Александр Зорин

АНГЕЛ-ЧЕРНОРАБОЧИЙ

К началу

26 октября 1987 года

На исповеди: «Любить врагов — видеть в них человеческое, желать им добра и, если возможно, повернуть их к Богу. Но не впадать в компромисс».

Я: «Страх перед завтрашним днем — ни работы, ни денег...»

Он: «Это вам дано как регулятор жизни. Если бы у вас все было благополучно, вы были бы похожи на розу из крема. Материальную неопределенность завтрашнего дня надо терпеть. У вас две проблемы: неведомое завтра и творчество. Первое нужно терпеть, за второе — бороться...» Он вспомнил о своей маме, цитируя Евангелие: «"Не заботьтесь о завтрашнем дне..." Ей ведь не сладко жилось, нужда наступала на пятки. Бывало скажет: «Завтра нечего есть... Ну, Бог пошлет чего-нибудь...» Всегда была спокойна на этот счет».

Я: «О тщеславии, об ущемленности со стороны издательств».

Он: «Вы, главное, пишите, делайте свое дело. Большинство писателей, настоящих, не были ни членами Союзов, не имели ни признания, ни денег... Творчество должно само пробить себе дорогу».

Я: «Мало занимаюсь детьми. Времени на детей не остается».

Он: «У детей встреча с Богом — личная. Вы им сколько угодно можете рассказывать о Боге, а откроют они Его самостоятельно».

«Надо стремиться к невозможному, но ставить перед собой реальные цели».

6 ноября 1987 года

Вчера у батюшки. Застал его и Алю за телевизором. Шел фильм по какому-то сюжету Куприна. Но — отвлекся сразу, потащил в кухню, усадил в красный угол, засуетился около плиты. Уже скворчит сковорода, терпко пахнет мясным блюдом, со смаком кокает над сковородкой яйца. Время ужина. Должна вот-вот приехать с работы Наталья Федоровна. Ну вот наконец все за столом. Кроме батюшки. Он летает, подносит тарелки, разливает виноградный сок: «Попробуйте безалкогольную горбачевскую». Он и здесь ухаживает за всеми, сам ест на ходу, на лету — здесь клюнет, здесь отломает кусочек, там ущипнет.

После ужина спустились посмотреть новую кухонную мебель. Батюшка неистощим на шутки: «Передвинул мебель, как в другую квартиру переехал».

В воскресенье, на общей исповеди: «Иной грешник думает, что наказание должно последовать за прегрешением, как будто он в трансформаторную будку залез и его сейчас током убьет. На самом деле это не так. Грех оскорбляет любящего Бога и любящее существо. Греша, мы Его и кого-то обижаем».

«Закоренелых грешников бывает трудно отпевать, очень тяжело...»

27 июня 1988 года. Семхоз

У батюшки — ремонт. Он назначил мне встречу от 7 до 8 вечера. Я — на велосипеде — завернул к молочнице, которая еще не подоила козу, пришлось ждать, к батюшке приехал в 8. Собаки — в вольере, он — в плавках, с внуком на руках. Не видя меня, но услышав стук калитки, спрятался за угол дома и оттуда выглядывает.

— Свои, батюшка, свои.

— Подождите, сейчас оденусь, — откликается он.

Солнышко ему полезно. На юг не поехал, а псориаз захватил не только руки, но и большую часть спины.

Дочь с мужем отдыхают в Крыму. Ангелина Петровна — на грядках в огороде, Наталья Федоровна на работе. Кому пасти внука? Разумеется, отцу Александру. А внук беспокойный. Только спустишь с рук, сразу — под куст и тянет в рот все круглое. Так и разговариваем втроем. Отец А. его держит на руках, как болонку. Но, кроме пастьбы, еще готовит пищу рабочим. На пятерых, а вместе с семьей — на восьмерых.

— Пойдемте ужинать, — приглашает он.

Половина дома, в которой находился его кабинет, снесена. Осталась только лестница в кухню, по которой он сейчас неловко спускается с кастрюлей в руках. Тряпка ли коротка, или слишком горяча кастрюля, он ее перехватывает из одной руки в другую и похож на кока, спускающегося по корабельному трапу во время крепкого шторма.

— А что у вас с отпуском? Когда и куда едете? — спрашиваю его.

— Какой отпуск? Куда я могу!.. — показывает он на развал стройки.

Рабочие, так называемые шабашники, — из интеллигентных. Кажется, все аспиранты. Балагурят за столом — про жратву, про водку, про перестройку. Отец А. подшучивает, поддерживает разговор.

Я угрюмо отмалчиваюсь.

— А мне нравится, — говорит он, когда мы идем по двору, перешагивая через горы стружки, поваленную мебель. — Я рад ремонту.

«Вот что я вам сейчас скажу... Вы подумайте над этим. Когда мы что-то критикуем, возмущаемся чем-то, то мы опираемся на некую моральную платформу. Должны опираться.

Если у нас нет платформы, то наши отрицания рефлексивного свойства. Они ни на чем не основаны и похожи на утверждения молодых людей: фашизм прав и т.д.

Надо укреплять и формировать моральную базу. Это главное».

20 октября 1988 года

Сегодня обещал заехать к батюшке, завести паклю. Конопатчикам опять не хватило. А у меня осталось от летних работ. Я набил плотно дерюжный мешок, еле-еле стянул устье и перевязал, водрузил на тачку, уже в сумерках пошагал с Богом...

Собаки меня впустили без особых волнений, на крыльце горит лампочка, на первом этаже — свет, а на втором зыбко-зыбко теплится одно окошко.

— Кто там? — отозвалась на стук Ангелина Петровна. И я понял, что она дома одна.

— А я жду плотника, с которым сговорились о крыльце — строить новое. Обещал вчера приехать вечером в 6 часов, не приехал, ждала как дура. Вот и сейчас уже 8 часов, а его все нет. Что за народ! И о цене договорились. Запросил 10 рублей за вечер...

Те строители, интеллигенты-шабашники, крыльцо уже сделать не успевали. Кончились отпуска, в которые они рассчитывали вписаться с главным строительством. «А крыльцо — семечки. И без крыльца живут» — такова их возможная логика.

— Дай Бог, с отделкой к зиме поспеют, — сокрушается Ангелина Петровна. — Привезли из Москвы двух пацанов, которые за отдельную плату взялись проконопатить дом. Делают они это впервые. Ни умения, ни навыка. Наталья Федоровна только успевает указывать на недоделки. Их главный возмущается: «Вы ничего не понимаете». На что Наташа ему ответила: «А вы специалистом назвались, а фронтон пришили без каркаса».

— Отец Александр ни во что не вмешивается, — не без сожаления говорит Ангелина Петровна. — Мелочи жизни... Хотя разве это мелочи... Сегодня ушел в б утра, свет у себя не погасил, я только заметила, подняться на второй этаж не могу. Так весь день свет и горел.

Это неправда, что он не вникает в мелочи. Вникает, и еще как. Но строительство — дело Натальи Федоровны. Здесь он ей полностью доверяет и попросту не мешает.

Я вспомнил, что сегодня у него выступление в клубе медиков. Приедет наверняка к ночи.

Вчера я тоже заходил к ним оставить записку, что выступление в «Юности» по просьбе редакции откладывается на неопределенный срок.

На втором этаже, прямо на ступеньках, — пишущая машинка, рядом табуретка, что-то вроде столешницы, на которой Библия, словарь, исписанная бумага...

— Что, он здесь работает? — спросил я у Ангелины Петровны.

— Да, он без разбору, приткнется где-нибудь и стучит.

Я вспомнил его горячие слова на исповеди, обращенные ко мне: «Надо работать, в любой обстановке. Только тогда и ощущаешь, что пашешь — преодолеваешь развал и рутину».

Шеститомник свой он так и писал — на виду у домашних, на виду и на слуху.

Помню его фотографию студенческих лет. Группа студентов в тайге, на практике. Батюшка запечатлен с кружкой чая — вышагивает к своему пеньку. Вокруг народ, гитара, костер, а он на пенечке, точнее, за: со своими мыслями, со своими книжками.

Анатолий Васильевич Ведерников, редактор ЖМП, давал отцу Александру регулярный заработок в журнале. За 1959 — 1963 годы он напечатал около 40 его статей. Владыка Питирим, заменивший Ведерникова, повел себя иначе. Внешне любезный, он прятал статьи Меня в стол и вскоре пресек его контакты с редакцией.

В № 11 за 1961 год ЖМП поместил статью о. Александра «Последние дни и мученическая кончина Иоанна Крестителя». Недоброжелатель написал донос Патриарху, в котором указывал на неправославное толкование факта. Православное якобы состоит в том, что усомнились в Христе-Мессии ученики Иоанна, а не сам Иоанн. Автору пришлось писать подробную объяснительную записку, к которой Анатолий Васильевич как редактор приписал объяснения и от себя.

В доносе отца Серафима Голубцова на молодого священника (Меня) среди прочих обвинений было главное. Будто его (Меня) взгляды не стоят на прочном материалистическом фундаменте, лишены марксистской основы. Примерно так или еще грубее сформулировал свои показания о. Серафим, который в итоге кончил психиатрической больницей.

БРАТСКОЕ ПОСЛАНИЕ

ЭФИОПСКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ АВТОКЕФАЛЬНОЙ

ЦЕРКВИ ОТ МНИХА ФИЛОфЕЯ

ИЗ СЕРГИЕВА ПОСАДА

Брат мой, эфиоп,

стало нам известно,

ты свой темный лоб

крестишь одноперстно.

Слышал от людей,

даже обрезанье

чтишь, как иудей.

Это ж истязанье.

Это же экстаз!

Правда ль, нет, судачат,

в храмах, мол, у вас

и поют и скачут.

В барабаны бьют,

в разные жестянки.

В платье не блюдут

скромность прихожанки.

По всему видать,

с ними у вас не строго.

Где ж тут созерцать!

Как — услышать бога!

Мы из разных стран.

Но одним отличны

против латинян:

оба кафоличны.

Оба — ты да я,

брате эфиопе,

православныя!

И видали в гробе

их святейшества!!!

На засохшей смокве

нет плодов. Шиш с два

ихней филиокве!

13 мая 1989 года

Позавчера почти весь день в Семхозе у батюшки. Приехал за семенной картошкой к Ангелине Петровне, а он усадил за чай, потом увлек с собой по платным конторам: платить за свет, телефон, взять талоны на молоко, за песком в птицесовхоз, на почту, в сельсовет.

Пейзаж вокруг сталкеровский — развал бесконечной всеобщей стройки. Он мягко иронизирует: «Здесь птицесовхоз; зачем птицам такие бетонные сооружения, похожие на ангары?»

Искореженные железные фермы, цементные плиты и т.п., беспорядок, свойственный малым и большим советским хозяйствам, весной особенно бросается в глаза. Ни снег, ни листья сейчас их не прикрывают.

— Каково детям, — сокрушаюсь я, — жить среди такого пейзажа. Как можно привить им чувство гармонии?..

— Их (эти формы — A3.) надо пропускать через себя. (Я подумал: как пищу.) И обращать внимание на красивое — в любом ужасном пейзаже есть чем восхититься.

Он при мне однажды восхитился речушкой в Пушкино, с одной стороны которой — рощица, а с другой — дачный поселок. Я, помню, пошутил:

— Особенно украшают водоем сваленные в него шины и ржавые кровати...

— Не смотрите на кровати, смотрите на березняк под горой, глазу для отдохновения нужно очень немного, — посоветовал он тогда.

Буйно поднимается зелень. Скоро она скроет разбросанную рухлядь. А в июне будут видны только эти бетонные плиты... «Если оставить землю хотя бы на год без человеческой заботы, — фантазирует батюшка, — она станет неузнаваемой...»

Все, кого мы встречаем по дороге, здороваются. Он же их всех крестил, их детей, их внуков, отпевал родителей, венчал... Вот женщина, работает в конторе. Мы, кажется, идем сейчас к ней. Отец А. убыстряет шаг, окликает ее по имени. Скольких же людей имена он помнит!!! Нет, это не только феноменальная память. Я спросил его как-то, не пользуется ли он механизмом запоминания, каким-нибудь приемом?.. Он ответил, что нет никакого приема...

Сегодня я вернул ему книги, которые вечность назад взяла у него Евгения Павловна, женщина, редко бывающая в храме.

— Евгения Павловна, Евгения Павловна... — припоминает он. — А, вспомнил! Взглянул на книги и вспомнил.

Он недавно вернулся из ФРГ. Выступал на каком-то конгрессе. Немцы обещают помочь организовать издательство на паритетных началах. В бумаге недостатка не будет. Не удается зарегистрировать «Культурное возрождение»* и при нем издательство? Тогда откроем издательство, а при нем сами же учредим общество «Культурное возрождение».

––––––––––

* «Культурное возрождение» — общество, им основанное. Власти чинили препятствия в его регистрации.

«Мудрость — это не блок информации. Мудрость — постижение сути вещей, мудрость неотделима от доброты, открытости. Мудрость скромна. И она обладает духом, отличающим человека от животных».

«Я боюсь смерти. У меня ощущение, что я еще не все сделал здесь».

«Общество церковных людей — не безупречное общество».

«В русской сказке о Ерше Ершовиче есть рыба налим, которую зовут Мень».

На почте ожидало несколько бандеролей. Он распечатал одну: православные молитвенники в мягкой красной обложке, в нашей группе мало у кого они есть. Он протянул мне пачку, и я взял несколько. А потом мне стало стыдно, что воспользовался его щедростью. Нужно было взять одну-две книжки. Нужда в них общая, а не только в нашей группе.

И была еще одна бестактность в этот день с моей стороны, за которую я себя потом корил. Я ходил с ним по всем хозяйственным службам, таская корзину с семенной картошкой. Почта — последний пункт нашего маршрута. Здесь я должен был с ним попрощаться, выбирая путь покороче к своему дому. Мог бы, конечно, сделать небольшой крюк и проводить батюшку. Но корзина с картошкой подсказывала удобный для меня вариант. И я предложил батюшке идти до перекрестка по моему пути, то есть там, где мне было короче. Он, разумеется, согласился.

***

Неоспоримы слова отца Александра,

напоминающего нам не очень-то строго

о том, что Библия — письмо Господа Бога.

И бывает досадно,

что письмо подолгу валяется нераскрытым,

придавленное общественными делами и бытом.

И правда — посланное ныне и присно,

разве оно останавливает

сиюминутные трень-брень...

И разве долгожданные письма

от любимых — мы не перечитываем

по сто раз в день?..

Пудрим мозги себе и доверчивым людям...

Доказываем, что Жизнь — не лотерея

и не лакомое эскимо.

А между тем, как вчитываемся, так и любим

Того, кто послал нам письмо.

9 ноября 1989 года

Почему не все люди, далеко не все, задерживаются в нашем приходе? Батюшка называет это обстоятельство проблемой решета. «Льешь, льешь воду...» Текучка кадров, как на тяжелом производстве, где мало платят. Можно, конечно, найти причину в отдаленности храма — многим не под силу так рано вставать. Можно учесть сверхзагруженность отца А. и невозможность вести с каждым долгие беседы, в чем большинство людей нуждается. Смущает, возможно, многих и налет светскости. Все это, возможно, влияет на текучесть людей в приходе. Но, мне кажется, есть причина первостепенная. А именно: отец А. ставит перед каждым прихожанином самые высокие условия веры. Ставит не насильно, не навязчиво и даже не явно. Ставит своим примером. Ибо давно и бесповоротно принял эти условия сам, и быть рядом с ним — значит эти условия принять. Они, конечно, же тяжелы и, по земному рассуждению, не выгодны. Потому и течет народ через Новую Деревню, как река через мережу. Но кое-кто остается. Оседает на дно, как тяжелая фракция в лотке золотоискателя. Ил, муть смываются, а она остается. Улов все-таки есть.

«Мою паству, — шутит батюшка, — составляют «Пациенты», «Бегущие по волнам» и «Соратники».

«Россию может спасти только чудо. Но — я верю в чудо».

Однажды обмолвился горячо и отчаянно: «Рано Христос пришел на Землю. Не готово еще человечество...» Что у него было на душе?.. Какой обвал сомнений?..

ИСХОД

Пустыню питает источник Мерра.

Чарует и в полдень, и в полночь.

И завтра он будет журчать, как вчера.

И в сердце накапливать горечь.

Мы, сонно блуждая, к нему припадем.

Прельстясь мимолетной прохладой.

Но честно отпрянем и мир проклянем,

отравленный горькою правдой.

«Зачем самозванцу вослед от судьбы

уходим?! Чего-то да стоит

треклятое рабство. Там были гробы,

а здесь как собаку зароют.

Там были и скот, и родительский дом.

И варева с верхом в корчаге.

Зачем нам такая свобода?! Кругом

одни миражи... За песчаным холмом

глоток обжигающей влаги...»

Пустынна свобода. Абсурдна. Пьяна.

Нисколько не радужней хлева.

Покуда не примет ее глубина

тяжелое крестное древо,

растущее возле погибельных мест...

В поток погрузился неузнанный крест.

Вобрал, оставаясь глубоко,

всю горечь в себя из потока.

И двинулись дальше — уже не рабы,

но все еще жертвы пустыни, — дабы

осилить гряду за грядою.

Прочищены глотки и смочены лбы

той самой — крещальной водою.

Более всего ему доставалось от настоятелей, его непосредственных начальников. Но были исключения. Отец Григорий Кржижановский служил в Новой Деревне, когда в 1970 году перевели сюда батюшку. Это было относительно спокойное время; настоятель его любил, называл нашим Златоустом, всегда приходил слушать его проповеди, бывало, что только к проповеди и приходил. Он был старенький, служить стало тяжело, и отец А., конечно, трудился за двоих. Но зато он не вмешивался в приходскую жизнь. Мы после службы собирались в сторожке, пили чай, и батюшка по одному выуживал нас к себе в кабинетик на беседу.

Однажды после службы впервые оказался в сторожке и я. Отец А меня сразу заметил, спросил:

— А вы кто?

Я назвал свое имя и добавил, что меня хорошо знает алтарник В.В. Позже, когда мы уже разговаривали в его каморке тет-а-тет, я признался, что прочитал все его книги, которые приходили ко мне через Ф.Б. Лицо его просияло, как будто я упомянул о самом дорогом ему человеке, и он смущенно засмеялся. Этот его характерный обезоруживающий смех, в котором не было ничего скрытного! Я ожидал иной реакции, потому что Ф.Б. совсем недавно перешла из православия к пятидесятникам.

Скажу два слова о том, как отец А. до крещения подбрасывал мне всякие мелкие испытания, которые мелкими мне тогда не казались. Тяжко было ждать его после службы в пустеющем храме, когда все приложились к кресту, вышли на улицу, а у него еще дел полно: молебен, крестины. А ты стой на виду как дурак. К тому же старухи двигают меня с места на место: то купель тащат, мешаешь, то гроб вносят, посторонись. Но я понимал, что «муки» эти посылаются мне для смирения, и отец А, наверное, мое понимание замечал. Потому что мгновенно, как только освобождался от треб, подходил, брал за руку и вел на левый клирос.

Обнимет, усадит на лавку, сунет какую-нибудь книжку, наверняка заранее приготовленную и припрятанную в его широких, красиво волнующихся одеждах.

Отец Григорий был хорошим прикрытием от церковного начальства. Именно в это время, в середине 70-х, и закладывалась структура прихода — малые группы. Но отцу Григорию шел едва ли не девятый десяток... Однажды я встретил его в метро. Сижу, уткнулся в молитвослов и вдруг слышу над собой: «Молодой человек, подвиньтесь, пожалуйста». Это был он. Я обрадовался встрече, счел ее за доброе предзнаменование — ехал в издательство со своей рукописью. А отец Григорий поведал мне: «А я еду на Новодевичье кладбище присмотреть себе местечко...» Однако местечка ему на Новодевичьем кладбище, когда подошел срок, не выделили. И мы похоронили его на Новодеревенском погосте.

