подурнела, но избавилась от расчёсывания волос. Но Дея меня изругала ужасно.

Кроме того, в Энгельсе я пыталась научить Галю есть щи, но безуспешно.  Она, голодная, сидела сутки на поленнице и плакала, но щи не ела и не ест до сих пор, как и вообще капусту.

Летом в детдоме началась повальная чесотка, и мы сбежали на подсобное хозяйство детдома, где жили здоровые ребята. Витюшка был с ними, и Галка тоже. Спали в бывшем овощехранилище на соломе, Витя проснётся возле меня мокрый, и я, конечно, мокрая.Еду готовили на костре. Помню, один раз готовлю рисовую кашу, она пригорает, а не варится. Ничего я делать не умела тогда.

Жили на Волге, а искупались в ней всего один раз. Прямо смешно.

Один раз катались на лодках. Был весенний разлив. Берегов Волги не было видно. Прямо из воды росли деревья. Мы высадились на островок незатопленный, но нас заели комары, и мы сбежали в лодку.

Один раз оставили Витюшку на девочек из детдома и пошли вечером в кино.  Возвращались уже в темноте, и меня поразило, что нигде на улицах нет огней в окнах - все окна плотно закрыты ставнями. Чего жители боялись? Не знаю.

С Витюшкой я разговаривала больше всего, когда кормила или перепелёнывала.  А так я всё время работала в детдоме. Мы жили во дворе, во флигеле, и свой декретный отпуск я не использовала.Работала без учёта времени, т.к. дел было очень много. И папа так же работал.

В Энгельсе я мучилась не от усталости, не от тяжёлой работы (всё тяжёлое Г.Я. брал на себя), не от голода, а от всяких мелочей - отсутствия кухонной посуды (потом Г.Я. выпросил на складе отличную сковороду с крышкой. Это и сейчас моя любимая сковородка, хотя деревянная ручка обгорела и её выбросили), тряпок, настольной лампы и т.п. Детдомовские дети свободно заходили ко мне, много мелочей потаскали, очень попортили хорошие книги. Трудно было и потому, что очень далеко было идти до консультации. Когда у Витюшки начались судороги от перекорма (в два месяца), нельзя было даже вызвать по телефону неотложку.

Когда Витя начал говорить, кто-то из ребят надел сетку на лицо (чёрную, от комаров) и напугал Витюшку так, что он долго не начинал говорить - всё забыл и месяца два молчал.

Осенью я ездила с Витей в Москву. Там обнаружилось, что у него паховая грыжа. Я его возила в Филатовскую больницу, и меня научили вправлять грыжу, но впоследствии, через полтора года, пришлось делать операцию, а через два года после этого - вторую, с другой стороны, но это уже в Беззубове.

Дополняю пропущенное (напомнил папа)

Когда папа (будущий, т.е. Ганя) приезжал в Москву, мы ходили в театр, а иногда к его знакомым по довоенной жизни. Однажды вечером мы поехали в Дом писателя, напротив Третьяковки. Лифт не работал, мы вскарабкались на 7-ой этаж. Там была квартира А.С.Макаренко, а встретил нас там один из воспитанников колонии Макаренко Семён Афанасьевич Калабалин. В "Педагогической поэме" он фигурирует под фамилией Карабанов.

В книге он симпатичен, а в жизни просто обаятелен. Высокий, смуглый,  седеющий, грузный.Глаза чудесные. Весёлый. Оказалось, что у него в детдоме когда-то работал Ганя, и встретились они, как старые друзья. Я познакомилась и с женой Макаренко - Галиной Стахиевной. Калабалин рассказывал, как сражался в Закарпатье с бандеровскими бандами, попал в плен, ему перебили кости рук, но он бежал.

Фантастический был вечер, и он закончился фантастически. Это было время салюта. Во время войны салют давался в честь взятия крупных городов или завершения крупной операции.Части, участвовавшие во взятии данного города, получали названия, например, Харьковская, Смоленская и т.п.  дивизии. В этот вечер салют был в честь взятия Орла и Белгорода (папа говорит, что Винницы), насколько я помню.Обычно мы выходили смотреть салют на улицу. Давали залп из 20-и, 24-х, 30-и орудий, установленных в разных местах Москвы, в частности, на Ленинских горах, рядом с теперешней станцией метро "Ленинские горы" (тогда её не было).После каждого залпа из ракетниц (вроде пистолета с толстым стволом) выстреливали специальные гильзы с ракетным зарядом. Он взлетал высоко в небо и рассыпался звёздочками - красными, зелёными, голубыми.Люди, стрелявшие из ракетниц,  стояли на крышах высоких зданий по всей Москве. Ещё с первых салютов сложилась традиция, что мальчишки на улицах после каждого выстрела кричали "ура!" и бегали искать пустые гильзы. Потом как-то привыкли, а сейчас мальчики не помнят первых салютов, да и называются они сейчас просто праздничным фейерверком, и из орудий не стреляют (кроме, кажется, Дня Победы), и "ура" не кричат.

В этот необычайный вечер у Калабалина мы смотрели салют с балкона, который выходил в сторону Кремля. Видны были пушки, стоявшие во дворе Кремля, и в из дулах виден был даже огонь при выстрелах, хоть они и были холостые.  Россыпь разноцветных ракет виднелась далеко, по всему небу. И залпов было много.После этого вечера я ещё раз видела Калабалина. Он звонил мне по телефону и пригласил на вечер памяти Макаренко. Мы ходили с моей мамой, но Семён Афанасьевич сидел в президиуме, и я постеснялась по окончании к нему подойти. Он выступал, немного кокетничая, но очень живо, ярко, и был опять обаятелен, хоть влюбляйся в него.

Как тесен мир. Много лет спустя Максимчик был в археологической экспедиции под Ростовом, и там с ним работал внук Калабалина. Потом этого мальчика вызвали телеграммой: Калабалин внезапно умер.

У нас и сейчас хранится фотография, подаренная в тот далёкий вечер Гане Калабалиным. Там он снят со своим приёмным сыном, лётчиком, убитым на фронте.

Ганя предложил уехать из Москвы и работать в детдоме, как Макаренко. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Мы уехали в город Энгельс (напротив Саратова, на другом берегу Волги). В багаже были ящики с книгами, а с собой - старый чемодан, забитый гвоздями, так как замочки у него были оторваны.В Саратове на вокзале нас задержали для проверки документов (борьба со спекуляцией). Потребовали вскрыть чемодан,подозревая, что там продукты для спекуляции. Видик у папы был подозрительный, что ли? Папа рассвирепел, показал ордена и медали, но чемодан всё-таки вскрыли и очень удивились, увидев в нём детские пелёнки и распашонки для будущего ребёнка.

Энгельс (б.Покровск). По городу я гуляла мало. В родильный дом меня отвозил папа на грузовике. Я ехала в кабине по булыжным мостовым,  шофёр вёз тихо, но всё равно было больно. В родильном доме на всех дверях надписи были на немецком языке (б.Республика немцев Поволжья), но простыни были влажные. Меня положили в палату для абортниц (мест в других не было), но забыли накормить. Ночью было очень больно, но кричать было не нужно: я лежала совсем одна и пролежала ровно сутки. Роды принимал высокий седой врач Кассиль (отец писателя), он был уже очень стар. Он шутил, я тоже, однако он не выпускал мою руку: щупал пульс, т.к. я была сильно истощена и сил у меня не было.Когда родился Витюшка, меня накормили прямо на столе, т.к. папа принёс мне яйца и молоко. Потом папа приходил каждый день, залезал на фундамент и заглядывал в окно, а я ему показала сына, в то время совершенно безобразного, без бровей и ресниц. Меня выписали перед самым праздником 7 ноября. Мы шли через весь город, а старшие детдомовцы несли мои вещи. Вот тогда я и увидела, что город маленький, двухэтажный был только Райком и больница.

Всяким детским потешкам учил меня Г.Я. Он их много знал.

Играли мы с малышами так.

Когда ещё малыш и головку не держал, лежал на спинке, мы его гладили от макушки, по щёчкам, по тельцу и до кончиков ступней, так что он весь вытягивался от удовольствия, и приговаривали: "Косточки ро'сточки,  росточки, росточки!"

Ладонями переваливали из стороны в сторону мордашку и приговаривали:  пе'ку, пеку хлебчики, Вите на обедчики - бух в печь! Витюшка смеялся.

А вот это "моя" песенка, от моей мамы я ещё помню: "Танцуй, Матвей, не жалей лаптей, батька с города приедет, новы лапти привезёт". Это уже когда чуть-чуть на ножках держался, с поддержкой, конечно.

А ещё: Тюх, тюх, тюх, тюх, наловил дед щук. Бабка на сковородочке пекла,  сковородочка текла, баба губы надула', недовольная была. Ой вы, наши,  наварили каши, в большом горшку, да на донышку!

Конечно, играли и "в ладушки".

В годик мои малыши приходили в восторг от игры с пальчиками:  Мальчик-пальчик, где ты был? Что ты делал? С кем ходил? С этим братцем щи варил, с эти братцем в лес ходил, с этим братцем кашу ел, с этим братцем песни пел.

Очень любили "Сороку-воровку".

Во всех песенках и играх детишки видели как мы смеёмся, и учились смеяться. И очень рано понимали юмор и шутку. Когда я ещё с совсем крохотными играла в прятки (закрывала платком или просто ладонями лицо и говорила: ку-ку! А потом открывала), то могла проделывать это хоть сто раз подряд, и это не надоедало.

Много раз повторяла: А где у Лёни ручка? А где у Максимчика носик? А где щёчки? Учила отличать.

Разрешала выбрасывать из кроватки все игрушки и снова давала.  Витюшка очень натренировался бросать. У меня был красивый сервиз из светлозелёной пластмассы (кофейник, чашечки, блюдца). Чашечки Витюшка бросал, пока все не разбил, а блюдца спаслись - их было неудобно бросать.

Когда детишкам перепадало что-нибудь вкусное, мы всегда просили: дай маме,дай папе попробовать или откусить. И обязательно откусывали, а не только вид делали. Не любили, когда жадничали. А у маленьких прямо инстинкт был такой: тянуть к себе и не давать откусить. Сколько слёз из-за этого проливали. Очень боялись, что дети вырастут жадными.

Даже маленьких особенно не купали и не терзали санитарией и гигиеной. Не было возможности давать соки, витамины.

С Максимом нянчились больше всего, он родился слабенький, но всё равно у него был рахит, кривые ноги, плохие зубы, а потом ещё дезинтерия - и как он такой здоровый вырос, удивительно!

Лёню рано пришлось отдать в ясли, он много болел (до трёх лет), в яслях иногда по неделе лежал в изоляторе. Из носа текло, из ушей текло,  такой был несчастный.

Забыла написать про Лёню в два годика. Однажды вечером он рыдал и кричал: "Хочу куту'лик!" Мы никак не могли понять, что' именно он хочет.  Предлагали есть, пить, конфету - куда там! Хочу кутулик - и всё тут. Потом кого-то из нас осенило: физкультурник! Вот что значил таинственный "кутулик". В яслях они делали "зарядку" в трусиках и майке, им сказали,что они - физкультурники! Лёнчик просто хотел раздеться до трусиков.

Когда дети были маленькие (до годика), им надо было очень многому научиться: отличать своих от чужих, маму от папы и от тёти; есть ложкой,пить из чашки. А главное - научиться терпению. Мы не очень бурно реагировали на плач. Прочищаешь носик 0 терпи, не хочешь - реви, всё равно прочистим. Шлёпнулся, когда ползал или учился ходить - терпи, поболит - перестанет. В крайнем случае отлично излечивал "заговор": "У сороки боли',у вороны - боли', у Витюшки всё заживи". Если при этом ещё и тереть ушибленное место, всё проходит.

