Архиепископ Афанасий (Мартос)

НА НИВЕ ХРИСТОВОЙ

К оглавлению

Часть 1-я. 1. Родные дали.

Родные дали потеряны для моего зрения навсегда. Они остались лишь в моей памяти. Военный шквал неожиданно налетел на мирных жителей моей родины и разметал их достояние, а многих из них убил или выбросил в неведомый край. Спасшиеся и осевшие на чужбине вскоре забыли свои родные дали, а дети их сделались Иванами, не помнящими своего родства. Единицы лишь вздыхают по своей родине.

Память о родных далях имеет существеннее значение для меня. Забывать ее нельзя. Они стоят в моей памяти во всей своей красоте и в прежнем величии. Слова поэта А. В. Жуковского о родине находят живой отклик в моем сердце. Как мило и трогательно они звучат:

“Страна родная, где мы впервые вкусили сладость бытия:

Поля, холмы родные, родного неба милый свет,

Златые игры детских лет и первых лет уроки, —

Что вашу прелесть заменит? О, родина святая!

Какое сердце не дрожит, Тебя благословляя?

Мы жили на родине и ее мало ценили. Но очутившись на чужбине, чувствительное сердце рвется на родные поля и нивы златые. Польский поэт Адам Мицкевич, проживая в эмиграции вдали от своей родины, начал свою поэму “Пан Тадэуш” словами:

Отчизна моя! Ты есть как здоровье!

Как нужно тебя ценить,

Тот только узнает, кто тебя потерял.

(Перевод с польского).

Адам Мицкевич родился и рос в фольварке Заосье в Новогрудчине (Западная Белоруссия).

Белорусская поэтесса А. Пашкевич (псевд. Цётка) воспела свою родину словами тоски и горя:

Люблю мой край! Сторонку гэту,

Дзе я радзилася, расла,

Дзе першы раз пазнала шчасьце,

Бяду нядоли спажыла.

Моей родиной была Новогрудчииа или Наваградчина, из той же Белорусской области происходили поэты Адам Мицкевич и Якуб Колас (Константин Михайлович Мицкевич). Оба они были близкими земляками и однофамильцами, но разное воспитание сделало их чужими: первый был польским патриотом, а второй — белорусским патриотом.

Картинно эту область представил в своей поэме Якуб Колас следующими словами:

Там шуршат тростники, и бубнят бугаи,

И где травы, как море легли.

Если лес там — так лес!

В девять дней не пройдешь,

А простор, так простор,

И конца не найдешь,

Не охватишь и взглядом земли!

Искони Новогрудчина изобиловала лесами и многоводными реками, где водилось много зверей и пернатых, а в реках и озёрах — рыбы и бобры. Дремучие леса и пущи были ее сокровищем. Отчего она названа была Чорная Русь, в отличие от Белой Руси, где лесов было меньше.

Новогрудчина была ядром образования Великого Княжества Литовского в тринадцатом веке, которого границы касались Черного моря и включали Украину и всю Белоруссию. Творцом этого государства был великий князь Гедимин, который основал свою столицу в Новогрудке и построил укрепленный замок, возвышавшимся на горе. В Новогрудке имели свою кафедру митрополиты киевско-литовские и, начиная с половины XV века, Борисоглебский храм был их кафедральным собором, сохранившийся доныне, хотя неоднократно подвергался в течение веков архитектурным изменениям. Часть города, где этот собор стоит, называется “Митрополией.”