Отец Иоанн Клименко, последний настоятель, своей неприязни к нам не скрывал. Отца Александра и его паству называл не иначе как «Али-Баба и сорок разбойников». Перед проповедью батюшки он выходил из алтаря и подробно глазами обшныривал каждого, кто стоял впереди. Искал магнитофон — криминальный материал для своих донесений наверх. Но мы приспосабливались. Магнитофон прятали в сумку, а микрофончик за чью-нибудь спину. Записи теряли, конечно, в качестве. Я и сейчас узнаю приглушенный фон тех проповедей, воздвигнутый бдительным оком настоятеля.

Он был важный, неторопливый; передвигался по храму плавающей походкой. Тотчас, как заступил на приход, наладил правый хор, водрузив туда свою дородную молодую жену, а сноху поставив регентшей. На каждую воскресную обедню жена приносила младенца в пеленах, сказывали — внучонка, и он благочестиво внимал слаженному пению — своего голоса не подавал.

Прошел слух, что о. Иоанн хочет взять вторым священником своего сына, и это было похоже на правду. По тому широкому хозяйственному развороту, который он осуществлял, было видно, что он приехал надолго и всерьез. А приехал, между прочим, из Егорьевска, сразу же был прописан, купил дом.

В приходской кассе не было денег. А он заставлял платить всем хористам по десятке за службу. Тогда это была непозволительно большая плата для нищего прихода. Службу о. Иоанн вел не очень аккуратно. Бывало, что и сокращал против правила. Старухи его недолюбливали. И окрестили за его котоватый вальяжный вид КОТОМ. В конце концов он чем-то им крепко досадил. Они жаловались на него епископу, но реакции не последовало. Тогда чуть было не расправились самосудом, да вступился наш батюшка — спас бедолагу.

Было это на Светлой неделе. Я приехал раненько, поспел к проскомидии, чтобы одному из первых исповедаться у батюшки. А застал картину весьма удручающую. Храм был полон разъяренных женщин, которые не хотели, чтобы о. Иоанн служил обедню. Они возмущались, двигались плотной массой туда и сюда и были похожи на стаю стрижей в небе, дружно атакующую коршуна. А коршун мечется: то спрячется в алтарь, то опять выйдет с увещеванием, что еще сильнее разжигает атакующую сторону. И никуда бы коршуну не деться, того и гляди посыпятся перышки, как вдруг из левого притвора появился отец Александр и густым умиротворяющим голосом запел: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим, во гробех — живот даровав!» Смолкли крики. Сначала робко, потом дружнее подхватили рассерженные женщины живительный пасхальный тропарь, и вскоре служба пошла своим чередом.

Другой настоятель, отец Стефан, казался человеком положительным, но отцу А. с ним, как я уже говорил, было очень трудно по той причине, что единственно важным для о. Стефана был обряд, ритуал. На девушек с непокрытой головой смотрел, как на нераскаявшихся магдалин, а на тех, которые в брюках, вообще не смотрел, к причастию не допускал и отцу Александру ставил на вид такое непотребство. Распустил, мол, совсем своих духовных чад. Отец А., конечно, соглашался, призывал их к порядку, но какая-нибудь залетная неофиточка в легкомысленном костюме являлась посмотреть на знаменитого отца Александра, и конфликт возникал снова.

И скоро отец Стефан поддался оппозиционным настроениям, поверил, что его коллега — масон, и с лицами славянской наружности делился своими опасениями, которые черпал из солидной (том или два) «антименьевской апологетики», распространяемой в ксерокопиях загорскими монахами. «Открытое письмо Александру Меню» — фрагмент из этого манускрипта, состряпанного в недрах Госбезопасности.

Отец Стефан тоже намеревался служить в этом приходе до победного — поставил вместительный гараж для легковой машины, планировал перестройку дома с отдельным для себя входом. Обновил храм — отделал его в древнерусском стиле — отчасти по батюшкиному проекту. И между тем организовывал письма с подписями и доносы на своего подчиненного.

Нет, решительно отец Стефан был хозяйственный мужик. Но мы явно подливали масла в огонь. Мы невольно сравнивали двух священников. И результаты наших сравнений были неосторожны, если не сказать — бестактны. Например, проповеди отца Стефана мало кто слушал из москвичей, разговаривали, ходили по храму. Это обстоятельство не могло не уязвить оратора, который был старше чином и совершенно неконкурентоспособен. Или, например, в большие праздники выносили причастникам две чаши. Из одной окормлял отец Стефан, из второй — отец Александр. Почти весь приход тянулся ко второй чаше, И трудно, и стыдно было потом убеждать своих духовных сестер и братьев, что Христос в обеих чашах и что своим выбором мы вводим в соблазн настоятеля, а может быть, и ожесточаем его...

УСПЕНСКИЙ СОБОР

Когда на сердце спазм,

и страхом удушенья

зажат, собор — соблазн,

соборность — искушенье.

Откуда — благодать?

И где она ютится?

Ни на колени встать,

ни так перекреститься.

Когда старухи злы,

их шиканья облыжны,

а возгласы из мглы

алтарной еле слышны.

Зато спасает хор.

Осанна на простор

взмывает антифонно.

И свет струит икона.

Завязанный узлом,

зажатый отовсюду

в тиски — и поделом! —

но, верою ведом, —

везде причастен чуду.

Тем паче на краю

у смерти: или — или...

Известно, мы свою

зажатость заслужили.

Тень все еще парит

видений иллюзорных...

Не зря собор набит,

как зернами подсолнух.

Июнь 1990 года

После службы в домике народ, как всегда, толчея, ждут отца Александра. Мария Витальевна у плиты. Мы достаем свои кулечки, кто принес; за кипятком тянемся к плите.

— Мария Витальевна, вы еще не завтракали? — спрашиваю я, намереваясь пригласить ее к столу.

— Я ничего не ем, пока не накормлю отца, — отвечает она, — ни крошки в рот не лезет.

— Так ведь он в разное время ест...

— Ну и я в разное…

Вчера на исповеди: я ему — о скверном моральном состоянии на любой другой работе, кроме литературной. Кажется, будто делаю что-то не свое. И дергаюсь. А как распознать — свое или не свое? Он: «Надо эту работу, которая сейчас в руках, ПРИНЯТЬ — целиком, как данность, как посыл свыше. Есть такое понятие — ПРИНЯТЬ. И тогда перестаешь дергаться...»

Из проповеди об Александре Невском: «Бодрствуйте! Страшный суд не только внушает страх, но и радость. Недаром Христос называет Господа Грядущего — Женихом. Жених будет и судить и миловать, и — награждать».

Таня (жена моя) делилась с отцом А. своими трудностями, нехваткой времени и пр. «Время надо лепить, — ответил он. — Как скульптор из вязкой глины лепит задуманную форму, так и время поддается обработке: уплотнению, усекновению — лепке».

Однажды Таня встретила его на автобусной остановке в Семхозе, где он, экономя минуты, ждал автобус — электричка в Загорск шла несколько позже. Таня с сумками — тяжелыми, конечно, — тащится на дачу, и у перекрестка с Хотьковской дорогой — тут же и остановка — одна сумка у нее обрывается — не выдержала лямка — и все содержимое сыплется на землю. Подъехал автобус. Отец А., видя Таню, бросается на помощь. Оба они подбирают просыпанное. Автобус ушел. И следующий будет не скоро... Отец А., считавший минуты, как будто забывал о времени, когда внезапно возникал призыв о помощи. Сколько таких призывов оттаскивало его от письменного стола, где он тоже, безупречно точным словом, помогал людям. Непосредственная контактная помощь оттесняла помощь заочную. И время — растягивалось. Под рукой мастера время не только сжимается, но и растягивается.

1 сентября 1990 г. Семхоз

Вчера вечером у батюшки. Я позвонил ему часов в 11 утра. «Приходите сегодня, только попозже, — сказал он, — мне предстоит поездка в Москву. Но к 9 часам я вернусь. Вот к 9 и приходите». Я приехал на велосипеде в 8,30. Уже стемнело, собаки не лают или меня узнают. Постучал в окошко. Открыла Наталья Федоровна. «Ой, а мы испугались». (Стуку в окошко. Почему не звонок?) Зашел на кухню и за разговорами, поглядывая на часы, просидел не менее часа.

Отец А. вернулся около 10. Говорит, что постоял у ворот, побрякал замком, собаки молчат. Тогда (его слова) «полаял немножко, и они выпрыгнули из беседки». Непонятно, шутит он или нет. Скорее всего, шутит. Но из этих собак никогда не удастся сделать свирепых и сторожевых, потому что постоянен поток новых людей к дому. И все свои. Всех нельзя трогать, тем более укусить. Поди разбери, который свой, а который чужой...

Вошел отец А., и сразу все зашевелилось, задвигалось. Включил телевизор — должна быть его передача, — поставил чайник. Главная цель моего визита — показать ему текст бесед на «Символ веры», которые намеревалась напечатать одна газета. Это его проповеди из книги «Таинство. Слово и Образ». Я осмелился (с его, конечно, благословения) текст чуть-чуть сократить. Подробно вникает, замерев у плиты, где чайник уже кипит, выпуская шумную струю пара. Я: «Не можете сейчас вникнуть, сосредоточиться?» Он: «Напротив, так вникаю, что хочется переделывать, переписывать заново». И продолжает: «Я понимаю Андрея Белого, который переписывал все свои письма». Сообразуя текст с изданием, все же газета, спрашиваю: «Может быть, слово «Аминь» снять?» Задумался... Ничего не ответил.

НИИ, занимающийся медицинскими проблемами, заказал ему статью о христианском браке и современной семье для антиспидовского издания, которое должно называться «Модуль профилактики СПИД». «Что значит слово «модуль»?» — спрашивает он меня. Я теряюсь, подбирая слова. Он улыбается: «Пойдем заглянем в словарь». Бежит легко вниз по крутым ступеням и в кабинете, ловко встав на стул, достает нужный том.

Я показываю программу издания. Читает, смеется: «Грустную улыбку вызывает 8-й пункт, грустную: «Памятка. Как правильно пользоваться презервативом». Пользоваться тем, — шутит он, — чего нет. Их ведь нет в продаже. Лихие ребята за полторы тысячи рублей (стоимость модуля. — А.З.) хотят загнать то, чего нет». Задумался, перечисляя свои текущие работы: статьи, книгу о московских храмах, фильм о матери Марии, фильм «Жизнь после жизни» и т.д. «Писать специально для «модуля» нет возможности», — заключил он. Но ни у редактора, ни у меня не было таких намерений, чтобы он писал специально. Я полагал, что он выберет что-нибудь из имеющегося или даст выбрать мне. Решили просить отца Александра Борисова. Он человек ученый, писать умеет. Давняя тактика батюшки: втягивать в духовное просвещение как можно больше способных проповедников.

Он, разговаривая, непрерывно что-то делает: роется в бумагах, которые лежат на столе, перекладывает папки... Такое отвлеченное присутствие порой смущало людей, мало с ним знакомых. Оно на самом деле не мешает беседе: он способен вести несколько дел одновременно. Эта способность выручает его в многолюдной обстановке. А может быть, и выработалась благодаря тому, что постоянно на людях. В поезде, например, я замечал, как он отвечает на вопросы сразу нескольким людям. Только успевает поворачивать голову... Он редко возвращался домой один — из Пушкино ли, из Москвы. И еще я заметил, как изредка, когда случалась пауза в разговоре, он на несколько секунд закрывал глаза — исчезал из видимости, погружался в молитву. Это было то мгновенное соприкосновение с Господом, о котором он нам всегда напоминал: «Не упускайте возможности молиться при любых обстоятельствах».

В его кабинете — два стола. На втором, письменном, — довольно высокая кипа его опубликованных работ — газеты, журналы, книги. Среди них «Советская молодежь» (Рига) от 6 июня 1990 г. Статья о нем. Ее сразу же перепечатали несколько газет Союза. «Имя, которое было под запретом». Было... Надолго ли реабилитировали?..

Я взглянул на часы, почти 11. Завтра ему служить, завтра вставать в 5.30. У него хронический недосып. Хотя именно сон, как ничто другое, восстанавливает его физические силы. (Здесь кончается моя запись, которую я продолжил уже после его смерти.) Он, бывало, скажет: мне лучше не поесть, чем не доспать. Домашние вспоминают, что он, встававший по обыкновению (когда оставался дома) рано, позволял себе иногда поспать до 10 часов. Это значит, что силы его, физические, были на пределе — поздно приехал, поздно лег... Как часто, возвращаясь к ночи, еще стучал на машинке: выхватывал из потока жизни ту обязательную страницу, без которой, как профессиональный писатель, не мог дня прожить.

Неотступный псориаз... Неправильно срослась правая рука в плече, заметно хуже владеет ею. Особенно она давала о себе знать на причастии. Держа чашу в левой руке, правой — больной — причащал. Приходилось далеко тянуть лжицу с причастием, что и вызывало наверняка боль, потому что получалось у него неловко. Я старался как можно ближе приблизить лицо к чаше, чтоб сократить движение больной руки. Однажды, у креста, сказал ему: «Почему бы не обратиться к хирургу? Рука-то правая, наверняка еще пригодится».

Некогда руку полечить. Всех делов-то — наложить шину. Но было что-то главное, что не давало это сделать, как будто уже решившее за него — руке служить осталось недолго...

Болезнь свою последнюю — то ли грипп, то ли ангину с высокой температурой — перенес на ногах. Впрочем, все болезни он переносил на ногах, ни разу не взял больничного, если не считать операции, которая отлучила его от храма на две или три недели.

Однажды грипп перешел в воспаление легких. И жена настаивала: «Отлежись! В кои-то веки, хоть раз вызови врача». Но утром он встал, как обычно, подобрал у крыльца палку и неверным слабым шагом побрел за калитку, к асфальтовой дорожке. Ступил на нее, почувствовал, что палка не нужна, отбросил палку и твердо зашагал к электричке. Ангелина Петровна стояла у окна и, не осмелясь вернуть его, только удивлялась — откуда берутся силы!..

Ему было некогда собой заниматься. Вчера мне, как зеленый глазок светофора, мигнула метафора, в которую он, может быть, вписывается: поезд. Экспресс. Летит на большой скорости. А в душе — стабильность, покой.

***

То мглою, то стеною леса

зажат. То — распахнулась бездна

расхристанностью степной —

полубезумною страной,

в которой ангела от беса

не отличить...

Он был стрелой

летящею...

Стрела экспресса

на линии сверхскоростной.

Где сплавились одновременно

и свет и тьма, и путь и дом.

Стремительность! Но — сокровенно –

спокойствие при всем при том.

Отпущенное время кратко.

Войдя извне, из мутной мглы,

вы сразу ощутить могли

ритм внутреннего порядка.

Ничто не закрывало фона,

мелькающего в окне. Но в углубленной тишине

жизнь радостна была — вполне

устойчива, даже — комфортна.

Тьма внешняя, грызня, разруха

не сокрушают сферу духа

открытую — куда войти

возможно, с совестью не ссорясь,

любому,

набирая скорость

на том же, на прямом пути.

— Они могут печататься по частям, — говорю я, — по одной проповеди на каждый... — я не нахожу слова — как назвать параграфы Символа: пункт, номер, символ, — ...Символа веры?

— Есть название, — отвечает отец Александр, сверкая глазами, — но оно не подходит для печати, нет, нет, никак не подходит.

— Какое же?

— Член.

Этот несколько грубоватый юмор был уместен, ибо попал в тон только что упомянутого пункта антиспидовской памятки. Но вообще-то мне стало стыдно, что я забыл обиходное для верующего человека выражение — член Символа веры. Что отец А. обо мне, о бедняге, мог подумать... Но в его глазах не было укоризны. Он ее вытеснил юмором.

В тот вечер, в пятницу, мы говорили также о предстоящем собрании общества «Культурное возрождение».

— Да, а какова программа, — спросил он, — как вы думаете? Впрочем, вам, наверное, это не нужно.

Я опешил.

— Как не нужно? Когда я вхожу в совет. Один из главных пунктов — избрание нового президента Общества,

— Да, — пошутил он, — который тут временный, слазь...

— Но я совершенно не представляю, как это организовать, — сказал я. — Формально председателем у нас числится Вячеслав Всеволодович Иванов.

— Это организовать невозможно, — ответил батюшка, — само как-нибудь организуется.

Сумка моя оставалась у него в кабинете. Я простился с женщинами, и он готов был благословить меня, как бы отрубая малейшее промедление. Но я пошел в кабинет за сумкой, пошел и он, на ходу что-то договаривая, идя к столу, уже включаясь в новое мелкое дело, которое можно совместить с беседой.

— Договариваться ли мне о воскресной школе в Москве? Сколько мы можем платить за помещение? Кто будет вести предметы и какие предметы? — Все это я выпалил, уже стоя на пороге, уже прощаясь...

— Разумеется, платить будем, — ответил он. — Школа платная. С ученика 10 рублей в месяц. Пока будем дублировать программу новодеревенской школы...

Я прошу его не провожать меня до калитки: «Сам закрою, собаки меня знают». Вышла проститься Наталья Федоровна. Он обнял ее нежно, сказал что-то ласковое. Так нежно, что я отвел глаза. И кажется, охотно не идет меня провожать.

А передачи все не было и не было. Телевизор вещал, слышен голос, но не батюшкин. Он немного раздосадован, думая, что интервью с ним в эфир не прошло.

— Больше я с ними связываться не буду. Потратил много времени, а мог бы чем-нибудь другим заняться.

Мешковато сидит на нем пиджак. Лицо — усталое.

Ездил в Москву, потратил б (!) часов свободного дня. Вызвали покрестить младенца...

— Крестины крестинами, но в этот дом должен был приехать один человек, да опоздал. В итоге я не попал на восьмичасовую электричку. И вам пришлось меня так долго ждать, — оправдывается батюшка.

А я целый час благодушествовал в теплой кухне, поддерживая разговор с его домашними, и мне и в голову не приходило пойти ему навстречу. Ведь в эту пору вряд ли кто возвращается с поезда. Наверняка шел один... В темноте... Фонари разбиты. Когда я возвращался на велосипеде, подумал, помнится, как жутковато ему было идти...

А фонари разбили они. Готовились к убийству тщательно.

В тот вечер по телевизору все же прошла его передача. Но в самом конце программы, он ее не дождался. На следующий день я спросил свою соседку по даче, неприветливую, всегда угрюмую женщину:

— Вчера по телевизору должна быть передача с отцом Александром? Не заметили, была ли?

— Да, что-то мелькало, — припомнила женщина.

***

Ваш будничный пиджак

торжественной фелони

не затенит. Он знак

не будущей иконе.

Рубашка ли апаш,

болонья или ряса

в деталях образ Ваш

запечатлят прекрасно.

И все же предпочту

из фотографий — кстати

или некстати — ту,

где Вы в цивильном платье.

Мир пляшет на огне

мерцающей снежинкой.

Я вижу Вас в окне

за пишущей машинкой,

И бастионы книг...

И во главе агапы...

И рассеченный нимб

широкополой шляпы.

Да, надо бы сейчас

смириться, не отчаясь...

Но форме подчинись,

Вы в ней не помещались.

С сияющим лицом,

не смешивая стили,

для нас Вы и отцом

и батюшкою были.

10 сентября 1990 года

Вчера, 9 сентября, в 6 часов 30 минут был зарублен топором батюшка — отец Александр. Это случилось на дороге между домом и станцией. На асфальтовой дорожке, где я так часто видел его — с сумками, с портфелем, всегда торопящегося... И при всей грузности его комплекции — легкого в походке. Запросто мог сигануть через канаву...