Когда детишки были маленькие, они очень любили такие потешки:  "Хозяин дома? -- Дома. -- Колокольня готова? -- Готова. -- Позвонить можно?  -- Можно (Нажимаешь на нос). Др-р-р-р-р." Потом они мне делали "Хозяин дома?" А то ещё потянешь за ухо -- оно пищит, нажмёшь на щёку -- она трещит. Очень любили игру с пальцами -- а их очень много."Мальчик-пальчик, где ты был? С этим братцем щи варил, с этим братцем песни пел, с этим братцем кашу ел".

С годовалым Витюшкой я возвращалась из поездки в Москву. Папа меня не встретил. Надо было пересесть в Саратове в другой поезд(узкоколейку через Волгу), вещей было много, в том числе рулон цветной бумаги для детдома. Витя был завёрнут в ватное одеяло - ни шубок, ни валенок тогда достать было невозможно (по крайней мере, для меня). Правда,в поезде с ним ехать было легко. На остановках я покупала простоквашу, и Витя ел её с чёрным хлебом., а в основном спал. А вот когда я с ним очутилась на вокзале в Энгельсе в 12 часов ночи - вот был номер. До детдома было далеко. Я передала с кем-то идущим в ту сторону, что сижу на вокзале. Сижу, Витя на руках у меня в одеяльце - спит. Вдруг проснулась я сама от стука: я заснула, Витя упал на каменный пол - слава богу, в одеяльце. Ну, рано утром прибежал папа.

Когда выпадали счастливые минуты и мы погулять с детьми (когда они были очень маленькие), мы старались, чтобы они рассматривали всё окружающее и любовались и интересовались тем, что видят.Если это в городе - машины, собаки, которых очень много встречаешь на прогулке,большие дома, снег или солнце, светофор, милиционер с жезлом. Старались никогда не оставлять без ответа вопрос: "Чё это?" или "Это чё?" Поощряли всякую попытку повторить новое слово. Когда возили в коляске Максимчика,  то останавливали коляску (или санки), чтобы и ему было видно что-нибудь интересное.

Во время купания в ванночке или в ванне всегда давали игрушки и показывали, какие возможности можно извлечь из плавающих, с дырочками,что' тонет, а куда можно воды набрать.

Стараюсь припомнить, как мы "развивали" наших сыновей до года, но вспоминаю только, что никогда у меня не было времени специально заняться развитием. Сначала детдом, потом школа, школа, школа. Одно лето (1957 г.),когда мы были в п/лагере Министерства бумажной промышленности, работал официально только папа, а я помогала чем могла, т.к. поехала с крошечным Максимчиком. Но и там было не до развития: Максимчика выписали из родильного дома в ужасном состоянии, с пролежнями, буквально с язвами, всё тельце было ярко-красное. До трёх месяцев его нельзя было купать. Я его обтирала два раза в день белой болтушкой на персиковом масле и без конца кипятила пелёнки в ведре, поставленном на керосинку. Максимчик был безобразен, т.к.всё его лицо было покрыто коростой (диатез), т.е. чешуёй грязно-серого цвета. Эти чешуйки я отмачивала кипячёным подсолнечным маслом и ваткой снимала, но они снова нарастали.Даже веки и ушки были в этой чешуе. Чистым был только рот и кружок вокруг него (очевидно, куда попадало грудное молоко). Вот так весь день провозишься с ним, стараешься,чтобы он как можно больше лежал на солнце раскрытый (лечение кварцем), так тут не до развития. Он был, несмотря на плохое физическое состояние, очень спокойный и хорошо спал ночью и днём и просто лежал.Единственное, с чем я воевала - это то, что он сосал большой палец левой руки. А потом как-то незаметно перестал.

Когда Максимчику был годик, Лёнчику - 7, а Витюшке - 12, мы были всей семьёй в пионерлагере номерного завода возле Дорохова (Минское шоссе). Последнее лето все вместе - 1958 г.

Мы изредка ездили кататься на велосипедах. Папа сделал креслице на передней раме около самого руля, и Максимчика сажали в это креслице так, что ножки были по обе стороны от руля. Как только папа отъезжал,  Максимчик сразу начинал "петь" на разные мелодии, а потом сидя дремал или спал. Я ехала на дамском велосипеде. Иногда я сажала на багажник Лёню, но так было очень трудно ездить. Я очень боялась за Максимчика - ведь на шоссе было большое движение, вдруг папа упадёт, но папа был очень уверен в себе и сердился, когда я боялась. Максимчик только-только научился ходить,  а чаще всего ползал на коленках по аллеям, его девочки затаскивали в спальни, пичкали конфетами; он подбирал всё с земли и совал в рот и в конце концов подхватил дезинтерию. Я её до Москвы как-то подлечила таблетками, устроила Максима в ясли, но через три дня он-таки заболел окончательно и его положили в больницу. Но это уже другая тема.

Lетские дома, где мы работали. Вообще-то об этом тяжело вспоминать, хотя мы были молоды, здоровы, полны сил и - видит бог! - работали по-честному и даже больше. Мы были счастливы, потому что любили друг друга, у нас были хорошие дети... Ну, про Энгельс можно прочитать в дневнике, он сохранился. Следующий - Бородаевка. Ехали туда на грузовике с вещами. Ганя сидел в кузове, я с Витюшкой в одеяльце - в кабине. Была осенняя распутица. Ехали очень долго. Один раз останавливались, отдыхали в каком-то домике. Витюшка, как всегда, вёл себя идеально: спал, ел и т.д.Но вот грузовик остановился, Ганя выскочил из кузова, подбежал к кабине,распахнул дверцу и ужасным голосом закричал: "Выходи сейчас же, быстрее!"Я вышла, напуганная даже больше, чем возмущённая тем, что Ганя на меня так кричит. Оказалось, что заднее колесо грузовика висит чуть ли не в воздухе,и Ганя боялся, что грузовик может свалиться в водоём. Долго машина буксовала, подкладывали что-то под колёса, потом поехали.

Бородаевка - бывшее немецкое село в 90 км от Саратова, возле районного центра Маркса (б.Марксштадт). Степь да степь кругом.Ни деревца. Выжить мы там смогли только месяца три. У Гани начались дикие приступы болей из-за язвы (на нервной почве), он работал, засунув за пояс грелку. В квартире нашей новой был по-прежнему холод. Чтобы натопить, надо было или ставни оторвать, или в степи из-под снега рвать гору сухого бурьяна.  Куда дрова девались? А их директор детдома в карты проиграл зав.  райпотребсоюзом, и их все увезли. Печи в детдоме тоже топили бурьяном. Я ходила с детьми рвать бурьян, все ладони были в ссадинах до крови. Печь в квартире была отличная. Немцы были чистюли, они в кухне сделали как бы русскую печь, а в комнату выходила круглая чёрная печь из железа, а в неё сверху был вмазан котёл, чтобы постоянно грелась горячая вода. Ну, воду мы не грели - не до жиру, быть бы живу. В котле на дно был насыпан песок, и в нём было тепло. Поэтому, уходя на работу, мы сажали Витюшку в котёл и давали ему игрушки. Однажды, вернувшись домой, мы увидели, что наш малыш вылез из котла и сидит и сидит на краю печки, и поняли, что больше одного его оставлять нельзя. Чем мы питались? А нам привезли мешок пшена, и мы его на примусе варили. Конечно, масла и сахара не было, с молоком было трудно.Странно, что Витюшка на этом пшене был такой толстый, что, увидев его на перроне, когда мы приехали всем семейством в Москву, тётя Дея сказала: "Вот так жиртрест!"

Однажды я попробовала оставить Витю на дворе поспать на чистом воздухе. За отсутствием коляски я его уложила в ванночку, где постелила овчинную жилетку. Спал он хорошо, и я ушла в детдом.Вернувшись, с ужасом увидела, что около ванночки стоит корова (директорская) и внимательно, с интересом рассматривает младенца, склонив к нему рогатую голову. Такие прогулки пришлось прекратить.

В Бородаевке я очень тосковала по сладкому. Один раз сделала кашу с тыквой - оказалось очень вкусно. А печёная тыква была не хуже мармелада.

Из Москвы мой папа (дедушка) Лазарь Борисович прислал немного продуктов, в том числе печенье. Вите выдавалось одно печенье в день.Спрашивали, кто прислал печенье? Он тянулся к большому портрету дедушки на стене и целовал его в губы. Портрет был нарисован цветными карандашами.Это сделал какой-то раненый у него в госпитале. Дедушка был в форме майора и очень красивый.

Если рассказывать кому-нибудь о Бородаевском детдоме, никто не поверит, что это могло быть в советской стране. И я бы не поверила,если бы не увидела своими глазами, как шестилетние дети спят на кроватях без матрацев (на досках), потому что они пи'сались. Все спали не раздеваясь из-за холода. У многих ботинки (зимой) были надеты на босые ноги без чулок и носков, пальцы на ногах буквально гнили. Когда я впервые это увидела, то пробовала лечить , мыть, перевязывать, но... шилом моря не нагреешь. Дети всегда были голодные. Старшие заставляли младших воровать для себя в деревне кур - от голода. Продукты на кухне воровали взрослые.Дети, которые учились во втором классе, ни один! не умели читать и считать, а списывали с букваря механически. Оказывается, весь их класс перевели из 1-го во 2-ой, но обучали по программе 1-го класса. Дети не знали ни одной сказки, даже о Красной Шапочке. Я с ними быстро нашла контакт, сидя по вечерам у топящейся печки и рассказывая. Часто брала с собой Витюшку. Но больше всего детдомовцы любили смотреть, как я склеиваю из выкроек детского календаря какие-нибудь модели. Соберётся вокруг стола человек тридцать-сорок, смотрят и слушают, что я им рассказываю, пока голос не сорву.Те, кому я позволяла помогать клеить или просто держать,пока клей не высох, были счастливы. До сих пор помню вершину моего терпения - паровоз со всеми деталями с ладонь величиной.

К ёлке игрушек не было ни одной, и я делала их сама, иногда ко мне на квартиру звала группу детей - "помогать". Уходя, они съедали на кухне всё, что плохо лежало, хотя и у меня лишнего не было - негде было взять. Мы сделали штук 200 игрушек, в том числе много из яичной скорлупы.  Ганя мне рисовал детали из цветной бумаги. Ёлка была очень красивая. Кроме самодельных, мы повесили на неё десятка два купленных фигурок из разноцветного воска, но детдомовцы их быстро растащили и сделали жвачку.

Новый год 1948 мы встречали хорошо: Ганя пошёл домой к пекарю и выпросил у него буханку тёплого хлеба. Хлеб пекли там плохо, он был "клёклый" (под коркой на палец чёрный, непропёкшийся, т.к.лили много воды в тесто). Зато поели досыта и пили чай. Кипятили на примусе - ну и возни с ним было!

Один раз я ездила на грузовике "в город" - в Маркс, стояла в очереди и купила (карточки уже отменили) много белых маленьких булочек.Вот была радость!

Мылись мы в бане "по-чёрному". Залезали "на полок'" под са'мым потолком. Потолок был действительно покрыт чёрной копотью, но в бане было тепло. А одевались в предбаннике на соломе, запорошенной снегом.Странно - я ни разу не простудилась.

Ганя работал не покладая рук, но что мы могли сделать вдвоём?  Перспективы сдвинуть что-либо с место не было никакой.Прошибить стену равнодушия на грани преступления лбом? С трудом мы уехали.

