Лион Измайлов

ВОСПОМИНАНИЯ ОБ А. МЕНЕ

Оп.: Измайлов Лион. Вася! Шашлык! Москва: Издательство Ассоциации "Благовест", 1995. С. 188-222. Нумерация страниц по этом изданию. Номер страницы следует после текста на ней.

ВО ИМЯ ОТЦА, И СЫНА, И СВЯТОГО ДУХА!

Так начиналась каждая проповедь отца Александра — Александра Владимировича Меня — православного еврея, протоиерея Сретенской церкви в Новой деревне возле Пушкино.

Когда пишешь воспоминания о ком-то, наверное, надо стараться не делать из человека святого.

Отец Александр, на мой взгляд, был человеком святым. Делай не делай, а так оно получается. Святой — это прежде всего подвиг. Подвиг есть: комментарий к Библии, Библиографический библейский словарь в 6-ти томах. (С какой гордостью он, не любивший хвастаться, сказал мне, что закончил труд сей и передал в дар духовной академии в Троице-Сергиевой Лавре.)

Подвиг — книги его: пять томов по истории религии, «Сын человеческий», «Таинство, слово, образ», «Вестники Царствия Божия» и т. д.

У меня в голове не укладывается, как человек еще не старый (род. 22 января 1935 года) смог написать комментарий к Библии, то есть пояснение к каждому стиху.

Когда-то я спросил его, как он все это успевает. Он сказал:

— Чем больше делаешь, тем больше успеваешь.

Но постараюсь не делать из Александра Владимировича памятник.

Я знал его с 1981 года по 1990-й. За эти девять лет ни разу я не слышал, чтобы он хоть на кого-то повысил голос, не слышал, чтобы он с кем-нибудь ругался или сказал о ком-либо плохое слово. Не встречал я также людей, знавших его лично и сказавших о нем что-либо плохое. Хотя, конечно, были люди, не любившие его. Были.

В октябре 1981 года знакомый мой, поэт и экстрасенс, безуспешно лечивший меня неизвестно от чего, привез меня в Новую деревню.

Вернее, привез-то его я, поскольку у меня была машина. Поэт этот был одним из прихожан Сретенской церкви. Во время сеансов безуспешного нашего лечения рассказывал он мне о своем друге-священнике и говорил, что мне было бы интересно с ним познакомиться.

//188//

Я же в то время испытывал острую нужду в наставнике. Кроме того, была какая-то тяга к церкви. Я верил в Бога неосознанно, но, как большинство советских людей в то время, боясь церкви или, скажем так, стесняясь туда ходить.

Нет, я ездил по разным городам и посещал церкви как турист, как любопытный, но чтобы приходить туда с верой — этого не было.

Висели в моей комнате и иконы, в разное время купленные или подаренные разными людьми. Я думаю, что они делали свое дело.

Служба начиналась в семь. Мы выехали в шесть, чтобы заехать за поэтом, я встал в пять. Если учесть, что я раньше часа не ложусь и раньше девяти не просыпаюсь, то можете себе представить, каков я был по приезде в Новую деревню...

Во время службы я, ничего не понимая, засыпал на ходу. И так был смурной, а тут еще русский поэт, но с типично еврейским лицом свободно ходит по церкви. Мне это казалось неприличным, и я раздражался еще больше.

Потом в маленьком домике во дворе церкви я сидел в тесной, заставленной прихожей, ждал, поскольку не одни мы хотели повидать священника. Сидел, прислонившись к стене, и ничего уже не хотел, ругал себя за то, что согласился ехать, но уже деваться было некуда.

Потом и меня позвали. Поэт, наговорившись, пригласил меня в маленькую комнатушку. Помню только, что сидел на кожаном диване. Я ничего об отце Александре не знал. Ничего. Хотел познакомиться с толковым священником. Привез ему книгу для церкви. Кажется, восемнадцатого века, на церковно-славянском. Священник — сама доброжелательность... Такое ощущение, что он давно уже ждал моего прихода, что он рад видеть меня, хотя с чего бы это?

Я хотел креститься. Человек я нетерпеливый, думал, вот в следующий приезд и покрестят меня.

Александр Владимирович сказал, что знает меня по рассказам в «Литгазете».

«Наверное, говорит из вежливости», — подумал я. А может, и действительно знал, думаю я теперь, поскольку все он замечал и все он помнил. И, как я теперь понимаю, даже из вежливости не стал бы он преувеличивать.

Улыбчивый такой священник, довольно молодой, красивый, поговорил со мной серьезно. Сказал, что надо сначала пройти катехизацию. Темноту мою и дремучесть в вопросах религии, естественно, сразу понял.

И вот стал я в Москве по направлению Александра Владимировича ездить домой к Андрею Бессмертному, где нас человек десять проходили катехизацию, то есть религиозный ликбез. Там, на этих занятиях я тоже засыпал, поскольку Андрей, по кличке Иммортель, говорил слишком умные для меня слова. Красивый, высокий, удивительно ум-

//189//

ный и обаятельный Андрюша-киновед всегда в курсе всех новостей и событий, но как начинал что-нибудь эзотерически-экуменическое — так я сразу и отключался. Однако молитвы я учил и в Новую деревню ездил регулярно, поскольку отец Александр мне в душу запал, и у него можно было всегда выяснить все, что было мне непонятно.

И вот однажды приезжаю днем в надежде встретить батюшку, а встречаю во дворе Сретенской церкви ее настоятеля отца Стефана.

Но еще до выхода во двор отца Стефана двое ханыг продали мне тут же крест на длинной цепи за 50 рублей. Цена по тому времени немалая.

И вот стою я с этим крестом, явно предназначенным для ношения священникам. И подходит ко мне отец Стефан. А я еще не знал, что отношение его к отцу Александру довольно ревнивое.

Подходит он и начинает спрашивать, кто я и что я. А я в то время пребывал в полной уверенности, что священник — это что-то вроде святого. Все как один замечательные люди, которым людские наши пороки чужды, и потому я отцу Стефану простодушно говорю, что собираюсь креститься.

Отец Стефан очень доброжелательно говорит: «Приходите, и я вас буду крестить». У меня неудобство. Я-то уже имел намерение у другого священника креститься, поэтому прямо ничего не обещаю. Отец Стефан, видно, эту мою заминку почувствовал и продолжает, что вот, дескать, отец Александр, он священник, конечно, хороший, но куда-то его заносит, поскольку он разрешает евреям-христианам ходить еще и в синагогу. Про отца Александра много чего говорили, но это мне потом только стало известно. А сейчас, по словам отца Стефана, так получалось, что мне лучше креститься у него, а не у того, кто впадает в ересь и не тому учит паству.

Я не стал распространяться, сказал, что вскоре снова приеду, а при встрече спросил отца, что это за вопрос с синагогой.

Отец только головой покачал и говорит: «Все-то он напутал. Речь-то о другом. О тех евреях-христианах, которые уезжают в Израиль». Так вот этот отец Стефан, он не любил отца Александра. Представьте себе — воскресенье. Исповедует отец Александр, к нему очередь человек сорок. И молодые, и пожилые, и старые.

А когда исповедует отец Стефан — к нему пять-шесть старушек. И так из воскресенья в воскресенье многие годы. Тут, конечно, трудно остаться спокойным и доброжелательным.

Проповедь отца Александра — это образец страстного красноречия, каждое слово — в душу, в разум. Отец Стефан — он тоже старается, но не каждому дано. Можно и нужно отца Стефана пожалеть. Он, может, и боролся с собой. Даже наверняка. Я сам слышал, как он на проповеди говорил о зависти, терзающей человека, и просил прощения у верующих за то, что и он грешен.

//190//

Александр Владимирович просил нас исповедоваться у отца Стефана, и я сам не раз ходил к нему, хотя приятнее открыть душу близкому человеку. Но я воспринимаю исповедующего священника как посредника между мной и Богом, и потому стараюсь не обращать внимания на то, какой он — молодой, старый, симпатичный или нет.

Я все это рассказываю к тому, что были люди, не любившие отца Александра. В данном случае о. Стефан. И были на почве этой нелюбви неприятности. У Стефана было свое окружение из местных жителей. Староста церкви — женщина — не раз писала жалобы на отца. Повод всегда можно найти, если очень хочется. И вызывали отца и куда следует, и куда не следует, и козни против него строили, а Бог все видел. Старосту к себе забрал, а отец Стефан после болезни переведен был в другую церковь.

На место о. Стефана назначен был другой настоятель, отец Иван. То есть не время еще было А. Меню стать настоятелем. Не то еще было время.

Итак, ходили мы на катехизацию к Андрею Бессмертному. Это именно тот Бессмертный, который впоследствии вместе с Глебом Якуниным, тогда еще не депутатом, написал письмо патриарху Пимену, требуя его отставки и церковных реформ.

Что касается реформ, то это конечно. Они должны были быть, и требование, наверное, справедливое. А в отношении отставки патриарха, я думаю, зря они этого требовали. Зря они дедушку обижали. Не дело это христианина отставки патриарха требовать. Бог этот вопрос мог решать, а не Андрей Бессмертный с Глебом Якуниным.

Так я тогда считал, и отец Александр этого письма тоже не одобрил.

Ходили в то время про о. Александра разные сплетни, и, думается, кто-то вполне определенный сплетни эти выдумывал и распространял. Так, году в 1983-м мы были с женой в санатории в Карловых Барах и подружился я с епископом, а тогда еще архимандритом Владимиром, представителем русской православной церкви.

Человек он дельный и деятельный — отреставрировал собор Петра и Павла, построенный, кстати, в конце прошлого века. По образу и подобию останкинской шереметевской церкви, а та стоит в Останкине с 1696 года. Владыко Владимир служил в Чехословакии несколько лег. Сам из Молдавии, потом монах Троице-Сергиевой лавры. В то время архимандрит, теперь епископ. Сюда, в Карловы Вары, на отдых приезжали разные высокопоставленные и светские, и церковные начальники. Владыко их принимал. Был на виду.

//191 //

Все встречи, встречи, дела. Думается мне, что он не только церковные дипломатические обязанности исполнял, но и всякие светские поручения. Поскольку чехи с ним считались.

Прихожан в соборе было мало — человек двадцать, переехавших после войны из Закарпатья. Это на Пасху человек двадцать, а так по воскресеньям, — пять-десять прихожан. Человек десять из советского санатория «Империал», да зайдет еще группа шумных немецких туристов, постоят, посидят минут тридцать-сорок и во время службы уйдут.

Я уж и не помню, как мы с владыкой познакомились, но подружились. И в гости я к нему ходил в особняк рядом с храмом, и в другие города мы с ним на его машине ездили. Однажды я его спросил, не знает ли он такого отца Александра Меня.

— Знаю, — говорит, — он там вроде церковь еврейскую создает.

— Как это так? — Я просто опешил от такого поворота. Владыко объяснил: сам он лично отца Александра не знает, но слышал, что он собирает в православной церкви крещеных евреев.

— А дальше что?

— А далее, наверное, отделяться будут.