Удар был нанесен в затылок. Отец А., наверное, упал, хотя неизвестно. После удара он прошел довольно далеко, чуть ли не до спуска на платформу, затем повернул, теряя силы или поняв, что потерял портфель. Он стал искать его, ступив на обочину, блуждая вокруг, а может, это следы возни, когда убийцы (убийца) пытались прикончить его наверняка.

Залитого кровью, с рассеченной головой, его встретили две женщины. Одна спросила: «Не надо ли помочь?» (Вариант: «Отец Александр, кто это Вас?»)

— Нет, — ответил он, — я сам. Каковы же люди, чтобы, увидев такое, усомниться в необходимости помочь! Рванись они к дому, к телефону за «скорой помощью», может быть, может быть, может быть, удалось бы его спасти.

Он подошел к калитке и упал, цепляясь за доски, силясь подняться, и застонал. Наверное, громко, потому что стон, возможно и не первый, услышала Наталья Федоровна — у нее было открыто окно. Она спала еще в это время. Только-только начало развидняться. Втроем они — Ангелина Петровна, ее сын Александр Федорович и Наталья Федоровна — подошли к воротам и не узнали человека, лежащего снаружи. Оттуда уже натекла лужа крови. Серый костюм казался черным — от крови и прилипшей грязи. Наталья Федоровна первая сообразила, что от них требуется, и бросилась звонить в «скорую». Нормальная человеческая реакция — вызвать «скорую» и сообщить в милицию. Убийства и другие страшные преступления в их поселке — не редкость. Однажды лежал на этом же месте человек, и тоже окровавленный. Первое, что сделали, — вызвали «скорую». Наталья Федоровна поняла, что предстоят объяснения, и задержалась в доме — переодеться, выскочила-то в одном халате.

И «скорая», и милиция приехали довольно быстро. Минут через 10. Лежал человек — маленький, грязный, залитый кровью, худое лицо. Милиционеры принесли шляпу с дороги. Разрубленную. И стало ясно, кто лежит перед ними. Правда, за минуту перед этим Наталья Федоровна, уже чуя недоброе, спросила: «А муж мой доехал до церкви?..»

Кому-то отец А. говорил, что хотел бы умереть в одиночестве. Так и умер. Пытаясь встать и цепляясь за доски ворот, ничком упал — лицом в асфальт.

Говорят, что эта рана не причиняет боли. Смерть наступает от потери крови. Знал ли батюшка, что уходит от нас?.. Знал, конечно. И последним стоном - хрипом, может быть, послал знак об этом. И этот знак был услышан его женой.

Советская власть уже не страшна. Но она вырастила породу людей, готовых на самые страшные злодеяния, с которыми будет иметь дело все человечество. Будет пытаться справиться с ними...

Вчера, 9 сентября, были у меня гости — приехали помочь на участке: работы всегда невпроворот. Мои давние друзья — Слава и Лена. И поэтому, несмотря на воскресенье, в храм я не поехал, полагая к тому же, что через три дня — 12 сентября — буду в храме на батюшкиных именинах. День выдался солнечный — редкость в это дождливое лето. И мы, не теряя времени, с раннего утра взялись за дело.

Слава попросил меня включить проигрыватель, поставить пластинку с каким-нибудь романсом, чтобы облагородить физическую работу или, как он выразился, чтобы не было скучно возить тачку. Я перебирал пластинки, искал романс, но попадался под руку «Реквием» Моцарта. И я решил поставить «Реквием». Прослушали три части, и Слава пошел за транзистором, приспособил его рядом с кучей кирпичей, которую разбирал, и поймал последние известия. А я, посетовав на него в душе, остановил пластинку и затворил окно, откуда лилась на нас эта прощальная музыка. Позже я узнал, что моцартовский «Реквием» — одна из любимых вещей отца Александра.

К вечеру уехали мои гости. Пришла соседка, пожилая женщина. Как-то тихо вошла в калитку, странно. Я даже чуть-чуть испугался. Спросила: «Вы ночуете?» «Да», — ответил я. «Мне будет спокойнее, — сказала. — А то, знаете, как-то жутковато одной».

Вдруг подлетает машина — я узнал ее сразу. «Что-то случилось», — говорю я себе. Из машины выскочили, в буквальном смысле, Аля и Володя, ее отец, — оба бледные. «Что-то случилось, — говорю я себе, — но не у меня дома... Впрочем, может быть, и у меня...»

— Что такое?!

— Убили отца Александра.

— Какие у тебя планы? — задает Володя идиотский вопрос, впрочем, машинально, не вникая в то, что говорит.

В машине, на заднем сиденье, Наталья Федоровна. Черное платье, черный платок. Спокойное тихое лицо. Едем в морг, где может лежать тело. Выясняется, что морг, принимающий убитых, находится при больнице на Кировской улице, то есть у меня под боком. Целый день тело отца А. лежало рядом. И душа его, ввиду близкого расстояния, прилетала ко мне сегодня, и я, наверное, почувствовал это, выбрав «Реквием».

Я говорю «наверное», потому что в действительности я ничего не чувствовал. В действительности я — обыкновенное, бесчувственное существо, неспособное в такие минуты распознать потусторонние сигналы. А может быть, они были еще посюсторонние.

ПЕРВАЯ РЕАКЦИЯ

Бежать от них, бежать,

чья правота свирепа.

Кому вольно стяжать

мертвящий дух совдепа.

От их подручных средств

прочь — прописей уставных.

Бубнит брадатый жрец

о догмах православных.

От сладостных вериг,

от вечных третьих римов,

услужливых владык —

шустрящих шестеримов!

Доносы на него,

которые клепали...

Зане — читать его

книг не благословляли.

Но мраком искони

и завистью влекомы,

уж было так — они

благословят погромы.

Что им Антоний Блюм,

все зрящий из далека!

На полземли самум

ползет опять с Востока.

Но разве Церковь — ад?!

У Церкви нет изнанки!

Они себя съедят,

которые сидят

и копошатся в банке.

Бежать от них, раскол

лелеющих... Не пленник

ничей!.. Один престол.

Один Первосвященник.

Морг, конечно, закрыт.

Тут же — играют детишки, снуют возле темных, наполовину закрашенных окон. У дома батюшки, в Семхозе, — милиции, как солдат на передовой. Как будто ждут повторного нападения. У калитки — песок, влажный, ржавый... Мы собрали этот песок, пропитанный кровью, в большой целлофановый мешок и на следующий день высыпали в могилу. Кое-кто из прихожан не одобрил наш поступок. Но так подсказало мне сердце — по простому рассуждению: Бог есть Дух. Все, что осталось от батюшки, является духовной сущностью, а не телесной. Если мы — верные его ученики, то должны хранить его дух, который нельзя потрогать руками и смешать с песком. Разве от Христа осталась какая-нибудь вещь? Кровь — особая часть тела. Она — физический носитель души, как считали древние народы. Якуты и по сей день уверены: там, где пролита кровь, обитает душа. Но ведь мы не язычники; злодеяние совершилось не только на лесной тропинке, но и в наших сердцах, тоже, впрочем, довольно дремучих. Так что душа его осталась в нашем сердце, и где она окажется, если мы горсть этого песка потеряем, как потеряли сейчас его земную жизнь? Где? Вне нашего сердца... И мы — без нее — пребудем пусты и немощны. Нет, так не должно быть...

Вот почему, минуя эти рассуждения, сердце подсказало предать кровь земле.

Отец А. лежал около своего дома более получаса. Лежал не узнанный родными. И когда они стояли по ту сторону ворот, он, может быть, был ещё в сознании, может быть, слышал и чувствовал их, но уже ничего не мог сказать.

«Восточная традиция» воздвигла между священником и его паствой те же ворота, которые называются царскими. И часто родные (и мы в том числе) не знали, не узнавали его. Он и умер — один, наедине с Богом.

* * *

И умер он под забором...

Будто бродяга какой...

Уголовным законом

уравнены — вор и святой.

Подвижничество подцензурно.

И подозрительно оттого,

что святость — безумна,

опаснее, чем воровство.

Христос и разбойник рядом.

Чему правосудье учить?..

Но их посторонним взглядом

не различить.

Надвигалась первая ночь — без него...

Мы зашли в дом, Наталья Федоровна открыла кабинет. Неубранная постель... Видимо, торопился на электричку. Письменный стол, гора книг, рукописи, бутылка с минеральной водой, стеклянное блюдце. Я решил помыть его. Когда же вошел в кабинет, чтобы поставить на место, вдруг увидел на полу капли крови — свежие, только что упавшие. Кровь сочилась из моего пальца — порезался, в ванной. Капли крови, яркие на светлом линолеуме, просигналили еще раз, что сегодня произошло.

ЦАРЬ-КОЛОКОЛ

Был склеен и поднят уже

на колокольню законно

Царь-колокол из картона —

из палехского папьемаше.

И был у него язык

всамделешный, многопудный.

Прислушивался мужик.

Присматривался город людный.

Надраивал прохаря...

Дивяся, от водки пухнул...

Ишь, вспомнили про царя!..

Всамделешный-то зазря...

Покудова сентября

в девятый день он не рухнул.

Расписанную обнажив

пасть. Полость. Еще один миф

болтается безъязыко.

Дробится небесный зов

на тысячу голосов

от рыка до скорбного мыка.

Картонному исполать!

Теперь он выше Царь-пушки.

Будет ветер его раздувать,

как наволочку от подушки.

Милиция сразу же взяла ложный след. Скорее всего, по указке сверху. Несколько часов, а потом и дней допрашивали брата Натальи Федоровны, приехавшего из Уфы как раз накануне. Изъяли из дома, из кухни Ангелины Петровны, «вещдоки» — топор и тесак. «Но они же мне нужны каждый день, не зря же они под рукой», — возмущалась хозяйка. «Вернем вам их и даже приложим новых пару», — весело отвечали следователи.

Утро. У морга много машин, людей, большинство — прихожане. Судебный эксперт, патологоанатом, готовился к вскрытию тела, а его помощник, санитар, заверил нас, что все будет закончено к 12.30. Далее мы поехали в прокуратуру, затем — в похоронное бюро, где заказали гроб; ленту (рюш) на гроб искали по всему городу... Настояли, чтобы гроб обивали белой тканью, которой тоже вроде бы нет, а есть голубая или розовая. «Нет, — объясняли мы, — этому человеку соответствует только белый незапятнанный цвет».

Тело священника по существующей традиции должны облачать и класть во гроб только священники. На лицо покойного накладывается покров (воздух). Но в морге, когда он уже был положен во гроб, лицо было еще открыто. И все, кто находился там, простились с ним — приложились к его большому белому лбу. Когда я подошел, то лицо его — умирать буду, вспомню — улыбалось. Улыбкой были чуть тронуты губы. Выражение лица — ясное, такое знакомое и мудрое в улыбке. Я сказал кому-то рядом стоящему: «Мне кажется, он улыбается...» Нет, у соседа впечатление другое... Но мне он улыбался, я не мог ошибиться...

***

Пригрезилось, что ли? Когда

я лба воскового коснулся,

он мне улыбнулся... Да, да,

я видел, он мне улыбнулся.

Как будто обрушенный мрак.

Он с прежнею мудростью встретил.

И подал условленный знак,

который никто не заметил.

Видать, уже там, на краю,

где наши придвинулись лица,

он вспомнил угрюмость мою,

он знал, как со мною проститься.

Вместо катафалка — они в Загорске редкость — милиция предоставила нам военную бронированную машину. Сподобился батюшка после смерти пуленепробиваемой защиты... При жизни бы такую: от дома до храма... Ах, глупые мысли! Была у него защита, была и надежнее БТРа. В самые опасные годы он говорил: «Если Богу угодно, он удержит нас на ниточке». А теперь та опасность позади. И Бог призвал его, видя, может быть, нашу готовность к иным испытаниям. Может быть, мы уже выросли, сколько же ему возиться с нами? Не настало ли время, когда младенцам пора давать грубую пищу?..

А может быть, он взят от нас из-за нашего недостоинства?.. Потеряла же Россия тысячи храмов из-за того, что не молилась в них, а отстаивала службу ногами.

Мы с Володей заехали в прокуратуру за ключами, которые были изъяты из кармана пиджака убитого. Возвращая под расписку ключи, прокурор, ласково глядя мне в глаза, спросил: «А как у него было в семье? Со стороны родственников никто не угрожал?..» «Нет, — ответил я, ошарашенный вопросом, — такого быть не могло...»

Как же резко они пошли в направлении этой версии. Странная последовательность и поспешность... А между тем даже собак не привезли на место преступления. И первую, и вторую ночь ходили толпами вокруг дома и по округе, в первый же день вытоптали все кусты и кочки.

***

Мечена жижа дорожная палым огнем.

Грязь светозарна.

Чавкает, хлюпает, всхлипывает под сапогом

кровь Александра.

Эка — багряных и черных натолкано в след

траурных кружев.

Это она под ногами у нас вопиет,

плавится в лужах.

По колее безнадежной сольется с зарей

утренней завтра.

Не затоптали, а просто смесили с землей

кровь Александра.

Нам эта жертва досталась опять задарма.

За ним не угнаться.

Мечены наши блуждания, наши дома

кровию агнца.

В эту же ночь на платформе «Семхоз» нашли убитую девушку. И утром дежурил там отряд милиции. Два или три милиционера... Женщина, встретившая окровавленного батюшку, спешила к поезду и на платформе наткнулась на милиционеров. «Там священника избили, он истекает кровью», — сказала она им. Там — это в двух шагах, подняться по лестнице. А они ей ответили: «Мы здесь по другому делу» — и с места не двинулись. Странна, если не страшна, эта неукоснительная исполнительность в столь ранний час. Ведь поднимись они по зову женщины тотчас же, могли бы и убийцу увидеть, мелькающего в кустах, но «другое дело» развернуло их в другом направлении — прямо противоположном.

Пришли сведения от ясновидцев, от экстрасенсов, как их сейчас называют. Помощь экстрасенсов в криминалистике широко используется на Западе. Они помогли раскрыть немалое количество дел. Они «видят» внешность преступника, обстоятельства убийства и другие подробности. В Германии недавно проходил съезд таких специалистов.

От экстрасенсов поступило следующее: убийц двое. Один вдохновитель, другой исполнитель. Исполнитель психически нездоров. Они различаются внешне, напоминая пару Дон Кихот — Санчо Панса. Какие-то люди передали им после совершенного злодейства толстую пачку купюр. Толщина пачки — 5 или 6 см. Сколько это тысяч? Не менее 20. Жизнь отца Александра — жизнь святого, — по расчету тех, кто расплачивался, стоила не менее 20 тысяч наших деревянных рублей. Если, конечно, верить экстрасенсам.

В тот день, 9 сентября, отец Александр предполагал обсудить со светскими властями ряд церковных проблем и встретиться с представителями катакомбной церкви. КЦ оспаривает у советской власти ныне действующие храмы, считая, что они принадлежат ей. В какой роли был приглашен на встречу батюшка — непонятно, но его позиция всегда — миротворческая.

Многие считают, что телевидение ускорило трагический конец отца Александра. Ведь телевидение — это власть, возможность управлять людьми, влиять на их мировоззрение, формировать общественную жизнь. Не зря в Вильнюсе в январе 1991-го вспыхнули бои вокруг телебашни. ОМОН орудовал там, как отряды большевиков, занимавшие почту и телеграф по приказу Ленина.

Отцу Александру телевидение предлагало еженедельный эфир. Его проповеди, записанные на видеопленку, произвели бы переворот — хочется думать! — в общественном сознании. Святой Дух, благоволивший ему, проявлялся особенно в живом слове, в выразительном лице.

Первую беседу мы с ним «ловили» у него дома в пятницу, 31 августа. Я ушел в 11 часов вечера, ее еще не было. И он ее не дождался, лег спать, завтра служба. Вроде бы интереса к ней особенного не проявлял, кивнул на женщин — «пусть они смотрят». Но в разговоре со мной, за чаем, из кухни, нет-нет да прислушается к ящику: «Что там, чей голос?..»

А вскоре из телестудии пропали записи бесед с отцом Александром. Он знал об этом. На кого подумал? На жуликов, решивших заработать на его имени? Вряд ли...

Кому он более всего теперь мешал?! Не политикам, не националистам, а изуверам, влияние которых может быть распространено и на тех, и на других. На исполнение такого злодейства убийца получает самые высокие санкции.

Чтобы ответить на вопрос: «Кто убил?» — надо понимать, кого убили.

Наталья Федоровна говорит, что в последнее время отец Александр проявлял признаки беспокойства. Настаивал, чтобы она заказала решетки на окна первого этажа. А совсем недавно, возвратясь вечером домой и даже не поздоровавшись — такого никогда не было, — прошел к себе в кабинет, зажег все лампы, настольные и верхний свет, а также лампочку на крыльце, при этом рассерженно ворчал: «Вечно вы сидите без света, весь дом в темноте...»

Неделю назад, в пятницу, когда я ждал его в теплой кухне, благодушно беседуя с женщинами, он, стоя за калиткой, конечно же, проверял собак... Видно, убийцы как-то себя выдали, что вызвало в батюшке настороженность.

Советская власть, выкорчевывая Церковь, поработала на этом поприще основательнее, чем на каком-нибудь другом. Вспомнить хотя бы секретное письмо Ленина Молотову в связи с изъятием церковных ценностей. Команда подавалась надолго. Вождь революции инструктировал: «...провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией и не останавливаться перед подавлением какого угодно сопротивления» («Известия ЦК КПСС», № 4, 1990 г.).

Было не только физически уничтожено лучшее священство, но и поставлены мощные фильтры, где только возможно, дабы культура не соприкасалась с духовностью. За этим осуществленным и всепроникающим действом узнается замысел князя мира сего: «Разделяй и властвуй». «Россия крещена, но не просвещена», — говорила Анна Ахматова, наверняка зная, что по этому поводу писал Лесков... А он писал, что в России Евангелие еще не проповедано. Это в прошлом-то веке... Куда до него нашему, каннибальскому, усвоившему четвероевангелие Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина! Языческим православием называл веру на Руси религиозный философ Евгений Трубецкой. 17-й год и все, что посыпалось за ним, есть следствие извращенной веры. Ведь убивали священников те, кто в детстве был крещен, у кого в графе «вероисповедание» стояло — православный. Они могли быть обмануты, втянуты в революционный вихрь, но предпосылки в них заронила извращенная вера. Христианство, отсеченное от культуры, от религиозного просвещения, чревато вырождением и обособленностью и похоже на замкнутый сосуд Пандоры, в котором зреют социальные катаклизмы.

Фанатики, называющие себя борцами за чистоту Православия, обретают легионы неофитов, невежественных и самоуверенных, и вместе с крещением получают как бы моральные права от высшей инстанции. И тогда беззаконию их нет предела.

***

Не вышло фельетонами —

оглоблями огульными.

Допросами,

угрозами,

уловками акульими

не вышло — закидонами

паскудными, посконными...

Мозгами малахольными,

статьями — как ни гавкали...

Намёками окольными,

державными удавками.

Уж как его не дрючили,

уж как не колошматили

вроде свои же — лучшие,

из посвященной братии.

Не одолели искуса

мужи иосифлянские:

ученый жид протиснулся,

пролез в ряды христьянские!

Не вышло! Зависть блазнится

поныне, зубом клацая, —

одна и та ж, без разницы,

чужая или братская.

В тень отступил, стал добреньким

партейный дуролом.

Не шельмовством, не окриком,

а вышло — топором.

Топорная, ребятушки,

работа вам с руки...

Кто вы, зассанной матушки

сынки иль пасынки?..