Наш отъезд из Бородаевки в Энгельс, потом несколько дней в Энгельсе и отъезд в Москву. Страшная посадка на поезд в Саратове. Я бегу с чемоданом в одной руке и Витюшкой в одеяле - в другой. Одеяло развернулось, торчат голые ножки, я кричу: "Ганя, подожди!" Куда там!Поезд вот-вот тронется, Ганя бежит с двумя неподъёмными чемоданами(книги?) и даже не оглядывается. Я была в бытовом отношении очень непрактичная, неприспособленная, не сравнить с тем, какая сейчас. Ничего не умела.

В поезде ехали смешно. Денег совсем не было. У нас на дорогу был только чёрный хлеб и маленькая бутылочка сладкого ликёра из посылки московской.  Мы наливали ликёр в кипяток и пили сладкий "чай" с хлебом, очень было вкусно. Нас, наверно, принимали за богачей - запах от ликёра был на весь вагон.

Когда приехала и Москву, у Витюшки из одежды, кроме распашонок,  было одно девчачье платьице "с начёсом" и такие же короткие штанишки.  Вместо штанишек он носил мои старые трико, подвязанные под мышками, и был похож на Тараса Бульбу. Одни трико, правда, здорово сгорели, когда я их сушила на печке.

И вот мы вернулись первый раз. Папа стал работать в детдоме имени Комарова (сейчас в этом доме на углу Пироговской улицы - Вьетнамское посольство). А я вернулась в школу #40. Жили мы на Клинической "на птичьих правах", т.е. своей комнаты у нас не было, и мы фактически только ночевали с папой на диване. Искали комнатку, чтобы снять, но не нашли. Жить вместе было трудно, папа рвался опять "на простор" педагогической деятельности и думал, что нашёл его в новом детдоме.

Чкаловский спец. детдом - там ещё были дети, вывезенные в своё время из Испании в 1935 году, но сейчас они были уже большие.Мы там работали недолго. Я мало вникала в работу. Папа занимался, как одним из воспитательских средств, планировкой территории, сажал цветы. Он очень расстраивался тем, что на клумбах находил следы копыт - работники детдома были равнодушны к цветам, да и дети тоже. Детдом был очень запущен. Ребята делали что хотели и являлись только в столовую - поесть, и в спальню. Я была воспитателем в большой группе мальчиков.Через три месяца я собиралась рожать, и в таком крайне интересном положении я усмиряла эту "банду" тем, что без конца им рассказывала. За эти рассказы они даже соглашались подчиняться режиму!

Однажды я с мальчиками гуляла. Мы шли по дороге, и вдруг нам навстречу громадное стадо коров. Надо знать, как я боюсь коров, чтобы понять мой ужас. Но за мной шли сорок парней, я не могла перед ними потерять свой авторитет и с остановившимся сердцем, выставив живот вперёд, храбро двинулась на коров. Они нас пропустили совершенно спокойно, а мои акции поднялись намного выше.

А вообще я была счастлива. У нас был свой домик (потом - две комнаты, но зато близко к детдому). Я повесила в одной комнате оранжевый абажур, в другой - синий. На окна сшила белые занавески. У меня был дом! А в Москву я ездила в гости. В доме было тепло. Здесь топили прессованным торфом,  похожим на толстые чёрные стельки. По вечерам, уложив спать детей, мы варили кисель из концентрата и ели горячим из глубоких тарелок с чёрным хлебом или сушками. Здесь мы не голодали. И у Витюшки - наконец-то! - был парусиновый костюмчик с голубым матросским воротником и голубые ботинки(см. фотографию в два с половиной года).

Беда. Пришлось положить Витю на операцию грыжи. Но всё обошлось хорошо.  После операции я привезла его и несла от станции в детдом на руках плюс сумка с продуктами. Витя был очень тяжёлый, да ещё мой живот. И ничего. Дошла и донесла.

МОЯ ОДЕЖДА

Можно было бы сказать: мои взаимоотношения с модой. Но взаимоотношений никаких не было. Мода была впереди, а я отставала на 5-10 лет. Иногда случайно попадала в точку, хотя очень редко. Но это все не было делом принципа. Так уж получилось.

Когда я училась в школе, мы формы не носили. Я не помню ни одного платья до 8-10 класса. В это время я ходила в школу все три года (8-9-10 класс) в черной шерстяной юбочке и кофточке. Кофточку мне сшили в 8-м классе - фланелевую,ярко-голубую. Я носила до 10-го класса пионерский галстук. В 9-10 классе у меня были шерстяные вязаные кофточки - купленные в комиссионке, подержанные. Одна была очень красивая,бежевого цвета, с красными горизонтальными полосами. На вечера, в театр я надевала белую английскую блузку,батистовую, а под горло подвязывала яркий крепдешиновый бантик.

Я училась в Рязани, о моде не имела представления, как и все мои одноклассницы. Летом ходила в сарафанчике. Обувь? В 7-8 классе я донашивала ботинки моей мамы - высокие, почти до колена, со шнуровкой. Считала, что они очень шикарные.  Потом ходила в обычных черных ботинках. Туфли с перекладинкой на шнурочках, на низком каблуке, мне купили только к институту. Чулки были только черные, в резиночку. На выпускной бал мне сшили платье из белого льна с вышивкой, очень красивое, но фасон не нарядный - прямое, с отложным воротничком.  Туфли к этому платью у меня были такие, какие носили все мои ровесницы - белые парусиновые, на синей резиновой подошве, с синим кантиком. Чистили их, намазывая зубным порошком,разведенном в молоке. К ним полагались белые носочки.

Моя прическа? Предмет вечных насмешек в школе.Подстригалась я "под фокстрот", то есть сзади коротко, машинкой.Придерживала волосы металлическим обручем или бархоткой. Фигура у меня была бы "ничего", но я очень стеснялась своего вдруг появившегося бюста и старалась лифчиком так его стянуть,чтобы грудь была плоской. Вот балда! Моя мама никогда не говорила мне, что девушка должна быть женственной.

Я понятия не имела об изящной одежде. Дома у нас считалось, что одеваться надо чисто, тепло - и только. До десятого класса я носила зимнее пальто из тяжелого черного бобрика - безобразное, но теплое. В десятом классе мне купили новое пальто - бордовое, с черным "под котик" воротником фасона "шалька". Его я носила до самой войны, в нем ехала в эшелоне; на стоянке у костра прожгла в нем дырку на животе,сделала заплатку величиной с блюдце; в нем вернулась в Москву.

А вообще я всегда донашивала вещи - сначала сестры, потом мамы. Первое модное платье мне купил папа на втором курсе института: фиолетовое шерстяное платье с круглым воротником.Круглый вырез мне не понравился: я стеснялась своей длинной шеи. Потом я узнала, что у Нефертити тоже была длинная шея и что это считается красивым. Мне это никто не говорил. Вот что ноги у меня красивые, мне сказал в десятом классе один мальчик.

Платьев у меня было так мало, что я могу и сейчас перечислить три-четыре платья, которые носила все студенческие годы. Все это были обноски - от сестры и от мамы, но я привыкла к этому и не жаловалась. Всю последующую жизнь, вплоть до сегодняшнего дня, я донашивала старые вещи. Конечно они были модными... десять лет назад до того, как попали ко мне.

У меня нет и не было того, что называлось "одета со вкусом". Я этого не понимала и зачастую надевала вещи, которые невозможно было сочетать друг с другом и которые мне не шли.И наоборот, не носила вещи, которые бы мне пошли. Так,например, я всю жизнь была уверена, что мне, брюнетке, идут только красные цвета и оттенки. А потом, когда я уже была немолодой, обнаружилось, что мне очень идет желтое и яркозеленое.

Однажды я пошла со своим, мягко говоря, другом-студентом в ресторан "Москва". Нас пригласил ужинать его родственник,депутат Верховного Совета, приехавший из Дагестана. Мне было 19 лет. И вот я, желая произвести наилучшее впечатление,нарядилась: чудесное шифоновое легкое платье с сиреневыми разводами, все в оборках (до меня его лет тридцать носила мама); выпросила у сестры ее новую шикарную шляпу с огромными полями - нежно-розовую. А на ноги, за неимением туфель,надела белые парусиновые тапочки и белые носочки. Вдобавок тапочки были с дырками на пальцах. Я думала, что их не заметят. Шляпу я в ресторане не сняла, зато сняла очки! Вид у меня был, вероятно, комичные до предела. Вдобавок я ничего не видела за столом (все-таки - 7 диоптрий), тыкала вилкой наугад, подцепляя нечто странное, а потом уставилась на чтото белое в бокале и поинтересовалась: какие это цветы? Увы!Это были бумажные салфетки.

Всю жизнь я мечтала о бархатном платье - сначала о вишневом, потом о черном. Году в 75-м или 76-м одна из невесток,зная о моей мечте, купила по случаю дешевый черный бархат.Но в ателье я не выбралась, портнихи у меня, понятное дело,не было. Бархат лежал до тех пор, пока из него не были сшиты юбки - сначала одна, потом другая - для более молодого поколения. Да и куда бы я могла сейчас пойти в этом платье?

К одежде и обуви у меня было главное требование: удобство и наличие кармана для носового платка. Идеальным оказался костюм немецкого производства с "труакаром" - жилетом до колен, снабженным большими караманами. В нем я и проходила все шесть последних лет школьной работы. Только блузки меняла.  Один раз у меня были модные туфли. Мне сшил их частный сапожник. Это были чудесные черные "лодочки" на среднем каблучке с маленьким бантиком. Первый раз я их надела сразу же,как получила от мастера, так как мы с сестрой спешили в Большой театр на оперу "Руслан и Людмила". Добравшись с трудом до пятого яруса ("галерки") по бесконечным лестницам, я с ужасом поняла, что "лодочки" безумно жмут в пальцах.Промучилась весь вечер. Вернувшись, хромая, в общежитие, я рассмотрела туфли и увидела, что забыла вынуть из носков бумажный комки, которые засунули туда для сохранения формы. Вот балда - сказала мне моя сестра Дея. Кстати, в этих туфлях (с галошами) я уехала в Сибирь, так как мне их сшили перед войной.

Когда я приехала семнадцатилетней в Москву и стала учиться в институте, я поняла, что одета хуже всех. Меня это не особенно огорчило - я была младшая, меня просто не баловали.Мои родители одевались скромно, хотя и добротно. В общем,для меня "тряпки" были самым последним в списке ценностей жизни, хотя, стоя перед зеркалом, я понимаю, как меняет одежда человека. А сейчас, в деревне, да и в городе, зачем мне это? Я работаю на огороде в брюках (мужских) не потому, что модно, а из-за удобства. Хотела как-то купить модные джинсовые брюки, померила в примерочной, а они не сходятся на ладонь (52-й размер, между прочим). Плюнула я и решила, что образ жизни менять мне поздно. Так мы с модой и не встретились.

ВНИМАНИЕ! ЭТО ЧИТАТЬ ТОЛЬКО ВЗРОСЛЫМ.

Во втором классе мальчишки позвали меня на перемене к доске и сказали:  "Слабо написать под диктовку от каждого слова только первую букву!" - Ну да, слабо!Диктуйте! И они мне продиктовали: "Портной Иван забыл дома аршин".Я написала под гогот мальчишек. Я очень удивилась и спросила:"Ну, а дальше что?" Опять хохот. Его причину я узнала только во время войны - мне было 23 года. Когда я буду писать о школе N 10, я напишу и об этом случае.

Учителя 2-го класса я тоже не помню. Зато помню, что в это время мы жили в огромной квартире, где натопить было невозможно. Мы ходили в шубах и варежках (зимой) в комнатах. Зато двоюродный брат хозяина дома был Александр Пирогов, знаменитый русский певец, бас, которого я позже слушала в Большом театре. Я тогда очень гордилась таким родством хозяина нашего дома (ранний снобизм).

