Фриц Лайст

 ПЛЕННИК ВАТИКАНА

К оглавлению

Они этого ждут от него, а он постоянно обещает им это торжественными аудиенциями, своим папским, отцовским благословением, титулатурами, которые, родившись из страсти, страсть и вызывают

 

Католических христиан постоянно называют «сыны», «дочери», «чада». Почему они позволяют называть себя таким образом? Разве это допущение не есть уже акт подчинения, от которого взрослому христианину следовало бы отказаться?

 

Может ли «святейший» отец требовать что-нибудь иное, кроме безусловного послушания и беспрекословного подчинения? Даже если он совершенно безупречен. Опасность состоит в том, что он сам становится пленником этих представлений о святом и об отце.

 

До тех пор пока сила, излучающаяся от этого отца на троне, столь могущественна, католические христиане лишь с трудом будут противиться ей. Кто отважится выступить против «святейшего отца»? Разве это отцовство и его притязание не являются отличными средствами утверждения папской власти или даже её расширения? Принадлежит ли это священное отцовство к сущности петринского сана? Разве епископ Римский не исполнял бы свою должность лучше и послушнее по отношению к Священному Писанию, если бы он отказался от этого отцовства?

 

Конечно, многие и представить себе не могут, чтобы епископ Римский не был больше «святейшим отцом», а стал бы братом среди братьев своих, отказавшимся от своей духовной власти.

 

Тот, кто называет римского епископа «святейший отец», подчиняется его могуществу, сконцентрированному в образе отцовства и обновляющемуся в назывании этого имени. Тот, кто обращается к епископу Римскому, называя его отцом, тем самым говорит: для меня он отец в святости. То же самое происходит тогда, когда папы обращаются к католическим христианам, называя их сынами, дочерьми, чадами, или таким образом говорят о них. Следует только удивляться, почему католические христиане давно не восстали против этой «опеки». До какой ступени «низости» по отношению к «святейшему отцу» «низводятся» христиане таким обращением? Точно так же удивительно, что, по-видимому, римским епископам не хватает ощущения проблематики взаимного обращения. Если нам скажут, будто благоговение перед высоким саном вынуждает к такому обращению, то можно ответить: всё поведение в Церкви, в том числе и сан римского епископа, следует всё снова и снова испытывать, исходя из Нового Завета. Но эти титулы и притязания, связанные с ними, не выдерживают подобного испытания.

 

Стилизация, возвышающая епископа Римского до степени «вселенского отца», снижает всякое отцовство отдельного человека. При этом образном представлении вступает в действие дуалистическая философия. Настоящее отцовство оказывается «духовным», и это – прежде всего отцовство епископа Римского. Этому главному представлению соответствует множество «духовных» отцов в католическом христианстве: это – епископы, аббаты, главы орденов, учителя послушников, исповедники. Повсюду мы встречаем это «духовное» отцовство, величайшим отцом которого является римский епископ. Наряду с этим «биологическое» отцовство оказывается униженные и обесцененным. Правда, его значение не отрицается. Но в конечном счете, оно всего «лишь» биологическое. Небиблейская метафизика даёт почву этому притязанию на «духовное» отцовство вплоть до «вселенского отца». Питается эта метафизика из – ныне более сокрытой, а ранее открытой – враждебности христианства к сексу, из его половой боязни; прежде всего она питается пока еще неопределенным половым страхом неженатых священников. Перемена в концепции пола в среде римско-католического христианства вырвала бы почву из под ног псевдо-духовного отцовства. Двойственное разделение на духовное и биологическое отцовство, разрыв человека на дух и чувственность, Библия не знает. Если исходить из библейского понимания человека, то притязания на духовное отцовство, вплоть до «вселенского» отцовства, были идеологическим превышением со стороны определенных господствующих институтов. Чем же лучше епископ Римский обеспечит свой сан как не притязанием этим и не торжеством своего «вселенского отцовства»?

 

Разве притязание, будто он является отцом нас всех, не есть своего рода духовная навязчивость? Те католические христиане  поддерживают притязание и эту навязчивость до тех пор, пока бездумно говорят о «святейшем отце». Такие рассуждения могут задеть некоторых читателей или неприятно затронуть определенную сферу их чувства. Однако из этого не следует отказ в уважении к епископу Римскому, если мы оспариваем, что не являемся сыновьями или дочерьми этого «отца».

 

В истории Израиля только позднее и нерешительно назвали Яхве, Святого для Израиля, Отцом. Прямо таки революционно звучит обращение Иисуса: Авва, Отче.

 

Благодаря молитве Иисуса, обращение «Отче наш» стало обращением к Богу, которое по своей смелости было  тогда совершенно новым словом и целым открытием. Может ли человек обращаться к Святому и Непостижимому, «имя которого обитает среди нас», или к Отцу? Мы смеем делать это при общении с прославленным Иисусом. Смелость эта давно уже забыта, уступив место доверительности и бездумию. В сфере этой доверительности и могло укорениться обращение к епископам со словами «папа», отец.

 

По мере того как забывалась смелость, благодаря которой Иисус взывал к Богу Израиля Авва, на его место должен был заступить ощутимый образ. Ощутимым становится «святой отец» на аудиенции, ощутимым делается он и на многочисленных портретах, которые его показывают, будучи развешаны в квартирах. Заменяется ли незримый Отец Иисуса Христа ярким Святейшим Отцом?

 

Дело обстоит так, словно мягкая сила с колоссальной целеустремленностью называет христиан детьми (чадами) и усматривает их насущную задачу в послушании. «Отчая» любовь вызывает притязание на «отцовство», которому «дети» за все благодарны. Можно ли вообще этот образ отцовства применить к человеку, если мы вспомним, как Иисус пользовался обращением «Авва – Отче»? Не возникает ли при этом неизбежная опасность, что человек, к которому применяются библейские понятия «отец» и «святой», обожествляется, деифицируется? При этом речь идет не о сознательных процессах, а о таких событиях, которые не поддаются контролю.

 

В патриархальном представлении о «вселенском отце семьи человеческой» отцовство подчеркивается настолько сильно, что, по-видимому, забывается материнство. Ну а Предание давно имеет представление о Церкви как Матери. Еще более значительным является учение о Марии как «Матери Божией». В своей речи в конце четвертой сессии Второго Ватиканского собора Павел VI провозгласил Марию «Матерью Церкви». Догматическая конституция о Церкви «Лумен Гентиум» заходит в своих высказываниях о Марии еще дальше. В главе 8 там о Марии говорится: «Поэтому Священный синод осветит в рамках учения о Церкви… обязанности и долг искупленных людей по отношению к Богородице, Матери Христовой и Матери людей – прежде всего, верующих людей». Павел VI назвал в упомянутом обращении главу о Марии «апогеем и венцом конституции о Церкви».

 

Мария объявляется Матерью Церкви, собор называет ее «Матерью людей».

 

Из библейского богословия эти высказывания обосновать невозможно. Ну так пусть это покоится на своих собственных основах. Однако ошеломляет напряженность, когда папа оказывается «вселенским отцом всей семьи человеческой», а Мария – «матерью Церкви и всех людей». И обоим подобает универсальность – епископу Римскому и Марии, Матери Иисуса.

 

Эта напряженность между вселенским отцом и вселенской матерью увеличивается еще больше, если мы приведем некоторые мысли о Марии, высказанные в беседе Павла VI с Гиттоном: «Не исключено, что приближается время Пресвятой Девы… Пресвятая Дева есть предвосхищенное сияющее конечное состояние творения… Таким образом, Пресвятая Дева суммирует всё течение времен и тем самым – символ "Альфы" и "Омеги"».

 

Тот, кто прошел процесс воспитания библейским мышлением, крайне удивлен тем, насколько бесконтрольно здесь нагромождаются христологические высказывания на Марию. Однако в подсознательной глубине нашей мысли мифически понятый вселенский отец и мифически истолкованная «Пресвятая Дева» соответствуют друг другу.

 

5. Священный год

 

То, что происходит при массовых аудиенциях, еще больше раздувается посредством установления «священного года», в течение которого сотни тысяч людей приезжают в Рим и созерцают папу на аудиенциях.

 

Рим и епископ Римский делаются целью паломничества. Правда, официально это называется паломничеством к могилам Апостолов; их посещением можно добиться юбилейного отпущения грехов. Но на самом деле, наивысшая цель этой поездки состоит в папской аудиенции .

 

Первый Священный год был назначен Бонифацием VIII на 1300 год. Разнесся слух о том, что 1 января даруется якобы «полное отпущение грехов». Следствием этого было устремление в Рим многочисленных паломников. 22 февраля Бонифаций особой буллой «Антикворум хабет фидем» провозгласил об этом отпущении.

 

Священный год полагалось сначала справлять каждые 100 лет. Но Климент VI назначил второй Священный год на 1380 год. Третий был в 1390 году; затем был установлен промежуток времени в 33 года. Павел II установил промежуток в 25 лет. Реформатские соборы, состоявшиеся в Пизе и Констанце, резко критиковали Священный год прежде всего из-за алчности пап, связанной с отпущением грехов во время этого юбилея. Это отпущение можно было сначала получить только в Риме, к тому же не на пятнадцатом посещении храмов Петра и Павла. Туземные жители должны были посетить эти храмы 30 раз.

 

Лев XIII в 1900 году возобновил обычай справлять Священный год. Следующий Священный год состоялся в 1925 году при Пие XI; 1933 год был также объявлен священным в связи с датой 1900 лет со дня смерти Иисуса. 1950 был последним из них при Пие XII. Священный год начинается с того, что открывают Порта санкта . Эту священную дверь открывают перед рождественской всенощной в соборе св. Петра папа и одновременно легаты – в Латеранской базилике, в храмах Мария Маджиоре и св. Павла.

 

Такое открытие Порта санкта, святой двери, впервые произошло в 1500 году. Двери остаются открытыми целый год и охраняются пресвитерами.

 

Сомнительной в Священном году является прежде всего его «священность». Определение этой святости звучит так: «В богословском смысле это год, долженствующий служить особым образом освящению верующих путем дарования полного отпущения грехов и других духовных даров» .

 

Об отпущении грехов, которое, согласно этому тексту, придаёт Священному году качество особой «святости», говорится: «Условия юбилейного отпущения грехов точно изложены в Отпускной булле, которая издается со времени Григория XIII в праздники Христова Вознесения перед началом Священного года. Она обычно содержит особые полномочия для исповедника, в том числе – освобождение от так называемых резерватных грехов и иные церковные мер» .

 

Сомнительное установление отпущения грехов, которое следовало бы давно отменить, находится в центре Священного года. Сначала юбилейное отпущение грехов могло совершаться только в Риме. Но уже в XV веке было установлено, что это можно получить и дома, не совершая паломничества.

 

Хотя при этом определении Священного года речь идет об «освящении», бросается в глаза следующее: отсутствует решающее библейское определение: обращение на путь истины. Можно подумать, что Священный год – это призыв ко всему католическому христианскому миру обратиться на путь истинный. Однако больше речь идет о «делах», устанавливаемых для получения отпущения грехов и благодати. Особым же делом является «паломничество» в Рим.

 

Кроме того, напрашивается вопрос, как можно год объявить «священным»? (За ним последовали, конечно, многие секулярные прокламации, объявляющие «год всемирного здоровья» и другие). Сомнение меньше затрагивает то, что в течение священного года дела в Риме могут быть подчас весьма несвященными и в основном носить светский характер. Опасаться следует прежде всего недоразумения, возникающего при испытании святого; мы имеем в виду то, что святое низводится до мифически-магического. Отпущение грехов как средство «освящения» – какая это опасность для уклона в магию! Чтобы характеризовать Священный год, прежде всего называется юбилейное отпущение грехов. Разве не ощущается при этом замешательство богословия, которое при таком установлении не знает, что же с ним делать в дальнейшем?

 

Да простят нам нашу настойчивость: не есть ли это рационализация иного содержания всех этих действий? В центре внимания без конца находятся торжества, совершаемые вокруг Рима и папы. Конечная цель Священного года – это торжество масс ради папы. На этом строится рационализация паломничества, получение отпущения грехов и духовных даров. Мы не говорим уже об экономических сторонах, связанных с установлением Священного года. Об этом высказывались соборы. Библейский опыт святости никак не вяжется с тем, что епископ Римский может объявить тот или иной год «священным».

 

Священный год служит повышению власти римского престола. Уже само торжественное объявление юбилейного отпущения грехов и дарование полномочий отцам-исповедникам является актом величия верховного владыки Церкви. Эта власть и полномочия являются на протяжении всего года особо подтвержденными благодаря толпам паломников. Средоточием Священного года является триумф папства как центра Церкви, «вечного Рима» в качестве «священного места» католического христианства.

 

Зрелище паломничества в Рим есть главное и выдающееся в этом мероприятии. Триумф верховного епископа, «отца» всех католических христиан – это центральное событие такого года. Можно утверждать: речь идет о духовном пропагандистском предприятии, о пропаганде Рима и папства средствами духовной благодати, прежде всего – отпущением грехов и римским паломничеством. Светский характер этого предприятия всякому бросается в глаза, и прежде всего тому, кто хоть раз «проделал это вместе со всеми».

 

Если мы отвлечемся от идеологической надстройки, которая является слабой по своему богословскому содержанию, то остаются в наличии добывание престижа и власти папы. Так что же общего у «Священного года» с самой сущностью христианской жизни? Разве он служит укреплению веры, обращению на путь истинный? Возможно, что кое-кто таким образом и придет к переосмыслению своей жизни. Но в целом это – учреждение недуховной игры, служащей прежде всего тому, чтобы выделить посильнее папскую власть и представить её как необозримую. Епископ Римский всегда есть цель паломничества ы Рим. Именно он всегда провозглашает Священный год, открывает и заканчивает его, дарует отпущение грехов и полномочия.

 

Не в последней степени этим «священные годы», становящиеся все более частыми, помогли тому, что в сознании католического христианина епископ Римский приобрел самое большое место.

 

Именно в Риме происходили первые скопления огромных масс народа в новое время. В Риме организовывались массовые манифестации, которым стали подражать государства и партии, а прежде всего – диктаторы. Из этого можно увидеть силу внушения подобных представлений. Массы, которые ежегодно, прежде всего в «священные годы» устремляются в Рим, получали сильное впечатление от «священности» города и его епископа. С этой точки зрения, эти мероприятия суть надежное средство обуздания масс, связывания их минимальными средствами; массы устраивают апофеоз царя священников. Но если спросить, насколько отдельный человек из этих масс вынес для себя истинное вероисповедное решение, то можно задуматься и опечалиться. Такие отдельные люди есть, но отдельные люди по сравнению с массами в расчет не идут. Паломничества в Рим сделали Церковь массовой, причем речь шла о числе верующих, которых удалось направить в нужное русло. Для программы-минимум паломничества в Рим есть одно из наиболее действенных средств духовной пропаганды и повышения власти епископа, считающего себя верховным первосвященником (суммус понтифекс) этих масс.

 

6. Вечный Рим (Рома этерна)

 

В сознании католического христианина город Рим имеет особое значение. Это тем более удивительно, что «святыми местами» являются в конечном счете Иерусалим, Вифлеем и Назарет. Бесчисленное множество христиан в течение двух тысячелетий совершали паломничества в Иерусалим. Однако и сегодня все эти места всё еще находятся на заднем плане; гегемонией по отношению к ним обладает Рим.

 

Не патриарх Иерусалимский, а епископ Римский стал средоточием Римско-католической церкви. Первым «епископским престолом» Петра был Иерусалим, а потом по легенде – Антиохия и, наконец, Рим. При этом мы не обращаем внимания на то, что ни римская община, ни тем более общины Антиохи и Иерусалима не были основаны Петром. Кроме того, в начале в Риме не было монархического епископата, а была коллегия пресвитеров.

 

Тем не менее, католические христиане не говорят ныне о «Вечном Иерусалиме», а говорят о «Вечном Риме» . У подножия Семи Холмов еще паслись козы, когда Иерусалим – уже в VII веке до христианской эры – имел за своей спиной долгую историю. Рима еще не было на свете, когда в бывшем ханаанском городе жили Давид и Соломон. Еще задолго до того. как был основан Рим, на горе Сион возвышался храм, построенный по повелению Соломона. Когда израильские племена направились из Египта через пустыню в Ханаан и объединились у Сикема с другими племенами в «лигу Яхве», Иерусалим уже существовал. Постепенно Ханаан стал владением амфиктионии племен; непокоренным оставался ханаанский город Иерусалим. Иоав, полководец Давида, сумел наконец захватить город. Давид сделался наследником царей этого города и стал трижды коронованным царем: северных племен, южных племен и царем Иерусалимским.

 

Несмотря на то, что история Иерусалима на 100 лет старше римской, мы говорим о «Вечном Риме». Конечно, Рим сделался центром огромной империи. Иерусалим и государство Иуды никогда не имели счастье завоевать империю. Римские легионы в 67 году до Р.Х. под руководством Помпея завоевали Иерусалим; с тех пор Иерусалим и Иудея стали частями римской провинции Сирии.

 

Великое царство Давида распалось, попытка Ирода провалилась; в 70 году Тит захватил город, который до нынешнего дня считается «святым». На барельефах арки Тита в Риме можно видеть предметы культа из ироиданского храма. Рим был счастливым городом, создавшим империю; Иерусалим был несчастливым городом, который каждые двадцать лет завоевывался, осаждался или разрушался чужеземными завоевателями. Конечно, Иерусалим стал символом и надеждой спасения вплоть до «нового Иерусалима», который сойдет с небес. И все-таки Рим стал «Вечным Римом» – все-таки! Разве что в качестве заменителя того, что постоянно не удавалось?

 

Произошел своеобразный сдвиг: Иерусалим был местом, где образовалась первая Община. Иудео-христианские общины отделились от рождающейся Церкви. От их традиции мало что осталось и сохранилось. Церковь могла стать более «иудейской». Но она стала эллинистической, а по своей правовой конституции – римской, до сегодняшнего дня. «Вечный Рим» заступил место Иерусалима.

 

Понятие «Вечный Рим» проистекает из благовестия римской империи.  Два поэта – Тибулл и Овидий – впервые прославили Урбс как «Вечный Рим». Тибулл говорит: «…этерна… урбис мёния…», т.е. «стоны вечного города». Рим явился подлинной столицей земного шара. «Урбс Ром этерна», – так написано на монетах императора Адриана (117-138). И еще чаще такая надпись встречается в IV веке.

 

В мифической картине мира столицы империй были центрами блага их государств. Вавилон, так же как и Иерусалим, как и Дельфы, был центром и пупом земли. «Вечный Рим» был не просто столицей могущественной империи, где находились императоры и высшие правительственные учреждения. Рим для Римской империи был городом блага, исходящим от благой вести в евангелии «Августа», возвышенного и священного. Буду республикой или империей, Рим все равно нес спасение и благо всей вселенной.

 

 «Второй Рим» – Византий – во все время своей истории, вплоть до завоевания его турками, постоянно старался стать таким благодатным городом. Когда Карл Великий короновался как римский император, Византия не признала этой коронации. Это коронование императора сочли узурпацией. Византий обладал тем преимуществом, что за его стенами был император. Соперничество продолжается между Римом и Византием в обоих патриархатах. Сначала выгодно было византийскому патриарху. Ибо епископ Римский был вассалом восточно-римского императора вплоть до пеппинова дара.

 

В упорной борьбе епископы Римские добились вступления в традицию благодатного города Рима. Правда, огромной ценой – ценой раскола с Востоком. Этим было вызвано сужение Церкви; католическая Церковь стала теперь всего лишь латинской. Городом благодати Рим продолжал оставаться и далее: место римского императора заступил епископ Римский. Папский Рим унаследовал достояние благодати. своего апогея этот процесс достиг в идеологии, учившей: блаженным может стать только тот, кто принадлежит к римской Церкви.

 

Два приведенных далее текста, разделенные столетиями, тем не менее говорят о той же самой римской идеологии. Оба понимают католическую Церковь как римскую Церковь. Церковь города Рима есть не только глава, но и вообще отождествляется с Церковью как таковой. латинская Церковь под руководством Рима – это единственная католическая Церковь. Вне этой «парциальной» Церкви нет спасения.

 

В своей булле «Кантата Домине» Евгений IV (4 февраля 1441 года) учил, что римско-католическая Церковь – единственная, которая дарует блаженство:

 

«Пресвятая Римская Церковь верит, исповедует и твердо (фирмитер) провозглашает, что никто, не принадлежащий к этой Церкви, то есть не только язычники, но и иудеи, еретики и схизматики, не могут приобщиться к жизни вечной, а будут ввергнуты в вечный огонь, уготованный диаволу и аггелам его, если они до конца своей жизни не присоединятся к Церкви (фуэрунт аггрегати). И настолько крепким (тантумкве валере) является единство тела Церкви, что церковные таинства служат во благо только её членам и что только им через посты, милостыню, священные обязанности и христианские упражнения даруется жизнь вечная. И никто, как бы он ни раздавал милостыню, даже если прольет кровь свою во имя Христово, не сможет спастись, если он не пребывает в лоне и единстве католической Церкви .

 

Благодатный город Рим в качестве центра Империум Романум сделался благодатным городом Церкви. Во многих текстах трудно распознать, что точно они имеют в виду, когда говорят о «пресвятой Римской Церкви». Да и в отношении этой буллы возникает вопрос: является ли эта Римская церковь поместной церковью Рима, поскольку она – руководительница всей Церкви, или же Римская церковь уже идентичная Церкви вообще? Евгений IV учил: кто не принадлежит к этой Церкви, не может добиться спасения. Даже свидетельство, запечатленное пролитием крови за Христа, не может обеспечить спасения, если умирающий испускает дух, будучи отделено от «Рима». В Новом Завете верующий получает спасение и прощение своей верой в Бога Иисуса Христа и в искупительные деяния, совершенные Иисусом. Не ставит ли это письмо Церковь над Богом и Иисусом?

 

Если допустить, что отождествление идет дальше, то мы должны сказать: центром Церкви Рима является её епископ – папа. Значит, общение с Римской Церковью обеспечивает спасение лишь тогда и постольку, когда христианин живет в единстве с епископом Римским. Так что же: епископ Римский и Римская Церковь выше единственного Спасителя Иисуса?

 

Через 440 лет это учение было повторено и подтверждено. Пий IX учил, что Римская Церковь – единственно спасающая (1854): «Согласно вере, следует считать, что вне римской апостольской Церкви никто не может добиться спасения… Тем не менее, следует считать столь же верным, что те, которые не знают истинной религии, если это незнание непобедимо, не имеют вины пред очами Господа. Но кто же столь дерзок, чтобы определить границы этого неведения пред лицом (юкста) мировоззрений, многообразия народов, местностей, мнений и многих иных вещей?» .

 

Этот текст тоже говорит о Римской Церкви, называя её «римской апостольской Церковью». Как бы ни понимать это обозначение, вне этой церкви никто не может иметь спасения. Поскольку это название обозначает всеобщую Церковь, им охвачены только латинский Запад и его миссионерские церкви. А как быть с восточными Церквами? Разве в них христианин не может получить спасение? Как быть с реформатскими Церквами, со свободными Церквами?

 

Фактически имеется в виду тождество: Римская Церковь = Церковь = Папа. Епископ Римский стал универсальным вселенским отцом и царем священников; он сделал Рим новым благодатным городом христианской империи. Учение о римском епископе как дарующем спасение особенно ясно стало высказываться в период позднего Средневековья. Нынешний «вечный Рим» – это благодатный город спасителя, который, будучи епископом Римским, есть Суммус Понтифекс.

 

Учение о епископе Римском как о дарующем спасение распространялось в течение столетий.

 

В середине XIII века законоучитель Бонгвида из Ареццо высказывает следующую концепцию примата: «Он выше любого собора и любого установления, он – тот, над которым нет никого, он может распоряжаться небом, а на Земле обладает полнотою власти. Он – наместник Иисуса Христа и занимает место истинного Бога. Он тот, кому никто не может сказать: зачем ты делаешь так, а не иначе? Он тот, у которого воля стоит вместо причин, ибо все, что он решает, обладает силой закона».

 

Эб Роберт Килуордби в 1274 году обращается в Лионе в Григорию Х следующим образом: «Святейший отец, я – дело и творение рук твоих, моя Церковь – это твоя Церковь, моя собственность – твоя…»

 

В произведении Фомы Аквинского «Контра эррорес грекорум» («Против заблуждений грехов») есть предложение, относящиеся к необходимости спасения через папу: «субессе Романо понтифици эссе нецесситате салутис» .

 

В простом переводе это предложение означает: «непременным условием спасения является подчинение Римскому Первосвященнику». Но разве есть второе непременное условие наряду с необходимостью доверить себя Богу и носителю спасения Его, Иисусу, веруя в Него? А оно к тому же обозначается не как «вера», а как «субессе» – «подчинение».

 

Римские епископы неоднократно заявляли свое притязание на посредничество для всех верующих. Пий IX формулирует это притязание в письме к кайзеру Вильгельму I: «Всякий, принявший крещение, в каком-то отношении или каким-то образом, о чем здесь не место говорить подробнее, принадлежит папе, утверждаю я» . Кайзер в своем ответе отверг это папское притязание: «Как должно быть известно вашему святейшеству, евангелическая вера, которую я исповедую подобно моим предкам вместе с большинством моих подданных, не позволяет нам в отношении к Богу признавать иного посредника, кроме Господа нашего Иисуса Христа» .

 

6 ноября 1949 года Пий XII держал речь перед Объединением католических итальянских юристов. Это Объединение собралось на свой первый национальный конгресс в Риме: «Поздравляя вас с законченной работой, мы должны подчеркнуть, что вашим долгом и заботой было, в качестве истинных и подлинных католических юристов, окружить колыбель вашего Объединения двойным ореолом славы, один из которых сияет от Вечного Рима, а другой – соответствующий названию его, – которым вы украшаетесь… Рим прославлен тем, что является великой матерью права».

 

Римлянин Пий XII с понятной гордостью говорит о своем родном городе. Он и двигается в кругу мифа о «Вечном Риме». Не в последней степени этот миф обусловливал папскую власть, и наоборот, последняя использовала миф о Риме.

 

Ссылка на «Вечный Рим» выдает опасный подтекст: всё должно оставаться вечным, как есть. Этот Рим есть ныне папский Рим, и он должен пережить все времена неизменным. В этом слове «вечный» может заключаться опасность того, что любая настоящая реформа в Церкви наткнется на отказ. Рим «вечен», а это означает, что он неисчерпаем силами своего собственного обновления.

 

Трудность заключается не просто в централизации Церкви Рима. То, за что – сознательно или бессознательно – борется Рим, против чего выступают многие в Церкви, это тот факт, что Рим хочет быть городом спасения. Одни защищают это притязание, другие оспаривают и противятся ему.

 

С падением централизации пал бы и Рим как город благодати. Поддержание центрального управления Церкви в Риме является оправданием притязания, будто из Рима исходит спасение всему миру. Наряду с официальным символом веры, у католического христианина есть «сверхвера»: «вера» в спасительного отца и царя священников, и не просто в ватиканские догмы, а вера в то, что Рим есть город спасения. О чем же и говорит Священный год и паломничество в Рим, как не о том, что именно в этом городе даруется благодать?

 

В католическом христианстве постепенно образовался новый миф о Риме, который столь же бездумно относится к католической «вере», что мы с трудом осознаем его.

 

Давайте посмотрим еще раз, какое значение в истории иудейства и христианства имеет Иерусалим. С Иерусалимом связано обетование спасения. И все же не Иерусалим стал центром Церкви, хотя именно там находится тот камень, на котором совершилось Спасение.

 

В то время, когда жил и умер Иисус, возник «спор» между двумя обетованиями спасения. Слово «Евангелион» говорит нам: из Рима вышел Евангелион от императора, который есть сотер, несущий спасение, дающий земле благодать. Вопреки этому, явился другой Евангелион, Распятого, Который есть единственный, несравненный Сотер. Ради своего внутреннего религиозного посланничества Рим вынужден был бороться с этим обетованием, чтобы спасти состав Римской империи, Империум Романум.

 

Пусть святые места в Израиле очень высокочтимы, но всё же Рим стал центром латинской Церкви. Тот самый Рим, который был сердцем империи, является теперь средоточием Церкви. Там, где правил август, где он возвещал свое благовествование, располагается теперь в «Апостолическом дворце» Суммус Понтифекс, епископ Римский и наследник Петра. Всё это может быть весьма складно. Но во всяком случае, давно не само собой разумеется, что место Иерусалима заступил Рим.

