Валентина Бибикова

Александр Мень. Студенческие годы

Оп. в журнале "Природа и охота" №5-6 1993 стр. 7-11.

Воспроизводится по переизданию в ж. "Приходские вести храма Космы и Дамиана в Шубине". №14. М., 2001. Номер страниц после текста на ней.

Появилось много публикаций о жизни и страшной смерти Александра Владимировича Меня. В основном о нем пишут, как о священнике, ученом, философе, историке. Но он был и биолог, а самое главное — отличный человек, умный, добрый, веселый, наш друг. Поэтому мы собрались как-то вечером и решили вспомнить о нем, а потом написать то, что вспомнили. Нас было шестеро — тех, с которыми он учился в институте и дружил всю жизнь. Все мы неверующие, никогда не влезали в его церковные дела: они не мешали нам очень любить его. Мы — это Юрий Мамаев, Анатолий Четвериков, Валентин Громашевский, Олег Габузов, Дмитрий Житенёв и я, Валентина Бибикова. Мне и поручили написать о том, что говорили в тот вечер.

Студенты-охотоведы ликвидированного МПМИ на пути в Иркутск. Второй справа — Александр Мень. Август 1955 г. Фото Д. Житенёва

Александр Мень пришел поступать в Московский пушно-меховой институт из ВООПа (Всероссийское общество охраны природы). В этом обществе был замечательный человек — Петр Петрович Смолин (или просто ППС). Он собирал по Москве ребятишек, одержимых биологией, объединял их в кружок и «выращивал» будущих биологов. Из кружка и после окончания школы шли поступать на биофак МГУ, а кто послабее — в Московский пушно-меховой институт (МПМИ) на охотоведческий факультет. У Меня было неважно с физикой, и он пришел в МПМИ. Но и здесь нужное количество очков набрать не удалось, и он пошел на заочное отделение. Была осень 1953 г., декан разрешил заочникам ходить на лекции очного отделения, родители кормили, и небольшая группа заочников влилась в первый курс, посещая занятия и в будни — с очинками, и в выходные дни — с заочниками. Прослушав лекции два раза, к сессии были «подкованы» на высоком уровне и постепенно стали перебираться на освобождающиеся места очного отделения и, главное, получать стипендию.

На охотоведческом факультете мы получали очень разностороннее образование. Помимо занятий, работали и кружки. И вот на одном из заседаний зоологического кружка с докладом выступил худенький черноглазый первокурсник-заочник Алик Мень. Он говорил о роли руки в развитии и становлении человека. Преподаватели обомлели: Алик развивал свою теорию, которая отличалась от теории Энгельса. Время было уже не сталинское, но еще лысенковское. Думаю, что преподавателям стало страшновато и поэтому они попробовали поспорить. И вдруг выяснилось, что спорить трудно: Алик уже много знал, читал книги, о которых преподаватели только слышали, и доказывал все так убедительно, что было невозможно не согласиться. В 18 лет мы ничего этого не знали, но когда свой брат «кладет на лопатки» преподавателей... Восторг!

Нельзя сказать, что Алик чем-то особенно выделялся. Учился он так же, как и основная масса охотоведов: биологические дисциплины — отлично, физика и ей подобное — с трудом. Но учиться было интересно, и учились мы, надо сказать, с упоением, так как на охотфак поступал народ, одержимый охотой и биологией. Кроме того, конечно, ездили на охоту, влюблялись, целовались в институтском парке, гоняли в футбол, играли на гитарах, пели, танцевали.

Началась эпидемия сочинения своих гимнов и песен. Алик оказался незаменимым: он отлично играл на семиструнной гитаре, у него был могучий голос и, самое главное, он сочинял хорошие стихи. Появились «Биолого-охотоведческая» («Нам ли бояться холода...») и «Неолитическая» («Помнишь первобытную культуру?») песни. Слова «хобот мамонта вместе сжуём...» и «ты была уже не обезьяна, но, увы, еще не человек...» быстро вош-

- 35 -

ли в наш обиход. Песню эту поют до сих пор — и не только охотоведы. Так вот: эту песню в 1953 г. сочинил Александр Мень [были и другие песни - Прим ред.]. Алик прекрасно рисовал, и скоро выпуск стенгазет и бюллетеней охотфака без его участия стал немыслим. Учился рисовать Мень у знаменитого художника-анималиста В. Ватагина. Поэтому животные получались великолепно.

Вообще, жизнь наша была очень насыщенной: часто ходили в театры, в кино, на выставки. Открылась выставка Дрезденской галереи — ночами стояли в очереди. Собирались вечерами дома, в основном у меня, так как места было побольше. Когда были деньги, кутили, но весьма умеренно, зато пели и танцевали до одури. Компания сложилась прочная... недаром дружим до сих пор — уже 40 лет!

Но тем не менее мало кто подозревал, что Мень верующий. Даже Громашевский, с которым он одно время снимал комнату возле института, этого не знал. Мы бывали у Алика дома, встречались с его отцом, мамой, тетушкой, братом, но так ни о чем и не догадывались. Видимо, катакомбная церковь, к которой они относились, диктовала свои правила.

Первым узнал Мамаев. Он как-то зашел к Алику перед зачетом, чтобы помочь ему с физикой. Был церковный праздник, и в квартире шел молебен. Постояв немного, Юра пошел в кухню, где сидел отец Алика. Владимир Григорьевич улыбнулся и грустно спросил: «Ну зачем ты сюда пришел? С физикой? Тогда посиди тут со мной...»

Долгие годы Юра не рассказывал об этом. Срабатывала осторожность. Наши родители, хлебнувшие горя в тяжелые сталинские годы, незаметно, исподволь обучили нас помалкивать.

У всех у нас, бывавших в доме Меней, сложилось одинаковое впечатление о родителях. Владимир Григорьевич был серьезный, уставший, очень много работающий человек — надо было кормить семью, которую он очень любил. Видимо, поэтому и не вмешивался в дела церковные, возможно, не очень их одобряя. Мама, Елена Семеновна, светилась добротой и вниманием к каждому, кто входил в дом. От этой доброты делалось тепло и уютно. Тетушка, Вера Яковлевна, была какая-то напряженная, с изучающим взглядом. Ну а Павлик, младший брат, был маленьким и славным. Возможно, мы не всё правильно понимали, но не думалось в то время об этом.

Жизнь была веселая и счастливая. После первого курса решили податься в Приокско-Террасный заповедник: надо было подработать кому на ружье, кому на фотоаппарат, кому на ботинки. Нашей обычной одеждой были лыжный костюм, кеды, да за спиной рюкзак, а у Алика к тому же летняя шляпа. Нам поручили проверять заселенность заповедниковских дуплянок синицами, мухоловками, летучими мышами и прочей мелкой живностью. Жили на кордоне, вечерами варили на костре картошку, возили из-за Оки единственную еду тех лет, что была в сельских магазинах: крабы, печень трески в масле и хлеб. Мень играл на гитаре, пели, слушали ночной лес и плеск рыбы в реке. Алик в это время энергично отращивал усы. Его маме это очень не нравилось, и она пыталась «обменять» усы на новые штаны. В порыве помочь Елене Семеновне, я

- 36 -

пригрозила Алику сбрить один ус ночью, а он пообещал за это выстричь мне на голове лысину. Охота улучшать его внешность сразу исчезла.

Алик все время что-то читал и конспектировал. У него была полевая дерматиновая сумка-планшет на длинном ремне — такие в ту пору носили военные. Говорили: «Полевая сумка с Менем». По-моему, он даже спал, не снимая ее. Там были книги и тетрадь. Какие? Наше любопытство наткнулось на глухое молчание, и мы больше не интересовались.

Осень обрушила на нас новость: институт расформировывали. Хрущеву подсказали бредовую идею отправлять институты на периферию, так как учиться надо якобы там, где будешь работать, а не там, где хорошо учат. От блестящего профессорско-преподавательского состава (который, естественно, работал не только в МПМИ, был обременен семьями и квартирами и ехать никуда не собирался), от библиотек, музеев, коллекций, учебных баз, наконец, традиций охотоведов отправляли в Иркутский сельскохозяйственный институт, где было охотоведческое отделение; другие факультеты — в другие города. Год давали на размышления, нового набора не было, через год третий и четвертый курсы уезжали, а пятый доучивался в Московской ветеринарной Академии. Нельзя сказать, что мы запаниковали. Сибирь! Тайга! Байкал! Охота! Ха! Едем! К тому же впереди еще второй курс в Москве — целая вечность.

Наташа Григоренко появилась в нашей компании на втором курсе. Мы встречали Новый год за городом на холодной даче в свитерах, брюках и валенках. Мень привез Наташу. Она училась на товароведческом факультете нашего института, была одета в элегантное платье с цветком на плече, хорошо причесана и очень красива. Забравшись с ногами на диван, она всю ночь с некоторым недоверием смотрела на нашу лихую компашку, и нам не очень понравилась. Это уж потом мы подружились. После этого Алик с Наташей стали вместе появляться на вечерах, их встречали в институтском парке. Как тогда говорили, они «дружили». Состоялся триумвират — полевая сумка, Алик и Наташа.

Но предстоял отъезд в Иркутск. На охотфаке учились парни, девчонок всего четыре на весь факультет. Так что невест выбирали в основном из товароведок. Девочки приуныли. Думаю, что и мужики от этого не веселились. Но в другие московские институты перешли единицы. В августе 1955 г. мы погрузились в общий вагон почтового поезда Москва — Иркутск (институт оплачивал только сидячие места), помахали родителям и пятикурсникам и поехали. Тогда паровоз, дымя на всю округу, тянул вагоны до Иркутска шесть суток, останавливаясь на полустанках, а иногда и в поле. У нас было несколько гитар, два аккордеона и неограниченное количество крышек от котелков. Думаю, что пассажиры других вагонов нас побаивались.

- 37 -

Иркутск встретил нас малым количеством асфальта, большим количеством копоти в воздухе, извозчиками, концертами Вертинского и Козина, изумительной резьбой деревянных наличников, еще сохранившимися бревенчатыми особняками Трубецкой и Волконской и древним зданием института, на фронтоне которого сквозь побелку проступала надпись: «Сиропитательный дом госпожи Медведевой». Сиротами мы себя не чувствовали и допущенные (только после бани) в стены бревенчатого общежития, побросали пожитки и поехали работать на уборку урожая в колхоз (до станции Тыреть, дальше — грузовиком).

Месяц в колхозе прошел как сказочный сон. Мы жили в каком-то сарае под названием «клуб», где были только нары с соломой и стол. Готовили еду на костре и активно засыпали хлеб в «закрома Родины». Было три бригады в три смены: одни вкалывали, другие спали, третьи бежали на охоту, так как колхозное начальство почему-то считало, что есть нам необязательно. Так что надо было самим добывать еду. Вокруг были золотые сентябрьские сопки, великолепная охота, а ежедневные тетерева и дикие утки иногда разбавлялись домашними гусями, опрометчиво отошедшими от деревни на далекое расстояние.

Жизнь была замечательная. Все слегка одичали. Алик Мень вместе со всеми отрастил бороду. В телогрейке, с полевой сумкой и при бороде он был весьма импозантен. От всей этой оравы парней (в Тырети я была единственной девчонкой) он отличался лишь тем, что если не работал на «закрома» и не спал, то читал и писал. Он ухитрялся читать и писать даже во время работы. Как-то раз я обнаружила его в картофелехранилище, где он отгребал картошку от люка. В промежутках между подъезжающими машинами он что-то писал, положив сумку на колено.

Через месяц мы вернулись в Иркутск. Большинство поселилось в общежитии. Мень снял комнату. Затем к нему перебрался и Глеб Якунин, который учился курсом старше и тоже приехал в Иркутск.

Надо сказать, что в Иркутске к москвичам было повышенное внимание. Оказалось, что большинство преподавателей гораздо слабее московских. Безусловно, были и очень хорошие, но мало. Первую же сессию московские охотоведы сдали почти только на 4 и 5. Даже слабые студенты вдруг заблистали знаниями. В институте это почему-то не понравилось. Преподавателей охотоведческого отделения обвинили в завышении оценок. Они стояли за нас горой. Мы же вдруг стали думать о самообразовании. Началось судорожное чтение спецлитературы. Успеваемость поползла еще выше. Безусловно, помогали и преподаватели, среди которых были и блестящие ученые. Беспокойства от нас было много, особенно деканату. Мы, естественно, и развлекались, задавая очень сложные или просто идиотские вопросы, и смотрели, что получится. Например, вперед выдвигали Меня, который спрашивал: а существует ли черт? Преподаватель лез на стенку, что-то доказывал, объяснял, запутывался, а поняв, что насмехаются, зверел. К концу года кафедра политэкономии стала нашим врагом.

Появились и другие сложности. Девочки родного сельхозинститута, пединститута и прочих женских учебных заведений, естественно, не оставили без внимания москвичей. Начались драки.

- 38 -

Целый год охотоведы кулаками завоевывали свое жизненное пространство.

Полной неожиданностью оказалось отношение к нам горкома комсомола. Шел обмен комсомольских билетов, а нам их не хотели менять, так как мы были объявлены «стилягами». Дело в том, что фасоны московских швейных фабрик сильно отличались от иркутских. Парадные брюки наших мальчиков (порой одни на двоих) по мнению местных комсомольских лидеров были уже нормы. И фокстрот мы танцевали неправильно, а джаз, да с саксофоном — просто криминал! Больше всего их раздражало, что во время танцев Мень щелкал языком — получался звук пастушьего бича. Раздражали даже красочные стенгазеты, даже победы футбольной команды, даже участие в бригадмиле, даже пятерки на экзаменах. Словом, первый год в Иркутске мы все время от кого-нибудь отбивались. Но в двадцатилетнем возрасте это было интересно и весело. К тому же мы ходили на охоту, осваивали берега Байкала, упивались сибирской тайгой. Чем в свободное от занятий время был занят Мень, мало кого интересовало. А он читал, конспектировал, писал. К этому времени Алик заканчивал книгу «Сын человеческий». Первая «ласточка» из КГБ появилась в конце учебного года. То одного, то другого стали вызывать в деканат, и безликие молодые люди наедине пытались выяснить, чем занят Мень. Об этих разговорах все помалкивали, но, как потом выяснилось, дружно заявляли, что понятия не имеют. Четвериков был наиболее решительным: он сказал, что если и узнает, то уж им-то не скажет! Я сделала вид, что полная дура, что не понимаю, о чем идет речь, но если обнаружу на охотфаке шпиона, то, как комсомолка, сразу его задержу. Отстали...

Именно в это время мы узнали, что Мень — верующий и связан с церковью серьезнее, нежели обычный прихожанин. Реакция была единодушной: это его дело, а мы его все равно любим. Пожалуй, к нему стали относиться даже теплее и не потому, что верующий, а потому, что умнее и целеустремленнее. К тому же появилось желание прикрыть от опасности — к этому времени мы стали особенно дружны, рн никогда не проповедовал среди нас религию, но перестал скрывать, что верит. Мы так и остались атеистами, хотя кое-кто из журналистов и утверждает, что весь охотфак вместе с преподавателями стройными рядами пошел за Менем в церковь. В церковь с охотфака пошел только Глеб Якунин.

Весной я поехала в Москву на практику. Ехали мы с Юрой Лапиным, как всегда, почтовым поездом. В рюкзаке я везла рукопись Меня. На первой же станции появился мой безликий «друг» и, уведя в пустое купе, попросил показать рукопись. Я вер-

- 39 -

нулась к себе, посидела, побоялась, посоображала, потом сделала идиотское лицо, пошла и сообщила, что не могу это сделать, так как там Юра. Ведь придется объяснить ему, чем это я занята, что это за куча бумаги и куда это я ее потащила. «Друг» попытался объяснить, что КГБ интересует только содержание рукописи и это для блага Меня. Я предложила свой вариант: все прочитаю, а потом подробно расскажу, так как это, видимо, что-то ужасное. На том и порешили.

В Москве на вокзале я отдала рукопись Елене Семеновне. «Друг» появился, когда я ехала обратно. «Ой, Вы знаете, я ничего не поняла!» — «Ну хоть читала?» — «Конечно! Но ничего не поняла!» — «Морочишь мне голову?» — «Как можно?! А что, Алик — шпион?» — «Ты хоть никому не рассказывай, что мы встречались».— «А где вы видели девчонок, которые умеют хранить тайны? А хотите, я расскажу Вам как в 1941 году арестовали моего дядю-авиаконструктора и в нашей квартире был обыск? А вы лично Берию видели? А у вас есть пистолет Дзержинского?» Он молча вышел, и больше я его не видела: отстали насовсем.

Учиться было интересно. Интересно было и Алику. Он изучал биологию, пожалуй, более углубленно нежели мы, и знал то, что, казалось, выучить студенту просто невозможно, например, систематику мышей, злаков (причем с латынью) или тонкости теории Дарвина. Учеба в институте не была для Меня просто необходимостью получить высшее образование; это была страсть к биологии, возможно, и способ, метод познания человеческого бытия. Конечно, имело место и мальчишество. Были бы мы постарше и посерьезнее, не изводил бы он преподавателей кафедры политэкономии дурацкими вопросами, не заработал бы себе врагов.

Вспоминаются и смешные случаи. Из института наши мальчики выходили лейтенантами запаса. Была военная кафедра, были военные лагеря в Бурятии. В лагерях на марше запевали Мень, Мамаев и Вострокнутов. Хорошо пелось, когда шли из столовой, а когда натощак — не очень. Суровый старшина, не добившись звонкой песни, скомандовал: «Бегом, ложись, бегом, ложись!» Алик сделал шаг в сторонку и лег в большую лужу. Бросал учебные гранаты Мень плохо, улетали они недалеко. Когда дошла очередь до боевых гранат, Алик вежливо спросил лейтенанта: «Вы действительно хотите, чтобы я ее бросил?» — «Бросай!» Граната аккуратно легла на бруствер. Лейтенант рыбкой прыгнул на Меня, сбил его с ног и прикрыл своим телом. Потом, отряхиваясь от земли и глядя вытаращенными глазами, сказать что-либо был не в силах. Больше Мень гранат не кидал, а стрелял вполне прилично. Когда на пятом курсе от завкафедрой потребовали завалить Меня на экзамене, получили мрачный ответ полковника:

«Получит то, что заслуживает» — номер не прошел.

Вообще, «прижать» его на чем-либо было трудно. Учился Алик хорошо, прогуливал меньше других, религиозную пропаганду среди студентов не вел, открытых учеников-последователей

- 40 -

не имел. А «прижать» не терпелось. Удалось только на пятом курсе...

На четвертом курсе на Иркутскую пушно-меховую базу приехала группа студенток-товароведок. Конечно, ехали те, у кого в Москве была любовь с охотоведами. Приехала к Алику и Наташа. Вскоре они обвенчались. Наташа стала верной, преданной, умной женой на всю его оставшуюся жизнь, готовая в трудную минуту подставить свое плечо. Это была удивительно красивая пара. Они любили друг друга всю жизнь, любили нежно, оберегая друг друга, как в первый год жизни. В конце пятого курса у них родилась дочь. Наташа жила у родителей под Москвой, в Семхозе, а Алик еще учился.