Первый настоящий учитель в моей жизни был учитель 3-4 кл. Василий Николаевич Порывкин, старик с седой бородой и чёрными глазами. Его я помню отлично. Когда мы шли с выпускного бала (окончили 10 кл.), то зашли к Вас.Ник. Он лежал разбитый параличом, умирал, говорить не мог. Но указал,где лежит фотография нас с ним в 4 кл. и показал, что помнит каждого (на обороте были наши фамилии).

В школе я часто выступала на утренниках, пела в хоре "Долой,  долой монахов" и "Заводы, вставайте". В пьесах играла только мальчишек,  жестоко страдала, что я девочка.

Носим по заводу "Рязсельмаш" чёрный гроб с надписью белыми буквами: "БРАК".

Приколачиваем около станка молодого рабочего рогожное знамя, а он плачет: это - позор за прогулы!

В 5 классе я была членом ОДН (Общество "Долой неграмотность!")  Занималась с нянечкой в школе лет 50-ти, научила её читать и писать.  Тогда в обществах работали, а не только платили взносы.

В 7-ом классе я была членом СВБ (Союз Воинствующих Безбожников).  Мы с цифрмами в руках доказывали, что Ноев ковчег - это чепуха.Евангелия, конечно, не читали и не видели, а когда на пасху бабы несли в белых узелках куличи и пасхи (святить в церковь), бежали за ними и кричали: "Святого духа несут!"

В 9-м классе меня приняли в комсомол. Я зубрила, что такое демократический централизм, как фамилии членов Политбюро, кто первые семь Героев Советского Союза (это были лётчики, которые вывозили со льдины пассажиров "Челюскина") и т.д. На обратном пути из горкома, где мне вручили комсомольский билет, я дёрнула за зелёный липовый листок. Ветка вдруг обломилась, явился милиционер и велел платить рубль штрафа.Карманных денег мне не давали. Секретарь комитета комсомола школы Шурка Журавлёв согласился посидеть в милиции заложником, пока я бегала домой за рублём. Мы вспоминали этот день, встретившись через несколько лет в московском ЦПКиО во время проливного дождя.

Комсомольское поручение у меня было - редактор газеты. Газета была хорошая. Один раз я послала в журнал "Крокодил" тему для карикатуры,  и мне прислали большую карикатуру, раскрашеную яркой акварелью. Был нарисован долговязый парень, сидящий за партой. Ноги у него торчали до самой двери (у нас парты были маленькие). Карикатуру наклеили в газету, а парты остались прежние. Я была страшно горда фирменным крокодильским конвертом.

Мы очень интересовались политикой, о текущих событиях всегда говорили у нас дома. Когда убили Кирова, все наши 8 комсомольцев сами пришли в школу задолго до уроков и плакали. Всё думали: "Вот мерзавцы,враги, убили такого доброго, весёлого, простого человека". А это было одно из первых преступлений сталинского времени, от которых к нам доносились глухие раскаты. Арестовали "за анекдоты" моего дядю Мишу (мужа тёти Фани),шолом-алейхемовского никчёмного бухгалтера, и он сгинул в лагерях. Правда,в провинции, в Рязани, мы знали очень мало, да и в Москве вслух об этом не говорили. Я тогда безусловно верила, что бытие определяет сознание, что Сталин - гениальная личность, что социализм совсем близко, а самая большая трагедия - не получить пятёрки по химии, что лишит меня аттестата отличника и возможности лёгкого поступления в любой институт без экзаменов.

Аттестат отличника отправлен в Московский Институт Истории,Философии и Литературы, куда меня принимают без экзаменов. Это 1937 год.Сейчас эта цифра наполнена зловещим смыслом. В то время я была счастлива:  я студентка, флиртую вовсю со студентами в общежитии, жизнь прекрасна, мне делают первое в жизни предложение руки и сердца, платят 120 руб.  стипендии, которые я совершенно по-дурацки трачу на ерунду; я хожу в театры, в Консерваторию, на вечеринки. И вдруг я упала на землю со своего седьмого неба.

Комсомольское собрание в ИФЛИ на первом курсе.Один за другим на трибуну в громадной 11-ой аудитории (амфитеатром)поднимаются студенты и говорят деревянными голосами: мой отец арестован и осуждён как враг народа. Я не проявил должной бдительности, не разглядел его вражеского нутра. Я отрекаюсь от своего отца и не имею с ним ничего общего. Мой дядя... Мой отец...Моя мать... Один только сказал: здесь огштбка, мой отец - настоящий коммунист, я ему верю, это должно выясниться. И этого одного исключили из комсомола. Я сидела как во сне, но после собрания узнала и узнавала много фактов, которым не хотелось верить.Однако розовые очки с меня постепенно спадали, хотя я была ещё очень активной комсомолкой. У нас в ИФЛИ было много родственников репрессированных и обстановка часто была нелояльной. Но я ещё всего боялась и верила большинству из того, что печаталось в газетах.

Когда началась война с Финляндией, я была уверена, что это необходимо. Из нашего ИФЛИ пошли четверо добровольцев (нужны были хорошие лыжники). Мы их провожали из военкомата, подарили вскладчину каждому шерстяной свитер, трубку и кисет. Это были: Миша Молочко, Женя Стружко(оба погибли, брошенные командиром в снежных горах), Серёжа Наровчатов и Витя Панков. Витя отморозил пальцы на ногах, ему отняли по полступни,сделали протезные ботинки и он вернулся на курс героем. Как инвалид, он не попал на фронт во время Отечественной войны, остался в Москве и сделал карьеру. Он сумел стать профессором и зав.кафедрой в Литинституте,оставаясь ограниченным человеком, издал ряд книг - о Горьком и др. - очень скучных и шаблонных. Потом у него умерла жена, он перенёс инфаркт и умер вскоре после 50-ти лет.Я была на гражданской панихиде в Доме литераторов. Я его не видела с 1941 г., он совсем не изменился за тридцать с лишним лет.

О своих однокурсниках, ставших писателями, поэтами, профессорами и доцентами, я писать не буду. Одна из немногих я с самого начала хотела стать учительницей (с 4-го класса), как моя мама, и стала учительницей.  Считаю, что пользы принесла больше, чем если бы была доцентом или профессором и написала бы диссертацию о вятских диалектах или особенностях языка Фадеева.

4 КЛАСС

 Мы собрались в зимние каникулы идти пешком в деревню Шумошь выступать в подшефной школе. Я играла главную роль, разумеется, мальчишки.  Накануне нашего похода я раскачивалась между партами, меня толкнули, я упала и разбила в кровь коленки. Ясно было, что 5 км до деревни я не дойду. Но ведь сорвётся пьеса! И ребята решили нести меня 5 км. на руках. Они сделали "скамеечку" из рук и несли меня по очереди. Потом (метров через 100) это надоело и мне, и им, и я поковыляла своим ходом, а потом вообще забыла, что коленки разбиты. Перед началом мы с подружкиой (она была в платье, а я - в брюках и в кепке) ходили в обнимку по сцене. Деревенские ребята дразнили нас, принимая за парня: "Слабо поцеловаться, слабо!" И мы взасос целовались. Пьеса имела большой успех.

9 КЛАСС

Из трёх десятилеток города отобрали 24 девушки (и меня в том числе) для выступления на городском костре. Нас долго дрессировали. Одеты мы были в чёрные шаровары и белые кофточки. Костёр огромной высоты был сложен посреди стадиона. В полной темноте, под вальс, мы медленно спустились с верхнего амфитеатра вниз. В руках у нас были факелы. Мы стали вокруг ещё не зажжёного костра и делали упражнения с горящими факелами. Потом все разом опустили факелы в костёр и он спыхнул.Эффектное было зрелище!

10 КЛАСС

Под Новый год для отличников-десятиклассников, вернее, старшеклассников,  устроили городской бал-маскарад. Нас потрясло то, что у столиков можно было пить сколько угодно лимонада, а стол был накрыт роскошно - с пирожными! И тоже бесплатно. Я была там со своей двоюродной сестрой Олечкой. Она была в красном платье и красной полумаске, а я надела чёрный костюм своего двоюродного брата Эмки, папину фетровую шляпу и чёрную полумаску. В петлицу вдела белую хризантему из папиросной бумаги. Я изображала Петера из популярного в то время фильма "Петер". Я танцевала без передышки; к сожалению, мальчики меня не приглашали - все принимали меня за парня. Когда я пошла в туалет - пардон - естественно, девчачий,там поднялся визг.

КАК Я БЫЛА КОМСОМОЛКОЙ

 Секретарь комитета комсомола Шурка Журавлёв усиленно нас воспитывал. Его любюимые слова были "вы должны" или "вы не должны". Анекдотические эпизоды о Шурке:

1) Однажды (мне было 16 лет) мы собрались на день рождения к Жорке Дроздову, моему другу детства (потом он стал знаменитым на всю Рязань врачом уха, горла, носа). Стол был накрыт, разлили по рюмке какого-то красного портвейна, и в этот момент вошёл Шурка. "Что-о?Комсомольцы собрались пить вино? Сейчас же вылить!" Мы не усомнились ни на минуту, вылили вино в таз, поставили в угол, сели за стол и ограничились ситро. Потом пошли в сад и обратили внимание, что огромная чёрная Жоркина собака лихо скачет по саду, подпрыгивает и срывает с деревьев вишни. Унять её было нельзя. Потом поняли причину: от собаки разило вином, она вылакала из таза без малого две бутылки портвейна.

2) В Парке культуры (горсад) возвели 30-метровую парашютную вышку, и молодёжь с почтением взирала на одиноких смельчаков, рискующих своей головой, прыгая с этой вышки. Шурка ПРИКАЗАЛ в воскресенье всем явиться в горсад и прыгнуть с вышки, чтобы доказать комсомольское бесстрашие. Я была феноменальной трусихой, но мысль ослушаться и быть исключённой из комсомола в голову мне не приходила. Пришли к вышке все,пришла и я. Коленки у меня тряслись. Последней я вскарабкалась на вышку. В брючках девушки тогда ещё не ходили, и на меня надели лётный комбинезон!  "Почему я не оставила маме прощальную записку?" - с тоской подумала я,  лязгая зубами при виде толпы далекол внизу.Тогда парень, надевавший на меня лямки парашюта, видя мою помертвевшую, очевидно, физиономию,  посоветовал: "Зажмурься и вообрази, что прыгаешь с табуретки". Я зажмурилась, присела на корточки на потеху зрителям и прыгнула вниз.Стропы натянулись, и несколько секунд я блаженно качалась под куполом, как воскресшая из мёртвых. Когда я сняла комбинезон, то очки остались в кармане, и пришлось за ними лезть снова на вышку...

3) Однажды зимой, поздно вечером, позвонили в парадном и потребовали меня позвать. Передали, что началась война, что домашним ничего говрить не надо, а надо взять кусок сала, кусок хлеба, тепло одеться и к 12 ч ночи быть на вокзале (конечно, пешком - тогда в Рязани не было трамвая, автобуса и т.п.) Это было распоряжение секретаря Шурки.В 12 ч собрались все 40 комсомольцев школы. Шурка велел построиться и кратко сказал: "Это была проверка комсомольской готовности. Я был в вас уверен - и не ошибся. Спасибо, товарищи, можете вернуться по домам". Мы разошлись в гробовой тишине. Никто не осудил Шурку за такие "шуточки".

ЧЕГО МНЕ НЕ ХВАТАЛО?