 

Один историк описывает удаление на задний план Иерусалима и выступление на первый план Рима следующим образом: «Будучи городом могил Апостолов, Рим на Западе имел притягательную силу уже в доконстантинову эпоху, и эта сила возросла после победы Церкви благодаря почитанию мучеников… Поминальные храмы Санта Кроме тг Джерузалемме и Санта Мария Маджоре соединили традиции «Иерусалима» и «Вифлеема» с понятием кадут орбис христиани, который тем самым получил двойное освящение» .

 

Итак, два храма в Риме заступили место Иерусалима. Появилось к этому еще и нечто иное: «Только юбилейный год при Бонифации VIII, даровавший Риму полноту отпущения грехов, обеспечил городу Петра /…/ первенствующее положение .

 

Не раз уже указывалось на следующее: христианство удаляется от духа Библии, бесконтрольно наживались магия и миф. Для такой наживы в римско-католическом христианстве есть немало уязвимых мест: почитание Марии и святых, превышение священнического служения до степени посредничества, завышение власти римского епископа как универсального отца и царя священников. Сюда же относится оттеснение на задний план Иерусалима и родины Иисуса и выдвижение императорского «Вечного Рима». Если историк полагает, что именно отпущения грехов создали Риму такое гегемонистское положение, то он совершенно прав. Злоупотребление отпущениями грехов, из-за которого вспыхнула Реформация, было магическим. магические недоразумения и магическое злоупотребление отпущением грехов объединились с мифическим отчуждением должности Петра от ее новозаветной харизмы.

 

В как обзывается Рим в Новом Завете? В тот период Римская империя вела смертельную борьбу против Церкви. Откликом на это является «Книга утешения», книга Тайного Откровения. Этот Апокалипсис называет Рим определенным числом, шифром. Рим – это Вавилон.

 

Вавилон, символ безбожной, враждебной Израилю силы, сделался псевдонимом Рима, когда один Евангелион стал против другого Евангелиона: благая весть императора-сотера против благовестия распятого и прославленного Мессии Иисуса.

 

Тайное Открвоение рисует будущее как будущее победителя-Бога. Он преодолевает безбожные силы, он побеждает Рим. Посланец Божий провозглашает будущую победу: «Пал, пал Вавилон, великая блудница, жилищем бесов…;  яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею…»

 

Каким же образом Вавилон Тайного Откровения , под которым подразумевался Рим, стал Рома этерна, городом спасения католического христианства? Это указание не следует извращать так, , будто всё, что говорит Рим, надо проклинать или презирать. После Константинова переворота, когда Церковь стала Церковью государственной, когда римские епископы основали своё священническое царство, они выступили наследниками Рома этерна.

 

            III. Санктиссимус Доминус – Святейший Господин

 

1. Кристификатио? (Уподобление Христу?)

 

Неприятно поражать может даже титул. Не является ли злонамеренным преувеличением, когда спрашивают, будто епископа Римского возносили настолько, что превратили его в новое воплощение «Христа»? Прежде чем мы перейдем к подробному рассмотрению этого вопроса, приведем сначала утверждение одного «римского богослова», Ариальда из Виллановы. Он опубликовал его за два года до того, как Бонифаций VIII своей буллой «Унам санктам» довел властные притязания епископа Римского до апогея (1302 г.).

 

Ариальд учит следующему: «Кто же из верующих станет отрицать это, если халдеи и варвары не признают этого, что Римский Первосвященник (Понтифекс) есть Христос на земле… поскольку он один среди епископов (понтифекс) дарован как свет народов и союз людей, чтобы спасение явилось всем до краев земли» . Епископ Римский для этого богослова – Христос на земле. Мы должны иметь в виду это утверждение при последующем изложении нашей темы.

 

В различных клятвах, которыми епископы и кардиналы обязаны присягать епископу Римскому, а также  в папском благословении епископа Римского называют Сантиссимус Доминус – Святейший Господин.

 

Немецкий титул «господин» (герр) не имеет в основном более того возвышенного значения, которое было ему присуще поначалу. Латинский титул «доминус» еще сохраняет такое значение в литургии, хотя совершающие её и присутствующие не всегда осознают происхождение и значение этого обращения. Доминус – это перевод греческого «Кириос» – «Господь». Приходы приветствуют друг друга и заверяют друг друга в своем единстве в «Господе» (Кириос) Иисусе. Наводит на размышление то, что в этом приветствии Иисуса называют только «Господь», «Господин» (Доминус), но не «Санктиссимус».

 

Кириос–Господь представляет в греческом переводе Библии – Септуагинте – истолкование непереводимого «святого имени». Моисею это имя сообщается «на горе Божией». Нынче мы читаем его как Яхве, Иегова. Это имя переводится и истолковывается в Септуагинте как Кириос – Господь. Яхве – это Кириос, Господь; Он – Бог Израиля, Господь и Творец. (В отличие от немецкого, английского, французского и других западноевропейских языков, русский язык совершенно точно передает значение слов «Кириос», «Яхве», «Доминус» понятием «Господь». Дело в том, что немецкое «herr», английское «lord», французское «senior» и т.д. переводится вообще как «господин» и только в применении к Иисусу Христу это слово понимается как «Господь». Однако в западных языках нет такого особого слова, которое имело бы то возвышенное значение, которое следует вкладывать в понятие «Кириос». В церковнославянском переводе Библии вообще нет слова «господин», там употребляется только слово «Господь». – Прим. перев.)

 

Новый Завет применяет тот же титул, дабы возвестить место Иисуса в великой истории спасения. Церковные общины, говорившие по-арамейски, называли воскресшего и прославленного Иисуса сначала «слугой». Но, разумеется, для понятия «Господь» известен и арамейский титул. Первая молитва, обращенная к Иисусу, гласила: «Маран-афа», что означает: «Да приидет Господь наш». Павел цитирует этот возглас в своем Первом послании в коринфянам (1 Кор 16, 22). Послание это написано по-гречески. И вот внутри греческого текста появляется арамейский молитвенный возглас. По-видимому, он означал мольбу о парузии (втором пришествии) прославленного Иисуса, «раба Божия» и «Господа».

 

Тем же титулом «Господь» назван и епископ Римский. Но в то время как прославленный Иисус «только» Кириос, Господь, епископ Римский – «святейший Господь» (святейший господин). Снова подтверждается следующее: мессианские титулы и керигматические высказывания, относившиеся в Новом Завете только к прославленному Иисусу, распространяются на епископа Римского. Не происходит ли – в основном, бессознательно – христификатио (отождествление с Христом) епископа Римского?

 

Одним из официальных титулов епископа Римского является «викариус Кристи» или «викариус Деи».

 

Имена и титулы обладают властью и могуществом, которыми не распоряжаются те, кто их употребляет. Более того, титулы «распоряжаются» (помыкают) людьми, которые по-видимому сами их придумали и изобрели.

 

Обращение «викариус Кристи» опасно. мы уже говорили об этом: прославленный Иисус – вот единственный, несравненный «Наместник»; будучи воскрешенным и прославленным человеком, Он и есть викариус Божий.

 

Если применять этот титул к епископу Римскому, то следствием этого может быть незаметное и недопустимое сближение и отождествление с прославленным Иисусом. Оно может зайти настолько далеко, что подсознательно в умах христиан епископ Римский займет место Христа.

 

Итак, мы оказываемся перед фактом бессознательного христификатио епископа Римского. Эта гипертрофия происходит у членов курии, и у него самого, и у его почитателей. Рациональными аргументами это, конечно, легко «опровергнуть», ибо в сфере разума (рацио) этот бессознательный процесс е встречается.

 

Петринское служение епископа Римского как бы переполняется прототипом носителя спасения: точно так же его почитатели переполняются и наводняются тоской по Спасителю с бессознательной глубиною. Этот прототип носителя спасения проявляется в разных аспектах. Епископ Римский «отдает себя» латинским христианам не так и не в тех аспектах, как массам в Африке, Индии и Южной Америке. Наряду с магическими, мифическими чертами здесь прежде всего черты новозаветного образа Христа, в который облекается прототип носителя Спасения. Первый из них извлечен нами из речи патриарха Венецианского Ронкалли, незадолго перед тем, как он стал папой. Другие примеры – это папские песнопения и папские молитвы.

 

Тот, кто изучает «духовный дневник» Ронкалли – Иоанна XXIII, – бывает растроган искренностью души (анима кандида), выраженной в нем. Но одновременно внимательный читатель бывает тронут стереотипами, если не идеологическим богословием этой книги. То, что этот человек, пройдя все эти шаблоны и клише, стал тем, кем он был, – верующим христианином, достойно восхищения и удивления.

 

Если подвергнуть исследованию библейские цитаты этого дневника, то обнаружится, сколько экономным было обращение с Библией, сколь редуцированным, почти монофизитским, было его представление об Иисусе, хотя он и не раз говорит о Нем, как о «евхаристическом Боге». Ронкалли возрос в условиях богословия, которое было чуждым Библии и широко идеологическим. Несмотря на это, он «своим сердцем» завладел тем, что ему было преподано. Его богословские категории были не тем, что категории его верующего окружения. Поэтому он и мог постоянно преодолевать и проламывать схему. Несмотря на это, и он рассматривал римского епископа и, прежде всего, своих предшественников с идеологической точки зрения. И это тем более замечательно, что он после столь продолжительного времени явился первым епископом Римским, который попытался сломить сопротивление курии мягчить самодержавие папы. Будучи патриархом в Венеции, Ронкалли проповедовал: «Во времена Иисуса говорили чудеса: вместе с Пием XII этот голос стал более действенным и проникновенным, пока не превратился во всемирное признание» .

 

В данном случае, в таком здравомыслящем человеке как Ронкалли действует схема его идеологии: в этой стилизации, которую приемлет Ронкалли, папа отождествляется с Христом. Следствием этой мифологизации является то, что из виду теряется реальность.

 

В подобном же стиле выдержаны и последующие утверждения: «Вместе со святейшим отцом нашим Пием XII мы участвуем в явном раскрытии новых небес (уна апертура евиденте Деи нуове чели), в улучшении контактов гражданского строя с религиозным и политическим строем» .

 

И даже если этот текст сочинен секретарем или подготовлен им, он все-таки ужасен в своем приукрашении действительности. Можно говорить и просто о гиперболе. Но такая гипербола заключается в самом стиле, в тех структурах, где папа возвышается до положения сверх-отца, до спасительного образа. Похожим является и замечание Ронкалли о смерти своего предшественника: «Весь мир собрался вокруг папы на вершине горы Елеоской, как ученики Иисуса, чтобы как бы и глазами и сердцем сопровождать его вознесение на небо» .

 

Прославление и вознесение Иисуса рассматриваются здесь заодно с кончиной папы: горница смерти становится центром всего мира. Спаситель-папа совершает в своей кончине последнюю свою спасительную функцию. Папа – это второй Иисус Христос. Смерть его – это «вознесение» на небеса.

 

Следовало бы подвергнуть исследованию образный язык епископов и пресвитеров на предмет понимания своей должности. Правда, образность поблекла и сделалась стереотипом, клише, но все-таки выбор образов переходит в то бессознательное, которое часто обладает более сильным влиянием, чем очевидно контролируемое сознательное, которое отмело бы это притязание.

 

Для нашего рассуждения важен образный язык епископов Римских. Почитание епископов Римских бессознательно переходит в своего рода христификацию каждого епископа Римского. Еще ближе к мучительной судьбе Иисуса придвигает себя Павел VI, используя образ тернового венца. В своей рождественской речи 1969 года перед курией он говорил о страдании, которое ему причиняют те священники и члены орденов, которые покидают свою профессию, потому что им не разрешается связывать должность пресвитера и бракосочетание. Павел VI говорит об этом таким образом: «Вторым явлением времени является то, что чрезвычайно малый, но всё же чувствительный процент священников и членов орденов изменяют своему святому долгу, который они взяли на себя перед Христом, Церковью и своей совестью при свободном решении и из любви к Богу. Это – Наш терновый венец…»

 

Смеет ли епископ говорить о себе таким образом? Не нарушает ли он тем самым известной границы, которую не имеет права переходить даже будучи «наместником»?

 

Другие примеры взяты нами из папских песнопений и молитв за папу. Это только небольшой выбор. А такими текстами можно наполнить целую книгу. Из них вытекает та из основных линий картины, с точки зрения которой истолковывается и видится епископ Римский. Эти песенные и молитвенные тексты суть документы и высказывания такого богословия, которое проходит рядом с официальным, но чаще всего оно даже действеннее, чем официально преподносимая догматической теологией. Неофициальное, криптогамное богословие может вообще представляться, поощряться или выражаться официальными инстанциями. Оно питается теми из источников, что и народное благочестие, развертывающееся в определенных молитвенных формах и знаках почитания. Некоторые «теологумены» этого народного благочестия стали даже официальным богословием в догмате об Успении Марии и о непорочном зачатии. Точно так же, криптогамное богословие, как это выражается в папских песнопениях и молитвах, может вообще стать составной частью «богословия» римского престола, или же оно уже таким стало.

 

Наряду с учением о юрисдикционном примате и непогрешимости, мы сталкиваемся с другой, неформулированной теологией папства, выражающейся в поведении епископа Римского, в его речах о форме самодержавного правления, в практике и богословской самооценке курии.

 

Следует еще проверить, насколько догмы Первого ватиканского собора могут быть обоснованы Библией. Но если мы будем исходить из их основ, то должны констатировать следующее: из этих догм еще не вытекает, что епископ Римский выступает в роли царя священников, стилизуется под первосвященника и суммус понтифекс. Из ватиканских догм не следует, что епископ Римский понимает себя как вселенский отец рода человеческого. Из ватиканских догм не следует, что Рим становится градом спасения «Рома этерна». Только из ватиканских догм нельзя вывести тотальное притязание курии. И ватиканских догм не вытекает, что епископ Римский имеет придворный штат и одновременно является сувереном государства Ватикан.

 

Конечно, мы можем рассуждать и в обратном порядке: не сделало ли превышение власти епископа Римского и возвышение его до верховного понтифика и вселенского епископа Церкви возможным прежде всего эти догмы? НЕ привели ли эти догмы со своей стороны к возвышению папской власти?

