Андрей Романович Бессмертный-Анзимиров

АЛЕКСАНДР

Мне было рассказано (хоть убей, не помню кем) о некоем о. Николае Педашенко, священнике МП (коренной москвич, служил в Глазове в Удмуртии, позже в Москве много лет работал воспитателем в семинарии и академии, в т.ч., когда там учился наш о.А.), вышедшем за штат и тайно окормлявшем группу людей в традициях тихоновской церкви. Я туда поехал, познакомился и в процессе разговора впервые услышал об «отце Мене». О. Николай действительно твёрдо считал себя тихоновцем, но в МП после войны служить пошёл, решив признать Алексия Симанского по благословению катакомбного епископа (не помню, кого, но если бы вл. Афанасия Сахарова, я бы не забыл). Он порекомендовал о. А. как «лучшего из всех молодых священников МП». С тех пор я у него не был, но позже, уже став духовным чадом о. А., познакомился в Деревне с племянником о. Педашенко Аликом, который снова привёз меня к о. Николаю, с которым я уже стал регулярно общаться до самой его смерти ровно в день Пасхи (по-моему, 1982 года). Позже оказалось, что от него же к о. Александру пришла Аля Скрозникова, она же Рузер. У о. Николая сохранялась епитрахиль св. Нектария Оптинского, которая после его смерти была передана о. В. Асмусу. О. Николай был также известен тем, что, будучи очень молодым человеком, пил чай у Розанова с Флоренским. На вопросы, как это было, он всегда с юмором отвечал: «С малиной».

К о. Меню я приехал не один. Меня привёз туда Галенин, случившийся быть мужем дочери ближайшей школьной подруги моей матери. Узнав от Галенина, что он прихожанин о. А., я попросил его взять меня, что он с радостью сделал (хотя всегда был странноват). Шульгин согласился быть моим крёстным, но по слабости приехать не мог и воспреемником стал Галенин. Он привёз меня в Н.Деревню в 1974, где-то в апреле, во всяком случае до Пасхи, т. к. вскоре была моя первая Пасха, а первое после крещения моё посещение новодеревенской церкви было в неделю св. Григория Паламы, это я отлично помню, т.к. впервые узнал о Паламе из той самой воскресной проповеди отца. Отец меня крестил, день был чудный, прохладный, но с весенней свежестью, дышалось полной грудью. Галенин заранее купил бутылку водки и мы втроём её в кабинетике отца выпили. О. А. сказал, что слышал обо мне от Галича. Галич, с которым мои родители были в очень дружеских отношениях по кругам кино (мой отец был видный тогда  режиссёр-документалист, а Галич - сценарист) и которого я тоже хорошо знал (его жена Ангелина Николаевна впервые научила меня пить и смаковать коньяк). Галич рассказал отцу А., что когда меня исключали из комсомола за посещение церкви (Николы Обыденного), в доносе комсомольского патруля было написано: «А когда Отцы Церкви вышли на крестный ход, с ними вместе шёл студент Бессмертный с зонтиком в одной и со свечой в другой руке». О. А. много смеялся и говорил, что мне единственному из его знакомых удалось пройти, да ещё с зонтиком, в одном крёстном ходу одновременно с Василием Великим, Иоанном Златоустом и Иоанном Дамаскином и что он мне завидует. Потом это ещё долго было шуткой между нами.

На первую Пасху я был поражён количеством прихожан (особенно молодых мужчин). Потом, когда все разговлялись в битком набитом домике, я услышал чей-то разговор, из которого навсегда запомнилась одна строка: «Он (не помню кто, но не о. А.), предложил отказаться от термина «инакомыслящие», так как ни один просто мыслящий человек, не может мыслить в советском ключе». Что-то в этом роде. В ту же пасхальную ночь я познакомился с Павлом Менем. В мае ко мне подошёл Миша Уринов (сейчас в Израиле, стал усталым скептиком), мы разговорились, вскоре подружились. Он представил меня Серёже Рузеру, с которым мы быстро сдружились, а также Але Скрозниковой (будущей Рузер) и Бусленке. Летом Уринов впервые привёл меня к Борисовым, где я познакомился с Сезой Юликовым и Женей Сабуровым. И пошло-поехало. Через полгода крестилась моя жена Лена в один день с человеком по имени Лев Николаевич (позже по никому не известной причине ушёл из прихода и стал враждебен), кажется также вместе с Володей Архиповым и его женой, во всяком случае, в то же время. Вскорости после этого ко мне подошёл Куземский и пригласил участвовать в малой группе (моей первой, о которой вспоминаю «в розовом блеске»). Собирались у Никифорова (тогда я с ним и познакомился), вёл Шура Борисов, состав: Никифоров с Тамарой, Куземский с Ирочкой (так он её всегда величал), Борисов с Нонной, Павел, Миша Горелик, Августин Янулайтис (с которым мы работали в одном НИИ Кино и очень близко сдружились), иногда Наташа Трауберг, чуть позже - Лёня Василенко. И я с женой. «Кооптация» новых членов произошла потому, что накануне оной Сабуров поссорился с Куземским и перестал ходить. Однако с Сабуровым я стал общаться по линии Павла и Рузера с Уриновым. Хорошо помню моё первое Воздвиженье - у Сони Смоляницкой в Салтыковке с Сабуровым, Алей, Уриновым, Рузером и кем-то ещё.

В группе, куда меня пригласил Куземский, также были Марина Бессонова (известный ныне искусствовед), Юрий Блохин (ныне покойный, был родственником дьякона А. Борисова) и Сергей Казило, в то время работавший переводчиком в «Журнале Московской Патриархии» и не принадлежавший приходу о. Александра, как и Горелик с Янулайтисом. Последний, мой очень близкий и дорогой друг и коллега по работе в НИИ Кино, как литовец, был католиком. Присутствие такого яркого и нетривиального христианина, как Кестутис Августин Януклайтис (все его звали «Королём») на заседаниях было важно и само по себе, и тем, что иногда давало некую новую перспективу или новый ракурс обсуждаемым проблемам.

Мы еженедельно собирались года два. Однако Никифорова так раздражал мой монархизм (на деле крайне умеренный и очень-очень конституционный, но он этого не знал и не хотел знать), что в конце концов он захотел покинуть группу. Мой крайне умеренный консерватизм (в духе британских тори) почему-то действовал на него, как красная тряпка на быка, хотя свой монархизм я не проповедовал, говорил о нём мало и не «прозелитствовал», а монархистом был, так как стремился противопоставить крайней человеконенавистнической и тоталитарной идеологии коммунизма крайнюю из всех «приличных» правых идеологий (хотя монархизм может становиться и неприличным и даже юродством далеко не во Христе – мы это знаем). Группа стала собираться без Никифорова, на сей раз у Куземского. Однако Павел Мень стал заниматься чем-то иным, Горелик появлялся спорадически. Потом было решено, что все участники должны сами начать вести новые малые группы, однако реально их стали вести Шура Борисов и я (об остальных ничего не знаю).

В моей группе тогда были мой брат Сергей Бессмертный, Майя Захарова с дочерьми Викой и Валентиной, муж Вали Андрей Воробьёв, Саша Фогилев (и Фогилев и Воробьёв были из моей инъязовской компании), потом ещё Татьяна Лаврентьева (детский психолог), Наталья Бородинова (художница), Женя Рузер (сестра Сергея Рузера), Алла Сидорова, Алексей Васильев (военный историк, учился вместе с Маркусом) и его мама Лидия Евлогиевна. Женя Рузер привела Алёну Солнцеву (ныне театровед), Сергей – пару тройку «хиповатых» молодых людей, которые, хотя в конечном счёте и не прилепились, но, надо сказать, довольно долго ходили. Позже о. Александр прислал к нам Василия Емельянова, ставшего постоянным участником вплоть до моего с ним прискорбного и ненамеренного конфликта в 1984. Фогилев сейчас живёт в Литве, Женя Рузер – в Америке, Емельянов, будучи коренным русаком – в Израиле. Остальные – кто в «пост-александровских» приходах, кто в других. Группа функционировала с 1977 по 1981 год, после чего её состав несколько обновился. Занимались мы Ветхим Заветом и иногда нам читал безумно интересные лекции Сергей Рузер, на время ставший моим со-ведущим. Иногда с ним приходила и его жена (ныне покойная замечательная Аля Скрозникова).

Параллельно я продолжал ходить в группу Куземского, в которую ещё добавились подруга Ирочки Куземской Шура (не помню фамилию) и ныне покойная верная прихожанка о. Ал-дра Галина Алексеевна. Зато за недостаком времени из неё «выключился» о. дьякон и, позже, по каким-то своим причинам Марина Бессонова. Кстати говоря, она замечательная интеллектуалка, тонкий искусствовед и обладает как бы мужским складом ума. С ней всегда было очень интересно и душеполезно. Она играла существенную роль в православных кругах начала 70х гг.

Куземский – умный и глубокий человек, но в то же время дикий, фантастический зануда и весьма нетерпим. В конце концов он рассорился (причём довольно злобно - хотя и жаль использовать такое слово в разговоре о христианах, но из песни его не выкинешь) по очереди с Л. Василенко, С. Казило, Шурой (подругой его жены) и, наконец, со мной, причём довольно любопытным образом. Он просто попросил меня больше не приходить. Когда я удивлённо спросил почему, он ответил, что я стал похож на смесь Никифорова, Гальперина и Бычкова. Будучи умеренно кроток и смирен, я перестал ходить. Вся соль состояла в том, что незадолго до этого я привёл в группу Куземского несколько своих друзей. Так вот их-то он в группе оставил и в моё отсутствие постоянно критиковал меня – за глаза. Мне думается, что этот нюанс свидетельствует о некоторой, пусть и ненамеренной непорядочности. В остальном всё было вызвано просто занудством Куземского, которого я продолжаю помнить и любить. Тем паче, что его занудство более, чем простительно – он тогда приходил в себя от тяжёлой, потенциально смертельной болезни (лимфогрануломатоз). Моё присутствие в его группе было к тому времени (1981), действительно, лишним, так как я тогда вёл свою собственную, весьма увеличившуюся по объёму и по активности внутри и вне прихода, а также уже несколько лет еженедельную катехизацию для новокрещаемых.

По словам Куземского, я стал похож на смесь Никифорова, Гальперина и Бычкова. Я ничего на это не возразил, но, оставшись один, не мог не рассмеяться. Владимир Никифоров был очень знающим, очень неплохо образованным и ярким человеком с несомненной харизмой лидера. Он способствовал приходу в церковь большого числа людей (как и все «ведущие» групп в те времена и позже). Он постоянно прислуживал о. Александру в алтаре, вёл свои отдельные группы, куда ходили многие, в том числе Григорий Литинский, Владимир Юликов (младший брат Сезы) и Михаил Работяга и множество других, а подчас появлялся и Сергей Аверинцев.

Старшего брата В. Юликова на деле зовут Александр, но все близкие друзья называли и до сих пор называют его – отличного художника – «Сеза», по фамилии его любимого живописца Сезанна.

Никифоров также вёл катехизацию и был очень деятелен. С лёгкой руки о. Александра его стали полушутливо называть «канцлером». Однако достаточно рано он стал высказывать мнение, что надо создавать тайных священников и тайные приходы. Это направление, вполне оправданное и возможное, противоречило позиции отца Александра, справедливо (на мой взгляд) не хотевшего быть рано или поздно обвинённым в «тайной» и «подрывной» деятельности, и он всячески старался удержать Никифорова. Удержать его не удалось и Никифоров отпал, а позже принял тайное рукоположение. С его отпадением из прихода «ушла» и его бурная деятельность. Ещё позже, в 1983 он был, как отец и предсказывал, арестован КГБ и выбрал несколько причудливую, хотя в конечном счёте и любопытную линию защиты: назвать всех без исключения, дабы продемонстрировать, насколько широко и далеко простирает христианское движение свои руки в дела человеческие и что оно-де в любом случае уже неподконтрольно. Какую роль во всей этой истории играла Володина «яшка» (т. е. «Я», «эго») сказать не могу. «Яшка» есть у нас у всех и необходимо зорко блюсти, как опасно ходим. Осуждать Никифорова мне трудно, хотя, по его милости КГБ открыло дело и против меня и довольно долго (1984-86) держало под тесным и душном колпаком, повторяя на допросах о. Александру, что о. Шура Борисов и Андрей Бессмертный тоже пойдут за решётку. Нас Бог миловал, но Сергей Маркус и Сандр Рига таки пошли – с подачи Никифорова. Обыски были и у о. Шуры, и у моего брата Сергея Бессмертного, и у Сергея Тищенко, и у Лены и Миши Кочетковых (большая семья баптистов, из коей некоторые дети стали очень активными православными). Так или иначе пострадали и Володя Бусленко, и Владик Зелинский, и Лида Муранова (кажется), и юный Игорь Тартаковский и многие-многие другие.

Кочетковы, кстати говоря, на стук КГБ дверь не открыли и те её часа три выламывали. За это время Лена с Мишей успели уничтожить все без исключения опасные материалы. И Миша и Лена (и их сестра Таня Кочеткова) сейчас живут около Вашингтона, как и я. Мы все прихожане о. Виктора Потапова и не так давно образовали при его приходе группу имени св. патриарха Тихона (около 10 человек), в которой попеременно делаем доклады по Новому и Ветхому заветам, богослужению, истории ранней Церкви и т.д. Лена здесь вышла замуж за уникального православного американца Криса Гейта и теперь она Елена Гейт. Вообще, надо сказать, КГБ почти ничего в этих обысках не нашло. Громадное – необъятное! – количество литературы и множительной техники хранилось в совершенно чужих и ни как не скомпрометированных квартирах подчас далёких от религии людей, тем не менее всегда готовых помочь. Про собственный обыск и допросы в прокуратуре и КГБ расскажу отдельно.

Михаил Гальперин стал прихожанином о. Александра по-моему в 1978 или 1979 году, а может быть и пораньше. Он был высок ростом (как и я), темноволос и темноглаз (как и я) и любил бесконечные шутки (как и я, недаром же, когда в КГБ разрабатывали моё дело, я проходил у них, как позже узнал от о. Глеба Якунина, под рабочей кличкой «Клоун»). Нас с Гальпериным объединяло своего рода раблезианское отношение к жизни (в рамках церкви, разумеется, как и у самого Рабле) и некоторая вальяжность. Однако в отличие от меня (по крайней мере, надеюсь), Миша был слишком уж громок и, как правило, не умел вовремя остановиться, а разбушевавшись, был трудноуправляем. Из-за нашей схожести старушки в церкви постоянно принимали одного за другого, что было источником многих смешных ситуаций. Так однажды в безумно жаркую пасхальную ночь я, пробравшись к окнам, открыл их, чем вызвал глубокую благодарность не менее, чем сотни церковных старушек. Но оная благодарность была по ошибке выражена Мише Гальперину. Когда после долгой пасхальной службы я вышел из церкви, моим глазам открылось уморительное зрелище: десятки бабушек окружили ничего не понимающего и глубоко изумлённого Мишу и шумно благодарили его за то, что он открыл окна. В другой раз Гальперин шумел и хихикал во время службы, что бывает со многими. Строгие старушки отвели после службы меня в сторону и долго выговаривали мне за шум и хихиканье во время богослужения. Я рассказал обо всём Гальперину и мы с ним долго смеялись. Мы с ним так и решили: если что-то плохое – пусть критикуют меня, а если что-то хорошее – пусть хвалят Мишу.