За мной никогда не ухаживали мальчишки. Я была в очках, зла на язык, не умела кокетничать. На вечеринках мне не писали записочек игривого содержания. Я никогда не гуляла с ребятами под руку и даже за руку. И я завидовала своей приятельнице Таньке Орфеновой, хорошенькой, кокетливой,за которой ухаживали даже взрослые! При всём том я была очень влюбчива,  "обожала" артистов, но любила по-настоящему своего двоюродного брата Эмку,  для которого всегда была молокосоской и ради которого приглашала к себе в гости одноклассниц., с которыми он флиртовал. Зато потом мы вместе провожали их домой, а возвращались с Эмкой вдвоём. Да, флирта мне в школе не хватало, но я взяла реванш, флиртуя направо и налево после окончания школы. В Москве, в общежитии и в институте, нашлись ценители моего злого языка и более чем скромной внешности, а в очках и в Москве ходило много девушек, и я перестала их (очков) стесняться.

ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

Я не помню, чтобы мы с Ганей когда-нибудь дома обсуждали, какие качества воспитывать в своих детях и как это сделать. Мне кажется, что просто сама наша семейная жизнь воспитывала наших детей. Самые частые слова у нас были: нужно, надо, должен. Никаких возможностей быловать у нас не было. Всегда мы спешили на работу, особенно в детдомах. Никогда не было больших денег и возможности что-то "достать".

Маленький Витюшка рос на руках десятков "нянек" из детдомовских девочек, но чаще оставался вообще один. Мы жили во флигеле во дворе детдома. Бывало, когда Витюшке было месяцев 5, я его посажу на свою кровать, обложу подушками, положу игрушки и уйду в детдом. Часа через 4 приду, вспомнив, что ребенка надо покормить - молоко из груди льётся.Приду - бедняга сидит, свесившись вперёд, головка на подушке, личико от слез мокрое, и спит.

Когда Вите было два с половиной года, мы работали в детдоме на ст.  Чкаловская Моск.обл. Жили в маленьком домике недалеко от детдома.  Однажды уложили сына спать (кровать обычная, железная, без сетки) и ушли на педсовет. Вернулись поздно, видим - ребенок спит на полу: упал на одеяло и даже не проснулся.

Не помню, чтобы мы когда-нибудь кого-то из своих детей "укладывали" спать, а они бы не хотели, капризничали и т.д. Они отлично знали, что папе и маме некогда с ними чикаться - работы много, значит,надо ложиться и спать. В комнате может гореть свет, громкий разговор или музыка могли помешать, но им почему-то не мешали. Вставали тоже легко.Больше других нежился Максим.

Почему у Максима меньше, чем у старших, было выработано чувство долга? Думаю, потому, что он маленьким так болел, что чуть не умер, и его все жалели. Потом он долго не говорил, и его опять все жалели.Потом он не знал отца, и дедушка был ему и отцом и дедом и очень баловал. И до сих пор Максим не приучен класть вещи на место, выносить ведро и выполнять разные мамины поручения. Правда, положение мужа и папаши его сильно изменило: он стирал пелёнки, мыл посуду, но встать утром быстро - для него непосильная задача.

Мы жили в Беззубове. С вечера решили съездить в Москву на два-три дня. Вите было 3-4 годика. Будим его в 4 ч. утра: Витёк, поедем в Москву?  - Вскакивает мгновенно, одевается в пять минут. Сели в поезд, постелили пальто на лавке. - Витёк, ложись, поспи. - Ложится и через минуту спит.  Подъезжаем к Москве: Витёк, вставай! - Мгновенно встаёт, улыбается,  никаких капризов.

В детдоме в Чкаловской Витя с Ганей обедали в столовой одновременно с детьми детдомовскими. Детям давали котлету, а Вите с Ганей - кашу: сотрудникам "не полагалось" котлет. Витя никогда не просил того,что видел на тарелках у всех остальных детей.

Вите 5 лет. Валенок у него нет. В детдом привезли валенки, одну пару маленьких, беленьких - специально для Вити, но он этого не знал. В кабинете директора Ганя примеряет всем детдомовским по очереди валенки,ставит по трафаретке номер сбоку бронзовой краской. Витя сидит у стенки и терпеливо ждёт своей очереди. Жестоко, конечно, но ему дают валеки последнему, чтобы детдомовские ребята знали, что они никому из них не подойдут. Витюшка счастлив: валеночки лёгкие, мягенькие, и он просит папу нарисовать и ему золотой номер на его валенках.

Лёнчик всегда старался тянуться за Витюшкой и казаться большим.  Он очень не любил фразу: "ты ещё маленький". Когда он слышал: нужно вынести мусорное ведро, нужно сходить за хлебом, то всегда говорил: я вынесу, я схожу. "Да ты ведро не поднимешь, оно тяжёлое". - Подниму.И действительно, двумя руками ухватив ведро, тащил его во двор, к баку,еле-еле поднимал и выбрасывал мусор. В магазин начал ходить лет с шести, а то и раньше. Бывало, что его обжуливали, и он плакал от обиды. В проливной дождь, бывало, слышит, что нет молока или сахара, и всегда вызывается идти. Соседи (мы тогда жили в общей квартире) обрадованно давали ему поручения: мне батон, мне кефир. Он всегда точно выполнял. Всегда разведает, где и что "дают", большая ли очередь, не боялся и в очереди постоять.

Когда Витюшке было четыре с половиной, мы жили в деревне. Молоко у меня пропало, когда Лёне было три-четыре месяца, и надо было ходить за молоком на другой конец деревни. Это была обязанность Вити. В любую погоду, в дождь, в грязь, я его будила, он сразу вскакивал и шел с бидончиком за литром молока. Однажды на обратном пути на него напали гуси он упал, разлил молоко - больше мы его получить не могли. Он очень плакал - ведь маленький Лёнечка хотел есть.

Максим в 5 классе ненавидел географию и терпеть не мог бесконечные "календари погоды". То и дело он получал за них "двойки". Сколько раз я говорила: ты должен сделать календарь, садись и не вставай,пока не кончишь. Календари в конце концов были сделаны, но нелюбовь к ним осталась надолго, так же, как и к гербариям, которые было велено делать по ботанике к 1 сентября.

Еда у нас всегда была скромная, и я не помню, чтобы кто-то капризничал и не хотел есть. Только побольше! Когда Витя подрос, ему хотелось мяса, а я налегала на кашу и макароны. Он сам говорил, что ест их из "чувства долга". Один раз он намекнул, что неплохо бы котлет или в этом духе, и я поняла, что надо почаще покупать мясо.

*** К стр. Х-21

Как ребята чувствовали, что когда я собираю Гане посылку, ничего из продуктов они не должны просить себе? Банки с компотом и вареньем,  копчёная колбаса, кучи конфет - и ни одной никто не съест, не скажет - а нам компотик в банке? Это было папе, и Лёня довольно долго думал, что папе посылают продукты в больницу.

*** К стр. Х-16

 Вспомнаю - и мне сейчас стыдно. Дело было в пионерлагере МЗМА в Лопасне.Максиму было 12 лет. Я была воспитателем в отряде 7-8-и-леток. Мой отряд всегда был лучшим в лагере и получал вымпел на заключительной линейке. И вдруг на этот раз лучшим признали соседний со мной по корпусу отряд, в котором и половины не проводилось того, что делала я, да и дисциплина была плохая. Какие там были закулисные интриги - не знаю. Я возмутилась явной несправедливостью, легла в постель (спала я в общей с девочками палате) и не пошла ужинать: объявила голодовку. Максим сначала удивился, потом уговаривал меня пойти в столовую, потом заплакал и тоже лёг в постель и накрылся с головой одеялом - из солидарности. Впрочем, я думаю, что ему было и жалко меня и стыдно: вот до какого мелочного тщеславия докатилась мама! Утром на линейке (я не пошла) объявили, что произошло недоразумение и моему отряду тоже вручили вымпел. Но мне "подачка на бедность" была не нужна. Когда ехали в Москву, в автобусе мы ехали вместе с тем отрядом,  который предпочли нашему, и я гордо не разговаривала с вожатой. Подумать только, мне было почти пятьдесят лет и такая детская глупость. Этот случай помог мне окончательно избавиться от дурацкой привычки "быть на первом месте".

Лёньку в его хозяйственных наклонностях всячески поддерживали.  Когда в первом классе его назначили завхозом, он поехал в "Детский мир" за тетрадями для контрольных работ. Его надули: вверху положили дорогие тетради, в середине - дешевые. Витюшка поехал и добился справедливости.

Поощрение самостоятельности. Максим в 4 кл. участвовал в параде на Красной площади (выбегал с цветами к трибунам). Обратно он добирался пешком, т.к. у него не было денег на метро. Идти надо было к тёте Дее на Красную Пресню, было холодно, но он дошёл и был этим очень горд.

Преодоление ложной трусости. Когда Витюшка в 1 кл. пришёл из школы без калош, он ужасно боялся пойти в школу к нянечке и разыскать калоши. Я бы сама это сделала, но мне было очень некогда, и я заставила Витю пойти. Калоши он нашёл.

Поощрение любознательности. Когда Витя увлёкся физикой, я ему купила конструктор по электричеству. У нас дома моментально стали перегорать пробки из-за "опытов".Потом в школе началась химия, и я купила набор "Юный химик". Начались взрывы, вонища и вообще чёрт-те-что.Прихожу однажды из школы, Витюшка устроил "извержение вулкана", а рядом Максимчик наслаждается зрелищем, сидя на высоком стульчике (годика два ему было). Ужас!

По-настоящему ребята видели, как я работаю, в пионерском лагере.  Максимчик был у меня в отряде с пяти лет. Собственно говоря, я его отдала в соседний детсад, но его там задразнили песней: "Максим на пузе проползёт, и ничего с ним не случится". Тогда я забрала его в отряд. У меня были 7-8-летние. Он никогда ни в чём не отставал, съедал всё за столом первый, на прогулках был неутомим, первым прибегал на линейку. Я не оказывала ему никакого снисхождения как к сыну и не делала скидок на возраст. Он быстро стал самостоятельным, но никогда не мог научиться узнавать свои вещи. Ещё в 6 классе, когда его уверяли, что штаны - его,он брал их только тогда, когда его тыкали носом в метку: Максим Кротов.Метке он верил, своим глазам - нет.

Лёня в 8 и 9 классе уже работал у меня в отряде вожатым, т.е. был на бесплатной путёвке. С ним было легко работать: он знал мои требования и принципы, дисциплину держал строже меня, а в банные дни был полностью незаменим: собирал и сдавал быстрее других вожатых грязное бельё, получал чистое, застилал кровати, мыл мальчиков в общей бане (в Керчи ходили в баню в город), собирал ребячьи грязные вещи. Я даже два-три раза отпускала его с отрядом (36 детей 10-ти лет) на море и он их купал по звеньям.Только очень на них орал, укладывая на "мёртвый час". Когда отряд дежурил в столовой, у Лёни было всё "в ажуре". Кстати, Максим тоже прекрасно дежурил - работы он не боялся.Лёня прекрасно умел играть с детьми во всякие военные игры - сам входил в азарт и их вгонял. А Максим лет 9-10 часами рассказывал сверстникам Конан-Дойля, Жюль-Верна и ещё бог знает что. Он знал, что этим помогает маме. Слушали его и старшие ребята.

Витин опыт работы вожатым был менее удачным - и по моей вине. Я его не взяла к себе в отряд, а отдала вожатым в другой отряд, к ребятам 5-6 класса, шпане и хулиганам. Первый раз, попробовав их уложить спать вечером, он пришёл ко мне и чуть не заплакал: не мог вынести похабщины и матерных анекдотов в спальне. Да и вообще он не мог справиться с ними, а педагога у них не было. В общем, неудачно вышло.

