Я помню Леночку...

Cм. Мень.

Мне трудно отделить воспоминания о Елене Семеновне — Леночке, — от мыслей о Верочке — Вере Яковлевне. Они были двоюродными сестрами, из них старшей была Вера. Жизнь обеих была тесно переплетена с юных лет. Помимо родственных отношений, их неразрывно связывала глубокая любовь друг к другу, но любовь эта носила у каждой из них совершенно различный характер, что особенно сказалось в более поздние годы.

Впервые Леночка появилась в доме Куниных — моих и Верочкиных друзей — в конце 20-х годов. Ей было лет 17–18. Привела ее Вера, нежно влюбленная в свою младшую сестру, недавно переехавшую в Москву. У Веры было спокойное и очень радостное выражение лица. Леночка показалась Куниным каким-то лучезарным существом. Она была удивительно хороша — не только миловидностью. В ней покорял безмятежный покой. Из ее глаз струился теплый свет. Эти большие голубые глаза, золотистые волосы, кроткое выражение нежного лица — запомнились брату и сестре Куниным на всю жизнь.

Мои первые встречи с Леночкой произошли несколько позднее. Ее облик излучал неуловимое обаяние. Особенно меня поразила ее улыбка, озарявшая мягким светом все ее существо. Леночка напоминала мне тихое озеро, отражавшее небесную голубизну.

В ней была удивительная естественность — ничего ложного, надуманного. Ее прелестная женственность носила целомудренный характер. С первого же взгляда на нее мне показалось, что в ней сияет ровный свет. Точно душа ее не горела, а светилась.

Я мало, к сожалению, общалась с Леночкой в первые годы ее жизни в Москве, но когда бы мы ни встречались — один раз случайно в Камерном театре, чаще в тихом переулке, где жила Верина семья — всегда возникало ощущение светлой радости. Ее нельзя было не любить. Недаром Вера называла ее голубем — трудно было себе представить тогда Леночку омраченной или разгневанной, настолько в ней отражалась незамутненность внутреннего мира.

В семье Василевских ее окружала нежная любовь. Насколько я знаю, ее привезла Вера из Харькова, где у Леночки сложились трудные отношения с матерью, резко отрицавшей религиозные искания. К ним Леночка стремилась с раннего возраста. В своих записках Елена Семеновна подробно описывает путь своего духовного роста.

Кроме бабушки, верной еврейской религии, и добрейшего дяди — Верочкиного отца, Леночку связывала близкая дружба с братом Веры — болезненным юношей Веней, погибшим во время войны. Вера относилась к Леночке как к ребенку и испытывала к ней почти материнскую любовь. Ее потребность в общении с близкими, особенно после смерти горячо любимой матери, была очень велика.

Но по натуре сестры были совершенно различны. Леночкина привязанность была далека от экзальтированности. Веру же отличала углубленность в себя, внутреннее горение, трепетность. В ней точно что-то рвалось взлететь в неведомую высь.

Леночке в высшей степени была свойственна душевная уравновешенность. Это особенно сказалось, когда она, выйдя замуж, зажила собственным домом.

В те годы я по-прежнему не часто виделась с Леночкой, и в моих воспоминаниях мало конкретных фактов. В памяти запечатлелся скорее ее образ, чем подробности жизни.

Лишь много лет спустя мне постепенно стали раскрываться скрытые для меня ранее черты Леночкиного характера. Виднее стали и обстоятельства ее семейной жизни. Ее муж, прекрасный человек — Владимир Григорьевич — отличался большой добротой и доброжелательностью к людям. К Леночке он был горячо привязан и предан ей до конца своей жизни. Несмотря на то, что он не разделял ее религиозных убеждений, в семье никогда не чувствовалось и тени разлада. В доме царило миролюбие. Главную роль играла Леночка, направлявшая по своему разумению уклад жизни. Она была жизнерадостна и легко принимала жизнь. Ценила возможность развлечений и совместного с мужем отдыха. Но никто и ничто не могло заставить ее уклониться от соблюдения церковных обязанностей, порою неизбежно отвлекавших ее от бытовых условий семейной жизни.

Запомнился теплый уют их небольшой комнаты на Серпуховке. Леночка поддерживала неизменный порядок и чистоту в комнате и на кухне. Она умела ладить с соседями в нелегких условиях коммунальной квартиры. Необычайно приветливо, с сердечной теплотой и щедростью проявляла она гостеприимство. Казалось, ей доставляло особое удовлетворение принять, накормить, выслушать любого, приходившего к ней. Ее дом был открыт для всех, кто нуждался в помощи и сочувствии.

Сколько я помню Леночку, она всегда была окружена любящими друзьями. И сама она была неутомима в заботе о больных, одиноких, неутешенных, старых и молодых, обремененных трудностями жизни.

На даче в Отдыхе многие годы находили приют ее немощные друзья. Там весело и дружно проводили летние каникулы дети — ее сыновья и их товарищи. Настоящим праздником для них бывал приезд из Новосибирска Леночкиного брата Володи, который по-особенному умел увлечь их различными выдумками и веселыми играми.

Церковные праздники, особенно Пасху и Рождество, Леночка встречала радостно, и в то же время торжественно. Особенно запомнились Светлое Воскресенье и Сочельник. Вокруг елки собирались дети и взрослые — дух праздничности сближал и роднил всех. И над всем царила светлая Леночкина улыбка, в которой отражалась, как мне кажется, главная особенность ее натуры: дар чистой любви.