На пятом курсе у нас была большая шестимесячная практика. Алика Меня послали в Тюмень, а там места для практики не оказалось, и он уехал в Дубненское охотничье хозяйство в Подмосковье, где охотоведом работал уже окончивший институт Габузов. Конечно же, Алик не все дни проводил в хозяйстве — хотелось побыть с Наташей. Тем не менее практику он прошел, хороший отчет был написан. Но у кормящей в это время ребенка Наташи пропало молоко, и Алик опоздал в институт на три дня. Потребовали объяснение. Я, к примеру, опоздала на две недели из того же хозяйства — никто и не заметил.

Как-то вызвал меня декан и спросил, почему Меня второй день нет на занятиях? Я тут же лихо соврала, что Алик болен: температура 38°, озноб — кошмар! Свиридов улыбнулся: оказывается, Алик улетел на два дня в Москву по каким-то церковным делам. И надо же такому случиться, в самолете с ним летела проректор института и видела его.

А потом были экзамены. Завалить Меня на экзаменах преподаватели охотфака отказались. Взялась кафедра политэкономии. Алик спокойно ответил по билету. И тут ему задали вопрос о его убеждениях. Он изложил свою точку зрения. Поставили три. Алик спросил: «Три за знания или за убеждения?» — «За убеждения.» — «А я думал это экзамен знаний». И тут взорвались мы. Толпой пошли скандалить в ректорат. Ректор разрешил пересдать, но на экзамен явилась целая комиссия, включая представителей райкома. Валили всем дружным коллективом — ничего не получилось. Мень знал больше, чем все они вместе взятые. Он знал первоисточники, изучив, в отличие от них, не только Маркса, Энгельса и Ленина, но и Гегеля, Мальтуса, Вейсмана и многих других. Члены комиссии выглядели полными дураками. Ему поставили три. А это значит — допускали на госэкзамены.

Докладная декана факультета по поводу опоздания студента А.Меня с производственной практики.

И вот тогда-то и была вытащена на свет его объяснительная записка об опоздании с практики. Появилась резолюция декана: «Учитывая низкую учебную дисциплину на 5-ом курсе охотоведческого отделения, в которой немалую роль играют студенты, подобные Меню, считаю необходимым поставить вопрос об отчислении его из числа студентов ИСХИ...» И ректор начертал: «Считаю невозможным дальнейшее пребывание т. Меня в числе студентов института...» Алика исклю-

- 41 -

чили. Мы скандалили, доказывали, что делать этого нельзя, что он талантливый биолог, и уже напрямую говорили, что если его исключат, он уйдет служить в церковь, а сдаст госэкзамены — пойдет работать охотоведом. Мы говорили, что партийные руководители, борясь с влиянием церкви, должны уводить от нее, а не толкать его туда. Все впустую. Нас не слушали. Теперь, умудренные долгой жизнью, мы понимаем, что декан и ректор отнюдь не были «кровожадны». Скорее всего, не было у них желания любыми средствами сжить со света юношу-пятикурсника. Им приказали — они нашли способ. Время было такое — ослушаться было нельзя.

Провожала Алика в Москву большая толпа. На квартире набралось, наверное, два десятка неподъемных чемоданов с книгами. Их торжественно приволокли на вокзал. Отвлекая проводницу, рассовали по полкам купе, обняли, расцеловали, похлопали по спине Алика, и он уехал. А мы вдруг почувствовали, что жизнь не такая уж радужная, что стали мы взрослыми и расправляются с нами уже по-взрослому.

Как Александр Владимирович Мень стал сельским священником и крупнейшим ученым, написано много. Для нас же он на всю жизнь остался Аликом Менем — родным человеком, добрым, веселым, верным другом. Мы кончили институт, разъехались по стране, но продолжали дружить. Конечно, жизнь «вприпрыжку» не давала возможности видеться так часто, как бы хотелось. Но хоть раз в год мы собирались, и Алик Мень всегда был с нами. Он пел с нами под гитару, обсуждал дела охотоведческих будней, проблемы подрастающих детей, а потом и внуков. Когда от жизни делалось невмоготу, можно было поехать в Семхоз, сесть в крохотной кухне напротив Алика и посетовать на судьбу. Алик, поглаживая бороду, весело улыбался, что-то расспрашивал, что-то рассказывал, и все становилось на свои места, все беды уходили куда-то. Он как будто подпитывал своей доброй энергией. С Наташей они являлись на дни рождений, на охотоведческие сборища или просто попить чайку. Иногда он звонил и, спросив, есть ли кофе, забегал на пять минут.

Как-то раз, еще в пору борьбы с диссидентами, мне сказали, что «Голос Америки» передал: Александра Меня, крупнейшего философа мира, «заедают» в нашей стране и вынуждают уехать за рубеж. Сердце екнуло, я ринулась в Семхоз. Алик обкапывал клубнику в огороде.— «Слышал?» — «Нет, но мне рассказали. Оказывается, я крупнейший. Приятно! Насчет «заедания» я как-то не заметил, а насчет выезда — не выйдет. Меня никто не заставит уехать. Я люблю жить здесь. Да не волнуйся ты, пойдем лучше что-нибудь поедим. Яичницу будешь?» Его в то время и «заедали», и «вынуждали», и «дергали», и «вызывали», а он делал свое дело: писал, читал, венчал, отпевал, служил... Иногда он заходил среди дня с серым от нервотрепки и усталости лицом, пил кофе, говорил на посторонние темы, потом щелкал, как в институте, языком, улыбался — «ничего — перезимуем» и уходил по своим делам.

Не вдаваясь в подробности и содержание его проповедей, можно сказать, что публичные выступления в последние годы его жизни по построению, эмоциональности, умению держать внимание аудитории были на высочайшем уровне. Однажды он привез нас в Троице-Сергиеву Лавру и повел по музею патриарха Алексия I. Музей оказался великолепен, но великолепна была и лекция-экскурсия Меня, оставшаяся в памяти на всю жизнь. Когда заходила речь о биологии, оказывалось, что Алик разбирается во всех новейших проблемах и открытиях, как профессионал. Он не нахватался верхушек, а был разносторонне образованный человек, энциклопедист.

Если бы его не выгнали из института, стал бы он охотоведом? На время — возможно, на всю жизнь — конечно, нет. Но крупнейшим ученым в области биологии, возможно, в области философских аспектов биологии, был бы безусловно. Что лучше? То, кем он стал или чем бы стал? Нам судить трудно. Может, жил бы дольше? Кто знает... Из тех 65 мальчишек нашего курса, что 40 лет тому назад сбегали с лекций и, закинув за плечо ружье, гуськом уходили в тайгу за тетеревами и косулями, в живых нет уже пятнадцати. Светлая им память. Среди них и Алик Мень. Кто его убил? Кто посмел поднять топор на нашего Алика? Мы не знаем...

В. Бибикова

*

У костра сидели мы с тобой,

Ты мою изодранную шкуру

Зашивала каменной иглой.

Я сидел, нечесанный, небритый,

Нечленораздельно бормотал.

В этот день топор из неолита

Я на хобот мамонта сменял.

    Есть захочешь - приди

    У костра посиди,

    Хобот мамонта вместе сжуем.

    Наши зубы остры,

    Не погаснут костры,

    Эту ночь у костра проведем.

Ты иглой орудовала рьяно,

Не сводя с меня мохнатых век:

Ты была уже не обезьяна,

Но, увы, еще не человек.

И с тех пор я часто вспоминаю

Холодок базальтовой скалы,

Тронутые розовым загаром

Руки волосатые твои

    Есть захочешь - приди

    У костра посиди,

    Хобот мамонта вместе сжуем.

    Наши зубы остры,

    Не погаснут костры,

    Эту ночь у огня проведем.