Когда говорим или пишем о Великом Княжестве Литовском и его столице Новогрудке или исторически Новогородке, считаем нужным указать на ошибку историков, которые писали свои сочинения об этом княжестве. Ошибка же заключается в неправильности названия “литовский.” В то отдаленное время, когда это княжество создавалось, жили здесь племена лютичей, которых поляки называли “вильцы,” а западные историки именовали их “велеты.” Племена лютичей были славянскими племенами, предки которых населяли некогда области Лабы или Эльбы в Германии. Эти племена нападали на своих соседей кривичей и дреговичей, которые прозвали их за их лютость и жестокость “лютвой.” Это название исказили в Литву и стали уже о легкой руки называть Литвой. Но литовское племя — не славянское, имеющее свой особенный язык. Нынешние литовцы в историческое время назывались жмудинами, их земля — Жмудью или Самогитией. Этот важный исторический вопрос раскрывают в своих сочинениях ученые Нидерле Любор и Шафарик Павел, человек ученый. (НИДЕРЛЕ Любор /1865-1944/ — чешский ученый, археолог, славист. Профессор Пражского университета, член АН. Занимался античной и славянской археологией. В кн. “Человечество в доисторические времена” /1893, рус. пер. 1898/ особое место уделено славянам. Впервые на огромном археологическом материале представил миру их древнюю и самобытную культуру. Сопоставляя филологич. и этнографич. данные, установил культурную общность славян в средние века. Последовательно выступал против попыток немецких ученых принизить древнюю культуру славян. Его фундаментальное исследование “Славянские древности” /1916/ посвящено изучению духовной и материальной культуры древних славян. Особое внимание уделено чешскому и русскому народам. ШАФАРИК Павел Йозеф /1795-1861/ — чехо-словацкий ученый, филолог, поэт. Иностранный член-корреспондент Петербургской АН. Труды по славянским языкам и литературе, этнографии и археологии: “Славянские древности,” в 2-х тт. /1837/, сборник “Татранская Муза со славянской мерой” /1814/. Прим. ред.). Государственным языком в Великой Княжестве Литовском был старый белорусский, а не литовский нынешний, а тем более древний.

После этой исторической справки перехожу к описанию своей родной местности, которая называлась Урочище Завитая. Деревней она не была, но административные власти называли ее деревней. Жителей в ней было немного и все они жили разбросанные на своих хуторах. Тесных соседских отношений не имели, но и не враждовали. Каждый жил своей семейной жизнью. Молодежь собиралась для развлечения в праздничные дни, устраивала вечеринки иногда, танцевала и веселилась. Пока мои братья были холостыми, кавалерами, это происходило в нашем доме, имевшем большое помещение. Это дало мне возможность рано познакомиться с народными обычаями, танцами и развлечениями, в которых и я принимал участие.

В Урочище Завитой мой отец имел свое хозяйство и благоустроенную новую усадьбу. Вокруг обширного двора усадьбы стояли хозяйственные постройки: гумна, сараи, хлева и другие. Все это создавало некоторый уют. По двору ходили лошади, коровы, бегали овцы, собаки, коты, свинья, куры, горланили петухи и проч. И не было между ними драки или ссоры. На ночь все это живое достояние вгонялось в стайни и хлевы. Ночью бегали волки и нужно было оберегать скот.

Усадьба стояла на собственной земле, которая тянулась широкой полосой на два с половиной километра. Ее украшали сенокосные луга, пастбища, рощи и одинокие деревья, мощные дубы, ели и дикие груши. Они были остатками и памятниками обширного дремучего леса, росшего с незапамятных времен на этом месте. Лес частично был вырублен собственниками Гогенлое и Вигинштейнами и продана земля Минскому Поземельному банку, который продавал ее крестьянам под пахоту. В километре от нашей усадьбы находился смоляной завод или смолярня, в котором выделывали смолу, деготь и скипидар. Везде на поле торчали огромные корчи, оставшиеся от спиленных деревьев. Рабочие выкорчевывали их, складывали в шурки и отвозили в смолярню. Помню эту смолярню и шурки. Благодаря моей дружбе с сыном хозяина смолярни Абрамом, я хорошо ознакомился со смолярней и ее изделиями. Дорога, проходившая мимо смолярни и возле нашей усадьбы, называлась Жидовской. Дорога была окаймлена деревьями и кустарниками, что придавало ей особую красоту.