Теперь я понимаю, что источником внутреннего света, жившего в ней, была любовь к Богу. Ей была дарована неукоснительная вера в Божественное начало. С ранних лет восприняла она этот дар без всяких колебаний, как птицы поют, как цветы цветут. Тихий светоч любви давал ей силу и твердость духа, которые помогали ей в самые трудные годы жизни. За голубоокостью «тихих вод» таился сильный характер. Думаю, что это сочетание мягкости, кротости и твердости характера — редкая черта личности. Вероятно, эти особенности прямо сказались на воспитании ее сыновей. Несомненно, что впитавшееся с раннего возраста воздействие материнского духа повлияло на формирование личности Алика и Павлика.

Ярко проявила себя Леночка в самые тяжелые периоды жизни. Были месяцы вынужденной разлуки с мужем. Были годы войны, когда Леночка с детьми жила в деревне под Загорском. Она стойко преодолевала бытовые трудности, не заботясь о завтрашнем дне. Дети собирали крапиву, из которой она готовила щи и лепешки, собирали хворост для топки. В письмах 41-го – 42-го гг. Вера мне говорила о той «атмосфере спокойной и бодрой уверенности, которую Леночка умеет создать вокруг себя». В их маленьком уголке, писала она, в суровые, страшные дни войны царили мир и благодать.

По-особенному умела Леночка произносить слова молитвы — строго и проникновенно — и благодарила она Бога, как бы возносясь над землей. С неустанными молитвами она обращалась к Богу во все трудные моменты жизни, особенно, когда это касалось судьбы ее сыновей. И всю жизнь она неуклонно обращалась к духовному руководству о. Серафима и матушки Марии, свято исполняя их поучения и уповая на помощь свыше. И помощь приходила…

В последние годы жизни Леночки мне часто приходилось дежурить около нее — вместе с Марией Витальевной — Марусей, сыгравшей большую роль в воспитании Леночкиных сыновей и глубоко связанной с жизнью Веры и Лены. Мы старались помочь больной как только могли. Друзья ее не оставляли, и каждого она принимала светло и сердечно.

Особенно большое место в ее жизни занимала судьба сыновей. К посещениям старшего сына — Алика — она готовилась, и буквально оживала при его появлении и благословении. Постоянную, чуть ли не повседневную помощь оказывал ей младший сын — Павлик, на плечи которого ложились нелегкие бытовые заботы и поручения.

Непостижимым казалось, откуда брались силы в измученном теле, как ей удавалось бороться с тяжелейшим недугом, сопровождавшимся высокой температурой, зудом, болями. Бывали дни и ночи, когда силы ее казались исчерпанными. Но в борьбе с жестокой болезнью Леночка проявила поразительную стойкость и мужество. Никогда она не жаловалась. Безропотно, смиренно переносила она мучительные приступы.

Чуть не за месяц до кончины я как-то посетила Леночку со своим другом Лидией Ивановной. Надо было видеть, с какой радостной улыбкой приняла нас Лена. Ведь в дом Лидии Ивановны по дороге куда-то еще в 1935 году Леночка с Верой зашли, чтобы перепеленать 6-месячного Алика! Сидя за столом и вспоминая прошлое, мы с Лидой не могли представить себе, что она уже никогда больше не встретится с Леночкой.

В последний раз я виделась с нею днем 15 января 1979 года. К вечеру ей становилось все хуже, приехали оба сына. Тревога усиливалась с каждым часом. Маруся от нее не отходила. Собрались еще несколько близких Леночкиных друзей. Сознание ее не покидало.

Поздним вечером, к ночи, она ушла в Вечность, казалось, под охраной ангельских сил.

Всю ночь произносились священные слова Псалтири…

В ее комнате еще долго все оставалось по-прежнему, и, хотя она опустела, душа Леночки продолжала в ней незримо существовать. И до сих пор высокий дух Леночкиного существа живет во всех нас, ее любивших и с ней не расстающихся.

Благодарю судьбу, даровавшую мне счастье общения и любви к Леночке и Верочке, все так же неразлучимых друг с другом.

Никогда нам, смертным, не откроется мир этого незримого сияния! Но оно нашло воплощение в земном облике о. Александра.

С младенческих лет на нем лежала печать избранничества. Ему предрекали далекий светлый путь служения Богу затворники времен «катакомбной церкви», жившие на окраине Троице-Сергиевой лавры (Загорск) о. Серафим и матушка Мария.

Я знала Алика со дня его рождения. Мы были дружны с его родителями и двоюродной сестрой его матери еще с 20-х годов. В семье царило необыкновенное согласие и дружелюбие. Отец — Владимир Григорьевич — инженер-химик, добрейшей души человек. Мать — Елена Семеновна — Леночка, — всегда светилась ясной улыбкой. Она, кажется мне, играла главную роль в семье. Была очень хороша собой. Свою моложавость и женственность она сохранила до конца своих дней. Нельзя было не полюбить ее. Ее милое лицо, ее голубые глаза излучали свет любви и кротости. В то же время в характере ее была твердость и сила воли. С ранних лет она прониклась страстным желанием принять христианскую веру. Чтение Евангелия уже тогда потрясло ее. Несмотря на резкий протест ее матери, она не изменила своего решения и уверенно шла по избранному ею пути. Задолго до своего крещения она жила постоянной верой в Спасителя и Его помощь.

Леночкин муж Володя был настроен националистически в духе иудаизма, но расхождения во взглядах никогда не препятствовали их любви и привязанности друг к другу. Этот миролюбивый дух передался их детям — Алику и Павлику, его младшему брату. Никогда я не слышала об их ссорах. Чудная фотография маленьких мальчиков — Алик, обнимающий Павлика, — всегда встречала меня при входе в небольшую уютную комнату на Серпуховке, где долго жила Леночкина семья. Из круга пожилых Леночкиных друзей я впоследствии узнала о редкой в детском возрасте деликатности и доброте детей к старым людям. Подрастая, братья очень дружелюбно встречали детей, в том числе и моих двух сыновей, на родительской даче в Отдыхе (по Казанской ж.д.). Их игры проходили весело, без всяких драк и шума. При случайных встречах с нашими сыновьями много-много поздней и Алик и Павлик с удивительно добрым смехом вспоминали далекие детские годы и их забавы в дачном поселке.

