Александр Мень

ТРУДНЫЙ ПУТЬ К ДИАЛОГУ

К оглавлению

КОНЕЦ СПОРА?

Беседа в редакции журнала "Юность"

В. Читая классиков и слыша, что России была присуща особая религиозность, невольно задаешься вопросом: как случилось, что она так быстро была утрачена?

О. Мне думается, что в споре на эту тему между Белинским и Гоголем прав был все-таки Гоголь. Если так можно выразиться, "температура" духовности в России издавна была высокой. Что же касается кризиса, породившего у нас в стране массовый атеизм, то он был подготовлен целой цепью исторических событий. В числе этих событий - отход образованной элиты от церковной культуры, от ее традиций. Об этом убедительно пишет Георгий Федотов, замечательный мыслитель и историк;

До петровской реформы Церковь хотя и служила государству, но имела возможность отстаивать свои нравственные позиции. После Петра она оказалась в тяжкой зависимости от государственного механизма. Это отразилось и на отношении к Православию аристократии, образованного общества. Набросившись на худшие плоды западного просвещения, многие люди оказались зараженными вольтерьянством и другими формами скептицизма. Духовенство же попало в положение социальной униженности. Не случайно, что, по свидетельству А. С. Пушкина, многие рядовые священники переходили на сторону Пугачева. Большинство из них вело полунищенское существование. Одновременно углублялся разрыв между традиционной церковной культурой и новой, светской. Правда, нельзя третировать так называемую "Петербургскую культуру". Она дала и Пушкина, и Гоголя, и Достоевского, и Блока. Однако факт разрыва оказался трагической реальностью.

Возврат части элиты к религии в конце XVIII века не стал возвратом к Православию. Люди искали истину в туманном мистицизме, масонстве, оккультизме, эзотерических доктринах. Вспомните поиски толстовского Пьера. Они были типичны.

Раскол усугублялся вынужденной обособленностью духовного сословия. Оно оказалось как бы замкнутым в самом себе. Дети священников, даже если они не имели призвания к пастырскому служению, лишь с огромным трудом пробивались на светское поприще. Вот почему, уже позднее, семинарии нередко бывали очагами мятежей. Вот почему многие революционеры вышли из семинарий.

Сложилось парадоксальное положение. Государство, хотя и искало в Церкви поддержку для укрепления общественного строя, фактически разрушало авторитет Церкви в глазах людей. Тем самым оно подорвало и собственные устои. Приводить примеров можно много. От священников требовали выдавать тайну исповеди (что по нашим канонам абсолютно недопустимо), справки о причастии должны были быть свидетельствами о благонадежности. Переход в другое исповедание считался уголовным преступлением (это правило отменили лишь после 1905 года). Внешне это все выглядело как государственная поддержка Церкви, а по существу "работало" против нее.

Государство бдительно следило за правоверием. Жестоко преследовали не только старообрядцев и сектантов, но и самих православных, если у них замечались хотя бы искры независимого мышления. При Николае I упорно тормозился перевод Библии на русский язык. А люди, которые самостоятельно делали попытки перевода, такие, как протоиерей Герасим Павский или архимандрит Макарий Глухарев, попадали в разряд "диссидентов", как теперь выражаются. Престарелого Павского, доктора богословия, несколько лет терзали допросами, а Макарий подвергся суровым взысканиям. Библейские переводы жгли. Свирепствовала цензура. Чаадаева объявили сумасшедшим, не дав себе труда целиком познакомиться с его глубоко патриотической книгой. Хомяков и Владимир Соловьев вынуждены были печатать свои богословские работы за рубежом...

В первой половине XIX века проповедовали в основном епископы, а священники - как исключение. За проповедь, задевавшую актуальные общественные темы, можно было поплатиться. Вспомните "Соборян" Лескова.

Все это исподволь подготавливало взрыв. С одной стороны, были сокровища церковной культуры и духовности, масса талантливых и святых людей, а с другой - склеротичность консисторий, контроль над иерархами, давление государства во всех областях жизни Церкви.

В начале XX века началось сближение некоторых кругов элиты, интеллигенции с Церковью и в самой Церкви наметилась тенденция к реформам и обновлению. Но процесс этот был прерван бурями войн и революций. Они застали церковное сознание плохо подготовленным. Возник новый тип церковно-политического раскола. Одни считали, что Церковь неотделима от старого порядка, другие - кто искренно, а кто из привычного конформизма - заявляли, что марксизм - это "Евангелие, напечатанное атеистическим шрифтом" (выражение Александра Введенского). История же показала, что ни те, ни другие не были правы...

Страх, растерянность, расколы, разброд создали условия для успеха антирелигиозной войны, которая не щадила ни людей, ни традиций, ни памятников, ни школ. Удары разрушали и те национально-культурные устои, которые питали народ, которые развивались вопреки всему на протяжении столетий. Это и понятно. Ведь религии естественнее всего выражаться в национально-традиционных формах.

Но я убежден, что, несмотря на истребительную войну, корни духовности уцелели. Почва была повреждена, но не уничтожена. И верю, что она возродится.

Отвечая на ваш вопрос, могу еще добавить, что люди малообразованные оказались наиболее беззащитными от натиска атеизма, поддерживаемого властями. Что же касается религиозной интеллигенции, элиты, способной дать отпор, то она либо сгинула в лагерях, либо оказалась за рубежом. Это касается и наиболее активных деятелей самой Церкви.

Подавлять духовность народа можно и другим путем. Убедить его, что на первом месте в шкале ценностей стоят материальные блага (реальные или сулимые). Этот вид практического материализма Николай Бердяев называл "духовной буржуазностью", и свойственна она отнюдь не только "буржуазным" обществам. И режим, подавляющий духовную свободу, и идеал "потребления" равно опасны для человечества. И в этом я согласен с основным тезисом статьи Шафаревича, недавно опубликованной в "Новом мире" (хотя по некоторым другим пунктам я бы с ним поспорил).

В. А теперь вопрос личный. Не могли бы вы немного рассказать о себе?

О. Биография моя не сложная. Я родился здесь, в Москве, на Арбате. Кончил школу и поступил в биологический вуз. Но уже с детства принял решение стать священником. Рукоположен был сразу после пятого курса института в 1958 году. Это было возможно, поскольку еще со школьных лет пел, читал в церкви, даже истопником работал. Позднее закончил семинарию в Ленинграде и Академию в Загорске.

Служил я только в селах. И очень рад этому. Ведь из-за переполненности городских храмов в них трудно вести пастырскую работу. В деревне же знаешь всех прихожан в лицо, знаешь их биографии, их нужды и т. д. Писать начал давно. Первая моя статья появилась в нашем церковном журнале в 1959 году, то есть как раз 30 лет назад. А книги мои в те времена не могли быть изданы здесь. Они выходили за рубежом. Конечно, это создавало для меня ряд сложностей. Но говорить о них не буду. Теперь стало модным выставлять напоказ свои шрамы. Скажу лишь, что было много трудного, горького, приходилось, как говорится, не раз плыть против течения. Теперь, слава Богу, многое изменилось коренным образом.

В. Как вы думаете, какое место должна занять религия в жизни нашего общества в ближайшие десятилетия? Ваши предположения по этому поводу.

О. Тут не нужны "предположения". Все и так очевидно. Еще когда человек вышел из пещер, или, вернее, жил в пещерах, он уже тогда связывал свою жизнь, свою культуру с ощущением Вечного, с ориентацией на Высшее Бытие. Первые же произведения первобытных художников были связаны с религиозной традицией. В той или иной форме религиозная вера всегда была спутницей человечества, душой культуры. Косвенно это подтверждает и тот факт, что, когда люди пытались отказаться от Бога - у нас ли, у нацистов или в Китае, - на месте Бога неизбежно оказывался идол.

Все это связано с проблемой утопий. Мне кажется, что мы живем в эпоху, когда спор о том, можно ли построить рай на земле, отказавшись от Неба, приходит к концу. Вернее, спор окончен.

В. Наша жизнь сейчас пронизана спорами. Коснулись ли они Русской Православной Церкви?

О. Конкретно, что вы имеете в виду?

В. Отношение к власти...

О. Я уже говорил, что те, кто ее в той или иной мере не принимал, были уничтожены или изгнаны. Дискуссия тогда завершилась "кулачным способом". Уцелели преимущественно наиболее осторожные или конформистски настроенные люди.

Теперь всем хорошо известно об убийственных для науки событиях, связанных с диктатурой Лысенко. Урон понесла не только наука, но и литература, искусство, философия, социология. Однако все это несравнимо с теми потерями, которые имелись в Церкви. Поэтому ее возрождение совершалось робко, медленно. Мы были скованы и внешне и внутренне. Бывали у нас, конечно, епископы и священники, которые в период застоя открыто высказывались и действовали довольно смело: архиепископы Гермоген, Феодосий, священники Эшлиман, Якунин, Дудко и другие. Но это скорей исключения, и судьба их была драматичной. Словом, пока особенных споров у нас сейчас нет. Но это не значит, что в будущем дискуссий не будет.

В. Как вы относитесь к митрополиту Александру Введенскому, которого упомянули?

О. Это противоречивая, трагическая фигура. Введенский и подобные ему деятели Церкви в самые трудные для нее годы пытались проводить скороспелые реформы, внесли в нее опасный раскол. В самой идее реформ нет ничего неправославного. В нашей Церкви они бывали (вспомните хотя бы реформы Патриарха Никона). Но Введенский и другие "обновленцы" действовали порочными методами, разрушали не только отжившее, но и коренные церковные принципы, традиции. К тому же они использовали как оружие связь с государственными органами. А, как верно заметил секретарь Введенского, это не лучший способ проводить реформы. В общем, хотел того Введенский или нет, он принес Церкви немалый вред и надолго дискредитировал саму идею церковного обновления.

В. Вы полагаете, что социализм, коммунизм без соединения с христианством построить не удастся? Или возможны другие, нерелигиозные пути обновления.

О. Честно говоря, я не очень-то понимаю, что такое социализм. В это слово вкладывают слишком много, плохо совместимого. Марксизму я учился в вузе в сталинские времена. Что такое социализм, мы знали тогда по 1937 году из "Краткого курса". Гитлер тоже свой режим называл социализмом. И шведы говорят, что у них социализм, и англичане - время от времени...

Не стоит склонять такого рода неопределенные термины. Будем говорить о культуре нашей большой многонациональной страны. И здесь я убежден, что подлинная культура не будет развиваться в отрыве от религиозных корней. При таком отрыве может влачить существование лишь пародия на культуру. Оздоровление возможно только тогда, когда культура вернется из искусственного русла в свое естественное течение. Пусть в этом течении будут и мусор и бревна, но это будет живая нормальная река. А не канал, из которого и пить-то нельзя.

Нельзя, впрочем, бросаться в обратную крайность: от обязательного в школах атеизма - к столь же обязательному Закону Божию. Людям нужно иметь право выбора. Идеи должны видеть их столкновение и давать свободную оценку.

Но вот что обязательно для всех - это развитие правового сознания. Любая революция его подрывает, поскольку посягает на существующие законы. И не всегда получается так, что новое право быстро внедряется в сознание и укрепляется. Росток его лишь появился, но его легко затоптать анархии, а затем тирании. Взять, к примеру, Антонова-Овсеенко, арестовавшего министров в Зимнем. Он действовал в те памятные октябрьские дни искренно и убежденно, но пошел против законности. И этот шаг позднее для него и для целого поколения революционеров оказался самоубийственным...

У нас сегодня есть законы, но часто управляют не законы, а люди. Это исключительно опасно. И я рад, что сегодня общество начинает понимать необходимость развития именно правового сознания. Известно, что это сознание очень помогает народам Запада. А ведь там живут такие же люди, и там есть и мафиозность, и коррупция, и правонарушения, и многое другое. И все же роль, так сказать, "правового фанатизма" часто спасает. Взять хотя бы уотергейтское дело.

Законность - одна из важнейших форм внешнего существования людей. Здесь ведущая роль правительства очевидна.

Напротив, искусство, наука, духовная жизнь, религия должны развиваться свободно. В этой сфере государственный чиновник не должен претендовать на роль арбитра, как, например, делал Жданов, который "учил" Шостаковича, как писать музыку, или как Хрущев, громивший художников. Каждый должен оставаться в рамках своего профессионального долга. Это будет естественным и нормальным. Создаст гарантии стабильности.

В. Значит, вы считаете нормальным отделение церкви от государства?

О. Конечно. Но до сих пор это отделение остается у нас далеко не полным. Закон, внешняя и оборонная политика, национальные ресурсы - компетенция государства. Но самое заветное - убеждения человека - не должно им всецело определяться. Скажем, Кеннеди был католиком; но это не означало, что он должен был давить на американцев, чтобы они тоже были католиками. Автономия религиозной жизни - выстраданное право современного общества.

Пусть в прошлом было иначе. Но то были моноидеологические общества. Монарх получал санкцию на правление от религии, которую исповедовало все население - как в Византии или Древней Руси. Тут речи об отделении не было. Но в обществе, где граждане исповедуют различные взгляды и религии, это невозможно и недопустимо.

В. Видите ли вы какой-нибудь выход из трагической ситуации нетерпимости между религиями?

О. Она, разумеется, крайне опасна. Но не в ней корень межнациональных конфликтов. Иначе, например, в Фергане мусульмане не избивали бы мусульман.

В. А Ольстер?

О. Там религия только повод. Руководство католиков и протестантов постоянно борется против межконфессиональной вражды. А существует она на почве национальных, политических амбиций. На почве агрессивности, которая всегда найдет для себя повод. Помните - у Свифта: война тупоконечников с остроконечниками.

Терпимость - результат высокого развития личности и культуры вообще. Это наша цель. Достигается она очень непросто. Ей содействует широта, благородство души, отсутствие комплекса неполноценности. Нетерпимость рождается главным образом у невротиков и ущербных людей.

В. И у неверующих...

О. И у неверующих, разумеется, факты это доказывают.

В. Мы все знаем, что для поляков католическая церковь оказалась оплотом в тех колебаниях, которые сотрясали страну. У нас, конечно, все сложнее, но не может ли, по вашему мнению, православная церковь сделать шаг в сторону большей политизации, с тем чтобы стать оплотом в предстоящих, может быть, более сильных колебаниях?

О. В Польше дело обстоит проще, в частности, именно потому, что она является страной, где господствует одна религия, которая была всегда фундаментом ее культуры. У нас же половина верующих - мусульмане, половина - христиане, разделенные к тому же на православных, католиков, протестантов. Не говоря уж о нерелигиозных людях. Это меняет дело, хотя, конечно, Русская Православная Церковь как многонациональная может внести большой вклад в примирение людей.

Что же касается ее "политизации", то ее и так было много в сталинско-брежневское время, когда наши представители вынуждены были повторять зады газетных передовиц и выступать на политических конгрессах с официозными заклинаниями. Такая, с позволения сказать, "политизация" едва ли украшала нашу церковную жизнь.

В. Нет, я просто хотел бы уточнить. Ведь ситуация трагична и там, где православие занимает доминирующее положение. Россию еще не затронули события, подобные ферганским или карабахским, а ведь они, быть может, наготове. И я подумал, что в отсутствие идеи, которая оказалась утопической, Церковь должна быть оплотом, сделать шаг по направлению к этим политическим событиям...

О. "По волшебству" здесь едва ли что получится. Ведь на нашем Востоке многие религиозные руководители призывали к миру и спокойствию, но тщетно. Почему? Десятки лет влияние духовенства всех религий систематически подрывалось. Поддерживались, как мы знаем, например, в исламе, руководители мало достойные. Пропаганда годами внушала, что "попы" - кровопийцы и тунеядцы. Это не могло не остаться без последствий. Авторитет был в той или иной мере поколеблен. Отсюда и трудность, возникающая перед духовенством в момент массовых кризисов. Однако хочу верить, что ситуация изменится. Это и станет тем, что иногда называют перестройкой в сфере религии.

В. А существуют ли, кроме чисто церковных, иные формы духовного возрождения?

О. Тут все тесно связано: и вера, и искусство, и традиции, и этика, и философия. В частности, русская религиозная мысль является величайшим нашим сокровищем мирового масштаба. И это огромное счастье, что сейчас начали издаваться, пусть и ограниченными тиражами, Владимир Соловьев, Чаадаев, Хомяков, Бердяев, Федотов. Но беда в том, что их труды написаны для вдумчивого и неспешного чтения. И не для всех они доступны. Не каждый может понять глубину мысли отца Павла Флоренского или отца Сергия Булгакова. Однако пропагандировать, популяризировать их бесценное сокровище необходимо. По крайней мере мыслящие, интеллигентные люди смогут освоить их. А это уже много. Мы до сих пор недооценивали роль элиты в обществе. Не надо бояться слова "элита". Любое общество развивалось под влиянием своей элиты. И князь Курбский, и Пушкин, и Алексей Константинович Толстой принадлежали к элите. Она формирует все лучшее в народе, и она же ответственна за духовный упадок. В значительной мере. Но только должна она работать в условиях свободы.

В. А как вы относитесь к духовным исканиям Льва Толстого?

О. Ко всем духовным исканиям я отношусь с уважением. Но взглядов Толстого, разумеется, не разделяю. Тут есть печальное недоразумение. Если бы он откровенно заявил, что осуществляет свою давнюю мечту - создание новой религии, все было бы ясно. Но он не решился сказать это вслух (поведал только дневнику), а говорил, что проповедует христианство, Евангелие. Между тем, учение Толстого - это не Евангелие и не христианство.

В. А в чем вы видите его основное отличие от христианства?

О. Отличий слишком много, сходства же мало. Главное отличие в нехристианском понимании личности Христа.

В. Один из его серьезных тезисов - борьба против того, чтобы Церковь служила Государству, что было при нем фактом. О. Эту идею можно развивать и вне христианства. В идеале никакая религия не должна быть служанкой политики. Ничего специфически христианского в этом тезисе нет, хотя именно в странах, где распространялось христианство, и возникла идея отделения Церкви от Государства.

Конечно, Толстой кое-что заимствовал из христианства, но не больше, чем, скажем, Ганди или другой последователь восточных религий. Кстати, толстовство и принадлежит скорее к категории восточных религий, типа конфуцианства. В этических нормах мировых религий всегда можно найти нечто общее. В частности - призыв против излишеств, определенный аскетизм.

В. Но у нас и так много любителей бороться с лишним в чужой жизни. Я сомневаюсь, что аскетические требования можно предъявлять к кому-либо, кроме себя. Где проходит водораздел между христианским аскетизмом и идеологией "равенства в бедности"?

О. Понятие "богатства" в Евангелии носит в значительной мере духовный характер. Когда Христос сказал, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в Царство Божие, ученики ужаснулись. Но ведь они были людьми бедными. Почему же они приняли Его слова на свой счет? Потому что поняли, что речь идет не просто о материальных благах, а о том, что порабощает человека, что ставит эти блага на первое место в шкале ценностей. Потребительство, алчность, безудержная погоня за материальными благами - нравственная болезнь, а не проблема экономики. Людям нужно жить в нормальных достойных условиях. Это очевидно, иное дело - устроение души. Что для нее важнее всего - духовное или материальное? Если материальное довлеет - дух несет огромные потери...

В. Отец Александр, я все возвращаюсь к теме культурного возрождения общества. Этот процесс уже о себе заявил. И вспоминаю в этой связи о библейских обществах в начале XIX века, которые очень сильно продвинули нашу культуру...

О. Эти общества поддерживало правительство, лично царь. А когда поддержка исчезла, исчезли и общества...

В. Так вот, нет ли здесь аналогии с сегодняшним духовным движением?

О. Это была бы очень печальная аналогия. Российское Библейское общество было интерконфессиональным. В него входили не только православные, но и представители других исповеданий. Это давало ему широту и общероссийский размах. К сожалению, в него вошли люди сомнительных взглядов - псевдомистики, юродивые мечтатели, оккультисты, масоны, сектанты, что позволило консервативным силам дискредитировать общество в глазах царя. Митрополит Филарет отмечал, что это был неосновательный повод, что закрытие общества было шагом назад к временам схоластическим. Кроме того, на судьбе общества сказалось ужесточение политики, когда к власти пришла партия Аракчеева.

Что же касается межконфессионального, как бы мы теперь сказали, "экуменического" характера общества, то это, повторяю, было явлением положительным. Наша Церковь и сейчас активно участвует в экуменическом движении, содействующем диалогу, взаимопониманию христиан разных конфессий.

Экуменизм не предусматривает эклектики. За нее ратуют лишь люди, рассчитывающие превратить все религии в некую аморфную массу. Этого хотел Толстой, теософы. Но эклектика в религии так же уродлива, как в искусстве. Терпимость, диалог, взаимопонимание не имеют с ней ничего общего. Блаженный Августин говорил: "В главном единство, в спорном - свобода, во всем - любовь".

Нравственные задачи могут объединять не только представителей разных конфессий, но и верующих с нерелигиозными людьми. Хотя мы, верующие, знаем, почему добро - это высшая ценность, а атеизм, даже признавая это, не имеет для этики прочного обоснования.

В. В этой связи - сейчас общество разделилось на определенные лагеря...

О. Это естественно...

В. Да, но как в таком случае объединить людей? Ведь сейчас они стали почти врагами! Взять хотя бы противостояние в литературе, в журналах. Как быть?

О. Сергей Сергеевич Аверинцев очень верно отметил как-то, что в прошлом славянофилы и западники были людьми, противостоящими друг другу, но умевшими уважать оппонента. Многие из них любили и ценили своих идейных противников. У них были разные концепции, шли споры, но шли они в атмосфере культурного диалога, без озлобления. В этом мы сильно отстали от прошлого. Оказались неспособными слушать друг друга.

Духовное возрождение и предусматривает такой рост культуры, когда спор, диалог не превращается в ненависть. Здесь для всех нас путь указан в принципе христианской любви, в Евангелии.

В. Евангелию посвящена ваша книга "Сын Человеческий", которую сейчас читает молодежь. Эта книга наиболее понятна из тех, что написаны на эту тему...

О. Я к этому и стремился. Я ведь не кабинетный теолог, а пастырь.

В. Но эту книгу достать так трудно.

О. Сейчас она беспрепятственно проходит по почте. Кроме того, я надеюсь, что и у нас ее издадут. Она не притязает на роль научного исследования. Это просто рассказ о Христе. Рассказ для всех...

В. Вы получали санкцию на свои лекции, вечера и выступления?

О. Я имею благословение и поддержку своего правящего епископа, митрополита Ювеналия. И Совет по делам религии не препятствует этой работе, которая, кроме того, имеет и общий культурно-просветительный характер.

В. Скажите, насколько ограничено для священника служение науке?

О. Я знал архиепископа Луку Войно-Ясенецкого. Он был замечательный ученый, хирург, лауреат Государственной премии. Мне посчастливилось готовить к изданию его труд "О духе, душе и теле". Сегодня в мире есть множество крупных ученых, которые одновременно являются служителями Церкви. Это хорошо известный у нас антрополог Тейяр де Шарден, психолог Пауэлл, генетик Эленс. В области археологии подвизались Брейль, в энтомологии Вейсман, в астрофизике аббат Леметр, один из авторов теории расширяющейся Вселенной. Вы все, наверно, знаете, что Мендель, основатель генетики, был монахом, а Коперник - каноником. Вклад духовенства в науку, литературу, искусство огромен.

В. А как быть с религиозным фанатизмом? Ведь исламский фундаментализм, например, реальная опасность!

О. То-то и дело, что - фундаментализм, т. е. узость, ограниченность, агрессия. А ислам как таковой не сводится к этому. Никогда не следует забывать, что есть и другой ислам. Ислам Ибн-Сины и Саади, Низами и Ибн-Рушта, Низами и Алишера Навои, ислам суфиев и Хайяма. Они были врагами фанатизма. А фанатизм может быть свойствен и атеистам. Я верю, что каждая религия будет постепенно развивать все самое ценное, что в ней есть, и преодолевать свои духовные недуги. Это задача будущего. Относится она и к нам, христианам.

По словам одного из великих святых, Иоанна Златоуста, "Церковь Христова вечно обновляется". Две тысячи лет для такого дела, как осуществление евангельского идеала, - один миг, первые шаги, подчас и не всегда удачные. Ведь, хотя Церковь основана Богочеловеком, она состоит из людей, со всеми их слабостями, ограниченностью, грехами. И в число ее задач входит также - содействовать человечному отношению между людьми разных взглядов. Это прямо вытекает из завета Христа: желать блага ненавидящим нас, молиться за врагов, быть милосердными ко всем, кто нуждается в нас.

В. Простите, отец Александр, возможно ли это в нашей стране?

О. Христос не говорит, что Его заповеди относятся лишь к какому-то определенному обществу, стране или эпохе. В Нем - свет миру, и этот свет люди могут увидеть повсюду. Если мы, христиане, будем верны заветам Евангелия, нас тогда лучше поймут люди иной веры или живущие вне религии. Что же касается нашей страны, то вот пример: я как-то был в Дербенте и заметил, что мечеть, синагога и православный храм находятся на одной улице. Мне сказали, что их прихожане живут мирно, не обижая друг друга. Это оптимальный вариант. Не знаю, как там сейчас. Ужасно хочется, чтобы отвратительная волна ненависти не коснулась хотя бы этого города.

В. Значит, вы считаете, что "мирное сосуществование" и даже сотрудничество религий возможны?

О. Это трудно, но возможно. Раз такое бывало в истории, значит, возможно. Хочу обратить ваше внимание на североамериканскую модель, над которой стоит задуматься. Я не утверждаю, что ее надо механически переносить на нашу жизнь, но все же стоит ее изучить. У американцев есть понятие "гражданской религии". Оно обнимает всех верующих, включает веру в единого Бога всех народов. Исповедники различных религий понимают и чтят его по-своему, но находят нечто общее, что роднит христианина и конфуцианца, иудаиста и мусульманина. В эту сферу "гражданской религии" входят основные нравственные понятия, общие для верующих, которые могут быть приняты даже агностиками, скептиками, атеистами. Таким образом, в данной модели плюрализм не исключает определенного духовного единства граждан одного государства. По крайней мере верующих...

В. Сейчас многих волнует проблема национализма и шовинизма. Разговаривая с подобными людьми, натыкаешься словно на некую преграду в мозгах. То, о чем вы говорили, - ущемленность, ущербность...

О. Человеку, свободному от ущербности, эти страсти чужды. Естественно любить свой народ, свою культуру, родную страну. Это как любить свою мать. И такой патриотизм - святое дело. Но когда, любя свою мать, человек ненавидит или презирает чужую, это уже ущербность, это шовинизм, ксенофобия. А ведь все "фобии" патологического или животного происхождения. Я не боюсь повториться: скажу то, что говорил на встрече в "Кинопанораме". По образованию я биолог. Изучал зоопсихологию. Естественный отбор выработал в животных ксенофобию - боязнь чужого, незнакомого, непонятного. Иное дело человек. Мы все принадлежим к одному виду. Это доказывает беспрепятственная и бесконечная метизация среди рас, народов и племен, которая происходила почти всюду на протяжении тысяч лет. Но древний, звериный ксенофобический инстинкт остался как наследие далекого дочеловеческого прошлого. Это есть почти в каждом из нас. Но чем выше нравственный, духовный уровень людей, тем полнокровнее становится восприятие ими многообразия человеческих типов, характеров, культур, языков. Мы начинаем понимать, что мы богаче оттого, что есть такое красочное многообразие мира. Нивелировка, утрата этого многообразия культур, так же опасна, как националистическое самозамыкание. Представьте себе такую фантастическую картину: вся земля говорит только по-английски. Тогда бы не было ни "Евгения Онегина", ни "Поэмы без героя". Осматривая однажды памятники Бухары, я подумал, как был бы обеднен человеческий род, если бы все это исчезло в одночасье! Но в то же время я представил себе, что было бы, если бы этот стиль жизни и искусства стал повсеместным. Опять-таки - невероятная потеря. Не было бы ни Рублева, ни Рафаэля...

Гармоничное соцветие, ансамбль культурного и языкового многообразия не даны нам в готовом виде. Это заданность. И осуществляется она одновременно с ростом духовности, широты, открытости. В этом деле на интеллигенции наших народов лежит огромная ответственность, суровая, даже кровавая. Ведь всем нам выпало на долю жить в многонациональном государстве. Все многонациональные империи распадались, и порой очень болезненно. Необходимо решать эту проблему мирным путем. Иначе возьмут верх шовинистические центробежные силы и страна истечет кровью. Пострадает неисчислимое количество ни в чем не повинных людей, пострадает культура, мы все будем отброшены в каменный век.

Очень печально, что сейчас некоторые представители интеллигенции в разных республиках плохо отдают себе в этом отчет. Не понимают, что речь идет не об академической дискуссии, а о жизни, о человеке. О будущем наших детей и внуков. Забывают порой, что размахивают факелами около пороховой бочки. Сначала нужно либо убрать бочку, либо погасить факел, а потом уже спорить. У диспутов, у поисков, у общения, у формальной и неформальной деятельности цель должна быть одна: сберечь страну, сберечь живых людей, развить все лучшее, что завещало нам вековое наследие отечественной и мировой духовной культуры.

В. Церковь учит помнить, что мы временно в этом мире. Не связана ли с этой традицией наша недостаточная любовь к устроению земли, наше недостаточное мещанство - в лучшем смысле этого слова, от "место", - наше ослабленное "чувство хозяина" ?

О. То, что мы на земле живем временно, это неоспоримый факт. Церковь же учит о том, что наши временные, земные дела отзовутся в вечности, где сохраняется бессмертным человеческий дух, ядро личности. Поэтому совсем не маловажно, как человек жил, что он сделал для ближних. Пусть тело наше слабеет, стареет, умирает, но любовь и мудрость должны возрастать, чтобы дух мог стать полноценным в запредельном бытии. Устроение земли этому не помеха. Ведь оно включает заботу о ближнем, значит, любовь, служение. И следовательно, человек, даже помня о своей "временности" на земле, не должен относиться к жизненному долгу как к пустой трате времени. Важно лишь избежать двух крайностей: всецелого погружения в житейскую суету, с одной стороны, и отрешенности, равнодушия к Божиему творению и своему труду - с другой. Словом, христианский взгляд, не абсолютизируя земное, придает ему вечный смысл, как школе души, как месту, где мы призваны работать, любить, творить. И для сегодняшнего дня, и для будущего. Ради ближних, ради божественного замысла о человеке как соучастнике мирового процесса, идущего в направлении к полноте бытия, к Царству Божию.