 

Опасность в процессе развития папской власти заключается не только в превышении юрисдикционного примата и в построении системы господства курии, но, прежде всего, она коренится в переступлении границ неупорядоченной, неконтролируемой библейским духом «народной набожности». В дальнейшем приводятся некоторые тексты, которые с гипертрофированной « прославляют и превозносят спасительную фигуру епископа Римского.

 

Из книг песнопений нам известны песнопения в честь Марии и святых; и здесь же мы находим песнопения в честь папы. Уже один этот факт заставляет задуматься. Первые христианские общины молились и пели псалмы; в гимнах они прославляли спасительное деяние Иисуса Христа. Павел передал нам один из таких гимнов в Послании к филиппийцам (2, 5 дд). Для Нового завета было бы немыслимо включение гимнов или песнопений Петру и Павлу. Ему не нужно было их включать, их не было да и не могло быть.

 

Подобный гимн папе имеется в книге песнопений Мюнстерской епарихии . Первая строфа гласит: «1. Господь, Бог Отец! Прославляя Тебя, мы поем Тебе благодарение, ибо Ты не оставил нас сиротами в это трудное время. Ты дал нам Отца, который нас любит, учит и наставляет. Ты даровал нам силу и свет жизни нашей через его десницу».

 

Итак, Бог Отец даровал второго Отца – епископа Римского. Этот Отец-епископ, Отец всех верующих во Христе, «любит, учит и наставляет». Любит ли он и может ли любить, это еще вопрос. Мифические высказывания нагромождаются на этого отца. Если так безотчетно говорить о любящем Отце, то, несмотря на все нападки, так можно сказать по отношению к непостижимому Отцу, которого Иисус назвал Авва. Последний абзац строфы напоминает о благословляющей руке этого отца: «Ты даровал нам силу и свет жизни нашей через его десницу». Если вспомнить, что означает «свет» в Евангелии от Иоанна, то при таких высказываниях становится не по себе.

 

Пролог Евангелия от Иоанна есть резкий отпор каждому, кто стал бы заявлять и утверждать, что будто бы он есть свет. С предельной ясностью об Иоанне Крестителе говорится: «Он не был свет, но был послан, чтобы свидетельствовать о Свете» (1, 8). Епископ Римский призван так же, как и Иоанн свидетельствовать о Свете.  О Слове говорится: «жизнь была свет человеков» (1, 8). Это Слово (Логос) получает историческое место, оно есть человек Иисус. Иисус дает слепому свет зрения. А больше – никто.

 

Вторая строфа обращена к Сыну: «2. Господи, Бог Сын! Доброго пастыря не испугает никакой волк, ему не помешает никакое ущелье. Помоги ему… когда он ищет в терновнике рассеянных овец. Да будет всеобъемлющим стадо, которое он посвящает Твоей любви, чтобы у народов был мир и нынче и впредь».

 

Слово о «добром пастыре» исходит из Богословия евангелия от Иоанна: «Я есмь пастырь добрый» (Ин. 10, 11). Цари древнего Востока считались пастырями народов.  Давид был отозван как пастырь от овец и помазан царем над племенами Израиля. Образ пастыря и стада очень древний. Его снижение и халтурное употребление придает всему некоторый привкус. Если слова Иоанна о пастыре воспринимаются во всей их жизненности, то рядом с «пастырем» Иисусом, который есть «дверь», нельзя поставить никакого другого пастыря. Как раз именно Иоанн передал обращение к Петру Воскресшего: «Паси агнцев Моих… Паси овец Моих… Паси овец моих…» (Ин. 21. 15 д).

 

И все-таки между «пастырем» Иисусом и епископом в качестве «пастыря» существует непроходимая разница. В песнопении она не соблюдается.

 

Иисус именуется «Богом». Любви «сына» епископ Римский посвящает «стадо». В этой связи следовало бы продумать точнее, что сделал епископ Римский, посвятив мир сердцу Иисуса или Марии? Откуда у него полномочие на подобный акт? Может ли епископ Римский совершать это «посвящение» просто в силу своей должности? Но прежде всего: в этом «посвящении» он предстает похожим на Иисуса в его «первосвященнической молитве». Если уж говорить о «посвящении»,  то единственным возможным «посвящением» было бы то, которое совершает, согласно Иоанну, Иисус в своих прощальных речах. Оно возвещает об Иисусе как о единственном посреднике и глашатае Откровения, который принял «своих» от Отца и снова передает их Ему.

 

Когда епископ Римский «посвящает» человечество сердцу Иисуса, он сам выступает как посредник, становясь на место Иисуса.

 

«3. Дух Святой! Свет истины, помоги слову пастыря. пусть он узнает через него: только истина освобождает нас. Как во время Пятидесятницы, пусть языки пламени твоего пылают над папой и над Римом, приведи вместе все народы в огромный собор Церкви».

 

Жутко становится от самоуверенности, с которой это песнопение вращается в кругу понятия «Рома этерна». Песнопение напоминает событие Пятидесятницы. Оно совершилось в Иерусалиме и повторялось в общинах первых лет. Общины охватывались Пневмой, в которую они верили как в силу прославленного Господа. Песнопение просит о повторении события Пятидесятницы, но не для всех верующих, а только для папы и для Рима. Под господством папы и «Рима» должны объединиться народы. Мессианское ожидание, которое Исайя адресовал Иерусалиму, переносится теперь на Рим.

 

Можно, конечно, возразить, будто песнопения нельзя испытывать с такой точностью и дотошностью. Но подумайте: песнопения выражают вероисповедные убеждения. Даже если они, будучи стихами, посредственны или плохи, они что-то говорят. А то, что высказывается, должно быть испытано на истинность.

 

Насколько неясен этот « показывает последняя строфа: «4. Матерь Бога нашего и христиан! Защити скалу в потоке. Сатана штурмует её силой, хитростью и вражеской яростью. Будь же утешением и советницей папы, будь силой и щитом Церкви, благослови нашего Святейшего Отца, останься звездою над скалой и морем» (Все эти гимны на немецком яызке являются рифмованными стихами. – Примеч. перев.).

 

Мария провозглашается как «Матерь Бога нашего и христиан». Но в каокй мере Она – мать христиан? Является ли это высказывание метафорой или аллегорией? Каким образом Мария, будучи творением, может стать матерью христиан, а согласно Второму ватиканскому собору, – «матерью Церкви»? Объяснения, которые даются по этому поводу, известны. Не служат ли они рационализации, скрывающей мифический процесс? После призвания неизреченной тайны Троицы, безо всякого различия на помощь призывается Мария. «Защити скалу в потоке…» Иисус обещал своим верным «Утешителя», Параклета. Мария, будучи творением, защищать не может. Когда Её призывают, как это делают многие песнопения и молитвы, подсознательно творение приобретает черты материнского божества.

 

Подумайте только, чего только от нее не спрашивают: она должна стать «утешением и советчицей» папы. А для Церкви она должна быть «силой и щитом». Её просят благословить «Святейшего Отца». Как Стелла Марис, она должна звездою освещать опасности у «скалы и в море». На Древнем Востоке «морскую звезду» называли царицей небесной – Иштар или Астартой.

 

Особенно бросается в глаза связь между Марией  и епископом Римским. Для пояснения процитируем высказывание одного епископа. С 11 по 13 октября 1968 года в Альтёттинге производился «Мариентаг». На этом празднестве епископ Регенсбургский, Рудольф Грабер, произнес речь о «Марии и папстве»: «Пий IX провозгласил догмат о непорочном зачатии Марии, а в 1869 последовало определение примата папской юрисдикции вероучительной непогрешимости папы. Великий немецкий богослов Шеебон осознал связь этих двух догматов, связь между Марией и папой. Достоинства Сына Божия требует, чтобы чрево,, носившее и родившее его, было совершенно чистым, святым и незапятнанным никаким грехом. По той же причине и фундамент вечно живущего Христа, Церковь, должна быть защищена и обезопасена от всех опасностей заблуждения. Непорочному зачатию Марии соответствует папская непогрешимость. В первом случае перед нами – святость нравственной жизни, во втором – непогрешимость в духовной сфере. Мария поддерживает папство в его непогрешимости» . (Дату догматизации следует исправить. Окончательное голосование произошло 18 июля 1870 года).

 

В какой мере Мария может поддержать папство? Разве Мария обладает силой? Литургия говорит о заступнической молитве. Конечно, наряду с этим существуют набожность и марианское богословие, приписывающее Марии свойства и способности, которые Новый Завет признает за прославленным Господом.

 

В процитированном песнопении и в речи епископа мы встречаемся с тем же самым криптогамным, небиблейским богословием. К Марии обращаются с молитвами, её делают защитницей непогрешимости епископа Римского.

 

В «Книге молитв и песнопений архиепископии Кёльнской» мы читаем длинную молитву о епископе Римском .

 

«Господи, Ты избрал Святейшего Отца нашего Папу Твоим прямым наместником на земле. Его устами Ты желаешь говорить с нами и его рукою править и руководить народами земли. Ты доверил ему истину Свою и передал ему распоряжение над Твоими благодатным дарами. И к нему относятся слова: «Ты – Пётр, и на сём камне Я создам церковь Мою, и врата ада не одолеют её. И дам тебе ключи Царства Небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах». Господи, Ты знал, как тяжело это достоинство и как велика эта ответственность. Ты знаешь силу врат ада и знаешь, что враг выдвинет против Твоего наместника все, что в его силах. Поэтому мы просим Тебя, вечный Первосвященник, об Отце нашем. В словах его мы хотим слышать Твой голос и с сыновней верностью следовать его указаниям. С благодарной любовью молим тебя, чтобы Ты просветил его во всех вопросах, которые ему предстоит решать, и во всех решениях, которые ему надо принимать, а также укрепил его, чтобы он все делал по воле Твоей и привел стадо, которое Ты доверил ему, к вечному спасению».

 

«Верующие» обещают слышать в голосе папы голос прославленного Иисуса Христа. Неужели молящиеся об этом не знают, как часто этот голос впадал в заблуждение? Неужели мы должны в голосе, узаконенном истреблением ведьм, всё еще слышать голос Господа? Неужели мы должны в голосе, запретившем переводы Библии,  слышать голос Иисуса? Неужели в сотнях речей Пия XII, которому постоянно надо было говорить что-то, мы должны слышать голос Иисуса? Наконец, мы должны «с сыновней верностью следовать его указаниям». Ну а что, если это указание – как уже нередко случалось – поведет нас в заблуждение? Для молитвы высшим благочестием кажется то, когда католические христиане «с сыновней верностью» привязаны к епископу Римскому. Может ли чадо быть верным? Или имеется в виду еще незрелая привязанность чада к своим родителям? Может ли такое отношение быть образцом для верующих? Неужто веру надо измерять «сыновним послушанием» и «верностью» по отношению к притязаниям епископа Римского? Очевидно, эти выспренние молитвы подчас не знают, о чем говорят. Всё же данная молитва просит о просвещении папы: «Молим тебя, что Ты просветил его во всех вопросах, которые ему предстоит решать, и во всех решениях, которые ему надо принимать…»

 

Ну, а если Бог не просветит? Тот, кто неосмысленно говорит эти молитвы и «верит», может ответить, что папа не может не получить помощь Святого Духа. Но такому мнению противоречит история. Вспомним свержения пап, войны, которые вели папы, и наконец несчастия, приносимые некоторыми из них Церкви.

 

Под впечатлением таких текстов напрасно задаешь себе такой вопрос: а что же означает еще церковь рядом с епископом Римским? Ведь он не только верховный епископ церкви. Он почти отождествляется с церковью. Последняя становится простым довеском к его должности. Согласно этой идеологии, молитва «учит», что Иисус Христос «доверил ему истину Свою». «Истину Свою»…. Что же это за истина? Имеется в виду интеллектуалистское понятие Откровения, которое под Откровением подразумевает сообщение сверхъестественных «истин». Образное слово, принесшее столько несчастий в учение об отпущении грехов, опять возвращается в этом песнопении: «…Ты доверил ему истину Свою и передал ему распоряжением над Твоими благодатными дарами».

 

«Набожность», показанная в этих текстах, усыпляет. А вот такая просьба воздействует почти отравляюще: «Подай же ему благодать, чтобы он привел всех на путь Твоего истинного почитания…» Если эту формулировку принять всерьез, то следует признать, что папа, не имея этой благодати, не справляется со своей должностью. Далее само собой же разумеется, что он ведет церковь к  «истинному почитанию». Точно так же не звучит молитва епископии Фульда: «Поддержи его, чтобы он всегда избирал верные пути…» Отсюда следует, что если этой поддержки нет, то он избирает пути неверные. Совершенно рядом с небиблейскими преувеличениями находится еще нечто от сознания того, что человек подвержен искушению.

 

Такие молитвы являются редкими. Насколько неточно говорит большинство, насколько оно способствует своему бесправию, показывают следующие молитвы последних лет: «Помоги нам с готовностью выполнить вероучение папы, Исполни нас благодарности за заботливую любовь папы» . А кто из молящихся знает разницу между установленным и сверхустановленным вероучением? Не распространяется ли здесь «непогрешимость» без всякого различия на все римские решения? Энциклика – это выражение установленного вероучения. Как же тут обстоит дело? Эти молитвы желают быть «современными», а сводятся, в сущности, к старому «сыновнему послушанию» и подчинение епископу Римскому. Граничит с превышением и вторая просьба: «Исполни нас благодарности за заботливую любовь папы». Здесь мы находим ту стилизацию, которая потакает римским епископам: они сами себя стилизуют в такие фигуры, которые несут заботы обо всех нуждах Церкви и своей любовью охватывают в Церкви всех. Такое представление о руководстве никому не по плечу. Единственный, кто любит совершенно и глубже всех, – это человек Иисус. А в этих песнопениях изображается такая фигура, какой в действительности нет. Нас хотят побудить к благодарности. Это – нереальное благочестие, которое как раз в силу своей нереальности способно, за отсутствием критики, подчиниться папской власти. Какой папа смог бы быть таким любящим, таким заботливым, каким он известен по своим речам и каким его рисуют многие молитвы? Ведь он – не сверхчеловек, а такой же грешник, как и всякий христианин.

 

2. Язык обелисков

 

Родиной обелисков является египетская религия. Обелисками были культовые предметы в Гелиополисе. Там они попарно стояли вдоль храмовой улицы; римские императоры велели перенести некоторые из них в Рим и в Византию. Из тех обелисков, которые все еще стоят, только четыре или пять находятся на своей прежней родине, а Египте. Примерно пятнадцать из них были установлены в главных городах Европы и Америки .

 

В «папском» Риме немало обелисков стоят на видных местах: перед Собором св. Петра, у Латеранской базилики, перед храмом Санта Мария сопра Минерва и перед Пантеоном.

 

Обелиск, стоящий перед Собором св. Петра, никогда не был погребен в куче обломков, а с тех пор, как был привезен из Египта в Рим,  постоянно возвышался от земли к небу. Император Калигула велел перевезти его из Египта в Рим, он не поврежден и не имеет на себе никаких египетских надписей. Калигула установил его на своей арене, которая находилась примерно там, где сегодня расположена сакристия св. Петра. На императорской арене он стоял вплоть до 30 апреля 1586 года. Сикст V (1585-1590) повелел поставить его на нынешней площади. Архитектора звали Доменико Фонтана; он придумал машину, с помощью которой обелиск был медленно положен набок на землю. По прошествии семи дней работы обелиск лежал в горизонтальном положении. Путь к нынешнему местоположению был недалек. Обелиск весил 440 тонн, он весь из гранита. Была сделана насыпь, обелиск подняли на валики и осторожно перевезли на новое место. 13 июня транспортировка была завершена. В последовавшие недели были проделаны предварительные работы и установлены машины. 10 сентября в присутствии папы обелиск приподняли и установили. Эту работу выполнили 140 лошадей и 800 человек. Чтобы не помешать работам, зрители получили строгий приказ не говорить громко ни одного слова. За нарушение этого приказа полагалась смертная казнь. И вдруг один человек закричал: «Аква алле корде!» – «Воду на канат!». Имя человека было Бреско; он был моряком из Сан-Ремо. Он заметил, что один из канатов был перегружен и вот-вот мог загореться. Он закричал вопреки запрету, Фонтана последовал его совету, и обелиск был спасен. И все-таки этого человека арестовали и привели к папе. Он бросился перед папой на колени и стал оправдываться. Сикст V освободил его. Более того, папа пообещал ему исполнить какое-нибудь заветное желание. Тот попросил для себя и своих потомков привилегию доставлять пальмовые ветви к вербному воскресенью из своего сада.

 

Величайший обелиск Рима стоит перед Латераном. Его воздвиг Тутмос IV в 1740 году до РХ. Сын Константина, император Констант приказал доставить его в Рим. Он стоял на арене, но потом упал и погрузился в землю. Сведения о нем сохранились, и Сикст V в 1587 году издал приказ выкопать его и поставить перед Латеранским дворцом.

 

Не случайно, что именно Сикст V поставил обелиски перед Собором св. Петра и перед Латераном. Он был францисканцем и после того, как стал папой, старался провести внутрицерковную реформу так, как он понимал её. Именно он был тем папой, который заложил основы курии в том виде, как они существуют доныне. В 1588 году он создал 15 кардинальских конгрегаций. Девять из них должны были поддерживать правительство папы, другие существовали в целях администрирования и выработки правовых положений. Этот папа создал необходимый аппарат, чтобы осуществить централизацию Латинской Церкви. Порядки Сикста V продержались вплоть до реорганизации курии, проведенной Пием Х в 1908 году. Для того, чтобы в штате сотрудников было достаточно кардиналов, он увеличил их число до 70. Это число было превышено только при Иоанне XXIII.

 

Тот же епископ Римский Сикст V сыграл определенную роль в новом издании Вульгаты. Оба его предшественника занимались ревизией текста. Работа комиссии по Вульгате продвигалась вперед слишком медленно; к тому же, папа не согласился с предложенными изменениями. Надеясь на помощь самого Бога, папа взял на себя работу по пересмотру текста. Он не был ни филологом, ни исследователем рукописей. Несмотря на это, он собственноручно исправил отпечатанные листы и текст, подготовленный комиссией. Он добился своей цели: очень скоро появился текст Вульгаты Сикстины. Папа предпослал ему буллу и распорядился, чтобы текст, который он исправил, был аутентичен Вульгате Тридентского собора; он определил это издание к исключительному и единственному употреблению. Но никто им не был доволен. Самовластие папы по отношению к библейскому тексту смогли устранить лишь после его смерти. Еще до избрания наследника булла и текст были упразднены. Придворный богослов, иезуит Беллармин добился того, что была создана новая комиссия, убравшая прочь неподходящие корректуры и опечатки. Но покойного папу надо было щадить. Через два года после его смерти (1592) появилось новое издание, которое по имени Климента VIII было названо Клементина. Но на титульном листе имя Сикста V было все же сохранено. Из правительственной программы этого папы следует понимать также и установление двух обелисков. Так же, как устройством и превращение курии в центральное управление Латинской церкви он поставил её в центр вселенной, язык обелисков возвестил: сердцевина Церкви – это Рим, сердцевина Рима – епископ Римский.

 

Насколько значительным было сооружение обелисков перед Собором св. Петра для властелина-папы Сикста V, мы видим из того процесса, в котором совершалось данное дело. Воздвижение обелиска превратилось в торжественный акт культа. В нем приняли участие папа, кардиналы, епископы и придворный штат вместе с огромной массой народа. Знак спасения следовало сооружать только при полном молчании. Причиной этого объяснили то, что нельзя мешать рабочим. Однако эта причина верна в лучшем случае только отчасти. Это была рационализация неосознанных событий. Как и в античных культах, показ мощного знака и его воздвижение требует почтительного безмолвия и трепета. Смертная казнь угрожала за нарушение этого табу. Она, со своей стороны, еще более подчеркивала значительность культового акта. Когда знающий человек громко крикнул, чтобы уберечь обелиск от падения, он все-таки подлежал смерти. Кто нарушает табу, должен умереть, неважно, из каких мотивов он исходит. Факт попрания потребованного табу является решающим. Папская полиция арестовывает его. Наши аргументы являются рационалистическими и к данному случаю не подходят. Правда, он хотел спасти обелиск, но в то в то же время он нарушил табу по отношению к символу спасения. С точки зрения мифического мира, он совершил преступление, заслуживающее смертной казни. Для восстановления нарушенного табу надо было привести смертный приговор в исполнение. Существует лишь одна возможность спасения. Если его помилует Санктиссимус Доминус (святейший господин).

 

Итак, еще раз: что означает это торжественное сооружение, это табу над актом культа? То, что видели зрители в воздвижении египетского символа спасения, явилось прямым возвышение епископа Римского до спасительной сердцевины всей земли. Ведь он присутствовал потому, что испытывал интерес к архитектурным задачам.В акте культа, на котором молча присутствовали зрители, символически отождествлялись обелиск и папа. В зримом акте, в котором к обелиску присоединился папа – епископ Римский – совершилось возвышение этого епископа.

 

Спустя 70 лет после смерти Сикста V Александр VII воздвиг второй обелиск. Это – самый маленький обелиск в Риме, и стоит он у церкви Санта Мария сопра Минерва. Первоначально он стоял в египетском городе Саисе, в храме богини Нейтх. Александр VII (1655-1667) приказал Бернини установить его. Поскольку этот обелиск невелик по размеру, Бернини установил его на спине большой скульптуры слона. Имя богини Нейтх означает «грешная». Она считалась богиней войны и божеством охоты. Она была владычицей лука и стрелы, а ее символом был лук .

 

Спустя четыре десятилетия, в 1711 году Климент XI (1700-1721) повелел поставить еще один обелиск у Пантеона. Он был ранее посвящен культу Изиды и является, возможно, подражанием в период царствования Нерона.

 

Изида – это богиня, даровавшая Египту Нил, этого жизнедавца пустыни: «О, Изида, принесшая Нил, оросившая две страны…» Наряду с другими богами, у нее также есть титул «владычица звезд». О том, какое отношение имеет Изида к египетскому царскому богословию, показывают две надписи в храмах позднего времени: «Без нее на троне не удержаться». Царь Египта обязан ей своим восхождением на престол: «По слову ее царь восседает на троне» .

 

Обелиски породила египетская религия. Тот из них, что стоит перед Собором св. Петра, стоял когда-то в Гелиополисе. Этот город считался местом возникновения мира и центром земли. Из этого центра обелиск перевезли в императорский Рим, прежде чем он позднее нашел свое место посреди площади св. Петра. Второй обелиск был высечен по приказу Тутмоса IV. Два других принадлежали культу богинь Изиды и Нейтх.

 

О чем говорят эти обелиски? Они происходят из мира мифов. Их язык – мифический. Будучи каменными символами, они возвещают спасение, даруемое миру людей, подлежащих смерти.

 

Нам следует принять мифическое толкование: обелиск сгущал силу свидетельства, объединяющую небо и землю в человеческий космос.

 

Прежде всего, в обелиске воплощается рождающая сила жизнедавца-мужчины, благодаря которой все снова и снова преодолевается власть смерти, так что он выходит победителем. Когда мы говорим о фаллическом символе, то тем самым обозначаем мифический опыт чуда жизни, которую мужской член подает среди умирания людей. Обелиск сделался самым древним символом спасения. Его вздымающая сила дарует смертным жизнь. Эта жизнь есть благо. Но, во-вторых, обелиск показывает также силу неба, в которое он вонзается, силу солнца, которое отбрасывает его тень. Он – символ того, что небо и земля связаны друг с другом в священном браке. Мифический культ солнца и фаллоса обретается не в любой столице, а именно там, где находится центр «всемирной церкви». Обелиск выражает мифический опыт того, кто дарует спасение и благо. Носитель спасения – это та мощь и сила, которая дарует жизнь и обновляет ее вопреки смерти.

 

Перед Собором св. Петра стоит обелиск из Египта. Речь идет не о том, чтобы дать площади архитектурный центр. Площадь приобрела центр спасения, свидетельствующий о том, кто живет в апостолическом дворце. Он – носитель спасения, дарующий и продолжающий жизнь. Каждый год его понтификата – это год счастья. Он – вселенский отец, рождающий своих сынов и дочерей. Может быть, это звучит чудовищно. Но это постоянное явление спасения, выраженное на языке мифов. Это выражено теми, кто повелел поставить эти обелиски – пусть даже не совсем сознавая их значение. Тогда, может быть, их следует снести, разрушить? Не об этом речь. Речь идет о том, чтобы увидеть, насколько сильно структуры папства определяются мифом. Стало возможным то, что папа стал носителем спасения и рождающим вселенским отцом, – так же как фараоны Египта, как цри в государствах древнего Востока.

 

Это понимание вряд ли выражалось сознательно, скажем, в различных титулатурах  епископа Римского, но оно все еще высказывается на языке обелисков.

 

В мифических представлениях древнего Египта обелиск не был простым произведением искусства, а был свидетельством фундаментального опыта: рождающей силы жизни, которую продолжает создавать «божий сын» на троне фараонов. Именно эти знаки спасительной силы стоят в «Вечном Риме». Тот, кто понимает их только как художественный символ, выхолащивает их содержание. Посредством мифических высказываний папство заявляет о спасительном призвании царя священников и вселенского отца паломникам. Знает ли или не знает это мифическое толкование отдельный папа, чувствует ли это христианин или нет – язык символов все-таки раздается.

 

Миллионы людей, которые в течение столетий совершали паломничество в город спасения Рим, простаивали с восхищением, бессмысленно или равнодушно перед обелисками на огромных площадях перед главными папскими храмами и «апостолическими» дворцами. Но восхищались они ими, или оставались равнодушными, язык обелисков все-таки подсознательно проникал в них. Именно обелиски определяют то едва описуемое настроение, в котором находятся многие католические христиане, посещавшие «Вечный Рим». Хотя язык обелисков говорит безмолвствуя, он все-таки не остается неуслышанным. Обелиски провозглашают епископа Римского спасителем и посредником, царем священников и вселенским отцом, сердцем той церкви, которая, будучи «латинской», считает себя католической, вселенской.

 

Римские епископы устанавливали символы спасения из культов бога-солнца, богини-матери и фараона, которого почитали «сыном божиим». Своей символикой обелиск говорит: этот епископ – посредник спасения, исполняющий то, что предчувствовало мифическое богословие египтян; этот епископ есть наследник и свершитель того, что собственно и и мел в виду тот миф о солнце. Для Нового Завета исполнение – одновременно и мифической – тоски по Спасителю, Сотеру, Избавителю был распятый и прославленный Иисус. Прославление, о котором возвещает Новый Завет, было прославлением воскресшего человека Иисуса и возвышение его до Кириоса. Перед Собором св. Петра епископ Римский возвышается и прославляется до сердцевины Церкви и всей земли – урбис эт орбис. И вот обелиск, стоящий перед Собором св. Петра в виду «апостолического» дворца, возносится от земли к небу и молча возвещает всем, вступающим на площадь, благовестие о спасительном центре всей земли и о епископе – носителе спасения. Острие обелиска «украшено» «крестом» – знаком космической крестовины. Это благовестие расходится на все четыре стороны света.

 

Аннуарио Понтифичо называет епископа Римского титулом, происходящим от Григория I: «раб рабов Божиих». Но тот, кто носит этот титул, выражает посредством молчаливого языка обелисков совсем иное притязание. Это притязание на то, что он является жизнедавцем Церкви и человечества. Обелиск – это не простое архитектурное сооружение искусства. Тот, кто поставил его перед «апостолическим дворцом2, заявил о своем необычном притязании. Тот, кто ежедневно видит этот мифический знак из своего окна, находится все еще под излучаемой силой этого символа спасения. Если уж надо было переносить символ спасения египетского царского богословия «на христианскую почву», то его следовало отнести к прославленному Иисусу, и только к нему.

 

3. Единственно святой и освящающий

 

Можно постоянно констатировать, что жизнь католических христиан определяется двойственностью мышления. И богословы, и небогословы учитывают должность или положение вещей, но исключают конкретную действительность. Это можно пронаблюдать, рассмотрев представления их о «святом». «Декрет о служении и жизни священников» признаёт: Бог – единственно Святой и Освящающий…» Это подлинно библейское признание. Но так ли это в действительности? Не живем ли мы постоянно в обстановке злоупотребления понятием святого, которое продолжает вот уже много веков?

 

Мы уже не раз говорили о титулах, которые присваивались епископу Римскому или которые он сам приобретал в ходе истории. И в титулах и в названиях курии бросается в глаза определение «святой». Поскольку слово «святой» употребляется, выслушивается и говорится так, будто оно само собою разумеется, следует еще раз вспомнить некоторые имена и названия. Это перечисление ни в коем случае нельзя считать полным и окончательным.

 

В качестве титулов епископа Римского называют: Санктиссимус или беатиссимус Патер – Беатитудо вестра – Санктитас – Санктиссимус Доминус.

 

Конгрегации римской курии тоже называются «святыми», равно как и каждая кардинальская конгрегация. Но для них не выбираются слова санктус или беатус, а термин сацер.

 

Над всем абзацем, где названы конгрегации, стоит общий заголовок: Сакре Конгрегациони. По-латыни: Сакре конгрегатионес. Это означает: Святые или освященные конгрегации.

 

Первой является Конгрегация по вопросам вероучения: «Сакра Конгрегационе пер ла Деттрина дела Феда» – Святая (священная) конгрегация по вероучению (в немецком языке нет той разницы, которую мы вкладываем в слова «святой» и «священный»; у немцев и то, и другое – «хайлиг»; в русском языке мы можем дать точный перевод латинских прилагательных: санктус – святой, сацер – священный, беатус – блаженный. – Примечание переводчика). Назовем еще одну: «Сакра Конгрегационе пер ла __с. 217__ Деи Сакраменти» – Священная конгрегация  по дисциплине таинств. Определение «сацер» имеет также и высший суд курии: «Сакра Романа Рета». Точно так же термином сацер обозначается Пенитенциарий, но к нему еще добавляется определение «апостолический» (апостольский): «Сакра Пенитенцьерма Апостолика».

 

Епископ Римский и курия вместе или по отдельности называют себя «Святейшим престолом» – Санкта Седес.

 

Ввиду такого употребления слова «святой» стоит задать вопрос: в каком смысле епископ Римский или организация курии могут называться «святыми»?Какое понимание епископа Римского и его организаций выступает в данном случае? Аннуарио в абзаце «Католическая иерархия и ее престолы» свидетельствует об определенном имманентном богословии. Епископская должность истолковывается понятием «престол», трон, и следовательно, исходит из господства, а не из служения. Конечно, уже в титуле проводится существенное различение между простым престолом и «престолом» епископа Римского. Римский престол всегда обозначается Санкта седес или санкта седе – Святейший Престол. А «престолы» епископов не называются «святыми» (или святейшими). Таким образом, существует только один-единственный «святейший» престол, а именно – престол епископа Римского.

 

Результатом этой практики явилось определенное понимание понятий санктус, беатус, сацер: средоточием этой «святости» является епископ Римский       через свою должность. Он источается из себя «святость», которая прежде всего переходит на отделы курии и другие учреждения. «Святым» является его трон, «святыми» являются его конгрегации, поскольку это – его филиалы. Они пропитаны и пронизаны могуществом его святости, святости епископа Римского. «Святейший престол» – это единственный святой престол Церкви, этот трон источает святость прежде всего на тех, кто к нему близко. Вот почему коллегии кардиналов есть «спирум коллегиум». Даже апостолический дворец является священным.

 

Речевое употребление титулов епископа Римского имеет три различных понятия «святого»: санктус, беатус и сацер. Различное употребление этих эпитетов становится понятным при соответствующем рассмотрении «Актов апостолического престола». Ограничимся одним-единственным документом.

 

15 мая 1958 года Конгрегация церемоний издала следующий декрет «о месте комиссара Священной канцелярии в Понтификальной капелле»:

 

«Среди должностей Римской курии не последнее место занимает, разумеется, должность комиссара Внешней конгрегации Священной канцелярии (санктум оффициум). Уже со времени  Павла III и его буллы «Лицет аб инитио» от 27 июля 1543 года, положившей основание этой конгрегации, вплоть до настоящего времени… она действовала как величайшая защита и оплот католической религии…

 

Поскольку же наш Святейший (санктиссимус) Господин Папа Пий XII желает даровать славной семье святого (беатус) Доминика новый знак свое отеческого благоволения и отличить также должность комиссара Священной (санктус) канцелярии новым достоинством, он милостиво соизволил, чтобы высокочтимейшие отцы, заслужившие это достоинство «пре темпере», занимали свое место вместе с прелатами  в Понтификальной капелле».

 

В одном-единственном декрете словом «святой» обозначается папа – как Санктиссимус Доминус, дворец – как сацер, канцелярия, куриальное учреждение – как санктус, а основатель ордена – как беатус (святой).

 

Если вы пожелаете узнать точнее, что имеется в виду под этой «святостью», то соответствующие учреждения вам наверняка объяснят, что речь идет, правда, не о святости Бога, ибо последняя превышает всё и качественно иная; однако они подчеркнут, что именно от Бога Святого вытекает святость папства. То, что эта «производная» святость считает себя вполне самодержавной, показывает употребление трех выражений для обозначения понятия «святой».

 

Если основатель ордена Доминика обозначается «беатус», то это – ярко выраженная производная святость. «Беатитудо» – это лишь пассивное отражение божественной святости в человеке. Напротив, «санктитас» Бога в латинском литургическом языке – это недостижимая полнота блага и сила, дарующая освящение. В культе люди уже давно познавали участие в этом «санктитас»; и тогда они назывались «санктус». Если учреждения папы, папство как институт, долго время притязают на этот атрибут, то по меньшей мере имеется в виду, что эти должности обретаются в постоянном культовом состоянии, обеспечивающим участие в спасительной силе Божией. Однако, языковое употребление позволяет предполагать, нечто большее, особенно потому, что глава этих «святых учреждений» обозначается в превосходной степени «святейшим господином». То же самое относится и к специальному выражению «сацер» для дворца и суда (Рета Романа) папы. Под словом «сацер» понимаются связующие и осуждающие силы культовой святости, вытекающие из носителя санктитас. Это обозначение, согласно естественно-религиозному, хотя и языческому преданию, подобает как «святому месту», так и «святому суду». Но там центром этой святости было всегда Божество, а здесь – папа.

 

Таким образом, мы оказываемся в среде магической религиозности, которая не удерживается в своих границах никаким библейским благочестием. Чем больше католическое христианство привыкло к ней, тем менее ясно, как такая магия противоречит духу Евангелия. Магизация папства и его учреждений является определяющим компонентом его проявления, скрывающего и даже фальсифицирующего петринское служение.

 

Библия знает три обозначения «святого»: агиос – иерос – осиос.

 

Слово «агиос» в качестве атрибута Бога употребляется в Новом Завете редко (только в следующих местах: Ин 17,11; 1 Петра 1,15; Откр 4,13 и 6,10). Как Христос, Иисус назван святым один раз: «Так говорил Святый, Истинный…» (Откр 3,7). Святым является в Новом Завете Святое Дыхание Божие – Святой Дух.

 

Бес называет Иисуса «Святый Божий» (Мк 1,24). В общинной молитве, которую передают Деяния Апостолов, Иисус назван древним возвышенным титулом: «Поистине собрались в городе сем на Святаго сына Твоего Иисуса, помазанного Тобою, Ирод и Понтий Пилат с язычниками и народом Израильским…» (Деян 4,27; ср. Исаия 42,1 дд; 49,6; 53,11).

 

Новый Завет относится сдержанно к обозначению «святой» даже тогда, когда речь идет о Боге и Его Провозвестнике – Иисусе. По традиции Ветхого Завета святыми названы: имя Божие (Лк 1,29,35), завет (Лк 1,72), Ангелы (Мк 8,38 и д). Святыми названы ефесяне: «вы уже не чужие и не пришельцы, но сограждане святым и свои Богу» (Мф 2,19; ср. Кол 1,12; I Фес 3,13; Откр 18,20). Наконец, святыми названы еще пророки, Писания и Тора (Лк 1,70; Рим 1,2; Рим 7,12). Агии называются все, призывающие Иисуса или Господа, то есть члены общины. «освященным во Христе Иисусе, призванным святым…» (I Кор 1,2), «…со всеми святыми по всей Ахаии…» (2 Кор 1,1).

 

Второе значение для святого – «иерос» встречается в Новом Завете весьма редко, поскольку слово это происходит от мифического опыта богов. «Иерес» – это свет, эфир, периоды дня и ночи. Земля, плодородная почва, реки и потоки суть «иерос».

 

Поначалу все было святым, пронизанным благодатью, потому что раскрывалось тому или иному человеку в своем могуществе. Более поздний опыт обособил святые места, урочища, времена. Им простивопоставлется профанум, где святому нет места.

 

Ветхий Завет тоже знает эту разницу между святым и профанированным. Храм есть святилище, он распространяется на передний двор, на дворы мужчин и женщин. Они примыкают к зданию храма, где находится двор священника. Здесь жертву могут приносить только «каним», только священники. Здание храма состоит из переднего зала, святилища и святая святых. Святая святых – это кубическое помещение в десять метров длины, ширины и высоты. В нем темно. До первого разрушения храма в нем стоял только пустой трон Яхве к херувимами по бокам.

 

Святым называется и то, к чему Бог запретил приближаться. Это обозначение введено пророками, например, Исаией. Оно вытекает одновременно из обозначения святого имени, так как купина горит и все же не сгорает, из обозначения «Святого Израиля», которое высказывает богослов Второисаии. От этого основного опыта библейской святости Божией нам следует отличать магическую и мифическую святость.

 

Мифический опыт святости (иерос) давно подвергается опасности соскользнуть в область магического, желая завладеть Божественным, священнодействуя предметами, которые должны сообщить культовую святость. Мифический опыт считает, например, «святой» гору, поскольку здесь Божественное приближается якобы скрыто. Магической становится гора, когда святое она приобретает как свое качество. Мифический опыт святости знает о непостижимости и независимости Божества. Он требует посредника, который примирил бы и связал далекое Божественно с человеческим. В мифе посредник становится «святой» личностью, царем-священником и священником-царем, сообщающим благодать. Миф есть попытка преодолеть желание завладеть магическим: и святой (иерос) человек становится в качестве священника посредником.

 

Наряду с мифическим и магическим уже в Ветхом Завете все больше и больше обозначался третий опыт. Это – опыт пророков, а в конечном счете, – также и Иисуса. Он отражается более всего в слове «агиос». Он означает ту полную независимость Бога, которая не нуждается ни в каком посредничестве «святой горы» или «святого храма», как это было еще в мифическом. Мифическая религиозность знает непроходимую дистанцию к святому. Поэтому она разграничивает святое от профанированного. Поэтому существуют посредничающие лица и области. Пророческий опыт, куда относится также и опыт Иисуса, знает: святость принадлежит только одному Богу. В этом смысл ответа Иисуса: «Никто не благ, как только один Бог». Такая совершенно независимая святость Божия может раскрываться верующему человеку независимо от любого посредничества. Тот, кто верит в святость милосердного Бога, усматрвиает ее во всех событиях своей жизни, даже в заботах и заброшенности. И тогда нет уже больше ни «святого», ни «профанированного», потому что найдено новое понятие, о котором Иисус говорит в Своем благовествовании о «Царстве Божием», – это независимая, но присутствующая святость Божия, которую Иисус засвидетельствовал Своей жизнью. Этот опыт является требовательным. Человеку ближе магическо-мифическое. Поэтому нас предстоит исследовать, где в католическом христианстве возникла опасность замены библейского опыта святости Иисуса и пророков магическим и мифическим.

 

Сравним же опыт святости Библии с той «святостью», на которую притязают епископ Римский и курия. Мы ограничимся званием, которое первые общины присвоили Иисусу. Для них Иисус был «рабом Божиим». Это звание ведет свое происхождение от «песнопений о рабе Божием» у Второисаии. Вероятно, исторический Иисус относил это звание к самому себе и понимал себя как раба Божьего. Доля общин, говорящих по-гречески, оно было утрачено, потому что еврейское слово «раб» (эбед) они не смогли перевести адекватно на греческий язык. По-гречески оно должно было значить либо «отрок» (пэс), либо «раб» (дулос). В общинной молитве Апостолов (Деян 4,27) употребляется возвышенное ветхозаветное звание, переведенное на греческий как «пэс агиос» – святой отрок (в русском переводе – Святой Сын, по-немецки – «хайлигер кнехт» = Святой Раб или Слуга).

 

Это звание употребляется в Деяниях Апостолов четыре раза. Оно имеет торжественное звучание и является, видимо, древнейшим толкованием церковных общин Палестины. Этим званием они пытались истолковать смерть Иисуса, Его Воскресение и прославление в свете пророчеств.

 

В Дидахе (учении двенадцати Апостолов), относящемся к новозаветному периоду, мы снова сталкиваемся со званием «святой». Молитва написана на греческом языке, но проникнута ветхозаветным пониманием: «Благодарим Тебя, Святой Отец, имени Твоего Святого ради… через Иисуса, Отрока Твоего».

 

Свят Отец Иисуса, свято имя Его, которое Он сообщил Моисею. Даже «Отрок Иисус» не назван святым. Ветхозаветным является «обоснование» святости: «Благодарим Тебя, Святой Отец, ибо Ты могуществен».

 

Тот, кто слышит звучание этих высказываний о святости, обращенных к Богу всемогущему, может признать это обозначение только за Ним. Как может христианин говорить Всемогущему Святой Отец и в то же время называть «святым отцом» еще и человека?

 

Церковь в этой молитве названа «освященной»: «Вспомни, Господи, о Церкви Твоей и избави ее от всякого зла, и введи ее, со всех четырех сторон освященную, в Царствие твое».

 

Итак, Бог, «Святой Отец», призван «избавить» ее от лукавого. Только так она может «освященной» попасть в Царствие Его.

 

Богословие, принимающее атрибут «святой» к епископу Римскому и курии, возникло не на библейской почве. Как и в представлении о царе священников, «святейшем отце», посреднике, в данном случае так же наживается и создает себе капитал магически-мифическая религиозность. Это та же самая религиозность, которую возглашают обелиски. Они ведь тоже в мифическом смысле «святы» и в качестве с благоговением уважаемых символов свидетельствуют о «святом», хотя и не о «Святом Израиле». В том же смысле, в каком обелиск является «святым» знаком, следует понимать слова «санктус», «беатус», «сацер» в приложении к епископу Римскому и к отделам курии.

 

Собор говорил о Боге, который является «единственным Святым и Освящающим». Это – язык пророков и Иисуса. Под влиянием этих слов спрашиваешь себя, сколько католических христиан и богословов, собственно, чувствуют, в какой мере это свидетельство Собора и безмолвствующий язык обелисков вместе с атрибутами святости епископа Римского противоречат друг другу? Это «святое», о котором говорят пророки, Иисус и Собор, целыми мирами отделено от сакрального языка епископа Римского и курии. «Агиос» Ветхого Завета и «сацер», «санктус», «беатос» епископов Римских обозначают совсем разыне явления. Мы постоянно наталкиваемся на тревожную пропасть, пролегающую между библейскими и мифическими явлениями. Мы встречаемся с этим разделением на библейское и мифическое не только в поле зрения епископа Римского, но столь же ясно у местных епископов, у священников, в сознании церковного «народа». Жизнь согласно вере и мифическая, если не магическая, набожность непримиримо стоят в Церкви рядом друг с другом.

 

Такая магически-мифическая религиозность и ее святость являются также нарушением молитвы, которое учил Иисус. Эта молитва в качестве молитвенного излияния является одновременно указанием практики веры.

 

Иисус учил об освящении имени: Да святится имя Твое. Имя это – то, которое Бог когда-то сообщил Моисею. Святое имя занимает важное место в Израиле, в народе Божием. Иисус молится о его освящении, а не о том, чтобы люди чтили это имя. О том, чтобы сокрытый Бог поместил Имя Свое в общине, которую Он вызвал к жизни. Постоянно должно обновляться святое место, в котором Сокрытый приближается в святости Своей. Никто не может вынудить эту близость. Воссияет ли блеск Его святости, будет ли «пребывать» имя Его в народе, это зависит только и единственно от Него Самого.

 

4. Магия одеяний

 

Папы, кардиналы, епископы, священники для многих немыслимы без особых одеяний. И все-таки мы должны отметить, что нынешние одеяния – это пережиток прежних времен, что многие из них поначалу совсем не были сакральными ризами.

 

До конца V-го века клирики и миряне носили одинаковые длинные одеяния; особых культовых одеяний для клириков не существовало. Им было просто запрещено носить одежду охотника и воина. Только тогда, когда вошла в употребление более короткая туника, клирикам было предписано носить длинную. Одеяние должно было указывать на особенность сословия, что впоследствии было гипертрофировано путем все более тщательных предписаний о ношении культовых одеяний .

 

Понтификальный наряд папы выглядит следующим образом: на белую сутану он надевает фалду из белого шелка, достигающую пола. Поверх надевается Альба, опоясанная золотым шнуром. По бокам ее вниз свисают складчатые шелковые полосы. На белой шерстяной накидке, покрывающей плечи, надет фанон. Это – двойная пелерина из белого шелка, второй слой которой можно надевать на голову, пока не будут надеты стола и три ризы. Затем второй слой фанона опускается на них. Фанон украшен золотыми и красными полосами. Папы носят его с 1299 года. Нынешняя форма одежды сохраняется с XY-XVI веков.

 

С XVI века за папой резервировано еще одно одеяние. Оно называется субцинкториум. Это – складчатая полоса цвета ризы; ее носят папы в торжественных случаях слева на цингулуме. На одном конце ее вышит ягненок, на другом – крест; то и другое – золотом. Это считается символом целомудрия.

 

Когда надета нижняя часть фанона, поверх нее надевают тунику субдиакона, далматику (далматика – длинное верхнее платье с рукавами у древних римлян, впоследствии ставшее церковным облачением. – примечание переводчика) диакона и облачение священника. Все это надевается так, что каждая из трех одежд является видимой. Только после этого верхний круг фанона накладывается как воротник на облачение. Поверх фанона надевают паллиум – белую, в руку толщиной, шерстяную полосу, на которой вышиты шесть черных крестов. После этого на шею вешают папский нагрудный крест на золотом шнуре. К этому присоединяют еще столу, манипулу на левой руке и кушак. Как и туфли, они делаются из белого шелка и украшены золотым шитьем. И есть еще одна деталь одежды, которую носит только папа: понтитфикальные чулки. Они – из крепкого материала. Из-за вышивки золотом они настолько тяжелы, что кажутся сапогами; укрепляются они подвязками повыше колен.

 

Поверх этих одежд обыкновенно надевается длинная мантия из белого и красного шелка, украшенного золотым шитьем. Ее шлейф носят княжеские ассистенты трона из рода Колонна и Орсини.

 

К этому облачению принадлежат также регалии: тиара, митра и рыбачий перстень. Тиара – греческое слово, означающее тюрбан. В качестве головного убора именно папы «тиара» впервые упоминается в жизнеописании папы Пасхалия (1199-1218).

 

На фреске в Сан-Клименте в Риме мы можем увидеть, как выглядела тиара: поначалу она имела форму высокого конуса. Уже в XII веке на ней была зубчатая корона. Бонифаций VIII (1294-1303) присоединил к ней вторую корону. Третья корона была присоединена в правление Климента  (1305-1314). Поэтому нынешнее название ее – трирегис (троецарственная). Наверху тиара увенчивается крестом (с XVI века). Ее носят только на церемонии коронации, при торжественном входе в Собор св. Петра и обратно. С VIII века известен папский головной убор каумелакум – белая шапка в форме кегли. Из нее возникла митра. С XI века в качестве папского отличия ее даруют епископам и аббатам.

 

В 1365 году в письме Климента IV впервые упомянут рыбачий перстень. Его происхождение неизвестно. Папа пользуется им для запечатывания своих бреве. Перстень золотой. На нем гравюра, изображающая Петра в рыбачьей лодке, а вокруг – надпись имени правящего папы.

 

За литургией папа носит митру; она сделана из золотого или серебряного материала. Именно в таком исполнении ее носит только папа.  А тиара во все время богослужения стоит на высоком алтаре.

 

В будни одеяние папы также подчинено строгим предписаниям.

 

В своих покоях и во время аудиенций на нем белая сутана с  коротким воротником, белая шапочка, красные зашнурованные туфли без каблуков из кожи и шелка. На каждой туфле вышит золотой крест. Вне своих покоев он надевает епископский крест, широкую ленту из белого муарового шелка, концы которой украшены золотой бахромой. На лето предписано белое мужское пальто, на зиму – красная накидка без рукавов, отороченная золотом. Летняя красная шляпа сделана из соломы, покрытой шелком, зимняя – из фетра. Вокруг нее – золотой шнур с кистями.

 

На торжественной аудиенции или при участии в богослужении к белой сутане прикрепляется высокий шлейф, кроме того имеется красная мозетта, украшенная горностаем, затем – еще красная стола с вышитым папским гербом.

 

И для литургии, и для повседневного ношения одежда предписывается строжайшим образом. Епископ Римский «не смеет» ночить частной одежды. Попа, носящий темную одежду или даже показавшийся в уличном платье, погрешил бы не только против придворного этикета. Он потерял бы свое лицо настолько, что этого нельзя было бы загладить. Он бы казался как «все прочие», но именно этого и нельзя допустить.

 

Одеяния, которых нынче не носят и которые являются древними, обеспечивают нужную дистанцию. Папа в белой рясе приподнят и выделен из своего окружения. Всё обращается вокруг фигуры, одетой в белое.

 

Белая ряса толкуется следующим образом: «Прерогативой папы является ношение белой шелковой  мантии. Святейший Отец является для нас как царь мира. В нем отражена недостижимая возвышенность преображенного Христа, наместником которого даровано быть в полном смысле только ему» .

 

Это истолкование является позднейшей идеологизацией, скрывающей иные вещи. Разумеется, возможно то, что христиане представляют «преображенного Христа» в таком виде. Но мы стали бы говорить о прославлении Господа в более возвышенном смысле, и заметили бы, что в прославленном образе Его как раз представить невозможно, даже как распятого. Вышеприведенное толкование выдает: для Господа Иисуса, представить которого нет возможности, надо создать «фигуру» заменителя (эрзац). Как бы благочестиво ни звучало это толкование, оно ничего общего не имеет с библейским свидетельством о прославлении Иисуса. Характерно, что оно даже и не имеет такого наименования, а говорит о «преображенном» Христе. Но даже если мы остановимся на этом обозначении, то все равно нас удивит такое игнорирование библейских свидетельств о воскрешении Иисуса. Но только они одни свидетельствуют об особенности того, который продолжает жить; но это свидетельство факта, а не свидетельство образа действия. Как нам знать о том, как выглядит «преображенный», каким он является в своем прославлении?

 

Это читает «набожный» человек в каноне красок и одеяний. Но мы не можем рассматривать сакральные одеяния трезво: когда-то они были повседневной одеждой, а сегодня они оказывают на почитателей магическое воздействие. Тем самым делается ощутимым противоречие между святым и профанированным. Благочестивые толкования скрывают магическое действие, исходящее от одеяний.

 

То же самое в еще большей степени относится к истолкованию литургических одеяний. Многие католики знают толкования, которые даются священническим ризам со времен готического искусства: накидка – это «шлем благодати», стола – знак священнического полномочия, Альба – признак спасительной чистоты и т.д. То же самое относится к тому, что мы называем папский Субцинкториум (символ целомудрия). Когда подвергаешь анализу предписанные папе облачения, то находишь весьма много подобных скрытых толкований. Но на самом деле, речь идет о чем-то другом, если столь огромное значение придается этим древним понтификальным одеяниям. Перед этим скрытым намерением склоняется даже физический смысл папы.

 

Епископ Римский не может одеваться, как ему вздумается. Он не может также не надеть ту или иную одежку из-за того, что она стеснительна из-за жары. Ему надо подчиняться предписаниям. Над литургической ризой субдиакона ему надо обязательно иметь одеяния диакона и священника еще до того, как он наденет свои собственные понтификальные ризы. Он «обязан» носить эти ризы более низких ступеней посвящения и не может довольствоваться только епископским литургическим облачением. Литургические облачения настолько тяжелы и так мешают, что он может двигаться только тогда, когда их несут. Однако тщательное следование санкционированным предписаниям гарантирует то, что он может эффективно играть свою «роль».

 

Ритуал одеяний понимался в том смысле, что благодаря им совершается чудодейство. Имеется в виду следующее:  эти обряды – защита того, кто в них почитается; они призваны обеспечить его неприкосновенность.

 

Человек не только любит, но и ненавидит; он не только способен чтить, но может также насмехаться, унижать, потому что завистлив. Поэтому такой ритуал необходим, чтобы снизить эти возможности и защитить обладателя папской властью. Мы уже показали воздание почестей посредством целования туфли кардиналами, епископами и аббатами перед началом папской мессы. Существует ли необходимость посредством такого ритуала защитить восседающего на троне и поставить на свое место других, возможных соперников этой власти?

 

Этот ритуал создан в расчете на человека, как существо опасное. Не каждый способен ощутить в себе силы повредить восседающему на троне. А в каждом есть ненависть, зависть, мстительность. От них-то и защищают алотропейные (талисманные) ритуалы.

 

Однако чудодейственное воздействие должно не только изгонять зло из человека. Оно должно также возбуждать в душе неутолимое стремление к блеску и светозарному великолепию так, чтобы они могли отождествить себя с возвышенным человеком. Когда носитель спасения появляется во всем своем блеске, начинается своего рода естественно-религиозный праздник. Люди очарованы зримым шествием своего мессии. И в этом же состоит та мощь, которая способна развернуть столь мощный ритуал. Последний предлагает людям идола, и они идут за этим идолом, потому что они находят в нем прикосновение к их самым тайным надеждам на прославление.

 

То, что папа вынужден нести бoльшую рабочую нагрузку, чем какой-нибудь другой глава правительства, хотя и известно, но скрывается за требованиями ритуала. То, что приемы, аудиенции и даже понтификальные богослужения могут быть бременем, когда он болен или слаб, хотя и знают, но не показывают. Это снизило бы магически понимаемую власть папы. И в действительности это происходит постольку, поскольку массы понимают эту власть не в библейском смысле как служение Петра, а как гипертрофированную должность носителя спасения.

 

Если какой-нибудь папа воспротивится принуждениям и попытается появляться в обычном человеческом облике, куриальный аппарат имеет интерес в том, чтобы сохранить ритуальные формы: они защищают и осуждают, «играют роль» могущества и поддерживают его. Теоретически можно очень много раздумывать над тем, какие, собственно, права подобают епископату – но в этом он наверняка уступает. Папские права кодифицированы, Второй Ватиканский собор попытался сказать это и в отношении епископских прав. Однако то, что происходит благодаря магии одеяния, ускользает от всякой кодификации и вообще от всякого богословского рассмотрения.

 

Задавались ли отдельные богословы вопросами ритуала 2святости» с точки зрения Библии сказать невозможно; во всяком случае, такие проблемы до сих пор не публиковались. Многие знают те или иные недостатки куриальных отделов и по мере сил противятся слишком грубым перегибам. Но рассматривается ли вся система с такой точки зрения? Что можно противопоставить той бессознательной стилизации папы до спасительного образа, которым он никогда не может быть согласно Новому Завету? Теперь все чаще и чаще хотят устранить придворный штат, титулатуры, отпущение грехов. Но глубоко магические и мистическое в этих структурах едва ли когда бывает предметом критики.

 

Речь идет не об отдельных высказываниях и не о неведении папы, а обо всем стиле, о «мире», в котором он несет свое служение. В высказываниях о магии не следует усматривать поругание носителя своей должности. Магия была и остается во многих формах внутри католического христианства, да и не только в нем. Почему не свободным от нее должен быть высший круг? Употребление или, лучше сказать, злоупотребление отпущением грехов выливалось в магию не только во времена Лютера. Понимание Евхаристии – тоже является широко магическим; это все равно что заупокойная месса. Культ мощей и реликвий – тоже магический, как бы корректно он ни толковался с богословской точки зрения. Широко магическим мыслится и пресвитер, стоит только вспомнить первичное благословение. Магическими и мифическими являются некоторые формы почитания святых. А сколько мифического вошло в почитание Марии, не найдя корректур в библейском представлении о Марии!

 

Христианская жизнь верующих постоянно испытывает угрозу от магических и мифических возможностей; это относится и к отдельному христианину в той же мере, что и к церковным должностям. Конечно, петринское служение, которое отказалось бы от привычной опоры на магический ритуал, было бы столь же беззащитным, какой всегда была христианская жизнь. Беззащитным? Однако только в смысле этого мира, но не в смысле Того, Кто обещал Свою близость двум или трем «собравшимся во имя Его».

 

В Церкви произошел бы величайший переворот, если бы библейский опыт святости снова сделался могущественным и определяющим.

 

6. Носитель святости

 

Епископ Римский окружен придворным штатом, в котором он является царем священников или священническим императором. Он мыслит себя как вселенский отец человечества. Даруя отпущение грехов, он является в образе посредника. Таким прославляют его бесчисленные песнопения. Они называют его не только Первосвященником, но и проецируют на него сотерологические высказывания Нового Завета.

 

Мы могли бы говорить о структурах, в которых проявляется петринское служение. Вместо выражения «проявляется» после сделанных нами выводов мы можем теперь сказать: эти структуры скрывают основы петринского служения.

 

Давайте вспомним отчет об аудиенции, которую Пий XII нанес неаполитанским рабочими по случаю своего 82-летия. Вспомним также и о том, как изображал Павел VI свое шествие из бомбейского аэропорта на конгресс, когда массы народа ликовали при его виде, а он благословлял их. Давай сравним эти отчеты со следующим. В нем описываются впечатления сопровождающих Павла VI во время его поездки в Уганду. Автором является префект «апостолического дворца» архиепископ Мартин, один из чиновников курии.

 

«Если бы меня спросили: что произвело на вас наибольшее впечатление во время этого путешествия вместе с Папой в Уганду, я бы, вероятно, ответил: радость, которая читалась на лицах многих тысяч мужчин, женщин, детей, которые бросались вперед, чтобы аплодировать наместнику Христову. Они сияли блаженством. Некоторые забирались на деревья, подобно Закхею, иные махали пальмовыми ветвями, как пуэри хебреорум (еврейские дети) Евангелия, другие падали на колени, протягивая папе четки или иконки для благословения, некоторые танцевали от счастья и удовольствия или же издавали радостные возгласы.

 

«Видеть так близко Папу! Волнение и потрясение слишком велики. В эту ночь я не смогу спать!» – так сказала одна  из монашествующих. Иные ничего не ели, чтобы только вовремя поспеть к встрече. И из тысяч отдельных шествий такого рода становилось понятно, что речь шла не о любом проявлении преходящего воодушевления, пусть даже вытекающего из глубокого чувства веры, здесь было налицо безмерное чувство уважения и любви к тому, кто представляет на земле Христа.

 

Какая вера заключается в этих бесчисленных массах, которые неподвижно стояли на солнце, совершенно поглощенные мессой, совершавшейся Святейшим Отцом!

 

Какая вера у этих мужчин и женщин, преклонявших колени на дорогах и перед ними, прелатами папской свиты, чтобы поцеловать перстень, получить благословение на четки и внушительным жестом прижать благословляющую руку ко лбу!»

 

В этом тексте епископ Римский почти отождествляется с Иисусом: люди залезают на деревья, иные машут пальмовыми ветками, как тогда, когда Иисус Навин входил в Иерихон, а Иисус Христос въезжал в Иерусалим.

 

Этот энтузиазм, стремление «видеть так близко Папу», истолковывается как вера. То, что высказывается в словах и желаниях африканцев, является «естественно-религиозным» стремлением к спасению. Их тоска по спасению бессознательно делает епископа Римского фигурой носителя спасения. О вере в Иисуса нет и речи. Мерой веры является почитание епископа Римского.

 

Люди, которые несмотря на свое католическое вероисповедание, находятся на ступени анимизма, – что сказано не для того, чтобы их унизить, – видят в своей исконной мифической или магической набожности в верховном пастыре своей Церкви носителя спасения, облеченного могуществом. Ни в коем случае нельзя истолковать это магические или мифическое почитание, которое конечно было серьезным, как библейскую веру, что именно и делает префект апостолического дворца:

 

«Всё преисполнилось истиной, чтобы заставить задрожать от великой радости католическое сердце. Благодарение подателю всякого блага. Благодарение также и его чудесному, бесстрашному наместнику Павлу VI, который, несмотря на трудности, неудобства и всякие тяготы, со смелой инициативой распространяет Церковь Божию повсюду, сея в бесчисленных душах радость и гордость за то, что эти люди – католики» .

 

Для этого куриальского чиновника особым признаком  католического христианина является почитание папы и «сыновнее» подчинение епископу Римскому. Какое это сужение самого понятия католичности!

 

Не будем преуменьшать магического воздействия папства. Массы, с ликованием его встречавшие в Африке и Индии, живут на ступени магической религии. Кто такой епископ Римский они едва ли знают. Но то, что «святейший отец» наполнен манной, это они ощутили и отпраздновали. Можно представить себе развитие Церкви в Африке, при котором особенно действенным является содержимое из манны в «святейшем отце». Он благословляет четки и распределяет их как талисманы. Хотя благословения предметов культа назывались сакраменталиями, тут была произведена рационализация магических священнодействий. Благословляющая рука святейшего отца прижимается ко лбу. Она призвана вручать призванные силы. Архетипичное стремление к магии вытесняет благовести об отцовстве Божием.

 

Разве мы не знаем, в какой опасности магизации живут народные массы, особенно в Африке и Южной Америке? Нужно ли ее увеличивать посредством магически понятого папства?

 

К магической святости принадлежат также и табу. Апостолический дворец окружает своим пространством область табу, там внутри в абсолютной тишине живет римский Понтифекс. Из профанированного  мира посетители попадают в область «священного». На пороге дворца бодрствует швейцарская гвардия. По длинным коридорам и широким залам, мимо дворянской гвардии и иерархов путь ведет в область тишины. Люди приближаются к покоям папы или к тому месту, где он появится и будет говорить с паломниками.

 

Это как бы путь посвящения из внешнего светского шума, суеты в область тишины и собранности. Паломники падают на колени, камергеры и стражники наводят порядок, который нарушать нельзя. Дверь открывается, наконец появляется папа: «паломники окружают его святейшество. Они не уйдут, не поцеловав его руку, не коснувшись его одежды» .

 

Это – магия, хотя бы уста высказывали нечто иное. Папа – это магическая мощь «святости», которая течет к тому, кто смеет приблизиться к нему и целовать его благословляющие руки. Так люди относились к Иисусу. Мы вспоминаем о кровоточащей женщине, стремящейся в толпе дотронуться до Иисуса. Епископ Римский допускает, чтобы люди относились к нему точно так же, как к Иисусу.

 

Подсознание этих паломников ждет «чуда и знамения», пусть и без исцеления болезней, но тем не менее – благословения, благословляющей мощи.

 

Папа – это единственный вертикально стоящий образ, кроме стражи, охраняющей двери и зорко следящей за порядком. Остальные на коленях; он склоняется к ним.

 

Свидетель рассказывает дальше: «Всё снова и снова видел я его поднимающуюся благословляющую руку. Я видел, как он  склонялся над коленопреклоненными людьми… Я видел лица всех тех людей, которые взирали на него» .

 

Итак, среди них «спаситель». Спаситель и носитель святости Иисус от них далек и скрыт. Наконец жаждущие и обремененные видят. В этот момент «спаситель» совсем близко. Папа играет роль «спасителя», благословляющего. Бесчисленным массам мимоходом внушается утешение. Мы убеждены, что в сердце своем он растроган. И все-таки: магически-культовая игра имеет мало общего с Новым Заветом.

 

Мы знаем, какое обращение это означает и сколько потребуется времени , пока не только епископ Римский, но  прежде всего – массы в католической Церкви научатся отказываться от этого ощутимого исполнения их стремления к благодати.

 

Мы слишком мало думаем над тем, что делает человек, когда он падает на колени в этом зале дворца, ожидая папу, чтобы получить его благословение. Сколько инстанций прошел он; они повысили его ожидания до той поры, когда папа выйдет из тишины и замкнутости к ожидающим. В эту замкнутость своих комнат он вернется через короткое время снова; а получившие благословение, опять от инстанции к инстанции возвратятся из области»священного» опять в мир профанированного.

 

Нечто подобное происходит и тогда, когда папа после своего избрания совершает благословение из лоджии Собора св. Петра или показывается в окне своего дворца.

 

Балкон превращается в ритуальное помещение дворца фараона. Там он показывался своим подданным как сын бога Солнца. Культ фараонов миновал, возвышенный обряд остался. Благословляющий является высоко над людьми. Чтобы его все видели? Конечно, все должны видеть того, кто воссылает святительскую силу.

 

Вера часто означает выдержку в замкнутом мире. Верить – значит не видеть. Но здесь-то собравшиеся могут наконец видеть – великолепие и помпу. Они преувеличивают то, что видят: приближается носитель спасения и «дарует» святость своим благословением.

 

Правда, паломников воспитывали в том, чтобы они не поклонялись человеку. Но ритуал стирает границы.

 

Ризы, корона, митра, золото и драгоценные камни, украшающие его – всё это «заряд владычества», как будто от папы исходят флюиды, вынуждающие падать на колени.

 

Всё, сказанное до сих пор, делает понятным, что вокруг смерти и болезни папы развился особо табуизированный ритуал.

 

Чаще всего носитель этого служения стар. Долго было в обычае скрывать болезнь папы. А как только он умирал, можно было снова показать «могущество» носителя святости. Погребение становилось последней тризной, при которой можно было еще раз испытать его спасительную манну. Через несколько дней масса народа с ликованием встречала наследника. Святое опять оказывалось на месте, чтобы не было перерыва в истечении благодати, исходящей от его трона.

 

Уже сами выборы становятся магическим, колдовским процессом. Безопасность и тайну можно было бы обеспечить другим способом, а не только замуровыванием избирателей в Сикстинской капелле. Совершается магический «круг», избирающий наследника престола. То, что многим нехристианам представляется курьезом, должно иметь значительную эффективность.

 

Трон осиротел. Это опасный период. В коллегии кардиналов, отрезанных от профанированного внешнего мира, на время сосредоточилась власть папства. Они выбирают наследника. Из-за папских выборов возникало много несчастий, раздоров и споров. Даже сегодня необходимо предпринимать ряд предосторожностей, чтобы обеспечить аткие выборы. Но эта форма усиливает таинственность должности, которую теперь должен занять новый наследник.

 

Белый дым – знак: мы имеем нового папу. Опасное время миновало, время, когда не было никого, кто мог бы даровать миру благословение и спасение.

 

Как только избранный признаёт свое избрание, все балдахины над креслами кардиналов убираются; остается только его балдахин. Он принимает новое имя. С этого начинается новая благодатная эра, исчисляемая началом его понтификата.

 

На каждой папской мессе, как впрочем и любом понтификальном служении или при торжественных обстоятельствах, мы наблюдаем странный диалектический противовес: с одной стороны, следует созерцать Вечерю Господню, однако символические элементы этой Вечери сведены до минимума. Маленькая облатка и глоток вина, которые принимает только совершающий богослужение, – вот остатки прежней вечери любви. Зато на папской мессе прибавляется символика иного рода, торжество вокруг верховного понтифика. Оно совершается расширением ритуала, с необычайной помпой. Будем ли мы неправы, если спросим, совершают ли такого рода мессы, как папская месса или понтификальные торжества, вообще поминовение Господа? Не слишком ли в самый центр передвигается и почитается в культовом отношении понтифекс максимус? Отсюда становится понятной следующая критика: «Автор вынужден был констатировать весьма часто у подлинно верующих людей известное замешательство после участия в торжественной папской мессе, тогда как христиане-традиционалисты блаженствовали в своем религиозном «переживании». То, что во всем этом переживании не чувствовалось Бога или же в лучшем случае Он был отражением их собственных чувств, является чертой натуралистической религиозности» .

 

Эта помпа – не что иное как очарование власти. Немногое действует на современного человека так, как блеск трона и торжественность, усиленная сакральным табу. Эта сакральность колдовским образом привлекает массы к себе. Вот они пережили что-то священное. Более того, они берут что-то с собой от этой святительской мощи – в освященных четках, в портрете папы, в воспоминании, в благословении.

 

Но если при этом подумать, какое отношение имеет всё это к Богу Святому, возвещаемому пророками, которого славит христианский приход как единственного Святого, то как же можно применять слово «святой» к институтам, учреждениям и организациям? Не давно ли пора отказаться от этого и от колдовской религиозности обратиться к вере в Бога Святого, радом с которым нет никого и ничего святого?

 

В этих рассуждениях нет никаких нападок на личность папы, как и на само петринское служение как таковое. Ради Святого Бога и его святого Раба Иисуса никто не может и не смеет претендовать на святость для себя самого. Католический христианин, воспитанный на известном представлении о «святейшем отце», возможно, прочтет эти рассуждения с растущим беспокойством и отчуждением: значит, всё ставится под вопрос? Под вопрос ставится проявление магической и мифической религиозности. Библейскому обоснованию поддается петринское служение, но не образ проявления современного папства.

 

Обращение к истокам и перемена, реформация папства означали бы отказ от небиблейских структур. Много из этого колдовства вытекает от подсознательных чувств католических христиан. Пока христианин не принял вероучительного решения, , он подвержен подобному волхвованию. Магии поддаётся решительно всё. Магия – это непреодолимая ступень в развитии человечества, и она лучше всего процветает в свете технического рационализма. Так почему бы ей не наживать капитал в таком учреждении как папство? Есть немало католических христиан, которые даже хотят иметь папу, окруженного магической святостью. Они более всего страшатся трезвости веры, преодолевшей в себе всякую магию. Ведь куда проще быть благочестивым в магическом или мифическом смысле, чем постоянно, всё снова и снова принимать вероисповедное решение. В сфере магической святости вероисповедное решение не требуется.

 

Магическая святость скрывает не только опыт и незнание «Святого Израиля», но является эрзацем в эпоху, когда Бог «умер». По крайней мере, для нас это очевидно в мире, ставшем непраздничным и неторжственным. Мы начинаем понимать, почему епископ Римский окружает себя помпой. Протесты, возникающие из социальных соображений, оказываются слишком недостаточными. На самом деле, учреждения папы за последние сто лет сделали чрезвычайно много для смягчения нужды и социальной несправедливости. Они едва ли сделали бы так много для устранения нужды, если бы ликвидированы были отделы и помпа. Но наша проблема не в этом.

 

Конечно, всякий обладатель папской власти отстранил бы от себя всякую магическую религиозность. Он хочет только служить своей Церкви. Но структура сильнее его. Апостолический дворец с его иерархическими ступенями и торжественными аудиенциями, придворный штат и папская месса становятся проявлениями магической силы святости.

 

Здесь поможет только одно – радикальный отказ от этих порядков и самого стиля.