Максим тоже с трудом вынес неделю в отряде со сверстниками (6 кл.) и попросился ко мне, к малышам. Я поняла, что и ему там трудно.Слишком дома было "интеллигентное" воспитание, многих слов он не понимал,  так же как и Витя, т.к. их "не было в книгах". Потом жизнь их выучила, как выучила и курить, и пить водку (редко). Я никогда не видела своих ребят пьяными, хотя мы на всех праздниках пили. Когда Максим или Лёня выпивали чуть больше нормы, они начинали громко говорить, а Витя вообще не менялся.

Максим в садике был "немым" (говорить стал с 4-5 лет), привык играть один, и эта привычка к одиночеству осталась у него надолго, тем более, что до 1966 года мы жили в одной комнате, вечером Витя с Лёней делали уроки или читали, я проверяла тетради, а Максиму было отведено жёсткое пространство в квадратный метр между кроватью и книжными полками.Он там и сидел часами на маленьком стульчике за крошечным столиком и играл молча - наверно, думал. И игрушки я ему покупала такие, в которые он мог играть один. Самые любимые были немецкие: гараж двухэтажный для автомобилей, с подъёмником и разными вытребеньками, и "магазин" с прилавком и множеством ящичков. Как только он их не обыгрывал! Гараж сохранялся очень долго. Потом началась эра солдатиков и "герцогства", замков и войн, и всё в одиночку. Я всё это поощряла - и зря! Когда папа(Ганя) попытался повернуть игру (заочно) в сугубо дидактическую сторону - гуманистическую и созидательную, в герцогстве уже были изданы суровые монархические законы, фашистская диктатура, а женщины туда вообще не допускались. Отсюда естественным был переход к религии.

Умственное развитие (гимнастика ума). Для этого использовалось время прогулок по воскресеньям, мытья посуды и т.д. Бесконечные "словесные" игры в устном варианте: синонимы, омонимы, отгадка персонажей пушкинских сказок (на вопросы отвечали да-нет) и вообще литературных героев, придумывание рифм и всяких сиюминутных стишкоф. В пионерлагерях на все популярные мотивы я сочиняла свои, местные, "стишки", не говорю о частушках. Поощрялось всякое остроумие, быстрые ответы - сначала я "забивала" детей, потом они меня переплюнули.Максим стал выпускать "Домашний телегав", Витя сочинял юбилейные стихи, потом Максим делал потрясающе смешные школьные стенгазеты, а про Витю и говорить нечего.Кажется, Лёня в рифмоплётстве слегка поотстал, зато устное его творчество не имело равных по полёту фантазии.

КНИГИ И ЛЮБОВЬ К НИМ

Ещё бы они все трое не любили книги! Кроме книг, в доме не было ничего ценного: мебель была стара настолько, что из стульев запросто делали "домики" и "ракеты", налепляли на них пластилин, втыкали кнопки; на гардеробе отмечали чёрточками рост детей и внуков; на кушетке скакали до изнеможения. Одежды дорогой не было ни у кого, одевались все скромно, Лёня и Максим донашивали костюмы старших, так же как и я донашивала платье сестры. Зато книги покупали, книги обожали, книгам радовались, они занимали всю стену.Из книг приводились цитаты, книги пересказывали,книги читались без конца. Наконец, из книг-ширмочек делали домики.

Витя выучился читать в четыре с половиной года - сам, около детдомовских ребят. Лёню я выучила годам к 6-ти: ругала, заставляла и стыдила, а он не хотел читать - назло. Максима выучила читать моя мама (бабушка), когда он научился говорить (годам к 6-ти он читал вовсю). Читали все запоем.

Конечно, было бы лучше, если бы книги хороших писателей не изучали в школе(Толстой, Тургенев, Пушкин...) - это отбивало вкус к книгам. Ну, а когда сыновья выросли, они прочитали такие книги, о которых мама с папой и не слыхивали, и теперь я читаю по рекомендациям сыновей! Дожили. Дай бог и им дожить, чтобы Саша и Боренька советовали Вите и Лёне, что прочитать, а Марик измывался по поводу того, что Максим никогда не читал книг Z***... "Ну, и отстал же ты!"

ПОМОГАЛА ЛИ Я УЧИТЬСЯ ДЕТЯМ?

Конечно, помогала, но мало. Во-первых, помогала обдумать сочинение,  употреблять вводные слова и цитаты.Во-вторых, готовиться к экзаменам по руссклому, литературе, истории ("гоняла" по правилам и хронологии).

В младших классах помогала по алгебре (летом занималась в 1959 г. с Витей), а Максиму и Лёне - по англ. языку. И поправляла в тетрадях ошибки, которые пропускала учительница. Самое трудное было - ошибку исправить и оправдать учительницу, что она не виновата, пропустив её.

Когда Лёня учился во 2-ом классе (в школе, где я работала), им нам надо было писать изложение. Он не написал ни слова, и его учительница,  Татьяна Сергеевна, решила его привести ко мне в учительскую. Лёня не пожелал идти, вцепился в ручку двери класса с такой силой, что его отцепляли вдвоём. Наконец притащили его ко мне.Ну что я могла ему сказать? Увела домой. Спрашиваю, в чём дело? - Я всё забыл. Я думаю, что он просто не слушал. На другой день после уроков он сказал учительнице:ну, я сейчас напишу. Она хотела ему прочитать текст, но Лёня сказал - не надо, я всё помню. И написал слово в слово без единой ошибки.

Лёне вообще было свойственно бессмысленное упрямство, чаще всего себе во вред. Так, на именинах у тёти Деи он отказался есть торт, а был сластёна. Просто встал, когда его стали уговаривать, и уехал один домой.Всем испортил настроение. Однажды на прогулке в Парке культуры ("Большой королевский выход") - ему было лет 6 - он не захотел есть мороженое,которое обожал.Может быть, таким способом он пытался утвердить свою личность? В школе он не был ни спортивным, ни красавцем, у него не было всяких там заграничных ручек и блокнотиков, у его папы не было машины, да и папы не было, которым можно было бы пофигурять. Вот он и пробовал чем-то выделиться - упрямством, за которое часто получал шлепки и тычки.

Витюшка их никогда не получал, за исключением вопиюще несправедливой трёпки от отца, которой ни он, ни я не простили. Об этом даже больно писать (я такого не хочу даже вставить в книжку). Витя был образцово-показательный, а Лёня - козёл отпущения, ему всякое лыко ставилось в строку. Учился он вполсилы, зато, когда надо было убрать класс, таскать парты и шкафы - он был первым и часто - единственным. Я ему часто высказывала своё неодобрение, неуважение, ругала "на Б" (балбес,балда, болван).

Заново родить Лёню я не могу, но то, что он, когда вырос, шпынял Максима,  которого баловали и жалели - это моя вина. Максиму много досталось от Лёни, а потом доставалось Гале и Бореньке.И всё потому, что я не сумела разглядеть за его бравадой многое хорошее, его незащищённость, за которую ему пришлось потом неоднократно страдать - в армии на первом году, пока он не научился огрызаться - и в семье, где он не сумел сразу себя поставить, а был "муж-мальчик", "муж-слуга" из жениных пажей. В моей семье Лёнька научился только двум вещам: трудолюбию и любознательности.

Да, я часто бывала несправедливой.

НУЖНО ЛИ ВОСПИТЫВАТЬ В ДЕТЯХ ЖАЛОСТЬ?

Когда я пела своему братишке "Жил-был у бабушки серенький козлик", он плакал навзрыд. Когда Ганя рассказывал маленькому Витюшке "Слепую лошадь", то у Вити глаза наполнялись слезами. Когда я рассказывала "Слепую лошадь" Анюте и Саше, у них начисто отсутствовали эмоции жалости, справедливого негодования и т.п.

Когда я читала детям в школе "Муму", то у меня всегда застревал в горле комок, когда я дохождила до слов "Муму доверчиво поглядывала на него и слегка махала хвостиком".

Теперешние дети уже не плачут. Они столько наслушались по радио и насмотрелись по телевизору, что их не заставит заплакать не только Баба-Яга, но и фашист, расстреливающий детей.

Анюта, Саша и Боря отличаются от своих отцов тем, что у них как бы нет сердца - или оно обросло шерстью. Им не жаль папы, мамы, бабушки,  больного дедушки.Это, наверное, несовременное чувство - жалость.

Когда у меня сдох первый цыплёнок (потом сдохли ещё многие), я всё боялась, что внуки расстроятся - ничуть не бывало! Боря подсмотрел, как дедушка сунул дохлого цыплёнка в печку, и сообщил другим: "Дедушка положил цыплёнка погреться". А я-то боялась, что они узнают, как кот Васька сожрал птенчика ласточки. Нет, они рационалисты, всё понимают, но не чувствуют жалости. А Лёня, при своём угловатом характере, всех жалел. Если я уставала и ложилась на кушетку, Лёня меня укрывал пледом. Лёня выносил кружку с водой рабочему, который в жару укладывал асфальт. Но как и нужно ли прививать чувство жалости, я не знаю до сих пор.

ЧУВСТВО ЮМОРА

 С ним, вероятно, все рождаются, но развивать его нужно. Шутку понимают самые маленькие дети. Сидим за столом, хватаю губами за ухо Вити (Лёни,Максима). "Ой, какая вкусная пельмешка!Сейчас я её съем." Сначала испуг:"А вдруг действительно думает, что пельмень, да и съест ухо-то?" Потом шутка "доходит" - рот до ушей!"Не ешь, это невкусная пельмешка".

Едем с Витей (4-5 лет) в поезде днём, смотрим в окошко. Папа: "А чьи это коровы пасутся там на лугу?" Витя: "Это каёвы майкиза Каябаса-Баябаса". "А чьё это сено убирают на лугу?" - "Это сено майкиза Каябаса-Баябаса". Полный восторг.

Уронили Мишку на пол,

Оторвали Мишке лапу,

Всё равно его не брошу,

Нзову его Калошей (это я говорю).

 Витя всегда понимал с ходу, сам пробовал переделывать стишки, а Максим сначала возмущался: "Не так, не так!" А потом ему уже начинало нравиться,и он смеялся.

Максим как-то встал с горшка, заглянул в него и сказал: вот буква "О".

Когда Лёня надувался, как индюк, мы говорили: "Ой! Капризюля в носу!" Изображали, как с усилием вытаскиваем, бросаем изо всех сил в сторону. "Выбросили капризюлю!" Лёня чаще всего начинал улыбаться и забывал, из-за чего капризничал.

У маленького Максима (5-6 лет) распухла, отекла и покраснела ноздря, из неё текло. Дедушка повёл его в клинику к ушнику-профессору, и тот пинцетом вытащил из ноздри разбухшую, окровавленную фасолину. "Зачем ты её в нос засунул?" - "Я хотел в носу сварить фасолевый суп", - отвечал с гордостью Максим.

Когда Витюшка учился в 4 классе, у него в дневнике была запись-замечание: "Во время урока играл пальцами".

Лёня бегал-бегал и стукнулся основательно лбом о дверь. Начал было реветь, но его заботливо спросили: "Не разбил... дверь-то?" "Нет," - сказал он и засмеялся.

СЕМЬЯ И ШКОЛА

Когда Витя учился в 4 кл., учительница сообщила, что он будет отличником и получит премию. Премию должны были купить родители по своему усмотрению.  Мы купили Вите чудесный будильник "Дорожный" в кожаном футляре. За несколько дней до окончания учебного года Витя получил по географии "4"."Ты всё выучи, приходи завтра, я тебя спрошу, и у тебя в году будет "5"", - сказала учительница. Витя всё выучил, но учительница забыла его спросить, поставила за год "4" и на утреннике Витя премирован не был. Мы очень рассердились и выдали премию дома. Этот будильник и сейчас у Вити, он вполне исправен. А в 5 кл. я взяла Витю в свою школу. Я никогда не вмешивалась в его отношения с учителями (своими товарищами).