Усадьба моего отца находилась у перекрестка двух главных дорог: Жидовской и Лесной. К ней примыкал большой Завитанский лес, часть которого принадлежала моему отцу. В этом лесу я любил собирать ягоды земляники, черники, орехи и грибы, которых росло много. В лесной чаще скрывались волки и лисицы, а по деревьям прыгали белки. Весною приятно было слушать кукушку с ее песней: ку-ку, ку-ку. Ворковали также дикие голуби и долбили деревья дятлы. Вообще в нашем лесу кипела жизнь и развлекала жителей, поселившихся возле леса. Особенно жутким был вой волков в лесу ночью, которые бегали стаями зимою перед праздниками Рождества Христова.

Завитанский лес тянулся на восемь километров и граничил с живописным шоссе Несвиж-Городея. Это шоссе проходило в километре от нашей усадьбы. В детстве я любил выходить на это шоссе, слушать гул телефонных проводов, считать полосатые верстовые столбы, а также смотреть на проезжавшие редкие пассажирские балагулы, вроде больших карет, про которые говорили: “Шесть жидов не воз, лишь бы конь повез.” Автомобией тогда не было. О них никто ничего не знал.

Отец мой купил землю в Завитой, куда переселился из деревни Крутой Берег. Свою усадьбу он строил с любовью, тяжело работая, не покладая рук. Семья наша была небольшая, поэтому приходилось нанимать рабочих. Жили и беды не знали.

Летом 1914 года началась Первая Мировая война. В Завитой о ней узнали из мобилизации призывных, которые нашлись в Завитой. Плач и горе при разлуке с родными, уходившими на войну. Это я помню хорошо, ибо мне было тогда уже 10 лет. Эта война принесла нашей семье большее горе, мой старший брат Константин, служивший на военной службе в г. Ковно, погиб в Мазурских озерах в Восточной Пруссии в половине августа того же года. Осталась вдовою его молодая жена Ольга, красавица, с однолетним сыном сиротой. Нам сообщили об этом лишь значительно позднее.

Война разорила наше хозяйство: рогатый скот и лошадей забрали военные власти на свои нужды. Мы довольствовались самым малым, что осталось. Все поле не обрабатывалось и лежало пустырем. На нем разводились мыши и суслики, бегали зайцы и куропатки. Охотников не было.

Первыми вестниками войны были беженцы из Польши и Гродненщииы, которые ехали обозами по Жидовской дороге возле нашего двора в Россию. Вскоре после них, весной 1915 года начали проходить по этой же дороге на западный фронт против немцев полки за полками со своими знамёнами в чехлах, с оркестрами и музыкой. За пешими солдатами ехали длинной лентой обозы: сперва двуколки с красными крестами, а затем телеги с амуницией и вещами, и кухни. Для нас это шествие было весьма интересным наблюдать. Мы стояли в воротах своего двора и смотрели на проходивших и проезжавших. Жена моего брата, Ольга, плакала, вспоминая своего мужа, погибшего на фронте. Иногда проезжали отряды казаков донских и оренбургских на лошадях, с длинными пиками в руках. Бывало часто, что части их заезжали в наш двор и отдыхали.

В 1916 году Западный фронт укрепился возле Барановичей, в 40 километрах от Завитой. Орудийная стрельба была слышна тихими вечерами и ночью, вызывая тревогу и уныние. Казалось вот-вот фронт приблизится. Такое положение уже было, когда власти издали распоряжение населению в Завитой быть готовым к отъезду в беженство. На основании этого распоряжения насушили ржаных сухарей и сложили необходимые вещи на возы, ожидая в каждую минуту отъезда в далекий путь. Но этого не случилось.

В то же время Завитая обращена была в военный лагерь. На лесной полянке возле нашей усадьбы устроены были землянки для запасного батальона солдат и в них поселились они, а офицеры в нашем доме. На поле поблизости построили ангары с аэродромом, где садились военные маленькие аэропланы. На холмах вокруг установлены были зенитные орудия, из которых обстреливали немецкие аэропланы, пролетавшие высоко в ясную погоду; однажды поздним вечером сбили немецкий цеппелин. Немецкая разведка установила, что в Завитой расположен военный лагерь и однажды сбросили бомбы, которые разорвались далеко в лесу. Мирное население Завитой жило, как на фронте: ежедневно стрельба из орудий, разрыв в воздухе снарядов, свист осколков, летевших на землю, а иногда и не разорвавшихся снарядов. Все это беспокоило людей. Будучи отроком, мне приходилось это видеть и переживать.