Гостеприимно встречала Леночка каждого пришедшего ее навестить, всегда с открытой душой и радушием. Даже последние годы жизни, когда ее одолевали тяжкие недуги, она исполнена была редким терпением и без жалоб принимала свои страдания, сохраняя все ту же приветливость и доброту к людям.

Последний раз я виделась с ней днем 15 января 1979 года, в день св. Серафима Саровского… Она была притихшей, но все с тем же кротким выражением лица. К вечеру ей становилось все хуже, но к счастью, оба сына были с ней рядом… К ночи она ушла в Вечность, казалось, под охраной ангельских сил. Всю ночь произносились священные слова Псалтири…

Хотя комната ее опустела, душа Леночки продолжала в ней незримо присутствовать…

В июне 1941 года мы с мужем и его отцом привезли нашего младшего сына в деревню под Загорском, где снимали тогда комнату родители Алика и Павлика. Алику шел седьмой год. Он был крепенький, плотного сложения мальчик с веселым лицом и ясными большими глазами в длинных ресницах. В отличие от пятилетнего худенького нашего Миши, с которым они играли, не помню, в какую игру, — он держался спокойно и уверенно. И вдруг хозяин дачи обратился к моему мужу Иосифу Филипповичу с вопросом : «А вы никуда не уедете?» И тут мы услышали, что по радио выступал Молотов и что началась война. Это был день 22 июня 41-го года…

Мне больно думать, что мимо меня все же прошли детские и отроческие годы Алика. Мои семейные обстоятельства так сложились, что я не имела возможности непосредственно с ним общаться.

Лишь косвенно я узнавала о том, что он увлекается биологией, историей, любит рисовать и его рисунки животных нравятся Чарушину, известному художнику-анималисту. Вероятно, неслучайно впоследствии Алик выбрал для изучения биологии Пушной институт (переведенный через год из подмосковной Балашихи в Иркутск).

Военные годы Леночка с детьми провела в деревне (кажется, Птицеград) неподалеку от Лавры (Загорск). Мы же в начале войны уехали в эвакуацию. Из писем, не часто доходивших до нас, я узнала, как стойко и душевно бодро держалась Леночка. Ее и детей поддерживали лесные дары, иногда кое-что подкидывали местные жители, но главной поддержкой была глубокая вера в Бога, в его добро и силу. И помощь приходила, и чудеса совершались. Насколько я понимаю, не прерывалась связь и с духовным отцом и наставником архимандритом о. Серафимом и с его духовными детьми. Ведь близко находилась Троице-Сергиева лавра. Леночка строго придерживалась обрядовой стороны православной церкви и умела как-то особенно празднично отмечать Рождественские и Пасхальные дни.

Муж Леночки был эвакуирован вместе с заводом, где он работал, и с Москвой связь была через двоюродную сестру Леночки — Веру Яковлевну Василевскую, которая самоотверженно, чуть не пешком (электрички в Загорск уже не шли) добиралась с кое-какими продуктами для Леночки и детей.

Верочка (так называли ее в семье Елены Семеновны) еще в начале 30-х годов вывезла юную Леночку из Харькова в Москву. Она была старше, и всю жизнь питала к Леночке почти болезненную любовь, сопровождавшуюся постоянными тревогами об ее здоровье и благополучии. В отличие от жизнерадостной Леночки Вера была грустна и задумчива, несмотря на внешнее спокойствие и собранность. Взгляд ее светлых глаз, казалось, таил какой-то мучивший ее вопрос.

Я познакомилась с нею в 1921 году после смерти ее матери, которую она бесконечно любила. С ее портретом она никогда не расставалась. В Университете мы учились одновременно — она на философском факультете, я — на искусствоведческом. Вскоре мы стали очень близкими друзьями. При всем различии наших натур, склонностей, интересов, что-то тайное крепко связало нас на всю жизнь : «Да, Розочка, родная, источник один и все души тянутся к нему так жадно, так неудержимо, «как лань стремится к источнику вод». И чем глубже душа, тем сильнее это стремление, тем больше страданья, потому что ничто, кроме одного, не может наполнить бездну души, ничто не может удовлетворить ее…» (из письма В.Я. Василевской).

Обладая ясным умом и способностью к научному мышлению (ее диссертация на тему трудновоспитуемых детей была высоко оценена профессором-психологом А.Р. Лурия), она была одновременно человеком глубоко эмоциональным и легко ранимым. Мучительно преодолевала она сомнение и недоверие к себе в поисках истинного пути. Это была очень сложная личность с глубокими внутренними переживаниями и каким-то надрывом. Особенно трудно ей было в те годы преодолеть раздвоенность между иудаизмом (мы с ней тогда посещали кружок по изучению еврейской национальной культуры) и христианством. В то время она лишь смутно догадывалась о своем будущем властном призыве к Христу.

Большое впечатление на Веру произвели беседы с верующей воспитательницей детского сада, где она работала в университетские годы. В ночные часы их дежурств Тоня посвящала ее в мир православия и приоткрыла ей путь к своему духовному отцу, ставшему много лет спустя наставником самой Веры. Но путь этот оказался очень трудным. Если Леночка с девятилетнего возраста шла по осиянному пути доверчиво и неукоснительно, с удивительным «веселием духа», то Вера несла тяжкий груз сомнений и колебаний в постижениях тайн и смысла православной веры.