Абсурд, конечно. Но слух этот кто-то распространял упорно.

Основанием для такой сплетни служило, видно, то, что к отцу Александру тянулась интеллигенция, среди которой, конечно же, и евреи... Кому-то это было не по душе. Вот и интриговали, и настраивали верующих против о. Александра. Сам владыко ничего против о. Александра не имел и даже уважал его как богослова, но слухи эти и до него дошли.

III

Кто только ни приезжал к отцу в Новую деревню.

Дружили с Александром Владимировичем — Надежда Мандельштам, Фазиль Искандер, Тамара Жирмунская, поэт Александр Зорин — и духовный сын, и друг, и сосед. Историки, физики, писатели.

Александр Галич, прочтя книгу «Вестники Царствия Божия», решил креститься, что и сделал с помощью отца Александра. А. Мень соборовал Тимофеева-Ресовского. Об этом я рассказал Д. Гранину. Он этого факта не знал. И очень заинтересовался о. Александром.

Я был убежден, что Даниил Гранин, много занимающийся благотворительной деятельностью, верующий. Оказалось, это не так. Мы гуляли с ним в Дубултах по пляжу. Он интересовался религией. Задавал мне какие-то вопросы, на которые я не мог дать ответов. А когда я спросил, верующий ли он, ответил, что нет. Это меня очень удивило.

//192//

Отец Александр говорил: «Все верующие, только одни верят в то, что Бог есть, а другие в то, что Бога нет».

А еще он говорил: «Твои родители ждали мальчика или девочку, а Бог ждал именно тебя».

Собственно, ради того, чтобы вспомнить его слова, я и пишу эти заметки, а все остальное только помогает вспомнить и записать.

Д. Гранин очень заинтересовался о. Александром, особенно после того, как я дал ему прочитать книгу о пророках.

Впоследствии, когда они по приглашению Чингиза Айтматова поехали в ФРГ с редакцией «Иностранки», думаю, А. В. рассказал Гранину о своих отношениях с Зубром.

Но вернемся на несколько лет назад — в 1987 год в Карловы Вары. Тогда туда на лечение приехал патриарх Пимен, сопровождали его четверо: женщина, сотрудница патриархии, староста Елоховского собора, секретарь и митрополит Филарет. Архимандрит Владимир, настоятель православного храма, попросил меня пофотографировать встречу патриарха в храме; и теперь могу похвалиться, в альбоме собора есть и мои фотографии, где жена моя Лена преподносит букет патриарху всея Руси Пимену.

Очень симпатичным оказался дедушка, живой, с умными глазами и хорошим юмором.

Когда после службы он раздавал благословения и маленькие иконки, какая-то бабуся попросила еще одну иконку для кого-то. Неожиданно патриарх подмигнул мне и сказал: «Ишь ты, так наберет иконок на всех», — но иконку дал.

Для меня было приятной неожиданностью, что патриарх, для нас, простых смертных, находящийся где-то уже между небом и землей, может говорить живым, бытовым языком, да еще с юмором. Он оживился, увидев мою жену, заулыбался. И видно было, что симпатичные молодые женщины ему приятны. Он даже сказал ей какие-то ласковые слова при благословении.

К чему это я все?

К тому, что, когда избрали нового патриарха, я спросил А. В. о нем. А. В. отозвался о патриархе Алексии II очень хорошо и отметил, что он первым из иерархов выступил против антисемитизма. В то время как в Германии в одной делегации с А. В. был еще и митрополит, не помню уж какой. Ему задали вопрос насчет антисемитизма. И митрополит ответил чисто по-большевистски, что антисемитизма у нас в стране нет. Произвел этот ответ на всех присутствующих плохое впечатление. Шел уже 1989 год. Интересно, что ехать в ФРГ А. В. очень не хотел, поскольку это отрывало его от работы. Для нас, советских людей, поездка в ФРГ, да еще бесплатно, просто мечта. А он говорил: «Что я там буду делать? зачем это мне? здесь работы полно».

//193//

Работал он все время. Не раз я приезжал к нему в Семхоз. Жил он там в хорошем и очень уютном доме с большим ухоженным садом. Все это осталось в наследство от тестя.

Сидит он перед домом, стол вкопанный в землю, скамейка, сидит голый по пояс, обложен книгами, пишет. Увидел меня, сразу стал надевать рубашку.

Отдыхал он всегда на море. Любил плавать. Успокаивался там. Уменьшалась экзема. После вызовов в Комитет экзема увеличивалась. Недавно прочел в газете, что там, в Комитете, у него кличка была в донесениях «Миссионер» — уважительно. И там к нему, я думаю, относились с почтением, хоть и боролись с ним.

Я, только прочтя его «Сына человеческого», книгу о Христе, понял, что и научную и, в данном случае, научно-популярную литературу можно писать в своем, отличном от других, неповторимом стиле. Не просто безликое изложение фактов, а индивидуальное, личностное, и, я бы даже сказал, любовное отношение.

Он пишет не только как ученый и историк, он — писатель. Костомаров писал историю как писатель. Его Ивана Грозного не спутаешь ни с чьим: ни Ключевского, ни Соловьева, да и с самим Иваном Грозным спутать тоже невозможно.

Меня, дорогие читатели, несет по волнам воспоминаний, извините, что я перескакиваю с одного на другое, но иначе просто забуду. Писал я одно время пьесу про Лжедмитрия первого. Много читал про это время и как-то рассказал об этом замысле Александру Владимировичу. Мне казалось, что я про этого Лжедмитрия знаю много. Но А. В. знал больше и прочел мне целую лекцию по Смутному времени.

Феноменальная память. Он будто открывал там, у себя в голове, какую-то ячейку, где хранилось все, что он когда-то узнал о предмете, нажимал нужную кнопку и выдавал всю информацию.

Но вернемся в Карловы Бары. Николай Семенович — староста Елоховского собора — угощал нас с женой шпикачками у Петровой горы. А надо сказать, из наших соотечественников мало кто за границей способен угостить товарища. В моей жизни это было дважды: Г. Горин в Лондоне вдруг ни с того ни с сего купил мне и Лене мороженое. И вот теперь Николай Семенович. К чему это я? Да, чтобы ни говорили священнослужители об А. В., а они все понимали масштабы его личности, и Николай Семенович, окончивший когда-то Академию вспоминал:

— Их трое было, три молодых священника, все трое красавцы. — И назвал их по именам. — Я А. В. помогал. Патриарх в то время областью руководил, а я у него секретарем был, так что Мень к нам относился.

И дальше он начал рассказывать про одного священника-диссидента, которого сколько ни сажали, а он выходил, все это описывал,

//194//

оглашал и снова принимался за свою верозащитную деятельность. Его возьмут, он пообещает, что перестанет, его выпускают, а он снова за свое. И в конце концов отстали от него. Не могу удержаться и вспомню, как тогда же в храме Петра и Павла на службе, кроме старосты за свечным ящиком, был из прихожан один я. Архимандрит Владимир служил, а пели регент и митрополит Филарет. Замечательно, надо сказать, пели. После службы владыко Владимир познакомил меня с митрополитом и сказал:

— Вот это он у меня на пасхальной службе ошибку заметил, помните я вам рассказывал?

А было дело год назад, не оказалось у архимандрита служки, и он попросил меня прислуживать. Облачили меня в церковные доспехи, и всю службу я в алтаре прислуживал, делал то, что архимандрит мне указывал: кадило подавал, подсвечники выносил. И вот представьте себе, лица консула, вице-консула и отдыхающих из советского санатория, когда они в этом церковном служке узнали писателя-сатирика, постоянно бичующего родные социалистические недостатки, нет-нет, да еще встречающиеся в нашей светлой до темноты в глазах и беспробудной жизни. Потом я провожал владык Филарета и Владимира к патриарху и опростоволосился. Взрослые книжки я все раздарил, осталась одна детская: «Лягушонок Ливерпуль». Ее я и подарил митрополиту, да еще и прибавил:

— Может, подарите детям.

Архимандрит посмотрел на меня с укоризной, я пошел пятнами, поняв, что сморозил глупость, — никаких деток у монаха быть не может — и залепетал:

— Ну там, племянникам.

Филарет засмеялся, увидев мое смущение. Потом, когда я рассказал обо всем этом отцу Александру — и про старосту Елоховского собора, и про еврейскую церковь, он сказал: «Про еврейскую церковь, это, конечно, специально кто-то слухи распространяет».

Про старосту — тот действительно когда-то помогал и ему, и тем двум его друзьям, а с Филаретом они вместе учились в Академии, только Филарет несколько старше был.

А впоследствии он, Филарет, был ректором Академии и очень хорошо на этом месте проявил себя. Отец Александр так и сказал: «Он там был на своем месте».

Мы с Филаретом обменялись телефонами, и митрополит пригласил меня в Свято-Данилов монастырь. Отец Александр выразил желание поехать вместе. Он хотел о чем-то с Филаретом побеседовать.

Но время шло, как-то мне было неудобно звонить такому высокому чину. И чем больше проходило времени, тем неудобнее становилось звонить. А потом, уже через несколько лет, встретились в ва-

//195//

гоне поезда Минск — Москва и до двенадцати ночи проговорили с митрополитом.

Архимандрит Владимир вскоре после визита патриарха стал епископом Подольским. Затем епископа перевели из Чехословакии в замы начальника иностранного отдела, то есть в замы Филарета. Владыко Владимир готовил праздник Тысячелетия. В трудах и заботах, они с начальником отдела как-то сильно разошлись во мнениях. Филарет стал экзархом Белоруссии, а после смены патриарха епископа Владимира перевели в Ташкент.

Разные вопросы задавались о. Александру и на выступлениях, и в личном общении. Какие-то я помню и свои вопросы, и чужие. Постараюсь их записать. Не ручаюсь за точность слов, но за правильность смысла отвечаю.

В. — В течение многих лет и утром и вечером произношу одни и те же молитвы по молитвеннику, но уже наизусть. И, видно, от повторов произношу их иногда автоматически, а думаю в это время о другом.

О. — Канонические молитвы, это как паровоз, тянут за собой весь состав. Надо, конечно, стараться не отвлекаться. Надо сосредоточиться на молитве. Но даже если сначала молитва произносится автоматически, все равно слова ее приводят вас к смыслу. А кроме того, надо обязательно, ко всему прочему, молиться и от себя, своими словами, а не только по заученному.

В. — Я иногда обращаюсь к Богу, пытаюсь точно объяснить, что я хочу. И иногда мне кажется, что я не так объяснил.

О. — Не волнуйтесь, все будет понято правильно.

Вопрос, который обязательно волнует всех новообращенных: — Почему служба в храмах ведется на церковнославянском? Большинство людей этого языка не понимает. И молодежь, придя в церковь и стоя на службе, ни слова понять не может. Вот ведь и Евангелие переведено на русский язык. Почему же нельзя перевести и службу?

О. — Все это происходит от консерватизма церкви. Были попытки вести службу на современном языке, но встретили сопротивление. От некоторых молитв, если очистить их от словесной шелухи, просто ничего не останется.

Бабушка или прабабушка отца Александра, не помню точно, была больна. У нее была опухоль. И она пошла к знаменитому священни-

//196//

ку Иоанну Кронштадтскому. О. Иоанн долго с ней разговаривал. Причиной опухоли было нарушение психики.

В истории медицины известны случаи ложной женской беременности, когда вырастал живот, а никакой беременности не было. Этот случай о. Александр рассказал мне по поводу моих страхов. У меня реакция на болезнь в тот момент была неадекватна. Все это после смерти матери в 1982 году и из-за тяжелейшей болезни близкого друга. Я погрузился в недуг. Все время думал о нем, говорил и тем самым увеличивал болезненное состояние.

И вот ходили мы к Андрюше Бессмертному. Сидели в его комнате, уставленной книжными полками. Нас было человек десять. Уже потом Карина — давняя прихожанка Сретенской церкви — рассказала, что я вызывал у нее неприязнь тем, что на фоне всеобщей бедности приходил в шикарных сапогах (кстати, с ноги друга моего М. Танича, которому они были малы. Ношу до сих пор).

Ездили мы по воскресеньям в Новую деревню на службу в Сретенскую церковь и были, можно сказать, оглашенными. Но после возгласа: «Оглашенные, выйдите» — никуда из церкви не выходили. После службы либо в кабинетике у отца общались с ним с глазу на глаз, либо у Зои Афанасьевны собирались все вместе. Зоя Афанасьевна — скульптор, специально снимала избу по соседству.

Время было, напоминаю, 1981 год. И за такое собрание можно было запросто вылететь не только с работы, но и из Москвы. Андрея Черняка потом таскали и вынуждали уйти с работы. А самого отца Александра могли за такие собрания просто посадить, поскольку подобное было запрещено. И нет сомнения, что сюда просачивались стукачи.

Никакого вина на этих посиделках не было. Приносили кто что мог: пироги, конфеты, сыр. Готовился чай, сидели, говорили, но в основном слушали о. Александра. Потом после общего чаепития отец разговаривал с каждым в отдельности, уединяясь в соседней комнатке. У каждого были свои личные вопросы, А. В. во всех этих вопросах заинтересованно и терпеливо разбирался.

Как же это заманчиво — переложить все свои трудности на чужие плечи. Спросить совета, чтобы не самому потом за решение отвечать. Но были, конечно, и вопросы общественные: кто-то приходил со своей статьей; кто-то со своими стихами; кому-то нужно было понять какой-то религиозный или философский вопрос.

Отец со всеми был приветлив и, я бы даже сказал, ласков. Хмурился, думая перед тем, как решить какой-нибудь «жизненно важный» вопрос. Он и во время службы — я не раз замечал — вдруг нахмурится, даже, мне казалось, независимо от того, что в это время произносил.

//197//

Может быть, это необходимо ему было для того, чтобы сосредоточиться на произносимом — ведь это нелегко из года в год произносить в церкви одно и то же, и каждый раз по-разному.

Удивительное дело — кого я только ни встречал там! Какие-то старые знакомые, которых сто лет не видел и просто забыл. А они вдруг здесь, в церкви. В то время верующие старались скрывать свою религиозность.

А то вдруг на посиделках появилась девица, ну, так сказать, из совсем другого, распутного мира. Сидела, внимательно слушала, и замашки где-то там оставила, и говорила совсем иначе.

Один дурачок вдруг туда зачастил. Нес ахинею, как и в миру. Я-то бы давно его послал, а отец терпеливо его выслушивал и что-то серьезно ему объяснял. И парень как-то иначе с ним разговаривал, чем обычно. Удивительное терпение — для каждого найти понятный язык, при этом оставаться самим собой и ни под кого не подлаживаться.

Как бы нам, артистам и писателям, уметь так, не подлаживаясь под публику, говорить с ней на своем языке, но все же ей более понятном и вызывающем реакцию. Для этого надо иметь свою публику.

У отца Александра она была. Уже потом, году в 1989-м, когда он был в Италии, на его проповеди собирались тысячные аудитории. Эти католики приходили на проповеди никому до этого не известного священника русской православной церкви, говорившего к тому же на русском языке (естественно, был переводчик).

Три месяца пролетели быстро, и вот 23 января 1982 года нас крестили. Собрались на частной квартире, где-то в районе Открытого шоссе. Человек тридцать, не меньше. Тут же и наш преподаватель Андрей Бессмертный, по совместительству и наш крестный отец.

Катя, красивая, тихая, милая женщина. Оля, тоже внешне довольно интересная женщина, влюбившаяся впоследствии в Юру по прозвищу Бегемот. Юра этот — врач-эндокринолог, с отличной памятью и, кажется, очень ленивый человек. Они с Олей впоследствии поженились, и ребенок родился, но счастье, как говорится, было недолгим, и Юрок по своему легкомыслию разойдется с Олей и женится на дочке А. В., но это совсем другая история. И о ней дальше.

Андрей с Кариной — многодетные и любимые мной прихожане Сретенской церкви.

Ада — маленькая женщина, уже в возрасте, детский врач.

Один математик, такой умный, что кажется, только он один и понимал, что нам преподавал А. Бессмертный. Еще одна женщина, по-моему, неравнодушная к Иммортелю, мать-одиночка. Хорошая была

//198//

компания. Наслушавшись «катехизатора», садились потом за чай, и начинались разговоры про все. И споры про все. Ну, например, действительно ли это тело и кровь Господня во время причащения или символы.

Эти три месяца пролетели, а для меня время было тяжелое. Мать моя, больная, уже еле ходила.

Как-то через несколько лет в поезде Будапешт — Москва, в купе, где сидели один очень известный критик, жена его, казачка, и еще одна женщина - переводчица «Анжелики». Был случай. Критик сказал, не помню уже к чему, что Богородица всегда держит младенца у сердца. Я по глупости своей вытащил из наружного левого кармана патриаршию иконку Божьей Матери и показал, что это не всегда так.

Критик разразился неприличной бранью по поводу церкви вообще, православной в частности, и стал меня позорить за причастность к церкви, вспоминал все грехи ее как в советское, так-и в дореволюционное время.

Я сдержался, чтобы не послать его как следует, и старался, правда с трудом, что-то объяснить ему. Во всех случаях, даже если и есть у церкви грехи, говорить в таком тоне об этом было непозволительно.

Вдруг с верхней полки спустилась жена критика, красавица-казачка, милейшая женщина, села напротив меня и сказала:

— Вы крестились. Как же вас напугали! И как мне вас жалко. — После чего заплакала.

Тут совсем уже стало как-то не по себе, причем всем я сказал, что жалеть им надо себя, потому что они неверующие. И перевел разговор на другую тему.

И в завершение разговора критик проиграл мне бутылку коньяка, поскольку не смог правильно назвать десяти заповедей Ветхого Завета.

Бутылку я потом в Москве разрешил заменить книгой пародий, которую критик с соавторами выпустил где-то в шестидесятых годах. Книга, кстати, замечательная. Да и критик талантливый, но и на старуху бывает проруха.

Интересно, как жена критика рассказывала о выступлении всей троицы где-то на вечере с литературными пародиями.

Пародии хорошие, но литературные, а не эстрадные. А они с ними вышли выступать. Ну и провалились. Были какие-то редкие смешки, в конце аплодисменты вежливости — и все.

Шли после концерта по улице удрученные. Шли некоторое время молча. Потом один сказал:

— А в этом месте смеялись. — Другой добавил:

— И это вроде прошло хорошо. И там вроде смех был.

В общем, пока дошли до дома, жутко все возбудились и уже считали, что в конце была овация. А дома отмечали уже большой успех своего выступления.

//199//

Вот такие мы все тщеславные, наивные и восторженные творческие дети. Почему я вспомнил этот эпизод в купе? Нет, не от испуга обратился я к Богу. Не по пословице «як тревога, так до Бога».

Мать больна. Очень тяжело. Я молился, не будучи крещеным, но уже чувствуя, что Бог есть. В комнате у меня висели иконы. Я молился, стоя перед иконами.

Мать моя просто падала в то время после операции, облучения, химиотерапии. Она принимала капли народного целителя из Ташкента и стала поправляться. Конечно, можно рационально все объяснить: резко перестала принимать преднизолон и падала от шока, потом пришла в себя или стала действовать настойка из трав и т.д. и т.п. Но я-то знаю, что это Бог услышал меня и сделал так, что она стала чувствовать себя лучше. В общем, я верю — и все. А вы можете не верить — если не хотите. Можно, конечно, спросить, а почему все-таки она умерла через несколько лет и все от той же болезни. Отвечаю: сам виноват и даже знаю в чем.

22 января день рождения Александра Владимировича, а 23 он крестил нас. Собралось человек тридцать. Пришли и друзья. Те, кто уже был ранее крещен о. Александром. Отец опоздал. Потом уже, много позже, я узнал, что он хоронил своего тестя, отца Натальи Федоровны. Мог бы отменить крестины, но не отменил, знал, как мы их ждем.

Все — торжественно. Мы с зажженными свечами. Своим замечательным голосом отец Александр произнес проповедь, прочел молитвы. И мы молились вместе с ним. Затем отец Александр обошел каждого из нас. Когда до меня дошла очередь, о. Александр спросил у Андрея, какой святой Лев близко от 23 января. Андрей вспомнил Льва — папу римского — 3 марта. Лион в переводе Лев.

Хотя потом я посмотрел, есть один Лев и ближе, февральский — епископ, тоже хороший человек. Но как уж нарекли мне Льва — папу римского, так я его своим святым и считаю, так что именины у меня 3 марта.

При крещении о. Александр всем дарил крестики и мне подарил крестик, привезенный из-за «бугра». Распятие — по тем временам — у нас редкость. Мне казалось, что он испытывает ко мне какую-то особую симпатию и потому подарил мне не обычный оловянный, а такой вот симпатичный крестик стальной.

Но теперь я понимаю, что все мы, духовные его дети, так думали. Каждый думал, что именно к нему особая симпатия.

Это свойство хороших стихов. Каждый понимающий их, прочтя, думает: это написано специально для меня. Поскольку именно мои чувства затрагивают и именно мои мысли раскрывают.

После крестин чай с пирогами и разговоры до глубокой ночи.

Не будем забывать, шел 1982 год, и за обряд на дому, да еще групповой, за это ему грозила тюрьма. Однако Бог спас.

//200//

Я потом спрашивал А. В., почему в те годы его не посадили. Ведь поводов было достаточно. Тогда не посадили, а в газетах травить начали уже позже. В «Труде» была просто клеветническая статья о том, как А. Мень встречался с каким-то иностранцем, чуть ли не шпионом. И как из своего дома выгнал какую-то несчастную женщину на мороз.

А там на самом деле была семейная ссора, и А. В. пытался помирить мужа и жену. В общем, заказная статья с целью опорочить... Видно, тогда-то и хотели взять и готовили общественное мнение. Но это уже было позже, в начале перестройки и нового мышления. Таскали его в КГБ на «беседы», а попросту — на допросы. И вся наша община, распределив по часам сутки, молилась за него непрерывно.

Мне, видно, как нерадивому, часа не выделили, и без меня хватало, так что я за него молился вне графика. И вот, не арестовали. «Господь сохранил», — ответил отец Александр.

Сегодня 7 августа 1991 года. Помер мой кот Васька. 3 дня назад кто-то отравил его крысиным ядом. Может быть, травили крыс на соседних дачах, а может быть, кто-то из «доброжелателей» специально подкинул приманку с ядом нашему Ваську. 3 дня уколов, вливаний, и все бесполезно. Оказалось, что у него сожжен ядом пищевод, а как следствие яда — воспаление почек.

Он очень мучился, и мы его мучили лечением. Кроме местного, толкового ветеринара, который уже чувствовал, что сделать ничего нельзя, я привез из Москвы придурка, который, пытаясь помочь, только приносил коту боль. В общем, жена моя Ленка ревет, и я тоже.

Вот и все. Нет Васьки, и оставаться здесь, на даче, тошно. Когда-то Александр Владимирович приезжал к нам в Кстинино, где мы снимали убогую комнату в деревенской избе. А вот в прошлом году мы все собирались, и Александр Владимирович, и Наталья Федоровна, приехать к нам в Воронине и съездить поблизости на водопад Гремячий. Но шла у нас год назад стройка, и тогда так и не собрались. А в этом году Александра Владимировича уже нет, хотел привезти Н. Ф., но уже, видно, тоже не придется.

Я думаю о том, что живет на свете человек, отравивший моего кота. Если он просто травил крыс, он ведь, наверное, должен понимать, что эту отраву может съесть кошка или собака, забежавшие на его участок. Но он все равно разбросал эту отраву, сказав себе: «Да хрен с ними. Не будут здесь бегать».

А, может, этот человек из неприязни ко мне дал моему коту отраву. А, может, этот проклятый человек специально разбросал отраву, чтобы разогнать котов, которые мешали ему спать.

//201//

Интересно, если бы этот человек — противно даже называть его так — если бы он видел, как мучается мой кот от его отравы, интересно, что-либо дрогнуло бы в нем, стало бы ему жалко кота, меня, мою жену, или он бы тупо продолжал твердить, что кот мешал ему жить? Так же тупо, как эти, которые до сих пор утверждают, что Сталин боролся с врагами народа и при нем был порядок.

Есть ли у этих людей жалость вообще? И есть ли у этих людей хоть какая-то любовь к живому? В Бога они не верят, но людей-то они хотя бы чуть-чуть должны любить. Ни в одной стране, где я побывал, я не видел на дорогах раздавленных кошек и собак.

А у нас на Ярославке ни разу не было, чтобы на этих 80 км не лежала какая-то погибшая кошка или собака.

Солоухин где-то написал, что за 30 лет езды на машине не раздавил ни одной кошки.

Допускаю, есть случаи, когда уже ничего сделать нельзя, не успеешь затормозить. Но это редкость. А в основном давят оттого, что и за живое существо не считают. Да просто даже и в голову не берут. Что такое для него кошка или собака? Ну попала под машину и попала. А некоторые просто специально наедут. И еще порадуются, что она не успела увернуться. Где-то с год назад в газете писали, что в Кривом Роге некоторые дети развлекаются тем, что прибивают котят гвоздями к асфальту.

Где это еще может быть, в какой стране?

73 года коммунистическая партия воспитывала в этих людях злобу, жестокость и бесчеловечность. За 73 года создана особая порода людей: бездушных, лживых, жадных, ничтожных. Нелюдей. Это не гены. Это дьявольское воспитание. Строй, плодящий дьяволов.

Господи! Спаси нас и сохрани! Есть же много добрых, умных, честных и порядочных людей. Этот парень, местный ветеринар, который ездил со мной и до работы, и после. И не важно, что я ему платил. Нелюди и за деньги ничего не сделают, чтобы помочь. А этот парень, если бы я и не платил, все равно бы поехал лечить. Хороших людей не меньше, чем плохих, только они хуже организованы.

Говорят, простой народ добр, справедлив и жалостлив.

На рынке этот добрый простой народ волокет поросят за задние ноги мордой по земле, не обращая ни малейшего внимания на поросячий визг. А ведь можно было и в мешке нести. Петухов таскают вниз головой за лапы. Ну зарежешь ты его, но зачем мучить-то? Под Сухуми я видел, как пара малышей, поймав птицу, привязали к ее лапкам веревку и отпустили птичку на погибель. И это все на глазах у матери, которая и не подумала их остановить.

И только когда я прекратил это мучительство, она будто проснулась и отругала их. И это все простой народ. И в то же время теща моя, простая неграмотная женщина, необыкновенной доброты, и

//202//

пальцем кошку бы не тронула. А муж ее, царствие ему небесное, колотил нещадно и ее саму, и многочисленных их детей.

Разный он, простой народ.

А. В. любил приводить такой пример. Неподалеку от его дома стояли два магазина. Ни в одном, ни в другом ничего путного не продавалось. Но в одном продавщица всех облаивала, а в другом со всеми говорила по-человечески. И все ходили к этой второй. А я про себя добавил: на радость первой.

VII

А теперь начну издалека. Когда-то у нас в МАИ руководил самодеятельностью актер Театра на Таганке Анатолий Васильев. Ставил хорошие спектакли: «Лисистрату», «Синий апрель», по М. Анчарову. Одним словом, готовился стать режиссером. По его просьбе мы с моим соавтором В. Чудодеевым пытались инсценировать «Чудеса в Гусляре» Кира Булычева.

И вот мы идем втроем или вчетвером к Васильеву. Ведет нас будущий кинорежиссер, а тогда студент Добровольский. Раньше я никогда у Толи в гостях не был, хотя знаю его давно. Идем мы от метро к дому Васильева, и я рассказываю, какой прекрасный фильм И. Авербаха, «Монолог», видел я вчера и какая там играла замечательная, новая, совершенно незнакомая мне актриса Неелова или Неёлова.

И вот я про эту Неёлову разливаюсь соловьем, поскольку эта актриса понравилась мне чрезвычайно и игрой своей, и внешностью.

Я разливаюсь, а Добровольский и другие почему-то ухмыляются.

Мы подходим к дверям квартиры, Добровольский звонит и отходит, я остаюсь перед дверью. Дверь открывается, и передо мной оказывается эта самая Неелова. Я теряю дар речи, просто немею, даже поздороваться не могу, но дальше происходит совершенно невероятное. Эта Неёлова говорит:

— Лион, ты что, меня не узнаешь?

Тут меня просто чуть кондратий не хватил, оказывается, Неёлова, жена Толи Васильева. Васильев дружил с моим приятелем Хромовым. Царствр ему небесное. И на очередной свадьбе этого Хромова Васильев был с Мариной. Там мы и познакомились. Но я на свадьбе веселил гостей, а она тихо сидела и слушала. Я даже и сопоставить не мог этих двух Марин.

Так я познакомился с тогда еще мало известной актрисой. Потом я ее время от времени встречал: то в доме у А. И. Райкина — они с Костей прибежали после просмотра в каком-то театре, потом в «Актере», то у Центрального рынка. Мы с ней разговаривали как даль-

//203//

ние знакомые, и я чувствовал, что я ей не очень-то симпатичен. Она человек скромный, сдержанный, а я был болтлив до развязности.

Я, конечно, не всегда такой, но бывает от зажатости ударяешься в другую крайность... С возрастом у меня это проходит, и, думаю, лет через 70—80 пройдет окончательно. Так вот, году в 1987-м совершенно случайно, гуляя в Юрмале по пляжу с Хазановым и Златой, мы встретили Марину с Крыловой.

Пошли вместе. Болтали про всякую ерунду. Хазанов стал меня пародировать... И у Марины от смеха просто истерика началась. Она человек смешливый, но среди своих, близко знакомых людей.

Как-то так получилось, что мы и в другие дни гуляли вместе вчетвером, втроем, а потом и вдвоем. Она поняла, что не такой уж я и развинченный, и я понял, что не такая она и величественная, в общем, подружились. Раза два потом виделись в Москве.

В феврале Марина родила дочку Нику, как она называла Никуцию. И тут, собственно, начало того, ради чего я делал такое длинное вступление.

Я предложил Марине крестить девочку. Марина сама крещеная. Но в церковь ходила редко. Думаю, еще и потому, что она актриса известная, кто-то узнает. А она очень скромный человек, не преувеличиваю, очень скромный.

Сама про себя говорит: «Меня нигде не узнают. Даже в Доме кино на входе билетерши говорят: «А ты, девочка, куда? Тебе еще рано на этот фильм». Притом что актриса уникальная. Кажется, это никому доказывать не надо. Достаточно вспомнить ее диапазон от девочки из «Спешите делать добро» до чеховской героини из «Трех сестер».

А если бы вы только видели, как она пародирует актеров! Это просто фантастика. Я много раз пытался уговорить ее выступить на эстраде — ни за что. А она свободно показывает буквально всех. Когда она мне просто в разговоре, мимоходом показала Доронину и Гурченко, я умирал со смеху. А ведь я-то уж повидал на своем веку хороших пародистов. Причем ей не нужен никакой написанный текст. Она на ходу сама что-то сочиняет. Однажды мы сидели в ЦДЛ. С ней и Ольгой Михайловной Яковлевой. Марина стала рассказывать, как Яковлева разговаривала с каким-то милиционером, который их куда-то не пускал. И вдруг Марина пальцем ткнула в щеку Яковлевой и, крутя этим пальцем в щеке, стала жеманно говорить: «Так вы нас пропустите или не пропустите?»

Я и все окружающие просто плакали, потому что только что мы видели саму Яковлеву, точно так же говорящую.

Ольга Михайловна — человек обидчивый, но тут даже она обидеться не могла, хохотала больше всех необыкновенным своим смехом.

Однажды мы с ней, с Мариной, ехали на машине. И она, как всегда, издевалась — характерец тот еще — над моим умением водить.

//204//

Она мне вдруг показала Клару Новикову, и мы чуть не врезались в столб. Я просто не мог вести от смеха. Извините за отступление, не могу удержаться, люблю.

Она, Марина, хотела крестить дочку, но что-то все время откладывала — то ли не решалась, то ли хотела через кого-то другого это сделать. Она к тому же не хотела приходить с ребенком в церковь по понятным на то время причинам. Я ей рассказывал об А. В. Она, конечно, до меня и не слышала об отце Александре. Марина Александру Владимировичу нравилась как актриса. Он высоко ставил ее талант. Когда я попросил его приехать к Марине, он тут же согласился. Не из-за ее известности. Так же он ездил крестить и самых простых людей. Мы с ним вместе по его приглашению ездили в Пушкино. К какой-то старушке в бедную чистенькую квартиру. Он в этот день крестил ее внучку, а вечером, чтобы не обидеть старушку, мы поехали на угощенье к ней.

Марина, повторяю, не знала, кто такой А. Мень, и никогда его не видела. Я ей сказал — хороший священник, она поверила. Она вообще в ту пору была далека от религии, хотя в церковь приходила — постоять, подумать.

Когда я ей сказал: «Получается, что я буду крестным отцом девочки», она мне ответила вопросом: «А разве еврей может быть крестным отцом?»

Тут даже не только то, что я не был ей близким другом, но и то, что она действительно не знала.

В назначенный день они с ее подругой-писательницей и актрисой Катей Марковой ждали нас дома у Марины. А я съездил на машине в Новую деревню и привез Александра Владимировича. Он был, естественно, в рясе. Мама Марины готовила на кухне, а нас встретили в прихожей Марина и Катя.

Они увидели отца Александра и просто остолбенели. Они глянули на него обе разом, стоят и ничего сказать не могут. Он поздоровался, они в ответ что-то пролепетали. Отец пошел мыть руки. А эти две так и стоят, с места не могут сдвинуться.

Марина говорит:

— А почему он такой красивый? Я говорю:

— А вы какого ждали?

И вдруг я представил себе, что они ожидали увидеть. Батюшка из деревни пусть даже «Новой», в валенках, телогрейке, с мешком за спиной, ряса из-под телогрейки. А тут вдруг — высокий, красивый, глаза умные, улыбка обаятельная.

Мне вдруг стало жутко смешно.

Но тут из ванной вышел А. В., не до смеха, мы прошли в маленькую комнату. А. В. вынул картонный складень и все, что необходимо

//205//

для крестин. Посадил Катю и Марину напротив себя и минут двадцать рассказывал им, что означает крещение, для чего оно нужно, и вообще поговорил с ними о Боге, так как только он и мог поговорить. А эти две гордые и независимые сидели как школьницы, лица вверх, полные внимания и почтения. Интересное дело, когда он мне что-нибудь объяснял, даже какие-то сложные вещи, но простыми словами, я все понимал. Какой-то канал между нами, по которому вся информация четко до меня доходила.

А другой объясняет, я не могу сосредоточиться, теряю нить рассуждений и через пару минут просто отключаюсь. Другой священник проповедь говорит — не могу понять, про что это — отвлекаюсь. А от него каждое слово входит в меня и куда надо укладывается.

Вот и эти две сидят и слушают, притихшие.

Потом крещение. Ничего не помню, кроме того, что держал на руках маленькое это тельце и жутко боялся уронить Никуцию... Я уже и не слышал ничего, боялся шелохнуться. Да ведь и держал-то я такого маленького ребенка впервые в жизни. Потом мы в соседней комнате сели, выпили, Марина очень хорошо все приготовила. Закусили, я вспомнил этого воображаемого сельского батюшку, стал хохотать, рассказывая А. В., кого они вместо него ожидали увидеть, — что-то уж я развеселился не в меру.

Марина сказала: «Я не ожидала, что у тебя такие замечательные друзья». Фраза для меня обидная, и я потом сказал А. В.: «Видите, какого она обо мне невысокого мнения».

А. В. меня успокоил, сказал, что она просто неточно выразилась. А Марина потом даже извинилась за эту фразу. Ну, да Бог с ней, этой фразой.

А. В. сидел за столом серьезный. Вообще, все было как-то торжественно и празднично. Я до сих пор вспоминаю это как праздник, и, думаю, Марина тоже.

Интересно еще, что Катя Маркова подарила А. В. свою книжку. Она также хотела привезти к А. В. сына в Новую деревню. Трудный мальчик, и она хотела, чтобы А. В. поговорил с ним.

Прошло недели две, и А. В. говорит мне: «Передайте Кате, что ее книга мне понравилась».

Я не поверил своим ушам. Кто ему Катя Маркова, когда у него столько дел, столько книг! Библиотека у него огромная. Читать для работы надо очень много. Когда же он успел Катину книжку прочесть?

«Прочел. Я в электричке читаю. 40 минут от Семхоза до Пушкино, 40 минут назад». И так все книги, что ему дарили, читал.

Я очень рад, что именно отец Александр крестил дочь Марины. То, что он крестил, это как благословение от Бога на всю жизнь. Я это по себе знаю. Особое чувство от того, что именно он крестил. И если грешишь, вдвойне стыдно, потому что от него крещение принял.

//206//

Кате слова отца я передал. Катя все собиралась с сыном, собиралась приехать, а теперь уж и собираться некуда.

Марине я уже в 1991 году на дне рождения Ники подарил цветную фотографию отца Александра, сделанную в Италии. Там его фотографию выпустили, когда-то и у нас выпустят.

Для чего я вспомнил эту историю? Хотел показать, какое он впечатление оказывал на людей, видевших его впервые. А ведь Марина немало повидала интересных людей, и вот такое впечатление.

VIII

А вот другая история. Мы с женой были в Ялте осенью 1990 года, и нас один приятель повез под Форос. И вот там на самой верхотуре, на горе над морем, зашли мы в церковь, только-только отрестав-рированную. Еще, кажется, и не до конца. Я подумал, как хорошо здесь над морем, как красиво. И пусть его в этой церкви помянут и написал на бумажке «протоиерей Александр убиенный».

И протянул бумажку женщине за свечным ящиком. Она взяла бумажку, прочла и заплакала. Говорит: «Я знала отца Александра. Я его статью в газете прочитала и написала ему письмо, а он мне ответил и книжку свою прислал».

Вот так на краю земли, у моря, простая женщина знает отца Александра. Но самое главное, что он ей не поленился ответил и книжку прислал.

Когда погиб он, я позвонил Ноткину на «Добрый вечер, Москва» и попросил его сказать об этом в передаче. Он поддержал меня и хотел, чтобы я сказал об А. В. Мне было все равно, кто скажет. Лишь бы было сказано. Редактор рассудила, что мне, юмористу, лучше не выступать по этому поводу. Я дал все книги Меня Ноткину, рассказал ему, что мог, коротко, естественно.

Он все, слово в слово, запомнил, показал зрителям книги, толково рассказал. Думаю, все должны были узнать о его уходе и об этом страшном злодеянии.

А уже в 1992 году, в последнюю пятницу января, через неделю после дня рождения А. В., я сделал передачу, посвященную А. В. До этого уже 2 раза была передача «Шоу-Досье» — час двадцать — прямой эфир. Развлекательная передача. О. Газманов, А. Макаревич и так далее. А тут я вдруг, не спросив начальства, взял и объявил: «Следующая передача будет посвящена Александру Меню». Редакторша устроила мне скандал, главный редактор сказал: «Передайте ему, что это может быть последней его передачей». Я подумал: пусть будет последней, но я все равно ее сделаю, вопреки всему.

//207//

Я понимаю опасения начальства. Во-первых, передача развлекательная. Сам я юморист — и при чем здесь, казалось бы, А. Мень. Но у меня на этот счет другое мнение.

Я пригласил гостей передачи — друзей А. Меня: Александра Борисова — священника и депутата, Владимира Илюшенко — историка и философа, Алика Зорина — поэта, брата о. Александра Павла и религиозного обозревателя газеты «Куранты» Олега Кротова. Публика была хорошая: человек десять из религиозного общества. Остальные тоже, видно, знали, о ком речь, и пришли не случайно.

А. Борисов отвечал на вопросы отлично. Зорин прочитал хорошие стихи про «шестирима». Но больше всего мне понравилось то, что сказал В. Илюшенко, — про убийство. А. Меня, как и Христа, убили три силы: чернь — в лице толпы, в данном случае уголовник, государство — в лице Пилата, в данном случае КГБ, и церковь — в лице первосвященников, в данном случае правое экстремистское крыло православной церкви.

Не мне судить, какая была передача, но никогда ни за какие свои юмористические выступления я не получал столько похвал. Даже месяца через два меня встречали люди и благодарили за эту передачу. Бог помог, и начальство ни слова плохого не сказало.

Два дня назад, 12 августа 1991 года, ходил в Загорской лавре к старцу Науму. Настроение после смерти кота препоганое. От всего вокруг происходящего тошно. Думал, старец как-то облегчит мое состояние. И была еще тайная надежда встретить такого человека, который мог бы стать духовным наставником.

Про старца этого мне уже несколько раз разные люди говорили. Накануне не попал к нему. Он принимает в подвале трапезной церкви, в медпункте. К нему целая толпа. Очередь не очередь. Так, стоят толпой. Он выходит и сам выбирает, с кем говорить. А кто-то нахально к нему лезет, и тоже получается.

В воскресенье так вышло, что толпа меня прямо внесла в его каморку, но поговорить не удалось, он уходил на службу. Сказал мне: «Это как в армии — приказ надо выполнять. Вот и выполняю».

Подарил мне две брошюрки и сказал: «А ты или завтра приходи, или сегодня в скит иди собороваться».

Я поехал в скит, километрах в трех от Лавры. Один мужичок согласился показать, где это. Я спросил его про отца Наума. Мужик сказал: «Да он уже старый, должна благодать на нем быть». И посоветовал: «Ты не жди, а сам к нему иди, а то его там заморочат».

//208//

На следующее утро я приехал в Лавру к семи. К старцу снова толпа. Часа полтора мы ждали, пока он с кем-то беседовал. Стоим в маленькой прихожей один к одному, как селедки в банке. Он появился, и я сразу к нему:

— Вы мне вчера сказали — прийти сегодня.

Он прошел мимо, но, чувствую, узнал, потом вышел, долго с какой-то женщиной говорил, потом с другой.

Я думаю, до десяти жду и уеду, поскольку надо к одиннадцати в Москве быть.

Еще с полчаса подождал. Он вышел ко мне, говорит:

— Давай, иди сюда.

Сел на улице на лестничной площадке на стул. Вокруг толпа. Мы с ним в центре. Я уже собрался было спрашивать, а он с какой-то женщиной заговорил, потом объяснял ей, как в Ярославль проехать с мальчиком. Потом дал ей деньги на дорогу. Я тоже дал. Потом он с другой женщиной при мне говорил. И когда я от нетерпения уже внутренне из себя выходил, он ко мне обратился:

— Ну, что у тебя? Я говорю:

— Вчера по вашему совету соборовался.

— Все на исповеди сказал, все грехи вспомнил?

— Старался.

— Женщин у тебя много было?

— Много.

— Человек пятнадцать?

— Больше.

Он мне вопросы тихо задает, а я ему ответы на ухо. А вчерашний батюшка, соборовавший, вообще заставил всех, с кем жил, поименно вспомнить.

Я говорю:

— Это невозможно.

— Нет, вспоминай и записывай.

Ну я навспоминал, но далеко не всех.

Батюшка молодой, говорит:

— По годам тогда вспоминай.

Ну в общем, как-то мы с ним на общем среднем числе сошлись.

Интересовался извращениями, но, к счастью, в мужеложестве я не замешан. Короче, отпуская мне грехи, он сказал, чтобы я бросил заниматься юмором, мол, нехристианское это дело.

— Бросай, — говорит, — тебе и до пенсии уже недалеко. — Мне тогда 51 был, хорошенькое недалеко!

И вот теперь я перед старцем, и он мне опять говорит, как вчерашний батюшка:

— Бросай юмор!

//209//

Я говорю:

— Как же так, вот мой духовный отец Александр Мень (старец его, конечно, знает) говорил мне, что надо этим заниматься, что дело это нужное.

— Ну и что? — говорит старец. — Нельзя же все время букварь читать, ты уже не в первом классе. Надо глубже смотреть. Вот ты займись историей, допустим, напиши об извозчичьих парках в Москве, там тебе и юмор будет. А будешь об извозчиках писать, и про монастыри московские напишешь. Вот Сретенский монастырь был. Встреча иконы там состоялась.

И далее он стал очень толково рассказывать о Тохтамыше. Параллельно задавал мне вопросы:

— А как называлась столица татарской орды? Вот хоть убей, знал ведь, а сейчас забыл.

— Сарай называлась. Видишь, — говорит он, улыбаясь, — всякие басни ты знаешь, а историю нет. Тут он вдруг сказал:

— А то материал есть на целый роман о Наполеоне, потянешь? Как у тебя с головой-то?

— С головой, — говорю, — вроде ничего, но не потяну.

— Ну тогда про извозчиков, — соглашается он. — Я тебе скажу, к кому обратиться. В Донском монастыре к Ивану Сергеевичу, он про парки извозчичьи хорошо знает. — И дальше опять историю излагал, потому как история России — это история русской церкви.

На какие-то вопросы я, справившись со смущением, отвечал, но, конечно, посрамлен был в своем незнании истории. Да я и что знал-то, тут же забыл. У меня-то свои вопросы.

— Батюшка, у нас с женой детей нет.

— Ну нет, — говорит старец, — значит, и вины вашей в том нет. Благословил он меня, сказав перед этим:

— Ну ты как, сразу большую книгу выпустишь? Да нет, лучше брошюрку маленькую, а уж потом большую. Выпустишь, так мне принеси.

Лет ему, наверное, за 70. Весь белый, сухой. Похож лицом на артиста Лапикова. Глаза умные, острые. В здравом уме и памяти.

И тоже предложил юмор бросать.

Каждый, кто всерьез занимается юмором и при этом хоть иногда задумывается, для чего он в принципе живет, рано или поздно начинает мучиться вопросом:

— А имею ли я право смеяться над другими? А нравственно ли это вообще — заниматься смехачеством, сатирой, высмеиванием?

Знаю, что пытались на этот вопрос ответить и Свифт, и Салтыков-Щедрин. А Зощенко, пережив тяжелую драму, просто перестал

//210//

заниматься юмором. Ильф записал: «К сорока годам рудники нашего юмора стали иссякать».

Недаром, как правило, все юмористы рано или поздно уходят из юмора — кто в прозу, кто в драматургию, кто в мир иной.

И склад ума, и настроение с возрастом меняются, как-то становится не смешно. А потом ведь сказано: «Не суди, да не судим будешь».

Конечно, лучше всего смеяться над собой. Ну как Марк Твен. Я имею в виду «Как я редактировал сельскохозяйственную газету» или учился кататься на велосипеде. Вроде про себя. Хотя и он поливал и ближних, и дальних вовсю. Достаточно вспомнить его издевательскую фразу о немецком языке.

Году в 1984-м и меня этот вопрос нравственности юмора загнал в тупик. И я пошел к А. В. и спросил, не пора ли мне это дело бросать, хотя, честно говоря, ничего другого я делать не умею. А.В. сказал мне, что дело это нравственное, что я смешу людей, поднимаю их настроение, даю им разрядку и что это редкий дар — смешить людей. И более того, предложил мне впоследствии через несколько лет, всерьез предложил, вместе с ним выступать.

— Вы и я в одном вечере.

Он в то время уже вовсю выступал. И я даже организовал его вечер в ЦДЛ. Зал был почти полон, хотя никаких афиш в городе не было. Два с лишним часа он отвечал на вопросы. Отвечал блестяще.

Я, конечно, почти ничего сейчас уже и не помню, но один вопрос врезался.

— Кто вы по национальности? — спрашивали его в записке.

— Я еврей, — ответил А. В., — и горжусь тем, что в моих жилах течет кровь девы Марии и апостолов.

Этот вопрос ему задавали часто, и всегда он на него отвечал именно так. Думаю, тот, кто писал записку, отлично знал, кто Мень по национальности.

Культорги, которые в ЦДЛ организовывали этот вечер, предлагали мне представлять А. В. Но я отказался. В то время один еврей представляет другого еврея, православного священника... Я бы, конечно, представил, и с удовольствием, но понимал, что как только моя кандидатура дойдет до директора, так ее тут же и снимут. Зачем же нарываться на отказ? Так вот. А. В. предложил мне выступать вместе с ними, и я с радостью согласился. Он сказал, что сделает лекцию минут на 30 — «Юмор и христианство». И, конечно же, будет отвечать на записки.

Он, кстати, хотел издать книгу вопросов и ответов на записки. Потом я стал думать об этом совместном выступлении. Придут люди, явно придут на встречу со священником А. Менем. Я бы сам к нему пошел, а не к себе. Серьезные придут люди, с серьезными вопросами. С вопросами веры, жизни и смерти.

//211//

А туг я со своим легковесным юмором, ну, найдется у меня два-три приличных литературных рассказа, которые можно будет со сцены при нем прочитать. А все остальные эстрадные, злободневные монологи — и как же я буду выглядеть рядом со знаменитым проповедником?

В общем, я испугался. И на повторные предложения я как-то уклончиво говорил, что вот хорошо бы, чтобы не только я, а, допустим, еще и поэт Алик Зорин, и какой-нибудь музыкант, тогда вроде и я был бы уместен.

Теперь жалею, что не сделал совместных выступлений. Ведь, чтобы не позориться, пришлось бы тянуться, пришлось бы специально что-нибудь написать. Глядишь, что-нибудь приличное и получилось бы. Да, еще старец сказал: «Надо на евангелические темы писать». Хорошо бы... да как?

В 1984 году после лечения у разных экстрасенсов, после всяких диет и обертываний в мокрую холодную простыню загремел я с сердцем в институт Склифософского.

Было это первого-второго марта, а на 14-е у меня был назначен творческий вечер в Театре эстрады. Позвал я туда выступать Хазанова, тогда еще мало известного Задорнова, композитора Мигулю, Шаин-ского, чтобы исполнили по одной моей песне для разрядки говорильни. Этуш тоже должен был прочесть один мой с Чудодеевым рассказ.

Выписался я из больницы дня за четыре до вечера и пригласил в Театр эстрады А. В. И он приехал с Натальей Федоровной из-под Загорска. Худ и плох я был до невозможности. Как сказал потом один мой приятель: «Тебя из-за стойки микрофона не видно было». Но вечер прошел хорошо... И, конечно, приятно было, что А. В. приехал. А я его даже не смог отвезти назад в Загорск. Только до Ярославского вокзала довез. Ехали в машине Александр Мень, которого как раз в то время КГБ таскало на «собеседования», и Миша Задорнов, который как раз в то время руководил в КГБ агиттеатром. Вот такая вот бабслей, как говорит один мой друг.

Никогда ничего лишнего на политические темы А. В. не говорил. Он и не был политиком, он был священником, христианином и своим миссионерским трудом боролся за свободу Церкви. Но, как человек уникального ума, не мог не понимать и не анализировать происходящего вокруг. Задолго до всех говорил он мне, что Горбачев понял невозможность для СССР соревноваться с США в военном отношении. Поэтому необходим мир и необходимо движение навстречу США. Но оно невозможно без внутренних преобразований. Именно

//212//

потому Горбачев и пошел на перестройку. «Ну а мы, — говорил А. В. — будем себе работать, пока лев спит».

Еще одна ситуация была связана со Станиславом Куняевым. Мы с ним познакомились в Австрии. Была поездка от Союза писателей. До этого я, естественно, слышал о Куняеве как о заядлом антисемите и старался держаться подальше. И он вел себя по отношению ко мне очень осторожно. Читал в автобусе по просьбе туристов какие-то совсем неплохие стихи. Мы с ним пару раз даже поговорили. Никакой враждебности по отношению к себе я не почувствовал. Я даже спросил его приятеля Леву Новогрудского, как он дружит много лет с человеком, слывущим таким антисемитом.

Лева сказал, что никогда это по отношению к нему никак не проявлялось.

В день отъезда из Австрии домой Куняев даже оказал нам услугу. Мы сидели в автобусе и готовы были уехать. Вдруг входит Куняев и спрашивает, кто оставил чемодан в гостинице. Чемодан оказался моей жены. Жена была, естественно, счастлива: еще бы, там лежали две австрийские кофты и сапоги. Я пообещал Куняеву в Москве поставить две бутылки водки, что и выполнил по приезде домой.

Вот такие у нас с ним установились отношения. Потом пошли всякие эксцессы, связанные с Куняевым, с кем-то там он на съезде подрался, и я, встречая его, все время подшучивал:

— Ну, кого сейчас громим?

Пока он как-то однажды не сказал мне обиженно:

— Зря вы так ко мне, вы меня не знаете, вы бы почитали мои стихи, может быть, изменили бы свое мнение. — Я смутился и стал говорить, что ничего не имею против его стихов, но вот со всех сторон только и слышу, что там он подрался, здесь на кого-то напал в печати.

А дальше у нас уже пошли разговоры. Я его прямо спросил, что он имеет против евреев. Он сказал:

— Ничего, у меня племянница еврейка. Я против русофобии.

Все наши случайные встречи слились в один диалог. Вдруг он однажды мне заявил, что все телекомментаторы на ТВ — евреи, особенно нападал на Боровика. Я ему говорю, какое имеет значение, кто он по национальности. Если он плохо работает, тогда его надо гнать с ТВ, а если хорошоДо какое имеет значение, еврей он, татарин или таджик.

Однажды разговор получился уже на повышенных тонах. Встретив его после очередного черносотенного выступления, я прямо его спросил:

— Вы что, хотите, чтобы нас всех поубивали?

— Нет, — сказал он, смешавшись.

— Тогда зачем вы натравливаете на нас народ?

— Вы поймите, — начал он, — я не против евреев, я против русофобии. Вы ведь ничего не знаете. Вы бы почитали, что пишет в жур-

//213//

нале Щербина, она обливает грязью русский народ. — А я как раз эту Щербину давно знаю и говорю:

— Она абсолютно русский человек.

— Вот, — закричал он, — значит, и русские могут быть русофобами. Я и против нее выступаю.

— В основе антисемитизма, — продолжаю я, — по словам русского человека Бердяева, лежит зависть бездарного человека.

— Бердяев, — говорит он, — не всегда так думал, к концу жизни он пересмотрел свои взгляды. Я думаю, он перепутал Бердяева с Розановым, который наоборот пересмотрел к концу жизни свои антисемитские взгляды. А, может, это у него прием такой — сказать чушь, а ты проверяй потом.

Разговор наш происходил в Пестром зале ЦДЛ. Мы были разгорячены, и я не заметил, что вокруг нас слушают.

Как только мы расстались с Куняевым, ко мне подошел корреспондент «Свободы» и директор дома и говорят:

— Зря ты с ним разговариваешь. Ты ничего ему не докажешь. Как говорится, ссы в глаза, скажет — Божья роса. Ты вообще, — добавил кто-то, — не должен ему руки подавать.

Я передал весь этот разговор А. В., и он сказал:

— Обязательно надо с ним разговаривать. Надо доказывать ему, объяснять, какой бы он ни был. Всегда есть надежда, что человек что-то поймет.

Ну вот... А после того как убили Александра Владимировича, как-то не хочется никому ничего доказывать и разговаривать не хочется. Ведь те, кто направляли убийц, наверняка были антисемиты.

Следствие застопорилось, никого, по-моему, не ищут. Да и кто это будет искать самого себя? Может, теперь, когда будут перетряхивать архивы КГБ, что-либо и всплывет. Да и то вряд ли. После смерти А. В. меня нашли следователи из Загорска. Искали они меня долго. Вышли на Хазанова, спросили у него мой телефон, жаловались, что не могут найти меня. Хазанов сказал им: «Как же вы можете найти убийц, если вы не в состоянии найти телефон члена Союза писателей, который есть в любом справочнике СП?». — А на Хазанова они вышли, потому что нашли его фамилию в церковной книге в числе жертвователей Сретенской церкви.

Дело в том, что 4 мая 1990 года в зале «Октябрь» был концерт в честь моего пятидесятилетия. Там выступали Петросян, Винокур, Хазанов, Задорнов, Дабужский, «Гафт-компания» и др. Я попросил у всех разрешения весь гонорар отдать православной церкви, а именно Сретенской в Новой деревне. Все согласились. Деньги я отвез о. Александру, староста их оприходовал и всех благотворителей записал, чтобы поминать. Вот оттуда следователи и выудили фамилию Хазанова. Деньги были отданы на строительство, и месяца через два староста с

//214//

гордостью показывал мне бетонные блоки: «Вот, на ваши деньги купили». Должны были во дворе церкви построить крестильню.

Помнится, ездили мы с о. Александром в Пушкино какие-то документы подписывать по этому строительству. Интересно, что и чиновники советские с уважением относились к о. Александру, то есть к церкви. То есть каждый в отдельности за, а все вместе против.

Мне, конечно, машина помогала в общении с А. В. Заеду к нему в Новую деревню, везу в Семхоз, а по дороге и поговорить можно, так-то неудобно время отрывать у занятого человека.

Так вот, ездили мы на моей машине. И было одно интересное обстоятельство. Обычно меня ГАИ не останавливает, а если с А. В., то остановит обязательно. Ну, просто обязательно. Он их притягивал, как магнит. Однажды я вез его на похороны какого-то очень важного для него человека, и на Лермонтовской милиционер из «стакана» остановил меня. Уж я так старался объяснить ему, что везу человека на похороны и всякие книжки ему показывал, но он завелся, и деньги ему уже невозможно было дать.

Наконец, я, доведенный до отчаяния тем, что А. В. опаздывает, разорался на милиционера, и тут же он стих и отпустил меня. Никакого нарушения не было, и справка у меня была на мой помятый багажник, а вот хотелось ему покуражиться.

В последние годы как-то перестали с А. В. останавливать, видно, отношение государства к нему изменилось, и это как-то перешло на другой, невидимый план.

До сих пор думаю, почему он меня не отвратил от всяких экстрасенсов. Однажды мы с ним были в гостях у Андрея и Карины. Это в Бабушкине, не помню уже по какому поводу была встреча. Зато хорошо помню, что вскоре после этого мне пришлось перевозить в потайное место церковную библиотеку. И я жутко трусил. Даже если бы не посадили, то все равно могли бы жизнь попортить. Инженера выгнали с одной работы, пошел на другую. А тут одним звонком могут перекрыть и печать, и выступления. Когда-то после «Метрополя» Б. Ахмадулина не могла нигде выступать: не поленились, все точки обзвонили. Ехал с книгами и жутко трусил.

А в тот раз вышли от Андрея и Карины. Вечер уже был. Декабрь. Надо было А. В. в Загорск отвезти, а у меня свидание с экстрасенсом-целителем. Первый сеанс назначен. Я отвез А. В. на станцию Лось поблизости, и сам поехал к экстрасенсу Сереже. Я видел при расставании, что А. В. расстроился. Могли ехать в машине и разговаривать, а так он поехал в электричке, может быть, не очень теплой, и та еще публика. Но экстрасенс и желание разом вылечиться во мне пересилило. И этот сеанс и два последующие дорого мне потом стоили. И я думаю, почему он меня от этих экстрасенсов не отговаривал? Кстати, он считал, что многие из них могут помочь в определенных случаях.

// 215//

Один экстрасенс, например, снимал болевые ощущения у его умирающей мамы. А не отговаривал он меня, думаю, потому, что у каждого человека всегда есть выбор. Бог подсказывает правильный путь, а уж ты сам выбираешь.

И я иногда представляю себе, как мой ангел-хранитель вбегает к Богу и кричит:

— Господи! Он опять идет не туда. Он опять делает не так, как я ему подсказывал.

Господь разводит руками и говорит:

— Свобода выбора.

В. — Нужно ли каждый день читать Евангелие?

О. — А я вас спрошу:

— Нужно ли каждый день дышать?

Где-то в начале августа 1990 года я привез А. В. в Семхоз вагонку. Брал себе в Загорске и ему завез. Они что-то там достраивали. Потом мы с А. В. поехали в Загорск к моему знакомому кооператору и купили у него кровельное железо — А. В. и мне. Поймали первый попавшийся грузовик, перетаскали железо и поехали в Семхоз. А. В. договорился с кооператором на будущее купить у него 100 листов для церкви. Жена кооператора, верующая, слышала про А. В. и поэтому пообещала дать такое количество. Цена была немаленькая, но так как железа нигде не достать, то мы были довольны. Позже без меня А. В. забрал это железо и. с тем же шофером, которого мы поймали, отвез в Новую деревню. А в этот день мы с 12 листами поехали в Семхоз. Пять листов сгрузили А. В., а я предложил шоферу отвезти мои листы ко мне в Воронино. Шофер сказал, что вчера у него был день рождения, в связи с чем сегодня изо рта такой факел. Если остановят, то хана, но если бы попить чаю... Наталья Федоровна быстро сделала чай с бутербродами. Мы сели на втором этаже, и шофер, не предполагая, что находится у священника, увидев иконы, стал рассказывать нам об Евангелии. Мы с удовольствием его выслушали. Потом А. В. договорился с шофером съездить через неделю за остальным железом для церкви. Помню, он еще объяснял, что работает на фабрике игрушек и как его там найти.

Я так об этом подробно рассказываю потому, что потом, когда следователи увидели во дворе листы железа, они стали разыскивать этого шофера. Потому и вышли на меня. Я понимаю, что они отрабатывали все версии каждого, кто хоть как-то был связан в последнее время с А. В. Но шофер тот к убийству, естественно, был не причастен. Совершенно случайный человек и не ханыга. Он даже не мог

//216//

назвать сумму, которую хотел бы получить за работу. И назвал смехотворно малую по тому времени. Интересно, что, когда Н. Ф. давала показания, она начисто забыла о том, что шофер пил у нее чай вместе с нами. Такое, видно, было состояние.

А 7 августа произошла еще одна странная история. Ехал я на дачу по Ярославке. Проезжал мимо Новой деревни около пяти. Думал, может, завернуть к А. В., хотя, в общем-то, уже хотелось домой. Весь день крутился, устал. Но с некоторых пор, когда встает вопрос: в церковь или еще куда, я выбираю церковь. Вот и тут выбрал, заехал. А. В. говорит:

— Подождите, служба короткая, потом вместе поедем.

Отстоял я службу. Уже и микрофон был в церкви. Недавно мы с А. В. проверяли, как работает усилитель и микрофоны. Я вспомнил, как в 1982—1983 годах мы тайно смотрели христианские диафильмы, а А. В. давал комментарии. А еще в 1988-м у меня дома на видео смотрели дзефиреллиевского «Иисуса Христа», и ко мне специально люди приезжали, чтобы посмотреть. А теперь вот микрофоны в церкви. Прогресс!

После службы к А. В. кто-то подходил, и он освободился не сразу, но где-то в 18.30 мы с ним выехали.

Я, как всегда, гнал машину и морочил А. В. голову своими проблемами. А он внимательно в них разбирался. Когда-то, приехав из Израиля и на фоне активизации деятельности общества «Память», побежал я к А. В. и рассказал ему, что друг мой — умница и в прошлом учитель мой по юмору Ф. Камов — живет теперь в Иерусалиме, и порвана душевная наша связь. Он весь в своих национальных проблемах, не приемлет моего христианства и даже обвинил в предательстве веры отцов.

А. В. говорит:

— Вы бы ему ответили, что Аарон, праотец наш, тоже предал веру отцов. Все они, — продолжал А. В., — уехавшие — отрезанные ломти. Психология их там становится совершенно иной. Происходит слом, и им, конечно, нет дела до нас.

А я к нему уже с прямым вопросом:

— А мне-то что делать, как быть? Он говорит:

— Творческому человеку, тем более писателю, уезжать нельзя.

— Ну а если здесь убивать начнут?

— У нас здесь своя задача, — отвечал он, — и нам надо ее выполнять. А там вся надежда на Господа.

И вот мы едем по Ярославке со скоростью 100 километров. А. В. говорит, надо снизить скорость, потому что скоро будет ГАИ. Я снижаю до 90, и вдруг с машиной начинает твориться что-то странное: куда-то ее потянуло влево на встречную полосу. Я вцепился в руль и

//217//

от страха и растерянности не нажал на тормоз. И слава Богу, как-то сама собой стала гаснуть скорость. Какой-то стук послышался. Ехали мы в левом ряду. Кое-как притормаживая, я вывел машину вправо. Остановились — выходим, а одного колеса, заднего левого, нет. Отлетело.

Проезжал мимо какой-то человек, остановился, говорит:

— Вон там ваше колесо, за дорогой, в лесу.

У меня руки дрожат, ноги дрожат, побежал колесо разыскивать. Притащил, рассказываю, как решил к А. В. сегодня заехать. Он говорит:

— А представляете, если бы это в Москве было, где такое движение! А я представляю, что бы было, если бы я в Новую деревню не заехал. Мчался бы на этом участке со скоростью 110-120 километров и вынесло бы на встречную как пить дать. Слава Богу, что оба живы остались. А было это за месяц до 9 сентября. Мы приехали в Семхоз. Отмыл я грязные руки, попили мы чайку. Порадовались, что все так в конечном счете удачно получилось. Там в колпаке колеса три болта болтались, а один, четвертый, видно, срезан был. Наверное, предыдущей ночью пытались колесо снять, да секретка на одном болте помешала. А может, сами от вибрации отвинтились, что, правда, маловероятно. В общем, живы остались.

А девятого сентября приехал я в Москву часов в 10 вечера, а в полдвенадцатого позвонил мне друг и говорит:

— Ты что, ничего не знаешь? Александра Меня убили. — Я положил трубку и заплакал. Уход каждого человека из жизни имеет какой-то высший смысл.

А. В. закончил многолетний свой труд — словарь. Кроме этого словаря он написал еще много книг. Многих крестил. Многих вырастил и воспитал в христианском духе. Он дожил, слава Богу, до того времени, когда к церкви в нашей стране стали относиться по-человечески. Он дожил наконец до того времени, когда не только отдельные ученики его или узкий круг прихожан ценил его. Теперь он читал проповедь по ТВ на всю страну. Он читал лекции в тысячных залах. Его узнали и полюбили не только за рубежом, но и у нас на Родине.

Но разве все он сделал, чтобы уйти? Нет, конечно. Множество людей могли еще поучиться у него. Многим бы он еще помог. И книг, и статей много бы еще написал. Планов у него было множество.

На последнем дне рождения он говорил своим единомышленникам о больнице, где они ухаживали за безнадежно больными детьми:

— И брать туда людей только крепких, способных видеть то страшное, что там есть.

Это всего лишь деталь — помощь больным детям. Интересно, что приходили к нему не только православные, и не только из России. Однажды я встретил в Новой деревне целую делегацию из Канады.

//218//

А то какие-то сектанты приезжали. Он и с ними находил общий язык. Какой-то особый знак всем нам в его уходе из этой жизни. Знак всем вместе и каждому в отдельности. Понять бы.

А. В. увидел у меня дома фотографию коалы. У этой коалы за спиной сидит детеныш. Жена моя Лена утверждала, что этот детеныш-спиногрыз — я.

А. В. увидел коалу и стал рассказывать об этом животном, поскольку по образованию он биолог...

XII

О своих личных неприятностях он не говорил. Знаю, что он очень переживал из-за дочери. Из-за этого Юры, за которого она вышла замуж. Ведь Юра до этого был женат на прихожанке, и у них родился ребенок. Потом у них, у Юры с Олей, что-то разладилось. Однажды Юра был у А. В. в Семхозе, а может, у его дочки. Ляля уже до этого была два раза замужем. И вот Юрок, попрощавшись и уйдя из дома, вдруг полез в окно к Ляле. А. В., естественно, об этом узнал, жутко переживал.

Я встретил на похоронах А. В. давнишнюю свою знакомую Лору. Она сказала, что давно знала А. В. и даже дружила с Лялей, как-то они с Лялей были в какой-то компании, и туда приехал А. В. Забрал из этой компании Лору и Лялю и объяснил им, что лучше им с этой компанией не связываться.

Мы с Лялей сидели на вечере А. В. в ЦДЛ. Ляля сказала, что теперь она видит А. В. только по телевизору. Она жила в Москве, а А. В. в Семхозе.

Наверное, юмор. А. В. нас с Леной венчал. Было это у меня дома. В 1983 году летом. Машина у меня была в ремонте. С большим трудом и по большому блату мне удалось загнать ее на станцию у Северянина. После этого случая я считаю, что без блага у нас нельзя, а по блату невозможно. Отдать мне машину из ремонта должны были как раз в день венчания. Я предполагал, что приеду в одиннадцать на станцию, заберу машину, — мне клялись, что в одиннадцать все будет готово, и в двенадцать приеду в Новую деревню.

А в 14 должно быть венчание. Наивный я человек. В 11 часов утра машину, которая уже неделю простояла на станции, делать даже не начинали. Ну просто и не притрагивались. Я пошел к мастеру, пытался взывать к его совести. Все было напрасно. В сердцах я спросил его: «Скажите, а мать-то у вас когда-нибудь была?»

Он сказал:

— Не-а, я детдомовский.

//219//

Пошел забирать машину, а у меня эти народные умельцы выкачали из бака весь бензин, и это при закрытой на замок крышке. В общем, еле добрался до заправки и поехал за А. В. Но испортить мне настроение большие мастера этого дела не смогли. Привез я А. В., и венчались мы очень торжественно и празднично, хотя и дома. 1983 год. Были Андрюша Бессмертный, Андрей с Кариной и подруга моей жены. Как-то очень хорошо было. Почувствовал, что теперь-то уж действительно женился. А до этого уже один раз был женат на своей собственной жене. Но развелся. А теперь не только расписался, но и обвенчались. И только теперь почувствовал, что это жена. Потом пообедали, и я повез А. В. в Загорск, это час двадцать, потом назад столько же. Приезжаю, а гости сидят на столом. Молодцы, дождались.

Однажды снимал я А. В. для телепередачи «Взрослые и дети». Для детей он всегда готов- был служить безотказно. Он однажды сказал:

— Я счастлив, что дожил до того времени, когда могу открыто преподавать детям Закон Божий.

А до этого он все равно этот Закон преподавал, но тайно от власти. Я знаю — они там с детьми какой-то религиозный спектакль даже ставили. И вот А. В. выделил мне время с одиннадцати до двенадцати. Потом ему куда-то надо было по делам. Я приехал точно к половине одиннадцатого. Сидим разговариваем у него в кабинете. Он мне рассказывает про Иерусалим. Я там был, он не был. Но он мне про Иерусалим рассказывает. Там на Масличной горе есть одна церквушка внутри, во дворе мечети, за проход на территорию мечети арабы берут 1 шекель. Вот я и выяснял, что это за церковь, поскольку по-арабски я не понимаю, а арабы ни по-русски, ни по-английски тоже не понимали. В одиннадцать ТВ нет, в двенадцать тоже. Мы про библиотеку поговорили. А. В. собирал церковную библиотеку. Книги лежали на диване. Я одной заинтересовался. И А. В. подарил мне книжку Бердяева. А я пообещал подарить ему лишние тома справочника священника. В двенадцать — никого. В час тоже — никого. А. В. давно уже надо уходить. Но он человек вежливый, и мы еще полчаса отсидели. Я говорю:

— Все, больше ждать невозможно, давайте я вас отвезу.

Как с этим ТВ свяжешься, одни неприятности. Мы вышли уже за калитку, и тут подъезжает «рафик» с аппаратурой, режиссером и редактором. У них, естественно, авария.

А. В. ни слова не сказал, мы вернулись, и он замечательно рассказал о детях, о своих принципах воспитания. Всего-то нужно было пять-семь минут экранного времени, но он минут на двадцать наговорил, так это замечательное ТВ и тут ухитрилось сделать брак.

Режиссер потом говорила, ходики на стене так сильно тикали, что испортили всю съемку. Но я думаю, что просто руководство детской

//220//

редакции в лице главного редактора, бывшего милиционера, и его зама, бывшего работника ЦК, не пустили этот эпизод. И как я ни просил сохранить пленку, ее все равно размагнитили. А как они, и редактор, и режиссер, симпатичные мне люди, восхищались отцом Александром! А пленку не уберегли.

Давал я А. В. свою повесть «Вася! Шашлык!» Написана она была в 1980 году. Он ее прочел и сделал очень ценные замечания. Главное было, что персонажи говорят языком автора. И тут уж, конечно, не исправишь. Тут все от начала до конца переделывать надо. Я один экземпляр так у него и оставил. Думал, мало ли что, а у него один экземпляр останется. Тогда в 1984-м повесть еще острой была. Про все наше вранье. Сегодня прочитать — до чего же наивно. «А казалось, казалось еще вчера...» — как писал Есенин.

Мужчина он был красивый, А. Мень, и я все время дознавался, а как ему удается удерживаться от соблазнов. Однажды он мне рассказал, что работал когда-то с какой-то интересной женщиной над рукописью. И женщина призналась ему в любви. А. В. вежливо, не оскорбляя ее достоинства, уклонился от этого признания. «А вообще, чтобы не искушать себя, лучше и не приближаться к соблазну. Быть от такой ситуации подальше».

А. В. «Сколько лет разрушали церковь, сколько лет боролись с верой. А она жива. Но не старушки сохранили веру, а религиозные мыслители».

А. В. смотрел многие программы ТВ. В начале нашего знакомства я этому удивлялся. Я думал, что священники ТВ не смотрят. Ф. Камов в 70-е годы принципиально не имел телевизора, чтобы дети не потребляли эту отраву. Но А. В. сказал, что ему обязательно надо смотреть ТВ. Надо жить жизнью прихожан и знать, что их интересует.

9 сентября 1991 года, находясь в Ессентуках, я заказал местному батюшке панихиду по убиенному протоиерею Александру. Батюшка сказал, что знал А. В., но не лично, а по книгам, которые нравятся ему своей неизмеримой глубиной и простотой слова. Помолчал, а потом сказал:

— Будь моя воля, я бы причислил его к великомученикам.

Иногда я думаю (у меня это тоже бывает), что Господь на протяжении веков отбирал из многих поколений людей какие-то черты, лица, характеры, тела, умы, чтобы сделать совершенное творение. Может быть, сто лет назад в каком-то местечке жил предок А. В., по имени, допустим, Ицык. Ничем не примечательный человек. И ничего особенного не сделавший в своей жизни.

И возможно, он спрашивал себя: «Для чего я живу, в чем смысл моего существования?» И не находил ответа. А смысл-то был — высший смысл. Возможно, от этого далекого предка передалась Александру Владимировичу доброжелательность, которой обладал тот не-

//221//

заметный предок, по имени Ицык. И было их много, этих предков, и каждый что-то дал своему великому потомку, а Господь сверху отбирал эти черты и кропотливо складывал, конструировал, создавал замечательное свое творение — Александра Меня. И он наконец родился. Мальчик Саша. И потом сколько труда вложил Господь через родителей, учителей, друзей и просто знакомых для того, чтобы вырос и сформировался именно этот уникальный человек.

И вот когда наконец этот человек был создан и достиг расцвета своих творческих сил, какой-то ничтожный человечишко взял и одним ударом топора испортил то, что Господь так долго и с таким трудом вдохновенно создавал. Представьте себе, они шли с разных сторон в одну точку. Один через книги, общение с умными людьми, творя добро и сея, не боюсь этого слова, вечное. А другой — выпивая, матерясь, развратничая и гадя. Один с полной идей и мыслей о Боге и человеке головой, а другой с ненавистью и желанием разрушать. Они долго шли, чтобы встретиться в одной точке, в ста метрах от дома, в роще возле станции. И этот человечишко взмахнул топором, и Человека, посланника Божия, не стало.

Обидно. Непонятно. И здесь — на Земле — непостижимо. Но наверняка чем-то оправдано там, наверху. А может быть, не знаю, можно ли верить в это, может быть, и Тот, Кто так долго и упорно создавал А. В. и вел его по жизни, не все узлы может развязать здесь на Земле. Может быть, не все узлы может развязать без нашей с вами помощи.

Неисповедимы пути Господни, и не мне их понимать и объяснять... Есть высший смысл, который когда-нибудь здесь или там нам откроется. Будем ждать.

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.