Возле землянок была построена походная церковь, в коей приезжавший священник совершал Богослужения. Неупустительно я бывал на этих Богослужениях. Мои родные не ходили туда, не привыкли, считая, что это только для солдат.

Для развлечения солдат приезжали артисты и ставили спектакли для них в лесу в сколоченных из досок театрах. Зрители размещались под открытым небом. Солдаты мало посещали эти представления.

Наступил злосчастный февраль 1917 года. В России бунт рабочих. В нашей Завитой взбунтовались солдаты и на параде демонстративно не отвечали дружно командиру батальона на его приветствие — отвечали лишь единицы. Денщики офицеров, квартировавшихся в нашем доме, вырезали из золоченой бумаги буквы и наклеивали их на красном полотнище со словами: “Да здравствует свобода! Долой войну!” Где они выставляли эти полотнища, я не знаю, но на следующий день все исчезли: и офицеры, и их денщики, и солдаты. Землянки опустели. Весною крестьяне их разобрали и деревянный материал увезли. Долго еще стояла одиноко церковь, но и ее разобрали на материал. Мой отец оградил забором место, где она стояла.

Жизнь наша протекала нормально, и мы не знали, что в Петрограде и Москве население голодало, бунтовало.

В 7-ми верстах от нашей усадьбы в Завитой находился город Несвиж, старинный и славный своим историческим прошлым. В нем стоял величественный замок князей Радзивиллов, построенный 1580-х годах, окруженный озерами, крепостными рвами (фоссами), наполненными водою, и высокими валами. В отдаленные времена этот замок был неприступным для врагов, но в наше время является лишь историческим памятником. Замок стоял на краю города, от которого шла широкая аллея, обсаженная многовековыми липами. В 1916-1917 годах в замке помещался штаб 11 армии Западного фронта. Советские коммунистические власти после Второй Мировой войны 1939-1945 года укрепили на фронтоне замка таблицу с надписью: “В этом замке 1 ноября 1917 года открылся армейский съезд большевиков 11 Армии Западного фронта. На съезде был избран военно-революционный комитет, который принял особую декларацию в армии.” Там же представлена фотография этого съезда. На ней видны, рядом с рядовыми, офицеры всех рангов с офицерскими погонами.

Западный фронт развалился. “Защитники” родины бросили его и поспешили домой делить помещичьи земли для себя. На место русской армии, покинувшей фронт, пришли немцы. Они оккупировали Белоруссию и Украину. Небольшой отряд их приехал в Завитую и произвел ревизию по хозяйствам и домам. У моего отца конфисковали породистую лошадь-матку, а взамен оставили свою, слепую на один глаз, которую мы прозвали “германкой.” Она оказалась умной лошадкой.

В начале 1919 года немецкие войска ушли в Германию. К нам пришли большевики. Еврейское население торжествовало. Еврейская молодежь устраивала митинги и революционные манифестации на улицах с красными флагами. Ораторствовали до хрипоты и кому-то угрожали.

Христианское население не показывалось на улицах. Оно выжидало. Торговля, находившаяся в еврейских руках, прекратилась. Не было в продаже соли, керосина, пшеничной муки, сахара, спичек и проч. Но деревенские жители приспособились к обстоятельствам: спички заменили кресивом, керосин — лучиной, мыло — лугом из золы, сахар — сахарином, кофе — дубовыми желудями, чай — липовым цветом и т.д. В городах в этом отношении было плохо.

В феврале 1919 года польские легионы прогнали большевиков, которые ушли в Россию. Евреи приуныли, притихли. Началась польско-большевицкая война. В нашей местности фронт передвигался и менялся: к нам приходили или поляки или большевики-красноармейцы. Поляки конфисковали в деревнях сено и свиней, а красноармейцы — муку, хлеб и что попало. Большевицко-польская война закончилась в ноябре 1920 года, а в Риге был подписан мирный договор. Благодаря окружавшим Завитую лесам, мы сохранили свой скот и лошадей, которых прятали в лесной чаще.