Но поздно, поздно, поздно...

Что знал, уже поведал он

о главном, заповеданном...

Старуха-смерть склерозна,

Топор ей память стесывал

недаром. Месть бессильна.

О Господе он все сказал,

что знал. Учись, Россия.

И, может быть, успеют здесь,

научатся счастливцы.

И, может быть, сподбитесь

того ж и вы, убивцы.

Стоит ли сегодня удивляться, что собрание архиереев РПЦ выносит вердикт, обвиняющий Папу Иоанна Павла II в организации католической экспансии на Восток. Что священник, приглашенный преподать азы религиозной грамоты в Московский университет, доказывает доверчивым студентам, что Франциск Ассизский не имел благодати и никакой не святой. Стоит ли удивляться тому, что диакон N -ского храма в г. Коломне, узнав о гибели Александра Меня, сказал: «Одним жиденком меньше стало».

В течение многих лет коммунисты зорко следили за контингентом учащихся в духовной семинарии. Молодые люди из больших городов туда не принимались. В больших городах народ и посмелее, и покультурней, точнее, поначитанней. С такими справляться хлопотно. Обещал же Ленин научить грамоте русский народ только для того, чтобы умел разбирать декреты и указы властей предержащих. А сверх того читать не положено. И если в досье абитуриента, собранном Госбезопасностью, значилось, что он из неблагонадежного прихода или как-то связан с крамольным батюшкой, считай — путь ему к священству заказан. Так, несколько человек из нашего прихода тщетно в течение многих лет подавали документы в духовную семинарию. Путем такого жесткого отбора удалось вывести целую генерацию служителей культа, при помощи которых Церковь сливается с государством, въезжает в него, как легковая машина в гараж.

Ночь на 11 сентября — Усекновение главы Иоанна Предтечи — мы провели в Пушкино. Не спали, конечно. В б часов я вышел из дома. Пасмурное, серое, советское утро. На дороге автобус — ждет рабочих. Подбросили меня до перекрестка. Сонные, серые лица. Водитель только что проснулся, помочился у заднего колеса, подтянул штаны, влез в кабину, врубил рок на всю мощь и — поехали... Автобус с музыкой... Угрюмый, тяжелый рок.

А накануне вечером была панихида. Незнакомый диакон — с жутким, душу раздирающим голосом...

ЛИТИЯ ЗЕМЛИ

Сначала нас всех напугал

откуда-то присланный дьякон.

Который не пел, а орал,

как будто посаженный на кол.

(Прости меня, Господи, мягче

сравнения не подобрал.)

Видать по всему, паралич

след на бедолаге оставил.

Гортанный молитвенный клич

мне трезвости только  прибавил.

Ну что ж — такова лития

по праведнику... Завыла

земля скособоченная —

обугленная Сивилла.

Заклепанный вопль ектеньи

из недр вырывался, из рёбер.

Убийственно подлинен и

болотному мраку подобен.

О, Русь, горький плод естества!

И кто тебя только не лапал...

Искавшие святость слова,

валились и вкось, и обапол.

Ничем не исчислить потерь

в старушечьем всхлипе и стоне.

Куда ж без тебя нам теперь!

Куда ж мне, бескрылой вороне!

Клеймённая мукой земля

покорно аукнулась в дьяке.

И свечи трещали во мраке,

надгробную благость лия.

Безмерная рана сия

залижется, как на собаке.

И вот утро похорон. У гроба — еще не было семи часов — знакомый священник. Он долго молился, потом снял покров с лица батюшки (священникам дозволено), поцеловал его в лоб и руку и пошел к выходу. Его ждало такси, он служил в этот день в своем храме. Я подошел к нему. «Ты же знаешь наших владык, — сказал он, — сделают все, чтобы развеять приход».

Ждали владыку. Как всегда, суета. Староста маячит с хлебом-солью (знак почтения и в такой момент), с венком когорта «афганцев», которых батюшка крестил нынешней Пасхой, — все в военной форме, много милиции. Наконец кортеж прибыл. Давка, цепь сдерживающих рук... Я стоял у дверей паперти, которые мы решили прикрыть — они решетчатые, .через них все видно — на случай внезапного напора толпы. Я стоял первый у этих дверей, и через меня шел поток денег на свечи и на храм. Подавали свернутыми пачками, комками, отдельными бумажками, а также плотно набитыми целлофановыми пакетами. По тому количеству свечей, которые через меня же отправлялись назад, я догадывался о количестве людей на улице. Народу действительно было — море. Заполнено все пространство за оградой, вплоть до шоссе. Деревья, заборы, крыши сараев облеплены людьми. Корреспонденты с кино- и фотоаппаратурой взгромоздились на железную крышу храма, и она погромыхивала под их ногами, заглушая печальный и одинокий заупокойный благовест.

ВЗГЛЯД

Портрет, точнейший, — траурная рама —

приподнят над крыльцом,

напротив храма.

Ему оттуда видно всех и вся...

Любимые заплаканные лица...

Пришла интеллигенция проститься

с учителем — прощения прося...

Священников златая колесница...

Их облачение слепит глаза.

Полно милиции, и журналисты

описывают, что описать нельзя...

Киношники, гэбэшники, нацисты —

демонстративно семечки грызя...

Неомраченный наклонивши лоб,

оттуда он спокойно смотрит в гроб,

в лицо, сокрытое под белым платом.

И кажется мне благовест

НАБАТОМ.

ПЛАЧ В ОТДАЛЕНИИ

Вышел, сверкая трубою, Олег за ворота.

Встал поодаль от храма.

Кончилась панихида.

И полилась серебряным горлом горькая нота,

взятая у псалмопевца Давида.

Будем же славить достойного голосом трубным.

Будем хвалу ему петь — на псалтири и гуслях.

Место найдем за церковной оградой — хоть бубнам!

Даже органам электрофоническим, пусть их!

Пусть продлятся стенания скорбного Иеремии —

нынче убит в доме Господнем пророк и священник.

Чувствую, топчутся здесь и те, что убили.

Знают прекрасно, на них не натравят ищеек.

Но вы промахнулись и нынче, дюжие хлопцы!

Духа Святаго

исполнена жизнь

возле погоста.

Если теперь — плачет труба — и рассеются овцы,

то лишь затем, чтобы жить средь волков

мудро и просто.

Смущал резкий и повелительный голос, который командовал в мегафон: «Пойте все! Пойте все!» Тот же голос потребовал от милиционеров снять шапки. Но им неловко было держать шапки в одной руке, и они голоса не послушались. Позже я выяснил, это командовал некий Гермоген, монах, место служения которого никто не знает. Видели его не раз в компании монархистов и «патриотов» — так называют сейчас членов «Памяти». Это повелительное «Пойте все!» не из церковного обихода, и интонация неподходящая. Слышали, как он говорил на стороне, что убили отца Александра сионисты.

Ужасом пахнуло от отца Иоанна Клименко, нашего бывшего настоятеля. Он по-хозяйски двигался в храме, расчищая путь для владыки, который должен был проследовать из алтаря в трапезную — на поминки...

Последние слова батюшки «Я сам» говорят о великой ответственности перед Господом, которую он никогда с себя не снимал. Не совсем, правда, понятно, что — «сам»: справится и дойдет без посторонней помощи до дома или сам навлек на себя удар, сам виноват?..

Его самостоятельность я не раз подмечал в мелочах. Идем по городу, у него страшно болит нога: обострение артрита, чуть даже прихрамывает. Впереди — снежный спуск, скользкий конечно. Я беру его под руку, он мягко высвобождается и бегом, бегом вниз по склону, балансируя с пухлым портфелем в руках. Портфель, кстати, никогда никому не доверял, как бы ни был тяжел. Портфель в дороге был продолжением его руки. Потерять портфель — то же, что потерять руку. Рукописи, деловые бумаги, письма — все находилось в портфеле, который, кроме того, мог служить столешницей в электричке. Вагон электрички был его рабочим кабинетом. Помню, как мы втиснулись однажды в переполненный тамбур, он умудрился достать из портфеля машинописные листки и буквально на весу стал править текст, передавая мне прочитанное: «Посмотрите тоже, не смутит ли что...» Это была, кажется, статья для «Советской культуры».

И еще один случай. Год, дай Бог памяти, 1980-й. Мы в сторожке разбираем вдвоем экземпляры ксерокопированного «Магизма». Раскладываем по стопкам, стопок много... Работать приходится полусогнувшись, а то и на коленях.

Затекает спина, а ему, при ощутимой грузности, и совсем неудобно. Поэтому я пытаюсь спровадить его в кабинет, мол, до вечерней службы еще далеко, сам управлюсь: «А у вас дела есть поважней». Но бесполезны мои увещевания.

Когда работа была почти закончена, кто-то постучал в дверь, и батюшка вышел из сторожки. Вернулся он минут через сорок, и одновременно с его возвращением с улицы грянуло дружное пионерское: «Спа-си-бо!!!» Я посмотрел в окошко: от ворот отъезжал автобус с детишками. Как он здесь оказался? Оказывается, они, проезжая в Загорск на экскурсию, увидели красивый храм — его только что отреставрировали к Олимпиаде. Учительница — отважная, видать, женщина — попросила шофера завернуть к памятнику русского зодчества. Разыскала священника, который оказался тоже не робкого десятка: не может ли поводить по храму? Пионерам, дескать, надо знать... русскую историю. 40 минут он их водил от иконы к иконе, и мне было искренне жаль, что я не присутствовал на этом рискованном уроке отечественной истории...

***

Не вырваться, которым вляпаться

с рожденья суждено в болото.

Редчайшей фауны плантация

и полигон для полиглота.

Которые продрогли-вымокли,

просушатся на карусели.

Теперь нас, неизвестно, примут ли

Лос-Анджелесы и Марсели...

Прилипчива идея русская...

Недаром ценятся иконы...

Опомнились — страна зулусская

аж выставила кордоны.

Сподобились, казалось, выезда.

Разжались ржавые ворота.

Но вирусоопасность выросла.

Везде цветут свои болота.

Давай назад под печки-лавочки!

Катись назад домой — под кочки!

Туда, где раньше — все до лампочки,

теперь все сузилось до точки.

Домой, где ведьмы и кикиморы

вольготно оседлали Спаса.

Постом скоромное отринули,

вкушая человечье мясо.

Накормлены тщетой и засухой,

прицеливаемся далече

постигнуть: у Христа за пазухой

живущему, — нигде не легче.

«Но ведь я не поэт», — уточнял он, когда приходилось высказывать мнение о стихах очередного стихотворца, доверившего ему свое творчество. Штабеля папок — и стихов, и прозы — ждали своей очереди у него в кабинете. Он все прочитывал, и для каждого автора находил главные слова.

Был ли он поэтом? Был, конечно, и даже умел писать стихи, но таковым себя не считал. Он был совершенным инструментом, полнозвучным органом, через который гармония являет себя миру. Ведь поэт — по выражению Блока — это сын гармонии. В семье Черняков, духовных чад отца Александра, хранится его поэтический экспромт, которому, на мой взгляд, позавидовал бы и Пушкин.

Он называл свои книги из цикла «В поисках Пути, Истины и Жизни» повестями и даже поэмами. Поэмами, потому что в них, помимо познавательной ценности, запечатлен восторг. перед открывающимся  миром древних цивилизаций, через которые Бог прокладывал путь Христу. Восторг первооткрывателя и  очарованного художника.

Поэзия — экономное искусство: в малом объеме вмещает безмерное. В пределах строфы — космос мыслей и ассоциаций, которые могут взаимодействовать, минуя логические связи. А строфы как плоды на ветках, соединенные не видимой последовательностью, а общностью кроны, опорой ствола. Таково расположение частей — больших и малых — в поэтическом пространстве.

Откроем вторую книгу цикла «Магизм и единобожие». Она состоит из четырех частей, в каждой по нескольку глав, но и главы дробятся как бы строфами — в одну-две страницы. Они задают естественный ритм повествованию. А зерна соединяющего смысла в них хочется сравнить с семечками в спелых плодах.

И конечно, дарование поэта помогло отцу Александру перевести библейских пророков для «Вестников Царства Божия».

Перевод Библии, который мы читаем, осуществлен более ста лет назад. И нуждается в адаптации к современному уровню языка и культуры. Лучше, чем кто-нибудь другой, понимал это отец Александр. Под его присмотром работали несколько переводчиков. Но и у самого, как говорится, руки чесались. Очень давно в разговоре с ним я восхитился переводом Псалтири. «Да, да, — поддержал он, — но по-славянски многое звучит красочнее и точнее. Стучится, давно стучится новый перевод псалмов!..» Он сказал об этом так решительно, что представилось: вот-вот засучит рукава и сам возьмется за дело. Ведь псалмы — это стихи, и нужно иметь не только знание о подлиннике, но и дерзость поэта, без чего художественный перевод неосуществим. А у батюшки и того, и другого — в избытке.

Чуть ли не в юбилейный год тысячелетия крещения Руси отец Александр взялся за перевод поэмы Григория Богослова «Моя жизнь». Автор посвящает ее единоверцам, пастырям Церкви. Начало поэмы окрашено тоном раскаяния и смирения. Этого тона не было, кстати, в юбилейных речах наших иерархов. А могли бы многое вспомнить — повод подходящий, — хотя бы то, что русская Церковь веками душила свободу слова.

Но переводу поэмы не суждено было осуществиться, и батюшка подарил мне несколько страничек единственного экземпляра. Вот образчик этого перевода, машинописный и почти неправленый.

МОЯ ЖИЗНЬ

Мой замысел таков — пересказать в поэме

Свой долгий путь лишений иль удач —

По-разному одно ведь называют люди:

Все дело в том, к чему их склонен дух,

Хотя настрой души — неверное мерило.

Стих развлекает нас и лечит от печали:

Услада для мужей, урок для молодых.

Стих равно нужен всем, он — назиданья мёд.

Моя поэма к вам, кто был со мною рядом,

А стал теперь чужим. Единоверцы — к вам,

И к вам, кто изменил, предавшись ложной вере.

Для вас я как бы мертв, уста свои закрывший;

Того ж, кто замолчал, готовы слушать все.

Вы, славные мужи, империи светила,

Ваш новый мир великолепьем блещет

Земли и вод, Второй являя Рим.

Его соделав, в нем вы новой стали знатью.

Послушайте слова неложнейшего мужа

И многотрудного, прошедшего сквозь бури,

В которых человек находит опыт жизни.

Ветшает в мире все, проходит все с годами,

Прекрасное умчал поток бурлящий лет;

Так ливень проливной, размыв, уносит землю,

Лишь камни мелкие на почве остаются.

Понятно, если б речь вел о толпе я грубой,

Ведь добродетель ей всегда была чужда,

Подобная скоту, толпа не смотрит в небо.

Но не о ней мой плач — я говорю о нас.

Мы сами — тот поток, несущий разрушенье:

Народные вожди, учители добра;

Мы призваны людей питать духовной пищей,

А сами голодны. Мы призваны лечить,

А сами, словно труп, — источники заразы.

Готовы мы вести тропой, нам не знакомой.

Но лучше для людей за нами не идти.

Стоим пред алтарем. Алтарь — нас обличенье.

Не праведность, но спесь ограда отделяет.

Вот что меня томит и вынуждает к слову,

Хоть лучше промолчать, чем говорить на ветер.

Мой стих дойдет до всех — пусть рано или поздно.

О жизненном пути своем я расскажу.

Пространен будет стих, но в этом долг свой вижу:

Долг — заградить уста клевещущим на нас.

Припомните — лжецы всего сильнее любят

Свалить вину свою на жертву клеветы,

Умножив тем безвинное страданье.

Я замысел открыл, могу начать рассказ свой. < ... >

(На этом текст обрывается. Разделение на главы и

строфы принадлежит самому переводчику.)

Не работать отец А., естественно, не мог. И тогда он написал учебник в двух томах «Курс Священного Писания» по договоренности с Академией. Учебник загорские мужи не издавали, а только перепечатали в нескольких экземплярах и в таком виде употребляли для внутреннего пользования. Мне рассказывали, что кто-то из предприимчивых богословов воспользовался им как материалом для своей диссертации.

Следующей безопасной работой был Словарь. Библиологический многотомный словарь, куда вошли сотни статей, фотографий выдающихся и малоизвестных религиозных деятелей, колоссальная библиография. Этот циклопический труд под силу титанам эпохи Возрождения. Хочется сравнить его по грандиозности замысла с Сикстинской капеллой, детищем Микеланджело. Но у того были богатые заказчики. А у этого — никаких. К тому же Словарь — второй многотомный труд, за который батюшка взялся с прежним бесстрашием. Первый — «В поисках Пути, Истины и Жизни» — был завершен и опубликован, благословенный свод религиозной истории, написанный богатым русским языком. Этот замысел вынашивал, так и не осуществив, еще Владимир Соловьев. Ему и посвятил батюшка свой труд.

Итак, он начал работать над Словарем. Кое-кто из прихожан ему, конечно, помогал. Изготовление фотографий, редакцию отдельных статей он доверял специалистам. Но доверие это было вызвано не столько практической необходимостью, сколько воспитательным приемом: таким образом отец А. подключал способных людей к приходской, к церковной жизни. Все, кто принимал участие в его совершавшихся замыслах, должны думать не о своем вкладе — авторском ли, редакторском, — а о том, что отец А. воспитывал их, обсуждая предметы, для него несомненные.

Служба, требы, почти ежедневные поездки в Москву (тогда еще не было выступлений и лекций), общение индивидуальное и в группах, огромная переписка (случалось, что в день писал до тридцати писем) и — Словарь. Хоть статью в день, хоть страницу, а выстучит на машинке.

Глядя на него, думалось не об исключительной одаренности, а о силе благодати, которую Господь посылает человеку по его вере. Он ведь был обыкновенным святым, как назвал его поэт Григорий Зобин.

Но, конечно, минуты у него были на счету, если не секунды... Иногда он мог прервать говорящего на полуслове и проститься: опаздывал на поезд. Зоя Афанасьевна Масленикова вспоминает — со станции Пушкино в сторону Семхоза шли две электрички с разницей в 4 минуты. Первая, Александровская, битком набитая, вторая — через 4 минуты, Загорская, где можно и сидеть, и дышать спокойно. Он выбирал всегда первую. Зоя Афанасьевна сначала возмущалась — четыре!!! минуты!.. И тогда он ей объяснил: «За четыре минуты можно прочитать 20 страниц, или написать 1 страницу, или ответить на письмо».

Выходит, что появлению на свет Библиологического словаря в 7 томах, подобного которому нет в мире, мы «обязаны» Госбезопасности. Это она принудила батюшку, подвигла его и на этот подвиг. Творческий дух и воля к труду способны подчинить себе любые условия. Так, Пушкин не «закис» в южной ссылке или в Михайловском, где мог бы спокойно в окно смотреть и мух давить. «Нам некогда унывать и предаваться меланхолии, как чеховским героям», — шутил отец А. И правда, депрессия — непозволительная роскошь в наших обстоятельствах. Однажды я встретил на пути к его дому известного писателя, согбенного под увесистым рюкзаком и с большим чемоданом. Писатель долгое время пребывал в депрессии и откликнулся на предложение отца Александра пожить у него в доме и поработать... Через неделю он уже вовсю трудился, легко шутил и сочинял острые автоэпиграммы. Пример отца А., да еще в такой близости, действовал как ионизатор в спертом воздухе, как распахнутое в грозу окно. Он и меня приглашал: «У вас там на даче шумно, приходите, когда меня нет, творите».

У него был любимый сюжет: Волк и Заяц или Волк, Охотник и Заяц. Второй вариант очень подходил к нашему перестроечному времени. Пока охотники в суматохе гоняются за волком и целятся друг в друга, зайцу можно травку пощипать и даже на солнышке погреться.