Когда Витя учился в 7 или 8 классе (не помню), я работала в параллели 6-ых классов. Как-то я охрипла, голос пропал начисто. Витя взялся провести за меня урок русского языка. Я сидела на задней парте. Он очень здорово спрашивал и объяснил новый материал, очень трудный: обороты "Никто иной не мог..." и "Не кто иной, как..." Это так трудно, что в новых учебниках этого нет. Жаль, что Витя не пошёл работать в школу, как Боря Пигарев, у него определённо есть педагогические способности.

По-моему, дети так любят подражать, что из них из всех должны получаться артисты. Как я это использовала в школе и в пионерлагере, я расскажу потом, а теперь - об артистических талантах моих сыновей.

Лёня в 7 лет в пионерлагере на карнавале был в костюме Буратино.  Ему не давали никаких слов или роли, но он прекрасно импровизировал в характере Буратино - во всё лез, вмешивался во все выступления, отпускал реплики, и его заслуженно наградили первым призом.

Витя в 8 лет, тоже в пионерлагере, отлично сыграл дрессировщика кобылы, сделанной из двух мальчишек, накрытых одеялом. У Вити был хлыстик и чёрный лакированный цилиндр, маленький, который держался на резинке.Кобыла была очень смешная, Витя тоже смеялся, и всем было весело.

Первая роль Максима, 5 лет, в п/лагере была роль подушки в "Мойдодыре". Он сидел на корточках, на растопыренных руках держал наволочку, а при словах "Подушка, как лягушка, ускакала от меня" весьма натурально запрыгал по авансцене под хохот зрителей. Потом он сыграл комара в "Мухе-Цокотухе". У него были чудесные целофановые крылья, фонарик и шпага. Он стал на одно колено и предложил Мухе руку и сердце. Ему было 6 лет. В третьем классе в п/лагере Максим сыграл мальчика-Вишенку из Чипполино, но был очень скован, стеснялся и успеха не имел.

Про выступления Вити и Лёни в школьном театре я не пишу - это не моя заслуга, но думаю, что морально к этому их готовила я. Витя был неподражаем в роли дяди Якова в "Последних", где он умирал в дедушкином халате. А Лёня очаровательно сыграл желчного доктора в пьесе о первых комсомольцах - с дедушкиной тростью и в его же шляпе. Мне жаль, что они перестали играть на сцене.

НЕМНОГО О СЕМЕЙНЫХ ТРАДИЦИЯХ

Начиная с 1952 года у нас была такая традиция: 1 мая и 7 ноября всей семьёй идти смотреть, как собираются на демонстрацию колонны на Зубовской площади и как возвращаются с парада войска. Мы долго соблюдали эту традицию, даже оставшись без папы. Когда Лёня или Максим были маленькие, их брали с собой в коляске.

На Зубовской было весело: все были нарядные, особенно 1 мая, играли оркестры, пели, иногда плясали. Мы накупали детям воздушных шаров, мячиков на резинке, "китайских" складных ярких безделушек, птичек и обезьянок из глины с лапками и крылышками на проволочках (они дрожали). Со всеми этими богатствами мы шли от Зубовской до Крымской и там ждали войска.

Шли танки, из люков смотрели танкисты, в руках у них были бумажные цветы,подаренные демонстрантами. Шли броневики и ракеты. Всё грохотало и лязгало.

Однажды Максимчика (5-6 лет) подсадили в кабину к водителю броневика,  остановившегося у Крымской. Он был счастлив. Вдруг впереди рассосалась пробка, броневик на полной скорости помчался догонять колонну, увозя радостного Максима. Витя посмотрел на моё отчаянное лицо и бросился по дороге догонять броневик. На наше счастье, через две троллейбусные остановки новая пробка - броневик остановился - Витя извлёк Максима и вернул в лоно семьи. А Максим покатался.

Насмотревшись, мы обычно шли мимо Академии им. Фрунзе, где ребята бегали по парапету, а потом заходили в гости к Марии Андреевне, старой учительнице из моей школы. Там все отогревались, пили чай с конфетами и отвечали на вопросы. Потом возвращались домой обедать. Дома пахло пирогами. Эта традиция постепенно забылась: дети выросли, О.С. умерла, мы переехали на Потылиху.

ДНИ РОЖДЕНИЯ

Как я любила отмечать дни рождения ребят, особенно маленьких. Обычно заранее всякими хитростями выпытывалось, что бы хотелось имениннику получить в подарок (и у меня тоже выпытывали). Потом искали подарки по магазинам заранее, иногда по два месяца прятали в укромных уголках.Подарки или клали на стул возле кровати, а именинник рано просыпался от радостного предвкушения и наслаждался лицезрением ещё до завтрака, или торжественно "вручали".

Хорошо помню некоторые подарки: знаменитый курган, заросший яркой зелёной травой, в курган воткнут заступ со спичку величиной. Это было в период увлечения археологией у Максима, и он часа два в окружении гостей выкапывал из кургана изобретённые витиной фантазией "останки веков": сосуд с монетами, свитки рукописей, гвоздики, кости и т.п.Помню 24 тома Бальзака, установленные в книжном шкафу в моей комнате,пока я спала. Помню ящик со столярными инструментами, подаренный Вите, и сложную композицию, которую я готовила месяца три к Витиному 25-летию под заглавием - От Энгельса до Москвы за 25 лет. Помню "буржуйский" несессер со всякими штучками, который Лёня чуть ли не поцеловал от радости. И особенно помню чудного жёлтого цыплёнка,которого Витя к моему дню рождения подвесил к верёвочке от выключателя в кухне. Он и сейчас там висит на радость внукам. Помню набор белых кастрюль, которые раньше так трудно было достать, и ещё,  и ещё... В день рождения я пекла "наполеон". Когда появились свечки,  втыкали их в торт. Собирались все родственники, шутили...

На мой день рождения в Энгельсе (1947 г.) Ганя где-то в комиссионке достал мельхиоровые половник, нож, вилку, чайную и столовую ложки. От этого остались до сих пор только нож и столовая ложка. Я её очень люблю, и в Москве ем суп только этой ложкой. Мне кажется, и форма у неё особенно приятна для еды.

"Наполеон" - самая вкусная семейная традиция. Его пекли на все именины, в Новый год, на 1 мая и 7 ноября. Теперь его умеет печь Ирочка. К сожалению,  Саша и Анюта не любят этот торт, предпочитая пирожки с мясом и с яблоками.  Я пекла "наполеон" с сухим молоком, с яичным порошком, на керосинке и даже на костре, раскатывала бутылкой, биллиардным кием... Но традиция сохранилась. В детдоме в Беззубове я пекла "наполеон" для именинников-детдомовцев, а в пионерлагере "Красная Роза" - для одного пионера, выклянчив продукты и сковородку у повара.

Под Новый год много лет подряд дедушка одевал бабушкину шубу,  привязывал бумажную бороду и звонил в парадное с мешком за плечами. Он входил, обсыпанный снегом, и раздавал гостинцы. Мальчишки включались в игру на 100%, умирали со смеху.

А вообще мне кажется, что со смертью моего отца (дедушки Лазаря) вся наша семья распалась на отдельные, очень неустойчивые, единицы; мы уже никогда, наверное, не соберёмся все вместе, а семейные традиции будут вырабатываться в каждой молодой семье заново.

Кстати, о подарках. Я поручила Вите купить подарок от меня и от тёти Деи для дедушки Лазаря, а именно - электробритву последней модели "Эра". Витя перевыполнил это поручение: на футляре выгравировали надпись его сочинения:

"Целуем выбритые щёчки.

Пусть длится эта Эра. Дочки."

Эта бритва перешла к Лёне.

Ещё традиция: "Большой королевский выход", то есть общая длительная прогулка на ВДНХ, за город или в ЦПКиО. Я особенно любила именно Парк Культуры. По традиции, все наряжались. В парке детям доставляли все тридцать три удовольствия: мороженое, ситро, всякие булочки, карусели, аттракционы, и вообще можно бегать, кормить лебедей бубликами. Когда было время, катались на речном трамвае (пароходике).

Эту традицию я пыталась восстановить для внуков: водила Анюту на ВДНХ, в Парк Культуры, катались с Борей на пароходике и т.д., но "большого королевского выхода" не получалось - не хватало пап и братишек. И вообще с мальчиками гулять гораздо интереснее, чем с девочками.

Наши традиционные семейные лакомства были дешёвые, но чтобы побольше: постный (фруктовый) сахар, пряники, "морские камушки" (драже с изюмом), пастила и мармелад, киевская помадка.

Если мы спорили, то на "большую шоколадку" (100-граммовую плитку).  Впрочем, проигравший редко отдавал её. Максиму была обещана "большая шоколадка", если он поколотит в школе своих обидчиков. Он не умел драться, и я его учила ударить кулаком и размахнуться посильнее. В 5 классе он пришёл из школы и гордо потребовал "большую шоколадку": он стукнул негодяя Челина так, что тот скатился с лестницы. Плитку шоколада Максим получил, мы её съели вместе, и с этого времени его уже не осмеливались обижать.

ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ОШИБКИ

Веду Лёню из детского сада. Ему годика три. Идёт медленно, как-то еле-еле переставляя ножки, а я тороплюсь, тяну его и ругаю. Подошли к дому, он совсем остановился. Дёргаю за руку, а он говорит: "Ножка болит". Нагнулась посмотреть, а у него обе ножки в одну штанину всунуты, ходить он не может. Зря ругала.

Ещё семейное предание (но правда). На Клинической надо было подняться на 16 ступенек от парадной двери, а свет зажигался наверху, так что поднимались в темноте. Вошли мы с Лёнчиком, стали подниматься, а он не идёт. Стала понукать, тянуть, а он хнычет: "Не могу идти". Я его шлёпнула и как-то странно: вроде сзади шлёпнула, но не по попе. Стала нащупывать попу: батюшки! Я его веду по лестнице задом наперёд. Как же он мог идти?Ребёнок был прав.

Максим в первом классе писал некрасиво, без конца двойки и тройки. И я его иногда не только точила словами, но и по затылку хлопала.  Он молчит, только слёзы капают на тетрадку. Уж так мне хотелось, чтобы он пятёрки получал. Дурацкое тщеславие. А он не мог писать красиво и лез под линейки: уже тогда был здорово близорук и линейки у него расплывались. Это мы узнали уже потом.

Когда меня девочкой учили играть на рояле, мне очень надоедали гаммы, сольфеджио и т.д., и я поклялась, что своих детей я никогда не буду заставлять учиться музыке (мучить). У Лёни был очень хороший слух, он любил играть на детской гармошке, но я боялась, что с его характером(упрямством) он ни с одним учителем не сможет заниматься, и музыке так и не учила. У Вити слух был плохой, у Максима тоже. Но вот все трое выросли,очень любят музыку - по-потребительски (слушать любят). Лёня неплохо разбирается (по пластинкам), Максим МЕНЯ водит на органные концерты и собрал чуть ли не всего Баха, а Витя простить не может, что я его не учила музыке: хочет разбираться.

Когда Максиму было года полтора, он ещё сосал палец, и я его ругала, и била по губам, чтобы он не сосал - бедненький! А он не понимал и плакал. Надевала рукавички, он или и сосал, или снимал (если удавалось).

Лёнька был упрямый - никогда не просил прощения. А я его выставила на холодную лестницу зимой и сказала - стой, пока не извинишься. Подослала Витю, чтобы он его подтолкнул. А Лёня высунул язык и так стоял, но прощения не попросил. Он так никогда в жизни у меня не просил прощения, даже когда был виноват.

В 1959 г. мы жили на даче в Кратове. Поехали как-то купаться на "котлован" (довольно далеко, но сколько километров - не помню) на велосипедах. У меня велосипед дамский, у Вити и Бори Пигарева - мужские,у Лёни - подростковый. Этого я не учла и решила его взять.Когда мы доехали туда, Лёня так устал, что и не стал купаться, сидел без сил и злился (ему 8 лет было). А когда ехали обратно, он устал совсем и стал хныкать, а потом и плакать. Я ехала первая, он - за мной, и я всё время говорила: "Не реви, сам хотел ехать". Мысль о том, что нагрузка была непосильна, и он был вынужден обнаружить свою слабость перед старшими и плакал от самолюбия - эта мысль тогда мне не пришла в голову. Прошло почти двадцать лет, а мне всё ещё его жалко.

Когда Максиму было годика три, он только начал говорить, я его уложила спать, и вдруг он громко заплакал. Бросилась к нему - что?что случилось? Он рыдает и сквозь слёзы говорит что-то непонятое - какое-то "ку-ку". Наконец, разобрали слова: "Не ку-ка-ка-ку". Что бы это значило? И вдруг осенило: "Не кушал кашу!" Я забыла дать ребёнку поужинать и уложила спать голодного.

Пошли мы гулять, кажется, на ВДНХ. У Вити были новые белые кожаные туфли, очень красивые, и вообще он был очень импозантен. Но удовольствие от прогулки было всё испорчено - потом оказалось, что туфли сильно жали и натёрли ногу. Вот наука: нечего расфуфыривать детей, надо сделать так, чтобы им всё было как раз и удобно.

Когда дети получали травму, мы старались не ахать и охать, не плакать, не ругать их, а спокойно оказать первую помощь.

СТРАШНЫЕ СЛУЧАИ

Витюшка в 4 года поздно вечером упал на решетку для очистки обуви, а мы возвращались из детдома домой - полтора км по шоссе в деревню. Он пробовал заплакать, Г.Я. на него цыкнул. Витя замолчал и зажал рот рукавом пальто. Дело было зимой. Рукав его намок от крови. Пришли домой, глянули - а у него верхняя губа рассечена до зубов. Ни телефона,ни транспорта. До врача добрались утром, но шов было накладывать поздно.Спасло Витю то, что я сразу спокойно наложила повязку, засыпав рану молотым белым стрептоцидом. У него весь рот распух.

В детдоме, когда я занималась с группой первокласников и кормила грудью Лёньку, ко мне принесли Витю с запрокинутой назад головой. Глазница была залита кровью, лицо белое. Первая мысль: глаз выбили (ему нечаянно ударили лаптой по глазу). Взяла молча вату и положила на глаз. Глаз открылся - целый. Была рассечена бровь. Вите не было и пяти лет. Он не плакал - и я тоже. Шрамы остались на всю жизнь.

Лёня в 5-6 лет ходил в детсад напротив метро "Парк культуры" (во дворе дома, где сейчас ателье и булочная). Возвращался он часто один, т.к.  я не успевала за ним зайти. Его переводили через дорогу (там сейчас проход под эстакадой) и по Тёплому переулку (сейчас улица Тимура Фрунзе)  добирался до моей школы N 40. Он в мокрой от снега шубе из серой козы шествовал по коридору, оставляя на паркете мокрые следы от валенок, и являлся в учительскую. Однажды он шёл мимо дверей в классы, раздался звонок с урока, дверь распахнулась под напором изнутри, ударила по Лёньке,и он свалился замертво. Когда его принесли в учительскую и отдали мне, он очухался и приготовился завопить, и не зря: у него над бровью была кровавая фиолетовая мягкая шишка величиной с большую сливу. Но зареветь он не успел, т.к. я с весёлой улыбкой (и с замершим сердцем) сообщила:"Лёнчик, какой же ты красивый! Как ты сумел сделать такую чудесную шишку?Давай и с другой стороны сделаем!" - "Не хочу, одной хватит", - хмуро ответил Лёня, поёживаясь от воды, стекавшей с приложенного к шишке полотенца. Удивительно, какие крепкие черепа у моих ребят: ни у Вити в аналогичной ситуации, ни у Лёни не было сотрясения мозга.

[ТРУД]

 (после VIII-2/3) В последующих классах я строгала проножки к табуреткам, в 7 кл. сделала плоскогубцы из поковок, а вообще ничему не научилась.Домоводства у нас не было - а жаль, я так и не умею кроить и вязать.Штопать чулки меня научила моя бабушка, готовить - соседи на Клинической, стирать пелёнки - Ганя. А вообще я была ленивой на физический труд, и если бы не война, так и осталась бы белоручкой. В семье я даже кровать не всегда застилала, а подметание пола чаще всего заканчивалось тем, что я сидела на полу среди мусора и дочитывала книгу,оказавшуюся возле меня.

Удивительно, как эта манера подметать пол передалась по наследству Максиму. Когда я стала взрослой, да во время войны, я перестала быть лентяйкой, но в комнате у нас всегда был хаос, да и пыль стиралась от случая к случаю. В семье у нас у детей не было постоянных "трудовых заданий". Я думала, что жизнь научит. Так и оказалось. Больше всего любит и поддерживает порядок Витя, волей-неволей убирает и даже стирает и вешает бельё Лёня, вообще он делает тяжёлую домашнюю работу (если есть настроение).

Когда Максим был маленький, его вообще не привлекали к домашним делам. Он,правда, выносил мусорное ведро. На Клинической я жалела посылать Максима вечером на двор выносить тяжёлое ведро. Иногда Лёнчик возмущался и говорил, что он выносил ведро в Максимовом возрасте, и был прав. Мне Максим всегда казался слабеньким, и он пользовался моей жалостью, а потом оказался самым ленивым на домашние дела. Когда он остался у нас на Потылихе один, ему пришлось мыть пол и выносить ведро, но он никогда не делал этого по своей инициативе, а только по моей просьбе. Когда он женился, то здорово изменился: стирал пелёнки, убирал, мыл посуду. Но повседневной уборки по-прежнему не любит, ограничиваясь "генеральной" по моему принципу (к приходу гостей). К счастью, с женой он не ссорится, так как она тоже не любит наводить порядок, особенно там, где его не видно.

Возможно, мне самой никогда не хватало времени и сил на уборку, поэтому и дети её не любили.

Я старалась самую грязную работу превратить в радость для детей  (принцип Тома Сойера). В пионерлагере я последние 5-6 лет работала с маленькими, стирала на них сама. Вот мне нужно постирать носки. В отряде все об этом знают (носков 40 пар примерно). Я приношу горячую воду из кубовой (с другого конца территории - около километра).Порошков тогда не было, стираю мылом. Говорю какому-нибудь мальчишке побойчее: - Давай,я тебе разрешу выворачивать носки наизнанку. - А зачем? - А их обязательно надо постирать изнутри. Работа лёгкая, мальчишка усердствует.Идёт другой. - А мне можно? - Нет, он один справится. Вот хочешь? Полощи носки в другом тазике. Ну, поплескаться в воде - прекрасно! - А мне что делать? - А ты выкручивай. - А я? - Вешай на верёвочку. Глядишь, всё выстирано, а в следующий раз я им всё налажу, они без меня стирают. А ведь кроме носков были (раньше) сатиновые шаровары, и если зарядят дожди, всё было грязное.

После ужина в пионерлагере все заняты кто чем может. Приношу ведро горячей воды.

- Кто хочет (сможет) помыть ботинки после дождя? - Все хотят.  Придирчиво отбираю двух-трёх, обувь вымыта тщательно, нанизана на верёвку, отнесена в сушилку.

А картошку в лагере чистить? Если я рассказываю какую-нибудь историю, чистят не только дежурные, но и старшие ребята, так как слушать и не чистить я не позволяю. И ещё придираюсь к тем, кто не выковыривает "чёрненькие". А ведь работа грязная.

А вот в семье мне почему-то это не удавалось. Интересно, почему?

Кстати, будучи классным руководителем в школе, я должна была организовывать в классе генеральную уборку и по школе натирку полов, если класс был дежурным. И вот здесь опять удавалось, работая самой в высоком темпе, заражать азартом остальных, даже ленивых.

Когда я ходила с классом в походы, со мной ходил Витя, потом Лёня, потом Максим. И вот, придя на место, мои ученики чаще всего валились в изнеможении и стоило немалого труда заставить их пойти собирать топливо для костра. Но мои сыновья были на высоте! Лёня всегда складывал и разжигал костёр, свирепо рыча на бездельников-ребят; Максим (маленький,лет 6-7) всю дорогу шёл первым, не жалуясь на усталость, и без конца таскал хворост.

Когда Максим с 5-ого класса стал ездить в археологические лагеря и экспедиции, его руководители говорили, что он исключительно трудолюбив и трудоспособен, особенно если дело доходит до раскопок и находок - оторвать его от работы нельзя. Да и я сама помню, как он после экспедиции таскал полные портфели камней и черепков и "описывал" их, просиживая до поздней ночи.

Согласно всем лекциям для родителей, мои дети должны были вырасти тунеядцами. Но они почему-то все работают в самом высоком смысле.

МЫ В ТЕАТРЕ

В театр своих детей я брала, как правило, со своим классом. Это был праздник. Наряжались "под большое декольте". Бывало, что мои сыновья боялись, что их не пустят, так как постановка только для учащихся с 3-го или с 5-ого класса, а они ещё в первом или втором, но чаще всего дело улаживалось. В театре ребятам всё нравилось, начиная с вешалки и кончая пирожными. Когда я была девочкой и мой папа водил меня в театр, он всегда покупал мне ситро и пирожное. Эту традицию я сохраняю до сих пор.

Конечно, основное впечатление бывало от спектакля. К сожалению, мои сыновья были рационалистами. Они всё время интересовались, как там всё сделано - на сцене - и не тешили себя иллюзиями, что всему происходящему надо верить. Но они верно оценивали искренность актёров и праведно возмущались, когда мальчишек играли слишком старые и толстые актрисы. В антракте и после спектакля мы обсуждали всё главное. До сих пор помню великолепные спектакли - "Город мастеров" и "Рамаяна".

Когда ребята подросли, они ходили в театр со своими классами и потом мне рассказывали.Зато в кино мы ходили с сыновьями, иногда сразу с двумя.Сначала я ходила с Витей, потом Витя стал ходить не со мной, и,по-видимому, не в кино...Мы ходили с Лёней, а потом (долго) с Максимом.Удивительно, что несмотря на разницу в возрасте с сыновьями, мы всё воспринимали одинаково, смеялись вместе. Правда, когда я в кино плакала,мальчишки не плакали и воспринимали мои слёзы иронически.

У каждого из сыновей наступал момент (я его не могла ухватить и замечала только потом), когда из нас двоих (Витя и я, Лёня и я, Максим и я) незаметно старшим, руководящим в этой операции "Кино" становилась уже не я, а они. Раньше Я брала их в кино, чтобы доставить ИМ удовольствие, потом ОНИ ходили со мной, чтобы доставить удовольствие МНЕ. Они узнавали, где идут интересные фильмы, они покупали билет (на мои деньги), наконец, часто они понимали ситуацию, когда я ещё не понимала! Особенно в индейских фильмах я никак не могла разобраться, кто на кого и зачем лезет с ножом или кто кого убил, а Максим и Лёня с маху всё понимали! Однажды мы договорились пойти в кино с Максимом и Галей (женой Лёни), но Максим не явился к началу, и я поняла, что там кто-то есть! Правильно, это оказалась Ира. И теперь мои сыновья не ходят со мной в кино, и поэтому я тоже почти не хожу. Последний раз я была в кино с Галей, и, как раньше, своим сыновьям, купила ей в буфете пирожное, но она предпочла бутерброд с икрой,а пирожное я съела сама.