Наступило мирное время, и экономическое положение начало улучшаться. Открылась торговля, и появились товары, спрятанные в подвалах. Моя родина — Новогрудчина и Завитая оказались в границах Польского государства. К нам пришли поляки. Большевики остались на востоке за границей, которая прошла от Завитой в 20 километрах. Население приспосабливалось к новым порядкам, польским.

2. Религиозность.

Духовные писатели обычно умалчивают в своих автобиографиях о своей религиозности в юные годы. Если же вспоминают, то ссылаются на благочестие своих родителей или бабушек, которые влияли на развитие их религиозного чувства. Создается впечатление, что это чувство приходит извне. В действительности же оно заложено в душу человека от рождения.

Всемогущий Бог зажег искру религиозной веры в душе первых людей Адама и Евы при их творении. И это религиозное начало передается по наследству от родителей к детям и таким образом охватывает всех людей. Вследствие такого закона, младенцы, родившиеся от своих родителей, имеют все свойства человеческой природы, в том числе и религиознее чувства. Поэтому дитя, лишь только проявляется у него сознание, обнаруживает живой интерес к Богу. Момент, когда пробуждается такой интерес, зависит от личных способностей ребёнка, а также от внешней обстановки, в которой воспитывается и растет дитя.

Врожденное религиозное чувство указывает на то, что нерелигиозных детей нет, как равно нет врожденных атеистов. Нерелигиозными становятся в последующие годы своей жизни под влиянием неверующих родителей, нерелигиозной семьи, окружающей антирелигиозной среди и недостаточного религиозного воспитания дома и в школе. Современные атеисты или безбожники имеют свою религию, хотя не признают ее таковой. Отвергая истину бытия Бога, как Творца вселенной и всей твари, в том числе и человека, они верят в материю и соответственно своему верованию определяют свое отношение к ней. Но признавая материю вместо Бога, они извращают свое религиозное чувство, которое присуще их природе. Вера в материю является карикатурой истинной религии.

Врожденность религиозного чувства выразительно определил один философ следующими словами: “Первобытный человек ни солнце, ни луну, ни звезды признал богами, но Божество признал в солнце, луне и звездах, т.е. под влиянием видимых небесных светил врождённую идею религиозного чувства воплотил в названных светилах.”

История человечества свидетельствует, что полного отсутствия богопочитания и стремления к общению с Божеством нельзя указать ни в одном человеке, за исключением разве кретинов, идиотов и т.п. психически ненормальных людей. Современные безбожники тоже являются больными существами не только духовно, но и умственно.

Религиозное чувство можно временно потерять, засыпать его пеплом низменных страстей, пороков и заблуждений ума, но совершенно угасить его невозможно. Пороки и страсти приводят грешника в такое состояние, когда он уподобляется бессловесному животному и теряет образ и подобие Божие. Для спасания такого грешника нужна помощь Божия, ибо своими силами он не в состоянии подняться на духовную высоту и вырваться из бездны падения. В состояние падения он приходит, находясь под влиянием антирелигиозной пропаганды, материалистического учения и заблуждений собственного ума. Но Господь Бог не хочет смерти грешника и дарует ему Свою спасительную силу. Божественная спасающая сила дается тому грешнику, который способен ее принять и подняться духовно.

Лишь только коснулась спасающая сила Божия падшего грешника, в душе его совершается некий перелом или переворот. Тогда рассеивается окутавший его туман безбожия, воспламеняется искра веры в Бога, которая просвещает его разум и приводит к Богу. Примеров подобных обращений мы знаем много.

Наше рассуждение о силе и действии религиозного чувства не является теоретическим, отвлеченным, но основанным на духовном опыте в жизни подвижников и святых мужей. Свой духовный опыт они засвидетельствовали в своих творениях, которыми мы пользуемся для назидания.