***

Волк заставляет зайца шевелиться,

чтобы его не слопала лисица.

Когда зимой косому травка снится

и дремлет он, причмокивая вслух,

волк тут как тут...

Но прирожденный нюх

мгновенно силы придает зайчишке,

который утекает во весь дух —

от хищника, подагры и одышки.

Как молния ширяет шаровая,

он меж деревьев кружится, петляя.

Летит — на самолете не догнать,

не то что волку...

Нечего пенять

нам на судьбу и понапрасну злиться.

Волк заставляет зайца шевелиться.

Минувшей зимой он поделился со мной: «Словарь в целом закончен. Написать бы детскую Библию... И тогда — можно умирать». А в мае он получил от московского издательства заказ на переложение Евангелия для детей. И летом написал его, успел закончить... 9 сентября, в день гибели, редактор привезла ему договор на эту книгу...

Что писал он в последние дни, запершись в кабинете? Что-то спешное, возможно, предисловие к «Таинству, Слову и Образу» — книга вот-вот уходила в набор. Об этом мы уже никогда не узнаем... Он взял рукопись с собой, она была у него в портфеле... Впрочем, может быть, и всплывет когда-нибудь. Всплыли же сейчас дневники Михаила Булгакова, проданные издателю Госбезопасностью — антикварной конторой, в которой наверняка осталось еще немало редких рукописей.

Черновики он не хранил. Уничтожал или отдавал, если кто-нибудь находился рядом. Как-то сказал: «Вчера целый день жег черновики, больше 10 тысяч страниц». Черновики 6-томника, варианты, а может быть, и выпущенные главы. Он ведь сильно сокращал некоторые тома. И, видя мое горькое сожаление, добавил: «Некуда их девать: или я — их, или они — меня».

Наследие его творческое велико: книги, статьи, комментарии к Ветхому и Новому Завету, интервью, диафильмы, проповеди, Словарь, переписка с выдающимися людьми (Кюнгом, Дюфуром, Шаховским, Флуссером, Сергием Желудковым, Марком Поповским) — дай Бог собрать хотя бы ее десятую часть...

Кажется, он сказал все... Это была та полнота самораскрытия личности, о которой Марина Цветаева говорила: «Я свое написала. Могла бы, конечно, еще, но спокойно могу НЕ».

Разумеется, его влекла история Церкви, писал же об этом в юности... Несколько лет назад начал книгу об Апостолах... А русская история, которую знал как сегодняшний день и к которой не смел прикоснуться! Когда-то, очень давно, он дал интервью самиздатовскому журналу, где обмолвился о плачевном состоянии отечественной агиологии, науке о святых. Что тогда поднялось! Патриоты всех мастей с Шафаревичем вкупе углядели здесь оскорбление национальных святынь. Хотя отец А. только напомнил о том, о чем писал в конце прошлого столетия Голубинский, известный историк Русской церкви.

***

Зачем Господь призвал внезапно Вас?

Мы, путаясь в догадках, всякий раз

соскальзываем в полынью смятенья.

Не близок ли уже последний час

всеобщего переселенья

туда, где Вы, быть может, на мгновенье

предстали раньше, чтобы встретить нас?

На небесах помощники нужны.

Особенно из тех, кто пас в пустыне —

в помойной яме,

обозримой ныне, —

разграбленной, угробленной страны.

Так неужели Вы ушли нас ждать,

наглядно повторив судьбу Предтечи?..

Чтобы и там — нам оказалось легче,

спасительней пред Господом предстать?..

Лето 1977 года

Отец А. обещал провести экскурсию в Троице-Сергиеву Лавру. Желающих набралось много — все люди сторонние, не прихожане. Условились, что мы садимся в Москве в первый вагон, а отец А. присоединится к нам в Семхозе.

Рассказ его в основном касался жизни Преподобного — домашней, потом монастырской, а также той мрачной эпохи, на фоне которой Андрей Рублев, современник Сергия, писал непостижимую Троицу. Когда и кем построены соборы, какие цари и что жертвовали, а какие — отбирали; войны, коронации — словом, всю историю — опустил, как будто ее и не было, а был только один Сергий Радонежский и то грозное время, впрочем, на наше похожее. Рассказывал и о последних знаменитых обитателях Сергиева Посада — Флоренском, С.Булгакове, Розанове, об истоках русской религиозной философии.

Шел он быстро, рассказывал на ходу, кое-кто еле поспевал за нами. Мы поднимались с горы на гору по кривым деревенским улочкам, что лепятся к Лавре с одной стороны, и наконец пришли к одноэтажному, ничем не примечательному домику, в котором в 1935 году священник катакомбной церкви отец Серафим Батюков крестил нашего батюшку и его маму Елену Семеновну, крестил в один день. Это и был тот знаменитый домик, тот тайный монастырек, куда к чаше Господней съезжались верующие из безбожной столицы. Где в конце июня 1941 года отец Серафим сказал своей пастве, что победит в наступившей войне Матерь Божия и что все, кто могут, пусть перебираются в Сергиев Посад: немец его не возьмет. Семья Меней так и поступила. Они поехали не на Урал, куда был сослан раньше Владимир Григорьевич, глава семьи, и, будучи освобожденным, ждал их со дня на день, а в деревню Глинково, под Загорск. Из этой деревни маленький Алик ходил за хворостом, частенько в ту сторону, именно на то место, где сейчас стоит его дом... Немцы действительно миновали Загорск и окрестности, но однажды в лесу Вера Яковлевна (кузина матери) повстречала немецкого солдата-десантника. Тот спросил ее по-немецки, где можно купить яйца... Вера Яковлевна приезжала в деревню из Москвы, привозила кое-какие харчишки — подспорье для двух малышей.

Отец Серафим до самой смерти тайно окормлял многочисленных верующих. Власти пронюхали о катакомбной Церкви, когда его уже похоронили — здесь же, в подполье, — по примеру первых христиан, которые прятались в катакомбах Рима.

«Секту», так называли любую общину верующих, выследили, монашек арестовали, гроб с телом выкопали — чем и завершилась операция доблестных гепеушников...

Батюшка ходил с нами по Загорску часа два, а потом привел в пирожковую и всех угостил кофе с ватрушками. Моя жена протянула ему цветы и большое яблоко. Он пошутил, принимая цветы: «Спасибо, я и так живу в раю. А яблоко отдайте своему Адаму».

Я, признаться, был потрясен его расточительным, на мой тогдашний взгляд, самопожертвованием. Я все ждал, что он попрощается с нами и отправится по своим делам, намеченным попутно. Не приехал же он специально ради нас! Нет, никаких дел у него не было в городе, кроме экскурсии.

Почти все, кто слушал его, спустя некоторое время крестились.

С тех пор я не раз проводил экскурсии в Загорск, придерживаясь его схемы, его маршрута. Но одно впечатление добавлял всегда от себя. Наглядевшись на золотые купола с посадских холмов, я вел группу в промышленный район какой-нибудь Скобянки. Мимоходом, ненадолго, только чтобы отшатнуться, чтобы опомниться... Все ведь познается в сравнении.

***

В пустынной скифии, в облупленном Загорске,

гремит оркестр на празднике Труда.

Раскосый лик красуется в киоске.

И пауком на фресковой известке

приляпана пузатая звезда.

В ворота Лавры, на музей похожей,

течет колонна за колонной. Сквер

пылит, как плац. Поскрипывая кожей,

стоит патруль, лубочно-краснорожий.

И рядом — рыжий милиционер.

На солнышке мужик нетерпеливый

открыто содит из горла кагор.

Былого гула долгие наплывы

уносит в небо Троицкий собор.

Он там струится в святости и силе...

А здесь, к нему отыскивая путь,

Советчина, Татарщина, Россия

пересеклись острей, чем где-нибудь.

16 августа 1989 года

Солидный московский журнал заказал отцу Александру статью «Образ Христа в зарубежной литературе». Отец А. статью написал. И заведующая отделом пригласила автора в редакцию. Сразу после службы мы с батюшкой поехали в Москву, где на вокзале, с машиной, ждал нас Ю.Р. Последние два года он возил отца А. почти бессменно; непонятно, как успевал, будучи начальником крупной лаборатории.

В редакцию отец А. пошел один, а через несколько минут вернулся за нами: «Разговор, кажется, долгий, пойдемте, там есть чай». Редакторша — дама обходительная, улыбчивая, натянуто вежливая. С первых же ее фраз я понял, что статью Меня предложено зарубить.

— А каким Христос был на самом деле? — спрашивает она вызывающе смело и тут же извиняется за свое невежество... Подобные вопросы — каким, да кем, да откуда родом (говорят, из Индии) был Христос — она, извиняясь «за свое невежество», сыпала безостановочно. И на полях рукописи оставляла густо-густо карандашные пометки.

Статья показалась им сложной. Так и сказала: «Показалась нам».

— Знаете, — выложила она допотопный и все еще бывший на вооружении довод, — читатель нас не поймет.

Мне так хотелось с ней поспорить, защитить несчастного читателя, которого повсеместно оглупляют, и, может быть, незаслуженно. Сколько шедевров у него отобрали, сколько открытий и откровений, пользуясь этим демагогическим доводом!

Поправок было так много и они оказались так существенны, что отец А. очень мягко возразил: «Нет, это новая статья, надо писать новую статью».

Сложной она показалась начальству; статью для порядка отрецензировали и вручили редактору, чтобы та дипломатично отказала автору. Дипломатия ее выглядела неуклюже. Возможно, стеснялась нас, т.е. меня и Ю.Р. Потому что отец А., с его безмерным великодушием, стеснить никого не может. Ее замечания он принял спокой но, а нам объяснил: «Я же не графоман, чтобы обижаться...»

В этот же день предстояла встреча с редакцией другого журнала, где ждали от священника откровенной беседы о молодежи. Но перед этим мы с Ю.Р. условились подвезти отца А. к какой-нибудь харчевне, чтобы он не отпирался, и накормить. Не тут-то было! «Нет! Нет! И нет!» Он отговаривался тем, что перед лекцией никогда не ест. «Сытое брюхо к ученью глухо», — завершил он прения по этому вопросу.

Известного проповедника собрались послушать в редакции молодежного журнала всего несколько человек. Отца А. это не смутило, и он, честно и не спеша, изложил свою точку зрения на неотступные проблемы, в которых путается молодежь, лишенная веры.

Интересны впечатления, которыми позже поделился со мной один из слушателей. Пришедшие на встречу со священником ожидали богословских размышлений, может быть, даже мистической мудрости, а услышали «гладкую» (их слово) речь светского человека. Разочаровал их батюшка своим ученым интеллектом, уж больно не похож на священнослужителя — было мнение большинства. И это — характерный симптом.

Интеллигенция ищет в Церкви защищенную от мира цитадель, «келью под елью», и недовольно воротит нос, когда встречает в ней абсолютную открытость миру. «Все мне позволительно, — говорил апостол Павел, — но не все полезно». Человеку дана свобода выбора при абсолютной дозволенности, а это — самое трудное, это — удел зрелого сознания. Привычней сунуть голову под крыло или заслониться ладошкой: «Ку-ку! Меня никто не видит!»

Широта интересов отца Александра смущала многих. Что за священник, который любит смотреть телевизор, читать детективы и научную фантастику (которой, кстати сказать, в его библиотеке не меньше, чем книг по искусству)!

Все же редакция журнала попросила отца А. написать статью на тему, которую он изложил. И отец А. статью написал — страниц 30 на машинке. И даже некоторые места дважды по просьбе редакции переделывал. Однако в любом варианте статья не подошла, не потянула на модную, только что введенную рубрику.

***

Убийство с демагогией в комплоте.

Мокрушники, кого теперь пришьете?

На мавзолей взлезая, на амвон,

не ведая, что сослепу творите,

иль ведая... В домашний типикон

заглядывая: так тому и быти!..

Голодная несчастная страна

ощерилась... еще не крещена

в действительности...

Те же чудь и меря,

от века исповедавшие зверя.

Как обрести терпение!!! Господь,

Твое же имя и в грязи святится.

Как с варварством и нищетой смириться!

И гнев свой справедливый побороть —

в стенах новозаветной Ниневии,

которую Ты терпишь не впервые...

Ангелина Петровна рассказывает, что зять ее «был ужасно непрактичный человек. Уезжая в Иркутск учиться, он совсем выписался из Москвы. Глеб Якунин и другие москвичи что-то сделали, их назад прописали, а Алика — нет. И когда он женился, надо было прописываться здесь, а ему — отказ за отказом. «Откуда вы приехали? Из Иркутска? Вот туда и поезжайте, там и женитесь». Мы собрали документы, послали в Москву, и наконец оттуда пришли бумаги, чтобы поссовет прописал. В тот день, когда бумаги пришли, заявляется к нам участковый, а с ним, кажется, двое милиционеров: «У вас здесь проживает гражданин без прописки». А я им бумаги из Москвы: «Вот, пожалуйста, прописка разрешена». Они и умылись».

Хотя батюшка обмолвился однажды, что живет в раю — и действительно цветов на участке стараниями Ангелины Петровны росло великое множество, — от райской идиллии жизнь его была далека. Их местность считалась буферной перед 101-м километром, куда выселяли уголовников. Но уже и к ним, в Семхоз, принимали на работу всякий сброд. Пьяницы и рецидивисты населяли соседние дома.

Раньше дорожка на станцию была еще теснее окружена кустами и деревьями. И только лет 10 назад, когда произошло на ней первое убийство, а потом изнасилование, решили кустарник вырубить...

Земля заболоченная, это и сейчас заметно, если ступить с дорожки в лес. А раньше — еле пробирались, в сапогах да в ботах ноги не вытянешь, — от снега до снега. Тесть отца Александра, Федор Викторович, насадил по забору тополей и берез. Деревья выросли и стали затенять огород соседу. Сосед сердился, но делать ничего не отваживался — Федор Викторович рубить деревья не хотел. А как только помер, сосед их тут же и засушил. Подрезал кору кольцом, и все деревья засохли. Отец Александр жалел сначала, но — смирился и даже нашел утешение в новом пейзаже. «Зато стал виден пруд», — примирительно рассудил он.

Ангелина Петровна вспоминает и другого соседа — бузотера и пьяницу: «Вдруг заявляется. Открыл калитку, еле на ногах стоит, в руках нож. Хорошо, отец Александр был дома. Вышел, стал его успокаивать: «Идите, идите, у нас собаки злые...» Насилу выпроводил».

С Витей Андреевым Алик Мень учился в школе, с ним же поступал в Пушной институт. То, что он хотел изучать биологию, известно, но почему в Пушной, а не в университет? Здравый смысл подсказывал, наверное, что в университет еврея не пустят, как не пускали многих его сверстников. А здесь, в Пушном, — мать школьного товарища, Елена Гермогеновна Андреева, преподавала анатомию. Она и участвовала по возможности в поступлении в институт своего сына и его товарища, мальчика явно одаренного.

В 82 — 83-м годах мы ждали арестов, обыски уже начались. Молились за отца Александра. Тогда-то он и сказал: «Если мы нужны Господу, Он удержит нас и на ниточке».

Как-то собрались в Новой Деревне, и он предупредил: «Почистите свои библиотеки, перенесите все ценное в надежное место». Надежных мест оказалось немного. Хозяйка дома, куда я притащил свои два чемодана ксероксов, рукописей и самиздата, уже на третий день позвонила мне с просьбой забрать. Было, конечно, и неловко, и рискованно переться с чемоданами к малознакомым людям, но хорошо знакомые были наверняка на мушке. То же самое случилось и во втором доме, хотя книги лежали там больше месяца. Я уже не помню, куда я отвез их на этот раз. Но вот что замечательно. Путешествуя с квартиры на квартиру, книги делали свое дело! Их читали! И пусть я в итоге не досчитался многих книг, зато именно на том пути, который они проделали, появилось несколько новообращенных.

В эти годы мы не собирались в сторожке, не задерживались в храме и даже за оградой храма. Но на Пасху, помню, отметая всякую осторожность, собрались в великом множестве...

Батюшка в эти годы для уединенных встреч выбирал кладбище. Мы шли с ним на могилу его мамы и там, помолившись — «Упокой, Господи, души усопших раб Твоих», — обсуждали неотложные дела.

Рядом с кладбищем на расстоянии метров 300 проходит автотрасса. Отец Александр не спускал с нее глаз, замечая остановившиеся машины.

НА МОГИЛЕ МАМЫ, УМЕРШЕЙ 10 ЛЕТ НАЗАД

Не все затоптаны следы,

как время ни старалось.

Облавы. Обыски. Суды.

Но кое-что осталось.

К примеру, эти облака,

и лес, и поле — были.

И видели наверняка,

как маму хоронили.

И мы — не все, но кое-кто...

Ведь скользко здесь и шатко...

И то же зимнее пальто

на нем... И та же шапка...

Не все понимали его крайне опасное положение. К сожалению, были среди нас такие, кто подвергал его явной опасности (хочется думать, из-за своего легкомыслия). Например, В.Е. просил зарубежных братьев (баптистов), ссылаясь на батюшку, привезти малогабаритный печатный станок. Отец А. в ужасе узнал эту новость...

Понимая, в каком кольце он сидит, как одиозно звучит его фамилия, он, думая о будущем своего родного сына, предложил ему поменять фамилию... Чего стоила ему эта мысль!.. Но сын отверг ее бесповоротно. Как и попытки «компетентных товарищей» завербовать его, чтобы следил за отцом. Наивные единомышленники Павлика Морозова!

Смешно думать, что они отказались от своих убеждений и выгодных привычек. Их облавы, в любом варианте, могут повториться. Как говорит моя жена Таня, все течет и ничего не меняется.

Незабываемая давняя встреча с отцом Александром, которую я тогда не решился, а может быть, и поленился записать.

Сентябрь. Батюшка в отпуске. Кажется, уехал в Харьков на две недели. Мы возвращаемся с дачи. Мама идет медленно, и до станции добредаем в полной темноте. Только сели в вагон, мама по ходу поезда, я напротив, вижу, из дальнего тамбура, распахнув двери, идет сияющий, обжигая счастливыми глазами, отец Александр. Он приметил нас издалека на платформе. Элегантный: саквояж, длинный зонтик, широкополая шляпа (не та ли?)... Оказывается, он удрал из Харькова пораньше, пробыл дома дня два и сейчас едет в Питер ночным поездом. Его интересовали наши дела, жизнь прихода, не случилось ли чего в его отсутствие?.. О разводе одной пары, именно в его отсутствие, он уже знал. И выразил тогда уверенность, что, останься он, развода бы не произошло...

Увы, я не помню нашей полуторачасовой беседы. Помню только — от него исходила ослепительная чистота и надежность. И я был счастлив, что рядом мама, что она его слышит, что, может быть, может быть, что-то сдвинется в ней — в ее добрейшей, христианской, хоть и некрещеной душе... Я видел, как она его восторженно слушала. В самом начале я представил маму батюшке, а батюшку ей, но мама не разобрала имени и за весь путь так и не догадалась, кто же этот ослепительно красивый собеседник. И только в метро, когда мы остались одни, спросила: кто он — писатель, артист?

Я забыл ее предупредить, чтобы по телефону она ни с кем не делилась этой встречей. Это были как раз те годы, начало 80-х. И ругнул свою забывчивость, когда узнал, что она поведала о встрече в первом же телефонном разговоре.

Из проповеди: «Разрушенные храмы — следствие блудодеяний в них на протяжении многовековой истории».

У меня в доме ремонт, который, как известно, страшнее трех пожаров, шестимесячная дочь орет благим матом — Таня отлучилась, я с намазанной клеем обоиной лезу на стремянку — и вдруг телефонный звонок — странный, почти непрерывный. К кому бежать — к дочери, к телефону, куда девать обоину?.. В общем, вышел из положения, поднимаю трубку — хаос обступающей жизни исчезает. В трубке — голос отца Александра. Он тем более неожидан, что всем известно — батюшки в Москве нет, он где-то в Средней Азии. Нет, голос его, он так и назвался: отец Александр. И просит меня зайти к нему домой в Семхоз и о чем-то предупредить Наталью Федоровну. Идеальная слышимость, голос глубокий, близкий и по расстоянию, и по родству. Кажется, он успел мне сказать, что звонит по радиотелефону, что в данный момент едет в машине по настоящей пустыне, кругом барханы и редкие верблюды. А может быть, эту картину я узнал от него позже или от Владимира Файнберга, который сидел с ним рядом в машине в тот момент. Счастливый Владимир Файнберг...

Его общие исповеди... Он кается вместе со всеми. Его неизменное «мы» во всех прегрешениях, слабостях, маловерии, о которых напоминает. И это — не пастырский прием, это личное покаяние, разделение общей участи. Он и стоит-то с нами наравне — не как на проповеди, возвышаясь с амвона. Он на этом месте ничем не отличим от нас, разве что голосом, выражающим общие духовные недуги. Его покаяние обращено к Богу, хотя говорит он с нами...

ОБЩАЯ ИСПОВЕДЬ

— Идите сюда поближе...

Многих вместить хотел,

прислушивающийся аж в Париже,

тесный придел.

Текли часы монотонно...

И он —

отслаивая от темноты,

осторожно разматывал, тонко

наши бинты.

С паствой, как студень зыбкой,

сызнова все начинать.

Каждый день —

переворачивать, детской присыпкой

пролежни присыпать.

Ангел-чернорабочий...

Отваживался всякий раз

на исповеди на общей

дерьмо выгребать из-под нас.

И затихали послушные,

возле его руки,

как в авгиевой конюшне

смирные рысаки,

землю копытом роющие...

Не Геракла длань

касалась нашего лба,

а перст,

ничего не стоящего

раба.

Наша община (малая группа) стала собираться с 1978 года. Состав ее складывался в основном по территориальному признаку. Нельзя не считаться с гигантскими расстояниями в Москве. И поэтому малые группы Новодеревенского прихода объединяли прихожан, живших либо в одном районе, либо на одной ветке метро, словом, в досягаемой близости. И только одному человеку приходилось ездить на противоположный конец Москвы — нашему руководителю, брату отца Александра — Павлу Меню. Батюшка благословил нас изучать Ветхий Завет и поставил руководителем Павла, хорошо знающего иврит и Священное Писание. К сожалению, занятия с ним продолжались недолго — всего две зимы. Но группа не распалась, хотя состав ее из года в год обновлялся. Так и должно быть. Малые группы воспитывали в своей среде самостоятельных христиан, способных возглавить новую общину. Так птенцы, поднявшиеся на крыло, должны улететь, чтобы вить новые гнезда.

Со временем мы ввели на наших встречах молитвенные упражнения. Каждый, кто молится, знает, как трудна и благотворна школа молитвы. Собрания начинались с общей молитвы, которую при зажженной свече кто-то один говорил вслух: «Господи, Ты вновь собрал нас вместе у этого стола. Благодарим тебя! Мы пришли к Тебе после дня, наполненного напряжением, заботой, шумом, суетой. Мы пришли из мира, где имя Твое не почитают святыней, где поклоняются иным богам. Мы пришли к Тебе со своими тревогами, раздвоенностью между тем, чего хочешь Ты, и тем, чего хотим мы, пришли, сознавая, что мы — грешники. Прости нас, чтобы мы снова вошли к Тебе, как Твои дети, чтобы Твоя воля была нашей волей, чтобы мы стали похожи на Твоего Сына и нашего брата Иисуса. Дай нам радость разделить Его близость с тобой. Дай нам мужество разделить Его участь в мире. Дай нам веру, чтобы мы предали свою жизнь в руки Твои. Благодарим Тебя за счастье любить Тебя, Господи, за радость произносить имя Твое. Открой наши сердца, чтобы мы услышали Твое слово, чтобы мы могли приблизить нашу жизнь к Твоей. Изгони из нас дух эгоизма, чтобы мы с благоговением относились друг к другу, помня, как любит нас брат Иисус, и подражая Ему. Да помогут нам молитвы Твоей избранницы Девы Марии, услышавшей и исполнившей Твое слово. Молим Тебя об этом через Христа, Господа нашего. Аминь».

Отец Александр не упускал нас из виду и регулярно — один раз в год — навещал. И вот на предстоящей встрече решено было устроить экзамен. Решение рискованное, Но заманчивое... В том году мы изучали Православное богослужение и к весне уже знали достаточно, чтобы ответить на три из сорока вопросов, которые батюшка нам заранее приготовил. Волнений было — как перед защитой докторских диссертаций, хотя экзаменатор наш великодушно улыбался. Но — не знать (или забыть), на какие части делится литургия, или что такое шестопсалмие, или какие библейские темы лежат в основе канона утрени — было бы просто позором: ведь отец Александр окормлял нас уже не первый год.

Ну что ж, экзамен так экзамен. Свернули билетики, сложили их в шапку и — с Богом. Ответы, один другого блистательней, отлетали как от зубов. Кажется, ему было радостно видеть наше прилежание.

Отец А. приезжал в Москву каждую неделю, а случалось, что и каждый день. Как-то я узнал, что с ним должна состояться встреча в доме Н. Пригласили и нашу группу. Мы записали беседу с ним на магнитофон. Но в начале 80-х, при участившихся обысках, многое исчезло, и, боюсь, безвозвратно. В.Н., прислуживая в алтаре, ухитрялся записывать его проповеди каждое воскресенье. Но они тоже пропали. Смыло, как потопом. Так вот, ту беседу мы в свое время расшифровали, с кассеты перепечатали на папиросную бумагу. У меня сохранился четвертый, если не пятый, экземпляр. Осмелюсь привести этот текст здесь, напомнив, что это речевой текст, беседа, которую услышали два десятка человек, набившихся в маленькую однокомнатную квартирку.

------------------------------------

Проповедь опубликована в сборнике "Мировая духовня культура" под названием "Надлежит быть разномыслию". Сохранилась также и фонограмма  (прим. ред.)

«В Новом Завете есть слова: надлежит быть между вами разномыслию. Что это означает? Это означает, что христианство, единое по духу, единое по корню своему, единое по своей основе богочеловеческой, мистической основе, оно — на уровне человеческом, интеллектуальном, социальном — многообразно.

Попытку пренебречь этим мы имеем в столь почтенном институте, как единый латино-католический христианский мир. Попытку сделать единый стиль жизни: молитвы, богослужения, идеологии — во всем христианском мире. Это, конечно, прекрасно. Прекрасно потому, что в этом внешнем единстве проявлялось единство внутреннее. И человек, приезжающий с берегов Средиземного моря куда-нибудь в холодные снега северных Скандинавских стран, мог услышать тот же напев латыни и видеть статуи тех же святых, которые видел в своих краях, и т.д. Но на самом деле эта попытка в значительной степени искусственная. Намерение ее благое, плоды часто бывали неплохие; кстати, только этим и держалась Европа в Средние века, тем, что Церковь была едина организационно, но, как известно, это привело к восстанию и мятежу различных христианских группировок другого стиля жизни, стиля душевного, стиля цивилизаторского. Восстание северных племен в виде Реформации, откол азиатских племен в виде монофизитских несторианских церквей, обособление Восточно-православной Церкви как определенного этнопсихологического ареала. Ареала, который впитал в себя наследие Византии и ряда славянских стран. Не все славянское тождественно с православием, как вы знаете на примере Польши. Польша — довольно сильная по цивилизации славянская страна, принадлежащая другому этнопсихологическому ареалу. Так вот, сейчас эти границы переместились, смешались и мы не можем уже сказать, хотя часто слышим, что вот эта страна имеет единый стиль и дух. Нет такой страны, которая имела бы один и тот же стиль и дух, потому что XX век — век бесконечных всяческих перевоплощений и влияний. Тем не менее, если смотреть с птичьего полета, вот эти пятна географические остались.

Что же нас сейчас интересует? Что внутри Православной Церкви уже давно намечалось многообразие ее ликов и форм. И мы не должны смотреть на те формы, которые нас не устраивают, которые нам кажутся или устаревшими, или еще какими-то, как просто на нечто дегенеративное или же как на пережиток минувших веков. Мы должны на это смотреть как на одну из форм духовности. Более того, здесь нам становятся понятными слова Нового Завета: «Надлежит быть разномыслию». В столкновении различных идей, установок мы яснее понимаем свои позиции. Поехав впервые на Запад уже с церковной установкой, Владимир Соловьев говорил, что вернулся он «более православным, чем был». Почему? Он увидел Запад, которого по книгам не знал, он увидел людей, он почувствовал, что он по своей душе, по своей психологии, все-таки принадлежит Востоку. И, будучи пионером экуменизма, одним из первых, кто принес жертву, так сказать, на алтарь соединения Церквей, он все-таки осознавал очень прочно свою связь с восточной традицией. Значит, знакомство с чужим — не бесполезно...

В мироощущении человека дохристианского было два полюса — динамический и статический. На статическом полюсе находились мировоззрения очень высокие, очень продуманные, с большой традицией, с высокой интеллектуальной культурой; они рассматривали бытие, в котором мы существуем, как нечто данное раз и навсегда. В любом виде — подчеркиваю. Либо это бытие угасает и потом возрождается вновь, как на Востоке, в индийской или же греческой философии; либо оно просто пребывает неподвижно, как у египтян. Но величайшие умы человечества — от первых жрецов древнего Востока до философа Аристотеля — этой идеи придерживались. Почему эта идея глубоко укоренилась в человеке? Она соответствует тому, что мы наблюдаем в окружающей нас природе, циклам — зимы, лета, восхода, заката и т.д. Вторая точка зрения — мы будем называть ее динамической — родилась не как размышление, не как вывод из некоторых позитивных данных природы или каких-то чисто интеллектуальных отвлеченных процессов. Идея динамики родилась из Откровения, разум вовсе ее не подсказал. Нам теперь кажется это несколько странным. Сейчас, когда мы имеем перед собой картины эволюции звезд, эволюции растений, эволюции материи и т.д., нам кажется, что динамизм присущ природе. Но до нашей эры никто не подозревал, даже Аристотель, который стоял буквально рядом — ну вот один шаг ему до эволюционизма. Поскольку он всю градацию живых существ как бы просмотрел, ему и в голову не приходило, что мир — это движение.

Мир был статичен. Ни о какой динамике люди не догадывались. Значит, в Библии учение о мире становящемся было Откровением, как-то внушенным Богом через вдохновение, а не данным в виде некоей рефлексии — размышления над фактами, которые человек уже тогда имел в руках.

Христос, пришедший на землю, идею динамизма сделал удвоенной, т.е. поставил идею Царства Божия в центр. Мир идет к свершению, мир идет к полноте, мир идет к тому, что все люди станут сынами Божиими. Царство Божие у Христа символизируется ростом. Смотрите, как Он любил притчи о семени. Семя произрастает, поднимается закваска — все это увеличивается, направляется вверх. Определяется целью. Есть великие религиозные системы, есть великие приближения к Богу. Бог отвечает человеку: «Да, Я слышу тебя. Но Я говорю, что впереди у тебя бесконечная цель, ты еще не достиг того, что Я хочу тебе дать». Такова основная идея Библии — идея становления, — хотя идей там очень много. Современные философы называют это линейной концепцией развития, идущей вперед и вверх. Секулярным, светским, внерелигиозным детищем этого мировоззрения является учение о прогрессе, возникшее в послеренессансную эпоху. Учение о коммунизме как вариант этой доктрины полагает, что мир должен прийти к светлому будущему. Психологически это совершенно понятно, потому что из поколения в поколение сотни лет эта цивилизация — европейская и русская — воспитывалась на христианских основаниях и поэтому верит в светлое будущее. Между тем наука, наука времен Аристотеля или Платона, не имела никаких оснований верить в светлое будущее. И само по себе знание — вот вы здесь многие, так сказать, представители знания — совершенно не обязывает верить в то, что все будет хорошо. Напротив, столько аргументов в науке, что мир сгорит, замерзнет, рассыплется в прах и вообще эпидемии уничтожат человечество. Не только никаких гарантий нет «светлого будущего», но, напротив, очень многое опровергает его. Между тем — это есть вера. И эта вера — наследие христианства.

Философ Лукреций видел мир умирающим. Если кто-нибудь из вас заглядывал в его книгу «О природе вещей», помнит, что он говорил: наступает мировая осень, мир клонится к закату. Так чувствовали все язычники. И греческий поэт Гесиод в «Трудах и днях» выстраивает свою систему веков. Первым был век золотой, а дальше все хуже и хуже... Тот, в котором живет он, — век железный. Все приходит к концу, к естественному угасанию мира. В древности все было лучше.

А христианство говорит, что лучше будет впереди. И это основывается на Священном Писании. Когда Евангелие пришло в античный мир, начался процесс взаимопроникновения. Это не отвлеченность, это, друзья мои, не история. Мы сейчас с вами продолжаем питаться духовно, церковно и интеллектуально продуктами этого взаимопроникновения.

Церковная жизнь Константиновского времени была периодом взаимопроникновения язычества и христианства. Взаимопроникновение началось еще раньше, со II века. Можно ли считать, что это катастрофа, что это провал, что это неудача христианства? Ни в коем случае! Можно ли считать, что замечательно и прекрасно? Тоже нельзя. Равнозначного ответа нет. Принимая в себя элементы язычества, христианство тем самым освящало все то прекрасное, что было в наследии веков от Индии до Нового Света. Мы можем сказать, что мимо Бога не прошло ни одно сердце, которое обращалось к Нему на протяжении тысячелетий. Мимо мировой красоты не прошла ни одна искорка прекрасного, которая была в истории искусства.

Где бы ни рождались языческие концепции, они несли в себе нечто такое, что христианство могло принять не из соображений компромисса, конъюнктуры, а принять потому, что это было достойно принятия. Если некоторые наши песнопе ния имеют отзвуки гимнов Озирису, то меня это только радует, потому что до нас дошло вечное предчувствие воскресения, которое древний египтянин тысячелетиями переживал на берегах родной реки. В окружении бесплодной пустыни он вдруг видел, как из глины, из этой земли, из этого ила поднимаются первые ростки. Он видел, что солнце вытягивает их вверх, и пел «Озирис смертью смерть попрал». И эти прекрасные слова мы повторяем, Церковь их берет. Берет к себе. Опять-таки скажу, что в Церкви было достаточно поэтов, чтобы придумать свое. Но это было слишком прекрасно, это была дань уважения и, если хотите, любви и приятия ко всему внебиблейскому миру, который мы называем не совсем точно язычеством. Но этого мало. Есть нейтральная символика — например, наши красные крашеные яички, наши куличи, наши пасхи, западные обычаи всевозможные, которых вы не знаете, но которые взяты из язычества. Это нейтрально и это — прекрасно. Почему прекрасно, потому что это связано с плотью, с миром, с природой. Рождественские елки, прорастающий в ящичках овес и лежащие там крашеные яички — это с детства западает, в этом есть некий гимн природы, связанный с нашим духовным пониманием богоприсутствия в мире. Но было в этом соединении немало и отрицательного. Были прямые компромиссы. Взять в христианский гимн великие слова «Смертью смерть поправ» — компромиссом не было, а вот взять в христианскую жизнь и в христианские законы правила, которые прямо противоречат Церкви и Евангелию, — это уже опасно. Я сейчас не буду развивать подробно эту мысль, развитую достаточно у Владимира Соловьева в его реферате «Об упадке средневекового мировоззрения».

Перехожу ко второму тезису. Христианство, рассматривая себя в мире, усвоило частично статическую модель. Дальше не развиваю, все ясно. Третий тезис: возникает средневековое миросозерцание, которое, с одной стороны, сохранило еще библейское стремление вперед в Царствие Божие. Здесь есть учение Иоахима Флорийского, аббата, о трех заветах — Ветхом Завете, Новом и будущем Вечном Завете. Но с другой стороны, все-таки восторжествовала идея мира остановившегося. Может быть, кто-нибудь из вас любопытствовал, просматривал современные книги о Средних веках, где эта идея выглядит так: сверху Бог, внизу ангелы, ниже король, потом еще святые вокруг Него, бароны... такая статическая иерархия. Небесная иерархия и земная, связанные между собой, отраженные друг другом. Законченное и остановившееся общество. То есть повторение того, что было на Древнем Востоке.

Следующий тезис. Касается общества, которое пыталось изобразить как уже совершившуюся волю Божию, а людям от него стало тяжко. Средние века вовсе не столь прекрасны, как их романтически теперь представляют, и мне всегда нравилась сказка Андерсена про волшебные галоши, «Галоши счастья». Помните, как один человек восхвалял Средние века, а потом внезапно перенесся на средневековую улицу, потонул там в грязи, еле выбрался оттуда. Так вот, эта картина — будем называть это все советскими словами — феодального гнета, который освящался именем Церкви, мрачная картина, весьма. Надо сказать, что самые большие зверства инквизиции осуществлялись государством. Испанская инкви зиция была именно королевской. Тогда возникает страшная идея, пессимистическая, которая тянется красной нитью через все средневековое мировоззрение до наших дней. Идея неудавшейся истории. Пришел Господь и что-то обещал нам. Он что-то принес необычное в мир, что никак не осуществляется. Да. И тогда возникает напряженный апокалипсизм и эсхатологизм, говорю так для краткости. Вы понимаете: мир не вышел, мир не удался, и единственное его спасение, что суд Божий все это разломает и выбросит вон. Отсюда возникают революционные секты, движения, всякие анабаптисты, старообрядцы, перечислять не буду — вы знаете. Отсюда возникает и очень рано развивающийся аскетизм, причем аскетизм не евангельского духа, а аскетизм, который идет уже под знаменем мироотрицания. Евангелие учит нас, что любовь Предвечного к этому миру столь велика, что Он отдает Себя, силу Свою отдает, чтобы мир был спасен. И вдруг оказывается, что мир — это нечто ужасное. Что его надо только наказывать. Горим. Геенна огненная. Отсюда начинается бегство из мира, начавшееся в александрийскую эпоху в IV веке, в Средние века бурно развившееся. Я не хочу сказать, что заимствованное у языческих религий монашеское движение не имело значения в Церкви. Имело — и для углубления духовной жизни, для развития молитвенной и созерцательной практики, для сохранения духовных, научных и богословских ценностей и ценностей культурных. Монастыри были местом, где писались фрески, создавались книги, сохранялись и разрабатывались научные теории и достижения. Тем не менее сама идея, что мир погиб, погряз в грехе, а мы, тут собравшиеся, спасены, — эта идея, конечно, была Евангелию чужда. Совершенно чужда Тому, Кто говорит о пастухе, оставляющем 99 овец, чтобы отыскать одну. Что же, христианство не было аскетично? Нет, оно, конечно, элемент аскезы сюда внесло. Однозначного ответа здесь не существует. Но если вы хотите найти однозначный ответ, то его можно изобразить диалектически: отказ от мира для того, чтобы вернуть мир на другом уровне. Для тех, кто читал индийские книги, можно легко пояснить, что мир не ради мужчины дорог, а ради атман* дорог мужчина, что через Бога все возвращается к нам в лучшем виде — иными словами: преображение мира. Наиболее ярко это можно видеть в личности и жизни святого Франциска. Он дошел до предела аскетизма. Оставил отца, дом, профессию, превратился в нищего. Не так, как иные монахи. Он потерял все. Казалось, что для него мир прогорк насквозь. Между тем не было человека в средневековых святцах, более любящего каждую козявку, каждого человека, каждое животное, каждое явление природы — он к ним относился как к братьям и сестрам, вы знаете. Так вот это-то и есть подлинное евангельское отношение — Франциск Ассизский. Он проповедовал заново Евангелие средневековому миру, забывшему его по вполне понятным причинам. Заново. Аскет, который любит мир.

------------------------------------------

*Атман — в религии индуизма индивидуальное духовное начало. (А.З.) .

На Востоке жил один святой, не буду называть его имени, — очень прославленный. Он не мылся сорок лет, обвязал себя веревками, тело его гнило, невозможно было подойти к нему из-за дурного запаха. Но зато это был политический реакционер, поддерживавший исключительно репрессивные действия против язычников, иудеев; к нему за советом обращались императоры. Когда же они пытались действовать по своим законам, не в христианском, так сказать, духе, он сразу направлял послов из своей пустыни с соответствующими инструкциями. ...Не нам, конечно, судить о святых, но — Евангелию. Оно судит о святости. При свете Евангелия видно, что все это не нужно. Нам не проповеданы ни гнилые веревки, ни столпы... Человек не может стать святым, если он не ходил в баню сорок лет... Так рассказывает предание.

В результате трудных испытаний Церкви с неба был Дан великий дар — и вы не улыбайтесь, дар этот — атеизм. Воинствующий атеизм и все антихристианские движения. Случилось бы самое страшное для Церкви, если бы этих движений не было, если бы не было атеизма. Боюсь, тогда действительно христианский мир задушили бы атеисты, имеющие облик христиан. Я имею в виду всяких великих инквизиторов. Достоевский в силу своей исторической ограниченности считал, что таковыми должны быть прелаты латинской Церкви. Но это совершенно международная категория. Интерконфессиональная. Такими могли быть и кальвинистические пасторы, очень могли быть. Могли быть и православные... Значит, атеизм — дар Божий. Это вовсе не поражение христиан. Это великая, исцеляющая, оздоровляющая нас сила. Мне могут возразить: «Отец Дмитрий Дудко говорит иначе». Но мы толкуем о разных вещах. Он поносит безбожников, и — за дело. У меня же иная точка зрения. Более, так сказать, высокая. Конечно, плохо, что закрывают церкви. Кто скажет, что хорошо? Плохо и с точки зрения закона, и с точки зрения верующих. Но я уверен, что ни один храм не был закрыт без воли Божией. Всегда отнималось только у недостойных. История Церкви есть та же самая библейская история. Где действовал закон условного обетования. Вам даны жизнь и смерть — говорится в книге Второзакония, — избирайте сами себе путь. «И не говорите себе, что у нас храм Господень, — предупреждает Иеремия. — Будет уничтожен и храм, и о ковчеге никто не вспомнит». Казалось бы, храм — место, где обитает Сам Господь. Он выбирает его для Своего невидимого мистического присутствия, и Он же превращает его в место, где будут бродить шакалы. Относится ли это только к храму Соломона или к храму Ирода Второго? Нет, это относится к любому местопочитанию Богооткровенной религии. Это относится ко всем храмам. Конечно, мы жалеем храм Христа Спасителя, который был разрушен. Бесспорно. Но с другой стороны, мы понимаем, что было что-то в нашей жизни христианской, позволившее его разрушить. Конечно, мы жалеем о том, что храм Ирода, столь великолепный, был разрушен. Но он был разрушен, потому что так случилось. Такова была карма, так сказать, историческая. И поэтому я считаю, что одна из наших главных установок, христиан сегодняшних, есть не борьба с атеизмом. С атеизмом боролись много. Я недавно читал стенограмму диспутов 20-х годов. Очень хорошо там Александр Введенский разбивал Луначарского. Это была борьба с атеизмом. Но это внешняя борьба. Внешняя. А нам нужно гораздо больше бороться с лжехристианством внутри каждого из нас, это важнее. Потому что атеизм приходит как продукт нашего недостоинства. Сегодня Церковь должна услышать призыв, обращенный к себе «Врачу, исцелися сам». Я понимаю, гораздо легче говорить: мы хорошие, мы — носители истины; они — носители лжи, они — гонители, а мы — гонимые и так далее... Это легче — раз, во-вторых — внешне это подтверждается фактами. К тому же приятно. Понимаете, приятно! Нарцистический комплекс присущ людям, всем незрелым существам. И приятно говорить о себе, о своей группе, о своей общине, о своей Церкви, о своем народе, приятно говорить приятное. Но это все относится к области незрелого мышления, незрелого душевного строя. Да. И вы можете это легко проверить. Проверить, какое доставляет удовольствие поносить противника, даже нашего идеологического: как его разделали! Это так, но это не решение проблемы. Мне бы хотелось, установка моя такая, чтобы мы решили прежде всего свои внутренние проблемы. Чтобы мы могли быть готовы к свидетельству перед миром. Потому что у меня всегда есть опасение — вот завтра... Дай нам полную свободу и выведи нас на площадь, мы такого петуха дадим, что стыдно будет. Лучше обратно в катакомбы бежать, завернувшись с головой в пальто. И я думаю, что Господь Бог, просто жалея нас, не дает нам возможности особенно-то выходить на поверхность. Потому что мы похожи на богачей, которые не знают, как воспользоваться собственным богатством, похожи на того скупого рыцаря, который умирал от немощи и голода, а на самом деле имел все.

Теперь следующий пункт. Что же может лечь в основу обращения к самому себе? Во-первых, во-вторых и в-третьих. То, что называется Богочеловечеством. Слова такого нет в Новом Завете, но оно лежит в его основе. Христианство есть религия союза Бога с человеком. Завета. Мы — участники Божественного излияния. Мы не просто потребители, праздные зрители, недоумки, нуждающиеся в некоем патронате. Это тоже принято и свойственно людям. Хочется, чтобы Церковь была матерью. Расчет инфантильного сознания: кто-то будет нас пасти, кто-то будет водить... Как сказал мне один ученый муж, люди очень хотят быть обманутыми. Это не должно быть в Церкви. Мы все несем за нее ответственность, за то сокровище, которое нам вручено. Можем ли мы сейчас, на пороге третьего тысячелетия, на пороге второго тысячелетия крещения Руси, возвращаться к средневековому состоянию христианского мышления? Некоторые люди, особенно молодые, теперь готовы к этому. Готовы по лености мысли, по невежеству. Они полагают, что в XVII веке было лучше, чем теперь. Однако, если бы они попали в какой-нибудь застенок XVII века, посмотрел бы я, каково им... Сплошь и рядом мы встречаемся, сталкиваемся с непониманием мысли о Богочеловечестве. Несвобода. Людям хочется несвободного христианства, люди тянутся именно к рабству — это страшно и каждодневно, и мы с этим непрерывно сталкиваемся. Люди не хотят свободы. Причины разные, но — это факт. Между тем Новый Завет устами апостола говорит: «К свободе призваны вы, братья!» Призваны к свободе. Людям же хотелось всегда иного. Под куполами древних соборов сохранился Христос в виде Пантократора, который как бы нависает, гигантский, со страшными глазами, нависает над толпой. Насколько он мало похож на Христа, который пришел в мир и сказал: «Познаете истину, и истина сделает вас свободными». Он, скорее, Зевс-громовержец, Перун, все, что угодно, но не Христос. Художник, конечно, волен изображать свое представление, но важно, что в этих образах запечатлелась тенденция, рождающая несвободу. Я вовсе не говорю о том, что человек может быть фамильярен с Богом и пренебречь благоговением. Тот, кто не знает благоговения, никогда не приблизится к Богу; оно — обязательнейшее условие духовной жизни.

Итак, несвобода. Мы с вами, и особенно старшее поколение, знаем, что такое несвобода на практике. Люди, страдающие сейчас ностальгией по прошлому, напоминают мне рабочих, которые переговариваются в поездах: «Вот Сталин — это был хозяин». Многие уже не застали той эпохи, но они нуждаются в хозяине. Понятны человеческое чувство, человеческая стихия. Но нам это не нужно. Это из звериного мира. У нас есть Господь. Он вовсе не хозяин, Он Тот, Который умер за нас и каждого призвал быть Его соучастником. Каждого — вы скажете, это трудно, не все люди активны. Сказано каждого, значит, способен каждый — в той или иной степени, в той или иной мере своего существования — найти свое место на этом пути.

Теперь от теории перейдем к практике. Обозначим принцип, трудный принцип, — открытость. Открытость к проблемам — к внутренним и внешним, открытость к противникам и к миру. Положение, конечно, трудное и неудобное. Похоже на замок, в котором открыты все двери, — сейчас придут враги и овладеют замком. Но нет, если он принадлежит сильному господину, господин может совершенно спокойно спать, ибо достаточно силен.

Сейчас мы не имеем возможности двигаться в направлении каких-то реформ, они сейчас не нужны, но многое, по-видимому, уже стучится в нашу жизнь. ... Все вы уже духовно и умственно воспитывались не на схоластике, вы читали не догматическое богословие Макария, по которому учились раньше, вы читали произведения новой, преимущественно русской религиозной мысли. Русская религиозная мысль шла под знаменем свободы, открытости, готовности решать проблемы мира, решать богословские проблемы. Она была очень жизнеспособной, очень смелой, гораздо более смелой, чем современные западные религиозные мысли. Значит, в этом отношении уже было что-то сделано.

Далее — совместная молитва. Храмовое богослужение — это лишь одна из сторон церковной жизни. Некоторые мои знакомые-христиане говорят: христианином достаточно быть — работать на своем месте, а в воскресенье приходить в Церковь, помолиться и уйти. Изредка, в определенное время, приходить к Таинству. В некотором смысле это не лишено основания, хоть какая-то почва для всего. Но на самом деле Церковь задумана не просто как помещение, где собираются люди, а как общение. А общение дело трудное. Люди разных характеров, разных настроений, иногда занудливые, самые непохожие и совсем не ангелы. Некоторые из вас, приходя в Церковь, думают, что здесь все так крылышками и шуршат, а потом оказывается, что здесь нет крылышек, тут хвостов не хватает... Поэтому мы должны быть готовы, как говорит апостол, тяготы друг друга носить с величайшим терпением, иначе — чего мы стоим?

Далее — общение. Общение в молитве, общение во взаимопомощи. Кто-то скажет: «Ну, взаимопомощь... какое это дело?! Тимур и его команда!» Мне этот Тимур — укор, как веткой в глаза. Потому что Тимур, вроде бы чуждый нам по идеологии, поступал как христианин, а мы из своего антисоветского снобизма, простите, или я не знаю, как это назвать, хорошие вещи представляем плохими. Мы уже не умеем отделить хорошее от плохого лишь потому, что все как-то усвоено, утилизировано в газетах. Одному молодому человеку я объяснил простые вещи — необходимость трудиться. Я ему говорил: «Тебя ждет моральный распад, если ты не будешь работать. Разве сачковать на работе или быть профессиональным халтурщиком, ни на что не способным человеком в своей области, — это христианская добродетель?!»

Раньше в приход приходили люди, жившие неподалеку от одного храма. У них были общие дела. Сейчас же — мы все из разных мест. В настоящее время приход становится эквивалентом какой-то общности людей совершенно другого типа.

Теперь относительно возможностей общения. Кроме общих дел, молитвы и познания христианских истин, необходимо знать Священное Писание. Вовсе для этого не нужно быть богословом, вовсе не нужно быть специалистом, библеистом каким-то. Каждый христианин должен знать Священное Писание. Очень хорошо. Этому можно учиться совместно. Всю жизнь его можно читать и всегда находить нечто совершенно необыкновенное. Если мы этого не будем делать, мы окажемся в положении людей, которые знают все, что угодно, кроме самого главного. В процессе вот такой новой христианской жизни, которая не столько оглядывается назад, сколько смотрит вперед, сами собой будут вырабатываться новые способы жизни в XX веке. Вы понимаете, сейчас дуют очень холодные ветры, сейчас мир становится другим, и многим хотелось бы сделать свою веру теплым прибежищем — убежищем от этого бурного и неуютного мира. Может быть, в этом и есть что-то справедливое. И все-таки вера нужна нам не как опиум, а дана нам как сила жизни, сила борьбы и сила упования, а не еще одно анестезирующее средство. Да. И если мы не докажем Марксу, что религия для нас не опиум, мы будем плохими христианами. Я считаю, что он был вдохновлен Богом на эти слова, чтобы бросить нам вызов. Бросить вызов христианам. Как же мы его принимаем?..

Итак, вот вам маленький эскиз наших христианских установок. Должен заметить, что, если бы на моем месте был о. Дмитрий Дудко, он говорил бы о другом; если бы здесь был о. Всеволод Шпиллер, он тоже говорил бы иначе; если бы здесь был... и так далее. Каждый говорил бы свое. Значит ли это, что я не хочу считать справедливыми их слова, а они — мои? Нет, не значит. Я закончу тем, чем начал, — многоразлична, как говорит Писание, Премудрость Божия. Пути должны быть многообразны. И если Церковь когда-то раскололась, раскололась именно потому, что люди не могли понять: многообразие и единство — условия совместимые. Мы должны понять это сейчас. Да, многообразие будет, но оно не должно превращаться в антагонистические, разрывающие друг друга группировки, расколы и секты. Если вам встретятся типы христианства иные, призываю вас к терпимости, хотя это и трудно. Спорить бесполезно. Каждый должен трудиться — рассудит же всех Бог.

Если я вас правильно понял, вопрос состоит в том: в чем заключалось воздействие Христа на весь исторический процесс в будущем? Почему Он появился именно в этот момент и что должно идти от Него?

Нужно ли нам возвращаться вообще к прошлому? Да, конечно. Потому что Христос жил в прошлом. Но тут же я поясню: Он единственный из всех живет всегда, и не в своих идеях — нет у Него идей, — и не в Своем учении — нет у Него специального учения. Нету, понимаете, это чистое заблуждение. Единственно, что было оригинального в Христе, — это был Он Сам. Он не говорил: Я оставлю вам Свое дело, как у нас говорят о ком-то, что он умер, а дело его живет. Христос Сам остался с нами. Он сказал: где двое или трое соберутся во имя Мое, там не учение будет, а Я буду среди них. Значит, Он среди нас. Что же касается людей, которые видели Его близко, — одни называли Его бесноватым, другие Его распяли. Тут ведь совсем близость не означает хронологического или географического приближения. Я думаю, что очень многие люди, которые жили после Христа через сотни лет, были ближе к Нему, чем те, что находились от Него в двух метрах.

Я думаю, мы не имеем права говорить о явлении Христа как о чем-то завершающем некую эволюцию. Движение шло все время в двух направлениях. Рост добра и рост зла. Непрерывно возрастали два царства. Христос же — явление, вторгающееся извне. Он пришел извне. Он пришел из иного мира. И хотя Он использует наследие пророков, наследие всех веков, на самом деле Он уникален. Он одновременно открывает миру Бога, что самое важное, открывает Его навсегда, и, во-вторых, Он приоткрывает миру завесу будущего. «Те, кто здесь находятся, увидят Царство Божие, пришедшее в силе». Царство Божие начинает перемещаться во времени и приближаться сюда. Развивается Царство Божие в истории, но не в виде непрерывного поступательного прогресса, а в виде некоей Судьбы, идущей вперед. Но и зло развивается так же. Царство дьявола развивается столь же успешно, и поэтому мы имеем право говорить об Антихристе и о борьбе его. Антихрист родился не вчера, и не сто лет назад, и не завтра родится, как некоторые думают. Антихрист родился вместе с Христом. Когда явился в мир Христос, явились те силы, которые Ему противостояли. И они будут возрастать, принимая различные формы, будут возрастать всегда, до конца мира.

Вопрос: Какие ступени христианской жизни проходит человек? Когда он становится готовым к тому, чтобы стать уже свидетелем?

Ответ: Это можно сравнить с биологическим процессом. Когда человек трудится, свидетельство возрастает в нем. Все должно быть органично. Первая фаза — он просто приходит в храм. Вторая фаза — он принимает участие в таинствах. Третья фаза — он начинает учиться храмовой молитве. Четвертая фаза — он приходит к какой-нибудь общине. Таких общин в мире, вероятно, миллионы. Мне рассказывали, что они есть и в Латинской Америке, и в Африке. Собираются люди, так же как и мы, и вместе молятся, вместе читают, вместе разбирают Священное Писание, совершают дальние походы, живут вместе. Вовсе не значит, что в Советском Союзе мы — какая-то элита. Это общее движение по всему миру.

Почему я говорю сегодня обобщенно, несмотря на то что некоторые из вас еще переживают начальный этап? Потому что очень важно, на что вы ориентируетесь. Если вы ориентируетесь на траншею с самого начала, то будь вы даже Гераклами, а все равно в ней останетесь. Если же ориентируетесь на путь, то, когда появятся его первые признаки, будете осторожно и с должным смирением двигаться вперед, несмотря на то что кругом стреляют. Что делать, такие условия . военные».

На каждой литургии священник молится словами Великой ектиньи: «О мире всего мира, благостоянии святых Божиих церквей и соединении всех Господу помолимся». Соединение всех церквей — цель экуменического движения. Официально наша Церковь стала участвовать в нем в 1961 году, в самый разгар хрущевских гонений на религию. И с тех пор на международных форумах высокие представители нашего духовенства произносили речи о мире, дружбе и единстве церквей. Сейчас, правда, выясняется, что «благословлял» их на этот подвиг Комитет госбезопасности. Так или иначе, а перед лицом международной общественности наша Церковь призывала к «соединению всех» и даже разрешила православным и католикам (в исключительных случаях) общение в молитве и таинстве. Позже разрешение было приостановлено. Официально декларируемое миротворчество расходилось с установками внутри Церкви, сеявшими дух недоверия и изоляционизма. Отца Александра печатно и непечатно, публично и анонимно обвиняли в беспочвенном экуменизме, в прокатолических происках... Ах, в чем его только не обвиняли! Тогда, в конце 70-х, конфронтация между церквами не имела сегодняшнего накала и тем не менее исконное недоверие к латинству вылезало из всех щелей.

Однажды в Новую Деревню на Троицу приехала Л.Я. — полька, которая училась в аспирантуре Московского университета. Приехала к ранней литургии, надеясь, что исповедоваться будет у отца Александра. Но в этот день на ранней исповедовал о.Стефан. По-русски она говорила почти без акцента. Но о.Стефан уловил дефект речи и обратил внимание на внешность. Он принял ее за грузинку.

— Была на вечерней службе? — спросил он. И узнав, что она католичка, искренне удивился: — Разве в Грузии нет православных храмов?

— Есть, конечно, — ответила Л., решив скрыть свое иностранное происхождение. — Но я воспитывалась в католической семье.

— Пора переходить в Православие, — посоветовал священник и поинтересовался, когда она последний раз причащалась.

— В прошлое воскресенье, — ответила Л.

— Зачем же так часто причащаться! Мы, православные, уважаем Евхаристию и чтим Святые Дары. Л. робко возразила:

— Но уважение к Евхаристии оставляет два пути, следуя которым можно причащаться и редко, и часто. Об этом пишут Святые Отцы.

Отец Стефан промолчал, из чего следовало, что причащать католичку он не будет.

Л. оправдывалась:

— Есть же разрешение Православного собора, позволяющее причащать католиков...

— Только в экстренных случаях, например если человек при смерти, — раздраженно отрезал о.Стефан, оттесняя инославную от аналоя.

— Но человек в любой момент может умереть, фактически он каждое мгновение при смерти... О.Стефан не любил философствовать и напрямую спросил:

— А как вы оказались в православном храме?

— Приехала к друзьям. У моей подруги, вашей прихожанки, сегодня день рождения. Хочу с ней вместе помолиться и причаститься Святых Тайн.