Перелом в ее духовной жизни произошел лишь в конце 30-х годов, когда она вступила в тесное общение с замечательным Пастырем архимандритом о. Серафимом, жившем на окраине Загорска. Именно о нем впервые ей поведала Тоня еще в детском саду.

О. Серафим глубоко проник в сложный внутренний мир Веры. О своих мучительных поисках она много писала ему. В ответных письмах он называл ее: «Чадо мое родное!»

Таинство своего Крещения, поразительную обстановку церковного затвора Вера ярко описала в своих воспоминаниях «В катакомбах ХХ века» (частично опубликованных недавно в газете «Московский комсомолец» от 5-го июня). А предисловие к этой рукописи сделал позднее Александр, изложивший историю нашей церкви после 1917 года.

О глубине молитвенных размышлений Веры можно судить по ее проникновенному толкованию 24-х часовой молитвы Иоанна Златоуста. В каждом параграфе она пытается разъяснить себе самой смысл вдохновенных слов этой молитвы. Эпиграфом к своему толкованию она сделала слова : «Рассеянный ум мой собери, Господи!».

Огромной радостью для Веры было рождение Алика в 1935 году. Оно вызвало в ней приток нежности и любви. Ее вдохновенные стихи, посвященные двухмесячному Алику, — «Десять песен маленькому мальчику» — озарены трепетом перед тайной прихода в мир крохотного существа и восхищенностью каждым его движением. Хорошо знакомая с поэзией (ее любимыми поэтами и писателями были Тютчев, Блок, Баратынский, Рабиндранат Тагор, Виктор Гюго, Рильке, Клодель), она снабдила каждый стих эпиграфами из их произведений.

Никого дороже Леночки и ее сыновей у Веры не было : «Леночка и дети живут трудно, но в маленьком домике на опушке березовой рощи, при свете крошечных светильничков чувствуешь себя в оазисе среди мрачной пустыни…» (из письма Веры, 1942 г.).

В 1942 году на трудфронте в Калининской области погиб любимый младший брат Веры. В своем скорбном письме ко мне в эвакуацию, оплакивая гибель брата Вени, она пишет: «Сейчас на фоне бесчисленных страданий людей, среди океана скорби, маленьким может показаться мое большое горе. Скорби утешит Тот, Кто сказал морю: ”Умолкни! Перестань!”. И наступит великая тишина…».

У нас сохранилось ее письмо, обращенное к моему мужу и его сестре после смерти их отца в 1950 г. (они были дружны с 20-х годов). Она пишет: «…Глубоко переживаю вместе с Вами Вашу боль, которая так близка мне по недавнему прошлому. Как живо вспоминается мне тот день, когда хоронили вашу маму. В тот момент мы были с вами почти родными и теперь я снова испытываю то же чувство: родители — это не просто близкие люди, это корень, на котором вырос цветок, это наше детство, наше первичное ощущение реальности мира (…), что-то умирает в нас… но и оживает, что-то другое, высшее (…). О смерти вашего отца узнала сегодня (…). Когда хоронили моего папу, было что-то удивительно светлое в ощущении души, освободившейся от усталого, измученного тела. Желаю вам, дорогие, такого же светлого умиротворяющего чувства. На могиле нередко расцветают чудесные цветы!».

Иной раз Вера казалась «не от мира сего», так чужда ей была суетность повседневности, но она обладала поразительной силой самоотдачи и принимала самое активное участие в помощи друзьям и близким. Ее аскетичная натура была наделена стремлением к подвигу деятельной любви и самоотверженности.

Долгие годы Вера отдала работе в Институте дефектологии, где старалась облегчить страдания больных детей. Ей всего легче давалось общение с детьми — их доверчивость, творческое восприятие мира помогали ей преодолевать собственную замкнутость и отчужденность от внешнего мира.

Несомненно, существование Алика было центром ее деятельной любви и преданности. Не раз она ездила к нему в Иркутск: хорошо владея иностранными языками, много рез переводила необходимые ему богословские и исторические материалы, всячески старалась она облегчить его заботы в семейной жизни.

Встречи и беседы с ним — то в маленькой квартире на Серпуховке, где он жил, то, изредка, у себя в крошечной комнатке, — воодушевляли ее бесконечно. И он делился с нею постоянно своими мыслями. Мне кажется, влияние Веры было очень велико в духовном развитии Александра. В своем надгробном слове после смерти Веры он выразил свою любовь к ней и благодарность словами: «Вере Яковлевне я обязан очень многим. Она, как и моя мать, сыграла громадную роль в моей жизни».

В моей семье она принимала очень большое участие. По ее совету я ездила во Владимир, чтобы присутствовать на богослужении в любимый ею праздник Преображения. Там, в Успенском соборе, слушала я ангельский церковный хор — как она радовалась за меня, почувствовав мое волнение! Вместе с нею я летала в Киев, ей очень хотелось показать мне памятник св. Владимиру и посетить Киево-Печерскую лавру, несмотря на руины храмов. Позднее мы с мужем провели праздник Успения Богоматери в Псково-Печорском монастыре, куда Вера дала нам адрес своих знакомых. Это были незабываемые дни, исполненные глубочайшего благочестия и торжественности. До сих пор встает в нашей памяти величественный крестный ход, суровые лики валаамских старцев, праздничные облачения священнослужителей, тысячи паломников и богомольцев. Монастырские пещеры с мерцающими огоньками свечей, глубокое подземелье этих пещер с хранящимися там нетленными телами монахов. Под непрерывный звон колоколов мы ощущали себя в мире глубокой старины. А Иосифу Филипповичу было дорого воспоминание о Вере Шелоге, ее паломничестве из Пскова в Псково-Печорский монастырь: «Туда дорога лесом, а лес густой…»

Записанные нами вирши на монастырских часах — о тленности земной жизни и призыве к вечности — очень нравились Верочке, которая с радостью выслушивала наши восторженные рассказы о пережитых нами в монастыре впечатлениях.

Сама Вера не раз ездила во время отпуска в святые места: Дивеево, Оптину пустынь… Два дня я провела с ней в тихой Соколовой пустыни, а к нам она приезжала в погост Карижа под Малоярославцем, где ей так нравился густой лес и где она любила собирать грибы. Ее всегда тянуло в уединенные малолюдные места, там она наслаждалась тишиной и вела свои записи.

Многие годы она стремилась обратить меня в православную веру. В своих письмах на протяжении почти сорока лет, как и в личных беседах, она пыталась мне помочь вникнуть в глубочайший смысл Священного Писания. Она раскрывала передо мной значение текстов евангельского учения, молитв, посланий апостола Павла, которого она страстно почитала. Эти драгоценные письма свидетельствуют о неутомимости ее духовных исканий и постижений. Ее мечтой было приобщить меня к Таинству Крещения. Но осуществить ее мне удалось лишь после ее смерти…

Память о необыкновенной личности Веры неразрывно связана с самим Александром. Пишу о ней подробно, чтоб еще тесней связать близость ее духовного мира к миру откровений самого Александра, несомненно служившего ей путеводной звездой на ее трудном пути.

В 1959 году в ответ на мое письмо Вера мне написала: «Не могу передать тебе, как обрадовало меня твое письмо! Получилось оно в самый знаменательный день в нашей жизни. Первого сентября состоялось посвящение Алика. Он принял важнейшую в истории человечества «эстафету», идущую непрерывно от времен апостольских… Твое письмо с описанием в нем переживаний (в Печорах) вошло в круг впечатлений этих удивительных дней и еще больше сблизило нас с тобой».

...В мае 1975 года Вера была похоронена на кладбище Новой Деревни, под Пушкином, где было сооружено по проекту Александра чудесное надгробие в виде треугольной часовенки с цветным изображением Ангела рублевской Троицы, а через четыре года рядом легла могила любимой ею Леночки с большим деревянным крестом.

Мне прискорбно думать, что Верино заветное желание моего Крещения я осуществила лишь через три месяца после ее кончины. Осуществилось оно чудом, почти внезапно. По просьбе близкого мне человека Марины Косталевской я проводила ее в Сретенский храм Новой Деревни к о. Александру. Она хотела креститься. В своей маленькой келье близ храма он, после длительной беседы с нею, позвал меня к себе и, со свойственной ему силой духовного прозрения, освятил нас обеих Таинством Крещения. Мне на миг показалось, что он услышал голос Вериного завещания. Подаренный им мне серебряный крестик и образок Христа с надписанной им датой — 6/VI–75 — служат мне священными знаками прихода в Церковь…

А Марина, уехавшая в Штаты в 1979 году, прилетела после двенадцатилетнего отсутствия, потрясенная известием о гибели Александра, чтобы поклониться его праху. Дата нашего с нею Крещения осталась навеки памятной. Каждый год 6-го августа мы обмениваемся краткими словами о том далеком-далеком дне.

Утешением мне служит мысль о том, что в начале моего пути к христианской вере стоит Верочка, а в дальнейшем — он просветлен личностью Александра.

В кругу Леночкиной семьи часто упоминалось имя Маруси (Марии Витальевны Тепниной). С детских лет Алика и Павлика она принимала горячее участие в их духовном воспитании. К сожалению, она неохотно делилась своими воспоминаниями, но я знаю, что она много содействовала их пониманию Закона Божьего. После возвращения из ссылки, где она провела восемь лет (осуждена была, как и многие верующие, за религиозные убеждения), ей много помогала Верочка восстановить пошатнувшееся здоровье. В те годы я почти не встречалась с нею, и даже немного побаивалась ее, как мне казалось, сурового характера. Но как изменились впоследствии наши отношения! Во время Вериного заболевания мы с Марусей регулярно ее навещали. Всем своим существом она разделяла тревоги и радости судьбы Александра. Именно во времена Вериного пребывания в больнице мы с Марусей стали тесно общаться. Как и Вера, Маруся самым деликатным образом не позволяла себе «толкать» меня на путь обращения в христианскую веру. А я чувствовала в ней большую внутреннюю силу. Меня приковывало к ней присущее ее натуре особое спокойствие, равнодушие к внешним благам, верность избранному ею пути.

Она была связана с деятельностью Александра до самой его смерти. Ни одной службы его в Новой Деревне не только не пропускала, не накормив его, но и во дни различных треб она прибывала в Новодеревенский храм, где скрупулезно заботилась о его питании. Эта болезненная тщедушная женщина почти маниакально (как многим казалось) добывала для него необходимые продукты, привозила их из Москвы, готовила горячую пищу в крохотной кухне прицерковного домика.

Она оберегала его благоденствие и покой всеми доступными ей средствами. После смерти родителей и сестры у Марии Витальевны никого не было дороже Алика. С самого детства до конца жизни он был ней глубоко привязан, и только ей одной способен был изредка открывать свою боль от недостойного поступка кого-либо из вверенной ему паствы.

Особенно трудными были дни поста, но она умудрялась и в это время обеспечить Алика овощами, фруктами, соками.

Для нее священными были памятные даты посвящения Александра на службу Церкви. При ее непосредственном содействии художницей Наташей Ермаковой оформлялись чудесные альбомы с текстами, подготовленными Марусей.

В тревожные дни непрестанных вызовов Александра в Совет по делам религии, когда условным знаком освобождения от допроса служил его телефонный звонок ко мне, она постоянно находилась рядом — и мы снова и снова обнимали друг друга…

Как ни редко мы встречались последнее время, я постоянно ощущала ее рядом. Она укрепляла мой дух и помогала, сама того не зная, преодолеть малодушие и тревоги.