В 1981 году к о. Александру приехал муж сестры Гальперина Валерий Мушинский. Он сходу заявил, что хотел бы креститься, после чего ходить в группу Андрея Бессмертного. Исходя из того, что он был родственником Гальперина, его заявление в тот момент не показалось странным (откуда он знал Андрея Бессмертного, а главное то, что я имею какую-то свою группу?) Он стал регулярно ходить, но всегда выглядел, как в высшей степени инородное тело. За общей молитвой он обычно крепко засыпал (бывает!), но иногда кратковременно просыпался во время очередного доклада, заметно оживляясь в период чаепития. В принципе, это вполне допустимый и нередко встречающийся в истории любой приходской жизни тип христианина. Люди разные. Но Валерий упорно продолжал казаться кем-то крайне чужим, и я никак не мог понять, в чём дело. В конце концов из-за одного лишь его присутствия из группы ушли Женя Рузер, Алёна Солнцева и Саша Мосолов, позже ставший Жениным мужем. Они жаловались, что ощущают его присутствие весьма дисгармоничным и воспринимают его, как чёрную дыру. Я в ту пору придерживался политики наибольшего благоприятствования новым членам в ущерб старым, которые и без того, дескать, опытны и достаточно независимы. Потому не стал уговаривать их остаться и даже слегка отчитал за нетерпимость. Благо, мы с ними всё равно остались друзьями, особенно с Сашей и Женей, как никак младшей сестрёнкой моего близкого друга Рузера. Но тайна Валерия Мушинского никак не выходила из моей головы. Когда КГБ в 1983-84 «зажал гайки» и вплотную занялся верующими и в частности приходом о. А. Меня, Валерий мгновенно исчез и позже, в период перестройки незаметно уехал с женой кажется  в США. Эти незаметность и неуловимость, явное нежелание даже попрощаться с братьями и сёстрами, вновь удивили меня. Позже, когда о. Глеб Якунин на к сожалению очень краткий срок получил доступ к религиозному архиву КГБ, он прочитал там моё пухлое личное дело и сообщил мне две новости. Во-первых, что я проходил у них под кличкой «Клоун», что было забавно и даже лестно (Панург, Уленшпигель и Швейк тоже были клоунами и посредством своей клоунады эффективно и метко вредили господствующей идеологии). Во-вторых, что в одной из моих групп был постоянный стукач. В документах он по имени не назывался, но стучал и докладывал регулярно – гл. обр., как я высчитал, о том, что происходило в нашей Преображенской группе, собиравшейся недалеко от Преображенской площади у Зои и Елены Захаровых (Елена сейчас отличный врач и зав. отделением Боткинской больницы) и куда ходили С. Бессмертный, Н. Никитина, В. Емельянов, Н. Иванова (сейчас врач в США), А. Васильев, Г. Нагорская, Ник. и Ольга Тепцовы, Ю. Крейнин и другие, включая… Валерия Мушинского. О другой группе, собиравшейся у Черняков на Остоженке, информации было мало. «Вычисляй, вычисляй, вычисляй, вычисляй», - твердил мне отец Глеб. Конечно без точного знания фактов вычислить трудно, а голословным быть не хочется, дабы не получилось лжесвидетельство.

Долгое время я подозревал, что осведомителем был Валерий Мушинский, предполагая, что в виде награды ему разрешили быстро и незаметно эмигрировать, а поскольку работал на них он только из страха (он производил впечатление очень благонамеренного и благонадёжного советского человека, так что его легко могли чем-то запугать), то и смотреть в глаза своим друзьям по группе он перед отъездом справедливо не хотел и не мог. Эти предположения я даже высказал публично. К счастью, мой друг Павел Мень, рассеял мои подозрения, написав мне о том, как складывались отношения отца Александра Меня с Мушинскими следующее:

«Валерий Мушинский, муж сестры Гальперина, приехал к о. Александру в 79 году. Его жена Наташа работала в одном НИИ с М.Работягой и В. Никифоровым. Сначала он был направлен к Никифорову. В группу Андрея Бессмертного он попал после того, как Александр заподозрил в 1980 г, что Никифорова "может занести".  Никифоров пытался поступить в семинарию, но кажется, даже документы не приняли. И тогда его «понесло», он перестал общаться с Александром, тайно рукоположился у греко-католиков (в Словакии - Андрей Бессм.-Анз.). Молодой отец Владимир утратил чувство реальности, служил по разным квартирам, одновременно поддерживая с иностранцами (по свидетельству М.Работяги в В. Юликова с капелланом американского посольства. Миша Работяга рассказывал, что Никифоров и капеллан просто хотели зайти к нему на квартиру, но он встретился с ними на остановке, увидел «хвост», и визит не состоялся - П. Мень). В результате этого «смелого» поведения в феврале 1983 Никифорова после допроса в ГБ посадили, в тюрьме он провел 9 месяцев (сведения от В.Юликова и М.Работяги). По делу были вызваны 37-40 чел. Среди них дети. Тамара вела детскую группу. Павел Мушинский (сын Валерия и Наташи) был из школы взят на допрос. Валерий работал по авторемонту и был какой-то начальник. После ареста Никифорова его много месяцев показательно исключали из партии и зимой 1984 года выгнали с работы именно за связь с Никифоровым. Отец Миши Гальперина Владимир Абрамович по знакомству устроил его на работу в Усинск (на севере Коми  АССР) зимой 1985 года (почти через год после исключения) - больше нигде на работу не брали.  Отец Александр лично попросил Валерия с Наташей поменьше ездить в Новую Деревню и с широким кругом не общаться по мере возможности (как и других, связанных с Никифоровым, в частности  М. Гальперина). Отец Александр написал несколько записок Наташе и Валерию в поддержку. В 1988 году они приехали к Александру в Новую Деревню, просили благословения на отъезд (допросы в КГБ сына, исключение из партии и потеря работы не вдохновляли), и Александр их благословил. В декабре 1989 года, хотя преследования по религиозным мотивам почти прекратились, Валерий с Наташей и сыном Павлом эмигрировали в Израиль (помогал им с отъездом отец Наташи, имеющий какие-то знакомства).  Александр до сентября 1990 года написал им в Израиль (по-моему, в Хайфу) несколько открыток. В Америку уехал М. Гальперин и его родители, семья Мушинских перебралась в Штаты только 1994 году.

По поводу возможного «стукача» в группе А. Бессмертного. Наиболее вероятно, что это была просто «приписка» ГБ, для больших заслуг. Никифоров у них числился в «стукачах» с 1980 г. Сведения от работника ГБ, пенсионера, который по просьбе смотрел «дело». Лично я исключаю такую возможность, думаю – приписка. Таких случаев много. Они любили, да и сейчас любят, чтобы на них  как бы работала вся страна. Пострадали, лишились работы как раз В. Мушинский с семьей, пережили обыск и т.д.»

Я рад тому, что мои подозрения оказались напрасными и приношу самые искренние и глубокие извинения Валерию Мушинскому.

* * *

Сергей Бычков спорадически появлялся в приходе о. Александра Меня в течение всех 70х гг., однако постоянным прихожанином стал ближе к концу 70х. В отличие от многих прихожан он хорошо знал других священников, был своим у о. Д. Дудко, имел знакомых из духовенства и, по-моему, даже епископата, знал и круги Огородникова, Регельсона и Пореша. Вскорости после ухода Никифорова он стал регулярно прислуживать в алтаре (поле него это делал Андрей Ерёмин, а до него – по-моему Володя Ерохин) и выражение лица имел многозначительное. Этот единственный факт – то что Бычков выглядел «многозначительным», отчего-то многих раздражал. Между тем, «многозначительный» вид Серёжи - просто выражение его лица. Одни люди выглядят слишком серьёзными, другие – слишком вальяжными, третьи – слишком угрюмыми, четвёртые – слишком приветливыми, а пятые – слишком многозначительными. Мы судим о людях не по одежде и не по внешности. В действительности Бычков – милый и очень знающий человек, он также точно вёл свои группы и детскую катехизацию, много сотрудничал с Олегом Степурко и всегда производил на меня только приятное впечатление.

Он оказался вовлечённым в семейный скандал: его жена Катя Трубецкая (из дворянского рода Муравьёвых), разведясь, стала требовать себе половину дома в Ашукине, построенного на долго копимые деньги, как её, так и серёжины. Однако дом был построен таким образом, что разделить его не получалось. Ряд людей занял сторону Сергея, ряд – Кати ( в том числе такие приходские столпы, как Мих. Новиков и Л. Василенко, оба вполне дорогие моему сердцу люди). Я не хотел их обижать и ничего им не говорил и вообще не участвовал в «борьбе фракций», не принимая ничьей стороны. Мне было приятно услышать, что о. Александр ничьей стороны не принял тоже. Катя в конце концов эмигрировала через Францию в США, увезя с собой и маленькую дочку Сергея Таисию. Как и я, она сейчас живёт в районе Вашингтона и тоже ходит в храм о. Виктора Потапова. У нас с ней ровные, нормальные отношения, для меня она была и остаётся ещё одним из, увы, не очень здесь большого количества милых лиц из былой новодеревенской жизни. С Серёжей Бычковым я тоже поддерживаю дружеские отношения и высоко ставлю его издательскую и журналистскую деятельность.

Упрёкая меня в том, что я стал похож на «смесь Никифорова, Гальперина и Бычкова», Куземский очевидно имел в виду, что я стал слишком активен, слишком весел и слишком многозначителен на вид и перестал внимать ему с робостью. Мне подумалось, что это вполне приличная характеристика, но всё же решил извлечь урок и следить за собой в приличном обществе. Во всяком случае, я не был «слишком активен, слишком весел и слишком многозначителен» для основного круга моих друзей: о. Шуры Борисова и его жены Нонны, Павла Меня, Рузера, А. Юликова, Сабурова, Наташи Трауберг и многих других, а уж дорогая моему сердцу Элла Семенцова (в замужестве Лаевская) была ещё смешливей меня. Но я, собственно, всё это время писал не о себе, а о других (если кто-то не заметил), а если подчас и о себе, то исключительно во взаимодействии с другими. Нельзя не добавить, что Куземский систематически сочинял интересные статьи и пересылал их в «Вестник Русского Христианского Студенческого Движения» (позже слово «студенческое» выпало) Никиты Струве. Я и сейчас не стану упоминать какие именно (помимо владыки Антония Блюма) каналы мы имели для передачи материалов в эмигрантскую и просто западно-христианскую прессу. Замечу лишь, что каналов было несколько и гораздо больше, чем это представлялось сотрудникам КГБ. Куземский печатался там под разными псевдонимами (помню только один – А. Корн) и поместил там интересную статью под названием «Государствобесие». Помимо Куземского там публиковались Е. Барабанов, А. Борисов, С. Бычков, В. Зелинский, Я. Кротов, С. Маркус, Б. Михайлов, Е. Сабуров и другие – большей частью под псевдонимами. С 1978 стал публиковаться и аз многогрешный, о чём в своё время (см. выше) органы осведомил В. Никифоров. Возможность постоянного контакта с Кириллом Ельчаниновым и Никитой Струве, отцами Шмеманом и Мейендорфом трудно переоценить. Мы не только в значительной степени стали постоянными авторами влиятельного «Вестника РХД», но и сами ощущали себя частью общего христианского, православного и российского делания. Широкая пропаганда (извиняюсь за нецерковное слово) трудов представителей Русского Религиозного Ренессанса ХХ века была одна из наших  главнейших задач. Наша благодарность Кириллу Ельчанинову и остальным вышеназванным лицам (а также братьям Соллогубам, Оливье Клеману и всему движению РХД) вечна и неизбывна. Жаль лишь, что ныне Никита Струве нередко бывает столь высокомерен и нетонок.

Мне проще писать о новодеревенских кругах, чем об их центре – отце Александре Мене. Его фигура слишком значительна и глубока и для разговора о нём необходимо надлежащее духовное состояние, которого у меня, по-моему нет. Надеюсь всё же когда-нибудь написать об отце. Но – позже, если буду жив. Скажу лишь, что отец Александр Мень – лев рыкающий, ищущий, кого привести ко Христу. Меня всё время мучает мысль о том, что он ушёл, а я так и не успел ему по-настоящему сказать, как я его любил и люблю. Он был мне не вторым, а первым отцом. И отцом и матерью. Я обязан ему тем, что живу на свете.

ПЕРВАЯ ИСПОВЕДЬ.

Разумеется, существует тайна исповеди, но не со стороны изповедывающегося. На самой моей первой исповеди в неделю св. Григория Паламы я сообщил о. Александру, что вообще-то у меня бывают конфликты с женой, «но», – тут же оговорился я, как бы утешая отца, - «это просто потому, что я такой раздражительный». Отец молчал. Я стал думать, какие же мои грехи действительно настоящие грехи, как вдруг услышал от отца А.: «И?» Я удивился. Отец, видя моё удивление, произнёс: «То, что вы раздражительный – я не понимаю, это вы мне свой характер описываете, или исповедуетесь и каетесь в этом?»

Меня как молнией пронзило. В буквальном смысле. Я почувствовал, что всё моё существо перевернулось. «Конечно каюсь, - сказал я почти трясущимися губами. - И обещаю, что этого никогда не повторится». Отец молча возложил на меня епитрахиль. Поняв, что исповедь окончена и грех отпущен, я посмотрел на отца и увидел на его лице озорную улыбку крайне счастливого человека.

Конечно, конфликты с женой время от времени продолжали возникать, они бывают у меня (редко) даже с моей нынешней женой, с кем я наконец обрёл настоящее счастье, семью и дом, которых никогда прежде не знал. Но с той самой первой исповеди я навсегда запомнил, что раздражительность в человеческих отношениях неуместна и научился отличать раздражительность от настоящего недовольства или гнева. Раздражительность затягивает человека, как болото, тупая, мелкая и мелочная, как какой-то сологубовский «мелкий бес». Оказалось, что делать сознательное усилие и мгновенно «сжигать» любое раздражённое состояние – очень просто. Особенно если противостоять ему юмором. Работая над собой, я даже перегнул палку: однажды, лет пять спустя после моей первой исповеди я признался о. Александру (тоже на исповеди), что иногда сержусь на что-нибудь, и знаю, что это большой грех. Он мне тут же ответил: «Раздражаться и сердиться не одно и тоже. Раздражение – чистой воды шлак, от которого надо мгновенно избавляться. Иное дело – сердиться. Человеку свойственно сердится, это нормальная эмоция. Конечно, только если «сердитость» или гнев оправданы, что вполне может быть. Важно, что вы делаете после того, как рассердились или впали в гнев. Если начинаете крушить всех и всё вокруг, тогда – вы сами понимаете. А если делаете вид, что гнева не было, то обманываете самого себя и загоняете гнев в погреб вашей души. И он там остаётся. Остаётся и точит душу. Разрядка справедливого гнева нужна. Только не за счёт ближних и мебели». Я не выдержал и при слове «мебель» засмеялся. Отец А. тоже улыбнулся: «Вы же кинокритик, вы помните, как в фильме «Чапаев» Фурманов говорит Чапаеву: Александр Македонский был великим полководцем, но зачем же стулья ломать!» Отец обожал кино.

«А как определить, оправданно я сержусь или неоправданно?» - спросил я. «Для этого и существует исповедь. И не у одного меня. Любой опытный священник поможет вам определить. А дальше и саме начнёте понимать постепенно, но всё равно всегда приносите своё смущение на сей счёт исповеднику». Надеюсь, что я передал слова отца правильно. Мы говорили с ним о гневе и позже, но это было то, что я лучше всего запомнил.

За свою жизнь я исповедовался не у одного о. Александра. Я убеждён, что есть много замечательных священников и сам неоднократно слышал о таковых, правда, как правило, уже почивших (например отец Андрей Сергеенко). Но вот этой «молнии», когда всё вдруг мгновенно встаёт на свои места, - у меня ни с кем не бывало. Только во время исповеди у о. А. И не один раз. Но так сильно, как в ту самую первую исповедь – больше никогда.

ПЕРВОЕ ЕВАНГЕЛИЕ.

Сочетание «первое Евангелие» звучит странно. Как будто первое по написанию. Или «Первоевангелие». Нет, я имею в виду первое прочитанное мной Евангелие. В день моего крещения о. Александр дал мне почитать «Духовные основы жизни» Вл.Соловьёва, из которых я узнал о трёх краеугольных камнях духовной жизни верующего – молитвы, поста (победы духа над телом) и милостыни (творение бескорыстного добра ближним). Вернув книгу отцу А., я спросил его, равноценны ли все три пункта и он ответил, что да, равноценны, но молитва – главное оружие веры, пост особенно необходим в условиях смущения и неопределённости (помимо годового круга), а милостыня – следствие, т. к. вера без дел мертва. «Но здесь есть и ещё одна деталь, - добавил он сразу. – И очень значительная. Вы должны постоянно, ежедневно читать Евангелие. Начните с Матфея – и до конца. Апостолов и Откровение пока не читайте, это потом».

Я довольно начитанный человек. Я рано стал читать и продолжаю это делать до сих пор. Особенно классику и детективы (только хорошие и классические, как правило, исключительно английские и американские). Пишу не ради хвастовства, а по причине, которую объясню чуть ниже. Ко времени моей встречи с о. Александром я успел проглотить всего Вольтера, Бальзака, Флобера, Мериме, Мюссе, большую часть Дидро, Стендаля, Золя, Мопассана, Доде, Франса, конечно Бокаччо, Сервантеса, Шекспира, Филдинга, Голдсмита, Смоллета, Диккенса, Шекспира, всё, что было доступно из Гёте, Джейн Остен и Теккерея (их собрания сочинений вышли существенно позже), читал по-французски Теофиля Готье, Шатобриана и Бенджамена Констана, пережил период острого увлечения Э.Т.А. Гофманом, Ибсеном и, позже, древнекитайской литературой, постоянно с упоением читал античную литературу, особенно романы, но также – ещё в школе – Эсхила, Овидия, лирику… и т. д. и т. п. Русскую классику тоже полюбил ещё в школе, прочитал большую часть наших классиков (хотя в ту пору и не всё), в институте много увлекался Лесковым, Ремизовым и Леонидом Андреевым, символистами, однако на Герцена и Салтыкова-Щедрина долго дулся за критику России и оценил их великую мудрость и правду много позже, когда повзрослел (как и правду Руссо). Ещё в Инъязе увлекался философией Платона, Локка и Шеллинга. Лет в 16 пришёл к выводу, что у материализма нет никаких доказательств собственно правоты, а на первом курсе института, проработав для курсовой работы «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина, окончательно стал, по меркам советской философии, убеждённым «объективным идеалистом», побывав перед этим пару-тройку месяцев идеалистом «субьективным», поскольку начитался цитат из «Маха и Авенариуса» и вообще о них. Помню, как во время лёгкого конфликта с моей институтской подругой Наташей я в духе оных Маха-Авенариуса стал убеждать её, что, дескать, горе не беда, всё равно всё окружающее – лишь комплекс наших ощущений. «Про всё окружающее не знаю, - сердито ответила Наталья, - но вот ты сейчас явно лишь комплекс моих ощущений».

Не скрою, что к Богу меня привела (помимо постоянного - с детства - чувства того, что в мире есть Кто-то, который слушает и неизменно отвечает мне каждый раз, когда я обращаюсь к Нему на Ты – во-первых и на бессознательном уровне) именно мировая литература (во-вторых и на общесознательном уровне) и, позже, размышления над прочитанными философами (в-третьих и на конкретно-сознательном уровне).

Пишу обо всём этом только по одной причине. Сколько бы раз я не пытался до моего крещения прочитать Евангелие из «чисто культурных соображений», мне ни разу – ни разу! – не удалось прочитать до конца даже Матфея. Я пересиливал себя, пробовал конспектировать, выучил наизусть по тексту «Отче наш», Заповеди блаженства и (почему-то) матфееву родословную Иисуса Христа («Аминадав родил Наассона, Наассон родил Салмона» - всё это звучало очень экзотично и окатывало меня седой и неведомой древностью). Читал и о последних днях Христа, естественно, под влиянием Михаила Булгакова. Тем не менее, до времени своего крещения я так ни разу и не прочитал полностью ни одного Евангелия, ни, тем более, всего Нового Завета.

Не смог.

Вернувшись домой после первой исповеди (через неделю после крещения), я ближе к вечеру решил для начала перечитать только Заповеди Блаженства. Раскрыв Евангелия от Матфея, я сразу понял, что сначала надо перечитать родословную. То, что произошло дальше, возможно, знакомо многим. Я просто не мог оторваться от текста. Строки пылали огнём. Они входили в душу и, входя, обжигали её. Переворачивая страницу за страницей, я чувствовал, что здесь, прямо здесь рядом со мной стоит Иисус. Когда я дошёл до описания Страстей, я был вынужден уйти в другую комнату и сказать жене, что хочу почитать в одиночестве – дело в том, что я понял, что вот-вот начну плакать. В другой комнате продолжалось тоже самое. Читая о Страстях, я задыхался, из глаз текли горькие слёзы – они непроизвольно текут и сейчас, когда я пишу это.

До этого я «плакал над книгой» лишь один раз, когда мне было 15 лет и я после очередного (и последнего) прочтения всей длинной эпопеи Фенимора Купера о Кожаном Чулке читал описание смерти своего любимого героя Натти Бампо в «Прерии», когда он просит похоронить его как христианина, после чего неожиданно встает на ноги и, вскинув голову, произносит одно только слово: «Здесь!» Интересно, что меня поразило и «умилило» именно христианство Кожаного Чулка: он умер, как «солдат Бога».

Скажут: ничего себе сравнение, Евангелие и Фенимор Купер. Однако самые любимые книги детства и отрочества во многом воспринимаются именно как своего рода «священная литература». Сейчас есть новый термин, очень точный и исчерпывающий – «культовые» книги, пьесы или фильмы. Конечно, Купер – культовый автор для миллионов российских мальчиков, во всяком случае долго был таковым (с конца 19 века, как минимум). Но дело не в этом. Приводя пример со «слезами над Купером», я просто хотел подчеркнуть, что мне как раз никогда (за одним упомянутым выше исключением) не приходилось «плакать над книгой», поскольку я ошибочно считал такое поведение «немужским». Перед тем, как сесть в тот день за Евангелие, я не был взволнован, не имел никакого особого эмоционального настроя и т. д. Впечатление от первой исповеди, от той «молнии» к вечеру уже «были историей».

И тем не менее такая реакция. Когда я рассказал о ней о. Александру, он ответил так: «Андрюша, я очень рад за вас. Нет, это совсем не экзальтированность. Это нормальная реакция верующего человека. Вот если она совсем исчезнет, значит что-то не так. Я читаю Евангелие каждый день. И каждый день открываю его заново. Это никогда не становится рутиной. Евангелие нельзя читать с равнодушием».

С тех пор такая реакция неоднократно повторялась, теперь я знаю, что это «нормальная реакция верующего человека».

И ещё о книгах «вообще», в смысле литературы. Коммунисты считали всё, написанное «до Октября» идеологически безопасным, кроме открыто религиозных авторов или произведений (поэтому в школах не преподавали Достоевского и Лескова, собрания сочинений Льва Толстого, кроме академического и мало доступного, выходили без многих томов его религиозно-дидактических работ, цензурировался Бальзак, не переводился Шатобриан и т. д.). На деле им бы следовало запретить всю классику вообще, начиная с древнегреческой, потому что любая великая или даже просто добротная литература свидетельствует о Боге и приводит к Богу (хотя существуют и «чтецы» ради чтения и интеллектуалы ради интеллектуализма). Помню, когда я впервые (1976 год) «иподъяконствовал», прислуживал во время служения епископа Анатолия Уфимского в звенигородскоя церкви, и, позабыв на миг о благочестивых мыслях, подумал: «Вот здорово! Я как Фабрицио Дель Донго из «Пармской обители» Стендаля!»

Самое удивительное в той истории было, что, как оказалось, епископ Анатолий раньше жил в Иркутске и они с о. Александром отлично друг друга знали и прекрасно друг к другу относились. Когда владыка Анатолий узнал, что я духовный сын отца Меня, он весь расцвёл и настоятельно просил передать ему самые тёплые приветы. Когда я передал их отцу, расцвёл отец. Нет, в жизни определённо больше совпадений, чем в кино!

Совсем недавно я узнал, что отец Александр незадолго перед гибелью перечитал всего Диккенса. Все 30 томов, том за томом. Мне это было очень радостно слышать. К сожалению, мы почти никогда не обсуждали с о.Александром мировую литературу и я не много знал о его литературных вкусах и пристрастиях. Я сейчас скажу «кощунственную» вещь для тех русских, чей культовый автор – Достоевский. Достоевский сыграл небольшую роль в моём обращении (хотя всё же сыграл). Диккенс – огромную (даже Анатоль Франс, и уж тем более Ибсен с его «Кесарем и галилеянином» лично для меня сыграли в этом много большую роль, чем Достоевский). Мне никогда бы не пришло в голову рекомендовать чтение Достоевского (при всей его религиозности) Великим Постом. А вот Диккенса – да. Достоевский и сам считал себя всего лишь учеником Диккенса. Он никогда не стал выше учителя (хотя он и не ниже). Да, Достоевский использовал диккенсовский стиль и диккенсовские ситуации, но рассматривал последние во много более мрачном и на первый взгляд более глубоком ракурсе. Достоевский являет нам глубины человеческой души и глубины эти нередко не делают нам чести. А Диккенс намеренно лишь приоткрывает их, но не опускается в эти глубины, а прикрывает их Любовью. Некоторые традиционно критикуют его за это, обвиняют в слащавости или мелодраматичности. Да, Диккенс писал не без мелодраматичности. Но если кто-то думает, что романы Достоевского не мелодраматичны, он жестоко ошибается. А то, что в его мелодрамах нет «хэппи-энда» - а разве он есть в «Больших надеждах», «Лавке древностей» или «Холодном доме»? Разве можно считать настоящими «хэппи-эндами» концовки «Домби и сына» и даже «Николаса Никкльби»? Да, в жизни некоторых положительных героев Диккенса определённый «хэппи-энд» наличествует, ну так он присутствует и в судьбе Алёши Карамазова, да и Ивана – не посадили же! Кроме того, хэппи-энд был обязателен лишь в театральных мелодрамах (так сказать, в «мелодрамах собственно»).

У Достоевского жизнь показана во всей её иронии, трагикомичности  и неприглядной стороне. А у Диккенса жизнь просто жительствует. Разумеется, я не хочу ничего упрощать. Но мне невыразимо приятно и тепло было услышать о любви к Диккенсу о. Александра.

ОТЕЦ АНДРЕЙ И ЮЛИЯ НИКОЛАЕВНА РЕЙТЛИНГЕР.

Я часто упоминаю о. Андрея Сергеенко. Это был человек, которого я никогда не знал, но который сыграл значительную роль в моей жизни. Отец Андрей был парижанином и духовным сыном о. Сергия Булгакова. Воевал в Белой Армии, в эмиграции окончил юрфак Пражского университета, потом, в начале 30х годов - православный богословский институт Св. Сергия в Париже. Принял священнический сан ещё до этого, в 1928 году. Был настоятелем церкви св. Иоанна Воина в Медоне (пригород Парижа). После 2 Мировой войны принял сознательное решение вернуться в Россию, чтобы быть вместе с русским народом. Шёл 1948-й год. Это был период послевоенного «конкордата» Сталина с церковью, от которой на время отстали. О. Андрей поехал не в лагерь, а в новооткрытую духовную семинарию в Санкт-Петербурге (советское название города не приемлю и никогда в жизни им не пользовался). Преподавал там богословие (догматическое, пастырское и нравственное). С конца 60х годов в Московской духовной академии преподавал нравственное и догматическое богословие и историю католицизма и протестантизма. Преподавал и о. Александру Меню. Оба знали и уважали друг друга. Одно время о. Андрей служил на приходах в Нижнем Новгороде и Иванове (не помню в какой последовательности). Последний период жизни он служил в городе Александров Владимирской области, потом был за штатом и служил там же в своей домашней церкви. С ним был связан значительный круг прихожан из Москвы и не только из Москвы.

Например известный мастер иконописи баронесса Юлия Николаевна Рейтлингер, она же монахиня сестра Иоанна (1898-1988), которая тоже в свою бытность в Париже была духовной дочерью и близким другом о. Сергия Булгакова и с которой мне довелось несколько раз встретиться. Она, кстати говоря, расписала храм в Медоне, где настоятельствовал о. Андрей, а после возвращения жила в Ташкенте и регулярно приезжала оттуда время от времени к о. Андрею, а после его смерти – к о. А. Меню.

Вместе с сестрой Екатериной Юлия Николаевна была участницей знаменитого первого съезда Русского студенческого христианского движения в Пшерове (Чехословакия) в 1923 году вместе с такими деятелями Русского Религиозного Ренессанса, как Бердяев, Вышеславцев, Зеньковский, Зернов, Карташев, Лосский, Новгородцев, Франк и другие. Она расказывала, что перед своей смертью о. Сергий Булгаков сказал ей (в то время уже монахине Иоанне): «Возвращайся на Родину и неси свой крест с радостью!» Ей разрешили вернуться позже, чем о. Андрею, уже после смерти Сталина, но поселиться позволили лишь вдали от реальной России, в Ташкенте. Я уже писал, что мне посчастливилось с ней общаться, хотя и очень немного. Да это и трудно было: Юлия Николаевна к тому времени была не только глухой (с молодости), но и почти совсем слепой. Общаться с ней можно было только записочками. Отец Александр всегда заказывал ей небольшие домашние иконы для семейных прихожан. Была и у меня её иконка со свв. Андреем Первозванным и Еленой, женой Константина Великого - две мои первые жены были Ленами, а третью зовут Линн. Очень удобно, хотя и ненамеренно.

Юлия Николаевна общалась с о. Андреем Сергеенко до самой его кончины и подарила ему икону Ангела Хранителя, в своё время написанную ею для о. С. Булгакова и всегда висевшую у него над кроватью. Когда отец Андрей умер (в 1973 году), она передала икону нашему о. Александру, ему же она передала и облачение отца Сергия Булгакова. Посмертная выставка икон сестры Иоанны была проведена в 2000 году в Рублевском музее. Позже мой брат Сергей Бессмертный, опытный и виртуозный фотограф, специально ездил в Англию, чтобы заснять росписи Юлии Николаевны в часовне, которую, к сожалению, должны были снести.

Из других бывших эмигрантов с о. Андреем одно время общалась Светлана Завадовская, преподававшая в моей alma mater на французском педагогическом факультете (не у меня), но я о ней только очень часто слышал в мою бытность в Инъязе от моих друзей и подруг с того факультета, не зная её лично. До самой смерти о. Андрея с ним оставалась в самом тесном духовном контакте Елена Яковлевна Ведерникова, жена Анатолия Васильевича Ведерникова (1901–1992), ответственного секретаря «Журнала Московской Патриархии», всегда очень покровительствующего о. Александру Меню и некогда помогшего ему в рукоположении. Их сын, о. Николай Ведерников, служивший в московской (а не медонской) церкви Иоанна Воина, в 60-е годы был одним из священников «меневской поры» и круга и вырос на глазах у о. Андрея. Я был у Анатолия Васильевича Ведерникова дома, где познакомился и с Еленой Яковлевной, но это было по другой линии, через Сашу Куземского и покойного ныне Бориса Саввича Бакулина, нашего прославленного «уральского» богослова. Анатолий Васильевич несказанно удивил меня тем, что назвал имя одной постоянно бывающей у них в доме женщины, которую я немного знал, так как она работала у нас в Институте теории и истории кино и абсолютно не производила впечатление христианки, в отличие от многих других сотрудников (их там была у нас значительная группа и все быстро вычислили друг друга и постоянно общались и дружили). «Как, - спросил я А. В. с удивлением, - разве она интересуется православием?» Анатолий Васильевич не понял моей (каюсь!) язвительности и желчно взорвался: «А что, вы тоже интересуетесь православием?», выделив слово «интересуетесь». «Я-то как раз совсем им не интересуюсь, - ответил я, - Я стараюсь в нём жить, а вот А. честно говоря, совсем не выглятит моей «единоверкой». Я просто удивлён, потому что я у себя на работе не один и А. в нашу группу ну никак не вписывается». Анатолий Васильевич мгновенно оттаял и, хмыкнув, сказал: «Она девочка с проблемами, мы знаем. С большими».

Я впервые услышал об отце Андрее в 1977 году от его духовной дочери и моей новой знакомой Эллы Семенцовой, с которой мы быстро и крепко подружились. Знакомство наше случилось так. От нашего института кино было указание послать несколько человек «на картошку». Поскольку я взял за правило никогда в таких вещах принципиально (как в коммунистических начинаниях) не участвовать (и действительно в студенческие годы исхитрился съездить на картошку и сходить на обязательную демонстрацию всего по одному разу) и узнал,что кто-то туда от НИИ Кино уже ездил, то решил с благословения о. Александра, так и быть, тоже съездить – но всего один раз. Так и получилось. Название села, в котором мы жили я, хоть убей, не помню (кажется, Фаустово). Наша группа состояла из сотрудников издательства «Книга», НИИ Кино и НИИ Истории искусств. Из моего института кроме меня был специалист по польскому кино филфаковец Виктор Буряков, тогдашний муж филфакофки Ольги Рязановой (дочери Эльдара Р., мы с ней дружили ещё в студенческие годы, а теперь работали бок о бок в одном отделе; занималась она кино Дании), Ливан Рондели (тоже тайный православный, но при незнакомых совсем этого не афиширующий) и Семён Черток, ужасно смешной маленький толстячок, специализировавшийся по кино Африки и вскорости исчезнувший и с картошки, и из НИИ Кино, и из СССР (уехал в Израиль и стал там журналистом). Из издательства «Книга» никого по фамилии не помню, зато помню всех из института Истории искусств: Элла Семенцова (античница), Ирина Эфендиева (современная русская живопись), Валерий Байдин (что-то), Нина Анарина (японистка) и Лариса Алексеева (музыковед). Компания была весёлой, занимались мы сортировкой картошки и когда на мешках почему-то оказались пломбы с шестиконечной звездой, Валера Байдин воззвал к небесам: «Так мы в колхозе или в киббуце, в конце концов!» Разумеется, все лежали от смеха. Элла и Валера оказались «нашими» и мы без конца вели беседы на темы религии и русской истории и поэзии, а также – с остальными – об античной мифологии и литературе, о живописи и культуре вообще и т. д. Одним словом, картошка была незабываемой. Помню, как Элла спросила Чертока: «Семён, а что, в Африке есть кино?» «Ни намёка», - мгновенно с совершенно непроницаемым лицом ответил Черток, как-никак написавший целую книгу о кино тропической Африки (скорее, брошюру, но толстую), и это создало потрясяющий комический эффект. Позже, уже в эмиграции, он издал книгу своих воспоминаний, в которой очень язвительно изобразил некоторых корифеев отечественной кинокритики.

С Эллой и Валерием я продолжил общение в Москве. Однажды Валера выпросил у меня почитать принадлежавшую о. Александру книгу о Данте и Иоахиме Флорском, переведённую и изданную ещё до революции и очень интересную. Меня всегда этот человек притягивал силой своей веры и настойчивостью проповеди свободы и любви. По сути дела из его теорий вышел почти весь протестантизм, а позже, в извращённом и замутнённом виде – коммунизм. Байдин долго не возвращал книгу, возможно, зачитался ей так, что решил зачитать (Дос Пассоса он у меня в конце концов-таки зачитал, ну да ладно). Но не тут-то было. Книга оказалась срочно нужна о. Александру. Он попросил её у меня назад раз. Другой. Третий. Я тщетно требовал у Валеры срочно дочитывать и вернуть, но Валера только недовольно поводил очами и молчал. Может тоже отдал её кому-то на прочтение? Теперь мне звонили домой то Саша Борисов, то Андрей Ерёмин, то Серёжа Ясинский, то Яша Кротов (кажется) и каждый говорил одно и то же: был в Деревне, отцу необходима книга, он просит напомнить, он требует напомнить, он решительно требует напомнить, он категорически требует напомнить, он в высшей степени категорически требует вернуть, он сердится, он очень сердится, он категорически сердится, он обещает сделать с этим растаким Иммортелем что-то совсем нехорошее и неподобающее священнослужителю. Смех смехом, а тогда мне было не до смеха. В конце концов я так проникновенно заявил (в пятый раз) Валере, что он полностью приостановил всю работу о. Александра Меня (которого он знал только заочно), что Байдин смилостивился и привёз мне книгу. Я тут же пулей полетел к отцу. Он принял меня… как отец, а как же ещё? И очень обрадовался книге.

С Эллой Семенцовой я подружился насмерть и дружили мы с ней действительно до самой её столь преждевременной и прискорбной смерти от рака. По отцу она была русской, по матери – еврейкой. Выглядела не столько «по-еврейски», сколько вообще по-семитски: было нетрудно представить её финикиянкой или ассирийкой. Пишу об этом потому, что однажды она рассказала следующую историю. Элла была в одном из московских храмов на службе Двенадцати Евангелиев в предпасхальный четверг. Как известно, это очень специальная служба, во время которой вся церковь должна по нескольку раз зажигать свечи и гасить их, зажигать и снова гасить. Естественно, что прихожане зажигают свечи от пламени уже горящей свечки у человека, стоящего рядом. Рядом с Эллой стояла какая-то интеллигентого вида и хорошо одетая женщина, принимавшая активное участие в богослужении. Когда в очередной раз надо было зажигать свечи, у Эллы она уже горела, а у той женщины нет. Элла с чистым сердцем протянула ей свою свечку. «От жидов не зажигаем», - сказала женщина и тут же отошла в сторону и зажгла свою свечу от иконы свв. Петра и Павла. В отличие от Эллы, от чистокровных «жидов».

Позже Элла вышла замуж за духовного сына отца Александра Володю Лаевского из Чернигова и стала Эллой Лаевской. Под этим именем она написала совершенно замечательную книгу – «Мир мегалитов и мир керамики. Две художественные традиции в искусстве доантичной Европы», вышедшую в Москве в 1997. О ней можно многое сказать, но я отсылаю интересующихся (а этим следует заинтересоваться!) к рецензии на книгу, написанной Михаилом Гореликом и опубликованной в «Новом мире» № 3 за 1998 год. Чтобы стало понятнее, сколь важна и хороша эта книга, привожу цитату из рецензии Горелика:

«Мировая культура предстает в ее книге целостным динамическим организмом: автор последовательно развивает идею культурного моногенеза, миры культур никогда не разделены на автономные монады, но находятся в постоянном (порой драматическом) взаимодействии, переливаясь через умозрительно очерченные границы, — концепция резко противостоящая культурологической традиции, связываемой обычно с именами Освальда Шпенглера и его последователей (предшественники Николай Данилевский и Константин Леонтьев из этого ряда раньше обычно выпадали). Лаевская анализирует феномены культуры, проявившей себя исключительно в образах, — этой культуре только еще предстояло в далеком будущем родить слово, соприродное им. Автор начинает ab ovo: с наиболее древних зафиксированных наукой культурных проявлений человечества — “пещерной” и “стояночной” культур. Анализ образа ведет к реконструкции (насколько это вообще возможно) духовного мироощущения самых темных, совершенно безмолвных (для нас) и самых долгих — “доисторических” — эпох истории. И анализ этот оказывается принципиально разомкнут. Образ, представляющийся самодостаточным не только с искусствоведческой точки зрения, но и с точки зрения неспециалиста XX века, захваченного мощным эстетическим полем “первобытной” наскальной живописи, — этот образ оказывается инструментом сложных магических представлений и взаимодействий с миром. Тут своего рода экспозиция культурной и духовной драмы, достигающей своей напряженной кульминации в противостоянии и взаимодействии двух культурных миров — мира камня и мира глины, мира мегалитов и мира керамики. Из этого плодоносного конфликта вырастает, по мнению автора, если не вся мировая, то уж, во всяком случае, вся европейская культура».

Книга была написана по материалам Эллиной диссертацией. На защиту диссертации она пригласила М. Горелика и меня, как самых близких своих друзей, но настоятельно просила нас молиться за неё во время защиты. Оппонентом был Сергей Аверинцев. Защита прошла блистательно и на ура. Когда всё кончилось, Миша сказал Элле и мне: «Видите, как всё хорошо прошло! Можно было и не молиться».

Миша Горелик – один из самых остроумных (и значительных!) людей, когда-либо известных мне за всю мою жизнь. Общаться с ним – одно наслаждение. Он был у меня в Америке (равно, как и Павел Мень, Михаил Мень, о. А. Борисов, С. Бычков, С. Рузер и А. Черняк). Сейчас он работает журналистом и несколько лет тому назад издал интересную книгу – сборник интервью, взятых у известного раввина Штейнзальца, до этого постоянно публиковавшихся в журнале «Новое время». Его двоюродный брат или дядя, если не ошибаюсь в степени родства, - хорошо известный новодеревенским прихожанам старшего поколения Михаил Агурский, один из активных участников неформальных православных кругов 60-начала 70х годов, один из авторов известного в своё время сборника «Из-под глыб», куда также вошли статьи Солженицына, Ф. Светова (Корсакова), В. Борисова, Е. Барабанова и др. Эмигрировав в Израиль, Агурский (в кругах о. Александра Меня его называли Меликом) внезапно перешёл в иудаизм. Причина мне неизвестна, быть может он почувствовал зов крови, зов израильских корней. Знаю только, что перед эмиграцией Мелик мечтал о создании еврейского православия в Израиле. Уже после перестройки, когда «стало можно», Мелик несколько раз посетил Россию. В своё первое посещение он где-то столкнулся с нашим о. Александром и предложил специально встретиться отдельно. «Я отказался, - лаконично рассказал мне о. Александр. – Он очень хотел поделиться со мной своими достижениями в Израиле. Мне это не интересно. Я его слишком хорошо знаю и его ренегатство не вызывает во мне ничего кроме горечи». И вдруг я увидел, что на мгновение – только на мгновение – лицо отца исказилось мукой. Самой настоящей мукой. Пару раз я видел отца действительно сердитым (слава Создателю, не на меня!). И такую горечь на его лице видел тоже дважды: один раз по поводу Агурского, а до этого - всвязи с переходом одного давнего и очень любимого друга в протестантизм. 

Как и Элла Семенцова (Лаевская), Горелик был духовным сыном о. Андрея Сергеенко. Элла не раз говорила мне, что после смерти о.Андрея его духовные дети остались как бы неприкаянные. Ни один священник заменить им его не смог. В том числе и о. Александр Мень. Мне кажется, что это очень интересное и очень нормальное явление, тем паче, что многие упрекают духовных детей о. А. Меня в снобизме: дескать, лучше о. Александра Меня священника нет.

Конечно лучше о. Александра Меня священника нет!

И лучше о. Андрея Сергеенко тоже! Потому что настоящие отношения между духовником и его духовными детьми – отношения самые заветные, самые близкие, самые чистые и самые глубокие. Потeря невосполнима. Прирастаешь не только душой, но и духом. И на всю оставшуюся жизнь. Этот феномен известен и в прошлом и в настоящем. После смерти св. Иоанна Кронштадтского его духовные дети обвинялись едва ли не в сектантстве: их называли «иоаннитами». То же было со многими духовными детьми оптинских старцев. Во французской эмиграции – с такими замечательными батюшками, как о. Александр Ельчанинов, о. Сергий Булгаков, о. Александр Ребиндер и др. Просто в то время и там где Церковь не преследуется, хороших священников больше и они доступнее, а потому после смерти любого яркого, глубоко духовного и замечательного духовника можно было в конце концов найти нового – не такого, как усопший, но всё же наставляющего и окормляющего на том же духовном уровне. Мой вашингтонский духовник о. Виктор Потапов, широко известный в России – замечательный священик и я его очень люблю. Но ни он, ни кто иной отца Александра Меня - моего земного духовного ОТЦА, - никогда не заменит. Не потому что «хуже», «не так духовен» и т. д., а потому что кто же может заменить отца?  Кто же может заменить человека, который знает и понимает о тебе всё и тем не менее принимает и любит тебя полностью и безоговорочно такой любовью, которая без Христа просто не существует. Подобное существует и в католицизме и в протестантизме; из-за специфики последнего в некоторых его направлениях именно так возникали новые течения и деноминации. Это разница между христианством (и в частности православием) формальным и неформальным, более глубоким и личным, между традиционализмом и харизматизмом.

Тем не менее, характерно, что те духовные дети отца Андрея, которые всё же нашли нового духовника, обрели его именно в нашем отце Александре. Элла Лаевская постепенно начала ездить в Новую Деревню всё чаще и чаще и в конце концов стала духовной дочерью о. А. и очень нужной, активной и необходимой прихожанкой. В последние годы моей жизни в России перед отъездом в США мы с ней, с её мужем Володей, Катей Французовой и моим двоюродным братом Сергеем организовали очередную «малую группу», которая функционировала достаточно долго и существует в изменённом виде и сегодня (её ведёт мой брат С. Бессмертный). Духовные дети о. А. Сергеенко, полностью ставшие, как Элла, прихожанами о. Александра – Екатерина Французова и Наталья Белевцева. Из других духовных детей отца Андрея в «околоноводеревенских» кругах я ещё до Эллы познакомился с уже упомянутым Гореликом и, у Шуры Борисова – с биологами Люсей Улицкой и её мужем Мишей Евгеньевым. Миша – фантастически остроумный человек. Он не только знает сотни анекотов, но и рассказывает их не хуже Райкина и Хазанова. Приведу здесь один из них, от которого до сих пор умирают со смеха новые поколения моих американских студентов.

СССР. Колхоз. Лето. По сельской дороге едет телега с молодыми колхозницами и колхозниками, бодро поющими советские песни. «Полюшко-поле!» – выкрикивает кто-то из них и все дружно подхватывают: «По-о-олюшко-поле-е-е-е, полюшко широко по-о-оле, едут по полю герои-и-и!» и т. д. Допели. «Эх дороги! – кричит кто-то другой и все подхватывают: «Эх, дороги-и-и, пыль да туман…». Допели. «Эй, Днипро, Днипро!» И все: «Эй, Днипро, Днипро-о-о-о, ты широк-могуч!». Допели. Вдруг у одного парня случайно одна нога попадает в колесо между спиц. Желая срочно остановить телегу, он вскрикивает: «Ой нога, нога!» И вся телега дружно подхватывает: «Ой нога-а, нога-а-а-а!»