Мое религиозное чувство проявилось в раннем возрасте, когда я был еще отроком и кое-что уже понимал. В этом возрасте, а может быть и раньше, моя родная мать Ева Степановна, высоко религиозная женщина, учила меня начальным молитвам по порядку: крестное знамение с поклонами, “Боже, милостив буди мне, грешному” — трижды с ударением себя в грудь кулаком; Царю Небесный, Трисвятое, Слава и ныне, Пресвятая Троице, а затем Отче наш, Богородице Дево, радуйся, Символ веры, 10 заповедей Господних, Спаси, Господи, люди Твоя, Достойно есть, крестное знамение и конец. Эти молитвы произносил ежедневно утром и вечером. Сперва мать мне их подсказывала, а я за нею повторял, но вскоре обходился без подсказывания, потому что сам их произносил. Делал это охотно и без всякого принуждения.

Моя мать умерла от чахотки, когда мне было 11 лет. После ее кончины, которую я долго оплакивал, я остался сиротой и без всякой религиозной опеки. Несмотря на это, я продолжал усердно выполнять мое молитвенное правило ежедневно утром и вечером. Мое религиозное чувство заставляло меня молиться. Мои братья и отец не отличались усердием к молитве. У меня было два брата: Николай и Петр, старшие меня. В нашей семье я был самым младшим и родился на седьмом году бесплодия моих родителей. Родился в праздник Рождества Пресвятой Девы Марии 8/21 сентября 1904 года. Родился больным, поэтому поспешно крестили меня на третий день после рождения. Батюшка, крестивший меня в нашей приходской церкви в селе Великая Липа, назвал меня Антонием, но забыл указать в память какого Антония, потому я не праздновал своих именин. Можно усмотреть в этом таинственное указание о будущем моем иночестве.

Домашняя обстановка меня стесняла в молитве, поэтому я искал для себя уединенного места. Молился в саду вечернею порою, в поле среди колосившейся ржи, в лесу, в сарае или амбаре. Там мне никто не мешал, и я молился долго и усердно. Иногда в горячей молитве мне казалось, что в небесах я вижу Бога, как говорил поэт. Поле и лес были моим храмом с юных лет. Позже, когда я стал священнослужителем, мне тесно было молиться в церкви.

Мое религиознее чувство не ослабело в гимназические годы моей учёбы. С товарищами я дружил, но их легкомыслием и часто зазорным поведением не заражался. Будучи учеником 7 и 8 классов гимназии весеннею порою вечерами, я уходил за город в поле и там в тиши молился на коленях. Возвращался поздно, уже все спали. Хозяйка, открывая мне дверь, бранила меня, приговаривая: “Вот, задумал ухаживать. Экзамены на носу! Провалишься, тогда пожалеешь потерянного времени.” Не оправдываясь, тихо я уходил в свою комнату.

Во всех классах гимназии преподавался Закон Божий. Законоучитель относился к ученикам снисходительно и ставил хорошие отметки по Закону Божию, хотя те не заслуживали по своим знаниям. Пользовался и я добротою батюшки, но серьезно готовился к урокам.

Своей религиозности я не растерял во все последующие годы своей жизни. Родившись в праздник Рождества Пресвятой Девы Марии, Божией Матери, я глубоко верил в Ее святой покров надо мною. Она мне помогала и, как Небесная Мать дарила мне Свою милость.

3. Богословский Факультет.

Свое среднее образование я получил в гимназии в Несвиже. До гимназии я подготовлялся сперва дома у нанятого учителя, а затем послал меня отец в народное училище в ближайшее село Крутой Берег. Это училище я окончил, проучившись в нем два учебных года. После некоторой подготовки меня приняли в первый класс выше начального училища в местечке Городее. Проучившись в нем два года, я перевелся в Несвиж в такое же училище, которое и закончил, после чего поступил в гимназию. Она и дала мне среднее образование, а также аттестат зрелости. Окончил ее в 1925 году. Учился я неплохо, но отличником не был.

С радостью закончил учёбу и надеялся хорошо провести летние каникулы. Гостил у сестры на хуторе. Стояла сенокосная пора, которую я любил. Жарким летом я простудился на сенокосе и заболел. У меня открылась чахотка в самой острой форме. Врач определил туберкулез легких. Моя сестра в панике. Хотя доктор мне не сказал о том, что у меня эта болезнь, но лекарства, которые он приписал, указывали мне на это. Я имел фармакопею и медицинские книги, которые помогли мне узнать свою болезнь. Быстро мои силы таяли, и я еле двигался от слабости. Усердно молился и просил Бога исцелить меня. Бывало так, что после горячей молитвы на душе становилось легко, и я забывал о своей болезни. Приходило утешение от Бога.

К концу лета моя болезнь ослабела, и я начал медленно поправляться. Осенью мне прислали из военного учреждения призывную карту для отбывания воинской повинности. Пришлось повиноваться приказу. Явился в указанный мне полк, который оказался артиллерийским. Поздняя осень: дожди, слякоть, а затем мороз. Солдату это нипочем. Обучения, гонки, верховая езда, маршировки ослабили мои силы, и я снова заболел. Меня отправили в окружной военный госпиталь для лечения. Пробыл в нем месяц и получил на год отсрочку для поправления здоровья. Уехал домой. Жалел полка и войсковой службы. Если бы не болезнь, может быть был бы польским офицером. Но не судил Бог. Хотя призвания у меня не было для военной службы, но молодость на все соглашается.

Дома новая печаль — тяжело больна чахоткой сестра Олимпиада. Ее муж в отчаянии, малые дети плачут, мать в постели. Вскоре она умерла, осиротив детей, овдовив мужа. Моему горю не было границ. Ведь она была у меня единственной сестрой, заменявшей мне мать с детства.

Проводя весну и лето в родном доме в Завитой, я много думал о себе и мечтал учиться либо на священника либо на врача. Одно и другое мне нравилось. Сватали разных невест для женитьбы, но я не интересовался этим вопросом. Мне хотелось учиться. О том, что в Варшаве открыт православный богословский факультет при университете, я не знал, поэтому думал ехать учиться в Болгарию. Медицины я боялся. К тому же нужны были большие средства, что мне было бы не под силу. Не знал куда направить свои стопы, чтобы выбраться из завитанского захолустья и деревенской жизни. Просил Божией помощи. Верил и молился.

Как бы в ответ на мои молитвы, Господь послал в Завитую посланца ко мне с советом поступить на богословский факультет Варшавского университета. Этим вестником был мой коллега из Несвижа, который учился в Виленской духовной семинарии. Он привез мне журнал с объявлением о приеме студентов на этот факультет. Я обрадовался, как неожиданному приезду ко мне моего коллеги, который никогда не бывал у меня в Завитой и не знал, где я живу, так равно и его известию. Мои мечты принимали реальные формы.

Подготовив все необходимые бумаги, я отправил их в Варшаву на имя митрополита Дионисия, руководителя факультета или декана. С нетерпением ожидал ответа, он сравнительно быстро пришел. В нем извещали, что меня приняли на первый курс с местожительством в студенческом интернате. Я обрадовался и возблагодарил Господа и Царицу Небесную. В письме сообщали дату начала занятий и адреса интерната и университета. Я почувствовал, что Завитая становится мне как бы чужой. Мое сердце и моя мысль устремлены в Варшаву и богословский факультет. Наш завитанский учитель, поляк, рассказал мне про красоты Варшавы и указал мне мой маршрут по городу. Я украсил свою голову белой студенческой фуражкой, считая себя уже студентом.

В Варшаву приехал я заблаговременно. С Брестского вокзала направился прямо пешком в интернат. Шел довольно долго, разглядывал по сторонам и рассматривал витрины. Варшава поражала меня своею красотою и городским движением: трамваи, такси, извозчики с лошадьми, пешеходы на тротуарах, высокие дома, широкие улицы, деревья, парки — все это меня интересовало. Незаметно для себя я пришел к большому зданию студенческого интерната на Белянской улице № 9. С этого дня и началась моя студенческая жизнь.

Профессора нашего факультета читали свои лекции в аудиториях здания университета. Поэтому мы, студенты, ходили их слушать из нашего интерната. Лекции читали в разное время: до обеда и после обеда, а иногда и вечером. Время лекции назначала администрация университета в зависимости от того, какая аудитория свободна, потому что в них читали свои лекции профессора других факультетов. Посещение лекций было необходимо, но не обязательно. Строгость в этом отношении зависела от самого профессора.

Состав наших профессоров богословского факультета в национальном отношении был довольно пестрым: румыны, украинцы, греки, русские. Русские и украинцы читали свои лекции на своем языке. Грек читал по-французски. Такой состав утверждало министерство просвещения. Студенты как-то приспосабливались к каждому профессору. Научных светил среди них не было. Все они были набраны наспех, когда открывался факультет.

На факультете первое время я увлекся чтением научных книг по разным предметам, которые меня интересовали. Для этого я проводил почти ежедневно много времени, с большим интересом читал и поглощал знания.

Все студенты богословского факультета жили в интернате, специально для них нанятом и оплачиваемом Министерством общественного образования и религии.

Порядок и дисциплина в нем имели целью подготовить достойных кандидатов в священство. В интернате студенты были обеспечены питанием и полным содержанием. Для этого содержались должностные лица: директор интерната в священном сане, воспитатель, интендант, заведующая кухней, уборщики и прислуга. Заведующей кухней была игуменья Зимненского женского монастыря на Волыни с несколькими монахинями. В помещении интерната находилась домовая студенческая церковь. Утром и вечером все студенты собирались в ней на общую молитву, а в воскресные и праздничные дни на Богослужения. На лекции своих профессоров ходили в университет. С 10-ти часов вечера и до 8-ми утра в выходные двери интерната были закрыты на ключ и никто не мог выходить из него или приходить позже без особого разрешения воспитателя или директора. Строгий порядок поддерживался как самими студентами, так и администрацией его.

Состав студентов богословия был довольно пестрым: русские, украинцы, белорусы. Украинские студенты отличались своим шовинизмом и между собою разговаривали только на своем языке, да и с русскими вели дискуссии на своем языке. Белорусы были более уступчивы в этом отношении. Классы и спальни были отдельно на несколько человек. В этой среде я чувствовал себя неловко, — сказывалось мое завитанское уединение. На молитву часто я уединялся в интернатскую церковь вне Богослужений. Там никто меня не видел и не мешал.

Православный богословский факультет при столичном университете был открыт стараниями Варшавского и всей Польши митрополита Дионисия (Валединского), магистра богословия Казанской духовной академии. Он же и лекции читал на этом факультете и состоял его деканом и руководителем. Начало существованию этого факультета было положено в 1924 году. Я поступил туда в 1926 году и кончил в 1930, а научную степень “Магистра Богословия” получил в 1933 году за сочинение: “Святой Димитрий, Митрополит Ростовский, как пастырь и учитель.” На факультете было установлено по общему Университетскому плану, что окончивший свой факультет, сдавший все экзамены и написавший магистерскую диссертацию, одобренную комиссией профессоров, получал научную степень “Магистра Богословия.” Кандидатской степени не было. Более способные и желавшие научно трудиться могли писать докторскую диссертацию на другом факультете. Таким образом наш богословский факультет, названный поляками “студией,” за время своего существования подготовил сотни богословски образованных пастырей в Польше до немецко-польской войны 1939 года. Некоторые из них, до 20-ти, были рукоположены в сан епископа в военное и послевоенное время, проходя свое служение в разных церковных юрисдикциях.

Своим богословским образованием, полученным на богословском факультете, я не ограничился, но пополнял его чтением и изучением богословских книг. Вместе с тем по своей педагогическо-воспитательской должности в интернате для студентов богословского факультета я изучал педагогику на гуманистическом факультете Варшавского университета и закончил ее в 1936 году с получением диплома об этом. В следующем году мне было предложено заняться исследованием с богословско-исторической точки зрения Великого катехизиса Киевского митрополита Петра Могилы. Эта тема была моей докторской диссертацией. