Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь

Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: Россия в 1910-е гг

Матильда Кшесинская

ВОСПОМИНАНИЯ

1959 год

 

К оглавлению

Мои воспоминания я написала уже несколько лет тому назад, но печальные обстоятельства не позволили мне издать их раньше.

Когда я их закончила, Великая Княгиня Мария Павловна, сестра Великого Князя Дмитрия Павловича, которой я о них поведала, взяла их на прочтение. Она ими заинтересовалась и предложила заняться их изданием и переводом на английский язык, которым она владела в совершенстве. Она также выразила желание написать предисловие в доказательство своей дружбы ко мне и чтобы подчеркнуть, как она говорила, что в семье меня не считают чужой.

В течение года мы совместно работали над окончательным редактированием воспоминаний, и она уже приступила к переводу. Но состояние здоровья не позволило ей довести работу до конца, и она вынуждена была от нее отказаться. Теперь ее нет в живых. Она скончалась в декабре 1958 года и покоится рядом со своим братом, Дмитрием, в склепе в имении сына, графа Бернадотта, в Майнау, в Германии.

За последние годы жизни силы моего мужа, Великого Князя Андрея Владимировича, начали сдавать и мы не могли как следует заниматься изданием. К тому же в 1956 году я вторично сломала себе ногу и более шести месяцев пролежала прикованной к постели. Осенью того же года Господу Богу угодно было призвать к себе Андрея, и, потрясенная горем, я была не в состоянии что-либо делать.

Мои воспоминания я написала в тесном сотрудничестве с Великим Князем, и те, кто ознакомились с русским текстом, отдали должное его работе. Без него я вряд ли бы смогла написать их.

Глава первая СЕМЕЙНЫЕ ПРЕДАНИЯ

Мы в детстве часто слышали от отца рассказ о происхождении нашего рода от графов Красинских. Семейное предание передавалось изустно от отца к сыну с XVIII века и сохранило живые краски. Но никому не пришло в голову записать его на свежую память со всеми яркими подробностями, и только теперь, с помощью брата и сестры, мне удалось отчасти восстановить рассказ отца так, как мы его слышали и как он сам, вероятно, слышал от нашего деда.

Героем событий был наш прадед, а дед лишь нес на себе тяжесть их последствий. Мы же все слушали историю наших предков с особым интересом, так как она определила нашу судьбу: благодаря тому, что произошло за полтора века до нашего рождения, создалась театральная династия Кшесинских, последними представителями которой являемся я и семья моего брата.

И дед, и отец пытались восстановить утерянные права, но это удалось лишь мне после смерти отца.

События, о которых рассказывал отец, произошли в первой половине XVIII века в Польше. Мой прапрадед, как старший в роде, унаследовал от своего отца, графа Красинского, крупное состояние, а его единственный младший брат получил лишь небольшую долю. Прапрадед вскоре после получения наследства овдовел и от тоски по любимой жене умер, оставив моего деда, Войцеха, на попечении преданного французского воспитателя. К осиротевшему двенадцатилетнему мальчику перешли обширные владения и крупное состояние графов Красинских.

Его дядя, считавший себя обездоленным и стремившийся захватить наследство Красинских, решил избавиться от Войцеха с помощью наемных убийц. Один из них, мучимый совестью, рассказал об этом воспитателю Войцеха, и тот решил, что единственным средством уберечь мальчика было немедленное бегство из Польши, где ему грозила опасность, во Францию. Собрав наспех кое-какие документы и то, что можно было захватить с собою, не привлекая внимания, француз бежал со своим воспитанником в 1748 году на родину и поместил мальчика в своей семье, имевшей дом под Парижем, в Нейи. Из предосторожности он записал Войцеха под именем Кшесинского, принадлежавшим ему, по-видимому, по женской линии.

После смерти воспитателя Войцех остался в Париже и там женился в 1763 году на польской эмигрантке, Анне Зиомковской. В 1770 году у них родился сын Ян. Когда он счел, что опасность миновала, мой прадед вернулся с сыном в Варшаву. На родине выяснилось, что за время его полувекового безвестного отсутствия дядя выдал его за умершего и таким путем получил в наследство все имущество графов Красинских. Попытки прадеда вернуть себе состояние своего отца остались тщетными, так как в поспешности бегства воспитатель не захватил с собою все необходимые документы. Между тем в Польше из-за войн и внутренних беспорядков погибло в огне и было утеряно много архивов, особенно церковных. Восстановить права прадеда в этих условиях оказалось невозможным. Прадед все же имел некоторые документы, которые хранил в отдельной шкатулке, придавая им особую цену; шкатулку эту он завешал моему деду Яну. «Береги ее как зеницу ока, после моей смерти она откроет тебе иной путь», - часто говорил дед моему отцу. Но мой отец, по своей доверчивости, не мог ее уберечь: один из родственников уговорил его передать ее ему для хранения в безопасном месте и шкатулки потом не вернул. Куда она исчезла и что с ней сталось, установить оказалось невозможно. Единственное, что сохранилось у моего отца в доказательство его происхождения, было кольцо с гербом графов Красинских, так называемый геральдический «слеповронок». Описание его имеется в польском гербовнике: «На лазуревом поле серебряная подкова, увенчанная золотым крестом. На нем черный ворон с золотым перстнем в клюве. На щите графская корона, шлем, дворянская корона, на которой сидит тот же ворон. Намет лазуревый, подложенный серебром».

Мой отец хорошо помнил, как он, еще ребенком, ездил с дедом во дворец Красинских и каждый месяц дед получал известную сумму денег. Это являлось косвенным доказательством его происхождения.

В 1798 году, вскоре после своего возвращения в Варшаву, мой дед женился на Фелицате Петронелли-Деренговской. У него было от нее трое детей: мой дядя Станислав, родившийся в 1800 году, моя тетя Матильда и мой отец Феликс, родившийся в 1821 году.

Мой дед с детства занимался музыкой и был виртуозом на скрипке. Говорили, что он выступал на концертах с Николо Паганини. Он обладал в юности прекрасным голосом и стал первым тенором Варшавской оперы. Его прозвали «словик» - соловей, а польский король называл его «мой словик». Но потом он потерял свой голос и тогда перешел на драматическую сцену и стал замечательным актером. Умер он ста шести лет, случайно, от угара. В некрологе о нем писали, что Ян Кшесинский обладал поразительным голосом, необычайной мягкости и замечательного тембра, и был великим артистом польского театра на трагических и комических ролях.

Мой отец с восьмилетнего возраста обучался хореографии под руководством балетмейстера Мориса Пиона. Сначала он выступал в классических танцах, но потом всецело посвятил себя характерным танцам и мимическим ролям.

В 1835 году, когда моему отцу было четырнадцать лет, он в городе Калише впервые танцевал в присутствии Императора Николая Павловича. Около Калиша были устроены грандиозные военные смотры в честь Прусского короля Фридриха-Вильгельма III, и по случаю этих торжеств был построен театр и откомандированы из Варшавы лучшие артисты, в том числе и мой отец.

Свидание двух монархов в Калише было крупным политическим событием, и Император Николай Павлович хотел придать особый блеск торжествам по этому случаю. Кроме маневров и военных смотров войскам, собранным вокруг города, в самом городе давались балы, спектакли и пышные приемы. Мой отец любил нам рассказывать об этих калишских празднествах, которые отразились на его театральной карьере.

Император Николай Павлович посещал Варшаву несколько раз, и ему нравились польские национальные танцы, в особенности мазурка. В Петербурге эти танцы тогда еше не были известны, и в 1851 году Император Николай Павлович решил выписать из Варшавы пять танцовщиков и танцовщиц для исполнения мазурки. В их числе был и мой отец. Мазурка имела огромный успех и с этого времени стала любимым танцем не только на сцене, но и на балах.

Мой отец должен был приехать в Петербург вместе со всеми, но во время представления в Варшаве балета «Катарина» нечаянно пыжом прострелил себе руку. Рана оказалась настолько серьезной, что опасались потери кисти руки, но ампутации делать не пришлось, рану вылечили, и он только лишился первого совместного с товарищами выступления в мазурке. Приехал он позже других и выступил 30 января 1853 года на сцене Императорского Александринского театра в «Крестьянской свадьбе».

Он танцевал краковяк, мазурку и па-де-труа со Снетковой 1-й и Паркачевой. С этого времени мой отец окончательно поселился в Петербурге и жил там до самой своей смерти.

Он имел на сцене Мариинского театра неизменный успех у публики, а его исполнение мазурки считалось образцовым, так что его ставили выше знаменитого варшавского танцовщика Попеля. А. Плещеев, видевший его в расцвете его славы, писал о нем: «Более удалое, гордое, полное огня и энергии исполнение этого национального танца трудно себе представить. Кшесинский умел придать ему оттенок величественности и благородства. С легкой руки Кшесинского или, как выразился один из театральных летописцев, с легкой его ноги, положено было начало процветанию мазурки в нашем обществе. У Феликса Ивановича Кшесинского брали уроки мазурки, которая с этой даты сделалась одним из основных бальных танцев в России».

Император Николай Павлович, который вообще очень интересовался балетом, так полюбил мазурку, что, когда 11 июля 1851 года, в день тезоименитства Великой Княгини Ольги Николаевны, в Петергофе был дан парадный спектакль на открытом воздухе, на генеральной репетиции Государь прошел на сцену и пожелал, чтобы протанцевали мазурку. Когда оказалось, что артисты не взяли с собою польских костюмов, он приказал танцевать свой любимый танец - мазурку - в костюме неаполитанских рыбаков. По счастью, капельмейстер А. Н. Лядов захватил с собою ноты. Этот случай был рассказан современником, генералом М. Гейротом, в его книге «Описание Петергофа».

МОЯ РОДОСЛОВНАЯ

Настоящая родословная составлена на основании Гербовника Польского Дворянства «Родина», том 8-й, с. 119, Варшава, 1911 год.

Род Кшесинских

Мой прадед - Войцех - род. в 1736 г.; в 1748 г. бежал во Францию. В 1768 г. женился в Париже на польской эмигрантке Анне Зиомковской.

Мой дед - Иван-Феликс (сын предыдущего) - род. в 1770 г., скончался 106 лет, т. е. в 1876 г. Знаменитый скрипач, певец и драматический артист. В 1798 г. женился на Фелицате Петронелли-Деренговской. Она скончалась в 1870 г. в Петербурге у нас на квартире и была похоронена на католическом кладбище на Выборгской стороне.

Мой отец - Адам-Феликс - род. 9 ноября 1823 г., так значилось в бумагах, а отец утверждал, что он родился в 1821 г. В начале 60-х гг. он женился на Юлии Доминской, вдове Леде, балетного артиста. От первого брака у моей матери было пять человек детей, не считая четверых умерших в младенчестве. От второго брака нас было четверо.

Мой брат - Станислав - род. в 1864 г., скончался, кажется, в 1868 г.

Моя сестра - Юлия - род. 22 апреля 1865 г., 11/24 декабря 1902 г. вышла замуж за барона Александра Логгиновича Зедделера, офицера Л.-Гв. Преображенского полка. Он род. 23 мая 1868 г., скончался 18 ноября 1924 г. в Кап-д'Ай.

Мой брат - Иосиф-Михаил (Юзя) - род. в 1868 г. В 1896 г. женился на Серафиме Александровне Астафьевой, и в 1898 г. у него родился сын Вячеслав (или Славушка).

Я сама - Матильда-Мария - род. 19 августа/1 сентября 1872 года. 17/30 января 1921 г. я вышла замуж за Великого Князя Андрея Владимировича.

Глава вторая ДЕТСКИЕ ГОДЫ

Детство мое было очень счастливое и радостное. Мои родители очень любили своих детей и жили для них. Своею любовью и заботою о нас они создали ту чарующую обстановку, которая останется навсегда самым дорогим воспоминанием моего детства.

Моя мать окончила Императорское Театральное училище и несколько лет была артисткой балетной труппы, но вскоре покинула сцену, выйдя замуж за артиста балетной труппы Леде, француза по происхождению.

Овдовев, она вышла замуж вторым браком за моего отца. От этих двух браков у моей матери было всего тринадцать человек детей, из коих я была самая младшая, тринадцатая.

Я родилась 19 августа по старому стилю, или 1 сентября по новому, 1872 года, в местечке Лигово, на 13-й версте по Петергофскому шоссе, где мои родители нанимали дачу, чтобы проводить лето вдали от пыльного города и дать детям простор и чистый воздух.

Туда мы несколько лет подряд уезжали на летние месяцы. Недалеко от дома, где я родилась, находился знаменитый Красный кабачок, где в июне 1762 года переночевала Императрица Екатерина Вторая, когда во главе гвардейских полков шла походом, в форме Лейб-Гвардии Преображенского полка. Она была провозглашена Императрицей 23 июня.

Я была любимицей отца. Он угадывал во мне влечение к театру, природное дарование и надеялся, что я поддержу славу его семьи на сцене, где блистали его отец и он сам. С трехлетнего возраста я любила танцевать, и отец, чтобы доставить мне удовольствие, возил меня в Большой театр, где давали оперу и балет. Я это просто обожала. Во время одной из таких поездок в театр произошел случай, который так глубоко врезался в мою память, что я вижу его до сих пор во всех подробностях, как будто это случилось вчера.

Однажды отец повез меня в Большой театр на дневное представление балета «Конек-Горбунок» и поместил меня в одной из закулисных лож третьего яруса, которые предоставлялись артистам.

«Конек-Горбунок», поставленный Сен-Леоном впервые 3 декабря 1864 года для бенефиса Муравьевой, был чудным балетом, вполне понятным для маленькой девочки, которая только начинала любить театр. Отец исполнял мимическую роль Хана, одну из лучших в его репертуаре, и создавал незабываемый художественный образ. Посадив меня на стул, он поспешил в свою уборную, чтобы загримироваться и переодеться к предстоящему спектаклю.

Я осталась одна в ложе. Прелесть этих лож заключалась в том, что они были на сцене и из них можно было видеть не только весь спектакль, но и перемену декораций во время антрактов, что, конечно, меня очень занимало. Никогда не забуду, с каким восхищением я смотрела спектакль, с каким вниманием следила за танцами, за игрою отца, как любовалась декорациями и световыми эффектами: то день на сцене, то ночь и луна, то ветер и гроза с громом и молнией, все это представлялось мне сказочно прекрасным, таинственным и необыкновенно увлекательным.

Когда спектакль кончился, я стала терпеливо ожидать отца, зная, что ему нужно время, чтобы переодеться и прийти за мною для совместного возвращения домой. Но, видя, что никто за мною не приходит, я тихонько слезла с кресла и спряталась за ним, чтобы меня не заметили, в расчете что мне удастся остаться в ложе до вечернего спектакля, который должен был начаться через несколько часов. Пока же я могла из своей засады наблюдать, как к вечернему представлению ставились новые декорации, и это было для меня очень занимательно.

Тем временем мой отец, разгримировавшись и переодевшись, спокойно отправился домой, довольный спектаклем и совершенно забыв все остальное, в том числе и меня. Увидев его одного, моя мать воскликнула в ужасе: «Где же Маля? Где ты ее оставил?»

«Боже! - вскрикнул отец. - Я позабыл ее в театре». И бросился обратно за мной.

Я между тем отлично устроилась в ложе за креслом, наблюдая за тем, что происходило на сцене. Заслышав шаги отца, я быстро залезла под кресло в надежде, что он меня не найдет и что я все-таки смогу увидеть вечерний спектакль. Но, увы, это мне не удалось, и мой отец, к полному удовольствию моей матери, привел меня домой.

Большого театра более не существует. Его уничтожили в прошлом веке, и на его месте была построена Консерватория и при ней театр. С Большим театром связаны мои первые театральные впечатления, там проявилась моя любовь к театру, и там же я впервые выступила на сцене. И на том же месте, но уже в театре Консерватории, я в последний раз выступила в России, в 1917 году.

От брака с моим отцом у моей матери было четверо детей, из которых один умер младенцем. Мы все трое поступили на сцену. Моя старшая сестра, Юлия, была очень красива и лучше всего исполняла характерные танцы; она выступала под именем Кшесинской 1-й, считалась украшением сцены, и ей всегда давали лучшие места. Мой брат Юзя был очень талантливым первым танцовщиком и походил на отца - такой же красивый, высокий, стройный и так же любил свое искусство, как мой отец, который ставил его выше всего в жизни.

Теперь, повидав за долгую жизнь немало замечательных артистов, я вспоминаю моего отца и Вирджинию Цукки и думаю, что при всей перемене взглядов, техники, требований балетного искусства они и теперь имели бы такой же успех и считались бы такими же первоклассными артистами, которые могли быть примером для тех, кто на сцене переигрывает и не переживает своей роли всем сердцем и душой.

По случаю шестидесятилетнего юбилея артистической деятельности моего отца 8 февраля 1898 года газеты отмечали невозможность даже упомянуть все те роли, которые ему пришлось исполнить, и перечислить балеты, в которых он выступал. «Менялись балетмейстеры и балерины, менялись начальники, менялись режиссеры и капельмейстеры, но он неизменно оставался на своем посту и был не только несменяемым, но и незаменимым».

Действительно, было бесчисленное множество балетов, в которых выступал мой отец за время своей долгой артистической карьеры, но мне ближе всего были те балеты, в которых я выступала с ним вместе, - «Пахита», «Дочь фараона», «Эсмеральда». Он вдохновлял меня своей игрой, и я ощущала себя вместе с ним не артисткой на сцене, а тою, которую я должна была воплощать.

Никто не танцевал так мазурку, как мой отец, который вкладывал в нее весь свой темперамент. Этот танец он передал мне, и я его восприняла глубоко. Балетоманы долго вспоминали его исключительный успех в поставленной им мазурке в балете «Которая из трех», которую он исполнял с Марией Сергеевной Петипа, Лядовой 2-й и Кошевой. Рецензисты отмечали, что не было равного ему исполнителя мазурки за все время его пребывания на сцене. Именно он ввел мазурку в Петербурге и Москве, где до того ее никогда не исполняли ни в театре, ни на балах, ни при дворе. Благодаря исполнению моего отца и под влиянием особой любви к ней Императора Николая Павловича она была введена на сцену, а затем, в более доступной для непрофессиональных исполнителей форме, стала вводиться всюду. Все стали брать уроки мазурки у моего отца, он был всюду принят дружески. Часто я сопровождала отца на его уроки детям, и мне доставляло большое удовольствие танцевать с детьми и увлекать их в вихрь бешеной мазурки.

Глава третья ДОМАШНЯЯ ЖИЗНЬ

Мой отец не был богат, но сценой и уроками зарабатывал достаточно, чтобы в доме был полный достаток и мы могли бы жить с комфортом. Мы всегда занимали большие квартиры в лучшей части города и непременно с большой залой, в которой отец давал уроки. Время его уроков я очень любила. Из залы раздавались звуки вальса и мазурки, а я в соседней комнате, еще совсем маленькая, танцевала, как могла, под доносившуюся музыку.

В часы свободные от театра и уроков мой отец любил заниматься ручными работами и был в этом «маленьком искусстве», как и в большом, настоящим мастером. Помню, он построил аквариум - очень сложный, с подводными украшениями из камней. Но настоящим чудом техники была сделанная им модель Большого петербургского театра со всеми мельчайшими подробностями: декорации поднимались и опускались как в настоящем театре, было устроено настоящее театральное освещение масляными маленькими лампами, и можно было, крутя рукоятку, приводить в действие полную смену декораций, как в подлинном театре. Отец сам написал для одного балета все декорации. Эту модель мы после его смерти подарили Театральному музею А. А. Бахрушина в Москве.

Туда же я отдала мой первый детский польский костюм, который мне сшили, когда мне было года четыре. Он был такой маленький, что годился бы для куклы. Я отдала в Бахрушинский музей и мои детские танцевальные туфли, в которых я выступала на сцене Большого театра в балете «Конек-Горбунок». Я появлялась в картине подводного царства, и роль моя заключалась в том, что я должна была вынуть кольцо из пасти кита. Кольцо я получала до начала спектакля, сама клала его заранее в пасть кита, а потом уже вынимала его во время действия. Хотя это было в конце балета, я все-таки приходила за час до начала представления, боясь опоздать, чтобы получить кольцо и парик.

Мой отец был большим хлебосолом, и для него самым большим удовольствием было принимать гостей у себя и угощать - в этом он был великий мастер. В особенности он отличался своим кулинарным искусством на Пасху и на Рождество. На столе появлялись тогда разнообразные и многочисленные блюда сообразно старой традиции, которая строго соблюдалась в нашей семье. Я думаю, что хлебосольство перешло от отца ко мне: я тоже всю жизнь любила принимать и угощать, и говорят, что я, как мой отец, умела располагать гостей к общему веселью.

К Пасхе отец сам готовил куличи. Он надевал белый передник и сам месил тесто, непременно в новом, деревянном корыте. Куличей по традиции пекли двенадцать - по числу апостолов. На пасхальный стол ставили сделанного из масла агнца с хоругвью. В Страстную субботу приглашали ксендза благословить пасхальный стол.

Сочельник справлялся очень торжественно в тесном семейном кругу, и из посторонних звали только самых близких старых друзей; помню, что бывал Раш, воспитатель моего брата Юзи.

Мои родители принадлежали к польской римско-католической церкви, и Сочельник справлялся согласно старинным обычаям. До шести часов вечера, до первой звезды, ничего нельзя было взять в рот. За ужином, который был главным событием этого дня, все кулинарные способности отца проявлялись вполне. По традиции полагалось подавать тринадцать рыбных постных блюд, из которых каждое имело свое особое символическое значение, но потом это число было сокращено до семи блюд. Из рыбных блюд считались обязательными судак по-польски и жареная рыба. Потом подавали два сорта ухи в двух отдельных мисках, которые ставились у прибора матери, и она нам разливала. В одной миске подавалась русская уха, а в другой - польская, со сметаною. Эту польскую уху я очень любила и до сих пор вспоминаю ее с наслаждением, но после родительского дома я нигде ее больше не видала. Очевидно, ее изготовление было кулинарным секретом моего отца. После ужина зажигали елку, под которой были разложены подарки для гостей. Я сохранила этот обычай на всю жизнь, и до сих пор нет у меня больше удовольствия, как зажигать елку и раздавать подарки.

Глава четвертая ЛЕТО В ИМЕНИИ

Я очень любила проводить лето в имении Красницы около станции Сиверской, в шестидесяти трех верстах от Петербурга по Варшавской железной дороге. Отец купил его у генерала Гаусмана. На возвышенном берегу реки Орлинки был расположен прекрасный двухэтажный деревянный дом, откуда был вид на долины и поля далеко вокруг. Отец устроил дом по-своему, обшил вагонкой и заново окрасил стены, но главной переделкой была постройка обширной столовой, так как старая была мала для нашей семьи и постоянно наезжающих гостей. Старая столовая была снесена, а на ее месте отец построил новую, просторную, светлую, где помещался огромный стол, за которым можно было свободно разместиться.

На протекавшей внизу речке Орлинке была построена против нашего дома купальня. Недалеко от дома был большой фруктовый сад с огородом, за садом шел дремучий лес, куда я ходила за грибами. При имении была своя ферма с полным молочным хозяйством, птичий двор и курятник. Прекрасные луга давали чудное сено для скота. Сенокос был для детей лучшей порой лета. Перед началом сенокоса косцам выставлялось угощение, как полагалось по обычаю. Отношения с окрестными крестьянами были прекрасные, и они любили и уважали моего отца за его сердечность и справедливость, а с отца переносилась любовь и на меня. В имении стараниями отца все было в хозяйственном отношении отлично устроено, содержалось в большом порядке и чистоте, и хотя соблюдалась экономия, но всего было вдоволь. В этом имении я проводила лето в течение всего моего детства и прожила в нем много, много счастливых дней.

В поле и на ферме все было заведено отцом, а в доме хозяйством ведала мать, и вела его она прекрасно, экономно и с любовью. Роскоши не было, но изобилие было полное. Кухарку, готовившую очень вкусно, и горничную Машу мы привозили с собою из города, а черную работу в буфете и на кухне исполняли нанимавшиеся на лето крестьянки.

В соседних деревнях были прекрасные лавки, где все можно было покупать, а чего нельзя было там достать, отец привозил из города в большом кожаном мешке. Мы, детьми, всегда толпились вокруг отца, когда он возвращался из города, чтобы проведать, какие вкусные вещи привез он с собою завернутыми в таинственные пакеты.

Жизнь в имении начиналась очень рано. Отец вставал в пять часов утра, чтобы успеть присмотреть за хозяйством и проверить, все ли делается по его желанию. Мы же вставали позже, прямо к утреннему кофе. В грибное время я вставала с зарею, чтобы до кофе пойти в лес за грибами, это было летом моим любимым занятием. Я очень боялась пауков и брала с собою палку, чтобы прочищать дорогу от паутины. Однажды, завидя под деревом большой, чудный гриб, я бросилась к нему, забыв о мерах предосторожности, и попала лицом прямо в паутину, а паук сел мне на нос. В перепуге я бросила корзину с грибами и со страшным ревом и криком бросилась сломя голову бежать домой, не решившись даже смахнуть противного паука с носа.

Любимой нашей игрой была «палочка-воровка». Один из нас бросал палочку как можно дальше, а другой, который избирался «хранителем» ее, должен был медленными шагами подойти, положить палочку на определенное место, обычно на скамейку, и постучать ею в знак начала игры. Пока он шел, другие прятались, кто куда мог, от него и затем пытались незаметно подкрасться и постучать ею о скамейку, что означало конец игры. «Хранитель», не отходя от палочки, старался этому помешать, оглядываясь кругом, и если кого замечал, то называл его по имени, и тот должен был выйти из игры. Если же «хранитель» ошибался в имени, то можно было опять спрятаться и снова подкрадываться за палочкой. Мы любили играть в сумерках, когда разглядеть крадущегося было трудно, «хранитель» ошибался в имени, и игра длилась дольше. В игре мы часто прятались в кустах и в ветвях деревьев, и, чтобы удобнее было лазить по деревьям, я надевала мужской серый костюм.

Утренний кофе был в восемь часов утра, и чего только к нему не подавалось: домашние молочные продукты, домашние булочки, печенья, варенья. Мы очень любили покушать. В час подавался обед со множеством разных блюд. Днем мы бегали во фруктовый сад объедаться фруктами и ягодами, а в пять часов подавался дневной кофе, и снова стол был уставлен: простокваша, варенец, густые сливки, печенья, все это поглощалось с аппетитом после дневных игр и беготни. Ужин в девять часов вечера состоял из нескольких горячих блюд и всего, что можно было вообразить из холодных блюд: домашние маринады, холодная ветчина, копченый сиг и яства, которые отец привозил из города, - всего не перечесть.

Спать мы ложились по-деревенски рано. Трудно было не полнеть при таком режиме, и раз меня за это пристыдил при всем классе балетмейстер Лев Иванов. На первой репетиции осенью он указал на меня и громко сказал: «Жаль, что столь талантливая артистка так располнела».

Самым веселым праздником за лето был день моего рождения 19 августа. Отец старался придать этому дню исключительную торжественность. Не только во всех окрестных деревнях, но и в дачных поселках и в имениях день этот был известен благодаря тому, как обставлял отец это празднование.

С утра крестьяне соседних деревень приходили с семьями поздравлять меня и приносили гостинцы: корзинку с яйцами свежими или с ягодами, с творогом, грибами, сметаною или вышитые крестиками полотенца - эти подарки меня очень трогали. Крестьянские дети были нашими товарищами по играм, и каждое воскресенье у нас устраивалось для них угощение.

Гости постоянно наезжали к нам, особенно по субботам и воскресеньям, но в день моего рождения приезжали и из города, и из соседних имений.

Размещали гостей по всем комнатам, а если места не хватало, то и на сеновале. Помню, раз мы нарочно убрали приставную лестницу на сеновал, куда один из гостей пошел днем отдыхать - и он потом не знал, как ему оттуда слезть.

Вечером вокруг дома зажигалась иллюминация, которую отец приготовлял из простых сальных плошек. А затем был великолепный фейерверк, заранее приготовленный моим отцом. Полюбоваться фейерверком приходили отовсюду, так как отец, как и во всем другом, оказывался замечательным «фейерверкмейстером». Особенно удачные номера фейерверка приветствовались криками толпы.

Раз в день моего рождения под вечер прискакала из соседнего имения целая кавалькада с факелами, и это внесло много оживления.

Конечно, подавался вкусный обильный ужин с обязательным шведским горячим пуншем, который тоже готовился отцом по ему одному известному рецепту. Он придумывал разные сюрпризы, чтобы меня потешить в этот день. Так, раз он подвесил к потолку столовой венок из живых цветов, который за ужином сам опустился мне на голову. Другой раз, когда он хотел повторить этот номер, венок по оплошности спустился на голову моего придурковатого соседа, что вызвало общий смех.

Четырнадцатилетней девочкой я кокетничала с молодым англичанином Макферсоном. Я им не увлекалась, но мне нравилось кокетничать с молодым и элегантным юношей. В день моего рождения он приехал со своей невестой, это меня задело, и я решила отомстить. Пропустить этот афронт даром я не могла. Выбрав время, когда мы все были вместе и его невеста сидела рядом с ним, я ненароком сказала, что люблю по утрам до кофе ходить за грибами. Он любезно спросил меня, не может ли пойти со мной. Этого мне только и нужно было - значит, клюнуло. Я ответила в присутствии невесты, что если она даст ему разрешение, то я ничего не имею против. Так как это было сказано в присутствии всех гостей, то ей ничего не оставалось, как дать требуемое согласие. На следующее утро мы отправились с Макферсоном в лес за грибами. Он мне тут подарил прелестное портмоне из слоновой кости с незабудками - подарок вполне подходящий для барышни моего возраста. Грибы мы собирали плохо, и к концу прогулки мне казалось, что он совсем позабыл про свою невесту. После этой лесной прогулки он стал писать мне любовные письма, присылал цветы, но мне это скоро надоело, так как я им не увлекалась. Кончилось это тем, что свадьба его не состоялась. Это был первый грех на моей совести.

Глава пятая ИМПЕРАТОРСКОЕ ТЕАТРАЛЬНОЕ УЧИЛИЩЕ

За Императорским Александринским театром, со стороны входа для артистов, шла широкая, короткая Театральная улица, ведшая к Чернышеву мосту. Этот ансамбль петербургского стиля Империи, желто-белого цвета, был одним из красивейших в Петербурге. Театральная улииа была целиком занята казенными зданиями. С правой стороны от Александринского театра было министерство, где помешалась театральная цензура, а вся левая сторона была занята великолепным зданием Императорского Театрального училища с лепными барельефами на стенах.

Александринский театр со своими знаменитыми конями на крыше был повернут фасадом к Невскому проспекту. Театральная улица была всегда тиха, и только изредка из широких ворот здания училища выезжала закрытая карета, в которой вывозили будущих балерин на репетиции и на спектакли. Даже на самое маленькое расстояние и во все времена года воспитанницы училища выезжали в этих огромных, старомодных, наглухо закрытых каретах, которые, конечно, вызывали любопытство и желание разглядеть тех, кто прятался за окнами.

Оба театральных училища, петербургское и московское, были подчинены Министерству Императорского Двора и состояли в ведении Дирекции Императорских театров.

Каждую осень в балетное училище принимались дети от девяти до одиннадцати лет, после медицинского осмотра и признания их годными к изучению хореографического искусства. Жюри было строгое, и лишь часть записавшихся на экзамен попадала в школу, в которой училось около шестидесяти-семидесяти девочек и сорока-пятидесяти мальчиков. Ученики и ученицы были на полном казенном иждивении и отпускались домой только на летние каникулы. Во время своего пребывания в школе они иногда выступали на сцене.

По окончании балетной школы в семнадцать-восемнадцать лет ученики и ученицы зачислялись в труппу Императорских театров, где оставались на службе двадцать лет, после чего увольнялись на пенсию или оставались на службе по контрактам. В балетной школе преподавали не только танцы, но и общие предметы наравне с нормальными школами - было пять классов с семилетним курсом.

Хотя в Москве и в Петербурге были отдельные две труппы и два отдельных училища, но они входили в общий состав Министерства Императорского Двора, управлялись Директором Императорских театров и составляли как бы одно целое. Артисты петербургского и московского Императорских театров выступали в обеих столицах.

По правилам все воспитанники и воспитанницы должны были жить в школе на казенном иждивении, но иногда разрешалось некоторым из них обучаться в школе, продолжая жить дома. Таким исключением были мы трое. Обычно стремились попасть в школу интернами, на полном казенном содержании, так как тогда не надо было ничего платить, но мои родители были против этого и не хотели отдавать нас в закрытое заведение, желая иметь нас дома возле себя и давать нам общее образование сами. Они не хотели, чтобы мы теряли связь с домом, считая семейную обстановку главным условием воспитания детей. Конечно, это требовало от нас дополнительной работы. Кроме уроков в училище еще каждый день уроки дома, но мы были счастливы, что живем в семье, видим родителей и не лишены общения с ними, как «пепиньерки» - воспитанницы училища.

Первой в училище поступила моя сестра Юлия, которая была старше меня на шесть лет, а потом мой брат Юзя, который был старше меня на четыре года. Меня определили в Императорское Театральное училище осенью 1880 года, когда мне минуло восемь лет.

Императорское Театральное училище помещалось в огромном казенном здании в Санкт-Петербурге на Театральной улице, которая шла от Александринского театра к Чернышеву мосту. Училище занимало два верхних этажа этого трехэтажного здания. Во втором этаже, или бельэтаже, помещались воспитанницы, а в третьем - воспитанники. В каждом были свои обширные репетиционные залы, классы и дортуары с высокими потолками и огромными окнами. Во втором этаже помещался маленький школьный театр, отлично оборудованный, с всего несколькими рядами кресел. Там происходили школьные выпускные спектакли, которые позже были перенесены в Михайловский театр.

В этом театре в день выпускного спектакля решилась судьба всей моей жизни.

Когда я поступила в Театральное училище, первым моим учителем был Лев Иванович Иванов, замечательный балетмейстер, из постановок которого остались непревзойденными второй акт «Лебединого озера» и «Щелкунчик» Чайковского. Из отдельных поставленных им танцев особенно остался у всех в памяти его «Чардаш» на музыку Листа.

Лев Иванович сам аккомпанировал на скрипке и, как мне иногда казалось, любил ее больше, чем нас. Его дарованию не дано было полностью развиться, и он не создал всего того, что мог бы дать при иных условиях. Мешала отчасти его природная леность, а отчасти его положение, при котором главный балетмейстер Петипа правил все и мог всегда взять его балет и по-своему слегка изменить, так что он оставался потом балетом Петипа. Он преподавал начальные упражнения, своего рода азбуку балетного искусства, и меня это не могло увлекать, так как я все это прошла уже дома. Мне иногда казалось, что он диктует нам движения и делает замечания почти по инерции. Ленивым голосом он говорил нам: «плие», «коленки надо вывернуть», но не останавливал, не исправлял, не задерживал класс из-за неправильного движения какой-либо ученицы. Мне тогда казалось, что он не творил в классе, не вдохновлялся и не вдохновлял нас, а только исполнял машинально свою обязанность.

Впоследствии, когда я уже была балериной и он бывал у меня, я открыла у него страсть не только к скрипке: он, как и многие артисты, любил покушать и, с особым чувством разворачивая салфетку, говорил: «Покушаем».

У Льва Ивановича Иванова я оставалась в классе с восьми до одиннадцати лет. В одиннадцать лет я перешла в класс балерины Императорских театров Екатерины Вазем, где исподнялись уже более сложные движения. Проходили не только упражнения и следили не только за правильностью исполнения, но требовали грации в танце. Ее урок начинался с экзерсисов у палки, потом на середине адажио и аллегро. Па были не очень сложные - аттитюд, арабески, прыжки, заноски, движение на пальцах, па-де-бурре, перекидные со-де-баск - все те основные па, которые остались и теперь при всей изощренности новой техники. Вазем обращала внимание на правильную постановку ноги на пальцах, что имеет очень большое значение, и на выворотность. Ее класс был переходным к старшему, уже виртуозному танцу класса Иогансона.

Вазем следила внимательно за ученицами и останавливала, если находила исполнение недостаточно правильным или лишенным грации. Меня она одобряла и иногда только ласково замечала: «Кшесинская, не морщите лоб, рано состаритесь». Все же мне казалось, что и в ее классе не было вдохновения, так как все эти движения были мне уже знакомы раньше и я не могла ими увлекаться по-настоящему.

Я была у нее с одиннадцатилетнего возраста до тех пор, когда мне исполнилось пятнадцать лет и я перешла в класс Христиана Петровича Иогансона, уроки которого очень полюбила и потом занималась с ним, уже будучи артисткой. По происхождению он был швед, но в Петербурге успел обрусеть. Он был не просто преподавателем, а поэтом своего искусства, вдохновенным артистом и творцом. Он был мыслителем и наблюдателем и делал очень меткие замечания, которые помогали нашему художественному развитию. Его искусство было благородно, потому что было просто, да и сам он был прост, потому что был искренен. Каждое движение было у него полно смысла, выражало определенную мысль и настроение, и он старался то же передать нам. Это он дал мне основы для моего будущего развития, и я ему многим обязана в моей карьере.

Помещения воспитанников и воспитанниц были строго отделены. В бельэтаже помещались дортуары и классы воспитанниц и репетиционные залы, два больших и один маленький, откуда широкий коридор вел в школьный театр, помещавшийся в том же этаже. Оттуда небольшая лестница вела в верхний этаж, где помещались дортуары и классы воспитанников, кабинет инспектора, репетиционные залы, соответствовавшие залам воспитанниц по расположению и размерам. Из репетиционных залов воспитанников, мимо кабинета инспектора и классов, широкий коридор, соответствовавший коридору воспитанниц, вел в небольшую нарядную церковь, залитую солнцем и сверкавшую драгоценностями икон, поднесенных своей школе артистами. Воспитанницы поднимались из своего этажа по широкой парадной лестнице и, в своих длинных форменных платьях, с белыми короткими пелеринками, с туго заплетенными косами и строго приглаженными волосами, шли по коридору в церковь в сопровождении классных дам. Церковь помещалась в этаже воспитанников в самом конце коридора и была расположена как раз над театром этажа воспитанниц. Службы бывали по субботам всенощные и обедни по воскресеньям и в праздничные дни.

Между воспитанниками и воспитанницами строго запрещалось всякое общение, и нужно было много хитростей и уловок, чтобы обменяться записочкой или улыбкой. Во время урока танцев и репетиций со всех сторон следили классные дамы, чтобы не допустить взгляда или движения, и все же, так как это было единственное время встреч, удавалось перекинуться словом и пококетничать. Это входило в традиции школьного быта, и каждая воспитанница непременно имела кого-либо из воспитанников, с которым вела кокетливую игру. Эти мимолетные встречи, мимолетное кокетство были наивными и почти детскими. Несмотря на все преграды, все же происходили легкие флирты, вспыхивали легкие увлечения, которые иногда принимали характер настоящей любви, несмотря на строгий, почти монастырский режим школы.

Учебные классы у нас делились на две стороны: с левой сидели воспитанницы, «пепиньерки», а с правой приходящие - экстерны. Хотя я была приходящей, но с особого разрешения Дирекции я была в виде исключения приравнена к воспитанницам и сидела с ними на левой стороне. Мне было легко учиться, так как я занималась одновременно дома и урок всегда был у меня приготовлен. В классе я была тихоней, несмотря на мой живой и бедовый характер, и держалась я сдержанно, так что начальница и классные дамы меня любили и ставили в пример.

Но от природы я была кокеткой и по этому поводу помню один случай. У нас был молодой и довольно красивый учитель географии, Павловский. К его уроку я старалась кокетливо одеться на случай, если меня вызовут к доске. Павловский имел обыкновение вызывать учениц по очереди, так что те, которые были на предыдущем уроке у доски, были спокойны, что их на этот раз не вызовут, и даже зачастую урока вовсе не готовили. Я же всегда урок свой знала даже тогда, когда могла быть уверенной, что к доске меня не вызовут. Однажды я пришла в класс в зимних зашнурованных ботинках и в теплых клетчатых чулках и не переобулась, так как меня вызывали на предыдущем уроке и я знала, что меня не вызовут к карте. Павловский вызвал ученицу Степанову, которая, как на грех, урока совершенно не знала и не могла ответить ни на один вопрос. Учитель был очень недоволен и сказал классу: «Я уверен, что Кшесинская, хоть и не ее очередь сегодня отвечать, наверное знает урок прекрасно и ответит без ошибки» - и потом, обращаясь ко мне, попросил меня выйти к карте и отвечать. Я встала, как это полагалось, когда обращается учитель, и ответила, смутясь, что урок я знаю, но прошу разрешения ответить с места, не подходя к карте. Он удивленно на меня посмотрел, не понимая, в чем дело, но, считая меня примерной ученицей, разрешение дал, что было против правил. Я ответила свой урок безошибочно и, довольная, села на место. После класса Павловский подошел ко мне и спросил, почему я не хотела выйти к доске. Я сначала замялась, мне было неловко сознаваться, но потом я все-таки сказала, что мне не хотелось выходить в теплых чулках и ботинках к доске, где все могли это видеть. Он выслушал внимательно и мило улыбнулся, видимо поняв значение для меня такой причины.

Глава шестая ПЕРВЫЕ ВЛИЯНИЯ

Через год после того как я поступила в училище, я впервые танцевала на сцене Большого театра 30 августа 1881 года в балете «Дон Кихот». Я танцевала со старшей воспитанницей Андерсон, которая, несмотря на разницу в возрасте, была одного роста со мной. Мы изображали двух марионеток, которых вел за нити огромный великан, как будто управляя ими. Мы исполняли свой танец на пальцах (пуантах). Я никакого страха не испытывала, а только счастье выступать на сцене.

С малых лет мы приучались к сцене, выступали в балетах и видели, как танцуют наши балерины. Чем старше и опытнее мы становились, тем легче мы могли о них судить, видеть их достоинства и недостатки и составлять свое мнение о том, кто танцует лучше, кто хуже и какой общий уровень нашего балета.

В то время, когда я была в училище, балет на сцене Петербургского театра начал увядать. Балерины старшего поколения, как Соколова, Вазем, Горшенкова, уже не могли служить нам примером, и мой пыл к танцам начал проходить. В то время я уже получала отдельные маленькие роли, и это должно было бы меня подбодрить, но я не видела, что может в будущем меня ожидать и к чему надо стремиться. Мне шел четырнадцатый год, когда к нам приехала знаменитая балерина Вирджиния Цукки.

В то время мне уже поручали небольшие партии, которые я старалась исполнить как можно лучше, и даже заслуживала за них одобрение. Но я не имела веры в значение того, что у нас делалось, и не получала настоящего внутреннего удовлетворения от своего танца. У меня было даже сомнение в правильности выбранной мной карьеры. Не знаю, к чему это привело бы, если бы появление на нашей сцене Цукки сразу не изменило бы моего настроения, открыв мне смысл и значение нашего искусства. Вирджиния Цукки была уже тогда немолода, но ее необычайное дарование было еще в полной силе. Она произвела на меня впечатление потрясающее, незабываемое. Мне казалось, что я впервые начала понимать, как надо танцевать, чтобы иметь право называться артисткой, балериной. Цукки обладала изумительной мимикой. Всем движениям классического танца она придавала необычайное очарование, удивительную прелесть выражения и захватывала зал.

Для меня исполнение Цукки было и осталось подлинным искусством, и я поняла, что суть не только в виртуозной технике, которая должна служить средством, но не целью.

У Цукки были необыкновенно выразительные движения рук и изгиб спины, которые я хотела запомнить, жадно следя еще детскими глазами за ее исполнением. Говорили потом, что у меня были движения рук и спины, как у Цукки. Когда, уже балериной, мне пришлось исполнять Эсмеральду, я вдохновлялась воспоминанием об ее изумительном по драматизму танце в этой роли. Цукки была моим гением танца, вдохновившим и направившим меня на верный путь в мои ранние, еще полудетские годы подготовки к сцене. И ей за это я осталась навеки верна и благодарна.

Я сразу ожила и поняла, к чему надо стремиться, какой артисткой надо быть. Цукки видела мое обожание, и у меня долго хранился в банке со спиртом подаренный ею цветок, который потом пришлось оставить в России. Пример Цукки так живо врезался в мою память, что потом, разучивая новые балеты, я помнила, как она танцевала некоторые роли, которые пришлось мне исполнять.

Со времени появления Цукки на нашей сцене я стала усиленно работать, с увлечением и энергией, мечтая стать такою же настоящей артисткой.

Ко времени моего выпуска из училища я вполне владела собою на сцене и могла блеснуть на выпускном экзамене, на котором в этом году должна была, кажется впервые, присутствовать вся Царская семья с Государем Александром Третьим во главе.

Этот экзамен решил мою судьбу.

Глава седьмая ВЫПУСКНОЙ ЭКЗАМЕН. ПЯТНИЦА 23 МАРТА 1890 ГОДА

Выпускной экзамен служил как бы венцом нашей школьной работы и незабываемым днем всей жизни. Вся наша карьера была впереди. Для выпускного экзамена первые ученицы имели право сами выбирать себе танец. Я выбрала па-де-де из «Тщетной предосторожности» на музыку итальянской песни «Стелла конфидента», которое незадолго перед тем Цукки танцевала с Павлом Андреевичем Гердтом с огромным успехом. Цукки даже поцеловала на сцене Гердта, что было отмечено как небывалый случай во всех рецензиях. Это был прелестный, выразительный танец, исполненный лукавого кокетства. Костюм у меня был голубой, с букетиками ландышей. Я танцевала с выпускным воспитанником, который тоже кончил училище, - Рахмановым.

В школе администрация относилась ко мне всегда хорошо и даже выделяла меня, но на выпускном экзамене в Высочайшем присутствии надо было выдвинуть не приходящую ученицу, какой была я, а воспитанниц, «пепиньерок». Первыми ученицами были Рыхлякова, классическая танцовщица с виртуозной техникой, и Скорсюк, характерная танцовщица, у которой было много своеобразия и темперамента.

Кроме балетного отделения в спектакле участвовало и драматическое отделение училища.

Сколько волнений было сопряжено с этим спектаклем, сколько радости танцевать в присутствии всей Царской семьи, как бились наши молодые сердца!

Наконец настал желанный день. Стоя на сцене за опущенной занавесью, мы сознавали, мы чувствовали, что в маленьком нашем театре собирается Царская семья на нас посмотреть. Спектакль прошел прекрасно. Каждая из нас старалась поддержать честь нашей школы. По аплодисментам нельзя было определить, кто больше понравился, так как всем аплодировали одинаково, чтобы никого не обидеть.

После спектакля всех участников собрали в большом репетиционном зале вместе со всем начальством, с классными дамами, учителями и высшим персоналом Дирекции Императорских театров во главе с И. А. Всеволожским. Ученики и ученицы балетного и драматического отделений остались в тех костюмах, в которых выступали. Зал, в котором всех собрали, соединялся со школьным театром длинным, широким коридором, вдоль которого были расположены классы.

Из зала было видно, как из театра вышла Царская семья и медленно двигалась в нашем направлении. Во главе шествия выделялась маститая фигура Императора Александра Третьего, который шел под руку с улыбавшейся Императрицей Марией Федоровной. За ним шел еще совершенно молодой Наследник Цесаревич Николай Александрович и четыре брата Государя: Великий Князь Владимир Александрович с супругой, Великой Княгиней Марией Павловной, Великий Князь Алексей Александрович, генерал-адмирал, Великий Князь Сергей Александрович со своей красивой супругой Елизаветой Федоровной и недавно женившийся Великий Князь Павел Александрович со своей молодой супругой Великой Княгиней Александрой Георгиевной (которая ожидала своего первого ребенка, Марию Павловну, родившуюся 6 апреля 1890 года) и генерал-фельдмаршал Великий Князь Михаил Николаевич со своими четырьмя сыновьями.

По традиции представляли сначала воспитанниц, а потом приходящих. Но Государь, войдя в зал, где мы собрались, спросил зычным голосом: «А где же Кшесинская?»

Я стояла в стороне, не ожидая такого нарушения правил. Начальница и классные дамы засуетились. Они собирались подвести двух первых учениц, Рыхлякову и Скорсюк, но тотчас подвели меня, и я сделала Государю глубокий поклон, как полагалось. Государь протянул мне руку со словами:

- Будьте украшением и славою нашего балета.

Я снова сделала глубокий реверанс и в своем сердце дала обещание постараться оправдать милостивые слова Государя. Потом я поцеловала руку Государыни, как требовалось.

Я так была ошеломлена тем, что произошло, что почти не сознавала происходящего вокруг меня. Слова Государя звучали для меня как приказ. Быть славой и украшением русского балета - вот то, что теперь волновало мое воображение. Оправдать доверие Государя было для меня новой задачей, которой я решила посвятить мои силы.

Когда все по очереди были представлены Государю и Государыне и были обласканы ими, все перешли в столовую воспитанниц, где был сервирован ужин на трех столах - двух длинных и одном поперечном.

Войдя в столовую, Государь спросил меня:

- А где ваше место за столом?

- Ваше Величество, у меня нет своего места за столом, я приходящая ученица, - ответила я.

Государь сел во главе одного из длинных столов, направо от него сидела воспитанница, которая должна была читать молитву перед ужином, а слева должна была сидеть другая, но он ее отодвинул и обратился ко мне:

- А вы садитесь рядом со мною.

Наследнику он указал место рядом и, улыбаясь, сказал нам:

- Смотрите только не флиртуйте слишком.

Перед каждым прибором стояла простая белая кружка. Наследник посмотрел на нее и, повернувшись ко мне, спросил:

- Вы, наверное, из таких кружек дома не пьете?

Этот простой вопрос, такой пустячный, остался у меня в памяти. Так завязался мой разговор с Наследником. Я не помню, о чем мы говорили, но я сразу влюбилась в Наследника. Как сейчас, вижу его голубые глаза с таким добрым выражением. Я перестала смотреть на него только как на Наследника, я забывала об этом, все было как сон.

По поводу этого вечера в Дневнике Государя Императора Николая Второго под датой 23 марта 1890 года было записано: «Поехали на спектакль в Театральное училище. Была небольшая пьеса и балет. Очень хорошо. Ужинали с воспитанниками». Так я узнала через много лет об его впечатлении от нашей первой встречи.

Посидев немного с нами, Государь пересел за другой стол, а на его место сел старый Великий Князь Михаил Николаевич. Потом по очереди садились все старшие члены Императорской семьи, чтобы всем одинаково оказать внимание.

Когда я прощалась с Наследником, который просидел весь ужин рядом со мною, мы смотрели друг на друга уже не так, как при встрече, в его душу, как и в мою, уже вкралось чувство влечения, хоть мы и не отдавали себе в этом отчета.

Какая я была счастливая, когда в тот вечер вернулась домой! Какая была радость увидеть счастье родителей, которые гордились моим успехом! Я всю ночь не могла спать от радостного волнения и все думала о событиях этого вечера.

На другое утро я должна была рано ехать в училище. У нас был маленький шарабан, запряженный пони, которых шутя называли крысами феи Карабос из «Спящей красавицы».

Когда я ехала по улицам, мне казалось, что все на меня смотрят, что я уже знаменитость и все уже знают о моем счастье.

Дня через два я шла с сестрой по Большой Морской, и мы подходили к Дворцовой площади под арку, как вдруг проехал Наследник. Он узнал меня, обернулся и долго смотрел мне вслед.

Какая это была неожиданная и счастливая встреча!

В другой раз я шла по Невскому проспекту мимо Аничкова дворца, где в то время жил Император Александр Третий, и увидела Наследника, стоявшего со своей сестрой, Ксенией Александровной, в саду, на горке, откуда они через высокий каменный забор, окружавший дворцовый сад, любовались улицей и смотрели на проезжавших мимо. Опять неожиданная радостная встреча.

Шестого мая, в день рождения Наследника, я убрала всю свою комнату маленькими флажками. Это было по-ребячески, но в этот день весь город был разубран флагами.

Случайные встречи с Наследником на улицах были еще несколько раз.

Вскоре после училищного спектакля, до официального выпуска, я получила первый дебют на сцене в бенефисном спектакле Папкова 22 апреля 1890 года. Я танцевала уже не с воспитанником, а с опытным артистом, Николаем Легатом, и это придавало мне уверенности.

Известный критик А. Плещеев неоднократно отмечал мои первые выступления. По поводу моего дебюта он писал: «Гвоздем бенефиса г. Папкова были дебюты трех юных дочерей многочисленного семейства Терпсихоры - г-жи Кшесинской, Скорсюк и Рыхляковой.

Г-жа Кшесинская в па-де-де из «Тщетной предосторожности» произвела самое приятное впечатление. Грациозная, хорошенькая, с веселою детскою улыбкою, она обнаружила серьезные хореографические способности в довольно обработанной форме: у г-жи Кшесинской твердый носок, на котором она со смелостью, достойной опытной балерины, делала модные двойные круги. Наконец, что опять поразило меня в молодой дебютантке, это безупречная верность движения и красота стиля. Очень удачным партнером г-жи Кшесинской 2-й оказался г. Легат. Па-де-де имело огромный успех, несмотря на то, что недавно еще его исполнили г-жа Цукки и г. Гердт».

Через неделю после этого спектакля я выступила в дивертисменте, и А. Плещеев опять меня похвалил: «Через неделю в дивертисменте снова отличилась г-жа Кшесинская 2-я. За несколько лет до своих дебютов г-жа Кшесинская, будучи еще девочкой, танцевала в «Пахите» в известной мазурке, и тогда уже синклит балетоманов предсказал ей блестящую будущность. На нее особенно указывал А. А. Гринев, и был, как видите, прав».

Гринев был мужем Екатерины Вазем и большим любителем балета. Он увлекал публику своим энтузиазмом и громкими возгласами, когда танцевала его жена: «Браво, Катька!»

Известный критик Скальковский по поводу моих дебютов сравнивал меня с Вирджинией Цукки. Он очень меня ценил и постоянно отмечал в своих рецензиях.

После всех волнений и радостей надо было готовиться к выпускным экзаменам. В танцах я упражнялась днем, в училище, а по наукам готовилась ночью, у себя дома, когда весь дом спал. Была весна, петербургские белые ночи. Чашка крепкого кофе - и так чудно, так легко было заниматься.

Я окончила училище с первой наградой и получила Полное собрание сочинений Лермонтова. После выпуска мне казалось, что счастливее меня никого не может быть. Мне было семнадцать с половиной лет.

После окончания училища я уехала с родителями в Красницы, в наше именьице. Впереди предстояли красносельские спектакли, во время лагерного сбора, на которых я должна была выступать. В Красное Село меня влекло больше всего то, что там я, наверное, снова встречу Наследника, который в этом году служил в Гусарском полку и потому должен был быть все лето в лагере, а значит, на всех спектаклях.

Глава восьмая МОЙ ПЕРВЫЙ КРАСНОСЕЛЬСКИЙ СЕЗОН

В Красном Селе, расположенном в 24 верстах от Санкт-Петербурга по Балтийской железной дороге, издавна бывал в летнее время лагерный сбор для практической стрельбы и маневров.

В шестидесятых годах прошлого века, в бытность Великого Князя Николая Николаевича Старшего Главнокомандующим Санкт-Петербургским Военным Округом, а во время турецкой войны 1877-1878 годов Главнокомандующим войсками на Дунайском фронте, в Красном Селе был построен деревянный театр для развлечения офицеров во время лагерного сбора. В течение июля и первой половины августа, когда Великий Князь жил в лагере, в Красносельском театре давали спектакли два раза в неделю. Ставилась какая-нибудь веселая пьеса и балетный дивертисмент.

После окончания Театрального училища я была зачислена 1 июня 1890 года в балетную труппу Императорских театров и должна была принимать участие в красносельских спектаклях.

По старой традиции последний спектакль летнего красносельского сезона заканчивался общим галопом Galop Infernal, в котором участвовали все выступавшие в тот вечер артисты. Мы только что начали репетицию, как совершенно неожиданно в театр приехал Великий Князь Николай Николаевич Старший, давно живший на покое. В молодости он очень увлекался балетной артисткой Числовой и имел от нее двух сыновей, получивших фамилию Николаевых и служивших впоследствии в Лейб-Гвардии Конно-Гренадерском полку, и двух дочерей, из которых одна, настоящая красавица, вышла замуж за князя Кантакузена.

Много лет спустя, когда стали ремонтировать театр и поставили леса, было установлено, что одна из женских головок, нарисованных в медальонах, была Числовой, и можно было даже прочесть под ней надпись, которую раньше издали разглядеть было нельзя. Великий Князь очень любил моего отца и балетмейстера Льва Ивановича Иванова, был с ними на «ты», и они часто запросто бывали у него.

Когда началась репетиция галопа, Великий Князь сидел в царской ложе, как вдруг он остановил танец и стал горячо доказывать Иванову, что галоп поставлен им неправильно. Лев Иванов стал возражать, но Великий Князь выскочил на сцену и сам стал показывать, как надо исполнять галоп.

Первый красносельский спектакль в том сезоне, когда я поступила в труппу, был в день объезда лагеря Главнокомандующим, Великим Князем Владимиром Александровичем, любимым братом Императора Александра Третьего.

Я ждала этого дня с замиранием сердца. Моей главной мечтой было увидеть Наследника и, может быть, встретиться с ним во время спектакля. По старому обычаю Государь и Великие Князья приходили на сцену во время антракта перед балетным дивертисментом и разговаривали с артистами.

Мои мечты сбылись. Не только в первый день, но и на всех представлениях Наследник приходил на сцену и разговаривал со мной. Со времени училищного спектакля я мечтала снова увидеть его хоть издали, и теперь, когда могла даже говорить с ним, я была бесконечно счастлива.

В первом красносельском сезоне мне не давали отдельных выступлений, а только вместе с другими, и уборная моя была во втором этаже. Только раз, когда мне дали отдельный танец, мне отвели лучшую уборную внизу, окна которой выходили на царский подъезд, и я могла, стоя у окна, свободно разговаривать с молодыми Великими Князьями и с Наследником.

В один из таких вечеров, перед балетным дивертисментом, я выбежала веселая на сцену и чуть не столкнулась с Государем, но вовремя успела остановиться и поклониться ему. Государь сказал с улыбкой: «Наверное, кокетничали».

Государь и Царская семья сидели в левой ложе, если смотреть в зал со сцены. А когда в ложе места не хватало, то садились в первом ряду. Государь же всегда сидел в ложе, у самой сцены, между двумя колоннами.

Быстро прошли счастливые летние дни красносельского сезона, так памятные мне своей беспечной радостью и надеждами.

Государь после лагерного сбора вернулся в Петергоф, где обычно проводил конец лета. У меня больше не было надежды увидеть Наследника. Он должен был уехать на девять месяцев в кругосветное путешествие. Мне было очень грустно.

Я влюбилась в Наследника с первой нашей встречи. После летнего сезона, когда я могла встретиться и говорить с ним, мое чувство заполнило всю мою душу, и я только о нем могла думать. Мне казалось, что хоть он и не влюблен, но все же чувствует ко мне влечение, и я невольно отдавалась мечтам. Нам ни разу не удавалось поговорить наедине, и я не знала, какое чувство он питает ко мне. Узнала я это уже потом, когда мы стали близки.

Теперь, шестьдесят лет после тех счастливых дней, я могла прочесть в Дневнике Государя, изданном после переворота, его записи, относящиеся к тому лету в Красном Селе, когда он был еще Наследником и мы еще могли только встречаться при людях. Сердце тогда подсказывало мне правду о чувстве Наследника ко мне.

Заметки в Дневнике написаны в 1890 году, во время лагерного сбора:

«10 июля, вторник: Был в театре, ходил на сцену.

17 июля, вторник: Кшесинская 2-я мне положительно очень нравится.

30 июля, понедельник: Разговаривал с маленькой Кшесинской через окно.

31 июля, вторник: После закуски в последний раз заехал в милый Красносельский театр. Простился с Кшесинской.

1 августа, среда: В 12 часов было освящение штандартов. Стояние у театра дразнило воспоминания».

Вот что он писал тогда, в те чудные летние дни.

В это лето я раз была в Петергофе у Маруси Пуаре и весь день надеялась встретить Наследника на прогулке, но этого не случилось.

Товарищем по полку Наследника был гусар Евгений Волков, которого я хорошо знала. Он должен был сопровождать Наследника в кругосветном путешествии. Волков жил тогда с одной из балетных артисток, Татьяной Николаевой, я узнала от нее, что Наследник говорил Волкову о своем желании встретиться со мною до своего отъезда. Он хотел, чтобы Волков это свидание устроил. Но я жила с родителями, а за ним, конечно, строго следили, и устроить нашу встречу было, очевидно, невозможно. Тогда Наследник попросил меня прислать ему фотографию, но я так ужасно выглядела на моей последней карточке, что не хотела ее дать, а другой у меня не было. Так он и не получил моей фотографии.

Настал печальный день отъезда Наследника в кругосветное путешествие.

23 октября (5 ноября) 1890 года он выехал из Гатчины со своим братом Великим Князем Георгием Александровичем в Афины. Осмотрев город, они пересели на крейсер «Память Азова». С ними поехал Королевич Георгий Греческий.

Я по газетам следила за его путешествием и всегда знала, где он находится в данный момент. Хотя я никогда не рисовала раньше, я занялась рисованием, и мне удалось снять копию карандашом с гравюры Наследника, а потом срисовать его портрет с фотографии в морской форме, но этот портрет я не успела закончить.

Главными пунктами остановок были Каир, Бомбей, Калькутта, Цейлон, Сингапур, Сайгон, Нагасаки и Киото. 29 апреля (11 мая) 1891 года Наследник прибыл в Оцу, и там произошло на него покушение. Японский фанатик ударил его саблей по голове, и только благодаря присутствию духа Королевича Георгия, успевшего палкой отвести удар и тем самым уменьшить его силу, рана не оказалась смертельной. Но след от нее остался у Наследника на всю жизнь, и он говорил, что у него бывают головные боли на этом месте. О покушении мы узнали тотчас, но без подробностей. Первое время никто даже не знал, в каком состоянии было здоровье Наследника. Можно себе представить мой ужас при этом известии и как я была счастлива, когда наконец дошли более успокоительные вести.

Государь приказал прервать путешествие по Японии и тотчас вернуться домой. Обратный путь Наследник совершил через Владивосток и всю Сибирь проехал на лошадях.

Наследник вернулся 4 (16 августа) 1891 года прямо в Красное Село, где находились Государь и Императрица. В тот же вечер он был в театре, и я его увидела впервые после путешествия. Я была счастлива, но это счастье длилось недолго. Вскоре он уехал с родителями в Данию и вернулся в Петербург лишь к концу года.

Глава девятая ПЕРВЫЙ СЕЗОН НА ИМПЕРАТОРСКОЙ CЦEHE

В первом моем сезоне на Императорской сцене мне еще не давали целых балетов, но все же давали ответственные места, в которых я могла показать свои способности. В балете «Спящая красавица» я исполняла различные роли - в первом акте фею Кандид, во втором маркизу, а в последнем Красную Шапочку, и этот мой танец с Волком особенно любил Наследник. Кроме того, я, как все балетные молодые артистки, принимала участие в оперных спектаклях, когда были танцы. Я участвовала в двадцати двух балетах и двадцати одной опере, как отмечает «Ежегодник Императорских театров» за 1890/91 год.

Мы с сестрой продолжали жить у родителей после окончания школы, и нам разрешалось выходить только к близким знакомым, да и то с провожатыми. Мы находили все же разные уловки, чтобы обмануть бдительность родных. Если хотелось пойти куда-нибудь повеселиться, куда нас могли и не пустить, то мы выдумывали, что нас пригласили куда-нибудь, куда нам наверное разрешали ходить. А если надо было ехать в вечерних платьях, то мы поверх них надевали пальто, шли прощаться к родителям в таком виде, а по возвращении домой быстро скидывали свой вечерний туалет и отправлялись пожелать родителям покойной ночи уже в ночных рубашках. Одним словом, мы на деле разыгрывали «тщетную предосторожность». Все это было так занятно, так полно волнений и страхов, что наши выезды приобретали для нас еще больше прелести. Но по существу это были совершенно невинные проделки.

Я хотела добиться виртуозности итальянской школы, которая пленяла публику, и стала брать уроки у маэстро Энрико Чекетти, продолжая бывать в классах для артисток у Христиана Петровича Иогансона, которого очень любила и ценила. Но его очень обидело мое хождение к итальянскому учителю. Когда я раз пришла с урока Чекетти с опозданием в класс Иогансона, старик подошел ко мне и спокойно при всех сказал: «Если вам не нравится мое преподавание, то я могу с вами не заниматься совсем». Мне стало так стыдно и больно, что я перестала ходить заниматься к Чекетти, а итальянскую технику разучивала одна.

Когда я получила отпуск после окончания сезона 1890/91 года, мой крестный отец Стракач в награду за окончание училища пригласил меня поехать с ним за границу. Он был владельцем большого бельевого магазина в Санкт-Петербурге, известного под фирмой Артюр. Он меня очень любил и с большим умением устроил это путешествие.

Мы начали с Биаррица, а оттуда проехали в Лурд помолиться перед Чудотворной Мадонной. Я всегда потом, когда бывала поблизости от Лурда, ездила туда. В Лурде мы купили образки и сувениры. Затем мы побывали в Риме, в Милане, где пошли в театр Ла Скала, объездили много красивых мест в Италии и закончили наше путешествие в Париже, где у крестного были дела. Получив много радостей и удовольствия, я вернулась с крестным в Санкт-Петербург к предстоящему зимнему сезону.

Глава десятая СЧАСТЛИВЫЕ ДНИ

Когда Наследник вернулся из Дании осенью 1891 года, я встречала его только случайно на улице. Только раз удалось мне с ним встретиться на репетиции оперы «Эсклармонды», в которой выступала красавица шведка Сандерсон. На спектакле присутствовал Государь и вся Царская семья. Это было 4 января 1892 года.

Государь и Наследник сидели в первом ряду, а Императрица и Великая Княгиня - в Царской ложе. Я была в одной из лож бельэтажа, в том же ярусе, что и Царская ложа. Во время одного из антрактов я вышла в коридор и, спускаясь вниз, встретилась на лестнице с Наследником, который поднимался наверх, направляясь в Царскую ложу. Задержаться было нельзя, так как кругом была публика. Но мне все же было радостно увидеть его так близко.

Я любила каждый день кататься в одиночке с русским кучером и на набережной часто встречала Наследника, который тоже выезжал в это время. Но это были встречи на расстоянии. У меня как-то на глазу вскочил фурункул, а затем и на ноге. Я все же продолжала выезжать на катанье с повязкой на глазу, пока глаз от ветра так не разболелся, что пришлось несколько дней оставаться дома. Наследник, вероятно, заметил и повязку на глазу, и потом мое отсутствие.

Мы жили с родителями, и у меня с сестрой была своя половина - небольшая спальня для нас обеих и кокетливо убранная гостиная. Наша спальня была рядом с комнатой отца и отделялась большим туалетным столом, который закрывал дверь в отцовский кабинет.

Я сидела дома вечером с повязкой на больном глазу, а сестра куда-то ушла, никого не было дома. В передней вдруг раздался звонок, и я слышала, как горничная пошла отворять дверь. Она доложила, что пришел гусар Волков, и я велела провести его в гостиную. Одна дверь из гостиной вела в переднюю, а другая в зал - и через эту дверь вошел не гусар Волков, а… Наследник.

Я не верила своим глазам, вернее, одному своему глазу, так как другой был повязан. Эта нежданная встреча была такая чудесная, такая счастливая. Оставался он в тот первый раз недолго, но мы были одни и могли свободно поговорить. Я так мечтала с ним встретиться, и это случилось так внезапно. Я никогда не забывала этого вечернего часа нашего первого свидания.

На другой день я получила от него записку на карточке: «Надеюсь, что глазок и ножка поправляются… до сих пор хожу как в чаду. Постараюсь возможно скорее приехать. Ники ».

Это была первая записка от него. Она произвела на меня очень сильное впечатление. Я тоже была как в чаду.

Потом он часто писал мне. В одном из писем он привел слова из арии Германна в «Пиковой даме»: «Прости, небесное созданье, что я нарушил твой покой». Он очень любил мое выступление в этой опере, я танцевала в костюме пастушки и в белом парике в пасторали, в сцене бала первого акта. Мы изображали саксонского фарфора статуэтки стиля Людовика XV. Нас выкатывали на сцену попарно на подставках, мы спрыгивали с подставок и танцевали, в то время как хор пел «мой миленький дружок, прелестный пастушок». Исполнив пастораль, мы вскакивали обратно на подставку, и нас увозили за кулисы. Наследник очень любил эту сцену.

В другом письме он вспоминал любовь Андрия к польской панночке в «Тарасе Бульбе» Гоголя, ради которой он забыл все: и отца, и даже родину. Я не сразу поняла смысл его письма: «Вспомни Тараса Бульбу и что сделал Андрий, полюбивший польку».

Его первую записку я перечитывала много, много раз и запомнила ее наизусть. Все его письма я хранила свято.

После своего первого посещения Наследник стал часто бывать у меня по вечерам. Вслед за ним стали приходить Михайловичи, как мы называли сыновей Великого Князя Михаила Николаевича: Великие Князья Георгий, Александр и Сергей Михайловичи. Мы очень уютно проводили вечера. Михайловичи пели грузинские песни, которым они выучились, живя на Кавказе, где отец их был Наместником почти двадцать лет. Сестра тоже часто проводила вечера с нами. Живя у родителей, я ничем не могла угостить своих гостей, но иногда мне удавалось все же подать им шампанское.

В один из вечеров Наследник вздумал исполнить мой танец Красной Шапочки в «Спящей красавице». Он вооружился какой-то корзинкой, нацепил себе на голову платочек и в полутемном нашем зале изображал и Красную Шапочку и Волка.

Наследник стал часто привозить мне подарки, которые я сначала отказывалась принимать, но, видя, как это огорчает его, я принимала их. Подарки были хорошие, но не крупные. Первым его подарком был золотой браслет с крупным сапфиром и двумя большими бриллиантами. Я выгравировала на нем две мне особенно дорогие и памятные даты - нашей первой встречи в училище и его первого приезда ко мне: 1890-1892.

Раз, когда Наследник был у меня, у парадной двери раздался звонок. Горничная доложила, что приехал градоначальник и что ему непременно нужно видеть Наследника. Наследник вышел в переднюю и, вернувшись потом, сказал, что Государь его спрашивал и ему доложили, что он из дворца выехал. Градоначальник счел долгом об этом ему сообщить, и Наследник тотчас поехал к отцу в Аничков дворец.

По воскресеньям я бывала в Михайловском манеже на конских состязаниях. Моя ложа была как раз напротив Цapской, и Наследник всегда присылал мне в ложу цветы с двумя гусарами, его однополчанами - князем Петром Павловичем Голицыным, которого мы называли Пикой Голицыным, и Пепой Котляревским. Их называли моими адъютантами, а они меня - ангелом. По окончании состязаний я возвращалась на своей одиночке шагом по Караванной улице по направлению к Аничкову дворцу с тем расчетом, что Наследник меня по дороге обгонит и я смогу на него еще раз взглянуть.

Двадцать пятого марта, в день Благовещения, я присутствовала на параде Конного полка по случаю его полкового праздника. Я была в одной из лож для публики в конце манежа, и, когда Государь со свитою обходил фронт полка, Наследник, идя за ним, в упор смотрел на меня, а я на него влюбленными глазами.

В один из вечеров, когда Наследник засиделся у меня почти что до утра, он мне сказал, что уезжает за границу для свидания с принцессой Алисой Гессенской, с которой его хотят сватать. Впоследствии мы не раз говорили о неизбежности его брака и о неизбежности нашей разлуки. Часто Наследник привозил с собой свои дневники, которые он вел изо дня в день, и читал мне те места, где он писал о своих переживаниях, о своих чувствах ко мне, о тех, которые он питает к принцессе Алисе. Мною он был очень увлечен, ему нравилась обстановка наших встреч, и меня он безусловно горячо любил. Вначале он относился к принцессе как-то безразлично, к помолвке и к браку - как к неизбежной необходимости. Но он от меня не скрыл затем, что из всех тех, кого ему прочили в невесты, он ее считал наиболее подходящей и что к ней его влекло все больше и больше, что она будет его избранницей, если на то последует родительское разрешение.

Мнения могут расходиться насчет роли, сыгранной Императрицей во время царствования, но я должна сказать, что в ней Наследник нашел себе жену, целиком воспринявшую русскую веру, принципы и устои царской власти, женщину больших душевных качеств и долга. В тяжелые дни испытаний и заключения она была его верной спутницей и опорой и вместе с ним со смирением и редким достоинством встретила смерть.

Известие о его сватовстве было для меня первым настоящим горем. После его ухода я долго сидела убитая и не могла потом сомкнуть глаз до утра. Следующие дни были ужасны. Я не знала, что дальше будет, а неведение ужасно.

Я мучилась безумно.

Поездка оказалась неудачной, и Наследник вернулся довольно скоро. Принцесса Алиса отказалась переменить веру, а это было основным условием брака, и помолвка не состоялась.

После своего возвращения Наследник снова стал бывать у меня, веселый и жизнерадостный. Я чувствовала, что он стремился ко мне, и я видела, что он был рад тому, что помолвка не совершилась. А я была бесконечно счастлива, что он вернулся ко мне.

Кончился зимний сезон, наступало лето, и я собиралась с родителями в имение, а Наследник - в Красное Село. Мы оба мечтали о предстоящих встречах в Красносельском театре. Сезон сулил быть особенно веселым, и действительно, это было счастливое для меня лето.

Глава одиннадцатая КРАСНОСЕЛЬСКИЙ СЕЗОН 1892 ГОДА

Репетиции для летнего сезона в Красном Селе происходили в Театральном училище, и мы с сестрой приезжали из нашего имения Красницы в город, останавливаясь иногда на несколько дней в нашей квартире. Как только я входила в квартиру, я первым делом бросалась к роялю, на котором складывалась наша корреспонденция, и всегда находила письмо от Наследника.

Прислуга оставалась летом на квартире, и мы дома отлично ели, даже могли приглашать гостей: будущего мужа моей сестры барона Зедделера, обоих гусаров, князя Пику Голицына и Пепу Котляревского, и Володю Свечина, которого я еще помнила правоведом. Он служил теперь в Преображенском полку, одно время вместе с Наследником, и обожал его, стараясь во всем ему подражать. Он носил такую же бороду, как Наследник, катался, как он, в одиночке с толстым кучером, носил закинутый назад башлык и даже руки старался держать скрестив у пояса, как Наследник. Он был на него похож и приходил в восторг, когда ему отдавали честь как Наследнику, становясь во фрунт. Летом Володя Свечин жил в Сергиеве около Стрельны, где у него была своя дача. Иногда он устраивал приятные и милые обеды для меня и сестры, за которой немного ухаживал.

В дни спектаклей артисты выезжали в Красное Село по Балтийской железной дороге и приезжали обычно ко времени завтрака в ресторане напротив театра.

Я окончательно получила в этом сезоне нижнюю лучшую уборную, которая выходила двумя окнами на Царский подъезд. Я постаралась устроить ее как можно уютнее и наряднее: заказала мебель из светлого дерева, стены обтянула красивым кретоном и повсюду расставила цветы. В уборной была кушетка, туалетный стол и стулья.

Великий Князь Владимир Александрович любил присутствовать на репетициях, которые начинались в три часа. Он заходил в мою уборную посидеть и поболтать. Я ему нравилась, и он шутя говорил, что жалеет о том, что недостаточно молод. Он подарил мне свою карточку с надписью «Здравствуй, душка». До конца своей жизни он оставался моим верным другом.

В это лето Наследник стал часто бывать на репетициях. Я знала о часе его приезда и стояла у окна, поджидая его. Из своих окон я могла видеть его издали, когда он появлялся на прямой дороге, ведшей от дворца через театральный парк к театру.

Соскочив молодецки с лошади, он прямо шел ко мне в уборную, где оставался до начала репетиции и чувствовал себя уютно, как дома. Мы могли свободно болтать вдвоем.

Во время репетиции Наследник садился в Царской ложе между колоннами у самой сцены, которая была почти на том же уровне. Он требовал, чтобы я садилась на край ложи, упираясь ногами в пол сцены. Пока другие репетировали, мы могли свободно продолжать болтать. Наследник оставался до конца репетиции и уезжал потом во дворец к обеду.

Вечером, ко времени приезда Государя и Императрицы, все артисты стояли у окон, выходивших в сторону Цapcкого подъезда, и, когда показывалась открытая коляска Их Величества, запряженная великолепной тройкой, с казаком на козлах, все кланялись им, и Государь улыбался в ответ, прикладывая руку к козырьку, а Императрица дарила нас своей очаровательной улыбкой. Сзади на своей тройке ехал Наследник. Во всех трех этажах театра были раскрыты окна, и все стояли в них, пока Их Величества не входили в театр.

В антрактах ко мне в уборную приходили не только молодые Великие Князья, но и старшие: Владимир Александрович, Алексей Александрович, Принц Христиан Датский, племянник Императрицы, будущий Король и Великий Герцог Мекленбург-Шверинский, муж Великой Княгини Анастасии Михайловны, на редкость обаятельный человек, с которым я очень подружилась. Приходил герцог Евгений Максимилианович Лейхтенбергский и другие. Приходило ко мне в уборную много посетителей особенно в последнем антракте, перед балетом, и потом все шли на сцену, где артисты собирались в своих костюмах перед началом дивертисмента.

В это лето мы раз условились с Наследником, что после спектакля он поедет сперва во дворец поужинать у Государя, а потом вернется на своей тройке в театр за мной, чтобы вместе ехать к барону Зедделеру в Преображенский полк в его барак, куда должна была поехать и моя сестра. Было условлено, что я буду ожидать Наследника в парке, недалеко от театра. В пустынной аллее было темно, в театре огни были потушены, кругом был полный мрак, и мне было страшно одной. Для храбрости я взяла с собою театрального капельдинера. Вскоре я заслышала издали бубенцы его лихой тройки, увидела огни его фонарей, и Наследник подкатил к театру. Была чудная ночь, и мы решили до ужина прокатиться по всему Красному Селу. Мы вихрем носились по пустынным дворам, а потом отправились ужинать. Барон Зедделер жил в одном бараке с товарищем по полку, Шлиттером, который один остался без дамы за ужином. Сестра увлекалась Зедделером, я Наследником, а ему не за кем было ухаживать, и он шутя говорил о себе: «Ни Богу свечка, ни черту кочерга». Ужин был очень веселый. Наследник сидел до утра, и ему не хотелось возвращаться домой. Какой это был чудесный, незабываемый вечер!

Последний спектакль закончился, как всегда, грандиозным галопом, и к горлу подступали слезы при мысли, что кончился летний сезон, когда я могла свободно встречаться с Наследником.

Наследник после лагеря уехал с Государем в Данию, откуда я получала от него прелестные письма, трогательные и сердечные.

Нас все более влекло друг к другу, и я все чаще стала подумывать о том, чтобы обзавестись собственным уголком. Встречаться у родителей становилось просто немыслимым. Хотя Наследник, с присущей ему деликатностью, никогда об этом открыто не заговаривал, я чувствовала, что наши желания совпадают.

Но как сказать об этом родителям? Я знала, что причиню им огромное горе, когда скажу, что покидаю родительский дом, и это меня бесконечно мучило, ибо родителей своих, от которых я видала лишь заботу, ласку и любовь, я обожала. Мать, говорила я себе, еще поймет меня как женщина, я даже была в этом уверена, и не ошиблась, но как сказать отцу? Он был воспитан в строгих принципах, и я знала, что наношу ему страшнейший удар, принимая во внимание те обстоятельства, при которых я покидала семью. Я сознавала, что совершаю что-то, чего я не имею права делать из-за родителей. Но… я обожала Ники, я думала лишь о нем, о моем счастье, хотя бы кратком…

До сих пор, вспоминая тот вечер, когда я пошла сказать отцу, я переживаю каждую минуту. Он сидел в своем кабинете за письменным столом. Подойдя к двери, я не решалась войти. Решилась бы я или нет… но меня выручила сестра. Она вошла в кабинет и обо всем рассказала отцу. Хотя он умел владеть собой, я не могла не заметить, что в нем творится, и сразу же почувствовала, как он страдает. Он выслушал меня внимательно и лишь спросил, отдаю ли я себе отчет в том, что никогда не смогу выйти замуж за Наследника и что в скором времени должна буду с ним расстаться.

Я ответила, что отлично все сознаю, но что я всей душой люблю Ники, что не хочу задумываться о том, что меня ожидает, я хочу лишь воспользоваться счастьем, хотя бы и временным, которое выпало на мою долю.

Отец дал свое согласие, но поставил условием, чтобы со мною поселилась моя сестра. Тяжело ему было пойти на этот шаг. Я мучилась при мысли, что причиняю ему незаслуженное горе, и было все же как-то грустно уходить из-под родительского крова. Но камень с плеч упал, тяжелые моменты были пережиты и остались позади. На душе стало легче. Я начала мечтать о моей предстоящей самостоятельной жизни.

Я нашла маленький, прелестный особняк на Английском проспекте, № 18, принадлежавший Римскому-Корсакову. Построен он был Великим Князем Константином Николаевичем для балерины Кузнецовой, с которой он жил. Говорили, что Великий Князь боялся покушений и потому в его кабинете первого этажа были железные ставни, а в стену был вделан несгораемый шкаф для драгоценностей и бумаг.

Дом был двухэтажный, хорошо обставленный, и был у него хороший большой подвал. За домом был небольшой сад, обнесенный высоким каменным забором. В глубине были хозяйственные постройки, конюшня, сарай. А позади построек снова был сад, который упирался в стену парка Великого Князя Алексея Александровича.

При переезде в дом я переделала только спальню на первом этаже, при которой была прелестная уборная. В остальном я оставила дом без изменения. Электричества тогда еще не было, и дом освещался керосиновыми лампами всех видов и размеров.

Я ждала возвращения Наследника теперь у себя дома.

Глава двенадцатая НАЧАЛО МОЕЙ САМОСТОЯТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ

Предстоящий сезон обещал быть исключительным. Я ожидала Наследника у себя в доме, могла свободно и когда хотела его принимать, а в то же время в театре я должна была получить первые роли в лучших балетах и выступать уже как настоящая балерина в целом балете, а не в отдельных небольших ролях.

Дом весь был готов к приезду Наследника, и только не было у меня еще кухарки. Обеды и ужины приходилось брать из ближайших ресторанов, но это нисколько не портило нашего радостного настроения.

Я устроила новоселье, чтобы отпраздновать мой переезд и начало самостоятельной жизни. Все гости принесли мне подарки к новоселью, а Наследник подарил восемь золотых, украшенных драгоценными камнями чарок для водки.

Много счастливых дней я прожила в этом доме. Наследник обыкновенно приезжал вечером, к ужину, весь день он был очень занят. Приезжали с ним иногда и его молодые дяди, Великие Князья Георгий, Александр и Сергей Михайловичи. Бывали у меня граф Андрей Шувалов с Верой Легат, балетной артисткой, на которой он потом женился, и Николай Николаевич Фигнер, тенор Мариинской оперы, которого Наследник очень любил.

После ужина Михайловичи, по обыкновению, пели грузинские песни, а мы играли в маленький скромный баккара, что выходило очень уютно.

После переезда Наследник подарил мне свою фотографию с надписью: «Моей дорогой пани», как он меня всегда называл.

Я знала приблизительно время, когда Наследник ко мне приезжал, и садилась у окна. Я издали прислушивалась к мерному топоту копыт его великолепного коня о каменную мостовую, затем звук резко обрывался - значит, рысак остановился как вкопанный у моего подъезда.

Мне очень хотелось получить балет «Эсмеральду», в котором так изумительно танцевала Цукки. Я попросила об этом нашего знаменитого, всевластного балетмейстера Мариуса Ивановича Петипа.

Он говорил всегда по-русски, хотя очень плохо его знал и так и не выучился за долгие годы пребывания в России. Ко всем он обращался на «ты». Приходил обыкновенно завернувшись в свой клетчатый плед и посвистывая. Он приходил с уже готовым планом и ничего не придумывал во время репетиции. Не глядя на нас, он просто показывал, приговаривая на своем особенном русском языке: «Ты на я, я на ты, ты на мой, я на твой», что означало переход с одной стороны на его сторону - «ты на я». Причем он для ясности тыкал себе пальцем в грудь при слове «я». Или с дальней стороны сцены - «твой» на ближнюю к нему - «мой». Мы его язык знали и понимали, чего он от нас хочет.

Выслушав мою просьбу о балете «Эсмеральда», он спросил:

- А ты любил?

Я ему восторженно ответила, что влюблена и люблю. Тогда он задал второй вопрос:

- А ты страдал?

Этот вопрос мне показался странным, и я тотчас ответила:

- Конечно, нет.

Тогда он мне сказал то, что потом я вспоминала часто. Он объяснил, что, только испытав страдания любви, можно по-настоящему понять и исполнить роль Эсмеральды. Как горько я потом вспоминала его слова, когда выстрадала право танцевать Эсмеральду и она стала моей лучшей ролью.

Я получила в этом сезоне, 1892/93 года, мой первый балет, «Калькабрино» в трех действиях, поставленный Мариусом Петипа по либретто Модеста Чайковского на музыку Минкуса, присяжного поставщика балетных партитур в то время.

Перед таким ответственным выступлением я много работала с Чекетти, стараясь овладеть виртуозной техникой, которой блистали на нашей сцене итальянские балерины. В итальянской технике есть резкость чеканных, точных движений, тогда как в русской и французской технике больше мягкости, лиризма, выразительности даже в наиболее бравурных, чисто виртуозных па.

Я танцевала «Калькабрино» 1 ноября 1892 года, заменив неожиданно покинувшую нашу сцену Карлотту Брианцу, я исполнила ее роль именно в итальянской чеканной манере, лишь позже вернувшись к нашей технике, поняв ее грацию и красоту. Успех я имела большой, и это было отмечено и критикой, и балетоманами, которые говорили мне много комплиментов. Со мною танцевал мой учитель, Энрико Чекетти, и по примеру Цукки и Гердта я расцеловала в радости на сцене моего партнера.

А. Плещеев описал мое первое самостоятельное выступление в главной роли балета.

«Вместо Карлотты Брианца, - писал он, - в «Калькабрино» 1 ноября 1892 года выступила М. Ф. Кшесинская, исполнившая роли Мариетты и Драгиниаццы. Это было молодое, даровитое исполнение, носившее печать энергичного труда и упорной настойчивости. В самом деле, давно ли подвизается на сцене г-жа Кшесинская 2-я, давно ли мы говорили об ее первом дебюте, и теперь она решается заменить г-жу Брианцу. За такую храбрость, за такую уверенность в себе можно было уже одобрить милую танцовщицу. Она без ошибки делала тогда двойные туры и удивила балетоманов своими жете-ан-турнан в вариации второго действия. Да вообще все танцы, в которых прекрасно танцевала итальянская балерина, несмотря на технические пороги, г-жа Кшесинская повторяла весьма успешно. Влияние ее учителя Чекетти, несомненно, способствовало в сильной степени победе молодой танцовщицы. Г-жа Кшесинская сознавала это и расцеловала Чекетти при публике».

В другом месте критик пишет по поводу этого выступления: «Благодаря своим блестящим способностям и неутомимой работе Матильда Феликсовна все больше и больше выдвигалась среди молодых танцовщиц, и ей стали поручать более ответственные роли. Через два года мы уже видим г-жу Кшесинскую с успехом достигнувшей своей цели, видим ее заменяющей часто балерину. В первый раз целый балет Матильда Феликсовна танцевала 1 ноября 1892 года. Она выступила тогда в «Калькабрино» вместо Карлотты Брианца, в ролях Мариетты и Драгиниаццы. Успех в этом спектакле г-жа Кшесинская имела громадный».

Другой балетный критик писал: «Давно ожидавшийся всеми лицами, заинтересованными в судьбах русской хореографии, дебют г-жи Кшесинской 2-й состоялся в воскресенье 1 ноября 1892 года в балете «Калькабрино» и был полным триумфом нашей молодой и талантливой балерины. Несмотря на то что танцы, поставленные в этом балете для Карлотты Брианца, изобилуют такими трудностями, которые следует признать последним словом современной техники, юная балерина справилась блестящим образом со своей задачей и произвела на зрителей самое лучшее впечатление. Многочисленная публика, совершенно наполнившая залу Мариинского театра, горячо приветствовала г-жу Кшесинскую 2-ю, которая завоевала всеобщие симпатии с момента своего первого выхода. Большая сцена первого акта, трудное адажио во втором акте, наконец, все многочисленные танцы, которыми наполнен этот балет, были исполнены нашей балериной с редким апломбом, настояшим артистическим брио и тою законченностью, которой трудно было даже ожидать от артистки, так недавно покинувшей театральную школу. Этими блестящими результатами г-жа Кшесинская обязана как пройденной ею у нас образцовой школе, так и своему теперешнему учителю Чекетти. Повторим еще раз, что дебют ее можно рассматривать как событие в истории нашего балета».

Оба эти отзыва были помещены в «Критико-биографическом очерке», изданном в 1900 году по поводу празднования десятилетия моего служения в балете.

О моем дебюте появился хвалебный отзыв и за границей, в парижском журнале «Le Monde Artiste»: «Новая «звезда», мадемуазель Кшесинская, дебютировавшая в качестве прима-балерины, выступила блистательно. Этот успех так обрадовал русских, поскольку он был одержан воспитанницей русской национальной школы, взявшей от итальянской лишь необходимые элементы для модернизации классического танца. Молодая прима-балерина имеет все: физическое обаяние, безупречную технику, законченность исполнения и идеальную легкость. Если к этому ей удастся прибавить усовершенствованную мимику, это будет готовая актриса».

Я очень была рада в особенности тому, что критики отмечали мой успех при одолении всех технических трудностей, которые считались раньше доступными только итальянкам.

Восемнадцатого ноября 1892 года по случаю пятидесятого представления балета «Спящая красавица» должно было состояться при опущенном занавесе чествование Чайковского и поднесение ему венка.

Я танцевала тогда одну из фей.

Когда в театр приехал Чайковский, я провела его на сцену и, пока ему делали овации, воспользовалась моментом, чтобы выбежать за кулисы поболтать с пришедшими ко мне Великими Князьями и Наследником. Я задержалась за кулисами, и, когда делегации говорили речи и Чайковскому подносили венок, меня на сцене не оказалось. Этот случай рассказывает в своей статье Юрий Бахрушин, ссылаясь на запись в моем дневнике, оставшемся в России. Его статья помещена в книге «Чайковский и театр».

О Чайковском я много слышала от отца. При первой постановке «Спящей красавицы» Чайковский часто приходил на репетиции и сам садился за рояль аккомпанировать.

Четвертого января 1893 года я исполняла в «Щелкунчике» роль феи Драже вместо итальянской балерины Дель Эра. У меня было красивое и выгодное па-де-де.

Но самым большим для меня событием было выступление в роли Авроры в «Спящей красавице» 17 января 1893 года. Я выслушала много похвал, но самой ценной была похвала Чайковского, который пришел ко мне в уборную и после лестных слов выразил желание написать для меня балет.

Этому желанию не суждено было осуществиться, так как Чайковский умер в том же, 1893 году от холеры, 25 октября.

Зимою этого года со мною произошел несчастный случай, когда я каталась по городу. Однажды Великий Князь Александр Михайлович, который служил тогда в Гвардейском Экипаже, предупредил меня, что в такой-то день и час он будет проходить по набережной со своей ротой и хором музыки. В условленный день и час я выехала на своей одиночке в санях с Ольгой Преображенской, с которой тогда очень дружила, на набережную. Мы стали обгонять роту, которую вел Великий Князь, как вдруг грянула музыка, моя лошадь испугалась и понесла. Кучер не мог ее удержать, сани опрокинулись, но, на наше счастье, не в сторону панели, где был ряд гранитных тумб, о которые мы могли разбить себе головы, а в сторону улицы. Ольга, Оляша, как мы ее называли, первая вылетела из саней, а я с трудом освободилась из-под меховой полости и тоже в конце концов вылетела из саней в снег, сильно расшибла себе руку, да и вся вообще здорово расшиблась.

Наступило лето, и я начала замечать, что Наследник все менее и менее свободен в своих поступках. И я стала подумывать, не должен ли он снова ехать за границу в связи с постоянно подымавшимся вопросом о его женитьбе и о возможной помолвке с принцессой Алисой Гессенской, которую все более считали наиболее подходящей для него невестой.

В особенности я стала волноваться, когда Наследник был послан в Лондон на свадьбу своего двоюродного брата Принца Георга Йоркского, будушего Короля Георга V, с Принцессой Марией Тэк, которая состоялась 24 июня (6 июля) 1893 года. Я была уверена, что Наследник снова встретится с Принцессой Алисой, которая жила в то время у Королевы Виктории. Но и на этот раз вопрос о помолвке Наследника с Принцессой Алисой остался открытым и не получил никакого разрешения.

Летом мне хотелось жить в Красном Селе или поблизости от него, чтобы иметь возможность чаще видеть Наследника, который не мог выезжать из лагеря для встреч со мною. Я даже подыскала себе премиленькую дачку на берегу Дудергофского озера, очень удобную во всех отношениях. Наследник не возражал против этого плана, но мне дали понять, что это может вызвать излишние и нежелательные толки, если я так близко поселюсь от Наследника. Тогда я решила нанять дачу в Коерове, это был большой дом, построенный в эпоху Императрицы Екатерины II и имевший довольно оригинальную форму треугольника. Рассказывали, что, проезжая через Коеровский лес, Императрица Екатерина облюбовала это место для постройки дома. На вопрос, как она прикажет строить, Императрица будто бы взяла у одного из близстоящих придворных его треугольную шляпу и сказала: «Вот план дома». Архитектор, которому было поручено строить, в точности выполнил Высочайшее указание и придал дому треугольную форму. При въезде в имение был обширный двор, в глубине которого был расположен дом с колоннадою и высокой лестницей, ведшей к подъезду. С правой стороны двора было расположено несколько дач более поздней эпохи. Исходящий угол дома выходил в сильно запущенный парк, простиравшийся почти до Волконского шоссе, которое шло от Царского Села до Петергофа.

Днем было чудно и уютно, но по вечерам, и в особенности ночью, становилось страшновато. Дом и небольшие дачи были расположены в глухом лесу, далеко от Лигова, ближайшего населенного места. Хотя у меня и моей сестры были отдельные спальни, но сестра стала приходить ночевать со мною, так как одной было слишком жутко спать. В одну из первых ночей, что мы поселились в этом доме, когда мы только начали засыпать, мы обе одновременно услышали подозрительный шорох у окон нашей спальни, как будто кто-то старался их открыть.

Мы молчали, боясь друг друга напугать. Наконец сестра первая спросила меня, слышу ли я шорох у окна. Я ответила, что слышу, мы обе дрожали от страха, шорох все продолжался, и мы боялись, что вот-вот окно откроется и в нашу спальню ворвется грабитель… но в конце концов мы обе крепко заснули и проснулись утром, когда солнце весело светило в нашу комнату.

Поутру, осмотрев окна, мы убедились, что шорох был вызван просто колебанием от ветра веток, слишком близко растущих около дома деревьев. Тем не менее после этого ночного испуга было решено, что наш лакей и его жена будут впредь ночевать в соседней с нами комнате, так как их комната была расположена в другом конце дома, и в случае необходимости они не могли бы услышать наш зов. Кроме них у нас была еще кухарка, которая сама себе выбрала комнату в верхнем, совершенно заброшенном, нежилом этаже.

Это лето было для меня очень грустным. Наследник всего-навсего два раза заехал ко мне на дачу верхом из Красного Села. Один раз он предупредил меня, и я его ждала, но во второй раз он заехал без предупреждения и не застал меня дома, я была в это время в городе на репетиции красносельского спектакля. По-видимому, Наследнику было трудно покидать лагерь.

Затем начались красносельские спектакли, но уже не было того веселья и той радости, как в прошлом году. Тяжелое предчувствие наполняло мое сердце: что-то должно было случиться…

Потом опять отъезд Наследника с Государем 10 августа 1893 года сперва в Либаву, а потом в Данию. Наследник вернулся обратно лишь поздно осенью, 8 октября 1893 года.

Глава тринадцатая 1893-1894

Зимний сезон начался, по обыкновению, в первых числах октября: у меня в репертуаре было уже три балета, а 20 февраля 1894 года я получила еще новый балет, «Пахиту», балет в трех действиях Мазилье и Фуше, музыка Дельдевеза и Минкуса, постановка Фредерика и М. Петипа. Если я могла сказать, что на сцене была очень счастлива, то про свою личную жизнь я этого сказать не могла. Сердце ныло, предчувствуя наступающее большое горе.

Двенадцатого января 1894 года была объявлена давно ожидавшаяся помолвка Великой Княжны Ксении Александровны с Великим Князем Александром Михайловичем. Государь и Императрица очень покровительствовали этому браку. Мы отпраздновали это событие в моем доме. Приехал Наследник, была моя сестра и барон Зедделер, и мы все пили шампанское, сидя на полу, почему-то в спальне сестры.

Потом состоялась другая помолвка, которую я не праздновала, так как, кроме горя и отчаяния, она мне ничего не принесла…

Седьмого апреля 1894 года была объявлена помолвка Наследника Цесаревича с Принцессой Алисой Гессен-Дармштадтской.

Хотя я знала уже давно, что это неизбежно, что рано или поздно Наследник должен будет жениться на какой-либо иностранной принцессе, тем не менее моему горю не было границ.

В начале этого года тревожные слухи стали ходить о состоянии здоровья Государя. Знаменитый профессор Захарьин был вызван из Москвы на консультацию. Никто в точности не знал, насколько серьезно был болен Государь, но все чувствовали, что он в опасности. Я понимала, что тревожное состояние здоровья Государя ускорит решение вопроса о помолвке Наследника с Принцессой Алисой, хотя Государь и Императрица были оба против этого брака по причинам, которые остались до сих пор неизвестными. Но другой подходяшей невесты не было, а времени терять было нельзя, и Государь и Императрица были вынуждены дать свое согласие, хотя чрезвычайно неохотно.

Он получил это согласие, когда 2 (14 апреля) 1894 года выехал в Кобург на свадьбу герцога Эрнеста Гессенского с Принцессой Викторией-Мелитой Саксен-Кобург-Готской, впоследствии Великой Княгиней Викторией Федоровной, в 1905 году вышедшей вторым браком за Великого Князя Кирилла Владимировича.

Свадьба состоялась 7 (19 апреля) в Кобурге при большом семейном съезде: была Королева Виктория со своими двумя внучками, Принцессами Викторией и Мод, Император Германский Вильгельм II, Великая Княгиня Мария Александровна, Великий Князь Владимир Александрович с Великою Княгиней Марией Павловной и много других.

По приезде в Кобург Наследник сделал снова предложение, но в течение трех дней Принцесса Алиса отказывалась дать свое согласие и дала его только на третий день под давлением всех членов семьи.

После своего возвращения из Кобурга Наследник больше ко мне не ездил, но мы продолжали писать друг другу. Последняя моя просьба к нему была позволить писать ему по-прежнему на «ты» и обращаться к нему в случае необходимости. На это письмо Наследник мне ответил замечательно трогательными строками, которые я так хорошо запомнила: «Что бы со мною в жизни ни случилось, встреча с тобою останется навсегда самым светлым воспоминанием моей молодости».

Далее он писал, что я могу всегда к нему обращаться непосредственно и по-прежнему на «ты», когда я захочу. Действительно, когда бы мне ни приходилось к нему обращаться, он всегда выполнял мои просьбы без отказа.

После возвращения Наследника из Кобурга, после его помолвки он просил назначить ему последнее свидание, и мы условились встретиться на Волконском шоссе, у сенного сарая, который стоял несколько в стороне.

Я приехала из города в своей карете, а он верхом из лагеря. Как это всегда бывает, когда хочется многое сказать, а слезы душат горло, говоришь не то, что собиралась говорить, и много осталось недоговоренного. Да и что сказать друг другу на прощание, когда к тому еще знаешь, что изменить уже ничего нельзя, не в наших силах…

Когда Наследник поехал обратно в лагерь, я осталась стоять у сарая и глядела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся вдали. До последней минуты он ехал все оглядываясь назад. Я не плакала, но я чувствовала себя глубоко несчастной, и, пока он медленно удалялся, мне становилось все тяжелее и тяжелее.

Я вернулась домой, в пустой, осиротевший дом. Мне казалось, что жизнь моя кончена и что радостей больше не будет, а впереди много, много горя.

Я знала, что найдутся люди, которые будут меня жалеть, но найдутся и такие, которые будут радоваться моему горю. Я не хотела, чтобы меня жалели, а для встречи с теми, кто будет злорадствовать, надо было приготовиться и быть очень сильной. Все эти соображения пришли позже, а пока главное было горе, беспредельное горе, что я потеряла своего Ники. Что я потом переживала, когда знала, что он был уже со своей невестой, трудно выразить. Кончилась весна моей счастливой юности, наступала новая, трудная жизнь с разбитым так рано сердцем…

На лето я наняла в Стрельне второй этаж в одной даче, где я поселилась с сестрой, совершенно уединившись от внешнего мира, не имея ни желания, ни сил кого-либо видеть. Я хотела лишь одного: чтобы меня оставили в покое.

Но я взяла себя в руки, чтобы быть в состоянии выступать летом в Красном Селе. Я чувствовала, что я должна была выступить и хотя бы издалека, но все же увидеть моего дорогого Ники. Я танцевала маленький балет «Наяда и рыбак» Перро на музыку Пуни и, вероятно, другие вещи, которые сейчас не помню. Главное для меня было увидеть моего дорогого Ники, и я его видела… но какой это был для меня грустный, тяжелый сезон. Летом в Петербурге, 28 июля, по случаю свадьбы Великой Княжны Ксении Александровны с Великим Князем Александром Михайловичем был назначен парадный спектакль в Петергофском дворцовом театре. Для этого случая был поставлен Мариусом Петипа одноактный балет «Пробуждение Флоры», в котором главную роль, Флоры, танцевала я.

Петергофский дворцовый театр был построен в царствование Императрицы Елизаветы Петровны в 1745 году из старого манежа и вновь перестроен в 1857 году. Для парадного спектакля театр был отремонтирован совершенно заново, к нему были приделаны снаружи пристройки и установлено электрическое освещение. Театр был великолепно разукрашен.

Из иностранных гостей на свадьбу приехали: Королева Ольга Греческая, Принцесса Александра Валлийская (будущая Королева Английская) со своими дочерьми Викторией и Мод, друзьями детства Наследника, и Принц Христиан Датский, брат Императрицы.

Кроме балета «Пробуждение Флоры» на этом спектакле давали второй акт оперы «Ромео и Джульетта» с Н. Н. Фигнером и его женой Медеей Фигнер.

Те, кто никогда не видел парадного спектакля в России, не могут себе представить роскоши и великолепия, с которыми Придворное Ведомство умело организовать подобные торжества.

После свадьбы молодые уехали в Ропшу, в загородный дворец, где местные жители встретили их такими громкими приветствиями, что лошади испугались, рванули в сторону, и молодых выбросило в канаву. К счастью, они отделались лишь испугом. Этим празднеством закончился летний сезон, и я уединилась у себя на даче в Стрельне.

В моем горе и отчаянии я не осталась одинокой. Великий Князь Сергей Михайлович, с которым я подружилась с того дня, когда Наследник его впервые привез ко мне, остался при мне и поддержал меня. Никогда я не испытывала к нему чувства, которое можно было бы сравнить с моим чувством к Ники, но всем своим отношением он завоевал мое сердце, и я искренне его полюбила. Тем верным другом, каким он показал себя в эти дни, он остался на всю жизнь, и в счастливые годы, и в дни революции и испытаний. Много спустя я узнала, что Ники просил Сергея следить за мной, оберегать меня и всегда обращаться к нему, когда мне будет нужна его помощь и поддержка.

Ники отлично сознавал, что мне придется пережить тяжелые времена и пройти через множество испытаний и что без его поддержки я могу стать жертвой всевозможных интриг. А он не хотел, чтобы из-за него я пострадала. Всю свою жизнь я чувствовала его покровительство, и не раз он поддержал и защитил меня, когда меня стремились унизить или оскорбить.

Трогательным вниманием со стороны Наследника было выраженное им желание, чтобы я осталась жить в том доме, который я нанимала, где он у меня так часто бывал, где мы оба были так счастливы. Он купил и подарил мне этот дом.

Этим летом я часто гуляла по тенистым аллеям парка, окружавшего великолепный дворец Великого Князя Константина Николаевича в Стрельне, который тянулся от дворца до самого моря. Широкие каналы отделяли дворец и парк от частных владений. Однажды во время прогулки я увидела прелестную дачу, расположенную посреди обширного сада, простиравшегося до самого моря. Дача была большая, но запущенная, но общее расположение участка мне понравилось. На углу висела вывеска «Дача продается», и я пошла внимательно все осматривать. Видя, что дача мне очень понравилась, Великий Князь Сергей Михайлович ее купил на мое имя, и в следующем году я уже в нее переехала на все лето.

Мне это доставило большое удовольствие, так как с раннего детства я привыкла летом жить на даче. Дача была хотя по-старинному, но хорошо обставленная. Я сразу стала приводить ее в порядок. Впоследствии я все лучше и лучше устраивала и самую дачу, и сад вокруг нее и построила даже собственную электрическую станцию для ее освещения, что было большим новшеством в те времена. Многие мне завидовали, так как даже во дворце не было электричества.

На зиму я вернулась в город, в свой маленький осиротевший дом, но он был уже моим собственным.

Глава четырнадцатая 1894-1895

Состояние здоровья Государя хотя и внушало некоторое опасение, но не было тревожным, по крайней мере так думали все. Лагерь, маневры - все это Государь проделал по обыкновению, а потом поехал со всей семьей в Скерневицы на охоту, куда был вызван знаменитый немецкий профессор Лейден, на консультацию. Он определил, что Государь страдает воспалением почек, и тогда было решено ехать прямо в Крым, в надежде, что тамошний климат и более спокойный образ жизни дадут благоприятный результат. Но никакого улучшения не наступило, напротив, здоровье Государя заметно ухудшилось, и настолько, что в Крым были вызваны ближайшие его родственники. В последнюю почти минуту в Крым была вызвана невеста Наследника, Принцесса Алиса, которая приехала лишь за несколько дней до кончины Императора. Он скончался 20 октября, на пятидесятом году своей жизни и четырнадцатом своего великого царствования, оплакиваемый всей Россией. За короткий срок своего царствования он сумел поднять и укрепить мощь и величие России до небывалой высоты и обеспечить ей мирное существование, за что и был справедливо прозван «миротворцем». Я была в очень большом горе, так как я его прямо обожала, а те несколько слов, которые он мне сказал на школьном спектакле, произвели на меня столь глубокое впечатление, что остались на всю жизнь мне путеводной звездой. На следующий день после кончины Императора Александра III, в день восшествия на Престол Императора Николая II, его невеста, Принцесса Алиса, приняла Православную веру и была объявлена Великой Княжной Александрой Федоровной. Потом состоялось перенесение останков покойного Императора из Ливадии в Санкт-Петербург, в Петропавловскую крепость, где открытый гроб был выставлен несколько дней и народ был допущен проститься.

Через неделю после похорон в Зимнем Дворце состоялась свадьба Государя, для чего траур, наложенный при Дворе на один год, был снят.

Все эти события: приезд в Россию невесты и самый брак, которые должны были быть радостными и веселыми, протекали в дни всеобщей скорби, и это было сочтено многими за дурное предзнаменование.

Что я испытывала в день свадьбы Государя, могут понять лишь те, кто способен действительно любить всею душою и всем своим сердцем и кто искренне верит, что настоящая, чистая любовь существует. Я пережила невероятные душевные муки, следя час за часом мысленно, как протекает этот день. Я сознавала, что после разлуки мне надо готовиться быть сильной, и я старалась заглушить в себе гнетущее чувство ревности и смотреть на ту, которая отняла у меня моего дорогого Ники, раз она стала его женой, уже как на Императрицу. Я старалась взять себя в руки и не падать духом под гнетом горя и идти смело и храбро навстречу той жизни, которая меня ожидала впереди… Я заперлась дома. Единственным моим развлечением было кататься по городу в моих санях и встречать знакомых, которые катались, как и я.

В феврале 1895 года я уехала в Монте-Карло по приглашению Рауля Гюнсбурга на несколько представлений. Со мною поехали: мой брат Юзя, Ольга Преображенская, Бекефи и Кякшт. В одном журнале я нашла рецензию по поводу этих представлений: «Европа в первый раз познакомилась с г-жой Кшесинской 2-й весной 1895 года, когда импресарио Рауль Гюнсбург пригласил ее в Монте-Карло на четыре спектакля в театр Казино. Восторгам публики не было конца: особенный энтузиазм вызвало исполнение Кшесинской характерных танцев. Заграничные газеты и журналы были полны самых сочувственных отзывов о нашей симпатичной артистке. Очарованный ее талантом, знаменитый французский критик Франсис Сарсэ посвятил ей статью в «Тан».

По возвращении из Монте-Карло я выступила в 1-м акте балета «Калькабрино», в «Спящей красавице», в «Пробуждении Флоры», но сезон был не из блестящих, скорее, бледный, так как Двор был еще в трауре.

Весною этого года я познакомилась с пресимпатичнейшим Стасей Поклевским, в то время первым секретарем нашего посольства в Лондоне и большим другом Принца Валлийского, будущего Короля Эдуарда IV, а потом нашим послом в Румынии. Он мне постоянно присылал цветы и подарил чучело убитого им медведя, которое украшало мою переднюю. Кроме того, он подарил механическое пианино: в него вкладывались бумажные валики с музыкой, и оно приводилось в движение рукояткою, которую надо было вертеть. Мне этот инструмент так понравился, что в первый день я так много на нем играла, что потом всю ночь не могла спать от боли в руке.

В июне я поехала в Варшаву танцевать с моим отцом, Бекефи и Легатом. А. Плещеев пишет в книге «Наш балет»: «Появление в мазурке Феликса Ивановича Кшесинского с дочерью было приветствовано бурею рукоплесканий и цветочным дождем. Варшавские газеты посвятили им самые сочувственные статьи. Наши артисты танцевали в Варшаве четыре раза, и всегда при совершенно полных сборах, несмотря на летнюю погоду. Г-жа Кшесинская решительно удивила варшавян классическими танцами, таких там давно не видывали. Феликс Иванович рассказывал мне, что он застал в Варшаве многих танцовщиц, с которыми он танцевал в молодости, сгорбленными старушками, не верившими, что перед ними был тот же самый Кшесинский, и доныне бравый и выступающий на сцене». Я имела такой прием, какого я даже в Петербурге не видела. Да и в последующие годы, когда мне приходилось выступать в Варшаве, эти выступления были всегда для меня триумфами.

Балетные критики варшавских газет не скупились на самые лестные отзывы о моем выступлении. В воскресном номере от 4 июня 1895 года «Газета Польска» писала про меня: «На сцене Большого театра выступила в «Пане Твардовском» прима-балерина петербургского театра г-жа Кшесинская. Она вполне оправдала свою славу знаменитой танцовщицы. Ее танец разнообразен, как блеск бриллианта: то он отличается легкостью и мягкостью, то дышит огнем и страстью; в то же время он всегда грациозен и восхищает зрителя замечательною гармонией всех движений. Мы еще не видели чардаша в таком чудном исполнении, какое дает нам г-жа Кшесинская. Публика была в восторге от г-жи Кшесинской, что выразилось самыми шумными овациями в честь балерины».

Лето 1895 года я провела уже на своей новой даче в Стрельне, которую я наскоро обставила, а свою спальню отделала совершенно заново: стены обтянула кретоном, а мебель заказала у Мельцера, лучшего фабриканта мебели в Петербурге. Я успела также заново устроить и обставить маленький круглый будуар прелестной мебелью от Бюхнера из светлого дерева.

Лето прошло более нежели спокойно и тихо. Красносельских спектаклей из-за траура не было, кроме того, я была нездорова и воспользовалась этим, чтобы оттянуть свое выступление до конца ноября.

В это время, чтобы меня хоть немного утешить и развлечь, Великий Князь Сергей Михайлович баловал меня как мог, ни в чем мне не отказывал и старался предупредить все мои желания. Но ни Великий Князь Сергей Михайлович, ни вся та обстановка, в которой я жила, не могли заменить мне то, что я потеряла в жизни, - Ники. При всех я старалась казаться беззаботной и веселой, но, оставаясь одна с собой, я глубоко и тяжело переживала столь дорогое мне прошлое, свою первую любовь.

Мои разговоры с Наследником, доверие, которое он мне оказывал, делясь со мною своими мыслями и переживаниями, остаются для меня драгоценным воспоминанием.

Наследник был очень образован, великолепно владел языками и обладал исключительной памятью, в особенности на лица и на все, что он читал.

Чувство долга и достоинства было в нем развито чрезвычайно высоко, и он никогда не допускал, чтобы кто-либо переступал грань, отделявшую его от других. По натуре он был добрый, простой в обращении. Все и всегда были им очарованы, а его исключительные глаза и улыбка покоряли сердца.

Одной из поразительных черт его характера было умение владеть собою и скрывать свои внутренние переживания. В самые драматические моменты жизни внешнее спокойствие не покидало его.

Он был мистиком и до какой-то степени фаталистом по натуре. Он верил в свою миссию даже после отречения и потому не хотел покидать пределов России.

Для меня было ясно, что у Наследника не было чего-то, что нужно, чтобы царствовать. Нельзя сказать, что он был бесхарактерен. Нет, у него был характер, но не было чего-то, чтобы заставить других подчиниться своей воле. Первый его импульс был почти что всегда правильным, но он не умел настаивать на своем и очень часто уступал. Я не раз ему говорила, что он не сделан ни для царствования, ни для той роли, которую волею судеб он должен будет играть. Но никогда, конечно, я не убеждала его отказаться от Престола. Такая мысль мне и в голову никогда не приходила.

Глава пятнадцатая 1895-1896

На сцену меня не тянуло, я мало работала и танцевала без всякого настроения. Я выступала в прежних ролях: в «Пахите», в «Коппелии» и в «Спящей красавице» и начала свой сезон 5 ноября «Пахитой». В это время выступала прославившаяся своей виртуозностью итальянская танцовщица Леньяни. Ей давали лучшие балеты и оказывали большое предпочтение перед нами. Она выступила в Санкт-Петербурге в «Золушке» и сделала впервые в России 32 фуэте, которые потом перенесли в «Лебединое озеро», и имела большой успех. Невесело и тоскливо прошел для меня сезон 1895/96 года. Душевные раны заживали плохо и очень медленно. Мысли стремились к прежним, дорогим моему сердцу воспоминаниям, и я терзалась думами о Ники и об его новой жизни.

Приближались коронационные торжества, назначенные на май 1896 года. Повсюду шла лихорадочная подготовка. В Императорском театре распределялись роли для предстоящего парадного спектакля в Москве. Обе труппы должны были быть объединены для этого исключительного случая. Хотя Москва располагала своей балетной труппой, но туда командировались в дополнение артисты Петербургской труппы, и я была в их числе. Я должна была там танцевать в обыкновенных спектаклях балет «Пробуждение Флоры».

Однако мне не дали роли в парадном спектакле, для которого ставили новый балет, «Жемчужина», на музыку Дриго. Репетиции к этому балету уже начались, главная роль была дана Леньяни, а остальные роли распределены между другими артистками. Таким образом, оказалось, что я не должна была участвовать в парадном спектакле, хотя я уже имела звание балерины и несла ответственный репертуар. Я сочла это оскорблением для себя перед всей труппой, которого я перенести, само собою разумеется, не могла. В полном отчаянии я бросилась к Великому Князю Владимиру Александровичу за помощью, так как я не видела никого вокруг себя, к кому могла бы обратиться, а он всегда сердечно ко мне относился. Я чувствовала, что только он один сможет заступиться за меня и поймет, как я незаслуженно и глубоко была оскорблена этим исключением из парадного спектакля. Как и что, собственно, сделал Великий Князь, я не знаю, но результат получился быстрый. Дирекция Императорских театров получила приказ свыше, чтобы я участвовала в парадном спектакле на коронации в Москве.

Моя честь была восстановлена, и я была счастлива, так как я знала, что это Ники лично для меня сделал, без его ведома и согласия Дирекция своего прежнего решения не переменила бы.

Я увидела, что после своей женитьбы и двух лет разлуки Ники исполнил мое желание и защитил меня, отдав соответствующее распоряжение. Я убедилась, что наша встреча с ним не была для него мимолетным увлечением, и он в своем благородном сердце сохранил уголок для меня на всю свою жизнь. Это он мне доказывал самым трогательным и сердечным образом.

Ко времени получения приказа от Двора балет «Жемчужина» был полностью срепетирован и все роли были распределены. Для того чтобы включить меня в этот балет, Дриго пришлось написать добавочную музыку, а М. И. Петипа поставить для меня специальное па-де-де, в котором я была названа «желтая жемчужина»: так как были уже белые, черные и розовые жемчужины.

При общем веселье во время коронационных торжеств я старалась отгонять от себя свое горе и свою грусть, принимать у себя в гостинице много друзей, казаться беспечной, но все это было только наружное, напускное, на душе же было по-прежнему тяжело. Как трудно было мне видеть коронационную процессию, когда мимо трибуны, где я сидела, проходили в коронах и порфирах, под пышными балдахинами Ники со своей женой.

Я жила во время коронации в гостинице «Дрезден». Раз, когда кто-то обедал у меня, я опоздала в театр на репетицию балета «Пробуждение Флоры». Вся труппа во главе с Петипа была в сборе, и только ожидали меня, чтобы начать репетицию. Я, конечно, извинилась перед Петипа за свое опоздание, но не сказала настоящей причины. Петипа ответил, что «для него это ничего, но для них…» - тут он широким жестом указал на артистов, и мне стало совестно перед товарищами. С тех пор я никогда уже больше не опаздывала на репетиции, всегда была вовремя на службе и старалась быть всегда корректной.

Коронационные торжества начались торжественным въездом в Москву Государя Императора.

Государь прибыл в Москву 6 (18) мая, и, по старинному обычаю, поселился до коронации не в Москве, а в Загородном Петровском Дворце, расположенном в 6 с половиною верстах от Кремля.

Самый въезд в Москву состоялся 9 (21) мая.

Из окон своей гостиницы я могла очень хорошо видеть этот торжественный въезд. Вдоль всего пути были выстроены войска. Въезд начался в 2 часа дня и длился до 4 часов.

В самой процессии участвовало много народу. Кроме отдельных гвардейских кавалерийских частей тут были представители азиатских народов, подвластных России, в своих национальных костюмах, депутации казачьих войск, Родовитого Дворянства, впереди которых ехал Московский уездный предводитель дворянства, все верхом; придворный оркестр и Императорская охота в своих богатых ливреях с Государевым Стремянным и Ловчим Его Величества следовали позади.

За ними ехали разные чины Двора верхом. Другая часть ехала в открытых каретах.

Наконец появился Государь верхом на белом коне, подкованном серебряными подковами с серебряными гвоздями. За Государем ехали лица Императорской фамилии и иностранные принцы, прибывшие в Москву на коронацию. Подковы и гвозди Государева коня потом сохранялись в Оружейной палате.

Затем следовала Императрица Мария Федоровна с Великой Княжной Ольгой Александровной в парадной, золоченой карете под короною. Карета была запряжена восемью белыми лошадьми. На ремнях сидели два маленьких пажа.

В следующей золотой карете ехала Императрица Александра Федоровна одна. Великие Княгини следовали позади в золотых каретах. Погода была дивная, и торжественный въезд прошел при самых благоприятных условиях.

В день коронации вся Москва была иллюминирована. В 9 часов вечера, когда Государь с Императрицей вышли на балкон дворца, обращенный на Замоскворечье, Императрице был подан букет цветов на золотом блюде, в котором был скрыт электрический контакт, и, как только Императрица взяла в руку букет, тем самым замкнулся контакт, и был подан сигнал на центральную электрическую станцию в Кремле. Первой запылала тысячами электрических лампочек колокольня Ивана Великого, и за ней заблистала повсюду в Москве иллюминация. Я попробовала поехать посмотреть иллюминацию, но пришлось скоро вернуться из-за толпы, наполнявшей все улицы, но самую красивую часть иллюминации - Кремлевский Дворец - я все-таки видела.

После коронации Государь с Императрицей поехали к Великому Князю Сергею Александровичу в его подмосковное имение Ильинское, которое к нему перешло по наследству от его матери, Императрицы Марии Александровны. Приглашены были пять офицеров Преображенского полка, которые служили с Государем, когда он был Наследником, а Великий Князь был командиром полка. Среди них был барон Александр Логгинович Зедделер, впоследствии женившийся на моей сестре Юлии, Александр Севастьянович Эттер, Шлиттер, а остальных я не помню.

Кроме парадного спектакля я выступала в Москве еще и в обыкновенных, очередных спектаклях, имела большой успех, получила много цветочных подношений и даже серебряную корзину с цветами.

После окончания Московского, коронационного сезона я вернулась к себе домой в Петербург и стала понемногу оживать. Я приняла участие в Красносельском сезоне, который прошел более весело и оживленно, нежели предыдущие. В это лето в красносельских спектаклях принимала участие москвичка Джура, очень милая и симпатичная. Когда спектакли шли несколько дней подряд, мы оставались ночевать в театре в своих уборных, чтобы не возвращаться к себе - кому на дачу, кому в город. В таких случаях после спектакля все шли ужинать в ресторан против театра. После одного из спектаклей с нами остались ужинать Великие Князья Кирилл и Борис Владимировичи, которые часто бывали у меня в Москве во время коронации. После ужина мы все перешли в театр и танцевали на сцене, а Великий Князь Борис Владимирович забрался в оркестр и оттуда дирижировал воображаемыми, невидимыми и неслышными музыкантами. Великий Князь Кирилл Владимирович был тогда только что произведен в офицеры и назначен флигель-адъютантом. Он был замечательно красив, я должна сознаться.

Все лето я прожила в Стрельне и наслаждалась в своем имении, которое делалось все красивее и красивее.

Глава шестнадцатая 1896-1897

Сезон 1896/97 года я начала 4 сентября в Михайловском театре, когда я в первый раз выступила в балете «Тщетная предосторожность», в трех действиях и четырех картинах, Доберваля на музыку П. Гертеля. Постановка была М. Петипа и Л. Иванова. Раньше я танцевала лишь первое действие этого балета в Красном Селе. Роль Лизы мне пришлась по душе, и я танцевала с увлечением. А. Плещеев писал: «Г-жа Кшесинская 2-я основательно подготовилась к этой роли и сыграла ее вполне обдуманно. Переходы от слез к радости, шалости, хитрости Лизы Колен, трепет провинившейся перед матерью Лизы - все это передано с выразительностью и произвело самое выгодное впечатление. По части танцев в «Тщетной предосторожности» г-жа Кшесинская 2-я одинаково отличилась как в полухарактерных, так и в классическом па-де-де, которое она исполнила с г. Кякштом. Адажио этого танца особенно удалось, и заключительная группа его вызвала шумное одобрение публики».

Этот балет потом стал одним из моих любимых.

Двадцать пятого сентября я выступила в первый раз в балете «Млада», заново переделанном М. Петипа. А. Плещеев писал: «Г-жа Кшесинская 2-я в роли Млады имела огромный успех. Появление в 3-м действии в адажио теней, вариация на пуантах, испещренная двойными турами, были исполнены безукоризненно: то же надо сказать и про танец балерины в 3-й картине, в которой вариация под аккомпанемент арфы вызвала восторг».

Восьмого декабря 1896 года состоялся бенефис балетмейстера Мариуса Ивановича Петипа, назначенный ему за пятидесятилетнюю его службу на Императорской сцене. Шел новый балет-феерия, в 3 действиях и 7 картинах, «Синяя Борода» на музыку П. П. Шенка, поставленный самим бенефициантом. Я исполняла роль Венеры в последнем действии, которое Петипа назвал «Астрономическим балетом», и изображала собою, по словам А. Плещеева, «хореографический десерт». «Любоваться подобными танцами доставляет положительное наслаждение для любителей балета и ценителей его. Г-жа Кшесинская танцует артистически, с изумительной правильностью, красиво и всегда с огнем, который составляет качество исключительное. В ее танцах, если можно так выразиться, есть игра, как в шампанском, она живет на сцене и оживляет зрителя».

После первой картины третьего действия поднялся занавес, и мы с Леньяни вывели М. И. Петипа на сцену, где ему поднесли венки и произнесли в его честь речи различные депутации.

В предыдущем сезоне сцена меня не увлекала, я почти не работала и танцевала не так хорошо, как следовало бы, но теперь я решила взять себя в руки и начала усиленно заниматься, чтобы быть в состоянии, если Государь приедет в театр, доставить ему удовольствие своими танцами.

В этот сезон, 1896/97 года, Государь и Императрица посещали балет почти каждое воскресенье, но Дирекция устраивала всегда так, чтобы я танцевала по средам, когда Государь не бывал в театре. Сперва я думала, что это происходит случайно, но потом я заметила, что это делается намеренно. Мне это показалось несправедливым и крайне обидным. Так прошло несколько воскресений. Наконец Дирекция дала мне воскресный спектакль; я должна была танцевать «Спящую красавицу». Я была вполне уверена, что Государь будет на моем спектакле, но узнала - а в театре все узнается очень быстро, - что Директор театров уговорил Государя поехать в это воскресенье в Михайловский театр посмотреть французскую пьесу, которую он не видел в предыдущую субботу. Совершенно ясно было для меня, что Директор нарочно сделал все возможное, чтобы помешать Государю видеть меня, и с этой целью уговорил его ехать в другой театр. Тогда я не стерпела и впервые воспользовалась данным мне разрешением Государя непосредственно обращаться к нему. Я написала ему о том, что делается в театре, и добавила, что мне становится совершенно невозможно при таких условиях продолжать служить на Императорской сцене. Письмо было передано лично в руки Государя Великим Князем Сергеем Михайловичем. Ответа я не получила и не знала, что решит Государь, то есть отправится ли он в Михайловский театр, как его уговаривал Директор, или приедет в балет. Наступило воскресенье, в театре среди артистов было полное уныние и даже ропот: говорили, что вот, когда танцует Кшесинская, то Государь в театре не бывает и что из-за меня они лишены радости видеть сегодня Государя в театре. Царская ложа была пуста. Директор и все начальство были в Михайловском театре, ожидая там его приезда, и даже в публике было какое-то унылое, непраздничное настроение, как обычно бывало по воскресеньям. По всему было видно, что Государь решил все же ехать в Михайловский театр, и тяжело мне было при этих условиях начинать балет. Оркестр был в полном сборе, музыканты настраивали инструменты. Все только ждали последнего сигнала, чтобы начать спектакль и поднять занавес, как вдруг в театре произошел неимоверный переполох: забегали, засуетились, кричали: «Государь приехал! Государь приехал!» Никто решительно его не ожидал, все были вполне убеждены, что он поедет в Михайловский театр, и его неожиданный приезд вызвал суматоху. Надо было предупредить Директора и все начальство по телефону. Трудно себе представить ту радость, которая охватила меня, когда я поняла, что Государь внял моей просьбе. Да и вся труппа сразу оживилась, узнав о присутствии Государя. Спектакль прошел с небывалым подъемом и одушевлением. После представления я сказала артистам, что знала, что Государь приедет, но нарочно молчала… Враги мои, которые все это подстроили, сначала радовались, что Государь не попадет в театр, но были потом горько разочарованы.

В чинившихся мне затруднениях я не могу винить Директора Императорских театров И. А. Всеволожского, который всегда относился ко мне очень внимательно и ценил меня, но на него имели влияние разные круги, которые думали ему этим угодить.

До получения больших балетов я танцевала много маленьких, как «Сильфиды» в старой постановке, «Шалости Амура», «Ацис и Галатея», «Привал кавалерии», с моего согласия они были потом переданы другим танцовщицам. Еще до получения звания балерины мне почти во всех больших балетах давали ответственные места. В балете «Царь Кандавл» я исполняла танец «трех граций», и моя вариация имела огромный успех. Однажды, танцуя ее, я поскользнулась и упала, но успела вскочить в такт и закончить вариацию - прием был на ура. Позже в этом балете выступила приглашенная из Москвы танцовщица Нелидова, а я танцевала в последнем действии «Па Дианы». А. Плещеев тогда писал: «Грандиозный успех выпал на долю нашей балерины г-жи Кшесинской 2-й. После идеально исполненного «Па Дианы», в котором ее достойными партнерами явились г. Кякшт и Легат 2-й, г-же Кшесинской 2-й была сделана овация. Она танцевала действительно очень хорошо: особенно понравилась вставная вариация из балета «Прекрасная жемчужина».

Потом я получила в «Цape Кандавле» главную роль, в которой требуется много драматизма, особенно в сцене сумасшествия. Тут я имела возможность проявить свое мимическое дарование.

В этом сезоне четыре Великих Князя: Михаил Николаевич, Владимир Александрович, Алексей и Павел Александровичи - оказали мне трогательное внимание и поднесли брошь в форме кольца, усыпанного бриллиантами, с четырьмя крупными сапфирами, а на футляре была прикреплена дощечка с их выгравированными на ней именами.

Мне дали танцевать первые два акта из балета «Спящая красавица» на парадном спектакле по случаю приезда Императора Австрийского Франца-Иосифа 16 апреля 1897 года в Мариинском театре.

Летом того же года, когда я жила у себя на даче в Стрельне, Ники через Великого Князя Сергея Михайловича передал мне, что в такой-то день и час он проедет верхом с Императрицею мимо моей дачи, и просил, чтобы я непременно была к этому времени у себя в саду. Я выбрала такое место в саду на скамейке, где меня Ники мог хорошо видеть с дороги, по которой он должен был проезжать. Точно в назначенный день и час Ники проехал с Императрицей мимо моей дачи и, конечно, меня отлично видел. Они проезжали медленно мимо дома, я встала и сделала глубокий поклон и получила ласковый ответ. Этот случай доказал, что Ники вовсе не скрывал своего прошлого отношения ко мне, но, напротив, открыто оказал мне милое внимание в деликатной форме. Я не переставала его любить, и то, что он меня не забывал, было для меня громадным утешением.

В то лето я стала увлекаться ездой на велосипеде и больше всего любила кататься по нижней парковой дороге, которая шла от Стрельны до Петергофа, мимо Михайловки, имения Великого Князя Михаила Николаевича, и далее мимо Знаменки Великого Князя Николая Николаевича. В Михайловке я обыкновенно встречала Великого Князя Михаила Николаевича, который гулял по своему парку. Он всегда меня останавливал, очень мило со мною беседовал и заставлял делать на велосипеде восьмерки, которые не всегда хорошо у меня удавались. Также нередко я встречалась в Михайловке с Великим Князем Георгием Михайловичем, с которым я была в большой дружбе. Он меня поджидал в беседке, где мы могли спокойно говорить.

Я участвовала летом в трех парадных спектаклях, которые были даны в честь Короля Сиамского, Императора Германского и Президента Французской Республики Феликса Фора.

В первом петербургском спектакле в честь Сиамского Короля Самдеч-Фра-Параминдер-Мага-Чула-Лонгкорн, 23 июня 1897 года, я танцевала два первых действия из балета «Коппелия», для которых были сделаны по этому случаю новые костюмы и декорации.

Второй спектакль, самый блестящий из трех, был дан 28 июля в честь Императора Германского Вильгельма II, но не в театре, а на Ольгином острове, на верхнем пруде. Места для зрителей были расположены амфитеатром на самом острове, сцена же была построена на воде, на сваях, а оркестр помещался в огромном железном кессоне, ниже уровня воды. На сцене были только боковые декорации, кулисы, а вместо задней декорации открывался вид вдаль, на холмы Бабигона. Недалеко от сцены был построен небольшой островок, украшенный скалами и гротом, где я находилась уже до начала спектакля. Давали одноактный балет «Приключения Пелея», поставленный Петипа на музыку Делиба и Минкуса. Гости переправлялись на остров на шлюпках. Все было залито электрическим светом, и картина действительно была волшебная. Балет начинался с того, что грот, где я была скрыта, открывался, и я ступала на зеркало, которое начинало двигаться по направлению к сцене. Получалось впечатление, что я иду по воде.

Когда кончился спектакль, зажглась иллюминация на дальних возвышенностях и павильонах. Вечер удался благодаря совершенно исключительной погоде. Опасались дождя, так как с утра накрапывало, и на всякий случай все было подготовлено так, чтобы в последнюю минуту можно было перенести спектакль с острова в театр, где наготове были плотники, машинисты и электротехники. Все отдали справедливость Дирекции Императорских театров, что спектакль был организован блестяще, с большим вкусом и роскошью. Организация этого спектакля потребовала двух месяцев усиленной и сложной работы. Одна установка электрического освещения чего стоила.

После спектакля мы все были в чудном настроении и долго еще оставались в Петергофе, где весело провели остаток вечера с массой знакомых, приехавших в этот день в Петергоф.

Через день или два после этого спектакля я была вызвана к Директору И. А. Всеволожскому, который передал мне от имени Германского Императора приглашение выступить в предстоящем сезоне в Берлине. Я была очень польщена столь лестным для меня вниманием Императора, но отклонила его, предпочитая оставаться в Петербурге. По правде сказать, я никогда не любила танцевать за границей и в особенности уезжать надолго; я любила жить у себя дома. Иногда я танцевала за границей, но, в общем, не очень часто.

Третий, и последний, спектакль был дан 11 августа в честь Президента Французской Республики Феликса Фора, но уже в театре. Сперва я выступила в полонезе и мазурке из 2-го действия оперы «Жизнь за Царя» под аккомпанемент оперного хора и двух оркестров музыки. Потом я танцевала балет «Сон в летнюю ночь» на музыку Мендельсона-Бартольди и Минкуса.

Все лето, по обыкновению, я провела у себя на даче, занимаясь цветами и собиранием грибов.

Глава семнадцатая 1897-1898

Я начала этот сезон 10 сентября, выступив в «Спящей красавице», и вследствие довольно серьезной болезни Леньяни я несла почти до конца года весь репертуар. А. Плещеев по этому поводу писал: «Г-жа Кшесинская 2-я, вследствие серьезной болезни г-жи Леньяни, почти до конца года несла на своих плечах или, точнее, на своих ногах, весь репертуар. Успех молодой балерины, сделавшей в короткое время замечательный прогресс, был огромный. Танцы ее в строго классическом благородном стиле носят художественный отпечаток. Особенно хороша балерина в «Пахите», «Младе» и «Тщетной предосторожности».

Двадцать первого сентября я танцевала «Младу» при полном театре.

В своей рецензии А. Плешеев посвящает мне следующие строки: «Только в первой картине 3-го действия балета «Млада» появляется балерина г-жа Кшесинская 2-я, которая всегда отлично исполняет здесь вариацию с двойными турами. В третьей картине того же акта г-жа Кшесинская 2-я бесподобно танцевала грациозную вариацию на пуантах под звуки арфы. По желанию публики она повторила эту вариацию».

9 ноября я танцевала новый балет, «Дочь микадо», Лангаммера на музыку барона В. Г. Врангеля. Лангаммер был в Михайловском театре режиссером немецкой труппы, но в балете был несведущ. Его балет никакого успеха не имел и скоро был снят с репертуара.

Восьмого февраля 1898 года состоялся бенефис моего отца по случаю шестидесятилетия его артистической деятельности в Варшаве и в Санкт-Петербурге. Это был чудесный спектакль, и публика при его появлении на сцене оказала ему необычайно горячий и сердечный прием.

В этот вечер я танцевала возобновленное 2-е действие «Фиаметты» Сен-Леона. Я страшно любила этот балет, и Ники тоже, он даже в своем Дневнике говорит про один спектакль, в котором я танцевала этот балет. Потом я участвовала в 3-м действии балета «Синяя Борода», где я танцевала мазурку Конского с моим отцом. Ее пришлось повторить, такой она имела успех. А. Плещеев по поводу этого пишет: «Эта мазурка, слегка приправленная пантомимой, когда старик бодрится, крутит ус, но показывает, что ему нелегко быть кавалером молодой красавицы, а потом несется вихрем, воодушевляя весь зал. Красиво, гордо, благородно и вместе с тем просто исполняет Кшесинский свой национальный танец. Г-жа Кшесинская 2-я танцевала с огнем, грациозно и была привлекательна в роскошном костюме».

Чествование Ф. И. Кшесинского началось после «Привала кавалерии», по традиции при открытой занавеси. Балетмейстер М. И. Петипа приветствовал отца от имени балетной труппы, а Иванов, Гердт и Облаков вручили ему адрес и жетон - бриллиантовую лиру. Баритоны Яковлев и Чернов явились депутатами от оперы, причем первый сказал несколько слов, и передал г. Кшесинскому венок. Драматическую труппу представляли г-жа Глинская и г. Медведев и Корвин-Крюковский, выразивший юбиляру сердечные пожелания. От французской труппы выступил г. Бальбель, вручивший венок от своих товарищей, и напомнил об успехах юбиляра в трех городах - Варшаве, Париже и Петербурге. Из оркестра передавали яшик за ящиком с подарками, причем один сундук, наполненный серебром, оказался таким внушительным, что под тяжестью его мог погибнуть капельмейстер г. Дриго, если бы ему не помогли другие. Сундук своей величиной вызвал даже улыбку бенефицианта, хотя и не страдальческую.

Через неделю, 15 февраля, для закрытия балетных спектаклей повторили с незначительными изменениями бенефисный спектакль отца: из «Синей Бороды» выбросили мазурку, заменив ее «ла-шакон» - старинным танцем, в котором так поэтична, по словам А. Плещеева, была г-жа Кшесинская.

«Симпатичной балерине, - продолжает он, - которая участвовала во всех трех актах, поднесли столько корзин цветов, что можно было бы устроить целый сад».

Относительно моего исполнения «Фиаметты» в этот вечер А. Плещеев пишет: «Второе действие «Фиаметты» прошло гораздо лучше, нежели в первый раз. Г-жа Кшесинская 2-я танцевала блестяще, в особенности берсез. Несравненно удачнее вышло у талантливой балерины «Chanson a boire», вызвавший продолжительные рукоплескания. Прощание закончилось овацией на театральном подъезде, где карету г-жи Кшесинской 2-й засыпали цветами».

Девятнадцатого апреля в сборном спектакле я танцевала снова 2-е действие «Фиаметты», и А. Плещеев пишет: «Г-жа Кшесинская 2-я с присущим ей задором и смелостью исполнила «Charmeuse» и «Chanson a boire». Талантливая балерина взволновала весь зал, требовали повторения и аплодировали без конца. Свидетелям такого единодушного приема приходили на ум слова Некрасова, который верно сказал, что в балете мирный гражданин, восторгаясь танцами,

Позабывает лета,

Позабывает чин.

Летом в Красном Селе я не участвовала и отдыхала у себя на даче. Я выступила в это лето только в парадном спектакле, данном 18 июля 1898 года в Петергофе по случаю приезда Румынского Короля. Был поставлен балет «Жемчужина», который был дан 17 мая 1896 года в Москве по случаю коронации. Но вместо Леньяни главную роль, Белой жемчужины, исполняла я. Балет был дан не в театре, а на Ольгином острове, как это было на спектакле в честь приезда Германского Императора в прошлом году. Зрительный зал и сцена были устроены на самом Ольгином острове, и вместо задней занавеси открывался вдаль вид озера и леса. На самом озере был устроен островок, на котором красовалась большая раковина, и в ней помещалась Белая жемчужина - я сама. Спектакль прошел с большим успехом при чудной погоде.

Еще камер-пажами бывали летом у меня в Стрельне, на даче, и остались друзьями на долгие годы князь Никита Сергеевич Трубецкой, князь Дмитрий Иванович Джамбакуриани-Орбелиани и Борис Георгиевич Гартман.

Восьмого августа этого года (1898) они все трое были произведены в офицеры. Двое из них, князь Никита Трубецкой и князь Орбелиани, вместо того чтобы ехать ужинать с товарищами в город, оба приехали ко мне в Стрельну, на дачу, где я их угостила ужином. Они провели весь вечер и остались ночевать. Я послала в их комнату бутылку шампанского, чтобы дать им возможность продолжать ночью праздновать свое производство.

Прошло с тех пор полвека, и 8 августа 1948 года я получила от князя Никиты Трубецкого следующее трогательное письмо, в котором он вспоминает, как он провел этот день у меня. Вот что он мне писал:

«Малый Кламар, 8 (21) августа 1948 г.

Дорогая Малечка,

Сейчас девятый час вечера, и мы с Любочкой сидим и переживаем воспоминания. Рассказываю ей, как пятьдесят лет тому назад я с покойным Митей Орбелиани (Джамбой) в этот час сидели за роскошным твоим столом в милой Стрельне и как мы душевно чествовали наше с ним производство. Поздно легли спать, а на другой день вместо чая мы с ним пили уже теплое розовое шампанское. Да, все это далеко по времени, но близко в памяти. Благодарю искренне за полувековое дружеское ко мне отношение. Целую ручки, а Люба крепко тебя обнимает. Всегда тебе преданный - Никита ».

Князь Н. С. Трубецкой, или - как мы его все называли - просто Никита, вышел в Нижегородский Драгунский полк, а потом состоял адъютантом у Великого Князя Николая Михайловича. Впоследствии он женился на нашей балетной артистке Любови Ивановне Егоровой. Теперь они оба живут в Париже, где жена имеет свою студию и прекрасно преподает танцы. Никиту я вижу довольно часто, так как он приходит к нам завтракать.

Князь Д. И. Орбелиани вышел сперва в Псковский полк, так как у него не хватило гвардейских баллов, с прикомандированием к Кавалергардскому полку, куда он и был переведен через год. Так как у Псковского полка был розовый околышек на фуражке, то Митя Орбелиани был прозван «розовой обезьяной». Потом он состоял адъютантом у Великого Князя Михаила Николаевича, а после его кончины состоял адъютантом у Великого Князя Александра Михайловича. Сестра его, княжна София Ивановна, состояла фрейлиной при Императрице Александре Федоровне и даже после того, как у нее сделался паралич ноги, осталась жить в Александровском дворце до последнего дня своей жизни. Она умерла незадолго до революции.

Третий из моих друзей, Борис Георгиевич (или Егорович) Гартман, вышел в Лейб-Гвардии Конный полк, сделал блестящую карьеру, командовал Конным полком на войне, а после революции проживал в Бельгии. Я его почти не видала из-за этого, но незадолго до своей кончины он был проездом в Париже. Вот в этот его приезд я в последний раз его видела. Он был женат на младшей дочери князя Белосельского, Марии Константиновне, которая проживала вместе с мужем в Кисловодске во время переворота. У нее был в последние годы ее жизни паралич ног. Когда мы все бежали из Кисловодска, она, лежа на телеге, спасалась вместе с нами и никогда не теряла духа в опасные моменты: ни под проливным дождем, ни под выстрелами артиллерии. Она скончалась в Бельгии в 1931 году.

Глава восемнадцатая 1898-1899

После продолжительного и вполне заслуженного отдыха я выступила в этом сезоне 20 сентября в «Спящей красавице». А. Плещеев отметил этот вечер в своей рецензии: «Г-жа Кшесинская 2-я, как всегда, танцевала в «Спящей красавице» с выдающимся успехом, и артистка с легкостью, присушим ей блеском и законченностью исполняла свои вариации, которые, несмотря на требования публики, как, например, в последнем действии, не повторила. У г-жи Кшесинской 2-й много таких индивидуальных качеств, которые выделяют ее из ряда остальных танцовщиц; у нее много жизни, огня, веселости в исполнении; она оживляет сцену своим появлением и своей улыбкой, не исчезающей даже тогда, когда ногами приходится выводить узоры, граничащие если не с опасностью для жизни, то с возможностью вывернуть ногу. Таких хореографических трудностей, которые обязательны ныне для балерины, во дни Дидло танцовщицы и во сне не видали. «Спящая красавица» опять собрала полный театр публики. Г-же Кшесинской 2-й поднесли корзины цветов».

Наконец я получила чудный, большой, возобновленный для меня балет - «Дочь фараона», где я могла показать мимические и танцевальные свои дарования. Этот балет был после «Тщетной предосторожности» вторым моим любимым балетом.

Первый раз я выступила в этом балете 21 октября 1898 года, в день прощального бенефиса г-жи А. X. Иогансон.

«Дочь фараона», балет в 4 действиях и 9 картинах, с прологом и эпилогом, сочинения Сен-Жоржа и Петипа на музыку Пуни.

«В прологе, - пишет А. Плещеев, - молодой англичанин со своим слугой Джоном путешествуют по Египту и, застигнутые в Сахаре сильнейшим «симумум», прячутся в ближайшей пирамиде со своим проводником и носильщиками их багажа. Проводник объясняет молодому англичанину, что в этой пирамиде находится мумия дочери фараона, которая установлена в углублении, которая и видна в глубине сцены. Потом носильщики раскладывают пледы и подушки, засыпают, и под влиянием опиума англичанин видит чудный сон. Он молодой египтянин, мумия оживает в красавицу, дочь фараона, и начинаются неизбежные и бесконечные хореографические видения: мумия превращается в г-жу Кшесинскую 2-ю, которая в прелестном костюме, освещенная сверху электрическим лучом, быстро приковывает общее внимание. В течение всего огромного, растянутого балета балерина не сходит со сцены, мимические рассказы Аспиччии чередуются с танцами, которые талантливый балетмейстер кое-где добавил, применившись к условиям нынешней техники, более требовательной и сложной, нежели во времена Розети. Мимические рассказы исключительно драматического содержания очень трогательны в передаче г-жи Кшесинской 2-й, которая не переигрывает, не подчеркивает их, обнаруживая, так сказать, инстинктивную меру во всем. У г-жи Кшесинской много нежной, выражаясь словами известного писателя, простодушной грации. Она ведет сцены с увлечением, как, например, в рыбачьей хижине, рельефно передает рассказ о преследовании, так что получается весьма правдивое впечатление. В последней картине мольба о пощаде дорогого ей человека и потом восторженный порыв сердца, когда отец исполняет ее желание и соглашается выдать Аспиччию за Таора, удаются г-же Кшесинской 2-й еще лучше. В этом исполнении нет реализма и мощи Вирджинии Цукки, скорее драматической актрисы, чем танцовщицы, но оно носит отпечаток увлечения и обаятельности.

Все танцы талантливой балерины, начиная с вариации, бисированной в первом действии в grand pas des chasseresses и grand pas d'action и кончая variation orientale и вариацией на пуантах в pas de la vision, красивы, она справляется с ними безукоризненно. Удается вполне балерине оригинальная variation orientale, она танцует ее гордо, заносчиво, посматривая на окружающих с соблазнительной восточной негой. Вариация на пуантах во 2-й картине 3-го действия, идеальная по композиции, исполнена артистически. Остается упомянуть о роскошных, полных разнообразия и вкуса костюмах балерины, которые к ней чрезвычайно идут. Успех г-жи Кшесинской в такой тяжелой, ответственной роли безусловно заслуженный и единодушный, примиривший ценителей и судей. Этот успех окончательно убедил меня в том, что М. Ф. Кшесинская лучшая русская современная балерина, успевшая в течение трех лет со времени выхода в свет первого издания моей книги широко, всесторонне развернуть свой симпатичный талант. Теперь это такая выдающаяся артистка, с которой придется считаться иностранным танцовщицам. Ей поднесли много цветов».

Мой отец, которому исполнилось почти семьдесят семь лет, играл, несмотря на свой почтенный возраст, Царя Нубийского. Под звуки торжественного марша он выходил во главе процессии, и его движения не просто следовали обычному такту, но передавали мелодию ритмично, «синкопами»: его походка, такая по виду простая, на самом деле была чрезвычайно трудна. Много лет спустя в Париже князь С. М. Волконский, когда посетил мою студию и говорил о Далькрозе, мне об этом выходе моего отца напоминал как о примере сложных ритмических движений.

Летом этого года (1898) я ездила в Варшаву с Кякштом и Бекефи и была встречена публикой и прессой с таким же восторгом, как и в первый мой приезд. Я очень любила ездить в Варшаву, так как кроме артистического успеха я имела там большой успех в обществе и весело проводила время. У меня было много знакомых и поклонников, которые старались друг перед другом оказать мне наибольшее внимание, и когда я просыпалась, то находила мою комнату украшенную цветами, присланными рано утром поклонниками. После репетиции я устраивала ежедневно завтраки в Брюловской гостинице, где чудесно кормили.

В Великом Посту, когда не было спектаклей, я пользовалась двухнедельным отпуском и ездила в свою любимую Италию с моей крестной матерью мадам Поль-Мари, которая много путешествовала на своем веку и была чудной спутницей. Мы старались переезжать из города в город по ночам, чтобы не терять времени и иметь целый день для осмотра всех достопримечательностей. В этих случаях я всегда проезжала через мою любимую Варшаву, где проводила вечер, а с ночным поездом выезжала в Ченстохов, чтобы попасть в 4 часа утра, к тому моменту, когда ежедневно, особенно торжественно, при звуках органа, подымалась завеса, прикрывавшая чудотворную икону, чтимую всей Польшей, Ченстоховской Божьей Матери. Я была глубоко веруюшей с самого детства и осталась такой же веруюшей и до сих пор. Один раз, возвращаясь из собора в гостиницу, где вперед была заказана для меня комната, я нашла ее уже всю украшенную цветами, присланными из Варшавы моими поклонниками, и каково было мое удивление, когда, приехав на станцию, чтобы ехать за границу, я увидела на вокзале Божевского, красивого молодого поляка, который был в меня влюблен и даже мечтал на мне жениться. Он проводил меня до границы. На обратном пути я всегда опять проезжала через Варшаву, где ненадолго, но все же останавливалась, чтобы от души повеселиться.

После окончания сезона 1898/99 года покинул свою должность Директора Императорских театров Иван Александрович Всеволожский. Почти двадцать лет, с 1881 года, он занимал эту ответственную должность с большим знанием дела, любовью и большим талантом. При нем Императорский театр в смысле искусства достиг высокого развития, он поднял русский балет и оперу на небывалую до тех пор высоту. Либретто почти всех опер и балетов были написаны им самим или по его указаниям, он сам рисовал и очень талантливо делал эскизы всех костюмов, будучи тонким знатоком стилей. Декорации также исполнялись под его руководством. В архиве Императорских театров сохранились тысячи его рисунков. Его имя в истории искусства тесно связано с историей русского театра, для которого он столько сделал.

При И. А. Всеволожском я поступила в балетную школу, при нем я вышла из нее и начала свою артистическую карьеру, и я считаю своим долгом отдать ему справедливость: лучшего Директора желать было нельзя.

Из всех постановок, которые были осуществлены при нем, постановка балета «Спящая красавица» несомненно является его шедевром. Либретто было им написано лично, и по нему Чайковский писал музыку, а М. И. Петипа сочинял танцы. Все костюмы были нарисованы им лично, и чрезвычайно художественно, так как он прекрасно рисовал. И. А. Всеволожский, готовя постановку «Спящей красавицы», твердо решил удивить всех музыкой и небывалой роскошью костюмов и декораций балета-феерии.

Вместо И. А. Всеволожского Директором Императорских театров 22 июля 1899 года был назначен князь Сергей Михайлович Волконский, человек всесторонне образованный, хороший музыкант. Он прекрасно играл на рояле, был отличным актером и часто выступал на любительских спектаклях. Его назначение приветствовалось всеми любителями и знатоками искусства, и лично мне он был, хотя я его еще мало знала в то время, симпатичен, что вполне подтвердилось много лет спустя, в эмиграции, когда я его ближе узнала и могла его лучше оценить. Он всегда был очень элегантным, безукоризненно воспитанным человеком с изысканными, но не аффектированными манерами.

Глава девятнадцатая 1899-1900

Осенью этого года, когда я жила еще на даче в Стрельне, я однажды поехала в город посмотреть на первое выступление в роли Сванильды в балете «Коппелия» Генриетты Гримальди, итальянской танцовщицы, приглашенной Дирекцией Императорских театров на несколько спектаклей. Этот балет я уже передала О. Преображенской, и он больше не входил в мой репертуар.

В конце первого акта, во время вариации на пуантах, видно было, что что-то случилось с Гримальди, которая со слезами на глазах принуждена была оставить сцену. Как только опустили занавес, режиссер балета г. Аистов прибежал ко мне в ложу умолять закончить спектакль ввиду того, что Гримальди повредила себе ногу и не в состоянии больше танцевать. Я, конечно, отказалась экспромтом выступить на сцене: у меня ничего не было с собою, ни костюма, ни грима, да кроме того, я давно не выступала в этой роли, а главное, я все лето не работала и не была подготовлена. Но, видя беспомощное состояние режиссера и желая выручить Дирекцию и не срывать спектакля, я наконец не без страха согласилась заменить Гримальди. В отчете относительно этого спектакля было сказано следующее: «Несмотря на то что г-жа Кшесинская давно не исполняла эту роль и ей пришлось танцевать совершенно без подготовки, она только сначала выказала некоторую неуверенность, но вскоре вполне овладела собой и прекрасно провела всю сцену куклы как в техническом, так и в мимическом отношении, танцуя без всяких ошибок и пропусков. Все это, конечно, красноречиво говорит о силе и яркости дарования г-жи Кшесинской. Нечего и говорить про то, что публика наградила артистку самыми шумными овациями. Дирекция Императорских театров в изданном на следующий день приказе выразила свою искреннюю благодарность Матильде Феликсовне за ее любезность, которая дала возможность закончить спектакль».

Директором Императорских театров в это время был князь С. М. Волконский.

В начале этого сезона я начала репетировать балет «Эсмеральда», который я наконец получила. Его возобновляли для меня, и князь Волконский часто приходил на репетиции и внимательно следил за всеми приготовлениями к этому балету. Князь был чрезвычайно ко мне внимателен и любезен, и я была убеждена, что наши отношения будут всегда самыми лучшими. Но, по-видимому, при его вступлении в должность Директора его сразу предупредили, что ему будет нелегко со мною, на что он будто бы ответил, что справится и не будет обращать никакого внимания на мои желания. К сожалению, он не понимал положения и ответственности первых артистов, которые несут на своих плечах огромный репертуар. Это вскоре привело к первому столкновению, которого легко было бы избежать.

Несмотря на то что я только что выручила Дирекцию, заменив Гримальди во время спектакля, и за это получила благодарность от князя Волконского, он решил передать Гримальди, только что приглашенной к нам на гастроли, мой любимый балет «Тщетную предосторожность». Узнав об этом, я поехала к нему и просила его этого не делать. Я хотела в этом балете появиться осенью, а балеты, включенные в репертуар балерины, не передаются другим без ее ведома и согласия. Но, несмотря на мою просьбу, выраженную в почтительной и вежливой форме, он мне ответил отказом. Конечно, я так этого не оставила и приняла свои меры. Через несколько дней Директор получил от Министра Двора приказ оставить балет за мною. Это сделал опять для меня Ники, несмотря на то что он находился в это время в Дармштадте. Князь Волконский оставался очень любезен и предупредителен со мною, как будто ничего не произошло между нами.

Почти одновременно с князем Волконским в Дирекцию Императорских театров поступил на должность чиновника особых поручений редко талантливый и даровитый человек - Сергей Павлович Дягилев, мой однолеток. Он мне сразу очень понравился своим умом и образованностью. Я любила с ним поговорить и пользовалась большим его вниманием. У него были пышные волосы с седою прядью на лбу, за что он был прозван «шиншилла». Когда он входил в директорскую ложу, в то время как я танцевала мою вариацию, вальс в «Эсмеральде», мои подруги по сцене подпевали:

Сейчас узнала я,
Что в ложе «шиншилла»,
И страшно я боюсь,
Что в танцах я собьюсь.

С. П. Дягилев меня почти всегда провожал после спектакля домой, и наши беседы были очень интересны. Странно, но я всегда имела успех у тех мужчин, от которых я этого всего менее могла ожидать, а между тем я, кажется, на мальчика не была похожа. Я помню случай, когда я была в Александринском театре на бенефисе М. А. Потоцкой и сидела в первом ряду, но не досидела до конца представления и поехала в Мариинский театр, где давали в этот вечер оперу «Фауст» и где я знала, что должен был быть Дягилев во втором ряду на своем казенном кресле. Рядом с его креслом было кресло управляющего конторой барона В. А. Кусова, и я попросила его уступить мне свое место. Я поспела к концу спектакля и незаметно пробралась к креслу и села рядом с Дягилевым. Каково же было его удивление, когда он, повернув случайно голову, увидел меня рядом с ним вместо барона Кусова.

В первую зиму своего директорства князь Волконский устроил в феврале 1900 года в своей роскошной казенной квартире блестящий прием в честь знаменитого итальянского драматического актера Томмазо Сальвини, который приехал в Петербург и давал по особому разрешению несколько представлений «Отелло» в Александринском театре с нашей драматической труппой. Несмотря на то что Сальвини говорил по-итальянски, а реплики ему подавали по-русски, он своей поразительной игрой так увлек всю залу, что никто не обращал внимания на разницу двух языков.

На свой прием в честь Сальвини князь Волконский пригласил высшее общество и некоторых первых артистов драмы, оперы и балета Императорских театров, в том числе и меня. Вечер посетили некоторые члены Императорской фамилии. Прошел он очень удачно, и о нем много говорили.

Когда я выступала на сцене, я любила знать, что в зале среди публики находится человек, которому я нравлюсь. Это меня вдохновляло. Выходя на сцену, надо было уметь сделать вызов публике и дать ей понять, что я ради нее на сцене. Надо было жестом призвать ее к себе, приковать ее внимание и увлечь за собою. Я считала очень важным захватить публику с первого момента своего появления на сцене, и публика отвечала на мой призыв громом аплодисментов, от этого момента зависел успех спектакля. Про меня говорили, что никто так не умеет, как я, выходить на сцену и сразу овладеть публикой.

Это отметил и А. Волынский, известный балетный критик, в своей книге «Мариинский театр», о чем недавно упомянул г. Адамович на своей лекции в Париже (17 января 1952 года) на тему: «Балеты до Дягилева», цитируя мнение Волынского следующего содержания: «По всей справедливости, нельзя не упомянуть в первую очередь имя М. Ф. Кшесинской, которая в течение четверти века была воплощением, олицетворением действительно большой артистки - «прима-балерина-абсолюта» - Императорского балета: артистка с блестящей техникой и которая обладала к тому в совершенстве особым даром захватывать публику, как только она появлялась на сцене». Волынский утверждал, что настоящая артистка познается по тому, как она появляется, «она своим блеском затемняет всех кругом», и он утверждал далее, что в этом отношении никого нельзя сравнить с Кшесинской, с ее блеском и торжествующим видом, «как будто вдруг засиял свет», - восклицал Волынский.

Я вспоминаю, говорил Адамович, что Айседора Дункан в своих воспоминаниях говорит то же о том впечатлении, которое на нее производила своим волшебным появлением Кшесинская на сцене. Волшебна она действительно была, и до такой степени, что всегда чувствовалось, как публику охватывало лихорадочное состояние в ожидании ее появления на сцене, и лихорадка проходила, только когда опускался занавес. Балет «Эсмеральда», в котором блистала Цукки, кажется, был любимым балетом Кшесинской, и, по свидетельству одного советского критика из наиболее знающих, ни одна из многочисленных артисток, которые выступали в этой труднейшей роли, не могла заставить ее забыть.

В этот сезон, когда я часто танцевала «Дочь фараона», мне очень нравился гусар Николай Николаевич Скалон, очень милый и симпатичный малый, которого все просто звали Баба Скалон. У него была связь с графиней X., о которой все в городе знали. Я пустила в ход все свое кокетство, чтобы заставить Скалона увлечься мною, и этого достигла. У гусар была, как у многих гвардейских полков, своя абонементная ложа на балет, и Скалон стал бывать на всех моих представлениях. Он приезжал в театр до начала представления, чтобы не пропустить момента моего выхода на сцену. Он часто стал бывать у меня на даче в Стрельне, и все его очень полюбили. Когда я ездила летом на Сиверскую, к родителям в их имение Красницы, и мне приходилось тратить часа два на дорогу туда, Скалон провожал меня до Сиверской, а потом снова приезжал на станцию за мною, чтобы проводить обратно в город. Он был веселый, милый, и все его любили. Никто не предвидел, что ему суждено было погибнуть от таившейся в нем уже тогда болезни. Он умер сравнительно молодым от прогрессивного паралича и последнее время лежал в клинике, где и скончался. Я была на его похоронах и положила маленький букетик фиалок на его гроб. Потом я получила от его брата трогательное письмо с выражением благодарности за это. На память о нем у меня остался его подарок, прелестные маленькие часы для ношения в петлице: снаружи был виден только миниатюрный циферблат, окруженный бриллиантами, а механизм был спрятан позади.

После «Дочери фараона» я получила балет «Эсмеральда», о котором так давно мечтала. Теперь я могла смело взяться за него, я не только любила, но и страдала. Тут я вспомнила, как М. И. Петипа, когда я была еще очень молода и просила у него этот балет, ответил мне, что я тогда только смогу сыграть роль Эсмеральды, когда узнаю не только любовь, но и ее страдания.

Я изучала роль Эсмеральды еще с тех пор, как Вирджиния Цукки танцевала ее на сцене Мариинского театра и имела такой успех, я запомнила все ее жесты, мимику и позы. В то время, когда танцевала Цукки, я была еще очень молода и многого не понимала. Воспоминания о Цукки, когда я получила этот балет, возбуждали мое воображение, я годами носила их в душе, я была вполне подготовлена, понимая на собственном опыте чувства бедной Эсмеральды. Во время репетиции ценные указания Петипа многое добавили для исполнения этой трудной роли.

Первое представление «Эсмеральды» состоялось 21 ноября 1899 года. Я имела очень большой успех и сознавала, что справилась с этой трудной ролью и дала тот облик Эсмеральды, который представлялся мне в мечтах. Я была сама удовлетворена своим исполнением. Пока я была на сцене, никто, кроме меня, не исполнял этого балета.

В моем юбилейном сборнике был приведен отчет о спектакле: «Для полноты обрисовки дарования г-жи Кшесинской нельзя обойти молчанием ее появление в «Эсмеральде» 21 ноября 1899 года, в бенефис Н. С. Аистова. Во всех предшествовавших балетах, в которых нам приходилось видеть балерину, г-жа Кшесинская-танцовщица подавляла г-жу Кшесинскую - мимическую актрису; в «Эсмеральде», где драматические сцены чередуются с танцами и мимический элемент является преобладающим, Матильда Феликсовна отлично справляется со своей ролью. Она с замечательным реализмом и силою передает самые тонкие душевные порывы, поражая зрителя выразительностью своей игры. Неподражаемо хороша она в сильной сцене ревности, когда Эсмеральда танцует перед своей соперницей, и в сцене, когда Эсмеральду ведут на место казни, - местах, отличающихся потрясающим драматизмом: здесь видна была самая серьезная и обдуманная подготовка артистки к этой роли. Техническое исполнение танцев в этом балете, как и во всех других, отличается безукоризненностью, увлечением и темпераментом. Наш балет должен гордиться, что к началу XX века он может процветать благодаря отечественным талантам, для которых иностранные танцовщицы не являются уже идеалом».

В сцене ревности, когда я вижу Феба со своей невестою и должна танцевать перед своей соперницей па-де-де, я в заключительной коде, как подстреленная птица, передаю свое отчаяние. Артистка, изображавшая невесту Феба, в этот момент довольно громко сказала: «Она не выворачивает колени» - это было даже не обидно, а просто - глупо…

Такое замечание только говорит об отношении некоторых артистов к технике танца. Я не была из тех, которые работают до одурения и только думают о технических деталях, о вывернутых коленях, отдавая больше внимания технике, нежели игре. Там, где нет мимики, там, конечно, техника должна быть соблюдена, но в таких сильных драматических сценах, где все построено на чувстве, можно позабыть и о коленях, но нельзя позабывать об игре. Та, которая сделала это замечание, конечно, никакого понятия не имела о драматическом исполнении.

ДЕСЯТИЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ МОЕЙ СЛУЖБЫ НА ИМПЕРАТОРСКОЙ СЦЕНЕ 13 ФЕВРАЛЯ 1900 ГОДА

Приближалось десятилетие моей службы на Императорской сцене. Обыкновенно артистам давали бенефис за двадцать лет службы или прощальный, когда артист покидал сцену. Я решила просить дать мне бенефис за десять лет службы, но это требовало особого разрешения, и обратилась я с этой просьбою не к Директору Императорских театров, а лично к Министру Императорского Двора барону Фредериксу, милому и симпатичному человеку, который всегда относился ласково и благоволил ко мне.

Когда мне был назначен прием у Министра, я особенно тщательно обдумала свой туалет, чтобы произвести на Министра наивыгоднейшее впечатление. Я была молодая и, как в то время писали в газетах, стройная и грациозная. Я выбрала платье шерстяное, светло-серого цвета, которое облегало мою фигуру, и того же цвета треугольную шляпу. Хотя это может показаться дерзким с моей стороны, но я себе понравилась, когда взглянула в зеркало, - довольная собою, я поехала к Министру. Он меня очень мило встретил и наговорил комплиментов по поводу моего туалета, который ему очень понравился. Мне доставило огромное удовольствие, что он оценил мое платье, и тогда я уже смелее обратилась к нему со своей просьбою. Он сразу любезно согласился доложить о ней Государю, так как вопрос о назначении бенефиса вне общих правил зависел исключительно от Государя. Видя, что Министр не торопится меня отпустить, я сказала ему, что только благодаря ему я делаю хорошо 32 фуэте. Он посмотрел на меня удивленно и вопросительно, недоумевая, чем он может мне в этом помочь. Я ему объяснила, что, для того чтобы делать фуэте не сходя с места, необходимо иметь перед собой ясно видимую точку при каждом повороте, а так как он сидит в самом центре партера, в первом ряду, то даже в полутемном зале на его груди ярко выделяются своим блеском ордена. Мое объяснение очень понравилось Министру, и с очаровательной улыбкой он проводил меня до дверей, еще раз обещав доложить мою просьбу Государю и давая мне понять, что, конечно, отказа не будет. Ушла я от Министра обласканная и очень счастливая. Бенефис я, конечно, получила, и опять это сделал для меня мой незабываемый Ники. Для своего бенефиса я выбрала воскресенье, 13 февраля 1900 года. Мне это число всегда приносило счастье.

До бенефиса я участвовала в двух спектаклях, которые происходили в небольшом Эрмитажном театре, примыкавшем через перекидной проход к музею Эрмитажа и затем к Зимнему Дворцу. Этот театр был построен при Императрице Екатерине II в 1783 году на том месте, где ранее находился дворец, в котором скончался Петр Великий, вместо прежнего театра, который был уничтожен при перестройке Зимнего Дворца. Постройка Эрмитажного театра была поручена архитектору Кваренги. Во время зимнего сезона там давались придворные представления исключительно для лиц, приглашенных Высочайшим Двором. Молодая Императрица хотела придать блеск дворцу, и были приделаны парадные комнаты для гостей и перекидной мост.

Седьмого февраля я танцевала в Эрмитаже балет «Времена года» на музыку Глазунова в постановке Петипа, а 10 февраля в его же постановке балет «Арлекинада» на музыку Дриго. Последний балет был полон прекрасных мелодий и прекрасно поставлен, но в смысле танцев не представлял для меня большого интереса, я его взяла только как новинку и потом передала другим балеринам.

Наконец, в воскресенье, 13 февраля 1900 года, состоялся мой бенефисный спектакль по случаю десятилетнего юбилея моей службы на Императорской сцене.

Артисты обыкновенно в день своих бенефисов получали из Кабинета Его Величества так называемый Царский подарок, большею частью шаблонную золотую или серебряную вещь, иногда разукрашенную цветными камнями, смотря по разряду подарка, но непременно с Императорским орлом или короною. Мужчины обыкновенно получали золотые часы. Особым изяществом эти подарки не отличались. Я очень опасалась, что получу такое украшение, которое неприятно будет носить, и просила через Великого Князя Сергея Михайловича сделать все возможное, лишь бы меня не наградили подобным подарком. И действительно, в день бенефиса Директор Императорских театров князь Волконский пришел ко мне в уборную и передал мне Царский подарок: прелестную брошь в виде бриллиантовой змеи, свернутой кольцом, и посередине большой сапфир-кабошон. Потом Государь просил Великого Князя Сергея Михайловича мне передать, что эту брошь он выбирал вместе с Императрицей и что змея есть символ мудрости…

Бенефис прошел блестяще, с большим подъемом, и публика наградила меня восторженной овацией.

Для своего бенефиса я выбрала два балета, которые я танцевала только что на эрмитажных спектаклях, а именно: «Арлекинаду» Дриго и «Времена года» Глазунова. В заключение я выступала в дивертисменте. В балете «Времена года» я танцевала роль Колоса с Фавном - Обуховым и двумя Сатирами - Ширяевым и Горским. Этот номер имел большой успех.

Я получила массу подарков и 83 цветочных подношения. Было много цветов от Великих Князей и чудный подарок от Великого Князя Сергея Михайловича. Среди подарков был альбом, изданный двумя поклонниками, скромно скрывшими свои имена под буквами А. К. и В. О., по случаю моего юбилея под заглавием «Критико-биографический очерк» с массою фотографий и 16 фотогравюрами, статьями и рецензиями обо мне.

Я его снова получила уже за границей и пользовалась им для моих воспоминаний.

Среди подношений были цветы от Санкт-Петербургского Градоначальника. Все карточки от цветов были бережно собраны по моему поручению в театре, чтобы они не потерялись при перевозке ко мне в дом. Забавно было видеть, как перевозили на открытых подводах все эти цветы. Мой дом буквально утопал в цветах.

Из 83 лиц, приславших мне цветы, я смогла поблагодарить лишь 82, так как на 83-й карточке была написана только фамилия г-на Ауэрбаха, но без указания его адреса. У меня был один знакомый с этой фамилией, но при проверке это оказался не он, и я не могла поблагодарить приславшего.

В юбилейном альбоме была описана сцена разъезда после спектакля.

«Балетный спектакль только что окончился.

Зрительный зал опустел, публика выбралась на улицу, но расходиться не думала. Балетоманы остались у театра, толкаясь и теснясь у маленького подъезда для артистов, из которого должны были выходить участвовавшие в этом спектакле артистки. Большинство этой ожидавшей публики состояло из посетителей галерки, главным образом из учащейся молодежи. У подъезда для артистов мелькали формы всевозможных учебных заведений: тут можно было увидеть и серое пальто гимназиста, и франтоватую шинель студента.

Был тут и франтоватый гимназист, покручивающий несуществующие усики, прыщавый студент, с презрением смотревший на серые гимназические пальто, новоиспеченный интеллигент из купцов, то и дело повторявший: «а и долго же оне-с разоблачаются», какой-то усач в бобровом воротнике, куривший одну папиросу за другой, и то и дело посматривавший на часы мальчик лет пятнадцати-шестнадцати. Все собрались проститься достойным образом с любимцами и, главным образом, с любимицами.

Двери подъезда щелкали все время и все чаще и чаще, пропуская уже переодевшихся артистов, но эти первые «ласточки», возвестившие, что переодевание близится к концу, не произвели почти никакого впечатления.

Толпа ожидала не этих «ласточек» и танцовщиц «от воды», они ожидали выхода знаменитостей.

Через две-три минуты в коридоре появилась сама М. Ф. Кшесинская. Не успела балерина выйти на улицу, как откуда-то появился стул, на который балетоманы посадили танцовщицу и с гиком, криками «браво» и «ура» донесли до экипажа. Проводы экипажа были восторженные.

Проводив артистку, балетоманы начали расходиться. Так окончился «театральный вечер».

Этот бенефис произвел переворот в моей жизни. Через несколько дней после юбилейного спектакля я устроила у себя в доме обед. Столовая была слишком мала, чтобы поместить всех гостей. Стол был накрыт в зале, где было больше места, и он весь был убран зеленью и цветами. На этот обед я пригласила Великих Князей Кирилла и Бориса Владимировичей, которые и ранее бывали у меня, и в первый раз Великого Князя Андрея Владимировича. Против себя, в центре стола, я посадила Великого Князя Кирилла Владимировича как старшего, направо от себя Великого Князя Бориса Владимировича, а налево от себя Великого Князя Андрея Владимировича, а Великий Князь Сергей Михайлович сел в конце стола, за хозяина. Остальные места были заняты нашими балетными артистками, с которыми я была наиболее дружна, и моими знакомыми.

Великий Князь Андрей Владимирович произвел на меня сразу в этот первый вечер, что я с ним познакомилась, громадное впечатление: он был удивительно красив и очень застенчив, что его вовсе не портило, напротив. Во время обеда нечаянно он задел своим рукавом стакан с красным вином, который опрокинулся в мою сторону и облил мое платье. Я не огорчилась тем, что чудное платье погибло, я сразу увидела в этом предзнаменование, что это принесет мне много счастья в жизни. Я побежала наверх к себе и быстро переоделась в новое платье. Весь вечер прошел удивительно удачно, и мы много танцевали. С этого дня в мое сердце закралось сразу чувство, которого я давно не испытывала; это был уже не пустой флирт…

В этом сезоне я принимала еще участие в бенефисном спектакле артиста французской труппы Делорма (27 февраля) в Михайловском театре. Давали в первый раз пантомиму в 2 актах «С луны в Японию», сочинение г. Лопухина на музыку Кислинского в постановке Чекетти. В этом балете-пантомиме участвовали артисты французской труппы вместе с балетными артистками и мною в том числе. Руководил всем спектаклем Чекетти. Особенного интереса этот спектакль не представлял.

Со дня моей первой встречи с Великим Князем Андреем Владимировичем мы все чаще и чаще стали встречаться, и наши чувства друг к другу скоро перешли в сильное взаимное влечение.

С этого времени я начала опять вести свой дневник, который после разлуки с Ники я совершенно забросила, - и снова стала заносить в него все свои душевные переживания. Точно не помню, что писала я тогда в своем дневнике, но в нем я сознавалась, что мною овладело чувство, какое овладело мною при встрече с Ники. Но я уже не была, как тогда, наивной барышней, я была теперь женщиной, испытавшей и горе, и радости в жизни. Я влюблялась все больше и больше.

В течение лета Великий Князь Андрей Владимирович стал все чаще и чаще приезжать на репетиции в Красносельский театр. Наша прекрасная драматическая артистка Мария Александровна Потоцкая, которая была моим большим другом, дразнила меня, говоря: «С каких это пор ты стала увлекаться мальчиками?» Он, правда, был моложе меня на шесть лет. А потом начал все время приезжать ко мне в Стрельну, где мы так чудно и мило проводили время. Вспоминаю те незабываемые вечера, которые я проводила в ожидании его приезда, гуляя по парку при лунном свете. Но иногда он запаздывал и приезжал, когда уже солнце начинало всходить и поля благоухали запахом срезанного сена, что я так любила. Памятен мне день 22 июля, день ангела Великой Княгини Марии Павловны, его матери. На ее именины всегда устраивался в Ропше пикник с музыкой и цыганами. Он не мог рано приехать ко мне в Стрельну, но обещал все же непременно приехать, если только там не засидятся чересчур поздно, возвращаясь к себе обратно в Красное Село. С волнением я ждала его, и, когда он появился, моему счастью не было предела, тем более что у меня не было уверенности, что он сможет ко мне заехать. Ночь была чудесная. Мы долгие часы сидели на балконе, то говоря о чем-то, то слушая пение просыпающихся птиц, то шелест листьев. Мы чувствовали себя как в раю. Эту ночь, этот день мы никогда не забывали, и каждый год мы праздновали нашу годовщину.

Летом в Петергофе был еще один парадный спектакль для Персидского Шаха, 7 июля. Давали 3-й акт балета «Синяя Борода» и 3-й акт балета «Пахита», в котором я принимала участие. Ничего особенного этот спектакль из себя не представлял.

После лагеря, осенью, Андрей получил двухмесячный отпуск, и мы решили с ним встретиться в Биаррице и вместе провести несколько недель на полной свободе. Сперва Андрей должен был ехать в Севастополь для осмотра исторических мест, потом был приглашен Великой Княгиней Ксенией Александровной в их имение Ай-Тодор. Из Севастополя на пароходе он должен был ехать в Константинополь, откуда, через Париж, в Биарриц.

Накануне своего отъезда в Крым Андрей приехал ко мне, в мой дом в городе, куда я на этот день вернулась из Стрельны, чтобы провести с ним последний вечер, и я помню как сейчас, как чудно мы его провели… Я осталась ночевать в городе и на другой день ждала его проезда на Невском проспекте на своей одиночке и ехала тихо, чтобы он меня обогнал и мы могли бы еще раз проститься, хотя бы издали.

Вскоре я уехала за границу вместе со своей подругой Маней Рутковской, которая была переведена из Варшавы в Петербург по моей просьбе и была принята в нашу балетную труппу. Наше пребывание в Биаррице оставило хорошее и грустное воспоминание: Андрея приглашали его друзья и знакомые, которым ему было трудно отказывать, при всех нам вместе показываться было невозможно. Андрей был еще очень молод и не мог действовать, как он хотел бы. Да и я должна была соблюдать некоторую осторожность и не хотела ни его подвергать каким-либо семейным неприятностям, ни сама давать повод к разным сплетням. На обратном пути мы остановились в Париже, где еще провели вместе несколько дней. Но я должна была скоро уехать обратно домой, чтобы поспеть вовремя к моим выступлениям.

Я ревновала Андрея ко всем и ко всему, и оставлять его одного в Париже мне было очень неприятно. Андрей приехал проводить меня на Северный вокзал ко времени отхода поезда «Норд-Экспресс». В последнюю минуту я его уговорила проводить меня до первой остановки в «Сент-Кантэн», более двух часов ходу, что он и сделал, поехав без билета. Он был, как мне кажется, не особенно доволен этой неожиданной поездкой, но я была рада хоть несколько часов провести с ним. Я помню, как мне становилось все грустнее и грустнее, чем больше поезд удалялся от Парижа, где оставался Андрей. Вернувшись домой, я считала дни до его возвращения.

Глава двадцатая 1900-1901

В этом сезоне, 1900/901 года, я танцевала впервые возобновленный с новыми декорациями и костюмами балет «Баядерка», в 4 актах и 7 картинах, с апофеозом, на музыку Минкуса, либретто Худекова, в постановке М. И. Петипа. Первое представление было дано 3 декабря 1900 года в бенефис П. А. Гердта. Балет был очень красивый, и рецензии были очень лестные для меня.

Балет «Баядерка» я любила, в нем не только были интересные танцы, но и много мимических сцен, что давало мне возможность не только блистать танцами, но и мимикой.

Действие балета происходит в Индии, во время праздника огня. Старик брамин собирается посвятить в главные баядерки красавицу Никию, роль которой я исполняла, и обещает ей все земные блага, если она разделит его чувства. Но Никия отвергает это предложение, потому что влюблена в молодого воина Солора, который обещал вырвать ее из рук брамина. Брамин подслушал этот разговор и донес радже, на дочери которого Солор должен был жениться. Узнав об измене своего жениха, дочь раджи призывает Никию к себе, и между ними происходит сцена ревности.

Во время праздника огня Никия должна танцевать. Ей подносят корзину с цветами, где была спрятана змея, и Никия умирает от ее укуса. Тень ее появляется в следующих сценах. Во время брачного пира дочери раджи с Солором вдруг раздается удар грома, происходит землетрясение и дворец рушится, погребая всех под его развалинами. Так сбывается предсказание Никии, что если Солор ее разлюбит, то понесет за это кару.

Двадцать восьмого января 1901 года состоялся прощальный бенефис Пьерины Леньяни. Она покидала совершенно нашу сцену. Она была последней итальянской балериной, приглашенной в труппу Императорских театров.

После ее ухода я получила два балета: «Конек-Горбунок» и «Камарго».

Балет «Конек-Горбунок, или Царь-Девица», в 4 актах и 8 картинах, на сюжет, заимствованный из сказки Ершова, был поставлен Сен-Леоном на музыку Лео Делиба. Балет был очень красивый, с массою прелестных и выгодных танцев. Думаю, что и теперь он имел бы громадный успех, если бы был возобновлен. Я давно мечтала его получить. Пресса отметила мое выступление в этом балете хвалебными рецензиями. Мужские роли исполняли Ширяев и Стуколкин.

В этом сезоне Великий Князь Владимир Александрович стал оказывать мне особое внимание. Он всегда хорошо ко мне относился, но в этом сезоне как-то особенно. После первого представления «Конька-Горбунка» он пригласил меня с сестрой, мою подругу Маню Рутковскую, которая ему очень нравилась и забавляла его своим разговором с сильным польским акцентом, Великого Князя Сергея Михайловича и барона Зедделера ужинать в одном из ресторанов, который он любил. Это ужин был очень веселый, все себя чувствовали непринужденно, так милый хозяин умел всех расположить к себе. Потом эти ужины стали довольно часто повторяться: иногда, если задумывал это Великий Князь в последнюю минуту, он присылал мне в уборную записку с приглашением, а иногда ужины устраивались заблаговременно, тогда я получала приглашение на дому. Великий Князь стал бывать и у меня в доме. На Пасху он прислал мне огромное яйцо из ландышей с привязанным к нему драгоценным яичком от Фаберже.

Пятнадцатого апреля я выступила во втором балете, который перешел ко мне после Леньяни, «Камарго», в 3 действиях и 5 картинах, сочинение Сен-Жоржа и Петипа, выдержанный в стиле эпохи Людовика XV. Из-за этого балета у меня произошло столкновение с Директором Императорских театров князем С. М. Волконским. В одном из актов этого балета Леньяни танцевала «Русскую» в костюме времен Людовика XV, с пышными юбками, поддержанными у бедер фижмами, которые стесняли движения балерины и лишали танец всей его прелести. Этот костюм был воспроизведен с того, который Императрица Екатерина II носила на костюмированном балу, данном в честь Императора Иосифа II. Леньяни была прекрасной танцовщицей, но она меньше обращала внимания на свой костюм, нежели я. Я видела Леньяни в этом балете и заметила, как она была стеснена костюмом в своих движениях. Я отлично сознавала, что с моим маленьким ростом в этом костюме с фижмами я буду не только выглядеть уродливо, но мне будет совершенно невозможно передать русский танец, как следует и как мне того хотелось. Русский танец полон неуловимых тонкостей, которые составляют всю его прелесть, так что без них весь его смысл пропадает. Поэтому я и заявила костюмеру, что костюм, который мне полагается, я, конечно, надену, но только без фижм. Это будет совершенно незаметно для публики благодаря очень пышным юбкам. Я добавила, что несу ответственность за балет как первая артистка и по опыту хорошо знаю, что мне подходит, нельзя от меня требовать, чтоб я выходила на сцену в уродливом виде, проваливала бы свой танец и портила свою репутацию балерины из-за фижм, отсутствие которых никто даже не заметит. Все эти мои справедливые заявления передавались Директору, вероятно, в совершенно искаженном виде, как неосновательные капризы, или же вовсе не передавались, и Директор о них ничего не знал. Вместо того чтобы внимательно отнестись к моим объяснениям, мне посылали повторные требования надеть во что бы то ни стало фижмы. Это стало походить на придирку, на желание во что бы то ни стало задеть мое самолюбие.

Перед самым началом спектакля ко мне в уборную зашел Управляющий конторою Императорских театров барон Кусов и от имени Директора в последний раз настаивал, чтобы я надела фижмы. Так как этот спор о фижмах начался до дня представления и стал достоянием публики, то все ожидали с нетерпением, чем все это кончится. А кончилось тем, что я наотрез отказалась надеть фижмы и танцевала без них. Не будь этот спор известен, никто из публики не заметил бы, были ли на мне фижмы или нет. «Фижмы» не следует путать с «кринолинами», которые представляли из себя обручи, поддерживавшие кругом юбку, расширяясь книзу. «Фижмы» - это маленькие плетеные корзиночки, которые прикреплялись с двух боков, чтобы немного приподнять юбку на боках. Танцевать в них спокойно танцы времен Людовика XV, как павану и менуэт, можно, но подвижный русский танец совершенно невозможно. Князь Волконский как человек со вкусом и знакомый со сценой должен был бы легко понять это. Что было к лицу Императрице Екатерине II, чтобы ходить по залам Зимнего Дворца, не подходило для артистки, которая должна была танцевать и быть свободной в своих движениях.

На следующий день, когда я приехала на репетицию в театр, то увидела, что на доске, где вывешиваются распоряжения Директора, было вывешено: «Директор Императорских театров налагает на балерину Кшесинскую штраф в размере (столько-то рублей) за самовольное изменение положенного ей в балете «Камарго» костюма». Штраф был настолько незначительным и так не соответствовал моему жалованию и положению, что явно имел целью не наказать, а оскорбить меня. Вполне понятно, что я не могла стерпеть такого оскорбления и мне ничего не оставалось больше сделать, как снова обратиться к Государю, прося, чтобы таким же образом, то есть распоряжением Директора, штраф был бы снят. На следующий день, на том же месте, где накануне было распоряжение Директора о наложении на меня штрафа, было вывешено новое распоряжение, которое гласило: «Директор Императорских театров приказывает отменить наложенный им штраф на балерину Кшесинскую за самовольное изменение положенного ей в балете «Камарго» костюма». После этого князь С. М. Волконский не счел для себя возможным оставаться на своем посту и подал в отставку. Независимое положение князя Волконского и его престиж не пострадали от этого. Он ушел в июле 1901 года, и его заменил В. А. Теляковский.

Об этом случае, как тогда, так и теперь, когда прошло столько лет, я искренне сожалею. Я не виню во всем этом самого князя С. М. Волконского, которого я и тогда уважала и ценила. А теперь, в эмиграции, я искренне его полюбила, когда ближе его узнала и оценила его дружбу ко мне. Но в то время он, несомненно, находился под влиянием разных доходивших до него со всех сторон слухов обо мне, распространяемых недругами и врагами, а их было немало. Не будучи со мною лично знакомым, он, конечно, мог составить обо мне совершенно превратное и ошибочное мнение, что я самовластная, заносчивая, капризная и непокорная артистка, которую следует проучить, и нарочно хочу идти против его воли.

Если бы он тогда ближе и лучше меня знал, то легко бы было ему убедиться в противном и много неприятного нам обоим легко можно было бы избежать. Он, несомненно, понял бы меня, как понял потом, когда мы по душе с ним объяснились. Я всегда служила, как и все артисты Императорских театров, с полным уважением ко всем правилам и распоряжениям нашего начальства и выполняла их точно и аккуратно, никогда не опаздывала на репетиции и являлась на них одна из первых. Но когда задевали мое самолюбие, то, вполне естественно, я защищалась всеми теми средствами, которыми располагала.

В эмиграции, в Париже, князь С. М. Волконский часто бывал в моей студии, любил следить, как я работаю с моими ученицами и как преподаю.

Осенью мы решили с Андреем прокатиться по Италии, которую он еще совсем не знал, а меня туда тянуло, как всегда. Мы решили встретиться в Венеции.

Я выехала за границу с женой моего брата, Симою, рожденной Астафьевой, нашей балетной артисткой, она была очаровательным и веселым существом, незаменимым в путешествии. Все ей нравилось, всем она увлекалась, всем была довольна. Сперва мы остановились с ней в Париже, где в том году была Всемирная выставка. Кроме того, мне надо было заказать себе несколько платьев.

В этом году в Париже был поставлен на сцене знаменитый роман Сенкевича «Quo vadis?» или «Камо грядеши?», который мы все читали и которым все увлекались. Мы, конечно, с Симой поехали посмотреть это представление. Главную роль, Петрония, играл знаменитый в то время актер Де-Макс, красивый и замечательно элегантный. И вот моя Сима влюбилась в образ Петрония и без устали только и повторяла имя Петрония: «Петроний, мой Петроний».

В Венецию мы приехали с Симой поздно ночью, около 12 часов. Наши комнаты были в первом этаже и выходили окнами на Большой Канал (Канале Гранде), по которому бесшумно сновали черные гондолы и раздавались звуки пения. Я была ранее в Венеции, но всегда этот город производил на меня чарующее впечатление, а на Симу, конечно, просто потрясающее, в особенности когда она увидела Большой Канал и силуэты соборов вдали, залитые лунным светом, - действительно, картина поразительная. Пока мы устраивались на ночь, в комнату все время долетали звуки пения какого-то, по-видимому нового, романса, так как пели его почти на всех проплывавших мимо гондолах. Романс нам очень понравился, но мы никак не могли запомнить его мотив.

Здесь мы встретились с Андреем, как было условлено. Он приехал со своим адъютантом А. А. Беляевым, очень милым и симпатичным человеком, и мы очень дружно все зажили.

Мы любили ходить обедать в маленький ресторан «Иль Вапоре», есть итальянские блюда и пить кианти. Осмотрев основательно Венецию, мы поехали в Падую поклониться могиле Святого Антония Падуанского, которому я всегда молилась, в особенности когда я что-либо теряла. Я всегда находила потерянное после того, как помолюсь ему. У могилы Святого продавались его образки, которые для освящения надо было потереть о саркофаг. Мы все, конечно, купили себе образки. Из Падуи мы проехали прямо в Рим, где провели около двух недель, чтобы успеть спокойно и внимательно осмотреть этот город. Нам очень повезло с гидом, которого нам рекомендовала гостиница. Это был француз, учитель истории, который на время каникул становился гидом. Он основательно знал историю Рима и все достопримечательности. Утро было посвящено осмотру музеев, а днем совершали прогулки по городу и за городом для осмотра исторических мест.

На Via Appia - Виа Аппиа - мы видели часовню, по преданию, построенную на том месте, где Апостолу Петру, покидавшему Рим, явился Христос Спаситель и спросил его: «Quo vadis?» (Камо грядеши?), то есть «Куда идешь?». Это и послужило Сенкевичу темой для его романа. В часовне нам показали на каменном полу глубокий след ступни, оставленный Спасителем, когда Он остановился, чтобы вопросить Апостола Петра.

Моя Сима, по уши влюбленная в Петрония, все добивалась, чтобы ей показали статую Петрония в музеях, убежденная, что это историческое лицо, на самом деле существовавшее, и была крайне разочарована, когда гид ей объяснил, что тот образ Петрония, который был создан Сенкевичем как тип римлянина эпохи Нерона, не отразился в скульптуре и что в музеях его статуи не существует. Сима помириться на этом не хотела и была уверена, что среди статуй той эпохи можно найти подходящую по типу, с той же прической и тогой. Проходя по музеям, она постоянно указывала на какую-нибудь статую и говорила, что эта, наверное, похожа на Петрония.

По вечерам у себя в гостинице мы все под впечатлением римской старины забавлялись тем, что переодевались римлянами, тут, конечно, был Нерон и кумир Симы - Петроний. Мы от души забавлялись и веселились, устраивая такие импровизированные маскарады.

Однажды в каком-то музее мы застали маляров, работавших на высокой лестнице, почти что под самым потолком. Один из них распевал во всю глотку именно тот самый романс, который мы слышали в Венеции и который нам так понравился. Но как Сима ни старалась добиться от него, как называется романс, ничего не вышло, он не мог понять, что она ему говорила, и продолжал петь и красить. Мы ушли, не добившись толку.

На обратном пути из Рима мы решили посетить Ассизи, Перуджу, Флоренцию, Пизу и Геную.

Ассизи и Перуджа расположены почти рядом, надо было проехать прямо в Перуджу, где были хорошие гостиницы, а оттуда уже съездить в Ассизи. По какому-то недоразумению, вероятно по ошибке нашей римской гостиницы, нам указали слезть в Ассизи, где для нас были заказаны комнаты и экипажи.

Мы выехали из Рима с вечерним поездом и прибыли на станцию Ассизи в полной темноте. Сперва мы думали, что это полустанок какой-нибудь, а вовсе не Ассизи, наш вагон был в хвосте поезда, и станции не было видно, лишь мерцали какие-то далекие фонарики. Сима обрадовалась, когда заметила свет, так как одно время мы думали, что поезд остановился в поле, и крикнула кондуктору: «Люмина». Она хотела сказать, что виден свет, на что кондуктор ответил: «Петроль», и Сима вообразила, что он сказал: «Петроний». Кондуктор хотел, вероятно, сказать, что станция освещена керосином. На вокзале нас ждало два экипажа для нас и для вещей с моим человеком. Мы думали, что станция в самом городе и мы поедем по освещенным улицам, но не тут-то было. Кругом вокзала была полная темнота, мы двинулись в путь по пустынному шоссе, не только никакого города не было видно, но даже ни одной постройки по сторонам. Мы не видали, куда мы ехали, и нам всем стало просто жутко, а Сима все время пугала, что на нас, наверное, нападут бандиты, как вдруг из темноты действительно показались какие-то всадники в длинных плащах с ружьями через плечо. Они остановили наши экипажи и подъехали ближе. Ну вот, подумали мы, и конец нам настал, ограбят начисто. Но когда всадники подъехали совсем близко, мы, к нашей радости, увидели, что это были конные карабинеры, высланные из Ассизи нам навстречу, чтобы провожать до города и охранять нас. Дело было в том, что в Риме за Андреем постоянно следил агент полиции, очень секретно, и делал вид, что он просто для собственного удовольствия шляется по городу. Но на вокзале, перед самым отходом поезда, он подошел к Андрею, отрекомендовался как агент полиции и пожелал счастливого пути. Конечно, он знал, куда мы ехали, и предупредил местных карабинеров, чтобы нас встретили и проводили до города по пустынному шоссе. Проехав с полпути, мы наконец завидели вдали огоньки города, куда благополучно и прибыли, пережив немало волнений. Но тут нас ожидало страшное разочарование: гостиница оказалась ужасной, маленькой и грязной до того, что кровати были постланы грязным бельем с клопами, которые мирно разгуливали повсюду. Усталые, разочарованные и обозленные тем, что попали буквально в клоповник, мы разостлали свои пледы и, не раздеваясь, кое-как проспали до утра. Когда мы выглянули утром из окна на городскую площадь, чтобы полюбоваться видом собора, то, к великому нашему изумлению, увидели человек пятьдесят конных карабинеров, выстроенных перед гостиницей во главе с бравым командиром. Вскоре пришли доложить Андрею, что начальник карабинеров желает ему представиться. Андрей его принял, и он доложил, что выслан его охранять, помочь осмотреть город и проводить до Перуджи. Мы охотно воспользовались любезным предложением, и он помог осмотреть сперва базилику Св. Франциска Ассизского, основателя ордена Францисканцев, и его могилу. Рядом мы видели часть женского монастыря, основанного Св. Кларой, сподвижницей Св. Франциска. Из Ассизи мы переехали в Перуджу и были рады поместиться в хорошей, чистой и удобной гостинице. Далее мы посетили Флоренцию, Пизу с ее наклонной башней и наконец доехали до Генуи, где немного задержались для осмотра города. В саду нашей гостиницы жила обезьянка, привязанная к своей подставке. Она была очень маленькой и ласковой, мы все ее гладили и кормили орехами. Однажды, неизвестно почему, обезьянка укусила меня за палец.

Гуляя по Генуе, мы увидели нотный магазин и решили с Симой попытаться найти тот романс, который мы слышали в Венеции. Мы обратились к молодому человеку, который продавал ноты, и стали ему объяснять, что мы хотим, но он по-французски не понимал. Мы старались ему напеть романс, но из этого ничего не выходило. Тогда Сима села за рояль и одним пальцем стала подбирать мотив. Молодой человек слушал, слушал и вдруг узнал мотив и крикнул: «Да это «О sole mio», быстро нашел ноты, и мы торжественно вернулись в гостиницу. Наконец нам удалось почти что через месяц узнать, какой это романс пели в Венеции.

По приезде в Париж я почувствовала себя нехорошо, пригласила врача, который, осмотрев меня, заявил, что я в самом первом периоде беременности, около месяца всего, по его определению. С одной стороны, это известие было для меня большой радостью, а с другой стороны, я была в недоумении, как мне следует поступить при моем возвращении в Петербург. Тут я вспомнила про укус обезьянки в Генуе, не отразится ли этот укус на наружности моего ребенка, так как говорили, что сильное впечатление отражается на ребенке. Пробыв несколько дней в Париже, я вернулась домой, предстояло пережить много радостного, но и много тяжелого…

Мне, кроме того, предстоял трудный сезон впереди, и я не знала, как я его выдержу в таком состоянии.

Глава двадцать первая 1901-1902

Предстоящий сезон обещал быть очень интересным, в моем репертуаре было много моих любимых балетов, и еще предвиделись новые.

Первую часть сезона я танцевала «Эсмеральду», «Дочь фараона», «Спящую красавицу», «Конька-Горбунка» и «Пахиту». Я рассчитала, что смогу танцевать до середины февраля, то есть до конца сезона, когда я буду уже на пятом месяце.

Я стала очень много принимать у себя, устраивала обеды, ужины. Мой дом был недостаточно большим, в особенности столовая, чтоб иметь возможность сразу пригласить много гостей, приходилось приглашать небольшими партиями. На Рождество я устраивала елку для более близких моих друзей и любимых артистов. По традиции начиналось Рождественским обедом, после которого зажигалась в зале елка и всем приглашенным я раздавала подарки, обыкновенно вещи от Фаберже.

Двадцатого января 1902 года я выступила в балете «Дон Кихот Ламанчский», поставленном впервые московским нашим балетмейстером Горским, который ставил этот же балет в Москве. Это представление было дано для прощального бенефиса Христиана Петровича Иогансона, моего дорогого учителя, после его более нежели шестидесятилетней службы на Императорской сцене. Балет был очень эффектный. В новой постановке Горского он много выиграл. Я танцевала классическую вариацию на пуантах с кастаньетами, которыми лишь слегка подыгрывала - танцевала с темпераментом в невероятно быстром темпе. Делала много пируэтов и имела очень большой успех.

Я продолжала танцевать в этом сезоне, как и предполагала, до февраля месяца, будучи на пятом месяце беременности. По моим танцам и даже фигуре это совершенно не было заметно. В последний раз я выступила перед публикой 10 февраля в «Дон Кихоте», имела большой успех и была в ударе. Мне пришлось еще раз после этого выступить, но в эрмитажном спектакле 15 февраля. Эти спектакли давались во время зимнего сезона, от Крещения до Поста, иногда раза два в неделю, исключительно для членов Императорской фамилии и лиц, приглашенных от Двора. Ставились маленькие балеты и пьески. Костюмы и декорации делались новые. Программы были артистически исполнены. Одно время ими ведал С. П. Дягилев.

Перед Великим Постом давали премиленький балет «Ученики г-на Дюпрэ», в двух картинах, в постановке Петипа на музыку Лео Делиба.

Я танцевала роль Камарго, и в первом действии у меня был очаровательный костюм субретки, а во втором - тюники. Сцена была близка от кресел первого ряда, где сидели Государь с Императрицей и членами Императорской фамилии, и мне пришлось очень тщательно обдумать все мои повороты, чтобы не бросалась в глаза моя изменившаяся фигура, что можно было бы заметить лишь в профиль. Этим спектаклем я закончила сезон. Я не могла уже больше танцевать, шел шестой месяц. Тогда я решила передать Анне Павловой мой балет «Баядерка». Я была с ней в самых лучших отношениях, она постоянно бывала у меня в доме, очень веселилась и увлекалась Великим Князем Борисом Владимировичем, который называл ее «ангелом». Со дня ее выхода из училища (1899) публика и балетные критики сразу обратили на нее внимание и оценили ее. Я видела в ней зачатки крупного таланта и предвидела ее блестящее будущее. Но Петипа не желал давать Павловой этот балет, который он при возобновлении поставил для меня, и мне пришлось долго его уговаривать передать ей «Баядерку», на что он в конце концов и согласился. Чтобы помочь Павловой изучить этот балет, я, несмотря на состояние моего здоровья, репетировала с ней его целиком, показывая все движения. Павлова одновременно проходила «Баядерку» с Е. П. Соколовой, которая много раньше меня танцевала этот балет.

После спектакля Павлова в интервью с журналистом упомянула только имя Е. П. Соколовой, как будто она одна показывала ей балет, меня же позабыла вовсе. Я хорошо знала Анну Павлову и была уверена, что она это сделала не по своей воле, а по совету людей, желавших искусственно создать между нами недружелюбные отношения. Меня огорчила такая несправедливость со стороны Павловой по отношению ко мне после всех моих стараний ей помочь.

Мне пришлось испытать и другие неприятности от товарок по сцене. Одна из танцовщиц, впоследствии занявшая видное место в труппе, ничего из себя не представляла при выпуске из училища и добилась результатов только трудом и неимоверной настойчивостью.

С первых шагов ее на сцене я всячески старалась ей помочь и много раз за нее хлопотала у того же всесильного Петипа. Но за это она мне заплатила неблагодарностью и интригами против меня. В этом она, несомненно, пользовалась советами одного очень влиятельного в то время журналиста, который был с виду милым и симпатичным человеком, но на самом деле был способен на самые невероятные поступки.

Была еще одна танцовщица, муж которой не скупился вместе с ней ни на какие действия против меня.

Весной 1902 года вышла из Театрального училища очаровательная Тамара Карсавина, красивая, талантливая, простая и бесконечно милая. На училищном спектакле перед выпуском не было ни Государя с Императрицей, ни всей Царской семьи, как это было в 1890 году, когда я выходила из училища. Был только один Великий Князь Владимир Александрович. По окончании представления он подошел ко мне и сказал, что я должна взять Карсавину под свое покровительство. Она ему очень понравилась. Я так любила Великого Князя, что его желание было для меня равносильно приказу, но Карсавина была так хороша и талантлива, что ни в каком моем покровительстве не нуждалась. Осенью этого года, когда Тамара Карсавина уже вышла из училища и должна была выступить на сцене в ответственном па-де-де, я подарила ей один из своих собственных костюмов, чтобы она могла танцевать в наиболее выгодных для нее условиях. Я всегда имела собственные костюмы для вставных номеров и дивертисментов, и они выполнялись из дорогих материалов. В балетах я надевала казенные костюмы, сделанные по эскизам художников, иногда они исполнялись по моим рисункам. Тогда в большой моде были голубой и темно-лиловый цвета в различных сочетаниях, и костюм, подаренный мною Карсавиной, был выдержан именно в этих тонах. У нас на сцене была переведенная после коронации из Москвы танцовщица Бакеркина. Она сразу сошлась с одним старым генералом, занимавшим довольно высокое положение, но несимпатичным и ужасным циником. Только теперь, в эмиграции, почти полвека спустя, читая воспоминания Карсавиной, я узнала впервые, как Бакеркина, с которой я была в хороших отношениях, истолковала ей мой подарок. Бакеркина старалась объяснить ей, что театр - это гнездо интриг и не надо верить в добрые намерения людей. «Почему ты думаешь, - сказала Бакеркина Карсавиной, - Кшесинская подарила тебе этот костюм?» - намекая своим вопросом, что в моем жесте надо искать скрытую мысль. Но Карсавиной мой костюм очень нравился, она была немного смущена щедростью подарка и моим к ней вниманием. Бакеркина добавила не без ехидства: «Посмотри на себя в темно-лиловом цвете - этот цвет годится лишь для обивки гробов, а не для костюма молодой барышни».

Бакеркина была известна в Петербурге еще и тем, что ее постоянно приглашали продавать шампанское на благотворительных вечерах, и она никого не пропускала мимо своего стола, чтобы не заставить выпить бокал вина, она даже хватала за рукав тех, кто намеревался пройти мимо, и, невзирая на денежное положение своей жертвы, часто отбирала последнее в пользу благотворительной кассы, сдачи никогда она не давала. Она не была элегантной и красиво не одевалась, но была всегда аккуратно прибранной. На эти благотворительные вечера она нацепляла на себя всевозможные брошки, и одна брошка непременно свешивалась на лоб.

Среди моих товарок по сцене выделялась Вера Трефилова. Она была прелестной артисткой, настойчиво работала над техникой и даже ездила в Италию совершенствоваться. Вернулась она из Италии похудевшей, и говорили, будто она стала походить на Павлову, которая была худенькой. После одного спектакля мы все поехали ужинать: Вера Трефилова, Петрококино, который ею увлекался, Гарфельдт, мой маленький флирт, и Виктор Абаза, который чудесно играл на балалайке.

После ужина Вера Трефилова пригласила нас всех к себе на чашку кофе, обещая угостить вкусным и ароматным кофе, который она сама нам приготовит в новом и совершенно замечательном кофейнике, только что полученном ею в подарок. Она поставила на стол этот замечательный кофейник, сделала все необходимые приготовления, насыпала кофе, налила воды и зажгла под ним спиртовую лампочку. Кофе был заварен, и надо было только следить за тем, когда он будет готов, и потушить спиртовую лампочку. Но мы все так увлеклись разговорами, Абаза подыгрывал на своей балалайке, и никто не обращал внимания на замечательный новый кофейник, менее всего сама хозяйка, кофейник тем временем перекипел и вдруг выбросил весь кофе с гущей и обрызгал нас с головы до ног. Никто не был в претензии - напротив, это вызвало всеобщий взрыв хохота и веселья: в особенности был забавен печальный вид забрызганных пластронов мужских смокингов.

РОЖДЕНИЕ СЫНА 18 ИЮНЯ 1902 ГОДА

Приближался день, когда я должна была родить. Все было приготовлено к этому у меня на даче в Стрельне. Мой личный доктор, который должен был принимать, был в отсутствии, пришлось вызвать из Петергофа ассистента профессора Отта, доктора Драницына, который вместе с личным доктором Великого Князя Михаила Николаевича, Зандером, принимал ребенка. Меня едва спасли, роды были очень трудные, и врачи волновались, кто из нас выживет: я или ребенок. Но спасли обоих: ребенка и меня.

У меня родился сын, это было рано утром 18 июня, во втором часу. Я еще долго проболела с высокой температурой, но так как я была сильная и здоровая по натуре, то сравнительно скоро стала поправляться.

Когда я несколько окрепла после родов и силы мои немного восстановились, у меня был тяжелый разговор с Великим Князем Сергеем Михайловичем. Он отлично знал, что не он отец моего ребенка, но он настолько меня любил и так был привязан ко мне, что простил меня и решился, несмотря на все, остаться при мне и ограждать меня как добрый друг. Он боялся за мое будущее, за то, что может меня ожидать. Я чувствовала себя виноватой перед ним, так как предыдущей зимой, когда он ухаживал за одной молоденькой и красивой Великой Княжной и пошли слухи о возможной свадьбе, я, узнав об этом, просила его прекратить ухаживание и тем положить конец неприятным для меня разговорам. Я так обожала Андрея, что не отдавала себе отчета, как я виновата была перед Великим Князем Сергеем Михайловичем.

Трудный вопрос стал передо мною, какое имя дать моему сыну. Сперва я хотела назвать его Николаем, но этого я и не могла, да и не имела права сделать по многим причинам. Тогда я решила назвать его Владимиром, в честь отца Андрея, который всегда ко мне так сердечно относился. Я была уверена, что он ничего против этого иметь не будет. Он дал свое согласие.

Крестины состоялись в Стрельне, в тесном семейном кругу, 23 июля того же года. Крестными были моя сестра и наш большой друг, полковник Сергей Андреевич Марков, служивший в Лейб-Гвардии Уланском Ее Величества полку. Согласно обычаю, я как мать не присутствовала на крестинах. В этот день Великий Князь Владимир Александрович подарил Вове чудный крест из уральского темно-зеленого камня с платиновой цепочкой. Увы, этот драгоценный подарок остался в моем доме в Петербурге.

Летом, когда я уже встала, меня посетил Великий Князь Владимир Александрович. Я была еще очень слаба и приняла его лежа на кушетке и держа своего младенца на руках в пеленках. Великий Князь стал передо мною на колени, трогательно утешал меня, гладил по голове и ласкал меня… Он знал, он чувствовал и понимал, что у меня творится на душе и как мне нелегко. Для меня его посещение было громадной моральной поддержкой, оно дало мне много сил и душевное спокойствие.

Силы мои стали быстро восстанавливаться, так что через два месяца я уже могла танцевать в Петергофе на парадном спектакле по случаю свадьбы Великой Княгини Елены Владимировны с Королевичем Николаем Греческим, которая состоялась 16 августа 1902 года в Царском Селе. Парадный спектакль был в Петергофском театре 19 августа. Я выступила в одном акте из балета «Дон Кихот». Я очень пополнела после родов и долго не решалась участвовать в этом спектакле, но Директор Императорских театров В. А. Теляковский меня в конце концов убедил.

В этом году я, конечно, никуда за границу не поехала. Андрей осенью должен был поступить в Александровскую Военно-Юридическую Академию и все лето к этому готовился и тоже, конечно, никуда не поехал.

В этом году моя сестра Юлия окончила свою двадцатилетнюю службу на Императорской сцене и ушла в отставку, как полагалось. Она собиралась скоро выйти замуж за барона Зедделера и переехала к нему, и я стала устраивать ее освободившуюся комнату для сына.

Эта комната была рядом с моей спальней, я ее переделала в детскую.

Свадьба сестры состоялась 11 (24) декабря 1902 года. После свадьбы ее муж, барон Александр Логгинович Зедделер, ушел из Преображенского полка и перешел на службу в Министерство Путей Сообщения, состоящим при министре. Он скончался в Кап-д'Ай 5 (18) ноября 1924 года, 56 лет. Он родился 23 мая 1868 года.

Глава двадцать вторая 1902-1903

Зимой этого сезона я танцевала новый одноактный балет «Фея кукол», поставленный братьями Легат, Николаем и Сергеем, на музыку Байера, по либретто Хасрайтера и Гауль. Сцена представляла внутренний вид игрушечного магазина в Гостином Дворе в тридцатых годах XIX века. За окном был виден Невский проспект, по которому гуляла публика в костюмах той эпохи. Этот спектакль состоялся 16 февраля 1903 года и был последним перед Великим Постом.

Зимою как-то приехал из Москвы наш знаменитый и очаровательный тенор Собинов. Он заехал навестить меня, и я оставила его обедать. До обеда он попросил показать ему моего сына, и мы пошли наверх с ним в детскую. Няня готовилась укладывать его спать и держала на руках. Вова смотрел на нас своими сонными глазами, ему пора было спать, и Собинов решил пропеть ему колыбельную песню Лермонтова на музыку А. Г. Гречанинова:

Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.
Стану сказывать я сказку,
Песенку спою:
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю… -

своим дивным, мягким и таким теплым голосом, которым он так гениально владел, что у меня даже слезы навернулись на глаза.

«Скажите Вове, когда он подрастет, что Собинов спел ему колыбельную песнь», - сказал он.

Я часто рассказывала Вове про этот вечер, когда ему пел Собинов, чтобы он запомнил хорошо.

В начале этого года я получила очень лестное для меня приглашение выступить в Вене, в Королевском театре, в течение шести недель нашего Великого Поста, когда у нас театры закрывались. Я должна была там танцевать «Коппелию» и новый для меня балет, «Эксцельсиор», в постановке венского балетмейстера, технически очень трудный.

В середине февраля, как только начался Великий Пост, я выехала в Вену и взяла с собою мою горничную и костюмершу. Со мною поехала мой обычный партнер Николай Легат, моя подруга Ольга Боркенгаген и наша танцовщица Люба Егорова, которая в поездке продолжала заниматься с Легатом. В это время я сама брала уроки у Легата. Я считала, что итальянская школа Чекетти отнимала грацию и легкость в танцах, которую мне хотелось сохранить.

Мы все остановились в гостинице «Империал», переделанной из дворца, все комнаты поэтому были большие, высокие и неуютные, обставленные старинной, полудворцовой мебелью. Мое помещение в гостинице состояло из огромного салона и спальни, откуда двери вели в комнату Ольги Боркенгаген и Любы Егоровой. В том же этаже помещались горничная и портниха.

В один из первых вечеров мы все ужасно перепугались. Мы сидели в моей спальне, которая была отделена от салона раздвижной дверью, затянутой со стороны салона шелковыми занавесками. Вдруг нам показалось, будто кто-то шевелит занавесками, стараясь заглянуть в спальную. В страхе мы прижались друг к другу, пока не убедились, что это был просто обман зрения и никого в салоне нет. Все свои драгоценности я возила с собою и хранила у себя в комнате, в особом чемоданчике, так что, конечно, могла опасаться воров.

В день первой репетиции, когда я приехала в театр, вся труппа встретила меня аплодисментами. Я была глубоко тронута этим приемом, и с этого момента между мною и артистами установились дружеские отношения, которые во многом помогли мне в моем успехе в Вене.

Для первого своего выступления я танцевала в балете «Коппелия». Публика меня встретила так же хорошо, как и артисты.

Второй балет, в котором я выступала в Вене, был «Эксцельсиор». Я вставила вальс-каприс Рубинштейна, который я танцевала с Н. Легатом.

Прошло уже несколько спектаклей, успех у меня был большой и артисты часто выражали сожаление, что престарелый Император Франц-Иосиф не увидит меня на сцене, так как после трагической гибели его сына Рудольфа, а потом Императрицы Елисаветы он уже более пятнадцати лет перестал бывать в театре.

Можно себе представить всеобщее удивление и радость артистов, когда перед самым началом спектакля, в котором я должна была исполнить «Эксцельсиор», разнесся слух, будто Император собирается приехать, после столь долгого перерыва, когда все давно потеряли надежду когда-либо видеть его в театре. И действительно, за несколько минут до поднятия занавеса в ложу вошел Император. Это было целым событием, о котором говорила вся Вена.

Император мне много аплодировал, и публика также оказала мне самый теплый прием. Артисты были вне себя от радости и после спектакля благодарили меня, считая, что только из-за меня в театре был Император, которого многие из них никогда не видали. Мне устроили чествование.

Перед самым моим отъездом труппа поднесла мне медаль в память моего выступления в Вене в Королевском театре.

Среди массы цветов, которые я получила, один мне был особенно дорог. Это был маленький горшок с трилистником о четырех листьях - на счастье, который был мне поднесен на счастье молодым студентом из его скромных средств. Я была очень тронута и увезла этот горшок с собою в Россию. Все лето он оставался у меня в салоне на даче. На зиму все растения из комнаты переносились в оранжерею, и туда же отнесли мой четырехлистник. На следующий год, когда я приехала летом на дачу, я спросила моего садовника, где же мой четырехлистник, и он в ответ показал мне дорожку, ведущую от дачи к морю. К моему удивлению, по обеим сторонам дорожки были посажены ростки от моего венского четырехлистника.

В Вене я получила телеграмму от Великого Князя Владимира Александровича о том, что он будет проездом и приглашает меня к своему утреннему кофе. Он остановился в той же гостинице, в которой жила я. Я была безгранично тронута и рада его увидеть. В назначенный день он приехал, и его камердинер пришел мне доложить, что Великий Князь меня ждет к своему кофе. Он меня очень ласково принял, и мы поговорили с ним по душе. Он оставался в Вене всего лишь один день и на моем представлении быть не мог.

Я устроила у себя в гостинице прием для представителей прессы, так горячо отметивших мое выступление в Вене, пригласила также некоторых артистов Венского балета.

Одновременно со мною в Вене находился Юрий Беляев, сотрудник «Нового времени», театральный критик и фельетонист. Он был очень умен и талантлив, отлично рассказывал анекдоты и народные сценки и был приятным собеседником. Я его очень любила, и он был моим большим другом. Мы почти все время проводили вместе, но он уехал из Вены раньше меня.

Меня пригласили в Вене на большой бал, мы много танцевали, и мне было оказано много внимания. Мне очень хотелось танцевать венский вальс, но я не решалась. Венки так изумительно его танцевали, что я боялась быть хуже их.

В Вене я впервые увидела на сцене Айседору Дункан. Ее танец привел меня в восторг. Она танцевала босиком, очень много работала над своим искусством и вполне им владела. В своих танцах и особенно в своих позах она выглядела совершенно как античная статуя. Ее венский вальс в красном костюме так меня увлек, что я даже встала на стул и начала кричать во весь голос, вызывая ее.

Уезжая из Вены, я отправила свою горничную вперед на вокзал с вещами. Она была чудная, моя миленькая и преданная мне эстонка Соня. Она меня прямо обожала и непременно хотела взять с собою мой чемоданчик с драгоценностями, так как боялась, что в суматохе на вокзале при прощании я забуду его. Так это на самом деле и случилось. Я все же взяла чемоданчик с собою, вопреки настойчивому желанию Сони, и поместила его под ногами кучера. Когда я приехала на вокзал, меня встретила целая толпа провожающих, и я забыла про свой чемоданчик, а вещи стали носить носильщики. Когда я спохватилась, чемоданчик куда-то исчез, бросились его искать и в конце концов, после большой беготни и суеты, нашли его в моем отделении, в вагоне, на руках сияющей и торжествующей моей Сони, которая, как оказалось, не доверяя мне, поджидала моего приезда на вокзале у подъезда и, как только я приехала, незаметно схватила чемоданчик и побежала с ним в вагон. Курьезно, но этот чемоданчик и поныне у меня, но он опустел, и нет больше в нем драгоценностей…

Пока я еще находилась в Вене, я получила из Америки приглашение там выступить на очень выгодных условиях. Я была первой из балетных артистов, получившей такое предложение. Высокий гонорар меня не соблазнял, и я отказалась, так как у меня не было никакого желания расставаться надолго с сыном и с Андреем. Это пригласительное письмо, ангажемент, я хранила бережно, но он остался в России и, может быть, находится в Театральном музее имени А. А. Бахрушина в Москве.

Скоро после моего возвращения из Вены, после Пасхи, Директор Императорских театров Теляковский уговорил меня поехать в Москву и заменить там в «Дон Кихоте» заболевшую балерину Рославлеву. Меня очень волновала эта поездка, я боялась, что не понравлюсь москвичам, хотя балет «Дон Кихот» я уже танцевала в Петербурге в той же постановке московского балетмейстера Горского, и только вариацию первого действия я танцевала в более быстром темпе. Артисты меня встретили замечательно хорошо. Они меня сразу предупредили, что капельмейстер страшно упрям и делает все по-своему и что мне трудно будет наладить с ним вопрос о темпе моей вариации. Я пустила в ход все свое умение и подошла к нему так, что он сразу согласился на мою просьбу изменить темп моей вариации. В Петербурге меня всегда встречали аплодисментами, и я к этому привыкла.

Когда я вышла на сцену в Москве, я была смущена полной тишиной всего зала, ни одного хлопка. Но зато после адажио раздались дружные рукоплескания всего зала, а когда я станцевала свою вариацию в быстром темпе, весь зал буквально задрожал от аплодисментов. Я так была счастлива в этот момент, я почувствовала, что завладела московской публикой. Весь спектакль для меня был большим праздником.

В моей домашней жизни я была очень счастлива: у меня был сын, которого я обожала, я любила Андрея, и он меня любил, в них двух была вся моя жизнь. Сергей вел себя бесконечно трогательно, к ребенку относился как к своему и продолжал меня очень баловать. Он всегда был готов меня защитить, так как у него было больше возможностей, нежели у кого бы то ни было, и через него я всегда могла обратиться к Ники.

Великий Князь Владимир Александрович стал очень часто бывать у меня в доме и любил по вечерам играть в модную в то время игру, «тетку». Он мне дарил прелестные вещи: то красивую вещицу для украшения комнат, то пару великолепных ваз из вещей князя Воронцова, а на Пасху всегда присылал огромное яйцо из ландышей с привязанным к нему драгоценным яичком от Фаберже. Раз он мне прислал браслет с привешенным к нему сапфиром.

В день своего рождения, 10 апреля, Великий Князь Владимир Александрович был у меня на ужине вместе с Великими Князьями Борисом и Андреем Владимировичами. Мне казалось, что он стал бывать у меня, чтобы предотвратить возможное недоразумение между Андреем и Сергеем Михайловичем. Но не это было причиной его приездов ко мне, как я сперва думала, а то, что он очень ко мне привязался и любил бывать у меня… Он мне раз сказал, что ценит мое отношение к нему и верит в мою искренность. Ему всегда казалось, что к нему относятся не просто как к человеку, а только как к Великому Князю.

Летом 1903 года он иногда приходил ко мне пешком из Петергофа в сопровождении своего адъютанта барона В. Р. Кнорринга. Вове был тогда уже год, но он еще не ходил, и его приносили показывать Великому Князю. Ходить Вова начал очень поздно. У него было немного волос на голове, но я ухитрялась собирать пучок волос и завязывать их голубым бантиком. Великий Князь всегда клал руку на голову Вовы и говорил: «Совсем моя голова».

Великий Князь любил присылать мне какую-нибудь новую музыку для танцев и раз прислал «ла-шакон», которая по его желанию была поставлена на сцене, а потом, в упрощенном виде, стала модным танцем.

В этом году я просила Ники подарить мне свою фотографию, и какова была моя радость, когда я увидела на присланной им мне карточке подпись не «Николай», как он обычно всем подписывал, а «Ники» и год «1903».

Глава двадцать третья 1903-1904

В театре я имела все, что хотела, на сцене я продолжала пользоваться громадным успехом, и публика всегда оказывала мне горячий прием. Но появились отдельные лица, которые стремились омрачить мои выступления. Наравне с чудными приемами со стороны публики раздавались по временам кое-где из зала шиканье и даже иногда свистки. Надо было обладать огромной силою воли, чтобы сохранить свою улыбку и доводить спектакль до конца. Мне это было особенно тяжело, потому что я отлично знала, от кого и откуда это исходит.

Как раз в это время я выхлопотала увеличение жалования балеринам с 5000 рублей на 8000 рублей в год, что составляло по тем временам очень существенную прибавку. Для меня жалование не играло роли, но я хлопотала об увеличении жалования для моих товарок, для которых прибавка имела значение, и за это я даже не получила от них простого спасибо.

Все это недоброжелательство мне так надоело, так опротивело, что у меня все более и более крепло желание покинуть вовсе сцену и уйти подальше от всех неприятностей.

Мой отец, любивший всей душой свое искусство, был очень опечален моим решением покинуть сцену и старался уговорить меня этого не делать, но в конце концов он согласился с моими доводами. После этого я попросила дать мне прощальный бенефис. Бенефис мне был дан, и я его заранее назначила на 4 февраля 1904 года. Оставалось закончить сезон.

Осенью юнкера Артиллерийского училища приехали приглашать меня на их традиционный бал. Я согласилась, но предупредила, что смогу приехать только после окончания балета «Спящая красавица», в котором я танцевала в этот вечер. Когда я приехала в училище, юнкера сперва меня повели показывать помещение, а затем попросили принять участие в бале. Но на балу танцевали новые танцы, которых в салонной переделке я не знала, хотя и танцевала их в балетной форме, как «ла-шакон» и «венгерский». Под предлогом желания сначала отдохнуть я присматривалась к тому, как другие танцуют, после чего согласилась танцевать с юнкерами. После бала были восторженные проводы со стороны юнкеров и любезных хозяев.

Седьмого декабря я выступила в Москве на бенефисе Гримальди в «Тщетной предосторожности» с Н. Легатом, и я воспользовалась этим, чтобы пригласить старика Гельцера приехать на мой бенефис и выступить в том же балете в роли Марцеллины, матери Лизы. Он любезно согласился и великолепно сыграл эту женскую роль.

В изданном теперь Дневнике Государя записано: «21 января 1904 г., среда: Обедали вдвоем. Поехал в театр. Шла «Спящая красавица» - отлично - давно не видал. Был дома в 11 3/4».

По смыслу этой записи ясно, что Государь в этот вечер обедал вдвоем с Императрицей, а поехал в театр один, так как сказано: «поехал», а не «поехали». Но к кому относилось замечание «отлично - давно не видал», нельзя было заключить. На мое счастье, в «Ежегоднике Императорских театров», где приведены все репертуары за все сезоны, я нашла, что именно в этот день, 21 января 1904 года, в среду, я танцевала «Спящую красавицу». Сомнений больше не было. Государь приехал меня нарочно посмотреть именно в том балете, в котором он меня так любил видеть и действительно давно не видел, что он и отметил. Это был единственный раз, что я танцевала этот балет в этом сезоне.

Могла ли я думать, что Ники в тот день, вернувшись домой в Зимний Дворец из Мариинского театра, куда он поехал один смотреть меня в «Спящей красавице», и один в своем огромном кабинете перед сном, по обыкновению, заносил в свой Дневник впечатления дня, как в те счастливые дни нашей юности, он писал, несомненно, обо мне, хотя меня не называя, так как слова «отлично» и «давно не видал» могли относиться только ко мне.

Мог ли он думать в тот вечер, что эти драгоценные для меня строки его Дневника через полвека попадут мне в руки, когда его уже давно не будет на свете?

Эти драгоценные для меня строки еще более меня убедили, что Ники никогда меня не забывал.

Хотя прошло много лет с тех пор, но когда я читала эти строки в Дневнике Государя и только теперь узнала, что именно для меня Государь приехал в театр и отметил, что давно меня не видал, - это доставило мне огромное моральное удовлетворение и радость. Несмотря на столько лет, что мы с ним расстались, он меня никогда не забывал и обо мне думал - это очень, очень трогательно. Это еще раз меня убедило в том, что наша встреча не была мимолетным увлечением и что он действительно меня горячо и очень сильно полюбил.

В конце января, как раз перед моим бенефисом, вспыхнула японская война. Но в первые дни положение было еще неясное и настроение не было подавленным.

Четвертого февраля, как было назначено, состоялся мои прощальный бенефис. Публика оказала мне самый горячий прием, и те, которые мне иногда шикали, в этот день молчали, да и их шиканье было бы заглушено. В приеме публики и в ее единодушных вызовах я ощущала большое и сердечное ко мне сочувствие.

Для моего бенефиса я выбрала два первых акта из «Тщетной предосторожности», куда я вставила па-де-де, то самое, в котором я дебютировала на сцене в 1890 году, будучи еще ученицей. Тут я сделала мои 32 фуэте и с легкостью повторила их на бис. В этот вечер у меня была сверхъестественная сила. В свое время писали, что я первая после Леньяни ими овладела. Старый Гельцер, нарочно приехавший из Москвы для меня, великолепно провел роль Марцеллины, и его участие в моем бенефисе глубоко меня тронуло.

Затем я исполнила 2-ю картину 1-го действия «Лебединого озера», картину лебедей, где под конец королева лебедей медленно удаляется на пальцах, спиною к зрителям, подымаясь на горку, как будто прощаясь с публикой.

Итак, я простилась с публикой, мне было очень тяжело, но иначе я поступить не могла.

Я получила массу цветов и много ценных подарков. Среди них был золотой лавровый венок, сделанный по мерке, чтобы я могла его надеть на голову. На каждом из лепестков было выгравировано название балета, в котором я выступала: к этому времени у меня их было большое количество в моем репертуаре, и лепестков на венке оказалось много.

Молодежь, провожавшая меня на подъезде, в порыве энтузиазма выпрягла лошадей и на руках довезла мою карету до дома, который был недалеко от театра. Такой же случай произошел с Фанни Эльслер, у которой тоже выпрягли лошадей.

После моего бенефиса я сейчас же выехала в Москву, чтобы участвовать в бенефисе Кати Гельцер, 6 февраля. Я танцевала адажио с Н. Легатом и вариацию из балета «Баядерка». Москвичи встретили меня горячо, от всей души и сердца, как они умели это делать. Для возвращения в Петербург мне был предоставлен отдельный спальный вагон, который прицепили к ночному курьерскому поезду. В этом же вагоне были балетоманы, одновременно со мною приехавшие в Москву на бенефис Гельцер. Я заказала для всех в вагоне ужин, и Ю. Н. Седова мне помогала хозяйничать. Всю ночь мы веселились, и время пролетело незаметно. По приезде в Петербург меня ожидал обед балетоманов, который они мне давали у Кюба. Я готовила речь и очень волновалась, особенно после проведенной в вагоне бессонной ночи. Я не обладала певучим голосом, чтобы произносить публично речи, но речь мне удалась, я сама была собою довольна, и мы веселились до утра. За этим обедом мне принесли поднесенный мне публикою золотой венок и надели его мне на голову.

Тридцатого июля у Государя родился долгожданный сын, Наследник Цесаревич Алексей Николаевич. Радость была большая, и в Царской семье, и в России.

Я в это лето мирно и тихо жила у себя на даче в Стрельне. Уже в эмиграции, читая изданный после переворота Дневник Государя, я нашла его запись под датой 24 августа 1904 года: «Совершил большую прогулку верхом с Мишей. Были в Стрельне».

Несомненно, они проехали мимо моей дачи, и я уверена, что Ники еще раз хотел взглянуть на нее, а может быть, надеялся увидеть меня в саду. И я узнала это только теперь…

Он был так близко, и я могла бы выйти, снова его увидеть, а может быть, даже говорить с ним. Мне и сейчас больно до слез об этом думать.

Когда Государь возвращался в Петергоф из Красного Села, Андрей звонил мне по телефону, и я выходила на горку к мосту, на котором ожидался Высочайший проезд. Полиция, оберегавшая пути, не допускала приблизиться публику, но меня знали и даже спрашивали у меня, выехал ли уже Государь, так как я всегда имела точные сведения от Андрея. Раз видели меня близ моста, - значит, Государь выехал. В этом месте был поворот, и нельзя было быстро ехать. Когда Государь приближался, его голова всегда была повернута в мою сторону и рука приложена к козырьку. Как сейчас, помню его чудные глаза, устремленные на меня.

Глава двадцать четвертая 1904-1905-1906

После моего прощального бенефиса я почти весь 1904 год не выступала и не собиралась выступать. Но перед началом сезона 1904/05 года Директор Императорских театров Теляковский обратился ко мне с просьбой вернуться на сцену. За то время, что я ушла со сцены, интриги, которые раньше приписывались мне, не только не прекратились, но еще больше усилились. Все тогда убедились, что меня напрасно обвиняли: интриги и без меня прекрасно процветали, значит, кто-то другой был за них ответствен, а не я.

Долго я не соглашалась вернуться на сцену: я уже привыкла к мысли, что театральная жизнь для меня кончена. Если я, в конце концов, и уступила настойчивой просьбе нашего Директора, то только потому, что одновременно наш балетный артист Ширяев, которому был дан бенефис, очень просил меня выступить в балете «Брама», который для этого случая возобновили. Я исполняла этот балет по моим воспоминаниям об его исполнении Вирджинией Цукки. Бенефис Ширяева состоялся 12 декабря 1904 года.

Большинство артистов нашей балетной труппы радовались моему возвращению, за исключением, конечно, небольшой группы, которая почему-то была враждебно против меня настроена. Публика же устроила мне такой сердечный прием, что я все позабыла. Это сделало меня бесконечно счастливой, я была рада снова оказаться на сцене и перестала больше думать о том, чтобы ее покинуть. Но я отказалась вернуться на казенную службу, как того хотел Директор, и согласилась быть только гастролершей без всякого контракта. Я хотела остаться совершенно свободной и танцевать только тогда, когда хотела и сколько хотела. Я объяснила Директору, что никакой контракт не сможет меня связать и никакая неустойка меня не запугает. Если бы даже я подписала контракт, я его все равно могла бы нарушить. На условиях гастролерши без контракта я вернулась на сцену и служила до самого конца. Правда, я обещала Директору быть всегда готовой оказать услугу, если смогу, и моему слову верили.

Девятого января 1905 года произошло выступление Гапона. В этот день был чей-то бенефис, и я была с родителями в ложе. Настроение было очень тревожное, и до окончания спектакля я поспешила отвезти моих родителей домой. В этот вечер Вера Трефилова устраивала у себя большой ужин, на который я была приглашена. Надо представить себе, как она была бы расстроена, если бы в последнюю минуту никто не приехал к ней. На улицах было неспокойно, повсюду ходили военные патрули, и ездить ночью было жутко, но я на ужин поехала и благополучно вернулась домой. Мы потом видели Гапона в Монте-Карло, где он играл в рулетку со своим телохранителем, как тогда говорили. Великий Князь Николай Михайлович, который был тогда в Монте-Карло и любил играть на номер 29, chevaux и carres, шутки ради, а он любил шутки, подходя к столу, за которым играл Гапон, передавая деньги крупье, громко сказал: «Pope Gapon», «Chevaux et Carres», а потом, будто бы спохватившись, будто бы смущенно сказал: «Pardon, le 29, Chevaux et Carres».

После моего первого выступления в Москве в 1903 году, а потом на бенефисе Гельцер, в конце 1904 года, меня стали все чаще приглашать в Москву. Я танцевала на бенефисах Кати Гельцер, Гримальди, кордебалета и на спектакле в пользу престарелых артистов. На один из спектаклей я выехала в Москву совершенно больной, с высокой температурой. Доктор боялся меня отпустить, тем более что стоял сильный мороз, а у меня было воспалено горло. Но я не хотела подвести своих московских товарищей и все же поехала. Когда я вышла на сцену, все двоилось в моих глазах, но никто не заметил моего состояния, а к концу представления я совершенно поправилась. Своими поездками в Москву я оказывала услугу товарищам, но должна сознаться, что московские выступления доставляли мне громадное удовольствие.

Я ездила в Варшаву с моим отцом танцевать балет «Эсмеральда». Отец играл, по обыкновению, роль синдика, Клода Фролло, а все остальные артисты были из местной балетной труппы. Я всегда имела в Варшаве необычайный успех.

Летом этого года, 3 июля 1905 года, скончался мой отец в своем имении Красницы, восьмидесяти трех лет от роду. Несмотря на свой возраст, он прожил бы еще долго, если бы не несчастный случай, который с ним произошел годом раньше. Во время репетиции чистой перемены для балета «Спящая красавица» мой отец ходил по сцене, и его забыли предупредить, что сейчас будут открывать люки для подъема декораций. Он провалился в открывшуюся у него под ногами щель, но удержался локтями за края. Хотя он и не расшибся, но шок, полученный от падения, заставил докторов уложить его на время в постель. Эта перемена условий жизни повлияла на общее состояние его здоровья. Он всю свою долгую жизнь привык к кипучей деятельности, и вдруг его подвергли режиму полного покоя, что было для него совершенно нестерпимо. Правда, он вскоре поправился, но доктора советовали ему продолжать держаться известного режима. Мой отец категорически от этого отказался, говоря, что не желает себя лишать под конец жизни того, к чему он всю жизнь привык. В следующий сезон он настолько поправился, что смог снова выступить на сцене и весной 1905 года, за несколько месяцев до своей кончины, лихо танцевал со мною мазурку, будучи тогда уже восьмидесяти трех лет, что является, вероятно, единственным случаем в истории балета.

Ввиду тревожного состояния повсюду я не могла немедленно выполнить последнюю волю отца и перевезти его останки в Варшаву, в наш семейный склеп. Его забальзамированное тело было перевезено в Санкт-Петербург и временно помещено в костеле Св. Станислава. Лишь только наступило затишье, я перевезла его тело в Варшаву. Мой отец выразил желание, чтобы, когда его будут перевозить, то одновременно перевезли бы туда и останки его матери, похороненной на католическом кладбище на Выборгской стороне. После получения надлежащего разрешения от властей я поехала на кладбище и присутствовала при вскрытии ее могилы. Все, что мы нашли, мы уложили в маленький детский гробик.

Перед отправкой гроба отца в Варшаву он был перенесен из склепа в церковь для заупокойной службы. На крышке гроба было устроено окошко, и мы могли в последний раз взглянуть на дорогие черты отца, которые отлично сохранились.

Варшава помнила отца и устроила ему грандиозные похороны. Путь от вокзала до кладбища в Понвонсик пролегал через пригороды. Ничто не нарушило спокойствия печального шествия. Над нашим семейным склепом я построила застекленную часовню. В этот же склеп мы опустили гроб с останками моей бабушки. Там уже был похоронен мой дед, знаменитый тенор и актер.

Потеря отца была для меня очень тяжелой и чувствительной утратой. С его кончиною порывалась дорогая для меня связь с моим детством, когда, благодаря ему, благодаря его горячей любви к сцене, я полюбила мое искусство. Теперь, с его уходом в лучший мир, и театр как-то отошел на время от меня.

Исполнив последнюю волю отца, похоронив и бабушку в семейном склепе, я уехала за границу, где прожила всю зиму 1905/06 года.

Осенью 1905 года я поехала вместе с сыном на юг Франции, в Канны, где остановилась в гостинице «Дю Парк», за городом. Со мною поехали только няня моего сына и моя горничная. Андрей уехал ранее меня и до моего приезда жил в Ницце. Потом я выписала из Петербурга Мишу Александрова, нашего балетного артиста. Он был сыном балетной артистки Александровой, а его отец был князь Долгоруков, брат княгини Юрьевской. Он был всегда безгранично весел, и даже тогда, когда у него были неприятности. В обществе он был совершенно незаменим, все его знали и любили.

Гостиница была расположена в обширном парке и ко времени моего приезда была совершенно пустой, что было не особенно приятно. По ночам кругом царила мертвая тишина. Была уже глубокая осень, рано темнело, Вове было всего три года, и его рано укладывали спать. Няня и моя горничная уходили вниз обедать в людскую столовую, и я оставалась первые дни совершенно одна во всем нашем длинном коридоре. Моя столовая была узкая комната с высокими панелями из натурального дуба. Я сидела за обедом спиною к балкону. Передо мною была дверь в коридор, налево дверь вела в комнату Вовы, а направо от меня, ближе к балкону, была дверь в мою спальню. Напротив, по другую сторону коридора, была комната моей горничной. Во время обеда я увидела, что на панелях жилки дерева своим рисунком напоминают черты лица моего отца. Мне стало жутко: сперва я подумала, что это только мое воображение, и стала глядеть в другую сторону, но меня все тянуло посмотреть еще раз на дубовую панель, и опять я совершенно ясно увидела то же самое. Я провела ужасную ночь. Несмотря на полное освещение в комнате, мне все казалось, что вот-вот на пороге двери в мою спальню я увижу тень отца. На другой день приехал Миша Александров. Я посадила его налево от меня за обедом, так что он глядел на то же место панели, и просила его сказать мне, видит ли он что-нибудь. Он не задумываясь ответил, что ясно видит лицо моего отца. Потом приехал Андрей, и ему также казалось, что в рисунках дубовых жилок панели видны очертания лица отца. Я проспала еще одну ночь в моей спальне, но моя горничная спала в моей комнате, после чего мы все переехали в другое помещение по тому же коридору. У меня было предчувствие, что это дурное предзнаменование и что меня ожидает какая-нибудь семейная неприятность. И действительно, вскоре я получила из Петербурга известие, что мой брат имел крупную неприятность в театре и был исключен со службы по настоянию всесильного Управляющего конторою Императорских театров Крупенского, который его недолюбливал. Впоследствии, по моей просьбе, он был вновь принят на Императорскую сцену. Этой же осенью пришло грустное известие из Петербурга, что Сергей Легат покончил с собою. Он был очень красив и был чудным, талантливым артистом. Вместе с братом Николаем он замечательно рисовал художественные карикатуры, из которых составился целый альбом. С Сергеем Легатом я танцевала много балетов, и он был прекрасным партнером.

Мы прожили недолго в гостинице и решили нанять крошечную виллу, принадлежавшую гостинице и расположенную в том же парке, рядом. Я выписала из Петербурга своего лакея Василия, своего повара француза Дени. Они должны были привезти с собою моего любимого пуделя Таракашку. До прибытия моих людей мы продолжали ходить в гостиницу столоваться, а иногда, забавы ради, готовили сами обед, и каждый стряпал что умел. Смеху и веселью не было конца на кухне, так как с блюдами выходили всякие сюрпризы. Так, один раз Андрей стал хвастаться, что он отлично умеет готовить бефстроганов, но для этого необходимо купить первосортный кусок мяса. Вот мы все и отправились в город, в мясную лавку за мясом. Совершенно ничего не понимая в мясе, мы делали вид, что выбираем как знатоки, и, облюбовав наиболее красивый на вид и менее кровавый кусок, мы его купили и поехали домой готовить обед. Андрей изобразил из себя повара и с видом знатока своего дела стал готовить бефстроганов, как вдруг, к его ужасу, мясо, которое должно было потемнеть при жарении, стало, напротив, белеть. Оказалось, что мы купили телятину, но все же блюдо вышло очень вкусным, и мы его назвали «во-строганов».

С приездом моего повара и лакея мы уже зажили по-настоящему, ели вкусно и наслаждались жизнью насколько могли.

На Рождество я устроила для Вовы елку и пригласила маленькую внучку Рокфеллера, которая жила в нашей гостинице и часто играла с Вовой, копаясь на берегу моря в песке. Эта маленькая Рокфеллер подарила Вове вязаные туфли. К сожалению, мы ее больше нигде не встретили и потеряли совершенно из виду.

Ввиду моего траура мы мало выезжали и только изредка ездили в Монте-Карло. В то время за отсутствием автокаров это отнимало очень много времени и было утомительно. Зато Миша Александров носился как бешеный повсюду и привозил нам много новостей.

Весной 1906 года, хотя отпуск у Андрея далеко еще не кончился, он был неожиданно вызван в Петербург. Вскоре после его отъезда и я вернулась домой.

Глава двадцать пятая 1906-1907

После моего возвращения из-за границы, весною 1906 года, состоялась закладка моего нового дома. Мысль построить себе более удобный и обширный дом возникла у меня после рождения сына. В старом доме я могла ему уделить только одну комнату, что было вполне для него достаточно, пока он был еще мал. Но мне хотелось его устроить так, чтобы он мог, когда станет взрослым, продолжать жить у меня в доме удобно. Кроме того, старый мой дом требовал уже столь капитального ремонта, что затраты не оправдались бы, а о перестройке и думать было нечего, он был слишком старый и ветхий. По мнению архитектора, было проще и дешевле снести старый дом и на его месте построить новый, согласно последней технике. Я предпочитала строить новый дом в более красивой части города, а не среди дымящихся фабричных труб, как за последние годы стало на Английском проспекте.

Покинуть свой старый дом, подаренный мне Ники, было очень тяжело. Приходилось расставаться с домиком, с которым были связаны самые дорогие для меня воспоминания и где я прожила много, много счастливых дней. Но в то же время оставаться там, где все мне напоминало Ники, было еще грустнее.

Из многих предложенных мне мест для постройки мой окончательный выбор остановился на участке на углу Кронверкского проспекта и Большой Дворянской улицы, застроенном целым рядом маленьких деревянных домиков. Место мне понравилось. Оно находилось в лучшей части города, далеко от всяких фабрик и по своему размеру позволяло построить большой светлый дом и иметь при нем хороший сад.

План я заказала очень известному в Петербурге архитектору Александру Ивановичу фон Гогену и ему же поручила постройку. Перед составлением плана мы вместе обсуждали с ним расположение комнат в соответствии с моими желаниями и условиями моей жизни.

Внутреннюю отделку комнат я наметила сама. Зал должен был быть выдержан в стиле русского ампира, маленький угловой салон - в стиле Людовика XVI, а остальные комнаты я предоставила вкусу архитектора и выбрала то, что мне более всего понравилось. Спальню и уборную я заказала в английском стиле, с белой мебелью и кретоном на стенах. Некоторые комнаты, как столовая и соседний с нею салон, были в стиле модерн.

Всю стильную мебель и ту, которая предназначалась для моих личных комнат и комнат моего сына, я заказала Мельцеру, самому крупному и известному в Петербурге фабриканту, а всю остальную обстановку, для комнат прислуги, хозяйственных и других, я поручила крупной фирме Платонова.

Все бронзовые предметы для зала ампир и салона Людовика XVI, как то: люстры, бра, канделябры, дверные и оконные ручки, запоры и шпингалеты, а также все ковры и материал для обивки мебели я заказала в Париже. Стены салона были обтянуты желтым шелком.

Я очень торопила архитектора фон Гогена с постройкой дома и горела желанием скорее переехать в него.

Под Рождество 1907 года я наконец смогла перебраться в свой новый дом и была очень рада зажить наконец в удобных условиях и с настоящим комфортом. Старый дом я продала Князю Александру Георгиевичу Романовскому, Герцогу Лейхтенбергскому.

Ко времени переезда еще не все комнаты были обставлены, но всякому известно, что, если самой не переехать в строящийся дом, он никогда не будет готов.

Дом вышел очень удачным, архитектор выполнил блестяще все мои желания.

Мои гости хорошо знали приемные комнаты и мои личные, но я гордилась больше всего хозяйственной частью дома, которую обыкновенно никто не видит. Я на нее обратила особое внимание при постройке и любила ею похвастать перед гостями. Я считала, что нельзя требовать от прислуги хорошей службы, если она плохо помещена, как это часто бывает. У моей прислуги были прекрасные, светлые комнаты, скромно, но с комфортом обставленные, и общая для них столовая, где был большой шкаф, в котором каждый имел свое отделение для хранения под ключом своих собственных предметов.

Кухня была моей гордостью, она была, можно сказать, шикарная, и часто после обеда я приглашала гостей полюбоваться ею. Мой французский повар Дени содержал ее в примерной чистоте и опрятности, и сразу после обеда, когда я показывала гостям кухню, она была в таком порядке, что можно было думать, будто никакого обеда там вовсе и не готовили. При доме был свой ледник и специальная холодная кладовая для сухих продуктов. Таким образом, в доме было всегда достаточно запасов, чтобы приготовить экспромтом обед.

Другой моей гордостью были две гардеробные комнаты, одна наверху, для моих платьев, вся обставленная дубовыми шкапами, в другая внизу, для моих костюмов и всего, что к ним полагалось: башмаков, туфель, париков, головных уборов и т. д. В каждом из четырех огромных шкапов имелась полная опись под номером всего того, что в нем находилось, дубликат которой я держала у себя. По этим спискам я могла всегда послать кого-нибудь привезти мне все, что было мне необходимо, это часто приходилось делать, когда я жила на даче, а костюмы были нужны в Красном Селе. Я указывала только номер шкапа и номера требуемых костюмов и относящихся к ним предметов.

По этому поводу однажды произошел довольно забавный случай. Когда я уезжала на дачу, я свой дом оставляла под охраной старшего дворника Денисова, георгиевского кавалера, безгранично преданного и честного. Я ему оставляла все ключи, и он один охранял дом. Но у него, несмотря на все его чудные качества, был один недостаток - он любил запивать. Чтобы удержаться от этого, он записался в общество трезвости, где при поступлении надо было обещать вина не пить, кроме одного раза в год. Мне понадобилось что-то из костюмов, и я послала в город свою подругу Ольгу Боркенгаген, которая жила у меня и которую мой дворник прекрасно знал. Когда она приехала, Денисов находился в дежурной комнате около подъезда, но на звонок отказался открыть дверь, так как именно в этот день он запил и боялся кого бы то ни было впустить, кроме самой хозяйки. «Мало ли что может случиться», - объяснил он потом. Так и не пустил мою подругу в дом.

У меня был, конечно, винный погреб. Он был наполнен чудными винами, которые Андрей для меня с особой любовью выбирал, и был устроен так, что я могла в нем давать ужины после спектаклей для любителей хороших вин, предоставляя им самим выбирать по каталогу то вино, которое каждый хотел. В погребе был и специальный шкап - со стаканами для каждого сорта вин. Эти ужины в погребе, среди бутылок вина, были оригинальны по своей обстановке и очень веселы. И вина выпивалось на них немало.

При доме, во втором дворе, были прачечная, сараи для экипажа и автомобилей, был коровник для коровы, которую приводили с дачи в город, чтобы сын имел всегда хорошее и свежее молоко, а при ней служила у меня коровница, Катя. Кроме того, была толстая свинья, любимица Вовы. В самом доме у меня жила козочка, которая выступала со мною в «Эсмеральде». Ее нужно было приручить так, чтобы она за мной ходила по сцене, и потому я ее сама кормила. Я брала ее с собой в театр, чтобы приучить к сцене и музыке. Она стала такой ручной, что даже снята со мною в моей гостиной, на коленях. У меня еще был мой любимый фоксик Джиби, неразлучный друг.

Проходя мимо моего сада, можно было видеть в нем гуляющих вместе: козочку, свинью и фоксика.

Выступления Айседоры Дункан в Петербурге произвели огромное впечатление на молодого танцовщика и будущего знаменитого балетмейстера М. М. Фокина, который стал искать новых путей для классического балета. Он восставал против застывших поз с руками, поднятыми венчиками над головой, искал в пределах классической техники свободного выражения чувств и хотел для своего балета из римской жизни найти новые формы. Он ходил в Эрмитаж изучать изображенные на вазах движения античного танца, исследовал греческие и римские источники. Постановка балета «Евника» на тему, взятую из романа Сенкевича «Камо грядеши?» на музыку А. В. Щербачева, явилась, таким образом, крупным событием, вызвавшим большие волнения и споры. Сторонники незыблемой старины была против него, сторонники постоянного движения вперед были в восторге. Фокину приходилось выдерживать серьезную борьбу и внутри театра, и вне его с критиками и балетоманами. Это только усиливало его энтузиазм в борьбе за новый балет. Старые балетоманы укоряли его в подражании Дункан, в ненавистном им «дунканизме», а молодежь, напротив, восторженно откликалась на эту новую струю, оживлявшую незыблемые устои классического танца, который Фокин и не думал разрушать. Я очень горжусь тем, что с самого начала была на стороне Фокина, считая его гениальным в своих начинаниях, а гений всегда покоряет и увлекает. Фокина я приветствовала с самого начала и осталась ему верна до конца. Я участвовала в первом представлении «Евники» 10 декабря 1906 года, исполняя заглавную роль. Состав артистов был первоклассным. П. А. Гердт исполнял заглавную роль Петрония с присущим ему великолепием стиля и мимики, Анна Павлова танцевала изумительно роль Антои, скульптора Клавдия играл превосходный мим Булгаков, который обладал таким даром драматической передачи роли, что одно время хотел перейти в драматическую труппу. Блестящий танцовщик А. В. Ширяев, оставивший целую школу характерного танца, играл роль греческого раба Петрония, а рано умерший Леонтьев, отличавшийся своей легкостью в прыжке и выразительностью в танце, играл черного раба.

Я с огромным увлечением танцевала Евнику и имела выдающийся успех. Но самым главным была новая идея М. М. Фокина, впервые воплотившаяся в этом памятном спектакле и сразу привлекшая к себе публику. Спектакль с тем же успехом был повторен 10 февраля 1907 года. Бурные споры происходили еще долго и в театре, и в театральном кружке редактора «Ежегодника Императорских театров» барона Н. В. Дризена и в других собраниях, где Фокин развивал свою теорию против сторонников недвижимых устоев. Мариус Петипа, почти безраздельно властвовавший с середины XIX века и подчинявший себе даже такого замечательного балетмейстера, как Лев Иванович Иванов, почувствовал свое могущество колеблющимся и резко восставал против Фокина, объединив вокруг себя старых артистов и некоторых талантливых молодых. Но Фокин увлек за собою и публику, и труппу, и представление «Евники» имело, таким образом, большое значение в жизни классического балета. В 1910 году М. И. Петипа умер, сохранив до конца звание главного балетмейстера.

М. М. Фокин очень любил и ценил меня, и в том же сезоне мы вместе выступили в Москве в бенефис Кати Гельцер 21 января 1907 года в «Тщетной предосторожности». Наша дружба осталась незыблемой и крепкой всю нашу жизнь и в России, и в эмиграции до самой его смерти в 1942 году.

Я всегда поддерживала Фокина, хотя и считала, что в его балетах нет вариаций для танцовщицы, которые могли бы воодушевить публику и вызвать овации. В фокинских балетах публика принимала артистов только в антрактах.

Глава двадцать шестая 1907-1908

В этом сезоне я впервые танцевала с Вацлавом Нижинским, который весною того же, 1907 года кончил нашу балетную школу. Мы с ним танцевали в Мариинском театре «Ноктюрн» Шопена, а затем исполнили его в Москве на бенефисе кордебалета. Нижинский произвел на меня большое впечатление на выпускном спектакле в училище, и я уже тогда имела его в виду как своего партнера для ближайшего будущего.

Двадцать шестого декабря 1907 года, в бенефис кордебалета, был поставлен Н. Легатом новый балет «Аленький цветочек» на музыку Ф. А. Гартмана, в 5 действиях. Сюжет был заимствован из повести С. Т. Аксакова по либретто П. А. Маржецкого. Но балет не имел большого успеха и вскоре был снят с репертуара.

Зимою, в разгар сезона, в Санкт-Петербург приехал из Парижа директор Парижской оперы г-н Бруссан. Теляковский пригласил его в свою директорскую ложу в воскресенье, когда я танцевала «Эсмеральду». Я не любила, чтобы приходили в мою уборную, когда я танцевала «Эсмеральду». Чтобы не нарушить моего настроения, я никого не принимала, но в этот вечер я сделала исключение, когда Теляковский привел ко мне г-на Бруссана. Г-н Бруссан сказал мне, с французским умением красиво выражаться, много лестного и, рассыпавшись в похвалах по поводу моего исполнения роли Эсмеральды, закончил свою речь просьбою от имени Дирекции Парижской оперы не отказать принять приглашение выступить у них в предстоящем весеннем сезоне в балетах «Коппелия» и «Корриган», в котором так хороша была Розита Мори. Выбор партнера был предоставлен мне. Я, конечно, приняла это в высшей степени лестное для меня приглашение. Андрей дал в своем дворце большой обед в честь г-на Бруссана, который это очень оценил.

Первоначально я хотела пригласить кавалером Вацлава Нижинского, который поразил меня на выпускном спектакле не только своими замечательными прыжками, но, главным образом, своим большим талантом. Мне хотелось его показать Парижу, но он заболел, и мне пришлось пригласить своего обычного партнера Николая Легата, рассчитывая выступить с Нижинским летом в Красном Селе; не будь этой болезни Нижинского, Париж увидел бы его на два года раньше его выступлений с дягилевским балетом, еще свободным от обязательств, и многое, может быть, было бы иначе.

Я выехала в Париж в конце апреля, после Пасхи, кажется, в понедельник, 21 апреля (4 мая), с «Норд-Экспрессом». Со мною ехал мой сын Вова со своей няней, моя подруга по сцене Клавдия Куличевская, моя горничная и лакей и, как всегда в этих случаях, моя театральная портниха, чтобы одевать меня в театре и чинить, если надо, костюмы. В этом же вагоне ехали Великий Князь Павел Александрович и его дочь, Великая Княгиня Мария Павловна со своим мужем Принцем Вильгельмом Шведским, за которого она накануне только вышла замуж.

Великий Князь, увидав меня, сейчас же подошел ко мне, очень мило со мною поздоровался и зашел в мое отделение посидеть и поболтать. Он очень рад был меня видеть. Поговорив о том о сем, он рассказал мне о состоявшейся накануне свадьбе дочери и тут же заявил, что хочет меня познакомить с нею и сейчас ее приведет ко мне. Я ответила, что буду очень счастлива быть ей представленной и что приличнее мне пойти к ней, но Великий Князь ответил, что это пустяки, и просил, чтобы я не двигалась с места. Он пошел в свое отделение и вскоре привел молодую Великую Княгиню и ее супруга ко мне. Я была счастлива видеть впервые близко Великую Княгиню, с ней познакомиться и разговаривать. И с тех пор между Великой Княгиней и мною установились добрые отношения, перешедшие со временем, когда я стала женой Андрея, в искреннюю, сердечную дружбу, и она постоянно стала бывать у нас дома.

Хотя только что состоялась свадьба, но у Великой Княгини вид был далеко не тот, который бывает у молодоженов, радостный и веселый. Напротив, она была, скорее, грустная, озабоченная и, во всяком случае, не радостная. Муж был некрасивый, высокий, сутуловатый, с огромными, отвисшими ушами, молчаливый и тоже не выглядел счастливым. Я, конечно, не знала, в чем тут дело, но мне стало жалко бедной Великой Княгини, которая отправлялась в брачное путешествие в таком настроении. На следующий день в Берлине молодые покинули наш поезд, направляясь оттуда в Швецию. Великий Князь Павел Александрович доехал с нами до Парижа.

Во время дороги, еще в России, Вова заболел, как это часто с ним бывало в путешествиях. Великий Князь Павел Александрович принял самое горячее участие в моем волнении и приказал протелеграфировать в Вержболово, чтобы на станции к приходу поезда ожидал доктор. Я была бесконечно тронута и благодарна Великому Князю за такое доброе, сердечное отношение ко мне и моему сыну. К счастью, все обошлось благополучно, и мы доехали без дальнейших осложнений.

Так как я должна была прожить в Париже около двух месяцев, я предпочла поселиться в меблированной квартире и иметь свое собственное хозяйство, главным образом из-за Вовы, который очень плохо переносил пищу в гостинице; трудно было проверять, что ему дают. Я поселилась на rue Villaret de Joyeux, в 17-м аррондисмане, квартира была уютная и удобная, в ней было все, что нужно. Со мною поселилась Клавдия Куличевская.

В те времена балет в Парижской опере был отодвинут на задний план и давался только в конце спектакля. Балеты ставились малоинтересные. Я не любила балет «Коппелия», который я должна была танцевать, хотя А. А. Плещеев в своей книге «Наш балет» меня и хвалит за него. Балет «Корриган» я танцевала впервые и разучивала его под руководством знаменитой в то время Розиты Мори. Но в этом балете, как и в «Коппелии», у меня не было выигрышных вариаций, в которых я могла бы блеснуть. Я имела успех, хороший, но не выдающийся, на какой могла рассчитывать, если бы мне дали танцевать балет по моему выбору. Дирекция Парижской оперы никакой рекламы не сделала, что, конечно, отразилось на моих выступлениях. Тем не менее я получила тут же приглашение на следующий год, но не дала сразу окончательного ответа, так как не хотела быть связанной за столько времени вперед. Французское правительство наградило меня за мое первое выступление в Опера серебряными Академическими пальмами.

Во время этого сезона в Париже Николай Дмитриевич Бенардаки, богатый русский грек, женатый на красавице Марии Павловне, рожденной Лейбрюк, устроил великолепный спектакль у себя в особняке, где была сцена и места для публики, как в театре. Я танцевала с Н. Легатом «Ноктюрн» Шопена. На том же вечере выступали Шаляпин и Смирнов. Великий Князь Павел Александрович присутствовал со своей супругой, тогда носившей имя графини Гогенфельзен. После представления был подан роскошный ужин, за которым хозяин произнес замечательно остроумную речь.

В этом же сезоне, когда я танцевала в Опера, С. П. Дягилев давал свой первый оперный сезон, также в Опера, и мне посчастливилось присутствовать на первом представлении «Бориса Годунова» с Ф. И. Шаляпиным в роли Бориса. Я никогда не забуду этого спектакля. Что делалось в зале, трудно даже описать. Публика, восхищенная пением и игрой Шаляпина, просто сходила с ума от восторга. В сцене, когда Годунову ночью мерещится тень Царевича Дмитрия, наши соседи толкали друг друга, говоря: «Видишь, вон там, в углу», как будто и на самом деле там было привидение. Такова была игра Шаляпина, что он загипнотизировал весь зал, и всем стала мерещиться тень, которую будто бы видел Годунов. Нас, русских, больше всего поразило то, что холодная публика Опера, которую вообще очень трудно расшевелить, оказала в этот вечер артистам такой прием, о котором и до сих пор все современники вспоминают как о большом событии.

С. П. Дягилева я видела почти каждый день, и он был счастлив, что его первый сезон оказался таким удачным и что русская музыка имела такой успех. Он уже мечтал на будущий год устроить смешанный сезон оперы и балета.

Известная всему Парижу тех времен княгиня Лобанова-Ростовская, проживавшая там постоянно, пригласила меня и Андрея, а также Федора Ивановича Шаляпина завтракать в Кафе де Пари.

После окончания сезона я поехала с Андреем и Вовой в Остенде купаться в океане, немного отдохнуть и доставить, главным образом Вове, развлечение на берегу моря. Потом мы все вернулись домой, в Россию, в начале июля.

Ко времени моего возвращения домой Вацлав Нижинский совершенно поправился. Я могла начать с ним репетировать балеты для предстоящих летом красносельских спектаклей и осуществить таким образом мое первое пожелание поддержать молодой талант и дать ему сразу положение на сцене. Я уже тогда чувствовала, что его будущее будет блестящим. С этого времени началась его совершенно исключительная карьера.

Во время красносельских спектаклей я могла убедиться, что Нижинский не только отличный танцовщик, но и чудный кавалер, и я решила его приглашать, когда только будет случай. Я была первой артисткой, выступившей с ним на сцене как партнерша, и об этом часто упоминалось в газетах и в книгах по балету. Нижинский был, кроме того, чудным мальчиком, милым, симпатичным, очень скромным, что придавало ему много обаяния. Он очень ко мне привязался.

Мне доставляет огромное удовольствие и моральное удовлетворение отметить, что Вацлав Нижинский глубоко ценил все, что я сделала для него, с самого начала его карьеры, и остался благодарен мне до конца. В знак признательности он мне подарил чудный образ, сделанный из перламутра, с серебряным кругом сияния над ликом. В выборе этого подарка отразилась его благородная душа. Этот образ я поместила в киоте, в моей спальне, и устроила сзади освещение, что еще больше выделяло его замечательную работу. Из многих ценных вещей, которые я потеряла во время революции, о потере этого образа я особенно жалею, так как это было воспоминание о прекрасных днях моей артистической карьеры и о добром, благородном и благодарном артисте, который так рано покинул сцену, когда он мог столько еще дать для искусства. После этого сезона мне пришлось часто потом выступать с Нижинским в Петербурге и в Москве, куда я ездила участвовать в разных бенефисах.

Глава двадцать седьмая 1908-1909

Пока Анна Павлова была еще в Петербурге, у меня возникла мысль пригласить всех балерин и лучших солисток принять участие в гран-па в балете «Пахита». Обыкновенно это па танцевали балерина и лучшие солистки, но, чтобы придать ему особый блеск, я пригласила А. Павлову, Т. Карсавину, О. Преображенскую, В. Трефилову и других лучших танцовщиц.

Это было совершенно исключительное представление, выход каждой артистки сопровождался громом аплодисментов. В обыкновенных представлениях вариацию танцует только балерина, но для этого раза я просила каждую станцевать вариацию по своему выбору. Конечно, это придало еще больше блеску, так как у каждой артистки была своя выигрышная вариация, в которой она могла пленить. Однако и тут дело не прошло гладко. Одна из приглашенных мною артисток, желая выделиться перед остальными, подстроила себе через друзей исключительный прием, хотя и не была лучше других. Все это поняли, и вышло неудобно для нее.

В этот вечер после спектакля я устроила ужин у Кюба для первых артисток, которые любезно согласились принять участие в спектакле и танцевать со мною. Приглашены были на ужин исключительно только дамы, мужчины не имели права подходить к столу до окончания ужина. Я заказала круглый стол, чтобы удобнее было рассадить всех. Ужин был накрыт посреди зала и, конечно, обратил на себя всеобщее внимание. Когда подали кофе, было разрешено кавалерам подсесть к столу, и я всех угостила шампанским. Один из присутствующих балетоманов взял тарелку и стал собирать мелкую серебряную и медную монету, не говоря, зачем он это делает, но вскоре загадка разъяснилась: я получила от него серебряную тарелку работы Фаберже, к которой были припаяны все собранные в тот вечер монеты с соответствующей надписью в память моего ужина.

Между тем С. П. Дягилев, триумфально закончив свой сезон Русской оперы в Париже, задумал организовать на следующий год наравне с оперным сезоном и балетный. По этому поводу он обратился ко мне за советом и помощью, пригласив меня участвовать. Больше всего интересовал Дягилева вопрос о покровительстве и о казенной субсидии. Сергей Павлович хотел просить Великого Князя Владимира Александровича взять этот предстоящий сезон под свое высокое покровительство и, зная мои добрые отношения с Великим Князем, надеялся, что я окажу ему в этом свое содействие. Второй вопрос касался казенной субсидии в размере 25000 рублей, и в получении ее он тоже просил моего содействия.

Во время предварительных переговоров с Дягилевым 4 (17) февраля внезапно скончался Великий Князь Владимир Александрович, еще сравнительно молодым, ему не было шестидесяти двух лет. Его кончина тем более поразила меня, что я знала от Андрея, что за два дня до того, 2 февраля, в день Сретения, он был в Зимнем Дворце на храмовом празднике Малой церкви вместе с Андреем и ровно ничего не предвещало его ранней кончины. Я лично потеряла в нем близкого друга, которого я прямо обожала. Он столько раз мне оказывал сердечное внимание в тяжелые дни моей жизни и нравственно поддерживал, когда мне бывало особенно тяжело. Последней музыкой, которую он мне прислал, как будто предчувствуя что-то грустное, был «Valse triste» Сибелиуса, который я так и не успела поставить для танца. Много слез я пролила в эти горестные для меня и для моего бедного Андрея дни.

При разборке бумаг покойного Великого Князя в письменном столе были найдены мои письма к нему, которые Великая Княгиня Мария Павловна любезно мне вернула - на память.

С кончиной Великого Князя вопрос о его покровительстве, конечно, отпал. Дягилев старался заручиться другим, но ему это не удалось. Вопрос о субсидии остался открытым, так как до кончины Великого Князя, хотя я об этом хлопотала, он не был решен, и Дягилев ответа не получил.

Во время дальнейших разговоров с Дягилевым относительно предстоящего сезона и разработки программы я заметила, что он стал сильно менять свое отношение ко мне, несмотря на нашу давнюю дружбу. При распределении балетов он предполагал дать Павловой «Жизель», в котором она была несравненна и имела всегда заслуженный большой успех. Мне же Дягилев предлагал танцевать незначительную роль в балете «Павильон Армиды», где я не могла проявить свои дарования и обеспечить себе успех перед парижской публикой. Несмотря на наши горячие споры по этому поводу, Дягилев не хотел мне уступить. В таких невыгодных для меня условиях я не могла принять его предложения выступить у него в Париже и отказалась от всякого участия в его сезоне.

Вполне понятно, что после моего отказа я не хотела больше хлопотать о деле, в котором не участвую, и просила, чтобы моему ходатайству о субсидии ходу не давали. Субсидии Дягилев так и не получил, сколько он ни старался другими путями. Сергей Лифарь в своей книге «Дягилев», описывая эту эпоху его деятельности, вполне оправдывает меня, считая, что Дягилев обидел меня и поступил крайне неблагодарно.

Тут я воспользовалась полученным в прошлом году приглашением выступить в Опера в Париже. Тогда я окончательного ответа не дала, а теперь послала в Париж свое согласие.

Мой второй парижский сезон протек при совершенно иных условиях: Париж меня уже знал, реклама была лучше организована, с директорами Опера и труппой я была знакома - одним словом, я возвращалась в родную мне сферу и чувствовала себя там как дома. Поэтому я решила во что бы то ни стало вставить в балет «Корриган», который я снова должна была танцевать, свою вариацию, чтобы иметь успех, на который я рассчитывала, и утвердить свою репутацию на сцене Парижской оперы в бесспорной уже форме. Но это устроить было делом непростым. По принятому в Опера правилу нельзя вставлять в балет одного композитора музыку другого автора, а мне именно хотелось вставить в этот балет мою вариацию из «Дочери фараона» на музыку Цезаря Пуни. Чтобы это устроить, надо было ждать подходящего момента, который, к счастью, скоро и нашелся.

Не помню сейчас, кто устраивал у себя под Парижем «гарден-парти» для артистов Парижской оперы. Были приглашены оба директора Опера - Мессаже и Бруссан - и я, как числившаяся в составе труппы. Я была в очень хороших отношениях со всеми артистами балета, но особенно дружила с артисткой Аидой Бони. На этот «гарден-парти» я ехала вместе с Аидой Бони в автомобиле Мессаже. Бони, зная о моем желании танцевать свою вариацию, посоветовала мне на обратном пути, когда настроение у Мессаже будет, по ее мнению, более подходящим, обратиться к нему прямо с этой просьбою. Она меня уверяла, что, хотя правило, о котором я говорила, и существует, но с разрешения директора исключения делались. На обратном пути Мессаже был в чудном расположении духа. Он сел между мною и Бони, которая за спиною Мессаже щипала меня за руку, давая этим понять, что пора начинать разговор. Я начала с того, что стала ему рассказывать, как мне скучно завтра опять репетировать все то же самое и мне не в чем блеснуть и показать себя. Мессаже спросил меня, почему я не вставлю в балет что-либо, на что я ответила, что я не могу этого сделать без его разрешения, и после маленькой паузы прибавила, что если он мне позволит, то я завтра же начну репетировать свою вариацию. Мессаже сразу дал свое согласие и разрешение, и на следующий день я, радостная, принесла на репетицию свою музыку, и потом в балете «Корриган» я уже танцевала свою вариацию. Я имела громадный успех, и мне пришлось даже бисировать свою вариацию, что было исключительным случаем.

После последнего представления в Опера я раздала всем артисткам конфеты и маленькие подарки, вазочки от Галле, и получила от труппы медаль с изображением Опера на память, как и в Вене.

Я наняла на время своего пребывания в Париже небольшой автомобиль с очень симпатичным молодым шофером. Чтобы отблагодарить его за службу, я однажды дала ему билет в Опера, когда я танцевала. Когда после спектакля я садилась в автомобиль, то он оказался весь убранным цветами - милое внимание моего шофера. У меня была фотография, на которой я снята в своем автомобиле в Булонском лесу на фоне прелестного Багатель.

В течение этого сезона в Опера был дан благотворительный спектакль в пользу пострадавших от землетрясения в южных департаментах Франции, устраивавшийся синдикатом Парижской прессы, программу которого мне подарили теперь.

Программа вечера состояла из нескольких музыкальных отделений и одного, посвященного русскому балету и состоявшего из трех номеров: первым было па-де-де Павловой с Мордкиным, вторым - мазурка Васильевой с М. Александровым и третьим номером - па-де-де мое с Н. Легатом. Это распределение вполне соответствовало моему положению как артистки, находившейся в это время в составе балетной труппы Опера и имевшей поэтому право выступать последней. Перед самым началом балетного отделения кто-то заявил, что Павлова еще не готова, и мне предложили выступить вместо нее первым номером, якобы для того чтобы не задерживать спектакля. Конечно, эта просьба исходила не от Дирекции Опера и не от самой Павловой. Но при Павловой состояли тогда Дандре, ее будущий муж, и Безобразов, а от них я видела столько зла в Петербурге, что для меня было ясно, кто это придумал. Я слишком хорошо на опыте знала все эти закулисные уловки, чтобы попасться на удочку. Конечно, я отказалась изменять установленный порядок номеров. Павлова сейчас же оказалась готовой, и спектакль прошел по программе. Этот маленький случай лишний раз доказывает, что даже вдали от Петербурга велись против меня мелкие подкопы.

Из афиши этого вечера видно, что в самом начале этого спектакля я выступила вместе со всей труппой Опера в «Арлезианке» Бизе с Аидой Бони и Лобстейн. В фарандоле оперы принимала участие вся балетная труппа, а оркестром дирижировал сам Мессаже.

В этот раз я уже была как своя в Опера. Директор и артисты были в большой дружбе со мною. Публика принимала меня также как свою; я танцевала уже второй сезон в Опера.

С. П. Дягилев все же организовал свой Парижский сезон из оперы и балета в Шатле, где Вацлав Нижинский имел потрясающий успех. До него классический танцор был поставлен много ниже балерины, его роль ограничивалась главным образом поддержкой и исполнением какого-нибудь ничтожного па, чтобы дать балерине передохнуть перед следующим номером. Благодаря же Нижинскому классический танцор был выдвинут на первое место наравне с балериной. Нижинский дал совершенно новое направление и новый стиль мужскому классическому танцу. Он танцевал не второстепенные па, а очень ответственные и мог иметь независимый от балерины успех. Это было настоящим переворотом в балете и началом новой эры мужского танца.

Тамара Карсавина очаровала весь Париж своей красотой, грацией и танцами и имела успех у парижской публики даже больше, нежели гениальная Павлова. Надо отдать справедливость, Карсавина была замечательно хороша во всех балетах этого сезона.

Мадам Жюлиетт Адам, известная писательница, занимавшая в Париже исключительное положение в артистическом и литературном мире, устроила у себя под Парижем завтрак, на который она меня пригласила. У меня была фотография, где я была снята вместе с нею в ее саду в «Abbaye de Gef».

Всю жизнь я любила строить. Конечно, мой дом в Петербурге был самой большой и интересной постройкой в моей жизни, но были и менее значительные. Так, в Стрельне, при даче, я построила прелестный домик для своей электрической станции с квартирой для электротехника и его семьи. В это время в Стрельне нигде не было электричества, даже во дворце, и моя дача была первая, и единственная, с электрическим освещением. Все кругом мне завидовали, некоторые просили уступить им часть тока, но у меня станции едва хватало для себя. Электричество было тогда новинкой и придало много прелести и уюта моей даче.

Затем я построила в Стрельне еще один домик, в 1911 году, о котором стоит сказать несколько слов. Мой сын, когда ему было лет двенадцать, часто жаловался, что он меня мало видит дома из-за моих продолжительных репетиций. В утешение я ему обещала, что все вырученные за этот сезон деньги пойдут на постройку ему маленького домика на даче, в саду. Так и было сделано; на заработанные мною деньги я ему построила детский домик с двумя комнатами, салоном и столовой, с посудой, серебром и бельем. Вова был в диком восторге, когда осматривал домик, окруженный деревянным забором с калиткой. Но я заметила, что, обойдя комнаты и весь дом кругом, он был чем-то озабочен, чего-то как будто искал. Потом он спросил меня, где же уборная. Я ему сказала, что дача так близко, что он сможет сбегать туда, но, если ему очень хочется, то я потанцую еще немного, чтоб хватило на постройку уборной. Этот план не осуществился - нагрянула война.

Кроме того, мне пришлось заняться и более печальными постройками в Варшаве; над склепом отца и деда я выстроила небольшую часовню, стеклянную, а потом, в Стрельне, в Сергиевском монастыре, после кончины матери в 1912 году, я построила ей на кладбище каменную часовню с бронзовыми дверьми работы Хлебникова, часовня была выложена внутри мрамором и украшена мозаикой.

Глава двадцать восьмая 1909-1910

Сезон 1909/10 года я начала очень поздно, лишь 13 декабря, в бенефис кордебалета артистов и артисток, и выступила в балете «Щелкунчик» в роли феи Драже.

Незадолго пред тем, 29 ноября, в бенефис О. О. Преображенской шел балет «Талисман» на музыку Р. Дриго, возобновленный Николаем Легатом. Новая постановка, по общему мнению, очень удалась Н. Легату, и балет от этого сильно выиграл. В этом сезоне танцевали кроме О. Преображенской Павлова, Карсавина и Трефилова, и, несмотря на это, после первого представления «Талисмана» Н. Легат приехал ко мне просить меня взять этот балет. Он старался объяснить мне, что хотя «Талисман» понравился публике и рецензии были хорошие, но этот успех далеко не такой, как он рассчитывал. Он находил, что О. Преображенская недостаточно передала свою роль, не выдвинула ее на первый план, и это, конечно, ослабило впечатление. Он был уверен, что я спасу балет, буду иметь большой успех, и «Талисман» тогда останется в репертуаре. Одним словом, он поставил вопрос так, что, если я не соглашусь, «Талисман» погибнет и его репутация как балетмейстера пострадает.

Я сначала отказывалась взять балет, который только что был дан другой балерине, но, выслушав внимательно доводы Н. Легата, наконец, согласилась.

Второе представление «Талисмана», назначенное на 20 декабря, с Преображенской и объявленное в репертуаре, было отменено. Балет был в 4 действиях, с прологом и эпилогом, очень сложный и трудный, и мне пришлось усиленно репетировать его.

Через месяц, 3 января 1910 года, я выступила в «Талисмане», и этот балет был моим триумфом. Коля Легат оказался прав: балет выдержал блестяще репертуар. Он был в диком восторге и не знал, как меня благодарить.

Князь Шервашидзе, которому принадлежали рисунки костюмов для «Талисмана», сделал по моей просьбе и по моим указаниям новые костюмы, которые вышли очень удачными. Тюники обыкновенно начинались из-под лифа. Я просила лиф удлинить, и, таким образом, тюники начинались ниже, что удлиняло талию. С тех пор это вошло в моду, и прежние тюники от талии сохранились только тогда, когда они были длинные, как в «Сильфидах».

На сцене я казалась гораздо выше ростом, чем в жизни, а благодаря этому новому фасону лифа мой рост оказался еще больше. В наше время не носили таких безобразных тюников, как стали носить теперь, когда танцовщица показывает все, что не нужно и не эстетично. С такими куцыми тюниками совершенно нельзя создать красивый костюм. М. М. Фокин даже в последнее время не допускал их в своих балетах.

Мой костюм во 2-м действии «Талисмана» так понравился А. Павловой, что она просила у меня позволения сделать себе такой же для своей заграничной поездки, и я, конечно, с удовольствием ей это разрешила.

Удачные костюмы «Талисмана» дали мне идею попросить князя Шервашидзе нарисовать мне новые костюмы для балета «Дочь фараона» в более выдержанном египетском стиле, нежели старые. Он великолепно это выполнил, и по его эскизам Дирекция заказала новые костюмы. Для второго акта князь Шервашидзе нарисовал мне очень красивый обруч на голову из искусственных камней, что дало идею Андрею заказать мне у Фаберже по этому рисунку настоящий обруч из бриллиантов и сапфиров, который можно видеть на некоторых моих фотографиях.

Я очень любила танцевать «Талисман», хотя в нем не было сильных мимических сцен, зато Николаем Легатом были чудно поставлены танцы, и в каждом действии они вызывали шумные овации. В последнем действии я исполняла коду совершенно своеобразно и повторяла ее каждый раз по четыре раза, а в день моего 25-летнего юбилея я коду повторила пять раз.

По общему правилу артисты имели право на бис повторять два и больше раз, ограничений не было; но когда в Цapской ложе находились Государь и Императрица, то после второго раза, если публика требовала еще повторения, артисты смотрели в Царскую ложу, ожидая от Государя или Императрицы знака. Императрица Мария Федоровна любила балет «Талисман» и бывала почти на каждом представлении. Если публика требовала повторить в третий раз, я обращалась в сторону Царской ложи, и, если Императрица кивком головы выражала свое согласие, я делала глубокий реверанс и шла повторять свою коду, и тогда публика неистово аплодировала. Великий Князь Сергей Михайлович мне рассказывал, что в этих случаях Императрица с ним советовалась, хватит ли у меня сил, на что он отвечал, что если я ожидаю указаний, то, значит, хватит.

Музыка Р. Дриго в этом балете была очаровательная, и танцевать под нее было одно наслаждение. Дриго всегда говорил, что он как музыкант выше всего ценит во мне мой исключительный слух, почему ему так легко со мною дирижировать, а дирижировать при танцовщицах без слуха одно мучение. Перед каждым балетом Дриго меня спрашивал: «А как мы будем сегодня танцевать?» - и в зависимости от моего настроения мы уславливались с ним, какой темп сегодня держать.

Французское посольство устраивало с Высочайшего соизволения в Мариинском театре 6 (19) февраля 1910 года благотворительный спектакль в пользу пострадавших от наводнения во Франции. Спектакль был сборный. Я танцевала третье действие балета «Раймонда». Французское правительство в знак благодарности хотело мне подарить пару севрских ваз, но я просила золотые Академические пальмы. По закону, раз я уже получила в прошлом году серебряные, ранее четырех лет нельзя получить золотые, но все же мне дали золотые пальмы. Бумага подписана 7 (20) марта 1910 года Министром Народного Просвещения Гастоном Думергом, который впоследствии стал Президентом Республики.

Вскоре после того как я переехала в свой новый дом, Лина Кавальери заехала ко мне с визитом. Она была поразительно красивой женщиной и вместе с тем очаровательной. Она непременно хотела посмотреть на Вову, которому в то время было около шести лет. Он очень увлекался мягкими куклами, которыми была наполнена вся его комната; тут главным образом были обезьяны, и он себя называл Царем обезьян. Я вспомнила случай в Генуе, когда я ожидала Вову, меня укусила обезьяна, и я тогда подумала, как бы это не отозвалось на нем. Если это и отозвалось, то, очевидно, в очень мягкой форме. Мы пошли с Линой Кавальери наверх к Вове, в его комнату. Хотя Вова и был еще маленьким, он был поражен ее красотою. Когда она его спросила, желает ли он, чтобы она подарила ему свою фотографию, то он попросил дать ему такую, где были бы хорошо видны ее чудные глаза. Она и прислала ему именно такую, где она снята, как будто глядя в окно прямо на вас, и ее глаза были ясно видны. Лина Кавальери произвела на Вову такое впечатление, что он ей объявил, что назначает ее шефом своего обезьяньего полка - высшее отличие, которое он мог ей дать в своем обезьяньем царстве.

Князь Паоло Трубецкой, очень известный и талантливый скульптор, сделавший памятник Императору Александру III на площади против Николаевского вокзала в Петербурге, выразил желание лепить с меня статуэтку. При моем живом характере сидеть спокойно на месте и неподвижно позировать художнику было для меня невыносимо. Уже с Константином Маковским, пожелавшим в 1910 году писать с меня портрет, я высидела лишь несколько сеансов и бросила. И теперь я с трудом согласилась, так как боялась, что снова не выдержу. Это было летом, на даче, и князь Паоло Трубецкой начал меня лепить в моей оранжерее, где было много свету, а главное, не опасно было, что он глиной запачкает комнату, так как князь в азарте работы разбрасывал кругом липкую глину. Князь был убежденным вегетарианцем и, несмотря на несколько случаев холеры в городе, продолжал поглощать огромное количество сырых фруктов. Во время сеансов его вдруг схватывало, и он быстро исчезал, уверяя, что это у него начинается холера. Это было забавно, но несносно, так как сеансы обрывались на продолжительное время… Вначале статуэтка, вполовину натуральной величины, была очень похожа. Много сходства было и в лице, и в позе. С моим переездом в город работа продолжалась у меня в доме, в зимнем саду, но когда начался сезон и я целыми днями была занята репетициями, то я позировать больше не могла, и статуэтка была поставлена в каретный сарай, где я ее показывала иногда своим гостям.

Весною следующего года (1910), на Пасху, стояла чудная погода. У меня были гости, и среди них князь Паоло Трубецкой и мой брат Филипп Леде от первого брака моей матери; в нем кипела французская и польская кровь. Я его очень любила, он был страшно живой, восторженный и увлекающийся. Он стал просить князя Трубецкого разрешения взглянуть на статуэтку. Князь был очень рад показать свою работу, и мы все вместе двинулись полюбоваться ею.

Филипп со свойственной ему экспансивностью начал восхвалять работу князя на все лады, восторгался сходством, движением корпуса и т. д. Все это было очень хорошо, князь самодовольно улыбался, но вдруг мой брат, вероятно желая доставить князю еще большее удовольствие, сказал: «Вот это я понимаю, это настоящая скульптура, тут виден большой талант, не то что эта ужасная статуя Императора Александра III, работа какого-то бездарного скульптора», и продолжал в этом роде. Тут я увидела, к своему ужасу, что мой брат и не подозревает, что памятник работы того же князя Паоло Трубецкого. Я вылетела из сарая как стрела, чтобы скрыться подальше. Мне стало смешно за невольный промах моего брата, но и крайне неловко перед князем.

Когда статуэтка была закончена, она потеряла всякое сходство со мною. У князя Трубецкого часто случалось, что первоначальная работа была превосходна, а при отделке сходство пропадало. Балетоманы хотели преподнести мне эту статуэтку ко дню моего двадцатипятилетнего юбилея в 1911 году, но я отклонила это предложение. Много лет спустя, после войны, уже в эмиграции, я видела эту статуэтку у князя Паоло Трубецкого в его ателье в Париже, где также была, но более удачная, маленькая статуэтка Андрея, которого он лепил еще в России в 1910 году.

Я вспоминаю с особой любовью моего брата Филиппа. Он меня очень любил и как сестру, и как артистку и бывал на всех моих спектаклях. Когда во время представления мне аплодировали и кричали «браво», Филипп больше всех кричал и хлопал. Когда я ему говорила, что это неудобно, что я его сестра, он мне отвечал, что раз я хорошо танцую и ему нравлюсь, то он не может выражать свой восторг иначе. Но потом я бросила с ним спорить, все равно его нельзя было переубедить.

В этом году, весною, у меня начала бывать Нина Нестеровская, которую я очень полюбила за ее жизнерадостность, остроумие и веселость. Я была с ней ласкова и очень баловала. Она вышла из скромной семьи, красивой жизни не знала, но, будучи по натуре очень наблюдательной, присматривалась, как я живу, как принимаю, все запоминала и всему научилась у меня в доме.

Для задуманного им предстоящего сезона в Париже Дягилев, как и в прошлом году, начал хлопоты о получении от казны соответствующей субсидии. Он обратился сначала к графу В. Н. Коковцову, бывшему в то время Министром Финансов. После приема у него он отправился к П. А. Столыпину, Председателю Совета Министров, и дал ему понять, что граф Коковцов ничего не имеет против выдачи этой субсидии, вводя того и другого в заблуждение, так как оба министра были против участия правительства в дягилевском предприятии. Вскоре это выяснилось, и в субсидии ему было отказано. Тогда он постарался повлиять на Государя через жену Великого Князя Павла Александровича, которая послала лично Государю телеграмму, что очень рассердило его, и он ответил резким отказом. Много дам, рассказывал П. А. Столыпин, звонили ему по телефону, прося за Дягилева, но все эти ходатайства были им отклонены.

На мое счастье, я никакого отношения ко всему этому делу не имела. После нашей прошлогодней ссоры он, конечно, ко мне за помощью не обращался.

Арнольд Хаскелл в своей книге «Дягилев», описывая этот случай, дает свое заключение по этому поводу. «Дягилев, - пишет Хаскелл, - имел достаточно врагов, и его способы добывать себе средства в прошлые годы вызвали немало неудовольствия в придворных кругах. Этого было достаточно, чтобы повлиять на Государя, вне зависимости отличных мотивов заинтересованных лиц».

Лето этого года Андрей проводил в Луге с офицерской артиллерийской школой, где он жил в прелестной даче в лесу. Он нас пригласил целой компанией провести у него три дня. С нами поехали: моя сестра с мужем, бароном Зедделером, Готш, полковник Эшапар, Клавдия Куличевская, Троян и Леля Боркенгаген. Мы все приехали прямо к ужину, поиграли немного в покер и разошлись спать. На следующее утро, после кофе, немного погуляли, но из-за жары все вернулись домой и засели играть снова в покер. К завтраку нам подали кулебяку и сладкое, а к обеду холодную ботвинью, потом мы играли в саду в покер, а в 12 часов ночи нам подали ужин. Вернулись мы все в понедельник, 31 мая, с дневным поездом. Мы чудно провели время. Местность, где была расположена дача Андрея, замечательно красива: в сосновом бору, на берегу маленькой речки.

В этом году минуло десять лет моего знакомства с Андреем, и он подарил мне 22 июля, в этот памятный нам обоим день, изумительно красивую вещь: два больших сапфира-кабошона в бриллиантовой оправе. Фаберже, у которого эти камни были куплены, мне по секрету говорил, что эти сапфиры происходят из знаменитой сапфировой парюры Герцогини Зинаиды Лейхтенбергской, жены Герцога Евгения Максимилиановича Лейхтенбергского.

Я очень любила принимать у себя великих наших артистов драматической труппы Александринского театра Варвару Васильевну Стрельскую и всеобщего друга Костю Варламова. Обедать с ними было одно наслаждение, их юмор был совершенно исключителен, и все время стоял непрерывный смех за столом. За закуской, когда я обращалась к Стрельской с вопросом: «Вы пьете водку?» - и, предлагая ей первую рюмку, спрашивала: «Одну?» - она отвечала: «Одну… две… три… четыре, пять, шесть, семь» - и т. д. до бесконечности. Конечно, самое главное заключалось в интонации и выражении лица.

Костя Варламов был известен своим хлебосольством и в особенности своими «капустниками», которые он устраивал у себя. У него был знаменитый карлик, который подавал к столу. Раз мы целой компанией на велосипедах отправились из Стрельны к нему в Павловск обедать. Веселье было бесконечное, налопались мы здорово, но и устали также немало. Но, что было хуже всего, это что после столь обильного обеда надо было возвращаться домой опять на велосипедах, а это было далеко, верст пятьдесят туда и обратно, не менее. Иногда Варламов и ко мне в Стрельну заглядывал и приезжал всегда на своем извозчике.

Летом этого года до нас дошла печальная весть, что в Гурзуфе 2 (15) июня 1910 года скончался Мариус Иванович Петипа на восемьдесят восьмом году жизни. Родился он в Марселе 11 марта 1822 года.

Вся моя театральная карьера до появления Фокина связана была с Петипа, который был всемогущим балетмейстером в течение более чем полувека. Балеты даже такого замечательного балетмейстера, как Лев Иванов, должны были получить одобрение Петипа, который по желанию Двора сохранил свое звание главного балетмейстера и тогда, когда уже в преклонных годах должен был оставить работу. Его балет «Дочь фараона», который стал моим любимым и в котором выступал мой отец, сразу дал Петипа успех и имя в России, куда он приехал по приглашению Дирекции Императорских театров 24 мая 1847 года после нескольких лет службы в Испании. Мне приходилось встречаться с ним только на сцене. Отлично помню его клетчатый плед и посвистывание и то, как он давал нам заранее им заготовленные указания на репетициях, совершенно отличаясь этим от фокинской манеры многое придумывать в самом азарте репетиций. Личных отношений у меня с ним не было - он не бывал у меня, и я не бывала у него. Но во все время нашей совместной работы на сцене у нас не было с ним ни одного столкновения, и я не могу вспомнить ни одного неприятного слова или выражения с его стороны. Он очень ценил меня как танцовщицу, и работать с ним мне было всегда легко. Смерть его обозначала уход в перспективу истории одного из самых выдающихся деятелей балета XIX века, чье имя связано со всей жизнью русского балета и чьи создания сохранили свое обаяние до наших дней. Естественно, это было для меня горем, так как с ним уходили воспоминания моей юности.

Глава двадцать девятая 1910-1911

Сезон 1910/11 года был исключительно веселым: много обедов, ужинов и маскарадов. Маскарады я очень любила и забавлялась на них от души, интригуя всех и вся, под маской с густой вуалью и в домино.

В это время моим милым поклонником был Владимир Лазарев, почти что еще мальчик. Его сестра, красавица Ирина, впоследствии графиня Воронцова-Дашкова, сводила всех с ума.

Мое знакомство с Володей Лазаревым, как мы все его называли, было презабавным. Произошло оно на одном маскараде в Малом театре, куда я была приглашена продавать шампанское. У меня в этот вечер был очень красивый туалет: черная атласная обтянутая юбка, лиф - белого шифона, косынкою прикрывавший плечи и талию, большое декольте, а сзади ярко-зеленый громадный бант бабочкой. Это платье было из Парижа, от Берр. На голове - венецианская сетка из искусственных жемчугов, опускавшихся на лоб с прикрепленным сзади пучком белых перьев «паради». Я надела свое изумрудное колье, а на корсаж - огромную бриллиантовую брошь со свисавшими, как дождь, бриллиантовыми нитями и прикрепленным в середине крупным изумрудом и бриллиантом яйцевидной формы; я имела шанс понравиться публике.

На вечере я сперва появилась в черном домино, под маской с густым кружевом, чтобы меня не узнали. Единственно, что было видно сквозь вуаль, - это мои зубы и то, как я улыбалась, а улыбаться я умела.

Я выбрала предметом своей интриги именно Володю Лазарева, который меня поразил своим почти детским видом и веселостью. Зная более или менее, кто он такой, я стала возбуждать его любопытство, и, когда увидела, что он действительно заинтригован, я скрылась в толпе и, незаметно выйдя из зала, пошла переодеваться в вечернее платье. Затем я вернулась на бал и прошла прямо к своему столу продавать шампанское, делая вид, что я только что приехала. К моему столу подошел Володя Лазарев, не будучи со мной знаком. Он, конечно, меня не узнал. Но беда была в том, что, когда я была под маскою, он обратил внимание на мои зубы, которые были видны сквозь вуаль, и все повторял: «Какие зубы… какие зубы…» Я, понятно, боялась теперь улыбаться, подавая ему вино, но, как я ни старалась сдерживаться и делать серьезное лицо, я все же улыбнулась, и тут он меня моментально узнал: «Какие зубы!» - крикнул он от радости и расхохотался от души. С тех пор мы стали большими друзьями, вместе веселились, вместе пережили революцию, вместе бежали из России и встретились снова в эмиграции старыми друзьями. В это время Володя Лазарев не жил в самом Петербурге и только наезжал в город, и я ему подарила свою фотографию с надписью: «Кого-то нет, кого-то жаль, к кому-то сердце тянет в даль». Странно, но Лазарев меня очень полюбил, хотя он относился к тем мужчинам, от которых этого можно было всего менее ожидать.

Среди моих многочисленных друзей Михаил Александрович Стахович занимает особенное место. Я его очень ценила за его ум, остроумие и за его большой шарм. Он был в то время уже немолод, но полон жизни и уверял, что влюбился в меня как мальчишка. Каждое воскресенье он считал своим долгом бывать в балете, когда я танцевала, и, когда его спрашивали знакомые, куда он спешит, он отвечал: ко всенощной, прибавляя, что для него воскресный балет как по субботам - всенощная. Меня очень забавляло, когда после ужинов, которые устраивались по окончании спектаклей, он меня провожал в моем автомобиле домой и я его выпускала посреди Троицкого моста, а потом смотрела, как он стоял долго на месте, глядя на удалявшийся экипаж. М. А. Стахович до своего знакомства со мною не был балетоманом, но после - не переставал ходить в балет. Раз он мне поднес цветы на сцену с приколотой карточкой, на которой нарисовал несколько начальных нот из арии Зибеля из оперы «Фауст»: «Расскажите вы ей, цветы мои…»

Двенадцатого декабря 1910 года, в бенефис П. А. Гердта, по случаю пятидесятилетия его службы давали балет «Синяя Борода», в котором я принимала участие. В этом балете был сделан для меня новый парик с пробором посредине, и это так всем понравилось, что меня уговорили и в жизни носить такую прическу. С тех пор я всегда так причесывалась.

Бывали очень веселые вечера у меня в доме, и среди частых моих гостей бывали М. А. Стахович, Василий Алексеевич Маклаков, знаменитый адвокат и общественный деятель, Александр Александрович Мосолов, Начальник Канцелярии Министерства Императорского Двора, и Айседора Дункан, с которой я близко подружилась во время последнего ее пребывания в Петербурге. Она всегда носила греческую тунику, которая удерживалась спереди особым аграфом, античной «фибулой». Я ей подарила на память очень красивый аграф работы Фаберже. Она бывала очень забавна после ужина, когда немного выпьет.

Мы с ней постоянно разговаривали и дружески спорили о достоинстве и преимуществе нашего искусства. Дункан была в то время в зените своей славы и стремилась доказать мне, что классический балет обречен скоро совершенно уступить место ее новой школе, основанной на изучении греческих поз и движений по античным вазам и фрескам.

Я ей возражала, что, несомненно, ее искания внесут в наш балет много нового и красивого, но что ни она, ни ее ученицы, а тем более подражательницы, никогда не смогут воспринять наше искусство, тогда как наши артисты, воспитанные на классической школе, могут исполнять какие угодно движения, так как владеют необходимой для этого техникой. Я возражала ей, что она потому так всех пленяет, что отдала своему искусству всю свою душу и сердце, изучила его и прониклась им всем своим существом, умом, посвятила ему свой большой талант, а ее подражательницы, лишенные этих качеств, скоро сойдут на нет, так как они подготовлены только для узкой и крайне специальной области танца и не имеют твердых технических основ.

Я не могу забыть, говоря об Айседоре Дункан, про знаменитую испанскую танцовщицу Аржентину, которая исполняла только свои испанские танцы, но, чтобы достичь в них совершенства, каждое утро проделывала все классические упражнения, так как без этой основы в технике нельзя было, по ее мнению, добиться настоящего искусства.

Это является лучшим подтверждением моей мысли, что классическая школа дает артистам широкую возможность исполнять танец любого характера.

Дункан показывала у меня в доме своих маленьких учениц, все были одеты, как и она сама, в розовые туники, с босыми ножками, для чего мне пришлось затянуть пол в зале сукном. Дети премило танцевали и принимали классические позы.

В последний раз я видела Айседору Дункан уже после революции, в Ницце, незадолго до ее трагической кончины 14 сентября 1927 года, после того как она побывала в России при большевиках. Я с трудом ее узнала. От прежней худенькой и изящной Дункан больше ничего не сохранилось, кроме ее еще большей энергии.

Зимою этого года в Петербург приехала знаменитая Сара Бернар давать несколько представлений. Мне передали, что она повсюду ишет борзую собаку, но нигде не может найти, так как лучшие борзые принадлежали частным липам, которые не соглашались их продавать. Мне удалось через знакомых раздобыть чудную породистую борзую, которую в последнюю минуту, перед ее отъездом, я успела ей доставить на вокзал. Я узнала после, что она была чрезвычайно довольна собакой и даже была вместе с ней снята, но я никогда так и не получила от нее ни слова благодарности.

МОЙ ДВАДЦАТИЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ 13 ФЕВРАЛЯ 1911 ГОДА

В 1911 году я справляла свой двадцатилетний юбилей службы на Императорской сцене, и мне по этому случаю дали бенефис.

Как свой десятилетний юбилей я справляла в 1900 году, 13 февраля, так и в этот раз я его справляла тоже 13 февраля и также в воскресенье.

Государь, обе Императрицы и вся Царская семья были в театре в этот большой для меня день.

Большим счастием и радостью для меня было много лет спустя, в эмиграции, в Париже, получить в подарок программу этого спектакля, которую я лично тогда заказала, со своим портретом на первой странице, что тогда было совершенной новостью. В программе перечислены балеты, которые я тогда танцевала, и все артисты, принимавшие в нем участие.

Для начала я выбрала первое действие балета «Дон Кихот», изображающее площадь в Барселоне и почти сплошь состоящее из испанских танцев. Моими кавалерами были П. А. Гердт в роли Гамаша, богатого дворянина, и Н. Легат в роли Базиля, цирюльника.

Вторым номером шло 3-е действие балета «Пахита», в котором у меня было великолепное па-де-де в постановке Н. Легата и в его постановке вариация на музыку А. Кадлеца. В гран-па участвовали Седова, Карсавина, Билль, Егорова, Ваганова и другие солистки.

Третьим шло 2-е действие балета «Фиаметта», которое было мне так дорого по воспоминаниям: в этом балете я могла блеснуть и была бесконечно счастлива, что Государь увидит мое исполнение. Главные роли танцевали: Фиаметту - я, Амура - Карсавина, Стернгольдта, молодого богатого дворянина, - Н. Легат, Мартини, его слугу, - Стуколкин, опекуна Стернгольдта - П. А. Гердт. В особенности я любила последние две сцены: «La berceuse» и «Chanson a boire».

В первом антракте Директор Императорских театров Теляковский передал мне Царский подарок по случаю моего юбилея. Это был бриллиантовый орел продолговатой формы Николаевских времен в платиновой оправе и на такой же цепочке для ношения на шее. На обратной стороне не было видно гнезда от камней, как это обыкновенно делается, а все было сплошь заделано платиновой пластинкой по форме орла и на ней выгравировано очертание орла и его перьев замечательно тонкой и оригинальной работы. Под орлом висел розовый сапфир, оправленный в бриллианты. Великий Князь Сергей Михайлович пришел также в первом антракте и сказал мне, что Государь говорил ему, что его интересует, надену ли я или нет его подарок на сцену. Я, конечно, после этого его немедленно надела и в нем танцевала па-де-де в «Пахите».

Во втором антракте, то есть после «Пахиты», при открытом занавесе происходило чествование меня депутацией от артистов всех Императорских театров, то есть балета, оперы, драмы и Французского театра.

Во всю ширину сцены был установлен длинный стол, на котором были выставлены подарки в совершенно невероятном количестве, а цветочные подношения были расставлены позади стола, образуя целый цветочный сад.

Всех подарков я теперь вспомнить, а тем более перечесть не могу, кроме двух-трех наиболее памятных. Кроме Царского подарка я получила:

От Андрея - дивный бриллиантовый обруч на голову с шестью крупными сапфирами по рисунку головного убора, сделанного князем Шервашидзе для моего костюма в балете «Дочь фараона».

Великий Князь Сергей Михайлович подарил мне очень ценную вещь, а именно - коробку из красного дерева работы Фаберже в золотой оправе, в которой были уложены завернутые в бумажки - целая коллекция желтых бриллиантов, начиная от самых маленьких до очень крупных. Это было сделано с целью, чтобы я могла заказать себе вещь по моему вкусу - я заказала у Фаберже «плакку», чтобы носить на голове, что вышло замечательно красиво.

От Животовского я получила большого, из розового орлеца, слона с рубиновыми глазами работы Фаберже и вдобавок эмалевую, в золотой оправе, пудреницу в виде портсигара.

От публики по подписке я получила дивный чайный стол, тоже работы Фаберже, в стиле Людовика XVI с полным чайным прибором. Верхняя доска стола была из зеленого нефрита с серебряной балюстрадою. Ножки стола были сделаны из красного дерева с серебряными украшениями, а под столом, на перекладинах, была серебряная ваза для печений, которую можно было ставить на стол. Кроме того, также от публики, бриллиантовые часы в виде шарика, на цепочке из платины и бриллиантов. Так как денег было собрано по подписке больше, нежели эти предметы стоили, то на излишек были докуплены в самую последнюю минуту по мере поступления денег еще золотые чарки, и их накопилось довольно много.

От москвичей я получила «сюрту-де-табль», зеркало в серебряной оправе в стиле Людовика XV с серебряной вазой на ней для цветов. Под вазой были выгравированы фамилии всех лиц, принимавших участие в подарке, и можно было, не подымая вазы, в зеркале прочесть все имена.

Мне кажется, что в этот день я также получила от Ю. Н. Седовой хрустальную сахарницу в серебряной оправе работы Фаберже. Эта сахарница после переворота оставалась в моем доме, в Петербурге, и я ее случайно нашла в Кисловодске в одном магазине серебряных вещей. Она была, по-видимому, выкрадена у меня и продана и так, переходя из рук в руки, докатилась до Кисловодска. Когда я доказала милиции, что это моя вещь, мне ее вернули, и она до сих пор у меня здесь, в Париже.

Отчет о моем бенефисе был помещен в «Ежегоднике Императорских театров»: «13 февраля 1911 года было крупное происшествие: праздновала свой двадцатилетний юбилей М. Ф. Кшесинская. Представительница чистого классического направления, в искусстве танцев она в настоящее время не имеет соперниц на русской сцене, до такой степени законченно ее мастерство и строги, прекрасны в своей чистоте формы, в которые она облекает свое исполнение. Двадцать лет - большой срок для балерины, и тем не менее танец г-жи Кшесинской ничего не потерял в блеске своей виртуозности: последняя достигла того предела, когда, смотря на артиста, уже совершенно не думаешь об его искусстве. М. Ф. Кшесинская начала свою карьеру в ту пору, когда центр интереса в нашем балете сосредоточивался на виртуозном мастерстве различных, более или менее знаменитых иностранок вроде Брианца, Дель Эра, Леньяни, Замбелли и других. Г-жа Кшесинская, рискнув выступить в тех же ролях, в которых блистали именитые иностранки, постепенно проложила путь к полному завоеванию балетных подмостков русскими балеринами: Замбелли была последней приглашенной из-за границы. Взяв от итальянской школы виртуозность, от французской изящество, г-жа Кшесинская пропустила все это сквозь призму чисто славянской мягкости и задушевности, присоединила сюда чудесную мимику, вообще до тонкости разработала искусство, которым двадцать лет наслаждаются посетители балета. И если теперь, когда идет переоценка всех балетных ценностей, классический пуант нуждается в защите, то нет для него адвоката более красноречивого, пламенного и убедительного, чем г-жа Кшесинская. Спектакль для бенефиса талантливой балерины был сборный: 1-е действие «Дон Кихота», 3-й акт «Пахиты» и 2-е действие «Фиаметты». За исключением Фокина, в нем были заняты все лучшие силы труппы».

Восемнадцатого февраля балетоманы давали мне у Кюба обед. У меня сохранились снимки с меню и фотография группы всех участников с их именами.

Мой юбилей еще раз убедил меня, что я была вполне права, покинув сцену в 1904 году. Тогда все убедились на опыте, что без меня театральные интриги продолжались и даже усилились, хотя я уже никак не могла в них участвовать. Публика же доказала мне, когда я вернулась на сцену, своим трогательным приемом, что меня ей не хватало, и приветствовала мое возвращение. С тех пор публика оказывала мне постоянно самый радушный прием, и на сцене я была счастлива.

На Пасху этого года, 10 апреля, Андрей сделал мне очень оригинальный подарок. Он прислал мне большое соломенное яйцо дешевого вида, а в нем была уложена масса разных пакетиков, завернутых одинаково в бумагу. Среди этих пакетов были простенькие вещи, как то: карандаши, пепельницы и другие пустяки, а потом я нашла чудесные вещи от Фаберже и пару бриллиантовых пряжек для башмаков.

Когда я была весною этого года в Монте-Карло, ко мне приехал Мордкин приглашать меня выступить с ним в Лондоне во время летнего сезона. Первоначально он должен был танцевать с А. Павловой, но потом поссорился с ней. Я определенного ответа ему тогда не дала, обещая сказать после возвращения домой. Я решила обдумать это, поехать в Лондон и там решить вопрос. В Лондоне выяснилось, что приглашение исходило не от Дирекции театра, а лично от Мордкина, которому было дано право самому выбрать себе партнершу. При этих условиях я нашла, что с моей стороны бестактно было бы выступить вместо А. Павловой, и отказалась. В это время Мордкин получил из Парижа от барона Генриха Ротшильда приглашение танцевать у него в доме. Мордкин ответил, что может приехать со мною, Г. Ротшильд выразил согласие и просил меня назначить мой гонорар. Я от гонорара отказалась. Он очень благодарил меня за любезность и предложил остановиться у него в доме. Но времени у меня не хватило, надо было торопиться домой, и мое выступление не состоялось.

Летом этого года на одном из красносельских спектаклей я танцевала «Русскую» с двумя кавалерами в постановке Клавдии Куличевской на русские народные мотивы. Первой выходила я одна, под мотив «Вдоль да по улице, вдоль да по мостовой шла девица за водой». Затем выходил первый кавалер - богатый, но некрасивый купчик под мотив: «Ты, красавица, постой…» Третьим выходил парень, красивый, но бедный, с лотком, полным товаров, на мотив: «Ты полна, полна, коробушка, есть и ситец, и парча». Потом втроем мы разыгрывали мимическую сцену, богатый парень предлагал мне перстень, а бедный свою любовь. Заканчивали мы сцену «Камаринским». Первым парнем был - Стуколкин, а вторым - Орлов.

Мой костюм был исполнен по рисунку художника Соломко, большого специалиста в народном жанре, и вышел очень удачным. Успех «Русской» был громадный, и прием совершенно необычайный, если принять во внимание, что во время спектакля в Высочайшем присутствии, в зале, наполненном почти исключительно военными, внешнее выражение восторга бывает у такой публики очень сдержанное, и вызвать горячий и единодушный прием в этих условиях не так легко и просто.

Когда я выходила на сцену, мое сердце прыгало, я знала, что буду иметь успех, и была бесконечно счастлива танцевать перед Государем. Когда после окончания «Русской» меня стали вызывать, моему счастью и радости не было пределов.

После спектакля, когда Ники отъезжал от театра, он смотрел в окно моей уборной, где я стояла, как стояла двадцать лет тому назад молоденькой девочкой, а он Царевичем - теперь Император самой могущественной страны мира…

Мой большой и старый друг Иван Орлов подошел потом к окну моей уборной и, радуясь моему успеху, сказал мне: «Браво, браво, Малечка. - По старой дружбе он имел право меня так называть. - Какой молодец, в присутствии Государя Императора сорвать такой успех, браво, браво».

Наш старый друг семьи, барон Готш, который бывал у моих родителей, когда я еще была маленькой девочкой, летом жил всегда в Петергофе, где давал по временам очень веселые обеды. Он умел их организовать, и всегда удачно. Раз, будучи приглашенной к нему обедать, я решила с Ниной Нестеровской выкинуть с ним шутку, но мы заранее предупредили, что ничего неприличного не будет. Нина и я переоделись матросиками, мальчишками, наши волосы собрали под фуражки, и, пока гости собирались, мы спрятались в верхних комнатах у Готша. Мы условились с Готшем, что, когда все соберутся, он нам крикнет: «Ну, вы, Петя и Ваня, куда вы запропастились, все вас ждут», и мы, веселые и радостные, сбежали вниз к гостям и произвели на всех своим неожиданным появлением, да еще матросиками, громадное впечатление, в особенности на тех, кому мальчики вообще нравились, а среди присутствующих таких было немало. Обед прошел необычайно весело.

Среди гостей у Готша был совсем еще молоденький улан Митусов, который уверял, что был влюблен в меня. Митусов, как и все уланы, жил в Петергофе, на частной квартире, и однажды, когда я знала, что он находится на маневрах, я зашла в его квартиру и поставила на стол у него свою фотографию в рамке и рядом положила букетик фиалок, попросив его денщика ничего ему не говорить, чтобы сделать ему сюрприз, когда он вернется. Он любил жизнь, наслаждался ею и во всем находил прелесть. Он умер во время революции, борьба за жизнь была ужасна, он чувствовал, что умирает, и в отчаянии молил, чтобы его спасли.

ДЕНЬ МОЕГО РОЖДЕНИЯ В СТРЕЛЬНЕ 19 АВГУСТА

В день моего рождения, 19 августа, я почти всегда устраивала у себя на даче в Стрельне веселые праздники. Этот день мне напоминал мое счастливое детство, когда я проводила его в имении у своих родителей в Красницах, окруженная их любовью, лаской и заботою. Мне хотелось, чтоб и другие веселились в этот день, и я старалась сделать его радостным.

Как-то раз в день моего рождения у меня собралось много моих любимых балетных артистов, мы все переоделись в костюмы «Пьеро» и под музыку делали разные красивые позы и группы, конечно срепетованные раньше. На этом вечере были Великие Князья Кирилл и Борис Владимировичи.

Но из всех устроенных мною праздников самый грандиозный и удачный был в 1911 году, 19 августа. Было много сюрпризов и разных развлечений.

Для этого вечера я заказала большие афиши, какие обыкновенно вывешивают повсюду по случаю какого-нибудь особого летнего праздника, на который хотят привлечь публику соблазнительными приманками. Большими буквами значилось, что на вечере любезно согласились выступать артисты Императорских театров Павлова, Кшесинская, Преображенская и Гельцер. После представления будет подан ужин у Фелисьена, по окончании которого будет сожжен великолепный фейерверк от Серебрякова, а после вечера на станции Стрельна будет подан экстренный поезд для гостей, которые пожелают вернуться обратно в Санкт-Петербург. В самом конце афиши было сказано, тоже крупными буквами, что продажу шампанского на этом вечере любезно согласилась взять на себя Н. Бакеркина. Эти афиши за несколько дней до праздника были развешаны по всему моему саду.

Из всей этой программы вечера только два указания соответствовали действительности, это был фейерверк от Серебрякова и экстренный поезд, все остальное было шуткой.

Для спектакля на балконе была устроена сцена, вместо боковых кулис была расставлена зелень, и только задняя декорация была специально нарисована для этого случая. Все было по-настояшему: электрическая рампа и, конечно, занавес. Вход на сцену для артистов был устроен через окно моей нижней спальни. Приготовлений, репетиций, волнений было, конечно, масса.

Кшесинскую, то есть меня, изображал мой старый друг, барон фон Готш. Он танцевал в этот вечер мою «Русскую» в женском сарафане и замечательно меня имитировал. Я с ним тщательно прорепетировала этот номер. Он так вошел в свою роль Кшесинской, что, подражая мне, весь день лежал на кушетке в женском капоте и ел, как и я, только бутерброды с икрой.

Павлову в «Жизели» изображал Миша Александров и летал по всей сцене, как она. Он был одет в тюники и был бесподобен.

Преображенскую изображал тот же барон Готш, но в классической вариации в ее жанре, пародируя все ее жесты. И в этой роли он был замечательно удачен.

Катю Гельцер изображала Нина Нестеровская в вариации из балета «Дон Кихот». Она весь день попивала коньяк и немного перехватила - «для храбрости», как она всех уверяла.

Последний номер протанцевали Клавдия Куличевская с Неслуховской, а кавалером у них был Воеводский, офицер Кавалергардского полка.

Бакеркину - сидящую за столом с шампанским - изображала я.

Ужин был для этого вечера накрыт на открытом воздухе, на дамбе на берегу моря, почему и назван был «у Фелисьена», по имени известного ресторана у воды. Вся дорожка от дачи и до дамбы была иллюминирована плошками. Столики освещались специальными садовыми фонарями со свечами.

Всю мою программу вечера чуть не нарушил совершенно неожиданно назначенный в Петергофе парадный обед по случаю приезда Сербского Короля Петра I на предстоящую через два дня свадьбу Князя Иоанна Константиновича с Королевной Еленой Сербской. На обеде обязаны были быть Великие Князья Борис, Андрей Владимировичи, Дмитрий Павлович, Сергей Михайлович и Князь Гавриил Константинович.

К моему счастью, обед длился недолго, и все они приехали ко мне немного позже, нежели первоначально я предполагала, но это нисколько не помешало удаче праздника.

Я встречала гостей, как всегда у себя на даче, в летнем платье, и, когда все были уже в сборе, побежала к себе наверх под предлогом посмотреть, все ли готово, и быстро переоделась в полный вечерний туалет, нацепила, как Бакеркина, повсюду разные брошки и непременно одну нацепила на лоб, натянула длинные, до локтей, перчатки и уселась у стола, у входных дверей на балкон, где была сцена. Как только я села, всех гостей пригласили в «театр» смотреть представление. Впереди всех шел Борис Владимирович, и я, подражая голосу и манере Бакеркиной, предложила ему программу вечера. Борис Владимирович, который прекрасно знал Бакеркину, сразу догадался, кого я имитирую, и от всей души расхохотался, что сразу придало всему вечеру веселый характер. Когда все уселись по местам, Борис Владимирович стал стучать ногой и кричать: «Занавес! Занавес!» - как это делается в Париже, когда публика выражает свое нетерпение, если спектакль долго не начинается.

Появление «знаменитых» артистов на сцене вызвало всеобщий хохот. Действительно, барон Готш и Миша Александров презабавно исполнили свои женские роли.

После спектакля все пошли ужинать «к Фелисьену», на дамбу у взморья. Ужин очень удался своею оригинальностью и красотою панорамы: с одной стороны виднелись огни Петербурга, а с другой - Кронштадта, а прямо напротив - огни Лахты. Все столики были освещены фонарями.

В заключение, как это и было указано в афишах, был сожжен чудный фейерверк от Серебрякова.

Вечер продолжался до самого утра, он на славу удался, все были довольны и веселы.

Экстренный поезд доставил горожан под утро домой, что, между прочим, мне стоило всего-навсего 55 рублей.

КИЕВСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Вскоре после дня моего рождения, 27 августа, Андрей уехал в Киев присутствовать на больших маневрах, в которых принимал участие полк, чьим шефом он был.

В Киев прибыли по этому случаю Председатель Совета Министров П. А. Столыпин, Министр Финансов граф В. Н. Коковцов и значительная часть Свиты Государя. В первые дни происходили маневры в окрестностях города и осмотр исторических мест Киева. На 3 сентября был назначен парадный спектакль в городском театре. С утра были получены тревожные сведения от полиции, что в Киев приехали террористы и есть опасность покушения, если их не удастся вовремя арестовать. Все полицейские поиски были напрасны, и среди охраны Государя усилилось беспокойство. Самым опасным моментом полиция считала проезд Государя из дворца в театр, так как путь был всем известен, но доехали все благополучно. Во втором антракте Государю был подан чай в аванложе. Императрица в театр не приехала, были только старшие Великие Княжны. В этот момент из зрительного зала раздался страшный треск, а потом неистовые крики. Не зная, в чем дело, Государь сказал: «Неужели это провалилась ложа?» - шум и треск были непонятны. Но когда все бросились обратно, то увидели, что очень близко от Царской ложи, в первом ряду партера, стоял во весь свой рост, в белом летнем сюртуке, П. А. Столыпин, придерживая рукой грудь, из которой сквозь его пальцы струилась кровь. Увидя Государя, Столыпин поднял руку, делая жест, чтоб Государь удалился из ложи, и стал его крестить. Столыпина окружили близстоящие люди, чтобы поддержать его, так как он начал быстро слабеть, лицо сделалось мертвенно бледным, и он упал без чувств на кресло. Дальше, по словам Андрея, трудно было разобрать, что происходило. Все кричали, некоторые куда-то бежали, офицеры с шашками наголо преследовали кого-то и в проходе, почти у выхода из залы, поймали и хотели заколоть.

Выяснилось потом, что в проходе был пойман и сильно избит убийца Столыпина Богров. Это он дал знать полиции о прибытии в Киев террористов, так как ранее служил в полиции осведомителем, был удален и снова принят перед самыми киевскими торжествами. Полиция тщетно искала весь день террориста, не зная, что это он был перед нею. Он просил, чтобы его допустили в театр под тем предлогом, что он знает террористов в лицо и если кто из них проникнет в театр, то он укажет его агентам охраны. Полиция его пропустила как своего агента в театральный зал, где никто на него не обратил внимания, и он совершенно беспрепятственно и спокойно подошел к Столыпину и в упор выстрелил в него и так же спокойно стал удаляться, когда его схватили.

П. А. Столыпина тотчас отвезли в частную клинику, где после осмотра раны доктора выразили опасение, что он не выживет, так как была задета печень. Пять дней боролся Столыпин со своим почти что безнадежным состоянием и 8 (21) сентября скончался.

Весть о покушении на Столыпина дошла до нас в Петербург на следующее утро, и я невольно задумалась над тем, как трагически не везло моему бедному Ники. Его постигал удар за ударом: так рано он потерял своего отца, женился в такие грустные, траурные дни, коронация омрачилась катастрофой на Ходынке, он потерял лучшего своего Министра Иностранных Дел графа Лобанова-Ростовского, умершего вскоре после своего назначения, и вот теперь теряет лучшего своего Министра, который подавил революционную вспышку 1905 года. Мы тогда не могли и помыслить, что его ожидало в будущем и как ужасно завершится его судьба.

Когда вспыхнула революция 1917 года, многие думали, что, будь жив Столыпин, ему, может быть, удалось бы ее остановить.

Глава тридцатая 1911-1912

ЛОНДОНСКИЙ СЕЗОН. ОКТЯБРЬ - НОЯБРЬ 1911

После двухлетней нашей ссоры С. П. Дягилев, по-видимому, убедился, что ему гораздо лучше и выгоднее помириться со мною, нежели ссориться, и потому решил восстановить со мною добрые отношения и нашу старую дружбу. Примирение произошло в 1911 году. Он меня пригласил выступить у него в Лондоне, в Ковент-Гарден, в осеннем сезоне, а в 1912 году - в Вене и Будапеште и кончить весною в Монте-Карло.

Арнольд Хаскелл как беспристрастный писатель и историк балета дает верную оценку того, что произошло.

«Наконец, - пишет Арнольд Хаскелл, - Кшесинская и Дягилев, две наиболее сильные личности в России, помирились. У них часто бывали бурные столкновения, и они бывали то союзниками, то врагами, но они уважали друг друга и обладали редким качеством - отсутствием злопамятности. В 1925 году, когда Дягилев представил меня ей в Монте-Карло, он сказал: «Вот противник, достойный меня», таково именно было их отношение друг к другу. Кшесинская была всесильной в России, могла иметь все, что хотела, в Мариинском театре. Но в результате о ней написано фантазирующими авторами больше нелепостей, чем про кого бы то ни было. Ей приписывались все сенсационные происшествия ее времени, и она не старалась весь этот вздор опровергать. Но что на самом деле было у этой женщины, это ее бесконечное обаяние, ее остроумие и ум. Широкая по натуре, она обладала темпераментом борца, так как на сцене нужно быть борцом. Но ее наибольший недостаток заключался в том, что из борьбы она всегда выходила победительницей. Если она и Дягилев были раньше на ножах, то от этого больше не осталось и следа».

Мы условились с Дягилевым, что я буду танцевать в Лондоне «Карнавал», два акта «Лебединого озера» и па-де-де из балета «Спящая красавица». Моим партнером должен был быть Вацлав Нижинский.

Со мною в Лондон поехали мой сын Вова со своей англичанкой мисс Митчел и с доктором Мильком, так как Вова имел обыкновение всегда в дороге заболевать, а кроме того, с нами ехали мой старый друг Готш и при мне моя верная горничная и театральная портниха. Андрей выехал одновременно с нами.

Когда я приехала на Варшавский вокзал, как всегда в самую последнюю минуту, я вдруг спохватилась, к моему великому ужасу, что я позабыла дома свою сумочку со всеми ключами от багажа. Я тотчас послала свой автомобиль обратно домой за сумкой и просила начальника станции немного задержать поезд, на что он очень любезно согласился. Прошло минут десять, автомобиль все еще не возвращался, ждать больше было нельзя, начальник станции справедливо боялся, что дальнейшая задержка поезда может нарушить весь график. Пришлось поезд отправить до возвращения автомобиля, и так я уехала без ключей.

У нас были прямые билеты до Лондона, и наш вагон должен был нас доставить до Кале, откуда пароходом до Дувра и Лондона. Но в Берлине нам пришли сказать, что где-то впереди, по дороге в Кале, произошло крушение и из-за этого поезд будет задержан до исправления пути. Но если мы не желаем терять времени и хотим поспеть вовремя в Лондон, то наш вагон направят сейчас же прямо в Остенде, откуда морем через Дувр мы прямо попадем в Лондон. Все пассажиры согласились, и нас направили в Остенде, куда мы прибыли около обеденного времени. Отход парохода был назначен около полуночи, и оставалось ждать еще четыре часа. Мы решили пойти в ближайшую гостиницу пообедать, передохнуть, а не торчать в темном, холодном вокзале.

В эту глухую осеннюю пору Остенде был совершенно мертвым городом. Все лучшие гостиницы были закрыты. Погода стояла ужасная, был сильнейший шторм, дождь лил как из ведра. Улицы были еле освещены, и в этом полумраке мы направились пешком в гостиницу. Шли гуськом, от порывов ветра было трудно стоять, в особенности когда мы шли по берегу моря. Мы хватались за фонарные столбы, чтобы удержаться на ногах. Бедный мой Готш, который смертельно боялся моря, все время в ужасе спрашивал, неужели в такую бурю пароход рискнет выйти из гавани. Действительно жутко было садиться на пароход, но я не могла отложить отъезд, так как должна была поспеть на следующий день на репетицию в Лондон. Несмотря на шторм, пароход вышел в море, нас очень сильно качало, и я легла отдохнуть в своей каюте, Вову уложили спать, и мы мало обратили внимания на сильную, как нам потом говорили, качку. Бедный Готш ужасно страдал. Сперва Андрей его уговорил поесть немного в ресторане и выпить красного вина, но он вскоре быстро встал и исчез. Потом Андрей его нашел сидяшим в пижаме в кресле на верхней палубе, и матрос из ведра его обливал водою. Картина была забавная, но не для бедного Готша.

По прибытии в Лондон на вокзале, в таможне, попросили ключи для осмотра сундуков. Я объяснила таможенному чиновнику, что ключи были забыты в России, но их уже выслали и они скоро прибудут. Оставалось либо оставить сундуки на таможне до получения ключей, но это меня не устраивало, так как я должна была выступить у Дягилева чуть ли не на следующий день, либо надо было взломать замки у сундуков, что мне тоже не очень было удобно. Они тогда спросили, что у меня в сундуках. Я им объяснила, что я артистка Императорского Русского балета, приглашена Дягилевым выступить в его сезон в Ковент-Гарден, в чем они могут убедиться, посмотрев на повсюду расклеенные афиши, где мое имя красовалось вовсю. Я сказала, что в сундуках только мои костюмы и все к ним необходимое и что ничего запрещенного я с собою не везу - ни папирос, ни вина. Таможенные чиновники удалились в угол, немного о чем-то пошептались, и один из них мелом отметил, что сундуки осмотрены и свободны. Я была крайне тронута таким внимательным отношением к просьбе артистки и верою в мое слово.

Мы все остановились в Лондоне в гостинице «Савой», где жили Дягилев с Нижинским. У Вовы была большая комната рядом с моей спальней, потом шел мой салон, а Андрей поселился в следующих комнатах с большим салоном.

Доктор Мильк мог только проводить Вову до Лондона и дня через два-три уехал обратно в Россию. Конечно, как только он уехал, Вова сильно простудился, и мы в первую минуту не знали, кого позвать. Великий Князь Михаил Михайлович, к которому Андрей обратился за советом, рекомендовал нам своего детского доктора и сам взялся к нему позвонить по телефону и попросить его заехать ко мне. Вскоре доктор приехал. Он оказался очень милым и знающим, прописал что нужно, а потом часто наезжал к Вове, чтобы проверять его состояние. Но он сразу рекомендовал взять nurse - няню, которой он даст все инструкции, и она будет следить за Вовой, зная хорошо лондонский климат. Присланная им nurse оказалась на высоте положения и великолепно ходила за Вовой. Но в первый же день она меня напугала, когда открыла окно комнаты Вовы настежь, несмотря на то что он был простужен. На мое замечание, что это очень опасно, она меня заверила, что, напротив, единственное средство от простуды - держать окна открытыми при всякой погоде. Она была права, Вова больше не простужался.

Жизнь в Лондоне мне сразу понравилась своею элегантностью: к обеду дамы всегда выходили в вечерних платьях, а мужчины во фраках. Даже Вова проникся необходимостью одеваться к обеду, но, не имея фрака, он прицеплял сзади салфетку, которая в его воображении представляла фрачные фалды, и в этом виде он торжественно садился обедать. Чтобы доставить ему удовольствие, я заказала ему детский фрак, который он с гордостью надевал каждый вечер к обеду.

Для первого своего представления С. П. Дягилев посоветовал мне выступить в па-де-де из балета «Спящая красавица» с В. Нижинским. Хотя я очень любила это па-де-де, но для первого спектакля в новом городе перед совершенно незнакомой публикой я предпочла бы выступить в более выгодном для меня па. Потом я решила, что Дягилев лучше знает Лондон, и согласилась с ним. Дягилев сам выбрал среди моих костюмов очень красивый, цвета «перванш», и мы вместе с ним советовались, какие камни надеть.

Перед отъездом в Лондон мой большой друг Агафон Фаберже, сын знаменитого ювелира, посоветовал мне не брать драгоценности с собою, а поручить их фирме переправить в Лондон в их тамошний магазин, где они и будут храниться до моего приезда. В этих случаях все драгоценности полностью страхуются ими и риску нет. Так и было сделано, причем было составлено два списка вещей, один для меня, другой для фирмы Фаберже, и каждая вещь обозначена номером. По приезде в Лондон я условилась с Фаберже, что драгоценности останутся на хранении у них и каждый раз я буду им сообщать лишь номера нужных на вечер вещей, не называя их, чтоб не подслушали. К назначенному времени специальный агент-детектив от Фаберже доставлял в театр в мою уборную эти вещи и оставался весь вечер сидеть у дверей, чтобы никто из посторонних туда не вошел, в особенности во время представления, когда все находятся на сцене и в коридорах около уборных никого нет, так что пробраться вору самый удобный момент. После спектакля этот агент отвозил обратно в магазин все вещи. В самой гостинице «Савой» дирекция предупредила меня в первый же день, что она не может ручаться за безопасность драгоценностей, которые у меня на руках и в моей комнате, и просила на ночь их отдавать в несгораемый шкап. Для одного большого обеда в самой гостинице я выписала от Фаберже свою диадему, очень ценную. Ее доставил в гостиницу агент от Фаберже, который, вероятно, предупредил дирекцию об этом, так как директор перед самым обедом пришел ко мне сказать, что они опасаются ограбления и что они приняли соответствующие меры предосторожности, а именно: два агента полиции в штатских платьях, во фраках, будут ужинать за столом рядом с моим и будут следить за мною и чтоб я не удивлялась этому. И действительно, весь вечер два элегантных молодых англичанина ходили за мною по пятам, но так ловко, что никто не посвященный в эту тайну не мог заметить их в толпе элегантной вечерней публики.

Для первого своего выступления я имела успех, но все же не тот, о котором мечтала. Это был, скорее, succes d'estime артистки с именем и первой балерины Императорского балета. Дягилев хотел меня уверить, что я имела огромный личный успех, но я осталась при своем мнении.

Ввиду этого я непременно хотела вставить во вторую картину «Лебединого озера», в сцену бала, свою классическую вариацию на музыку Кадлеца, считая, что в ней я смогу развернуться, показать себя и иметь настоящий успех. Дягилев вполне согласился со мною. У Дягилева в Лондоне не давали весь балет «Лебединое озеро», а лишь две картины из него - сцену лебедей и сцену бала. В сцене лебедей адажио играет скрипка соло, так же как и в моей вариации на музыку Кадлеца. В России, в Мариинском театре, эти соло всегда играл наш знаменитый скрипач Ауэр, профессор консерватории. Мне хотелось, чтоб и в Лондоне для первого моего выступления адажио в сцене лебедей и вариацию на балу сыграл бы хороший скрипач.

На мое счастье, как раз в это время в Лондоне концертировал русский скрипач в апогее своей славы, ученик профессора Ауэра - Миша Эльман. Вот я и дала мысль Дягилеву пригласить Мишу Эльмана для моего первого выступления. Дягилев пришел в большой восторг и взялся за переговоры с Мишей Эльманом, а я приняла на себя все расходы.

Миша Эльман сразу согласился сыграть для меня, хотя он давал в этот день концерт в Альберт-холле и ему нужно было устроиться так, чтобы поспеть в Ковент-Гарден во время своего антракта.

Адажио мы с ним репетировали в самом театре со всеми артистами, а мою вариацию у меня в гостинице. Вариацию надо было отделать до мельчайших подробностей, и Миша Эльман должен был изучить все мои движения так, чтобы он следил за мною, а не я за ним. В этом и была вся трудность для такого знаменитого скрипача, как он: ему приходилось играть не так, как ему хотелось, а так, как я танцую. Действительно, Миша Эльман очень волновался во время репетиций. Андрей его спросил: «Но ведь для вас эта музыка технически пустяшная, никаких трудностей в ней нет?» На что он ответил: «Мне легче сыграть самую сложную и трудную вещь, нежели это. Я должен следить за каждым ее движением и темпом, чтобы не подвести артистку, которая танцует под мою скрипку».

В день спектакля Миша Эльман устроился так, чтобы антракт на его концерте в Альберт-холле совпадал с моим выступлением и он мог бы поспеть приехать на такси в Ковент-Гарден на спектакль и вернуться вовремя ко второму отделению на свой концерт. Это был действительно редкостный случай двойного выступления в один вечер.

Танцевать под такую замечательную скрипку было одно сплошное наслаждение. Хотя Миша Эльман в первый раз аккомпанировал танцу, он это сделал прямо мастерски, не хуже своего учителя Ауэра. Адажио в сцене лебедей прошло бесподобно и вызвало у публики большое одобрение, а в моей классической вариации под его скрипку я имела уже действительно колоссальный успех, именно тот, о котором я мечтала и на который рассчитывала, чтобы завладеть лондонской публикой и утвердить тем свою репутацию. Публика оказала мне чрезвычайно горячий и бурный прием. Я была бесконечно счастлива.

Но это имело неожиданные последствия и причинило Дягилеву несколько неприятных минут. Оказалось, что мой успех задел самолюбие Нижинского, не допускавшего мысли, что кто-либо, кроме него, может вызвать овации на спектакле, в котором он танцует. Он устроил Дягилеву сцену ревности, грозил, что больше не выступит со мною, и говорили даже, будто он рвал от злости на себе костюм. Но Дягилев обладал замечательным умением не только вызывать скандалы, но и улаживать даже и не такие инциденты, так что скоро все обошлось, ко всеобщему благополучию. Одна из русских артисток труппы, которая и в Петербурге отличалась тем, что делала мне немало неприятностей, несмотря на мое всегдашнее хорошее отношение к ней, стала приписывать мой успех исключительно тому, что играл Миша Эльман.

Но когда в следующих спектаклях я танцевала уже без Миши Эльмана и имела такой же громадный успех, ей пришлось прекратить этот разговор.

Во всех книгах, где описывается мое выступление в Лондоне под аккомпанемент Миши Эльмана, высказывалось предположение, что эти несколько минут его игры стоили мне больших денег и что Миша Эльман сорвал с меня огромный куш. На самом же деле мне это ничего не стоило, кроме красивого подарка. Миша Эльман ничего не взял за этот вечер, но взамен попросил помощи Андрея для обратного въезда в Россию.

Во время репетиций у меня в гостинице Миша Эльман обратился к Андрею с просьбою достать ему разрешение дать несколько концертов в Петербурге и Москве, так как он был учеником Санкт-Петербургской консерватории по классу профессора Ауэра. Миша Эльман родился в России и был русским подданным, но, выехав за границу, не имел права обратного въезда без особого разрешения Министерства Внутренних Дел, которое в те времена было еврею почти невозможно получить. Андрей обещал оказать ему свое содействие, как только вернется домой. После долгих переговоров Андрея с разными инстанциями в конце концов Миша Эльман разрешение получил, но не без труда. Он выступил с огромным успехом в Дворянском Собрании, блестяще сыграв концерт для двух скрипок со своим профессором Ауэром.

Картина их совместного выступления была очень трогательной.

Однажды, когда труппа была свободна от репетиций, мы решили с Дягилевым съездить все вместе посмотреть резиденцию английских королей - Виндзорский замок, одно из самых интересных исторических мест Англии. Конечно, с нами поехал В. Нижинский и первые артисты труппы. Сколько нас набралось и кто именно с нами поехал, я сейчас не помню. Но когда мы все собрались на вокзале, то начальник станции увидел, что пассажиров было больше, нежели местный поезд мог вместить, и приказал прицепить лишний вагон, в который мы все и уселись. По приезде в Виндзор мы наняли несколько огромных шарабанов и поехали осматривать город и парк. Под конец мы хотели осмотреть дворец, но он был закрыт для публики. Завтракали мы в маленькой гостинице, окна которой выходили на узенькую улицу прямо против дворца, где в окнах были видны гвардейские гренадеры в своих красных мундирах. В это время пошел дождь, и гренадеры стали выставлять свои меховые шапки под дождь для их освежения, как нам потом объяснили. Наши милые артистки не преминули воспользоваться случаем пококетничать и стали посылать им воздушные поцелуи - к великой радости гренадеров.

Мы с Андреем дали завтрак всей дягилевской труппе в наших комнатах в гостинице «Савой». В гостинице был русский повар, и мы решили заказать русские блюда и начать с блинов с икрой, чего за границей давно не ели. Водка, конечно, нашлась, без водки блины потеряли бы свое значение. Блины доставили всем удовольствие, ели их хорошо, водки выпили немало, и икры было вдоволь. Завтрак удался, все были сыты и довольны.

Потом мы с Андреем давали обед С. П. Дягилеву, Нижинскому, Л. Баксту, А. Н. Бенуа и некоторым первым артистам балета и пригласили также знаменитого музыканта и композитора Ринальдо Гана. Обедали в общей зале, дамы в вечерних платьях, а мужчины во фраках, как полагалось. Обеды в «Савое» в те времена были очень элегантны, собиралось все высшее лондонское общество, дамы в чудных туалетах и с замечательными драгоценностями.

По старинному закону рестораны закрываются в Англии в 12 часов ночи, и за полчаса до того тушат на секунду огни, чтобы предупредить, что скоро надо уходить. Иногда разрешали сидеть в ресторане и после 12 часов ночи, но в таком случае стаканы с вином уносили со стола. Метрдотель подошел ко мне и предложил, если я хочу, перенести весь ужин в отдельный салон, где мы можем продолжать ужинать, а главное, пить хоть до утра. Он мне объяснил, что мы как живущие в гостинице имеем право нанять отдельный салон, и уже в этом салоне мы считаемся как бы у себя дома. Так мы и сделали, и около 12 часов ночи все перешли в отдельный салон, куда перенесли все бутылки с шампанским, и мы продолжали веселиться до утра.

Я стала просить Ринальдо Гана спеть нам. Он замечательно имитировал все инструменты, все голоса и пел всевозможные песни. Но Ринальдо Ган стал отказываться под каким-то предлогом. Дягилев, который сидел рядом со мною, шепнул мне, что причина его отказа петь вовсе не та, которую он приводил, а просто он часто не желал петь, если в комнате находился кто-либо ему несимпатичный. Угадать, кто именно, мы не могли. Дягилев посоветовал пока не настаивать, а подождать. Прошло немного времени, некоторые гости начали прощаться, и когда одна пара уехала, то Ринальдо Ган вдруг воспрянул духом и уже без моей просьбы сел за пианино и начал играть и петь свои номера совершенно бесподобно. Этот вечер был одним из самых удачных и веселых, много талантливых и очень симпатичных людей собралось тогда.

Покидала я Лондон с полным удовлетворением. Успех я имела большой, с Дягилевым была опять, к моей радости, в наилучших отношениях, а впереди предстояло еще выступить у него в Вене, Будапеште, а весною в Монте-Карло. Вот была моя программа на ближайшее будущее.

Глава тридцать первая 1911-1912

После Лондонского сезона я прямо вернулась домой, чтобы провести Рождественские праздники и Новый год дома и подготовиться к моим выступлениям.

В этом сезоне в Александринском театре справляли чей-то бенефис. Я должна была участвовать с балетной депутацией в поднесении бенефициантке венка и адреса от балета. Я особенно тщательно обдумала свой туалет, так как чествование было при открытом занавесе. Я надела белое закрытое платье, которое мне очень шло, а на шею надела свои чудные сапфиры. Я выглядела действительно очень элегантно. Государь и вся Царская семья были в этот вечер в театре. После спектакля Государь подошел к Великому Князю Сергею Михайловичу и сказал: «Сегодня Маля была чертовски хороша». Я обожала Андрея. Но в этот вечер, когда мне передали столь лестный отзыв Государя - да и вообще когда Он мне оказывал какое-либо трогательное внимание, - все прежнее вновь вспыхнуло во мне, минутами казалось, что взаимное чувство никогда не проходило, и я погрузилась в воспоминания, снова переживая минувшие счастье и горе.

Двадцатого января 1912 года, в прощальный бенефис Медеи Фигнер, давали оперу «Кармен» за ее двадцатипятилетнюю службу на Императорской сцене. Медея Фигнер очень просила меня выступить в «Кармен» в испанских танцах, которые полагались в этой опере. Мы были с ней в большой дружбе, и мне не хотелось ей отказать. Но такое выступление было очень рискованно. Хоть я и танцевала в молодости испанские танцы с большим успехом, но нас учили, строго говоря, не настоящим испанским танцам, а стилизованным по-балетному. М. М. Фокин ввел в балет испанский танец, более близкий к подлинному. Борис, или Бабиш, Романов, владевший в совершенстве настоящим испанским танцем, уговорил меня согласиться и обещал подготовить меня к этому спектаклю. Мы начали с ним усиленно работать.

Дирекция, конечно, захотела, чтобы у меня был новый костюм для этого случая, и заказала его художнику Головину, по рисункам которого были возобновлены костюмы «Кармен». Этот новый костюм мне принесли примерить накануне спектакля. Он был сделан из чудной парчи, очень богато отделанной, но совершенно мне не подходил, и я была в нем прямо уродлива. Головин перемудрил, он совершенно не считался ни с моим ростом, ни с моей фигурой, ни в особенности с теми движениями, которые я должна была исполнять. Я была в полном отчаянии: я боялась обидеть директора, который приказал сшить мне новый костюм, и Головина, который рисовал его. Но мое отчаяние дошло до пределов, когда я узнала в театре, что ожидается приезд Государя. Показываться перед ним в таком виде было прямо ужасно. У меня было даже желание, чтобы случилось что-нибудь, лишь бы мне не пришлось в этом ужасном костюме выступать, я ждала чуда, которое одно могло меня спасти, и оно действительно случилось. Вышла я из своей уборной в коридор и вдруг увидела одну из наших балетных артисток, Нину Неслуховскую, в чудном испанском костюме ярко-зеленого цвета, с широкой юбкой и черными кружевами и в таком же корсаже, с большим декольте и с красными цветами на груди и на голове. Она должна была танцевать в моем окружении. Я бросилась к ней, умоляя уступить мне ее костюм взамен моего. Нина Неслуховская бывала у меня в Стрельне, танцевала на моем спектакле и была со мною в отличных отношениях. Она сразу мило согласилась, и я немедленно пошла искать Головина, чтобы просить его разрешения надеть костюм Неслуховской, объяснив ему, что в моем костюме я была стеснена в своих движениях из-за длины рукавов и тяжести украшений. Он совершенно не возражал, и я побежала переодеваться, а Неслуховская рада была надеть мой богатый костюм. На сцену я выбежала уже счастливая, в новом костюме, была свободна в своих движениях и могла танцевать как хотела. Я имела очень большой успех, а Бабиша Романова привела в полный восторг. Бабиш Романов потом поставил для меня в опере «Пророк», в сцене катания на коньках, - в бенефис хора или оркестра, не помню, - вставной номер, весь на пальцах. Я танцевала с муфтой в руках, как зимою, и это было моим триумфом.

Однажды зимою я и две мои близкие подруги, Анна Николаевна Остроградская и Луиза Александровна Лихачева, по сцене Борхардт, решили угостить наших кавалеров ужином у Кюба, в благодарность за все те обеды и ужины, которые они для нас устраивали. Каждая из нас должна была пригласить трех кавалеров, чтобы нас было двенадцать человек за столом. Ужин мы заказали в отдельном кабинете.

В тот вечер я как раз играла в театре Консерватории роль немой Фенеллы в опере того же названия. Опера ставилась частной антрепризой, и я играла с разрешения Дирекции за очень высокий гонорар. Во время спектакля, в одном из антрактов, ко мне в уборную зашел Великий Князь Дмитрий Павлович, и на его вопрос, что я делаю после спектакля, я ему рассказала про ужин, который мы, дамы, даем нашим кавалерам. Дмитрий Павлович выразил желание непременно быть также приглашенным, но как тут быть? Нас ровно двенадцать, а с ним будет тринадцать. Многие не любят это число, а отказать ему я, конечно, не хотела; его присутствие, я знала, будет всем очень приятно. Но в последнюю минуту найти кого-нибудь, да еще такого, который не обиделся бы, что его зовут так поздно, было непросто. Мне пришло в голову пригласить милого молодого офицера, Дейча, который, наверное, будет очень рад. Дмитрий Павлович взялся это устроить, он его видел в театре и мог передать ему приглашение. Таким образом, нас собралось на ужин четырнадцать человек. Меню было заказано вперед, а выбор вина мы предоставили приглашенным. Костя Молостов, наиболее предприимчивый из всех гостей, потребовал карту вин и просил лакея указать, какие самые дорогие, говоря, что раз он не платит, то желает пить самое дорогое, добавив, что, кроме того, он впервые на содержании у дам. Ужин прошел замечательно весело, в особенности потому, что был оригинален по замыслу - дамы угощают.

Я очень редко соглашалась выступать в частных домах, и если делала это, то только когда было необходимо по разным соображениям и когда такой вечер мне был по душе. Таких случаев за всю карьеру я помню только три. Ежели начать соглашаться без разбора, то не оберешься приглашений, и тогда отказы ведут к обидам и недоразумениям. Я по опыту знала, как часто приходилось артистам выступать в совершенно не соответствующих их положению условиях. Осторожность и разборчивость тут была совершенно необходима.

Раз я танцевала в одном хорошо знакомом частном доме, не помню, у кого именно. С моим братом и Орловым мы исполнили танец апашей и имели колоссальный успех.

Другой случай был у Анны Николаевны Остроградской, муж которой, Василий Александрович, был членом Государственной Думы от партии октябристов. Они жили на Стремянной улице, № 13, и у них бывали чудные приемы, всегда очень веселые и с очень интересной избранной публикой. Анну Николаевну я очень любила за ее веселость, большой ум и обаяние. Она была всегда душою вечера, внося настроение и необычайный подъем. Чтобы сделать ей особое удовольствие, а вместе с тем сюрприз, я задумала станцевать у ней на вечере «Русскую» с моими двумя кавалерами. Мы условились, что мои кавалеры приедут к Остроградским и будут ждать меня в отдельной комнате, а я поеду к ним в вечернем платье, чтобы Анна Николаевна ничего не подозревала о моем сюрпризе. Когда вечер был уже в полном разгаре, я незаметно удалилась в уборную, быстро переоделась в свой костюм, и, когда мы были готовы, один из моих знакомых, который был в заговоре, стал просить публику очистить середину залы, и мы вбежали втроем в залу и протанцевали «Русскую», чего ни хозяйка, ни гости совершенно не ожидали. Анна Николаевна была тронута до слез моим вниманием и моим сюрпризом.

Третий случай был у Николая Платоновича Карабчевского, знаменитого нашего адвоката, в особенности по уголовным делам. Он был, кроме того, музыкантом и поэтом и написал однажды небольшую музыкальную пьесу, содержание которой должно было быть передано балериной под пение трех женских голосов. Н. П. Карабчевский написал и слова, и музыку пьесы и умолял меня исполнить ее. Идея мне понравилась, и я согласилась, тем более что для этого случая была построена в зале настоящая сцена, что давало возможность выступить в выгодных условиях при хорошем освещении и на возвышении. Для пения Карабчевский пригласил трех артисток нашей Императорской оперы: Черкасскую, Николаеву и Збруеву. Они были скрыты за ширмой, на сцене. Вся сцена была убрана цветами. Я танцевала в полупрозрачном розовом костюме и под звуки пения передавала мимикой и движениями слова поэмы. Вышло очень красиво, и я с удовольствием исполнила этот номер. Н. П. Карабчевский был в таком восторге, что прибежал ко мне в уборную, целовал мне руки и в пылу восхищения воскликнул: «Матильда Феликсовна, умоляю вас, убейте кого-нибудь, дайте мне этим возможность выступить вашим защитником, и вас оправдают!» Я его очень поблагодарила за такую готовность, но сказала, что не собираюсь никого убивать. Он не предвидел тогда, что слова «Я готов вас защитить» смогут получить действительное значение в неожиданных обстоятельствах.

После представления был подан ужин, как всегда великолепный, за маленькими столиками, что самое уютное. Вечер удался на славу. Во время ужина хозяин сказал со свойственным ему талантом блестящую речь, выразив благодарность артистам, любезно согласившимся принять участие в исполнении его музыкальной пьесы. На мою долю выпала наибольшая часть пламенных выражений его признательности.

В феврале мне пришлось выехать в Вену, где я должна была выступить снова в труппе С. П. Дягилева, как было условлено в прошлом году. Вся труппа была уже в сборе, когда я приехала. Со мною поехала Нина Нестеровская.

В Вене я встретила несколько старых знакомых по 1903 году, с которыми чудно провела время. Из Вены вся труппа переехала в Будапешт, где я впервые танцевала «Призрак розы» с Нижинским. В Будапеште мы устраивали очень веселые ужины и наслушались вдоволь венгерской музыки, в особенности рапсодий. Чтобы доставить удовольствие артистам, я их всех пригласила в театр, где давали интересное представление, и взяла для них целый ряд лож. Такое количество очень миленьких, молоденьких артисток, конечно, привлекло внимание публики, и все на нас смотрели как на диковинку. Мне непременно хотелось поспеть домой ко дню моих именин 2 (15) марта, в день Св. Матильды. Я привыкла проводить этот день дома, да и сыну было бы обидно, если бы я не вернулась. Нина также стремилась домой, так как ее именины в день Св. Антонины были накануне моих, 1 (14) марта. Но чтобы поспеть к этому дню, мне пришлось бы отказаться от последнего спектакля и тем обидеть Дягилева. Но я все равно рискнула пойти на это и отпросилась у Дягилева, который хотя и огорчился, но вполне понял мое желание быть дома в этот день, тем более что вскоре я должна была поехать к нему в Монте-Карло.

Выехали мы с расчетом быть дома накануне моих именин, но, не доезжая до Варшавы, я ночью проснулась и почувствовала, что наш поезд стоит на месте. Я сразу поняла, что случилось что-то неладное, и действительно, кондуктор объяснил, что с шедшим впереди нас поездом случилось крушение. Это уже второй раз, что со мною произошел такой случай: в первый раз это было, когда я ехала в Лондон в 1911 году. На этот раз мы прибыли в Варшаву с опозданием и не могли поспеть на курьерский поезд, с которым рассчитывали ехать домой. Я сперва хотела заказать экстренный поезд, но Варшавская линия была до того перегружена, что было невозможно пустить еще добавочный поезд. Волей-неволей пришлось переночевать в Варшаве. Я воспользовалась этим, чтобы пойти купить Нине подарок, так как это был как раз ее день ангела. Я купила очень красивый портсигар из голубой эмали. Мне помнится, что Нина спасла этот портсигар и показывала мне его здесь, в Париже, после революции. Именины Нины мы провели в вагоне, но к своим я все же поспела, хотя и не накануне, как предполагала, а в самый день. Провели мы его очень весело, справляя двойные именины, прошедшие Нинины и мои.

Пробыв некоторое время в Петербурге, я снова должна была уезжать, чтобы поспеть в Монте-Карло к началу дягилевских спектаклей в театре Казино.

Я выехала из Петербурга 17 марта, но в это путешествие Вова впервые отправился со своим собственным паспортом и в сопровождении своего воспитателя Ричарда Александровича Высоцкого, который незадолго до этого поступил к нам. Я пригласила с собой Нину Нестеровскую, которую устроила танцевать к Дягилеву, но бесплатно, так как труппа была совершенно полна.

Покуда Вова был маленьким, он был прописан в моем паспорте, но ему становилось почти что десять лет, и я обратилась к Государю с просьбой о даровании моему сыну моей родовой фамилии Красинских. Государь сразу же исполнил мою просьбу и даровал также Вове и потомственное дворянство. Градоначальство выдало Вове его личный паспорт, и привез его мне мой старый верный друг, полицмейстер нашей части полковник, впоследствии генерал, Галле.

С нами поехал Великий Князь Сергей Михайлович. В поезде находился также и его брат Великий Князь Николай Михайлович. Он любил играть в рулетку и мчался ежегодно в Монте-Карло попытать счастья. Сначала Николай Михайлович был любезен и приветливо разговаривал со всеми, но чем ближе мы подъезжали к Монте-Карло, тем менее общительным становился он со всеми, он уже был весь поглошен предстоящей игрой, а перед самым приездом был совершенно невменяем, никого почти не узнавал и становился даже грубым, ежели к нему обращались с каким-нибудь вопросом и нарушали его игорные соображения.

В дороге Вова серьезно заболел, вероятно, съел что-нибудь в вагоне-ресторане и отравился, как мы думали сначала. Как раз в это путешествие я не взяла с собою доктора. Мы ехали прямо в Канны, где предполагали провести последние дни Страстной недели и Пасху, а потом уже переехать в Монте-Карло. Бросились искать детского доктора, но в Каннах специалиста не нашлось, и пришлось вызвать двух лучших местных врачей. Они мало что понимали в детских болезнях, никак не могли определить, чем именно Вова страдает, и ничего утешительного сказать не могли. Правда, как только мы приехали в Канны, я вызвала из Петербурга срочной телеграммой детского доктора фон Газе, который Вову постоянно лечил. Я получила тотчас ответ, что он выехал, но ждать приходилось дня четыре. В ожидании его приезда я пригласила из Ниццы случайно там находившегося швейцарского детского врача Эльсница, очень известного. По медицинской этике он не имел права практиковать в чужой стране, и его приезд ко мне был обставлен тайной, чтобы каннские врачи этого не знали. Французские врачи меня очень пугали и уверяли, что испробуют новое средство, последнее, но за исход не ручаются, оставляя меня в полном неведении, чем же, собственно, Вова болен. Доктор Эльсниц меня успокоил, болезнь ему была вполне понятна: у Вовы, несомненно, был колит, и доктор просил меня не волноваться, за благополучный исход болезни он ручался.

Навстречу доктору Федору Федоровичу фон Газе я выслала на итальянскую границу в Вентимилью воспитателя Вовы, Высоцкого, чтобы рассказать ему подробно весь ход болезни и все ее симптомы и дать ему время по дороге в Канны сообразить, в чем дело. Уже в пути, выслушав Высоцкого, доктор фон Газе ему сказал, что у Вовы, несомненно, колит, и, вероятно, в очень сильной форме, вызванной отравлением в пути. Он нашел, что Вову, по-видимому, неправильно лечат. С приездом доктора фон Газе и благодаря принятым мерам Вова стал быстро поправляться. Но до полного выздоровления, когда всякая опасность минует, я и думать не могла о переезде в Монте-Карло.

Чтобы не подводить Дягилева, я ездила по железной дороге в Монте-Карло на спектакль и ночью возвращалась на автомобиле обратно в Канны. Дягилев всегда волновался в день спектакля, приеду ли я или нет, и телефонировал по нескольку раз в день, спрашивая, как здоровье Вовы. Он отлично понимал, что, если бы наступило ухудшение, я не приехала бы. Как ни трудно мне было в этих условиях выезжать из Канн в Монте-Карло и танцевать, я ни разу спектакля не пропустила и Дягилева не подвела. Но только Бог знает, чего мне это стоило. При первой возможности, когда Вова достаточно окреп, я переехала с ним в Монте-Карло, и мы поселились в «Отель де Пари», куда перебралась и Нина - в комнату рядом с моей.

В этом сезоне у Дягилева в Монте-Карло я имела очень большой успех, в особенности во второй картине «Лебединого озера», на балу, во вставной вариации, которую я танцевала в Лондоне. Эту вариацию я каждый раз повторяла на бис. После спектакля, когда я приходила в Спортинг-Клуб, вся публика меня приветствовала. Для этих случаев я всегда надевала особенно красивое платье и соответствующие драгоценности. В Спортинг-Клуб в этом сезоне часто приходила одна итальянская графиня, фамилию которой я позабыла. В вечернем платье она была очень на меня похожа не только фигурой и ростом, но даже лицом и прической. На это почти все обращали внимание, и ее друзья указывали на меня, а мои на нее. Это нас обеих очень забавляло, и мы стали друг другу кланяться, а потом нас познакомили.

После последнего представления «Лебединого озера» пришлось этот спектакль повторить по требованию публики. Дягилев был в полном восторге и торжествовал. Наше примирение принесло свои плоды, мы были рады работать вместе и рады, что старая наша дружба продолжается.

Живя в Монте-Карло, я решила подыскать себе для будущего сезона поблизости виллу, чтобы не останавливаться в гостинице. Мне посоветовали подыскать себе виллу в Кап-д'Ай, куда мы однажды целой компанией поехали в экипажах. Осмотрев несколько вилл, я остановила свой выбор на премиленькой вилле «Морла», принадлежащей графине Морла. Она была прекрасно и уютно обставлена, и я тут же ее наняла на весну будущего, 1913 года.

После окончания сезона в Монте-Карло я вернулась прямо домой и все лето провела у себя на даче в Стрельне.

Во время Красносельского театрального сезона я ездила туда не только в те дни, когда танцевала, но и в другие дни, чтобы присутствовать на спектаклях и повидать знакомых. У Андрея была очаровательная дача на самом Стрельнинском шоссе, при въезде в Красное Село, где он жил во время лагерного сбора. Он часто устраивал после спектакля у себя очаровательные ужины и угощал нас раками, которые мы все ужасно любили. Великие Князья Борис Владимирович и Дмитрий Павлович принимали участие в этих ужинах. Я приглашала с собою наших молоденьких артисток из числа моих друзей, которых я потом отвозила к себе на дачу. Борис Владимирович был любителем пожаров, и ежели увидит зарево, то непременно хотел ехать посмотреть, в чем дело, и раз после такого ужина его нельзя было удержать от поездки на пожар, и нам пришлось ехать за ним в Лигово, но, к счастью, там ничего серьезного не оказалось.

После кончины отца имение Красницы около станции Сиверской было продано Светлейшему Князю Генриху Федоровичу Витгенштейну, а моя мать стала летом жить в Стрельне, где я наняла для нее дачу, чтобы она была ближе ко мне. В августе у мамы случился третий удар, сопровождавшийся почти полным параличом. Для нас это было большим горем: мама была для нас не только любящей матерью, но и нашим близким другом, советчиком и утешением для всех нас в нашей жизни. Вова, совсем еще маленьким, любил бывать у нее. Она умела обращаться с детьми, и он уверял, что нигде, даже дома, так вкусно не кормят его, как у бабушки, которая всегда давала ему его любимые блюда.

Эта осень была полна самых тяжких забот: с одной стороны, меня угнетало тяжелое состояние моей матери, а с другой - Андрей опасно заболел, весь август он пролежал с сильнейшим бронхитом, боялись одно время начала чахотки, и его спешно отправили в Крым на всю зиму. Ему так и не удалось попасть на Бородинские торжества, у села Бородина, по случаю столетия со дня битвы.

Мне приходилось выбирать между двумя дорогими для меня существами: или остаться около матери и отпустить Андрея одного, или же ехать с Андреем и оставить маму одну. Доктора, с которыми я по этому поводу советовалась, уверяли меня, что в том состоянии, в котором мама сейчас находится, ей не угрожает никакая опасность и она может прожить еще очень долго. Они считали, что я могу спокойно ехать в Крым, а в случае необходимости через два дня буду дома. Я так и решила.

Андрей уехал в Крым 4 сентября - раньше меня - и поселился в свитском доме по приглашению Великого Князя Николая Николаевича в его имении Чаир. Андрей поехал со своим адъютантом Ф. Ф. фон Кубе и с полным хозяйством, камердинерами, лакеями, поварами и двумя автомобилями. Осмотревшись немного, он мне нанял в Новом Мисхоре прекрасную виллу недалеко от него. Но он меня предупредил, что в Крыму ни повара, ни прислуги найти нельзя и надо сделать как и он, то есть взять с собою лакея и повара.

Мне пришлось взять целый спальный вагон, заплатив за все билеты полностью, так как со мною ехало довольно много народу. У меня была горничная, у Вовы его человек и два воспитателя, француз Шердлен и Пфлюгер, мой лакей и два повара - всего девять нас было, а на месте наняли еще кухонного мужика, который оказался таким симпатичным, что я его взяла потом с собою в Петербург, его звали Белял.

Мне в первый раз пришлось побывать в Крыму, и он мне страшно понравился своим совершенно изумительным климатом и своей замечательно богатой и разнообразной растительностью. На юге Франции вся растительность кажется такой искусственной и бедной, несмотря на все усилия, а тут все растет обильно и густо, само собою и где угодно.

Я постоянно ездила к Андрею, часто у него обедала и проводила вечера. Он стал медленно поправляться, но все еще очень легко уставал от малейшего усилия, а потому мало кого мог, да и хотел, принимать и видеть. Иногда, катаясь днем на своем автомобиле, он заезжал к нам на виллу посмотреть, как мы устроились и как живем, но по вечерам он никогда не выходил из дома.

Сравнительно недалеко от нас, почти что под Байдарскими воротами, находилось одно из самых крупных и красивых имений Крыма - Форос, принадлежавшее Ушкову, которого я хорошо знала. Он был женат на красавице Милуше, впоследствии графине Воронцовой-Дашковой. Ушков всегда присылал мне не только замечательные цветы, но непременно грандиозные по своим размерам. Так, он раз прислал плоскую огромную корзину, метра в полтора длины и шириною в полметра, в ней было посажено небольшое миндальное деревце в полном цвету, а грунт состоял из всевозможных цветов. Эта корзина долгое время стояла у меня в зимнем саду, и мой садовник ее тщательно поддерживал.

Ушков хоть был в то время в Петербурге, откуда-то узнал, что я в Крыму, и отдал своему управляющему имением приказание, чтобы он меня пригласил осмотреть имение и угостил бы завтраком. Управляющий мне сообщил о полученном им распоряжении и просил меня пожаловать в имение Форос, когда мне будет удобно. Я с радостью согласилась, и мы вместе с Мишей Александровым поехали туда. Мы нашли двух знакомых мне уланов, живших в этом имении. Имение действительно стоило посмотреть, и мы всё осматривали, а потом управляющий угостил нас роскошным завтраком и крымскими винами.

Моя дача в Новом Мисхоре была хотя и старенькая, с керосиновыми лампами, но уютная и чудно расположена среди обширного сада. Рядом был теннис, где Вова мог играть. Мы жили очень скромно и тихо, знакомых кругом почти не было. Но зато я наслаждалась прогулками по окрестностям, которые прямо очаровательны своей живописностью и чудными видами на море. Я воспользовалась пребыванием в Крыму, чтобы съездить в Ливадию и осмотреть старый Ливадийский дворец, в котором жил и умер Император Александр III. Я видела ту комнату, где скончался Император, комнаты Императрицы Марии Федоровны и комнаты моего дорогого Ники, где он столько лет жил, будучи еще маленьким, а потом уже взрослым, вплоть до дня, когда он, еще таким молодым, вступил на престол, 26 лет.

В начале ноября я получила тревожные сведения о состоянии здоровья мамы и спешно выехала обратно домой.

Вскоре после моего отъезда, в двадцатых числах ноября, Андрей переехал во вновь открытую санаторию в Рейхенгале, близ Мюнхена, по совету доктора, который считал, что полугорный климат ему полезнее крымского морского.

В Петербурге я застала свою мать в очень тяжелом положении, чувствовалось, что она медленно угасает. Когда я уезжала, мне казалось, что мама безразлично относится к тому, что происходит вокруг нее. По поводу моего отъезда в Крым она тогда мне ничего не сказала, но я никогда не забуду, как, когда я вернулась, мама меня встретила словами, полными упрека: «Маля, ты совсем меня забыла». Я поняла с болью в сердце, что мама все же чувствовала и сознавала мое отсутствие. Последние дни ее жизни я почти все время проводила около нее и возвращалась домой ненадолго, а на ночь я оставалась с сестрой у ней на квартире, так как конец приближался. Мама перед смертью не страдала и тихо скончалась 22 ноября 1912 года. Эту печальную весть я сейчас же сообщила Андрею в Рейхенгаль, куда он недавно только прибыл.

Тело мамы было забальзамировано и после торжественной заупокойной службы в католическом костеле нашего прихода на Торговой улице перевезено было в Сергиевский монастырь около Стрельны, где, с разрешения Архимандрита Сергия, который замещал больного и престарелого игумена, гроб был поставлен в одну из монастырских церквей, пока не будет готова часовня и склеп над маминой могилой на монастырском кладбище. Архимандрита Сергия я хорошо знала, так как часто бывала в монастыре и всегда его навещала в его келье. Он поил меня чаем и дарил чудным монастырским хлебом, медом и раз даже парою белых голубей.

В молитвенную память о маме и в знак моей сердечной признательности Архимандриту Сергию я хотела что-либо пожертвовать монастырю и решила заказать полное церковное облачение для торжественных служб. Я выбрала очень красивый рисунок парчи по лиловому фону. Когда я приходила служить панихиду по маме, духовенство всегда надевало мое облачение.

После понесенной тяжкой потери у меня не было ни сил, ни духа выступать на сцене, и я решила на некоторое время прервать свою артистическую карьеру.

А. Левинсон в своей статье «Балет» по этому поводу пишет: «Мы твердо надеемся на то, что балерина покидает Императорскую сцену лишь на короткий срок; ее уход был бы тягчайшей утратой для нашей балетной труппы».

Глава тридцать вторая 1912-1913

Несмотря на мое решение из-за траура в этом сезоне не выступать на сцене, я не могла, по совести, отказать настойчивой просьбе артистов кордебалета участвовать в виде исключения в их бенефисе, в балете «Конек-Горбунок», в немного измененной и дополненной постановке нашего московского балетмейстера Горского. Мой отказ мог бы отозваться на сборе вечера и тем нанести ущерб нашим артистам. Бенефис состоялся 10 декабря 1912 года. В последнем акте «Конька-Горбунка» я танцевала «Русскую» на музыку Чайковского. Я танцевала ее на пуантах. Начало этой «Русской» очень грустное, и я его исполнила со слезами на глазах и чувствовала, что эта грусть передается публике. Конец оживленнее, но тоже с оттенком грусти. Так я простилась с публикой.

Рождество и Новый год я провела дома с Вовой, а в январе 1913 года урвала несколько дней, чтобы съездить в Сен-Мориц, куда Андрей переехал после неудачных десяти дней, проведенных им в Рейхенгале. Почти сразу по приезде в Рейхенгаль Андрей схватил сильнейший бронхит. Немного оправившись, он поехал в Мюнхен, куда прибыла Великая Княгиня Мария Павловна, чтобы узнать, в каких условиях он живет. Она вызвала из Парижа профессора Робена, ее постоянного и давнишнего врача, на консультацию, так как у Великой Княгини возникли сомнения в достоинствах Рейхенгаля как зимнего курорта. Профессор Робен нашел, что следы бронхита еще остались и что Рейхенгаль совершенно не подходит для Андрея. Он посоветовал немедленно ехать в Сен-Мориц на всю зиму. Андрей мне рассказывал, что доктора, которые в то же время были директорами санатории Рейхангаля, пришли в полное отчаяние, когда узнали, что из Мюнхена он больше к ним не вернется. Это был их первый зимний сезон, на который они возлагали большие надежды, а его приезд служил им рекламой. Андрей был их первым, и единственным, в то время клиентом. Директор сам приехал в Мюнхен, чтобы уговорить Великую Княгиню не отсылать Андрея в Сен-Мориц, но она осталась непреклонной, тем более что профессор Робен, присутствовавший при этом разговоре, категорически настаивал на переезде туда.

Андрей меня встретил на вокзале в Сен-Морице, и мы в санях с парой лошадей и бубенцами покатили к гостинице Кульм, где он остановился и где приготовили для меня комнаты. Сен-Мориц сразу произвел на меня чарующее впечатление: все в глубоком снегу, солнце светит и греет как летом, весь город как игрушечный, и все ходят в разноцветных фуфайках и шарфах, что придает картине веселый колорит. У нас с Андреем были прелестные комнаты, составляющие как бы отдельную квартиру с видом на каток и далекую долину.

Первым долгом мы пошли с Андреем по магазинам обмундировывать меня по-зимнему: специальные ботинки, чтобы ходить в снегу, фуфайки, шарфы и вязаные шапочки и перчатки. Вещей этих было во всех магазинах вдоволь, на все вкусы и средства.

Утром, не ранее 11 часов, Андрей отправлялся на каток. Раньше было слишком холодно, надо было выждать, пока солнце не выйдет из-за гор. Первые дни я смотрела, как он катался, а потом и сама брала уроки, но слишком мало было времени, чтобы научиться. На катке на солнце было просто жарко, градусник подымался выше 20 градусов Цельсия, хотя одновременно в тени стоял мороз около 8 градусов ниже нуля. Это можно было видеть на двух градусниках, один на солнечной стороне, а другой в теневой.

Днем мы заказывали парные сани, лошадей с бубенцами и, закутавшись в теплые пледы, отправлялись кататься по окрестностям. Их было много, все красивые и разнообразные, тут и сосновые леса, долины и горы, все в снегу и залито горячим солнцем. Навстречу попадались такие же сани, с такой же, как мы, катающейся публикой, всем весело и хорошо, по крайней мере на вид.

Забавен был вид главной улицы, все шли с лыжами в руках или тащили за собою санки, чтобы идти в горы и на них спускаться, все в самых разнообразных туалетах всех цветов радуги.

Надо было возвращаться домой до захода солнца, зимою не позже 5 часов, а то захватит мороз. Завтракали и обедали мы в общем ресторане нашей части гостиницы, для другой была своя столовая. Иногда, если очень уставали и лень было одеваться, обедали у себя в комнатах, кормили отлично.

При Андрее были его адъютант Федор Федорович фон Кубе и его доктор Георгий Георгиевич Маак, который сравнительно незадолго до меня прибыл из России. Как Андрей мне объяснил, фон Кубе был так разочарован докторами в Рейхенгале, которые неумелыми способами лечения вызвали у него сильнейший бронхит, что, не рассчитывая найти в Сен-Морице соответствующего врача, телеграфировал в Петербург Зандеру, одно время лечившему Андрея, когда он лежал больным у меня в Стрельне. Фон Кубе и просил Зандера рекомендовать ему врача, который мог бы постоянно находиться при нем. Доктор Зандер не замедлил ответить, что доктора нашел на условиях по 300 рублей в месяц на всем готовом. Андрей ответил согласием, и доктор Маак выехал в Сен-Мориц. Андрею он сразу понравился, а потом и нам всем. Он оказался не только прекрасным доктором, но и чудным человеком, и его судьба была с тех пор тесно связана со всеми нами на долгие годы.

Оставаться долго в Сен-Морице я не могла, надо было возвращаться домой, где мой сын без меня скучал, а кроме того, надо мне было принять участие в парадном спектакле по случаю Трехсотлетия Дома Романовых.

Зимою в Петербург приехала Анна Павлова на гастроли. Наши отношения продолжали быть самыми дружескими, несмотря на усилия многих внести нелады между нами. Павлова как-то заехала ко мне, разговор перешел на драгоценности, что у кого есть, и она попросила меня показать ей мои. Мы пошли наверх, в мою спальню, где в углу, в особом шкапчике, я держала все свои драгоценности. В этом шкапчике, наверху, был укреплен образ Вацлава Нижинского. Мы уселись с Аней Павловой на полу перед шкапчиком, и я стала ей показывать мои драгоценности, от которых она приходила в восторг, и действительно, у меня были замечательно красивые вещи. Среди маленьких вещиц у меня был чудный карандаш из платины с бриллиантами и рубинами, который я как-то купила для подарка. Я подарила его Павловой на память.

В этом сезоне я не выступала, кроме бенефиса кордебалета в декабре, и все мои балеты были сняты с репертуара. Павловой предложили выступить в моем балете «Дочь фараона». Как умная артистка, она понимала, что этот балет не для нее. Конечно, испортить его она не могла, но и сорвать большой успех тоже. Она очень хотела, чтобы я ее посмотрела в этом балете. Из-за траура я в зрительный зал не ходила, но согласилась посмотреть на нее из-за кулис, где она очень трогательно приготовила мне в первой кулисе стул с коробкою конфет, Павлова очень боялась танцевать «Дочь фараона» в моем присутствии, отлично зная, что это был мой сильный балет. Она прекрасно справилась со своей ролью, но особого успеха не имела.

В феврале был назначен парадный спектакль по случаю Трехсотлетия Дома Романовых, и мне предложили выступить в нем, в опере «Жизнь за Царя», во втором акте, в знаменитой мазурке. Отказаться от участия в парадном спектакле я не могла, эти спектакли носили совершенно особый, высоко торжественный характер, публика на них не допускалась, присутствовали только лица по приглашению от Двора. В этот юбилейный день спектакль был в присутствии Государя, двух Императриц, всей Царской семьи и всего сановного мира. В этот день, в виде особого исключения, в последнем акте на сцене появился Цapь Михаил Федорович, которого изображал Собинов вместо заболевшего в последнюю минуту Ф. И. Шаляпина.

В начале марта я поехала с Вовой в Кап-д'Ай, где у меня была уже нанята вилла «Морла». Андрей прямо из Сен-Морица проехал туда, немного раньше меня, и наладил все хозяйство; были наняты кухарка, Марго, и в качестве метрдотеля молодой швейцарец, красивый, элегантный и, как потом оказалось, чрезвычайно талантливый во многих отношениях. Он главным образом отличался замечательным искусством украшать стол цветами. Когда я в первый день приезда вошла вечером в столовую к обеду, то прямо ахнула от восторга: по краям овального стола были широкие темно-голубые ленты, заканчивавшиеся бантами с букетами красных роз, и весь стол был прелестно убран цветами. Метрдотель в безукоризненно сшитом фраке подавал не менее элегантно и ловко. Кухарка Марго оказалась первоклассной, кормила нас замечательно и скоро научилась у русских поваров готовить русские блюда. Мы действительно могли в такой обстановке отдохнуть, имея прекрасную, уютную виллу, отличный стол и милую, симпатичную прислугу. Великий Князь Сергей Михайлович приехал много позже нас, прямо к нашей Пасхе.

Мы часто ездили в Монте-Карло, где у нас было много знакомых и друзей. Нас с Андреем часто приглашали то к завтраку, то к обеду, но мы предпочитали оставаться обедать у себя на вилле, где мы тоже принимали гостей.

В первые дни нашей Страстной недели мы все переехали, по обыкновению, в Канны, где Андрей и Вова говели в нашей чудной русской церкви. Мы поселились в гостинице «Карлтон», тогда еще совершенно новой. После Пасхальной службы мы разговлялись у меня в гостинице, в моем большом салоне. Пасху и куличи я заказала в местной кондитерской Румпельмейер, хозяева которой были выходцами из Германии, из Мекленбурга, но прекрасно научились изготовлять пасхи и куличи, так как русская колония на юге Франции была в старину многочисленна и богата. Когда мы из церкви вернулись в гостиницу, ужин был уже накрыт и я заметила очень красивые, зеленого хрусталя, стаканы в серебряной оправе и две серебряные вазы. Я была удивлена, откуда в гостинице могли быть такие вещи, но это оказались милые подарки от Великого Князя Сергея Михайловича и Андрея.

На следующий день мы все вернулись обратно домой к себе на виллу, где прожили до самого отъезда в Россию самым приятным образом.

Мы предполагали с Андреем осенью снова вернуться в Кап-д'Ай, так как на вилле оказалось действительно гораздо приятнее жить своим хозяйством и, в общем, даже дешевле, нежели в гостинице, то я решила снова нанять виллу. Вилла «Морла», на которой мы жили, была уже сдана, и приходилось искать другую. Тот же местный агент, который нанял ее для нас, предложил осмотреть несколько вилл, которые сдавались, а также и те, которые продавались. Он уверял, что можно купить за очень умеренную сумму прекрасную виллу. Идея купить виллу мне очень понравилась. Мы осмотрели несколько и, между прочим, ту, которую в прошлом году нам уже показывали, но она тогда мне не понравилась. За нее просили, как я отлично помню, 200 000 франков, но на вилле не было центрального отопления, и некоторые комнаты требовали ремонта. Архитектор, которого мы пригласили для осмотра виллы, определил весь ремонт с установкой центрального отопления в 20 000 франков. Тогда я предложила за виллу 180 000 франков, считая, что с ремонтом она обойдется в 200 000 франков. Хозяин не согласился, и покупка не состоялась, но агент утешал меня, что хозяин, вероятно, в конце концов уступит за назначенную мною сумму, так как ему необходимо во что бы то ни стало ее продать, и он советовал только выдержать время. На случай продажи виллы мы оставили агенту все инструкции, какой произвести ремонт, по условленным сметам архитектора.

В начале июня мы вернулись в Россию. Андрей настолько окреп после зимы, проведенной в Сен-Морице, что решил вернуться на службу, а пока принять участие в Романовских торжествах сначала в Костроме, а потом в Москве.

Примерно среди лета мы получили от нашего агента в Кап-д'Ай известие, что хозяин согласен уступить мне виллу за указанную мною сумму в 180 000 франков. Андрей немедленно купил эту виллу на мое имя, и агенту послали инструкции тотчас начать ее ремонт.

Мы придумывали, как назвать виллу, и после долгих споров и проектов нашли решение. По-французски мое уменьшительное имя было «Mala». Если читать справа налево, то получится «Алам». Так и назвали мою новую виллу. Нетрудно понять мою радость иметь свою собственную виллу, которая была и удобна, и уютна. Расположена вилла была замечательно хорошо, на склоне горы, с великолепным видом на море. Обставлена она была отлично, в особенности столовая, салон и моя спальня.

Этим летом я, по обыкновению, жила у себя на даче, в Стрельне, и одно событие так глубоко врезалось в мою память, что и до сих пор я помню его во всех подробностях, столько я пережила тогда ужаса и отчаяния.

Стоял чудный летний день, тишина полная кругом, ни малейшего ветра, море как зеркало. Мой сын со своим воспитателем Шердленом решили воспользоваться исключительно прекрасной погодой, чтобы покататься по морю на нашей плоскодонной лодке, к которой снаружи прикреплялся позади небольшой мотор. Мой электротехник, который ведал мотором и хранил его у себя на электрической станции, установил его на лодке, и все они втроем отправились на прогулку, которая обещала быть чудесной. Мотор зашумел, и лодка медленно поплыла по морю. Проводив их, я пошла домой. Меня ждала массажистка. Только что начался массаж, и я лежала на кушетке в спальне, как вдруг все потемнело, поднялся сильнейший ветер, налетел жуткий шквал: деревья под напором ветра гнулись, в воздухе летали сорванные ветром с деревьев листья, ломались сучья. Вова был на лодке в море! Я не знала, что с ним будет. Эти молниеносные шквалы так опасны на Балтийском море, столько несчастных случаев сообщалось в газетах каждое лето. Я бросила массаж и побежала на берег, на мою дамбу, откуда можно было видеть, что делается в море. Ветер вдруг стих, наступила жуткая тишина, солнце вновь засияло, море, как зеркало, гладко, но, в какую сторону я бы ни глядела, я ничего не могла заметить. Меня охватил ужас, они, наверное, погибли, иначе лодку было бы видно, они выехали в море не так давно. Стали телефонировать в Стрельнинский порт, где была спасательная станция и откуда во время бурь наблюдали за морем, чтобы оказать помощь, но оттуда ответили, что они не видели никакой лодки в море. Я была одна дома, в полном отчаянии, не зная, что же мне предпринять, где узнать, что с ними случилось, к кому обратиться за помощью. Я бросилась на колени и, вся в слезах, стала молиться, чтобы Господь сохранил моего сына…

В таком ужасном, беспомощном состоянии я оставалась довольно долго. Когда мое отчаяние дошло до пределов, вдруг раздался телефонный звонок. Это звонил воспитатель моего сына Шердлен, чтобы сообщить, что они все живы и здоровы и он сейчас находится с Вовой на Михайловской даче и только ждут, чтобы им подали экипаж для возвращения домой. Резкий переход от полного отчаяния к безграничной радости был так силен, что я только могла плакать и плакать от радости и благодарить Бога, что он услышал мою молитву.

Они благополучно катались по морю, когда налетел шквал. Они были сравнительно далеко от берега и решили скорее вернуться домой, но, на их горе, мотор испортился, и, пока его чинили, их стало относить ветром все дальше и дальше от берега. Тогда они взялись за весла, стараясь грести к берегу, но силою ветра их относило в другую сторону. В этот момент они увидели огромный пароход и направились к нему. Это оказался не простой пароход, как они думали, а по морской терминологии «бранд-вахта», то есть военный корабль, закрепленный на якорях для охраны Царского Дворца с моря. К этому времени мотор был исправлен, море утихло, и они отправились к берегу напротив Михайловской дачи, где Вова со своим воспитателем вылезли и пешком добрались до дворца, а лодка пошла домой. Из дворца они и звонили мне. Все это быстро рассказывается, но на самом деле в общем прошло около двух часов, двух часов моих ужасных страданий.

Из-за моего траура я этим летом в Красном Селе не танцевала и на первые представления туда не ездила. Но заведующий театром полковник Княжевич мне передал, что Великий Князь Дмитрий Павлович был очень огорчен, что не видел меня в окне моей уборной, и просил передать мне, что в следующий спектакль он непременно ждет меня в театре. Чтобы сделать ему удовольствие, я поехала в Красное Село, но в зрительный зал не вошла, чтобы не нарушать траура, и мы в моей уборной провели весь вечер, мирно беседуя и болтая.

У себя на даче я не устраивала больших приемов, но все же ко мне часто приезжали гости поиграть в покер. Обыкновенно съезжались к чаю, оставались обедать и засиживались до поздней ночи. Бывали Великий Князь Дмитрий Павлович и уланы, среди которых у меня было много знакомых и друзей. Раз, помню, засиделись почти что до утра, а на следующий день Великий Князь Дмитрий Павлович был дежурным флигель-адъютантом и должен был присутствовать на параде двух кавалерийских полков, шефами которых были Великие Княжны Ольга и Татьяна Николаевны. Он еле-еле поспел к параду в Петергоф, и мы все боялись, что он опоздает. Я сама поехала посмотреть на этот парад с сестрой и бароном Зедделером. Я с волнением ждала, когда появится Государь, будет ли Дмитрий Павлович в его свите, но все обошлось благополучно, и я вздохнула с облегчением. Обе Великие Княжны выглядели замечательно красиво в своих мундирах, верхом перед своими полками.

В летнее время вокруг Стрельны часто происходили маневры, и, если случалось, что уланы поблизости стояли на бивуаке, я посылала за ними свой автомобиль, они приезжали обедать, а под утро их отвозили обратно на бивуак. Все это было так весело, так просто, а сколько прелести было именно в этих невинных развлечениях!

Осенью, когда вся жизнь у нас замирала до начала зимнего сезона и все разъезжались, я поехала в Кап-д'Ай, но уже на свою собственную виллу «Алам».

Когда мы весной жили еще на вилле «Морла», мой швейцарец-лакей подарил мне раз по какому-то случаю белого ручного голубя, который мирно сидел на корзине с чудными цветами. Он даже не был привязан и покорно смотрел на меня. Когда я села пить утренний кофе, голубь вспорхнул с корзины на стол и стал есть крошки из моих рук. Он ничего не боялся, расхаживал преспокойно по столу. Днем он летал по саду и возвращался домой, когда ему хотелось есть и спать. Потом он уже стал садиться ко мне на голову, и я так его полюбила, что взяла его с собою в Россию, как и своего нового лакея-швейцарца Арнольда. В Петербурге голубь жил в зимнем саду, где было окошко, через которое он мог свободно вылетать, но всегда возвращался обратно на ночь. Летом он с нами переезжал в Стрельну, где пользовался также большой свободою. Он стал до того ручным, что спал у меня на постели вместе с моей любимой собачкой - фоксиком Джиби, как два добрых друга. Конечно, он поехал с нами обратно в Кап-д'Ай с моим новым лакеем, а затем снова вернулся в Петербург, но, когда произошел переворот и мне пришлось спешно покинуть свой дом, где голубь сидел в зимнем саду, я его взять с собою не могла, я не знала далее, доберусь ли я до безопасного места с сыном. Потом мне мои люди говорили, что, когда большевики заняли мой дом, мой милый белый голубь, такой славный и ручной, движимый непонятным инстинктом, вспорхнул и вылетел в окошко, но больше не вернулся.

К нашему приезду в Кап-д'Ай ремонт на вилле «Алам» не был закончен, и мы временно поселились в гостинице «Эден», надо было еще закупить разные хозяйственные мелочи: я хотела переехать только тогда, когда все будет в полном порядке.

Наконец мы перебрались на виллу, и я радовалась как ребенок, что заживу с Андреем в своей собственной вилле, у себя дома. Ко мне вернулись та же кухарка Марго, которая была на вилле «Морла», тот же лакей-швейцарец, и со мною был мой милый голубь. Переезд был очень веселый, и мы его отпраздновали как следует.

Как это часто бывает, несмотря на то что вилла была большая, все же не хватало жилых комнат для адъютанта Андрея и для его доктора. При вилле не было гаража для автомобиля. Мне принадлежал скалистый участок, и я решила, посоветовавшись с архитектором, построить на этом участке дом с комнатами для гостей и для наших людей, а внизу должен был быть гараж и комната для шофера. Мы уже жили на вилле, когда начались работы по расчистке участка. Из наших окон можно было видеть, как рабочие долбили углубления, закладывали туда динамит и взрывали. Когда было заложено несколько мин, раздавался звук рожка, все разбегались и прятались, а через несколько минут происходили взрывы. Если взрыв был удачный и отваливался большой кусок скалы, все аплодировали, а если нет, то огорчались.

Всю мебель для нижнего дома я заказала в Ницце, три комнаты для гостей были очень мило меблированы. Кроме того, я заказала у Дюма в Ницце новую мебель для спальни Андрея в стиле режанс: кровать, бельевой шкап, письменные и туалетный столы, ночной столик, круглый, два стула и кресло. Вся эта мебель была потом перевезена в Париж.

Прожив очень счастливо с Андреем два месяца, я вернулась обратно к себе, а Андрей уехал снова в Сен-Мориц на всю зиму, так как состояние его легких все еще внушало опасение. Грустно нам было расставаться, но я надеялась повидать Андрея в Сен-Морице на Рождество.

Глава тридцать третья 1913-1914

Вернувшись домой из Кап-д'Ай, я принялась за работу и стала усиленно упражняться, чтобы по окончании траура быть готовой снова выступить на сцене.

Часовня, которую я строила на Сергиевской пустыне над могилой мамы, была осенью закончена, и гроб перенесли туда из церкви, где он стоял год, и поместили в склепе под часовней, очень светлой и красиво убранной. По этому случаю была отслужена панихида в ризах, пожертвованных мною.

На заграничное Рождество я поехала в Сен-Мориц, к Андрею, чтобы провести с ним этот праздник. Вову я не могла взять с собою, чтобы не прерывать его занятий. Со мною поехал Миша Александров и моя собачка - фокс Джиби. Я прожила в Сен-Морице около двух недель самым очаровательным образом. Утром я училась кататься на коньках с учителем Россом, старым английским гвардейским солдатом. Днем мы катались в парных санях, а Миша Александров садился на маленькие сани, привязанные сзади наших. Это все делали здесь, и Мишу Александрова это очень забавляло. Но раз мы вздремнули в санях и не обратили внимания на то, что делается сзади. А когда мы очнулись и оглянулись, то санки были пусты. Миши Александрова нигде не было видно; ясно, что он где-то вывалился из саней и никто этого не заметил. Повернуть сразу, чтобы его подобрать, нельзя было: дороги зимою протоптаны в снегу узкой дорожкой. Пришлось доехать до перекрестка и повернуть назад. Мы его нашли далеко в снегу. Его на ухабе выбросило из саней, и он даже крикнуть не успел, зарывшись весь в глубоком снегу. Иногда мы отправлялись гулять пешком по лесам, проваливались в сугробах, как мой фокс, который наслаждался больше всех, прыгая в глубокий снег. Возвращались мы промокшими и озябшими, но отогревались под елкою в нашей комнате за стаканом доброго вина. Елка была поставлена в углу нашего салона, по традиции.

Грустно было покидать Сен-Мориц, там было так дивно хорошо, но я торопилась домой к нашему Рождеству, чтобы провести праздники с Вовкой и, как всегда, устроить ему елку в зале с массою игрушек вокруг.

На елку я всегда устраивала для Вовы приемы для детей его возраста, для всех, конечно, были подарки, но иногда устраивались для них и развлечения. В этом году на елку я пригласила известного клоуна Дурова с его дрессированными животными, которые были доставлены ко мне в дом, среди них был огромный слон. Он прибыл весь закутанный в клетчатый плед, чтобы не простудиться от холода. Для того чтобы его ввести в дом, пришлось не только открыть парадную дверь настежь, но и боковые створки. До представления слона спрятали в круглом вестибюле перед залой.

Елка стояла в конце залы, ближе к зимнему саду, а перед ней были расставлены стулья для детей. Свободной оставалась половина залы для представления. Сперва Дуров показывал своих дрессированных собачек и разных других зверей. Потом был маленький перерыв, внесли огромную кровать и поставили около ночной горшок. Тут был для детей самый большой сюрприз, когда в залу вошел огромный слон и начал показывать, как он ложится спать в кровать, как перед тем берет горшок. Восторгу детей не было предела. Под конец сам Дуров стал показывать разные фокусы. После представления детям было устроено угощение. Праздник удался на славу.

Второго февраля 1914 года состоялся бенефис кордебалета. После большого перерыва я выступила в балете «Талисман», который очень любила.

Девятого февраля состоялся бенефис Н. Легата по случаю двадцатипятилетия его службы на Императорской сцене (с 1888 года). Он выбрал балет «Эсмеральда», где он так хорош был в роли Гренгуара.

Я была далека от мысли, что Государь может быть в театре в этот день: он постоянно жил в Царском Селе и редко приезжал в город, в особенности вечером. О его приезде в театр мы узнали перед самым началом спектакля. Перед выходом на сцену я стояла в первой кулисе, откуда была видна Царская ложа, и, когда я увидела, что в ложу вошел Государь, мой дорогой Ники, меня охватило такое чувство, которое я не в состоянии ни описать, ни передать. Я не хотела верить моему счастью, что Ники наконец меня увидит в «Эсмеральде», о чем я столько лет мечтала. Теперь я считалась единственной исполнительницей этого балета, и никто не пытался его взять.

Когда я танцевала «Эсмеральду», я перед тем лежала весь день в постели и отдыхала. Я принимала лишь самых близких друзей, но только до 5 вечера, когда тушились огни в моей комнате и в полутемноте я все сосредоточивалась на том, чтобы проникнуться ролью Эсмеральды и воплотиться в ее образ.

В своей уборной в театре в эти дни я также никого не принимала, чтобы не отвлечься от своей роли и не нарушить моего настроения посторонними разговорами. Только раз я отступила от этого совершенно незыблемого правила, когда я должна была принять директора Парижской оперы Бруссана, пришедшего пригласить меня в Париж, в 1908 году, но это был единственный случай.

Я всегда танцевала этот балет с большим увлечением и всею силой души переживала судьбу несчастной Эсмеральды. Но в этот вечер, когда я играла впервые для Ники, я переживала мою роль всем сердцем и душой. Сцену ревности на балу, когда Эсмеральда с Гренгуаром танцуют перед Фебом и его невестою, я провела с таким подъемом, как будто решалась моя собственная судьба. Я играла и танцевала со слезами на глазах. Я чувствовала, что в этот вечер среди зрителей были такие, которые меня понимали и переживали всю драму вместе со мною. Мне было только бесконечно грустно, что я так и не узнала, какое впечатление я произвела на Ники, так как Великий Князь Сергей Михайлович был в отъезде и потому не пришел в театр, а Ники всегда ему говорил, как он меня нашел.

Директор, видя, какой колоссальный я имела успех в этот вечер, и зная, что я должна была в среду выехать на юг Франции, хотел уговорить меня остаться и выступить в следующее воскресенье в «Спящей красавице», которая должна была идти в совершенно новой обстановке, в новых костюмах и с новыми декорациями. Но я отказалась, несмотря на мое сильное желание еще раз станцевать в присутствии Государя. Я не хотела сразу после Эсмеральды появиться в другом балете, а кроме того, Ники любил меня в «Спящей красавице» в старой обстановке, а понравлюсь ли я в новой, было еще не известно.

В среду, 12 февраля, как я и хотела, я уехала в Кап-д'Ай, к себе на виллу, через Париж с «Норд-Экспрессом», а Андрей из Сен-Морица поехал во Флоренцию по делам памятника Императору Александру II, во главе строительного комитета которого он состоял.

Мы съехались с ним в Кап-д'Ай и уютно зажили на своей вилле. Нижний дом, который строили в наше отсутствие, был совершенно готов, но мы допустили оплошность, не предусмотрев центрального отопления. Но в те блаженные времена это могло быть быстро исправлено, и в четыре дня отопление было установлено.

Новый нижний дом был двухэтажный: в верхнем этаже было шесть жилых комнат, из которых четыре с видом на море, для гостей, для адъютанта Андрея - Кубе, для доктора Маака и для камердинера Андрея - Леднева, и две с окнами под потолком для прислуги и две уборные. Внизу - обширный гараж, квартира для шофера, прачечная и котел центрального отопления. Крыша нового дома служила продолжением террасы нижнего сада. Когда все было готово и последний рабочий покинул виллу, мы для освящения дома пригласили из Канн нашего старого друга, отца Григория Остроумова, который отслужил молебен, обошел весь дом и окропил все комнаты Святой водой. Это было настоящим новосельем на вилле «Алам». Потом я всех угостила великолепным завтраком, и все присутствующие расписались в новом альбоме, специально заказанном для виллы «Алам», который сохранился у нас на память. На первой странице альбома так и значится рукою Андрея: «27-го февраля (12-го марта) 1914 года День освящения виллы».

Расписались: Протоиерей Григорий Остроумов, Вова, М. Кшесинская, Андрей, Георгий Пфлюгер, Георгий Маак и Ф. Ф. Кубе.

Первыми поселенцами на вилле были: моя любимая горничная Людмила Румянцева, которая ранее была портнихой в театре и одевала меня, когда я танцевала, а потом перешла ко мне и осталась со мною до своей кончины в 1951 году. При Вове были два воспитателя: русский - Георгий Адольфович Пфлюгер и француз Шердлен и личный его лакей Кулаков. При Андрее - его адъютант Федор Федорович Кубе, его доктор Георгий Георгиевич Маак и его камердинер Леднев. Кроме того, я привезла с собою своего лакея Арнольда, ручного белого голубя и моего фоксика Джиби. На кухне была наша кухарка Марго.

Немного позже приехал ко мне мой брат Филипп Леде, 16 (29) марта, а 26 марта (8 апреля) приехал Великий Князь Сергей Михайлович, которого задержала служба в Петербурге.

В первых числах апреля, на нашей Страстной неделе, мы все по традиции переехали в Канны, где Андрей, по обыкновению, говел в нашей церкви. Пасха была в том году 6 (19) апреля. После заутрени мы не остались разговляться в Каннах, а прямо из церкви, ночью же, на автомобилях вернулись в Кап-д'Ай, где нас ждал богато убранный пасхальный стол. Наша кухарка Марго так развернулась в этот день, что о лучшей кухне и мечтать было нельзя. Мой Арнольд по случаю Пасхи проявил весь свой декоративный талант и с таким вкусом украсил стол, что все были в восхищении, весь стол был убран яичками с маленькими цыплятами, сидевшими в цветах. К нам в эту ночь присоединился адмирал Зеленый, наш старый друг.

Мой сводный брат Филипп Леде жил в нижнем доме. Он нас всех страшно смешил своей педантичностью. Но особенно он был забавен, когда садился играть в винт. Он всегда страшно горячился, каждый ход громко обсуждал, спорил, если, не дай Бог, с ним не соглашались, и самым последним аргументом, после чего было бесполезно спорить, являлось, что «сам Александр Иванович Сапожников» такого хода не сделал бы, или он именно так бы сыграл, как он. С моим братом анекдотов было за это время немало, так как, зная его характер и вспыльчивость, Кубе и доктор Маак его часто поддразнивали.

Мой милый голубь принимал всегда большое участие в семейных торжествах, а когда мы выходили к утреннему кофе, он уже преспокойно разгуливал по столу, пробуя кусочки вкусного кренделя, и, когда я садилась за стол, он непременно вскочит мне на голову и так там и сидит.

За этот весенний период моего пребывания на вилле «Алам» у меня были в гостях: Александр Крупенский, Александр Федорович Иванов, Людмила Ушкова и ее брат фон Цейдлер, К. Рагуса-Сущевский, Катя Облакова, Н. Н. Джонсон, впоследствии погибший вместе с Великим Князем Михаилом Александровичем в Перми, Ф. Ф. Мельцер, владелец мебельной фабрики, певец А. М. Давыдов, Михаил Искрицкий, Сергей Голощапов, знаменитый лошадник, Михаил Лазарев с женой Евгенией, Миша Александров (Долгоруков) и Дмитрий Горациевич Гинцбург, сотрудник Дягилева.

В день рождения Андрея, 2 (15) мая, к нам приехали Константин де Тур, бывший воспитатель сына княгини Юрьевской, а потом состоявший при ней, кажется, в качестве секретаря, и Мари Мокур, которою в давние времена был увлечен Великий Князь Алексей Александрович. По слухам, она, говорят, была тогда красавицей. Андрей мне рассказывал, что каждый год она присылала Великому Князю Алексею Александровичу через Митю Бенкендорфа поздравление, которое она передавала ему за новогодним ужином у Великого Князя Владимира Александровича. Ее подпись в этот день сохранилась в нашем альбоме.

Этот последний довоенный сезон был очень оживленный и веселый. Нам часто приходилось ездить то в Монте-Карло, то Ниццу или Канны на разные обеды.

Пятого мая мы собрались в обратный путь через Париж. Грустно было покидать виллу, так уютно нам жилось в ней, но мы думали вернуться осенью. Мы действительно вернулись, это правда, но не все и не осенью, как предполагали, а через шесть лет, пережив все ужасы Первой мировой войны, переворота, большевизма и бегства из родной страны, чтобы коротать остатки дней своих на чужбине.

Незадолго до нашего отъезда Андрей настоял на прикупке к вилле части соседнего парка, где можно было бы устроить теннис для Вовы и маленькую для него крепость. Участок был действительно очень хороший, а главное, он был плоским, а то тут всегда сады строят террасами. Участок купили, а устройство тенниса и крепости для Вовы мы поручили нашему управляющему.

При отъезде у нас было так много багажа, что поезд, который стоит не более одной минуты, пришлось задержать на целых пять, если и не больше, пока грузили все наши сундуки и снимали нас на прощание на ступеньках спального вагона. Снимок этот у нас сохранился.

В Париже мы провели несколько дней для заказа необходимых туалетов и покупки разных подарков, а потом выехали обратно домой, в Россию.

Ко входу в Библиотеку Якова Кротова