Людмила Улицкая, теперь известная (и действительно очень большая) писательница, всегда производила впечатление очень милой, умной и широко образованной (особенно в литературе) женщины. Когда Элла Лаевская заболела раком, Люся безвозмездно дала ей очень большую сумму денег на операцию. Она же написала отличную статью в защиту покойного Димы Борисова (одного из авторов сборника «Из-под глыб»), которого А. И. Солженицын крайне несправедливо обвинил в каких-то финансовых махинациях. О её книгах просто не говорю. Они – первый уровень русской изящной словесности, какя-нибудь Татьяна Толстая с ней и рядом не сидела, это как Чехов (Люся) и Потапенко (только Потапенко, как писатель, был лучше, чем Толстая).

Кроме Горелика, Улицкой, Евгеньева, Французовой и Белевцевой к числу духовных детей о. Андрея принадлежали супруги Владимир (ныне покойный, умер через две недели после Эллы) и Ольга Пастернаки (не родственники Бориса П.) и Наташа Иофан (тоже ныне покойная, дочь известного сталинского архитектора), которая, единственная, наоборот, о. Александра Меня не принимала из-за его якобы «модернизма». Её дедом по матери был, если не ошибаюсь, гулаговско-чекистский палач и старый большевик Глеб Бокий. Воистину, неисповедимы пути Господни! Из тех, кого я не знал, а только слышал (от Эллы и Кати Французовой): Лариса Бахурина, Ирина Козлова (её муж - священник о. Алексей Козлов), Нина Торопцева из Тамбова (сейчас тоже матушка), Ирина Бровкина, Михаил Роговской (эмигрировал), а также покойные Ольга Никитина и Тася (не помню фамилии), некогда эмигрировавшая в Голландию.

НАШЕ ДЕЛО

Я бы не хотел, чтобы создавалось впечатление, что я пишу в жанре «Я и отец Александр Мень» или даже «отец Александр Мень и я». Во-первых, любые попытки воспоминаний всегда окрашены личным восприятием пишущего. Во-вторых, я не пишу книгу об о. Александре Мене. О нём уже написано несколько интересных книг, в частности, Ивом Аманом и Андреем Ерёминым. Написано и много хороших воспоминаний. Моя цель – показать фон, среду, создавшуюся вокруг о. Александра, его приход, его духовных детей, людей, которые были с ним, вокруг него и вокруг его духовных детей. До недавнего времени я вообще не думал, что вдруг начну об этом писать. Считал себя не готовым. Пишу исключительно благодаря о. Иакову Кротову, который благословил и вдохновил меня на это.

Однажды я спросил о. Александра: «Отец, в чём наше дело?»

Он ответил не задумываясь: «В приведении как можно большего числа людей ко Христу».

«А что важнее: качество или количество?»

Опять, не задумываясь: «И то и другое. Мы не можем себе позволить «шлифовать» новообращённого «до кондиции». Даже духовник не должен придавать себе столь важную роль, это было бы гордыней. Это дело Бога. Чем больше людей приходит ко Христу, тем лучше».

«Даже если это чистой воды обрядоверы, следующие букве, а не духу?»

«Кто мы, чтобы об этом судить? Мы не знаем замыслов Бога о таких людях. Конечно, чистое обрядоверие – профанация религии, но как точно установить, до какой степени обрядовер – «обрядовер» и где кончается его обрядоверие и начинается действие Божией благодати? Обрядовер самим фактом принятия обрядов, веры в них и участия в них протягивает руку Богу, даже если сам этого до конца не сознаёт. Конечно, если такие люди попадают именно ко мне, я буду пытаться наставлять их не в рутинном ритуализме, а в живой вере, живой любви ко Христу и связи с Ним. Как вам известно, такие люди у меня либо перестают быть буквалистами, либо уходят к другим священникам. Но ведь не в никуда уходят!»

Позже, когда мы остались с ним одни, я сказал ему, как своему духовнику: «Я наверное, должен покаяться, что примешиваю к нашему делу «своё собственное» - борьбу с коммунизмом. Знаете, отче, когда-то мы с моим школьным другом (сейчас могу назвать его – Андрей Зубов – А. Б.) были до того впечатлены данной друг другу на Воробьёвых горах клятвой Герцена и Огарёва бороться до конца за свободу, что однажды, классе в девятом, отправились поздно вечером на Воробьёвы горы и дали друг другу клятву не всю жизнь беспощадно бороться с коммунизмом.

Отец А. улыбнулся. «Романтизм?» - смущённо спросил я. «Да нет, почему же. Не романтизм. К сожалению, суровый реализм. Но вы знаете, Андрюша, - здесь отец сделал паузу. – Я не знаю более антикоммунистической книги, чем Евангелие».

В другой раз, быть может, года за два до этого, т. е. в 1976 году отца Александра спросил экумен Сандр Рига (рассказываю со слов очевидца, Елены Кочетковой, о которой я уже писал ранее): «Что сейчас самое важное для церкви?».

«Чтобы сейчас было как можно больше нормальных, здоровых и хороших православных священников», - ответил отец Александр. И пояснил свою мысль, - «О. Глеб Якунин и о. Николай Эшлиман, если бы не ушли в диссидентство, могли бы окормлять большое число людей. Мы бы действовали сообща. Их выбор тоже важен, но власти их эффективно изолировали. О. Димитрий Дудко открыто проповедует монархизм. Это тоже не религия, а политика, просто с другим знаком. А России нужны просто хорошие честные священники-труженики. Чтобы они могли просветить народ. Без идей-фикс. Просто учащие людей православию, приводящие их ко Христу. И ничего более».

Лена Кочеткова так же рассказала мне, что ответил отец А., когда его однажды спросили, что он думает о христианском общении. «Христианское общение должно быть целенаправлено и структурировано, - сказал он. - Совместная молитва, каноническая и свободная, доклад, обсуждение и в конце общий чай. Для дополнительного обсуждения и обмена новостями. Люди должны понимать, что участвовать в христианских приходских группах значит не болтологией заниматься, а служить друг другу, Церкви и Христу. Для углубления собственной веры и помощи новопришедшим. Просто разговоры могут позволить себе разве что студенты. Если же человек окончил институт или университет и получил образование, он должен реализовать себя в обществе, ответственно трудиться на избранном поприще, служа Богу и ближним. А всякие посиделки – пустая трата времени».

В другой раз Лена Кочеткова рассказала мне, как однажды у неё с о. Александром зашёл разговор о спорте. Она спросила, любит ли он ходить на лыжах в виде активного досуга. «Люблю, - ответил отец. – Но никогда этого не делаю, потому что физически нет времени. Понимаете, Лена, ведь хочется так многого, а время бежит. Я как-то раз прикинул, сколько мне остаётся и сколько удастся сделать, так что приходится дорожить каждой секундой».

«Меня поразили его слова, - сказала мне Лена. – Я поняла, до какой степени он отличается от всех нас, его духовных детей. Отец Александр живёт здесь-и-теперь. А мы – в мечтах. Он живёт в духовной реальности. А нам и подойти к ней страшно. Я поняла тогда, что главные черты отца Александра – реализм и оптимизм».

РЕЛИГИЯ И ПОЛИТИКА

В приходе отца Александра Меня я был едва ли не единственным монархистом. Пишу «едва ли», потому что монархистом были так же Борис Галенин, Алексей Васильев, Наталия Бунтова, а Александр Куземский – во всяком случае «сочувствующим». Просто я был наиболее активен, хотя никакой монархической деятельности в приходе никогда не вёл. Политика и религия в истории всегда были связаны самым тесным образом, но не для меня. Я бы счёл кощунственным любую политическую пропаганду в доме Божием.

Я прихожу в церковь к Распятому и только к Нему.

Единственная политическая пропаганда, которую, как я полагал и до сих пор полагаю, каждый ответственный гражданин и христианин должен если не вести активно, то во всяком случае относиться к ней с сочувствием – это пропаганда против любого кесаря, который агрессивно требует себе не только кесарево, но и Божие. Поэтому антикоммунистическую пропаганду я вёл всегда.

Не надо думать, что я «использовал» приход о. А. Меня для ведения антикоммунистической пропаганды. Как я уже говорил, я бы счёл кощунственным любую политическую пропаганду в доме Божием. Прихожане отца Александра в своём большинстве знали цену советской системе и коммунизму ещё до своего появления у него в приходе. Отец Александр, наоборот, всегда старался сдержать бушующие на этот счёт эмоции и предотвратить возможность необдуманных и опасных действий. Те, кто искал в приходе о. Александра политику и диссидентство (а такие бывали), обычно быстро отходили и предпочитали иметь духовным отцом о. Дмитрия Дудко.

Отец Александр не учил противостоянию власти, он делал гораздо более глубокую и значительную вещь. Он просто выводил человека из-под власти стереотипа. Я не раз слышал от него: «Вот говорят, большевики, большевики… Чем большевики мешают защитить диссертацию или повышать свой профессионализм на работе? Чем они мешают творцам творить, врачам лечить, чем они мешают влюбляться, жениться, строить семью, иметь детей, наслаждаться природой? Мы должны жить и исполнять свой долг, как если бы большевиков просто не было. Это не их страна, это наша страна. Это не их жизнь, это наша жизнь и принадлежит она Богу и каждому из нас – и никому больше. Чем реже мы с ними соприкасаемся, тем лучше».

Я стал сознательным и активным антикоммунистом до того, как я стал христианином. Но я благодарен Богу  за то, что он привёл меня к Себе и уберёг меня от чисто политических, а главное – открытых действий. Богу - и отцу Александру Меню.

Возможности ухода в политическое диссидентство у меня были - и очень соблазнительные. В 1968 году, когда мне было 17 лет, я познакомился с поэтом-смогистом Владимиром Батшевым, с которым некоторое время тесно общался. В его компании я встретил ещё одного известного в то время молодого (ему был 21 год) диссидента Евгения Кушева и других. Я-то их помню, они меня (кроме Батшева) – не думаю, для них я был просто ещё один «юноша бледный со взглядом горящим».

Кушев был крестным сыном Анатолия Эммануиловича Краснова-Левитина и считал себя христианским демократом. После ареста 17 января 1967 года Юрия Галанскова, Алексея Добровольского и Веры Лашковой (их подельник Александр Гинзбург был арестован чуть позже, 23 января) уже 22 января Кушев, В. Буковский, В. Хаустов, И. Габай и В. Делоне (кажется, были и другие участники) устроили в 6 часов вечера на Пушкинской площади демонстрацию в их поддержку. Естественно, их арестовали и уже в феврале 1967 судили. Кушева и Вадима Делоне приговорили к трём годам условно.

Я мгновенно погрузился в мир активной оппозиции, в захватывающий и в чём-то причудливый, как это было во все эпохи, диссидентский мир. Даниэль, Синявский, Литвинов, Якир, Делоне, Дремлюга, Гинзбург, Галансков – одни эти имена уже звучали, как глоток свободы.

Однако я не пошёл в этот мир. 

На общих дружеских собраниях и походах «по пиву» бесконечно циркулировали коллективные письма (в защиту группы Галанскова и многие другие). Почти все их подписывали. Я – нет.

Инстинктивно. Рационально я говорил себе, что я только что поступил в институт (Московский Инъяз) и хотел бы в нём остаться, чтобы получить образование. Это то, что всегда твердил мне мой отец (я стал пламенным антикоммунистом ещё в школе): «Сначала получи образование и добейся профессионального успеха, а потом выходи с критикой или даже с действиями». Отец был прав, хотя в мои 16-17 лет его советы вызывали во мне подростковый негативизм.

Это рациональное объяснение. Подспудно же я уже тогда чувствовал, что, действуя подпольно, невидимо, можно наносить коммунистическому обществу ущерб в гораздо большем масштабе и охватывать гораздо большее число людей.

Я ни в коем случае не против открытых действий, но я считаю, что параллельно с ними должны существовать и действия с опущенным забралом, причём последние должны во много крат превосходить первые.

Я благодарен Батшеву за две вещи. За то, что он ввёл меня в мир антикоммунистического подполья (из которого я «ускользнул», но с которым в последствии много раз сталкивался) и за то, что когда я показал ему, как поэту,  толстую тетрадь своих юношеских стихов, он порекомендовал мне больше не писать, поскольку издательства, печатавшие символистов и их эпигонов давно закрыты советской властью. Я был под влиянием поэзии Андрея Белого, Блока, Брюсова и Сологуба и даже написал двустишие «против Маяковского»:

Ваш бог – бег,

Мой бог – Блок.

И одновременно под влиянием Гоголя и М. Булгакова:

Там в чащобах дубрав

Круг таинственных трав

Расцветает в Ивана Купала.

Сохранился там след,

Где в сияньи комет

Обнажённая ведьма стояла.

Или:                                      

И сед и бел

Гимн ночи пел

Старинный маг

Волшебных саг.

И т.д. и т. п. Совет Батшева положил конец моим поэтическим опытам и направил мою энергию в более продуктивную сторону.

Вторым соблазном активного и в конечном счёте открытого диссидентства было моё вступление зимой 1969 года на первом курсе Инъяза (в ту пору - имени Мориса Тереза) в подпольную организацию Валерии Новодворской, которая училась параллельно со мной, но на другом факультете. Туда же вместе со мной вступил и ближайший друг моей юности и такой же пламенный антикоммунист Андрей Зубов, в то время учившийся в МГИМО, где он теперь профессор и заведующий кафедрой. В своих воспоминаниях Новодворская упоминает «двух Андреев» - из Инъяза и из МИМО. Это мы и есть.

Это было после известных дел против питерского Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа (ВСХСОН), против участников демонстрации 25 августа 1968 года против ввода войск в Чехословакию (Константин Бабицкий, Лариса Богораз, Делоне, Павел Литвинов и др.). Вскорости были начаты дела против крымских татар, Анатолия Марченко, арестованы христианский социалист Краснов-Левитин, генерал Григоренко и многие другие правозащитники. А 12 июня 1969 года в Вятке был арестован Борис Талантов, но о его деле я узнал позже. Коммунистический бронтозавр снова бил хвостом направо и налево. Хвост с эпохи 20-40 годов сильно пообтрепался, однако размеры мозга остались прежними – с горошину.

Борис Владимирович Талантов (1903-1970) был учителем математики. В течении довольно длительного срока он, сам будучи верующим, неоднократно помогал православным Вятской епархии в составлении писем протеста против гонений на церковь, сам писал об этом в советские инстанции. В Вятке и области гонения на верующих всегда были особенно брутальными, так как в 20-30 годы здесь существовал значительный центр противников церковного коллаборационизма с коммунистами. Талантов был арестован, судим в сентябре того же года и приговорён (старый человек - ни за что!) к двум годам заключения. За него много ходатайствовал Краснов-Левитин, естественно, безрезультатно. Через год лагерной жизни Талантов скончался.

Через несколько лет, беседуя с о. Александром, я упомянул о погибшем в лагере Галанскове, назвав его первомученником пост-сталинских репрессий. «О нет-нет, - заметил о. Александр (с уважением к Галанскову). – Как всегда первомученником был христианин».

«Но ведь Галансков умер в семьдесят втором году!» - возразил я.

«А Талантов – в семидесятом», - ответил о. Александр.

Так я узнал о Борисе Талантове. Помнит ли его сегодня Московская Патриархия?

Возвращаюсь к Новодворской. Уже тогда Валерия была очень агрессивной (в данном случае это с моей стороны похвала) антикоммунисткой, очень образованной, любившей Моммзена и почитавшей своей героиней Антигону. Несмотря на то, что иногда Леру (так я называл её в то время) слегка заносит, в целом её нынешняя критика режима, на мой взгляд, плодотворна и точна. Во многих своих статьях она выступает своеобразным экзорцистом злых русских духов (есть и добрые, их больше, но не о них речь) – крайне интересно читать в интернете отклики на её работы, авторы каковых прямо-таки задыхаются от злобы и ненависти, извиваясь, точно черви на сковородке.

Кстати о подобных откликах. Живя в США (об отъезде буду писать отдельно), я работал и продолжаю работать с очень значительным числом американских студентов (в основном государственные служащие, т. е. «не мальчики, но мужи»). Им, как и просто рядовым американцам, всё время приходится объяснять, повторяя это по много раз: «Да, конечно, в России ещё очень много ЧЕЛОВЕКООБРАЗНЫХ, которые, ЕСЛИ ИМ ЧТО-ТО НЕ ПО НОЗДРЕ, готовы растерзать и затоптать вас. Но в России есть и множество очень хороших людей, каковых на деле гораздо больше. Просто человекообразные ревут от злобы и бьются в истериках громче других – в том числе и на страницах газет, но особенно в интернете».  Автор выделенных мною слов – не я, а В. Набоков, описывавший в «Других берегах» с их помощью свои встречи с большевиками.

Ещё раз возвращаюсь в 1969 год. Очень скоро у нас возникли принципиальные несогласия с Валерией. Она настаивала на немедленных действиях. Мы настаивали на привлечении как можно большего числа людей и считали, что именно это должно быть приоритетом. В результате мы с Зубовым вышли из организации и пошли своими путями каждый. В том же 1969 году (5 декабря) Лера разбросала во Дворце Съездов листовки с собственным стихотворением о лживости КПСС и против ввода советских войск в Чехословакию. Помню, что оно начинались так:

Спасибо, партия, тебе

За всё, что сделала и делаешь,

За нашу нынешнюю ненависть

Спасибо, партия, тебе.

За этот вымысел и ложь

За все портреты и доносчиков

За выстрелы на Пражской площади

За всё, что ты ещё солжёшь.

А кончалось так:

Спасибо, партия, тебе

За тяжесть обретённой истины

И за боёв грядущих выстрелы

Спасибо, партия, тебе.

Она была арестована КГБ, исключена из института и судима за антисоветскую агитацию и пропаганду (о суде она даже не знала, он был инсценирован без присутствия подсудимой). Её приговорили к принудительному лечению в психиатрической больнице. Наши пути разошлись навсегда. Но в институте сотрудники КГБ распространяли слух, что Новодворская требовала свободной любви и что она просто ненормальная и так далее. Приходилось ежедневно эти слухи опровергать.

Возвращаюсь к Новой Деревне. Антикоммунистической пропаганды я в приходе тоже никогда не вёл, но, если об этом заходил разговор и это было к месту, никогда не забывал выразить своё отношение к коммунизму как форме фашизма. Люди реагировали на это по-разному. Большая часть полностью разделяла мою точку зрения и без меня. Но были и иные, менее образованные люди, которые редко об этом задумывались, потому что намного меньше знали. Таким я рассказывал о преступлениях коммунизма. Некоторые не верили. Но впоследствии неизбежно находили подтверждение изложенным фактам уже независимо от меня.

Бывали и курьёзы. В приходе было несколько очень хороших поэтов разных направлений – А. Галич (эмигрировал), Е. Сабуров, Г. Плесецкий, Т. Жирмунская, А. Зорин. Был среди них и покойный поэт-антропософ Николай Шатров, с которым я отдельно дружил и о котором отдельно и расскажу. Могут спросить – как это, антропософ и ходит в церковь? Почему? Шатров всегда отвечал: «Потому что Христос важнее антропософии». Мне кажется, отец Александр относился, к антропософии Шатрова, как к эксцентричности, хотя всегда в разговорах со мной разделял теософию (которую называл дамской забавой) и антропософию, подчёркивая, что последняя тоже может быть путём ко Христу, хотя и в высшей степени окольным.

Вокруг Шатрова, жившего летом на даче на другой стороне Пушкина, вился целый рой теософинь, экстрасенсов и йогов (их называли «йогнутые»), из которых иные даже в конце концов бросали свои увлечения и приходили ко Христу (например, милая писательница Кира Ткаченко и ряд других). Но таких было меньшинство. И вот как-то чудным солнечным летним днём я завернул, возвращаясь из церкви, к Шатрову на чай. Мы сидели на веранде, обсуждали проблему автоматического письма (когда рукой пишущего водит душа из загробного мира), ели яблоки и пили чай с печеньем. Пришла очередная теософиня, очарованная Индией и всем индийским – Вивекананда, Свами Абхедананда, Кришнамурти...  («Свами Абхедананда, - пошутил я как-то раз с ней, - а с нами крестная сила». Она шутки не поняла). Она говорила об Индии взахлёб и я в конце концов сказал ей, что Индия доживает последние дни, что там скоро победят коммунисты и уничтожат религию и философию, как они это делали всегда и везде (тогда Советы весьма заигрывали с Индией и постоянно посылали туда своих людей).

Теософиня взорвалась. «Вот и хорошо! – закричала она, коверкая язык, видимо, от возбуждения, - мы им понастроим заводов, всю страну застроим, мы им водопроводов понаделаем всяких, всякую там борьбу классовую объявим, красные уголки пооткроем! Все йоги квартиры получат и прописку! А то ведь они живут, бедняги, нигде не прописанными!»

Я как можно мягче ей возразил, что предпочёл бы видеть Индию демократией западного типа.

«Как это так! – возмутилась теософиня, - Наша страна самая лучшая, везде надо чтоб как у нас!» (все цитаты почти дословно).

Я не стал углублять дискуссию.

Были и другие курьёзы. Когда юный Алик Тартаковский спросил меня, отчего я монархист, и я объяснил ему, он был очень впечатлён и в последствии сказал мне, что теперь проповедует Христа только вместе с пропагандой белого дела. Я порекомендовал ему никогда больше так не делать, но внял ли он моим рекомендациям, не знаю. Не говоря уже о том, что Белое движение не было монархическим.

Тем не менее, сам факт моего монархизма бесконечно раздражал некоторых активных прихожан. Главным из них был Володя Никифоров, другим – много более добродушным – Маркус (что никогда не влияло на наши былые дружеские отношения). Никифоров  даже организовал в рамках постоянных встреч с о. Александром ведущих приходские группы специальную лекцию о правых политических течениях. Но отец не оправдал его надежд. Он прочёл экспромтом блестящую лекцию о христианстве и тоталитаризме, из которой я особенно запомнил его заключительную фразу: «Тоталитаризм всегда выступает, как национальный по форме и сатанинский по содержанию».

Кто же с этим может спорить?

Когда Никифоров стал задавать отцу наводящие вопросы о монархизме и правой идее вообще, отец Александр туманно сказал, что да, и это может быть путём к тоталитаризму.

Как же с этим можно спорить? Я люблю правого либерала Ивана Ильина, но ведь многие русские фашисты, расисты, антисемиты, псевдоправославные псевдославянофилы и прочая нечистая сила, игнорируют его либерализм и полагают его сегодня своим идеологом. Другие «якобы монархисты» выступают за канонизацию тирана, убийцы и содомита Ивана Грозного и сомнительного «экстрасенса» Григория Распутина. Говорят, что певица Жанна Бичевская на этой почве даже повредилась умом.

Воистину, заставь дурака Богу молиться и он и себе и тебе лоб разобьёт!

*

Приход о. Александра Меня в Новой Деревне

Бессмертный-Анзимиров А. Приход о. Александра Меня в Новой Деревне. - Страницы. № 1. - 1996. - С. 63-77.

Номер страницы перед текстом на этой странице

Фототипически в Описи А, №20312.

История Новодеревенского прихода — это история замечательного, смелого и даже дерзкого перед лицом богоборческого «кесаря» опыта строительства православной общины. Приход церкви Сретения в Новой Деревне (пригород подмосковного Пушкина) окор-млялся протоиереем Александром Менем (1935-19 90). До своего рукоположения в Московской Патриархии о. Александр принадлежал к направлению катакомбной церкви, возглавляемому епископом Афанасием (Сахаровым) и связанному с духовными детьми о. АМечева. Это направление не поддерживало и не признавало митрополита Сергия (Стра-городского) главой церкви. Со временем, по благословению владыки Афанасия, оно признало таковым новоизбранного патриарха Алексия (Симанского). Важно отметить и то, что о. Александр всегда ощущал какую-то особую связь со св. Серафимом Саровским, св. Иоанном Кронштадтским. Воспитанный в лучших традициях русского православия, о. Александр вскоре после своего рукоположения присоединился к группе активных священников Московской Патриархии, возглавляемой владыкой Ермогеном (Голубевым). Группа образовалась в разгар хрущевских гонений и стремилась защитить Церковь от гонителей, активизировать церковную жизнь, расширить миссионерскую деятельность. Как известно, священники Глеб Якунин, Николай Эшлиман и, несколько позже, Дмитрий Дудко в конечном счете встали на дорогу политической борьбы и открытого противостояния богоборческой власти. Но большинство священников упомянутой группы пошли иным путем — путем строительства приходской жизни и благовествования об Иисусе Христе новым поколениям. И то и другое в СССР 60-80-х гг. было крайне трудно.

Начало

Уникальным можно назвать опыт приходской деятельности о. Александра Меня. Сказались его ясные христианские воззрения, усвоенные им от духовных детей владыки Афанасия и о. А.Мечева, сказалась его личная энергия и глубокая образованность. Кроме того, он был связан с кругом христиан старшего поколения, сыгравших в свое время немалую роль в науке и культуре: ему было с кем оттачивать свои знания, свой ум и свои чувства; было у кого и чему поучиться. В эмиграции еще трудились еп.

65

Иоанн (Шаховской), о. Владимир Зеньковский, о. Николай Афанасьев, КАрсеньев, А.Карташов, ф.Степун, В.Ильин, В.Вейдле, БЗайцев, И.Евдокимов, НЗернов и др., начинали свою деятельность молодые о. А.Шме-ман, о. И.Мейендорф, о. Б.Бобринский, о. А.Князев, о. В.Родзянко. В это самое время по другую сторону границы, в порабощенной России работал академикЛ-Лихачев — последний представитель русского религиозного ренессанса XX в. на террритории России. Это было и в духе и по букве: в приходе о. Александра окормлялась духовная дочь отца Сергия Булгакова Юлия Николаевна Рейтлингер; по смерти другого его духовного сына о. Андрея Сергеенко значительная часть прихода о. Андрея перешла тоже к о. А.Меню.

О. Александр Мень служил в подмосковных поселках Алабино (по Киевской ж.д.) и Тарасовке (по Северной ж.д.), а с начала 70-х гг. до своей кончины — в Новой Деревне, в Сретенской церкви. Сюда к нему перешла большая часть алабинских и тарасовских прихожан. В советской России из-за крайне недостаточного количества храмов многие приходы состояли не только из местных жителей района или поселка, но и из многочисленных прихожан, приезжавших в данный храм и к данному священнику из других частей города или области.

Массовые гонения на Церковь кончились с отстранением от власти Н.Хрущева. Перед священниками группы епископа Ермогена оставались две задачи: активизация церковной жизни мирян и расширение миссионерской деятельности. Для эффективного осуществления второй задачи прежде следовало хотя бы отчасти решить первую. Каждый трудился как мог. О. Дмитрий Дудко политизировал свои проповеди с амвона, о. Александр Мень был прежде всего писатель и ученый-апологет. Именно это качество сыграло решающую роль в умножении его прихожан. К нему устремились те образованные люди, которые жаждали положительных знаний и ответов на извечные вопросы бытия. Другие хотели обрести положительную идеологию в противостоянии тоталитаризму — они шли большей частью к о. Дмитрию Дудко или о. Глебу Якунину. Иные искали восстановления обрядовой традиции, другие — обретения национальных корней, третьи были заворожены эстетической стороной православных богослркений и тд.

Что касается личной встречи с Иисусом Христом, то одни приходили в Церковь сознательно после того, как пережили эту встречу, другие обретали Иисуса Христа как личного Спасителя, только пройдя определенный путь внутри Церкви. Были и такие, которые, придя в Церковь, так и не пришли ко Христу, впав в различные, как это ни парадоксально звучит, "внутрицерковные" соблазны. Это последнее явление — приход в Церковь без прихода ко Христу — требует отдельного разговора. В данный момент достаточно лишь сказать, что в таких случаях православие используется не как религия, но исключительно как идеология.

Создание  православной  общины Итак, приход возник и начал очень быстро расти. И сразу возникла необходимость решить наиважнейший вопрос — вопрос о связи прихода

65

с епископом и о церковном (т.е. епископском) благословении всего начинания. Разумеется, благословение владыки Ермогена сохраняло силу и по его кончине. И все же желательно было получить одобрение какого-либо правящего епископа. Но как это сделать, коль скоро епископат находился в лапах КГБ и Совета по делам религий — филиала КГБ? Но есть старая и простая истина: там, где существует правило, неизбежно есть и исключение из правила. Бог послал приходу решительного епископа, служащего на территории России, который благословил деятельность о. А.Меня по строительству православной общины и необходимые шаги для создания апостольства мирян. Имя этого епископа Московской Патриархии не может быть названо и сегодня. Дополнительное благословение позже было получено от митрополита Антония Су-рожского.

Цель духовничества о. А.Меня была ясной и четкой с самого начала: воспитание зрелого и ответственного человека, способного на самораскрытие в труде и творчестве во имя Бога и Его Церкви. Христианская ответственность базируется на сознательной вере и на образованности.

Основные принципы формирования сознательной веры суть: регулярное участие в литургии; ежедневная молитвеная жизнь; регулярное чтение Священного Писания.

Основные принципы образованности в данном случае суть: понимание Священного Писания; понимание богослужебного языка; приобщение к церковной традиции; знание христианской веры; углубленное изучение церковно-богословских предметов.

Если бы ответственность за все это легла только на плечи священника, едва ли у него хватило бы сил на индивидуальные "уроки веры". Собрать же сразу всех прихожан и прочитать им цикл лекций в период, когда тоталитарная власть продолжала держать Церковь в цепях, было бы просто нереально. Зато вполне естественно выглядела дружеская беседа за чайным столом. Следует учитывать, что по крайней мере период 1960-1987 гг. был временем зрелого постсталинизма. Общество в целом несло на себе отпечаток сталинщины: что касается религии и верующих, то здесь продолжали действовать даже не постсталинские, а именно сталинские бандитские законы 1929 г. По этим законам все, что бы христиане ни делали, будь то вне и даже внутри прихода, объявлялось нарушением Уголовного кодекса. Тем более это касалось формирования каких-либо групп, сестричеств и тд.

Новая Деревня никогда не признавала законодательства о религиозных культах 1929 г., считая его рассадником дискриминации и сегрегации верующих любых исповеданий. В Новодеревенском приходе верующие, пришедшие на богослужение (обедня или вечерня), обычно шли затем в приходской дом, где разговлялись, пили чай и беседовали друг с другом в ожидании своей очереди на прием к священнику. Таким образом люди знакомились друг с другом, делились своими переживаниями и проблемами, и постепенно между ними устанавливались тесные дружеские отношения, приводившие к возникновению внутриприходских групп. Эти группы собирались — более или менее регулярно — в квар-

66

тирах и домах. Люди совместно молились и читали Библию, а также изучали различные церковные дисциплины. Состав таких групп был постоянным; новичков принимали по рекомендации священников или из числа близких друзей или родственников члена группы.

Основы   христианской   жизни

Первое и самое необходимое для церковного делания правило — регулярное участие в литургии. Если миряне не ходят в церковь или делают это крайне редко, вопрос об их активности и какой бы то ни было деятельности вообще не стоит. Само понятие "литургия" означает по-гречески "общее служение", "общее дело". Даже богословски образованный мирянин, не участвующий в литургической жизни или делающий это раз в год, т.е. не участвующий в таком "общем служении" Богу, не способен заниматься и другими приходскими делами. Исповедь и причастие очищают нашу душу, освящают тело, проясняют разум, даруют новую энергию. Без регулярного участия всех братьев и сестер в евхаристии говорить о приходской или общинной деятельности просто бессмысленно. Таинство евхаристии есть центральное таинство христианства, таинство таинств. Миряне как народ Божий, участвуя в евхаристии, становятся едины в истине, вере, надежде и любви. Более того, присутствуя на литургии и произнося слова многих молитв, миряне сослужат епископу, священнику и дьякону, составляя вместе с ними то самое мистическое целое, именуемое соборностью. "Необходимо живое участие в литургии всей общины, — пишет о. Илья Мелиа. — Недостаточно каждому в отдельности отстоять литургию: надо стоять в ней вместе со всеми, через общее пение, общие коленопреклонения и главопреклонения. Главное же участие.общины в Божественной литургии должно выражаться в общем причащении св. Тайнам Христовым, Телу и Крови Его" (сборник "Православие в жизни". Нью-Йорк, 1953, с. 95).

В Новодеревенском приходе существовала практика общего совместного причащения как каждой отдельной группы мирян, так и всеобщего причащения по особым праздникам. Рабочий из города Пушкина, старая крестьянка, московский интеллигент, все еще решающий в уме "проклятые вопросы" или уже решивший таковые — евхаристическая чаша объединила их всех в причастии страданиям, смерти и воскресению Сына Божьего. Приходское правило гласит, что каждый (каждая) должны причащаться не реже, чем раз в месяц. Разумеется, это не всегда соблюдалось, главное — дух, а не буква.

Владимир Соловьев писал когда-то, что основы личной религиозности — молитва, пост и милостыня. Молитва — как главный инструмент общения с Богом и стяжания истинного духа. Пост — как практика возрастания в Боге через укрощение физической натуры. Милостыня (в том числе помощь ближним) — как малейшее из конкретных дел любви к ближнему. Св. Иоанн Кронштадтский утверждал: "Молитва — дыхание духовное; молясь, мы дышим Духом Святым; все церковные мо-

67

литвы — дыхание Духа Святого, как бы духовный воздух и вместе свет, духовный огонь, духовная пища и духовное одеяние" ("Моя жизнь во Христе". Париж, 1984, с. 70). С первого же своего появления в приходе о. А.Меня новопришедший получал самые краткие молитвенные тексты: "Отче наш", "Богородице", Символ веры, псалом 50, "заповеди блаженства" и некоторые другие — их он должен был ежедневно читать, готовясь таким образом к крещению. Помимо этого вошло в обиход совместное чтение перед чаем особого молитвенного правила — либо покаянного канона, либо молитв вечерни и утрени. В некоторых группах наряду с каноническими молитвословиями также практиковалась совместная свободная молитва, но не для неофитов.

Не раз приходилось слышать от новопришедших: "А как следует молиться?". На деле ответ на этот вопрос очень прост: "Откройте молитвенник и молитесь по нему". Нет ничего прекраснее и глубже традиционных канонических молитв. Они оформляют нашу спонтанную молитву в чеканные формы духовного опыта. Недаром основные канонические молитвы в той или иной степени сохранены почти всеми исповеданиями христианства.

Многие люди все еще думают, что молитва, пост, святость, обряды, любовь к ближнему — это что-то запредельное, совершенно отдаленное от нас непроницаемой завесой тайны. Они ждут соответствующего настроя, они хотят под звуки небесных арф торжественно продемонстрировать ближнему свою любовь, они хотят ставить свечку непременно правой рукой, повязывать платочки даже маленьким девочкам, а уж молиться — так, чтобы душа пела. Но ждать, пока запоет душа и только после этого приступать к молитве,— по меньшей мере наивно. Молитва есть прежде всего труд души. И не только души, не только эмоциональной и сердечной сферы, но и разума: читая молитву, мы должны делать это не механически, а осмысленно; мы как бы одновременно и молимся и размышляем о словах молитвы. Только после упорного каждодневного молитвенного труда, только после того, как молитва совершается как ежедневная работа, высвобождаются наши духовные силы. В свою очередь, они дают нам новую энергию и новые физические силы для делания в миру.

Учиться  и  учить

В Новодеревенском приходе о. Александра Меня знание начал христианства вообще и православной формы его исповедания, в частности, новообращенные получали в процессе катехизации. Катехизация, т.е. подготовка к крещению и разъяснение заповедей и таинств Церкви, как известно, была обязательной практикой в древней Церкви, ряды которой пополняли неофиты из внешнего мира. Советская Россия тоже давно уже превратилась во "внешний" относительно Церкви мир. В силу этого катехизация в Новой Деревне была обязательным условием к принятию таинства крещения. На очень ранних этапах беседы с катехуме-

68

нами проводил сам о. Александр, но с середины 70-х гг. катехизацию было поручено вести воцерковленным ранее и богословски опытным мирянам. Вся катехизация могла длиться от десяти дней до трех месяцев. Методологии были разными: одни делали центром изучения и толкования Символ веры, другие использовали традиционные рамки, подобно нижеследующей программе:

1) Что такое религия? Вера? 2) Сотворение мира и грехопадение. 3) Священная история до Авраама, Исаака и Иакова включительно. 4) Моисей и Декалог. 5) Давид и Соломон. 6) Пророки. 7) Матерь Божья. 8) Св. Иоанн Креститель. 9-12) Иисус Христос (несколько занятий о разных аспектах Его служения и учения). 13) Основные догматы православия (по Символу веры)-14-15) Краткая история мировой Церкви (обычно два занятия). 15-16) История Русской Церкви (давались общие понятия о крещении Руси, об исихазме, о Сергии Радонежском, о иосифлянах и заволжских старцах, о расколе XVII в., о гонениях в советское время и т.д.).

В Новодеревенском приходе о. АМеня существовало правило обязательного прочтения всех четырех Евангелий в течение Великого поста. Вообще для о. АМеня центральной книгой всех правил и законов была Библия, а не Типикон. И в особенности Новый Завет. Упоминавшиеся ранее постоянные группы регулярно собирались для чтения Евангелия, обсуждали прочитанное, делились своим опытом восприятия тех или иных евангельских текстов. Закончив обсуждение Евангелий, переходили к Деяниям и Посланиям апостолов. Толкование спорных и непонятных мест, равно как и прочих частей текста, базировалось на комментариях Отцов Церкви. Со временем в библиотеке прихода оказалось много новейших библейских — протестантских и католических комментариев на английском и французских языках. Следует сказать, что использование библейских комментариев разных исповеданий, равно как и сличение евангельских текстов на разных языках приносит блистательные плоды: сопоставление переводов выявляет новые смыслы или нюансы, а спорное толкование какого-либо места неизбежно заставляет человека думать, рассуждать и отстаивать свое мнение. Таким образом, люди начинают облекать свой духовный опыт в слова, что очень важно для последующей проповеди в атеистической среде.

Со временем в приходе возникли и группы по изучению Ветхого Завета. Изучались обычно книги Бытие, Исход, Второзаконие, Левит, Екклезиаста, Иова, Иисуса Сына Сирахова, Ионы, Псалтирь, подробно рассматривалось значение таких библейских деятелей, как Авраам, Иаков, Иосиф, Моисей, Аарон. Давид, Соломон, Исайя, Иезекииль.

Чтобы полнее участвовать в литургии, необходимо знать церковнославянский язык. Позиция многих в Новой Деревне была таковой: те, кто произносят молитвословия, не понимая их смысла, произносят имя Господа Бога всуе, т.е. грешат против третьей заповеди. Понимание богослужебного языка обычно приходит постепенно. Чем дольше и регулярнее

69

посещает неофит храмовые службы и осваивает личную молитву, чем более он воцерковляется, тем глубже и обширнее его понимание церковнославянского. Особенно трудные места (в тех случаях, когда непонимание затемняет смысл всей молитвы) разъясняется священником или более опытными прихожанами. Стоит, например, рассказать, что такое звательный падеж, указать правильные ударения некоторых слов (еретик, клобук, Иов), напомнить об отсутствии звука "ё", объяснить, что "живот" — это жизнь, "клас" — колос, что "наглая смерть" означает "внезапная", а "иссоп" — трава, а не особо благочестивое сопение за молитвой. Что касается чисто формального изучения церковнославянского, то оно нужнее скорее специалистам-филологам, чем рядовым верующим, даже и интеллектуалам. Живое изучение через погружение в практику богослужебной речи приносит быстрые и основательные плоды. Что до морфологии, грамматики и т.д., то есть того, в каких случаях говорится "умыкаху", а в каких "умыкиваху", какая разница между "потечет" и "потече", — это интересует немногих. Цель верующего — научиться читать и молиться по-церковнославянски, а не разбирать грамматические конструкции.

Чем дольше мирянин ходит в храм, чем глубже погружается он в традицию, тем больше возрастает потребность более основательного и правильного обучения церковно-богословским предметам. При Новодеревенском приходе действовали постоянные группы и кружки по библеистике, церковному пению, изучению трудов Отцов Церкви, церковной истории. Зачастую занятия в таких кружках и семинарах проводили наиболее подготовленные и образованные прихожане.

Может возникнуть вопрос — подобает ли учительствовать мирянам? Вспомним слова апостола Петра, обращенные ко всем христианам (т.е. выходит, что к мирянам преимущественно): "Вы — род избранный, царственное священство, народ святый, люди, взятые в удел, дабы возвещать совершенство Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет" (Петр 2:9). Апостол говорит о том, что миряне есть народ Божий, со-ответ-ственный за Церковь вместе с епископатом и духовенством. Прежде всего, это относится к миру, т.е. секулярному миру, лежащему за пределами церковных стен. Ответственность мирян за христианизацию внешнего мира в наше время неуклонно повышается. Именно мирянам поручено "возвещать совершенства Призвавшего вас из тьмы в чудный Свой свет", особенно в тоталитарных обществах. Священник есть служитель Бога, получающий через апостольскую преемственность особую силу и власть совершать таинства, даруемую ему Святым Духом. Мирянин обретает особую силу через другое таинство — миропомазание. Сила и власть, которую он (она) получает, суть сила и власть свидетельствовать в мире о Боге: "Так да светит свет ваш перед людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного" (Мф 5:16). Поскольку в древности помазание совершалось над царями, апостол говорит о "царственном священстве". Собственно священство принадлежит духовенству, приносящему в таинствах бескровную жертву

70

Богу. Однако в ранней Церкви священства не было: пресвитерами назывались старейшины данной общины. Совершать же во время трапезы любви (агапы) преломление хлеба и читать евхаристические молитвы имел право любой твердый в вере христианин. С тех пор практика изменилась; сложилась устойчивая церковная традиция, относящаяся к сфере Священного Предания. Но провозглашаемое Петром "священство мирян" сохраняется. Это провозглашение есть призвание мирян свидетельствовать о Боге миру, т.е. проникать Словом в секулярную среду и свидетельствовать о Слове в секулярной среде. Можно сказать, что миряне метафорически слркат литургию Слова в миру.

Вера  в действии

Важным пунктом активного служения мирян Новой Деревни было миссионерство. Под миссионерством подразумевалось распространение Благой вести Сына Божьего за пределами церковных стен. Следует оговорить особо: позиция некоторых православных группировок, считающих, что "не надо никого обращать, пусть-ка сами попросят" — глубоко чужда духу Новодеревенского прихода. Более того — подобная пассивность глубоко чужда Слову Божьему.

Позиция Новой Деревни состояла в конечном счете в том, что человек, никого не приведший за всю жизнь в Церковь, никого не обративший (с помощью Божьей), едва ли может считаться образцом для подражания. В деле миссионерства исходной точкой для прихожан Новой Деревни было свидетельство личным примером. Не декларировать свою веру, не пустословить, не обличать неверных, не носить напоказ вериг, не ходить с потупленным взором, а быть готовым оказать посильную помощь, быть скорым на добро, не обижать слабых, делами являть свою любовь к ближнему независимо от его религии, расы, социального положения и т.д. Разумеется, сейчас, на бумаге, все это выглядит красивее и возвышеннее, чем в обычной рутинной повседневности. Речь идет о принципе, о настрое, об исходной позиции. Обратив с Божьей помощью кого-либо в христианство, прихожане Новой Деревни обычно оставляли новопришедших один на один с Церковью и священником, т.е. не принимались поучать и читать наставления, а объясняли, что отношения человека с Богом совершенно не касаются других людей, кроме посредников между человеком и Богом — священников. Достаточно часто новообращенных посылали вообще не в Новую Деревню, а к другим священникам и в другие приходы. В целом же, благодаря такого рода деятельности Новодеревенский приход разрастался "не по дням, а по часам" и даже стал слегка опережать своим ростом собственные же возможности.

В какой среде миссионерствовать? Прежде всего, среди родственников и друзей. Как только количество получаемой от вас информации переходит в голове ваших друзей и родственников в качество, т.е. как только они начинают обретать рельное видение христианства, они сразу

71

же обнаруживают, что ваше желание обратить их вызвано чем угодно, только не эгоистическим расчетом. Они вдруг осознают, что вы не хотите ими помыкать, манипулировать, не ищете своего, не промываете им мозги и т.д., что вами движет исключительно желание добра, исключительно любовь. А это в миссионерстве главное.

С 1989 г. в Новой Деревне начал разрабатываться проект миссионерства иного типа, близкого к первоначальному значению этого слова. Как известно, в России существует множество православных народностей, лишенных кесарем возможности иметь богослужение и Священное Писание на родном языке. В приходе начался сбор источников — текстов Нового Завета на абхазском, осетинском, коми, марийском, удмуртском, мордовском-эрзя, татарском, якутском языках. Было решено обратиться к профессиональным филологам и литераторам этих народов и начать с ними совместную редактуру существующих переводов в целях внесения поправок, устранения неточностей и приближения старых переводов к нормам современного языка, а также добавления кратких построчных комментариев. Этому проекту не сркдено было осуществиться.

Важным видом приходской деятельности Новой Деревни было обеспечение верующих религиозной литературой. Был найден чрезвычайно эффективный, хотя и достаточно изощренный метод получения от зарубежных христианских издательств Библий, Новых Заветов и молитвословов в практически неограниченном количестве. В первую очередь они раздаввались (только бесплатно) новым членам прихода и катехуме-нам. Кроме того, либо бесплатно либо за формальные 10 рублей их вручали друзьям, родственникам, знакомым, родственникам друзей и знакомых, друзьям этих родственников, соседям и тл-Я не преувеличиваю: возможности были неограниченными. Только я раздал таким образом более двух тысяч Новых Заветов и не менее трехсот Библий. А я был лишь одним из многих.

Новодеревенский приход собрал большую библиотеку книг русских и зарубежных авторов, католических и протестантских. Сами прихожане или близкие к приходу люди сделали первце переводы на русский язык очаровательного детского писателя и серьезного богослова и публициста К.СЛьюиса (романы о Нарнии и богословские труды), Г.К.Честертона, Тейара де Шардена, некоторые тома комментариев Баркли, немало французских пособий по изучению Нового и Ветхого Заветов. Переводили крупнейших исследователей религии, Библии, богословия, труды христианских экзистенциалистов. Назову несколько имен: Франциск Сальский, Якоб Бёме, Генри Робинсон, Уильям Джеймс, Рудольф Отто, Пауль Тиллих, Романо Гвардини, Хосе Эскрива, Карл Ранер, Чарлз X. Додд и многие другие. Трудами новодеревенских прихожан на русском языке также вышли такие прославленные книги, как "Улисс" Джойса, "Рубайят" Омара Хайяма (чудесный новый перевод покойного I -Плисецкого). В приходе переводились и многие статьи, печатавшиеся

72

затем в зарубежных католических журналах на русском языке "Логос" и "Символ". Почему нас публиковали в католических изданиях? Из братских чувств. К тому же выбора у нас все равно не было.

В приходе не только переводили, но и писали. В 70-е гг. и в первой половине 80-х гг. авторами большинства публикаций в таком престижном парижском журнале, как православный "Вестник Русского Христианского Движения" были новодеревенские прихожане, участвовавшие и в составлении сборника "Из-под глыб". Новодеревенец ВАндреев составил альбом "Москва златоглавая", еще неполный, но — первая ласточка! Детская группа С.Бычкова создала иллюстрации к молитвеннику для детей, изданному в Джорданвилле; она же посылала немало материалов в детский журнал "Трезвон". Близкий Новой Деревне В.Зелинский издал за рубежом свою известную книгу "Приходящие в Церковь" и множество статей, в том числе и под псевдонимами. Не имея разрешения раскрывать чужие псевдонимы, отвечу за себя: я писал для '"Вестника РСХД" с 1979 по 1989 г., в том числе под псевдонимами А.Григорьев, НАлексеев и А.Миров или вообще анонимно. Печатались там и другие прихожане. В 1980 г. в приходе была сделана попытка начать издание (разумеется, самиздатское) собственною журнала по библеистике. Журнал назывался "Библия для нас", был иллюстрирован изящными стилизованными рисунками; к сожалению, вышло всего два номера, посколько инициаторы издания оказались совершенно непригодными к систематической работе — сию язву российской жизни нельзя не учитывать.

Я не пишу о всех видах приходской деятельности, поскольку многими из них целенаправлено и организованно занимались люди из совсем других групп, некоторых из них я вообще не знал. Так, я не в состоянии рассказать подробно о столь бесценном служении, как помощь старым, больным и умирающим. Я не упоминаю о работе с детьми, об организации детских праздников. Хочу лишь поделиться новодеревенским принципом (не правилом, а скорее частным мнением): детей надо приобщать к религии обязательно с самого раннего возраста, но если вы не уверены, что в храме их встретят с любовью — тогда лучше вообще не приводить их в такой храм.

Тернист путь к храму

Вместе с положительным опытом приходской жизни при Новой Деревне неизбежно возрастал и опыт отрицательный. Прежде всего, приход — это также и объединение людей, иногда достаточно случайных, которые иначе и не встретились бы друг с другом. Как и в любом человеческом коллективе, здесь случается и столкновение честолюбий и появление соперничающих "группировок". Один брат, недовольный другим, принимается вербовать себе "сторонников". Одна сестра, интригуя против другой, пытается изолировать "врагиню" от остального прихода сплетнями, а то и клеветой. Кто-то кого-то стремится обличить, причем

73

тоже непременно прилюдно. И так далее. Это вполне естественное явление — сказывается наша грешная природа. Грех же нас, как известно, изгоняется молитвой и постом. Бояться интриг и склок не надо, при братской любви, духе терпимости и неосуждения они рассеиваются как дым. Ну, прекратит кто-то с кем-то общаться внутри прихода — в истории Церкви случались вещи похуже. Если Иван Петрович поссорился с Петром Ивановичем, будем восхвалять Бога за то, что Он не попустил сим столпам Церкви провозгласить себя арианами или монофелитами.

В истории Новодеревенского прихода проблемным явлением был так называемый "двойной приход". Власти долго не допускали о. А.Меня к настоятельству. В 70-е гг. его в буквальном смысле прикрывал своим телом старенький настоятель храма прот. Григорий Крыжановский. По его кончине о.А.Меню стали посылать настоятелямкьодного за другим священников, быть может, и неплохих, но с трудом переносящих известность своего викария. Прихожане старались ходить к новым настоятелям на исповедь и к причастию не реже, чем к своему духовнику, но напряженность все же чувствовалась. Не исключено, что ее причиной была и раздраженность настоятелей на кураторов из КГБ, заставлявших их надзирать за "религиозными экстремистами".

Наиболее прискорбным опытом Новодеревенского прихода можно назвать иррациональную неспособность иных духовных детей со смирением принять свое ученичество. Многие люди советской формации просто не умеют общаться на равных. Они либо обожествляют, либо свергают с пьедестала. На что только люди не сердились: например, на то, что о. Александр уделяет больше времени новопришедшим, а не им. А ведь у них-то как раз не какие-то там жалкие слова покаяния в бледных грехах, а серьезные вопросы о третьей главе второй Книги Маккавейской и о точке зрения Меланхтона на Сусанну и старцев, причем не на всех, а только на первого и третьего. На что только люди не обижались! Они продолжали ходить в церковь, служить своими знаниями и т.д., но вдруг точно срывались с цепи и не просто срывались, а норовили искусать. Им казалось, что все их мало ценят,— и духовник (что было неправдой) и его духовные дети (что тоже было неправдой). То им вдруг начинало казаться, что они вообще теперь знают больше всех и даже сделали такое открытие, которое о. Александра посрамит, и ох как посрамит! Поскольку Александр оный, конечно же, завидует их знаниям и вообще все неправильно делает. Некий прихожанин СМ., сломленный в тувинском концлагере вдруг заговорил языком Иудушки Головлева, осыпая О.Александра поучениями и выражаясь исключительно так: "мы с вами были неправы". За концлагерь его можно лишь искренне пожалеть. За язык Иудушки Головлева — тоже пожалеть, но в другом смысле. А вот "мы с вами" — кто это? Яйцам даже не приходит в голову, что они учат курицу. При этом, будучи в Новой Деревне, СМ. в свое время перестал регулярно приходить на исповедь, изобретал крайне смелые и сомнительные формы молитвословий (например, "Иоганне Себастьяне Баху,

74

моли Бога о нас"), на каждом шагу размывая границы православной практики, а в знак протеста против непонятного церковнославянского языка украшал на Рождество свою квартиру латинскими молитвами. (Церковнославянский язык непонятен, а вот на латыни-то русский народ с детства беседовать привык.) Таковы плоды гордыни.

Другая фракция обличителей была изощреннее, но и много злобнее. Я не преувеличиваю. Некоторые прихожане, много лет спокойно су-шествовшие в приходе и обладавшие вполне осязаемыми заслугами, вдруг стали испытывать буквально истерические припадки. У людей срывался голос, с трясущимися губами они извергали из себя бессвязные филиппики и обличали вас в только им известных прегрешениях, главное из которых состояло в непризнании высшими авторитетами современного христианства Рудольфа Бультмана, Ганса Кюнга и Дитриха Бонхеффера.

Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что пути Господни неисповедимы, а человеческая душа — потемки. Я понимаю, что причин подобной трансформации может быть очень много и в каждом случае — с разными, очень личными нюансами. Не сужу чужую гордыню и чужое тщеславие — у меня хватает своих грехов. Не удивляюсь комплексу неполноценности таких людей и все же должен подчеркнуть: именно "бонхеф-фериты", т.е. жаркие адепты удивительно терпимого и любящего человека, учившего (пусть и ошибочно) тому, что человек в результате церковной истории стал совершеннолетним и способен отныне оставаться человеком даже и без Бога — именно они превращались в грубых хамов, трясущихся от злобы, в петухов, наскакивающих и на о. А.Меня, давшего им все эти знания, и на других людей, и раньше-то, в лучшие времена, общавшихся с ними исключительно из христианского смирения. Я был свидетелем подобных сцен. Позже, уже после кончины о. Александра, юный приверженец Бонхеффера, некогда наезжавший в новодеревенский храм, не поленился написать и опубликовать статью, в которой говорил, что, дескать, ну чего тут такого, что за шум, убили одного из рядовых священников, да он и диссидентом-то не был и ничему особенно новому не учил. Сей строгий юноша к тому же всегда заявлял себя защитником евреев, но, видимо, не в том случае, когда они православные священники. Оба совершеннолетних христианина когда-то начали "курировать" делаемый третьим лицом под руководством о. Александра новый перевод Евангелий. Перевод интересный, хотя и не бесспорный. Но это не главное. В комментариях и библиографии далее не упомянут о. Александр Мень. Не упомянут принципиально.

НОВОДЕРЕВЕНСКИЙ ЭКУМЕНИЗМ

Следует сказать и об атмосфере экуменизма, царившей в Новодеревенском приходе. У здешних прихожан не могло возникнуть страха перед инославными уже хотя бы потому, что люди входили в церковную православную жизнь достаточно глубоко и не испытывали комплекса непол-

75

ноценности перед другими формами христианства. Контакты с инославными — с католиками Литвы и Украины, с баптистами-инициативника-ми, с пятидесятниками, с представителями движения апостольства мирян в Армяно-Григорианской Церкви — осуществлялись, чтобы: делиться изданиями Библии и Нового Завета и религиозной литературой; передавать опыт стояния в вере; получать информацию о гонениях и гонимых безбожной властью в братских исповеданиях; а главное — для свидетельства о том, что несмотря на разногласия Церковь Христова едина и врата адовы не одолеют ее. Ибо у Новодеревенского прихода был твердый принцип — все конфессии христианства, т.е. исповедующие Иисуса Христа Сыном Божьим — свои. С одними нас разделяет проблема filioque, с другими — понимание пресуществления Св. Даров, с третьими — учение о предопределении и т.д. Но то, что объединяет нас, во сто, в тысячу крат важнее всех разногласий. Нас объединяет Иисус Христос и братская любовь во Христе Иисусе. Такова была точка зрения о. А.Меня, такова точка зрения и большинства его прихожан.

Практиковалась ли общая молитва с инославными? В рамках прихода — нет. В рамках отдельных групп — иногда, но только в виде совместных молений о прекращении гонений, о страждущих, обремененных, томящихся в тюрьмах, об умножении любви и искоренении всяческой злобы. За весь приход отвечать трудно, но во всяком случае пишущий эти строки абсолютно убежден в том, что такие совместные молитвы и встречи, проводимые время от времени между разными исповеданиями христианства, благотворны и необходимы. Надо сказать, что нетерпимость — религиозная ли, расовая ли или иная — Новой Деревне не была свойственна. Что до инославных, то о. А.Мень выразил общеприходскую точку зрения таким образом: "контактов с инославными боится только и исключительно тот, кто не уверен в собственной вере и страшится "быть соблазненным чужою".

Малые группы — модель почти  идеальная

Завершая свою статью, хочу подробнее раскрыть понятие "малые группы". Название это, как и само движение, возникло спонтанно. Много позже выяснилось, что подобные же группы независимо друг от друга возникли лет через десять после второй мировой войны повсюду: в католических, православных и протестантских странах. Малая группа есть более современная и действенная единица внутриприходской структуры, замечательная рке тем, что она неформальна и, в отличие от братств и сестричеств, не имеет устава, официальной общей кассы и т.д. При Новой Деревне такие малые группы возникли поначалу в целях изучения Священного Писания и богословских трудов. Новая форма оказалась настолько действенной, а приход разрастался так быстро, что вскоре всем членам таких групп пришлось самим возглавить новые группы. В одних группах была только общая молитва, в других читали Евангелие с

76

комментариями и т.д. "Малые группы" оказались удивительно действенным инструментом в деле сплочения верующих, созидания христианского круга общения, взаимопомощи, возрастания в вере.

Малая группа должна состоять из семи-десяти человек. При ее росте (а это обязательно) рано или поздно группа разделяется на две. Увеличение групп путем такого членения может быть бесконечным. Появление "элитарных" тенденций у некоторых членов группы — мы, дескать, уже не неофиты, нам друге другом хорошо и интересно, зачем еще кого-то приглашать? — не должны поддерживаться. Группы существуют для людей и для Церкви, а не для дружеских посиделок "среди своих". Лол-жен признаться, что в группах, которые вел лично я, такое случалось дважды. Оба раза я в конечном счете оставлял неофитов и прощался с впавшими в "элитарность", пусть даже и многолетними друзьями. Православие и без того в высшей степени элитарно по своей тонкости, глубине и удивительной духовности. Зачем же плодить дух "элитарности" искусственно?

Все группы собираются не реже, чем раз в неделю (не считая совместного посещения храма по воскресеньям). Это правило должно соблюдаться неукоснительно. В период андроповских гонений на "религиозных экстремистов", и в частности на Новодеревенский приход, группы из осторожности собирались раз в две недели. Но никогда не реже.

Группам не следует выступать открыто, даже когда нет гонений. Не стоит заявлять о себе: цель группы — сообща возрастать в Духе и работать для Церкви во имя Иисуса Христа. Если группа приглашает к себе человека со стороны, не надо говорить ему, как бы он ни был хорош, что пригласившие его "собираются регулярно". Не надо и стремиться знать о других группах — меньше знаешь, меньше скажешь. Что касается тоталитарных периодов в истории страны — разгром "Христианского семинара" А.Огородникова и В.Пореша в конце 70-х гг. — лучшая иллюстрация ошибочности открытых действий в такие времена.

Собрание группы продолжается примерно три часа. Час — совместная молитва. Мы обыкновенно прочитывали один из покаянных канонов и ряд других молитв, в том числе апостольскую молитву из Дидахе, молитву св. Иоанна Кронштадтского ("Господи! Имя Тебе Любовь") и последних оптинских старцев ("Господи, дай нам с душевным спокойствием..."). Второй час — занятия (изучение Священного Писания, доклад по богословию, истории Церкви и др.). Последний час — чаепитие и общие разговоры. В разговорах желательно не касаться политики или, скажем, спорта — об этом можно поговорить в другом месте и в другой раз. Эмоциональных споров избегать вообще, даже вне группы.

Вести такую группу должен не один человек, а три. Один человек — формальный "неформальный" ведущий. В его обязанности входит подготовка и разработка планов изучения чего бы то ни было, регулярное чтение сообщений и докладов, распределение тем для докладов среди других членов группы и т.д. Другой — как бы администратор: он извещает членов группы о перемене места или времени встреч, владеет (во всяком

77

случае при отсутствии свободы) телефонами и адресами членов группы, имеет информацию о необходимости помощи тому или иному члену (в болезни, унынии, при переезде, в сложных обстоятельствах и т.д.). Роль третьего более тонкая. Если о первом и втором ведущих члены группы знают, то о третьем они могут и не знать. Третий ведущий (в этой роли особенно хорошо выступают женщины) следит за тем, все ли получали слово, все ли высказывались, все ли чувствуют себя хорошо, нет ли в ком обид или неудовольствия и тд. Роль третьего особенно важна при наличии разногласий: в этом случае третий ведущий активно старается их смягчить — вместе с двумя первыми. Группы, в которых вышеизложенные принципы реализовывались неукоснительно, достигали блестящих результатов. Они росли, множились, увеличивались и делились; их члены приобретали молитвенный опыт и знания, так что довольно быстро (примерно через год) уже сами могли становиться ведущими. Многие из членов таких групп, чувствуя за собой поддержку и любовь братьев и сестер, оказывались способны на более энергичные и творческие действия на работе или в семье. Иногда в таких группах встречались будущие муж и жена. Бывали внутри группы и ссоры. Но после них неизбежно наступал мир.

Всё сказанное — не панегирик приходу, а попытка поделиться положительным опытом. Ведь и отрицательного тоже хватало. Иные могут спросить: не слишком ли много давал о. А.Мень свободы своим духовным детям? Не слишком ли опасен такой опыт? Да, неудачи случались. Но св. Иоанн Кронштадтский писал и об этом: "Дерзновение — великий дар Божий и великое сокровище души! В земной брани или войне смелость или храбрость много значит, ибо она творит просто чудеса; а в духовной брани и тем паче" ("Моя жизнь во Христе", с. 68). Святого же Иоанна Кронштадтского о. Александр Мень очень почитал.

Октябрь 1995, Вирджиния.