— Нет, для причастия этих причин недостаточно, — заключил о.Стефан и дал понять, что закрыл тему.

Ратуя за истинное сближение церквей, отец Александр придерживался твердых конфессиональных границ. Ему как раз пытались, да и пытаются сейчас, навязать обратное: будто бы он эти границы размывал. У меня сохранилось письмо батюшки к одной прихожанке, которая переходила из Православия к баптистам. Батюшка использовал повод, «высказался вслух» по вопросам конфессиональной этики, касающейся нас всех. И распространил это письмо по всем общинам прихода.

«Дорогая Н.! Хочу и должен объяснить Вам, как я отношусь к вопросу о молитве с инославными христианами. Прежде всего наша Церковь не возбраняет этого в принципе. Наши иерархи и представители бывают на праздниках в католических храмах и у баптистов. Католики разрешают своим приобщаться в наших храмах, а наша Патриархия в случае нужды тоже допускает их к таинствам. Мы исходим из того, что Господь основал не несколько верований, а единую Церковь, и разделение христиан воспринимаем как грех (молясь о «соединении всех»).

Причины разделения были разными: и различия в душевном складе разных людей и народов, и политические распри, и культурные расхождения. В результате возникли отличия и в обрядах, и в вероучительных формулировках.

Однако Господь даже это явное зло обратил в добро. Благодаря разделению христианство избежало нивелирования и жесткой однообразной системы. В каждом исповедании (в разной степени) раскрывались духовные дары, были свои праведники и святые.

Таким образом, в развитии есть общая закономерность: сначала нерасчлененное единство, потом — разделение и, наконец, единение на высшей ступени. Эта последняя стадия уже близка к осуществлению (хотя, конечно, по меркам историческим, а не по масштабам индивидуальной жизни).

Завет Господа: «Да будет единое стадо» — цель современного христианства. Но как этому содействовать? Прежде всего — преодолением вражды, желанием понять других при сохранении верности своей традиции. Этому посвящены все формы экуменической работы и служения в мире и у нас в стране. Христиане делают упор на том, что сближает, а не на том, что разделяет.

Раньше каждое исповедание считало, что средство для единства — только прозелитизм, т.е. обращение всех в свою конфессию. Теперь, когда поняли, что нужны другие пути, избрали путь сближения. Разумеется, оно исключает прозелитизм. Он наносит ущерб братскому взаимопониманию и доверию, внушает мысль, будто все хотят друг друга «перетянуть» и ведут тайную пропаганду в свою пользу. С католиками у нас проще, так как все основы у нас общие. С протестантами — сложнее. В частности, если говорить о пятидесятниках, то они нередко утверждают, будто Дух Божий дышит только в их общинах. Между тем каждый человек, который пережил истинное обращение (в нашей Церкви), может и должен считать себя получившим духовное крещение и дар Духа. Если люди этот дар не развивают, то причины — в них самих.

Разумеется, негативное отношение к другим мало содействует сближению и братскому сознанию. Но, к счастью, не все члены таких общин (баптистов, пятидесятников и др.) держатся подобных непримиримых взглядов.

Что же препятствует духу экуменизма? Еще раз повторяю: те случаи, когда люди, побывав у инославных, разрывают братское и евхаристическое общение со своими. Это — и измена по-человечески, и акт, направленный против Христа, против Его воли. Это вносит разделение, смуты, соблазны, отбрасывает дело единства назад, в века соперничества, упреков, борьбы и поношений.

Поэтому для своих прихожан я не считаю допустимым общаться в молитве с теми конкретными общинами, которые не соблюдают строгого экуменического принципа и правила: «Никакого прозелитизма». Как там в других странах — я не знаю. Но у нас это так.

Человек, бросающий свою церковную общину (ссылаясь на личные вкусы, на прочитанное в книжках, на недостатки церковные и пр.), является пусть и невольным, но врагом дела Христова.

Всегда нужно помнить, что в Евангелии от Иоанна нам сохранена одна из немногих молитв Спасителя, выражающих Его глубинные желания, Его волю. Это «первосвященная молитва» в ночь перед Голгофой: «Да будут все едино». Мы еще далеки от того, чтобы осуществить эту волю Господа, но должны всеми силами к этому стремиться. И все, что препятствует его воле, есть для нас грех.

Вот почему обязательным условием общения с инославными является неукоснительное соблюдение ими (и нами) указанного важнейшего экуменического правила.

И последнее: как быть, если видишь у инославных христиан нечто воистину достойное и прекрасное (горячую веру, живую молитву, чистоту жизни, общинность)? Ответ один: благодарить Бога за этих людей и молиться о том, чтобы и мы умножали в своей среде эти черты и дарования.

Прот. Александр Менъ»

Завет Господа: «Да будет единое стадо» — еще понятен не всем. И пастырь, услышавший этот завет, ступает на путь жертвенного служения. «Кто-то должен же постоять за экуменизм», — сказал однажды отец Александр.

Лет пятнадцать назад в самиздате ходило анонимное «Письмо священнику Александру Меню». Мне его всучили в Загорске, в Успенском соборе после литургии. Молодые люди раздавали его, стоя возле свечного ящика. Аноним, безграмотно и тенденциозно обращаясь с текстом Священного Писания, доказывал, что Александр Мень состоит на службе у сионистов. У меня не было сомнения, в какой организации автор получал свой гонорар. Нынешней зимой это письмо опять всплыло — рупь за штуку — в подземных переходах на Пушкинской. Знаменательно, как заканчивается письмо: «Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее плода, срубают и бросают в огонь» (Мф.З, 9 — 10).

За два дня до своей гибели отец Александр дал интервью испанской журналистке Пилар Бонет. Среди прочего он, с неожиданной в этом случае откровенностью, сказал: «Ну, если называть зарождение русского фашизма не тревожным, то что тогда тревожно? Конечно! И его очень активно поддерживают очень многие церковные деятели.

Произошло соединение русского фашизма с русским клерикализмом и ностальгией церковной. Это, конечно, позор для нас, для верующих, потому что общество ожидало найти в нас какую-то поддержку, а поддержка получается для фашистов. Конечно, не все так ориентированы, но это немалый процент. Я не могу сказать какой, я этого не изучал. Но куда ни сунешься, с кем ни поговоришь: этот — монархист, этот — антисемит, этот — антиэкуменист и так далее.

Причем развешиванием ярлыков занимаются те люди, которые вчера еще не были такими. Понимаете? Нет, это характерно! Веяние эпохи. Эпоха реакции. Когда Горбачев открыл шлюзы, то хлынула и демократия, и реакция. Но реакция всегда более агрессивна».

В день его гибели к Москве шли танки. Уж, наверное, защищать не отца Александра. Независимые газеты писали о стянутом к столице кольце войск. Случайны ли эти совпадения?..

Возле дорожки на станцию «Семхоз» стоит божничка с иконкой и надписью: «На этом месте 9. IX . 1990 г. принял мученический венец отец Александр Мень». Дорожку сейчас подновляют, делают шире. И рабочие сами, никто их не просил, выстелили гравием площадку вокруг божницы. Весь год кто-то приносит сюда вместе с цветами земные дары. Даже зимой... Вот и сейчас у ее подножия — горстка малины, горстка лесных орехов, ветка красной смородины. Найдут ли, не найдут убийцу — воздаяние следует своим чередом, а люди уже почувствовали, что место это — благословенное.

Традиционные встречи в конце учебного года уже несколько лет мы проводили в Семхозе, у меня на даче. На природе — повольнее, да и батюшке идти от своего дома недалеко. Опасались, конечно, соглядатаев, дачные участки лепятся друг к другу, как соты. Что творится у соседа, можно не только увидеть, но и услышать, и даже унюхать. Драпировали шторами террасу и окна не отворяли, чтобы не будоражить посторонние уши. Но батюшка не очень-то хоронился. И даже подшучивал над моей осторожностью. Он, прекрасно зная действительное положение вещей, не перегружал обстановку навязчивыми опасениями. Он многого не боялся, потому что видел и знал больше нас. Его появление в любом доме могло быть опасным для хозяев — телефоны наверняка прослушивались. Но — у страха глаза велики. И однажды я был весьма смущен тем, что, придя в дом, отец Александр сразу бросился к телефону и в разговоре не скрыл своего имени. Подобные опасения он частенько гасил юмором. Помню, как-то сказал — мы шли по дорожке, по той самой, к его дому: «А вы думаете, здесь под каждым кустом майоры Пронины сидят?»

Семинар катехизаторов на квартире Л. (1982 г.). Ведет отец Александр. Слово «семинар» мы старались не употреблять в телефонных разговорах. С некоторых пор оно стало криминальным. Власти разгромили религиозный семинар Огородникова, охотились за философским семинаром Библера. Поэтому и не звонили лишний раз в дом, где намечалась встреча. Отец А. приехал в назначенное время. Приглашенные же слушатели подтягивались в течение часа. Хозяин дома, озадаченный неаккуратностью будущих катехизаторов, не находил себе места и пытался чем-нибудь занять батюшку. Но отец А. без промедления нашел себе дело. Одна из дочерей Л., маленькая художница, принесла чистые листы бумаги, и батюшка принялся рисовать ей различных зверюшек. Рисовать пришлось в перевернутом изображении. Девочка сидела за столом напротив и таращила глазенки, опушенные рыжими ресницами, на чудо-карандаш, из-под которого рождались белки, попугаи, косолапые мишки. Рисунок, безупречно правильный и иногда очень потешный, выдавал в рисовальщике замечательное мастерство.

5 августа 1990 года

Месяц с небольшим до гибели. Тот самый день, когда наша группа встречалась с батюшкой — отчитаться за прошлый год и обсудить программу на будущий. Мы едем из Пушкино с отцом Александром на дачу. Заходим на минуту к нему домой — оставить портфель. И вместе с Натальей Федоровной скорей — к нам, здорово опаздываем. На берегу озера — скособоченная железная раздевалка, в нескольких местах крупно продырявленная. «Здесь поработал топор каменного века», — шутит батюшка. Вдруг узнаю, что он совсем не спал в минувшую ночь... «Не беспокойтесь, — гасит он мои угрызения совести, — я после литургии как огурчик. Вернусь от вас, еще поработаю, надо статью дописать».

По дороге мы обсуждаем с ним кандидатуру секретаря. Он уже не справлялся с морем мелких и ответственных дел — нужен был помощник, которого, кажется, он наметил из нашей группы. «Подождем до осени, — сказал он, — осенью все решится...»

23 ноября 1990 года

Сон, от которого проснулся в холодном поту: я стою в стороне и вижу, как бьют, убивают нашего батюшку. Но и он, он тоже отмахивается. Убийца удивлен — ишь ты, крепок, однако! Бандит орудует приемами карате, подпрыгивает, бьет в грудь ногами, а по голове чем-то тяжелым. И я смотрю на этот о со стороны. Наблюдаю.

Не сон, а проявленная фотопленка. Не такова ли на самом деле была моя позиция, когда перед глазами проходила, вершилась его подвижническая жизнь.

Наше больное, искалеченное население бросается в Церковь, как в психолечебницу. И священник, облепленный тонущей паствой, может вместе со всеми пойти ко дну, если ищущие спасения не поверят в собственные силы, не освободятся от назойливых фобий.

Французский врач Ален Бомбар, в одиночку переплывший океан, доказал, что люди — жертвы караблекрушений — гибнут в основном не от холода и голода, а — от страха.

Батюшка в своем бесстрашном порыве прийти на помощь каждому был таким же смельчаком, который однажды спас меня, тонущего в море. Я сдуру полез купаться в шторм. И вскоре почувствовал, что на берег мне не выбраться. Там стояли люди, много людей, бессильные чем-либо помочь. Стояли и смотрели, как гибнет человек...

И вдруг один из них прыгнул в волны и поплыл ко мне. Первым моим инстинктивным движением было — ухватиться за него, как за пробковый круг. Но он оказался опытным пловцом и спокойно посоветовал этого не делать. «Я — рядом, — сказал он, — я здесь». Его неотступная близость поддерживала во мне надежду и силы, и после трех или четырех попыток я наконец выкарабкался на прибрежные скалы, а спустя некоторое, не малое время выкарабкался и он. Так и батюшка, будучи рядом, взывал к нашим потаенным возможностям. Признавал в нас детей Божиих, подавая надежду на спасение. И поддерживал — духом, примером, мгновенной решимостью практически помочь. Вдруг узнаешь, что кому-то помогал переезжать, кому-то разбирать библиотеку и расставлять книги по полкам. А однажды прорвался к безнадежно больному в отделение реанимации, куда и родственников-то не пускали. Это в те годы, когда священников боялись, как чумы. А он пришел к умирающему, чтобы исповедовать его и причастить. Больной не поверил своим глазам, решил, что уже начались галлюцинации. А батюшка положил ему руку на лоб и, наверное, попросил Господа о милости, о ниспослании чуда. И чудо произошло. Приговоренный врачами к смерти и сейчас жив — дай Бог ему здоровья! Таких «естественных» чудес в практике отца Александра было великое множество...

А кому-то помогал и деньгами, выделял от своих, далеко не больших, достатков. Помню как-то, впустив к себе в комнату, протягивает мне пятьдесят рублей... «За что, батюшка?» «Берите, берите», — сказал он, ничего не объясняя.

Сравнивая отца Александра с тем смельчаком, прыгнувшим в шестибалльный шторм мне на помощь, я думаю, как объяснить совет отца Александра, не раз от него слышанный: «Помогать тонущему лучше с берега». Под берегом он разумел духовный материк — надежную опору веры. Если человек ее имеет, если даже только обретает постепенно, тогда шторм — всего лишь разновидность стихии, которая свирепствует и на суше; изменившиеся условия жизни — не более того. Потому он, не подавляя нашей свободы, радел о главном — о духовных устоях личности, которые должны в каждом самозарождаться. «Я же только акушер, — писал он Владимиру Леви. — Рожденное изнутри ценнее привнесенного».

20 января 1991 года

Послезавтра день рождения отца А, Ему бы исполнилось 56 лет... Его кабинет... Кабинет ученого, писателя, философа. Книги — необозримое море книг, которыми он щедро всегда делился. Мы знали, что редкое издание у него легче найти, чем в спецхране. Над постелью работа Поленова (авторская копия) «Христос на Геннисаретском озере». Несколько портретов: большой — мамин, в маленькой деревянной рамке — отца, Владимира Григорьевича; Соловьев, Бердяев... А на столе — фотография юной Наташи. И тяжелый громоздкий « Daro » — пишущая машинка, отремонтированная незадолго до его смерти. Он писал только на машинке, редко от руки. Ему бы компьютер — о котором мечтал! — как у Артура Кларка... Сзади, под рукой, — словари и энциклопедии, а перед глазами — необозримый стеллаж, где сбоку — не сразу и найдешь — составлена сплотка его шеститомника. Слева — окно: во всю стену. И оттуда ломится свет зимнего дня — искристый, режущий глаза снег. Куст промерзшей калины, вывихнутые ветки старых яблонь, а дальше — трубы теплоцентрали и типовые дома. Трубы проложены над землей, и одна внедрилась на сам участок. Невозможно не заметить этого уродства. Батюшка не всегда благодушествовал, глядя на мир, его окружающий. Но ему было куда отвести глаза, особенно если он находился здесь, за письменным столом.

В дальнем углу иконостас. Каждой иконе он сам находил место, сам прибивал каждый гвоздик. Стоя перед иконостасом, таким богатым и приманчивым для глаза, я невольно отвлекся на древнюю подлинную иконопись и на корешки книг; рядом — пушкинская полка.

По-настоящему, как я это понимаю — с медитацией и чтением Писания, — молитвы здесь у меня не получится. Но вроде бы душа от этого не страдает, как в Москве, где молитва бывает так часто скомкана. Самый воздух, атмосфера батюшкиного кабинета есть вместилище благодати, в которую я сейчас помещен. И странно было бы страдать от недостатка солнца и тепла в тропиках.

Одним словом, после молитвы я потянулся к Пушкину, которого приметил, — академический маленький десятитомник 1949 года. Наугад вынул том. Это оказался VI — с прозой. Открылось на «Станционном смотрителе», потому что в этом месте была закладка: сложенное вчетверо чье-то письмо. Я машинально скользнул по первым буквам: «Дорогой отец Александр!» Почерк показался мне знакомым. Вгляделся и понял, что это почерк — мой! Это было письмо из валдайской Новой Деревни, датированное 27 августа 1981 года... Я забыл, что когда-либо писал отцу А., и сразу не мог поверить, что почерк мой.

Почему батюшка не бросил письмо в корзину, куда отсылал многие корреспонденции?.. «Я писем давно ничьих не храню», — сказал он однажды. А это по рассеянности, наверное, сунул в книжку... Но ведь ничего же не случайно! Это письмо — знак действенной любви ко мне, неотступного внимания и после смерти. Оклик — оттуда.

***

Пуганый отрок, ступив на дорогу,

боится куста.

Самый короткий путь к Богу

через Христа

Хляби дремучие или казарма —

страх за версту.

Наикратчайший — от Александра

путь к Христу.

Мученическая смерть святого —

прицельный отстрел —

лишь раздвигает снова и снова

жизни предел

***

Там, где топор долгожданную жертву настиг,

где от столетних дубов не дождешься улик, —

рядом стоявшие, эти-то видели точно.

Эти молчат — потому их не тронули, не спилили...

Там, где рябины глазастые в страхе застыли,

тоже свидетели... Где отпевали заочно

раньше, чем в храме, его коростель и синица, —

там, на родимой болотине встала божница.

Тащат паломники славу посмертную снизу.

Пишут записки: «Болящих Варвару, Анфису

оборони... Пелагею, Петра, Николая...»

Пишут записки, заступника в нем прославляя.

Так и пойдет почитание — мимо приказов

сверху... Из гущи легенд и меморий.

Мимо редутов, где наши полковники в рясах

статус блюдут канонических территорий.

Там, где божничка обочь притулилась, запнулась

дорога...

Отче святым Александре, моли о нас Бога.

«СРЕТЕНЬЕ» В НОВОЙ ДЕРЕВНЕ

I

На месте все — и ангельская сила,

и демонская — распродажный ларь,

и колокол безгласный, и звонарь

на месте... как и тень паникадила,

и царские врата... И лишь алтарь

смещен туда, где свежая могила.

Она отныне для меня — престол,

доступный взору и поющим птахам.

Она и есть кубический символ

вселенскости

над заповедным прахом.

И таинство свершается над ней,

когда Святаго Духа призывает

и огненную чашу поднимает

за близкою стеною иерей.

И в этот миг причастником смиренным

я на коленях перед ней стою.

И всякий раз в кресте обыкновенном

зажженный семисвечник узнаю.

II

«Ныне отпущаеши раба Твоего с миром»,

Ох, не на пожарище, а на поле минном

примостилась церковка — островочком стиснутым,

близ горы Акуловой, где поэт витийствовал.

Близ того седалища, где, как сообщалось,

с солнцем у товарища встреча состоялась.

Бог с ним, со товарищем, павшим в лихолетие.

Не об том история. А о храме «Сретенье».

Привечавшем издавна — старых или малых —

стороной рискованной. Радостно встречал их

прозорливый батюшка   — добрый, нет добрее.

В правильном обличий — древний лик еврея.

В каждом народившемся, в самом разнесчастном,

он Христа-младенца видел взором ясным.

И к нему протягивал — не всегда с амвона —

руки безотказные старца Симеона.

Дух Святой сопутствовал здесь сердцам открытым

по его заслугам лишь, по его молитвам.

А теперь хоть в крик кричи, не хватает крика!!!

«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко...»

Не случайно «Сретенье» с ним не разлучает.

Здесь же похороненный,

здесь же и встречает...