Радуюсь тому, что в последние годы и мой муж Иосиф Филиппович сблизился с Марусей и между ними возникли сердечные отношения, как и с его сестрой Евгенией Филипповной. Многим Мария Витальевна казалась слишком строгой и даже жесткой в некоторых случаях, но для меня она служит примером стойкости и большой внутренней собранности, свободной от внешних обстоятельств. Мне думается, что вся ее жизнь была исполнена подвижнической силой и готовностью претерпеть любые испытания. Из окружающих меня людей, кажется, никто не способен так углубленно отдаться молитвенной сосредоточенности. Вижу ее коленопреклоненной, и как бы всю себя отдающей горению Духа. В такие моменты я никогда не позволяла себе приблизиться к ней, к облюбованному ею уголку Сретенского храма, где Маруся оставалась наедине с Богом…

В последние годы жизни Александра, когда он получил возможность часто выступать перед множеством аудиторий, Мария Витальевна не пропускала ни одного его выступления, невзирая на преследующие ее многочисленные недомогания. Его гибель, потрясшую сотни и тысячи людей, она — как редко кто, мне кажется, — сумела воспринять с высоко христианским подвигом смирения перед Божьей волей… Живя в Новой Деревне, близ Сретенского храма, где покоится могила Александра, Мария Витальевна с великим усердием следила за ее благоустройством в неустанной молитве за упокой души усопшего.

Не забуду произнесенных ею слов про покойного Алика (так она всегда его называла): «Он никуда не ушел, он всегда здесь — с нами…»

Великим счастьем я считаю встречи в моей жизни с духовно близкими Александру людьми — Леночкой, и особенно с Верой и Марусей.

Ни длительных бесед, ни переписки между мной и Аликом не было. Сохраняются мною до сих пор его драгоценные поздравительные открытки — то с днем рождения (благодарения — как он называл такой день), то в Пасхальные или Рождественские праздники, — «Дорогой Розочке — помню, люблю, молюсь». Эти знаки все же легко прочитывались; они скрепляли нашу близость и всегда несли с собой любовь и свет.

Мы всегда ощущали его присутствие, как бы редко он ни посещал нас. Всегда торопясь — на выступление, к тяжело больному или на деловое собрание, — он, приезжая к нам, никогда не спешил, движения его были спокойны, и в краткой беседе за нашим столом он успевал о многом нам поведать. Но мы так ценили его занятость, что не разрешали себе длительных расспросов. Мы были связаны с ним особым внутренним родством, и каждая встреча отмечена была исходящей от его светлого существа особой благодатью.

На поминках по матери, горячо им любимой, в мае 1979 г., он обратился к присутствующим со словами: «Я хочу сказать, хотя вы, может быть, удивитесь, о семье Куниных. Почему я о них заговорил? Для меня это представители уходящей интеллигенции. Я многому у них научился, и хотел бы, чтоб вы продолжали…»

Примерно за год до смерти он начал записывать на привезенный магнитофон беседы с Иосифом Филипповичем и Евгенией Филипповной, попросив рассказать их биографию, но, увы, продолжение уже не довелось осуществить…

От наших друзей из его прихода мы знали, что он всегда интересуется обстоятельствами нашей жизни, и даже через посылаемые нам его приветы мы ощущали: он — рядом… Его помощь нам в трудные периоды была необыкновенно реальной, необходимой, и оказывалась поистине чудом. Так, во время подготовки к переезду в новую квартиру в 1981 году, что было связано с большими трудностями при нашем преклонном возрасте, он прислал мне открытку с припиской: «Когда нужна будет помощь — только скажите». И тут же появился субъект, на вид худой, аскетического склада, Володя Лихачев, вскоре ставший нашим чудесным другом. А через несколько дней, с группой студентов «лихачевской бригады», Володя начал одолевать, казалось, непреодолимые трудности — перевозка стеллажей, люстры, многих тюков с книгами; и на наших глазах уже в новой квартире со сказочной быстротой установил порядок в укреплении тех же книжных полок, стеллажей, шкафа и тому подобное…

Этот удивительный человек — талантливый физик, обладающий большим философским умом и оригинальным мышлением с мистическим оттенком.

Беседы с Иосифом Филипповичем на самые различные темы — физики, истории, философии, религии — носили горячий характер и часто сопровождались яростными спорами. Мой муж шутливо называл его ересиархом, так как собеседник нередко высказывал парадоксальные мысли, а муж, еще не будучи тогда крещен, убежденно доказывал правоту религиозных основ человеческого мышления.

По своей натуре Володя Лихачев являет собой яркий тип религиозно-философского просветителя. Он пользовался большим авторитетом в основанных им кружках христианского просвещения, готовя молодых студентов-физиков к Таинству Крещения. Не случайно институтские власти относились к нему с подозрением и, насколько мне известно, он с радостью оставил преподавание и перешел на научную работу в академический институт.

Благоговейно относясь к выдающейся личности и деятельности Александра, Володя, беседуя с нами, произнес знаменательные слова: «Наш век надо назвать эпохой Александра».

У нас дома он организовал музыкальные вечера для своей молодежи с подготовительной беседой Иосифа Филипповича по истории русской музыкальной культуры XIX века, с прослушиванием пластинок.

В один из периодов тяжелого болезненного состояния моего мужа, ему приснился сон: Кто-то сказал: «Его исцелят только белые-белые руки», — и он увидел Александра. Проснувшись, муж понял, что эти белые руки — руки Александра. Вскоре этот знаменательный сон осуществился наяву. От имени Александра в доме у нас появились два чудесных целителя: Елена Викторовна Захарова (Леля) и Владимир Львович Файнберг (Володя).

После перенесенного мужем в середине 80-х годов инсульта, когда участковые врачи оказались бессильными помочь ему, Александр просил хорошо знакомого ему врача — талантливого доктора Елену Викторовну осмотреть мужа. Леля (так ее называют близкие) тщательнейшим образом обследовала Иосифа Филипповича, проявила невероятную способность и изобретательность в восстановлении его сил.

Этот «волшебный доктор», как мы ее называем, отличается энергией творческих сил, я бы сказала, особой интуитивной способностью распознавания потенциальных возможностей организма. Немногословная, почти суховатая на первый взгляд, чуть суровая и крайне требовательная к неуклонному выполнению ее медицинских указаний, Леля отличается человеческим обаянием. Приковывает к себе особый взгляд ее серых глаз, пристальный и таящий в глубине что-то невысказанное. Изредка мелькающая на ее лице легкая улыбка всегда согревает нас.

До сих пор Леля немедленно откликается на любой мой тревожный звонок, и я свято прислушиваюсь к ее умным советам. Когда она время от времени имеет возможность нас навестить, мы с великой благодарностью встречаем ее, отлично понимая, что она не без труда урывает от своего служебного времени и семейных забот минуты пребывания с нами.

Очень сильно чувствуется в ней душевная тонкость, деликатность, внутренняя глубина. С какой любовью мы воспринимаем появление в нашей жизни этого врача и прекрасной души человека! Чудом сумела она на годы сохранить силы стоявшего на краю гибели моего мужа, Иосифа Филипповича. Великое спасибо ей!

Еще одним подарком нам от о. Александра было знакомство и дружба с Володей Файнбергом. В трудное для нас время недомоганий Александр сказал ему: «их надо подбодрить».

Этот прихрамывающий скромный человек с чудесными умными и добрыми глазами сразу стал своим, как будто мы давно знали друг друга. Вскоре выяснилось, что он обладает даром исцеления прикосновением рук через невидимые силы биополя. Он ничего о себе не рассказывал, а мы ни о чем его не расспрашивали. Он никогда не жаловался на обстоятельства своей, как я узнала впоследствии, нелегкой жизни — со стариком отцом и трудным сыном. Когда много времени спустя я посетила его, меня поразила красота оранжерейных цветов и растений, собранных им и оберегаемых как чудо экзотической природы. И я поняла — тут таилась тайная страсть к прекрасному в мире. Больше, чем на Иосифа Филипповича, сила тепла, исходившая от его пальцев, оказывала явное воздействие на мои недомогания. Успокаивалась головная боль и ломота в суставах.

Но главное — мы полюбили друг друга с большой доверчивостью, и радостно обмениваемся телефонными звонками. А каждая, пусть мимолетная встреча у нас за чашкой кофе и сигаретами в руках, освещает душу чудным светом любви.

Владимиру Львовичу, к счастью, удалось написать очень яркие воспоминания об Александре, как о живом и не умирающем человеке. А в его книге «Здесь и теперь» обнаружился истинный талант настоящего художника. Вот это было счастливым для нас открытием. Ведь он не посвящал нас в свой семилетний труд над книгой, каждая глава которой прочитывалась им Александру, благословившему писательский подвиг Володи. Из воспоминаний Владимира Львовича мы узнаем о том, что он непременно сопровождал Алика на допросы, долгими часами ожидая его возвращения, и о многом-многом другом. А книга «Здесь и теперь» с почти автобиографической достоверностью раскрыла мне глубину его души, в смятении жаждущей пути к правде, справедливости, исцелению недугующих.

В этой же книге издана повесть о потерявшем себя мальчике, и мне раскрылась трагедия Володиного отцовства. С неослабевающим интересом прочитываешь книгу Володи, и снова, в который уже раз, думаешь о неисповедимости пути, скрестившего наши судьбы, наши сердца. В самой середине этого пути — умолкший теперь навсегда Александр, остающийся для нас навеки живым.

Вскоре из Штатов, куда вернулась от нас Марина, я получила от нее открытку в цвете с изображением Явления Христа Марии Магдалине после его Воскресения (фреска Джотто из базилики св. Франциска Ассизского). Она мне пишет: «Дорогая Роза Марковна! В первую ночь по приезде из Москвы мне приснился сон. Я иду по долине, а впереди видна гора-вулкан. Из кратера валит черный дым. Я смотрю на гору и думаю об о. Александре. И вдруг дым становится белым. И кто-то говорит: «Его избрали». И я, еще во сне, соображаю — это, как в Ватикане: когда избран новый Папа, над куполом возносится белый дым.

Каждый приход Алика к нам вносил чувство умиротворенности и покоя. Освящая нашу новую квартиру, он благословил нас и с чудесной улыбкой произнес: «Теперь вам будет здесь легче дышать». Самые мимолетные встречи с ним оказывались для нас настоящим праздником. Неизгладимое впечатление, я думаю, на многих и многих, производил он во время богослужения. Ни одна из многочисленных фотографий, запечатлевших его поразительную внешность, не передает той вдохновенной силы, того потока света, которые исходили от него при появлении на амвоне с воздетыми к небу руками. В одной из газетных заметок он был назван Апостолом ХХ века. Таким и был Александр Мень.

Вспоминается многое.

В 70-х годах к нему обратились из журнала «Вестник христианского студенческого движения» с вопросом, как он относится к тому, что в святцах упомянуты имена святых, «умученных от жидов». Он ответил: «Я напомню Вам, что в канонах Церкви имеется не только процесс канонизации святых, но и процесс деканонизации. Возможно, что этот процесс коснется и названных Вами святых». Может ли быть более деликатным и глубоким ответ на трудный вопрос, заданный ему как священнику-еврею ?

Перед призывом нашего внука в армию Александр имел с ним длительную беседу, и все мы уверены, что именно его благословение помогло 18-летнему юноше преодолеть трудности армейской службы. В своей открытке к нему Александр призывал его не терять интереса к людям даже в условиях армейской обстановки. Вернувшись из армии, Миша в своих заметках писал, что призывы Александра к бодрости духа и любопытству к жизни, как бы трудны ни были внешние обстоятельства, служат ему напутствием на всю дальнейшую жизнь.

Из часто присылаемых нам Александром поздравлений одно особенно дорого нам — к восьмидесятилетию Иосифа Филипповича. На цветной фотографии изображены Иерусалимские святыни (базилика св. Константина, храм св. Елены, храм Обретения Креста, Коптская часовня). Слева на переднем плане — эфиопский монах, освещенный солнцем, погруженный в чтение раскрытой книги. На обороте приводится текст из Ефрема Сирина: «С Тобою Гроб перестал быть Гробом. Ибо Ты, Христе, Воскресение». Надпись Александра красными чернилами такова : «Дорогой Иосиф Филиппович, поздравляю со вторым сроком 40-летнего странствия на земле. С любовью». В конверт с этой открыткой вложена им веточка оливкового дерева из Святой земли…

Одним из драгоценных его даров является надпись на любимой книге, принадлежавшей когда-то Вере Яковлевне. Это «Приношения в песнях» Рабиндраната Тагора (изд. в 1914 г.). Александр на ней надписал уже после смерти Верочки : «Дорогому и родному Иосифу Филипповичу в день его рождения. Эта книга соединяет Вас, Верочку и меня. Пусть это будет символом. С любовью, прот. А. Мень».

На подаренной им книге ранних стихов М. Волошина (изд. 1916 г.) «Иверни», давно ставшей библиографической редкостью, он написал : «Дорогим Розочке и Иосифу Филипповичу в день Пасхи. С глубоким чувством родственной связи. А. Мень. 86 г.».

Другое поздравление относится ко мне. На большом снимке, изображающем галилейский горный пейзаж, Александр написал : «Дорогая Розочка! Поздравляю Вас с днем благодарения, как иногда называют день рождения. Вы для меня — среди тех немногих, кого считаю самыми близкими и родными (как мама и Верочка). Всегда помню, молюсь, благодарю. С любовью».

К одному из Пасхальных праздников он прислал нам цветную открытку с образом благословляющего Христа : «Дорогие мои ! Поздравляю Вас с Праздником. Мысленно всегда с Вами. Любящий Вас».

И в другой раз : «Христос Воскресе! Дорогие! Обнимаю, поздравляю, помню, молюсь. А.»

Эти бесценные знаки его внимания к нам служили опорой, освещали наш жизненный путь, дарили радость. Неразрывная связь с ним укреплялась с годами. Машинописные тексты его проповедей, магнитофонные записи выступлений приводили в восхищенное изумление перед силой его ясного ума, сердечного жара, глубиной истолкования им Евангельских истин.

За неделю до гибели Александр вечером посетил наш дом. Еще в дверях он широко раскрыл руки со светлой улыбкой, словно принимая нас в свои объятия. Он говорил с каждым отдельно, а Иосифу Филипповичу, единственному из нас некрещеному, он сказал : «Идите своей дорогой — куда вас поведет ваше сердце, разум и воля». Потом мы поняли, что это был его завет.

В мою память врезались наши посещения с Александром дорогих могил его матери и Верочки. Один раз он показал мне могилу о. Григория, настоятеля Сретенской церкви, куда был направлен двадцать лет назад Алик. Она была ему тоже очень дорога.

Вскоре после смерти Александра мне приснился сон. На каком-то возвышении вроде невысокого холма я увидела Александра. Ни зданий, ни людей вокруг не было. Он сидел одиноко и был задумчив. Меня внизу ждала машина, и я ему предложила поехать в город, но он сказал : «Не могу, я жду больного». Я молча поцеловала его руку и спустилась вниз. Тут меня поразило обилие густо-лиловых кустов сирени, а также особо интенсивный цвет солнца. И вдруг я увидела могилу на пустынном месте, поняла, что это — его могила, но в оцепенении подумала : как же так, ведь он живой, а тут его могила ? Ответа так и не нашла…

А недавно, в ночь после Преображения, во сне мы шли под руку с Александром, как это было не раз по дороге из Сретенского храма на кладбище. Он был печален и как-то согбен. Вдруг мы очутились в полутемном тоннеле Ярославского вокзала, но дойти до перрона нам никак не удавалось — высокие затворы с перекрещенными железными балками преграждали выход. Сон был темно-серого цвета.

Теперь, год спустя после его убиения, в памяти встают слова из Евангелия от Иоанна (8,37): «Ищете убить Меня, потому что слово Мое не вмещается в вас».

Убийцы и те изуверы, кто их послал, просчитались. Никогда не звучали так громко и внятно со страниц газет, журналов, центрального телевидения не только у нас, но далеко за рубежами нашей страны, слова Александра, как теперь. Его книги, изданные еще в 60-х и 70-х годах в Брюсселе, стали теперь достоянием нашей печати. Их расхватывают, их изучают, ими восхищаются. Поистине, слово его наконец-то стало вмещаться в сознание тысяч людей. И пророческие слова Веры Василевской в посвященных ею стихах младенцу Алику: «Ты победишь мир, Александр!», — вполне оправдались. Вопреки дьявольскому злу, обрекшему его на мученическую смерть, он оказался победителем.

«И тьма не объяла Его».

И свет, который нес людям о. Александр, НЕУГАСИМ.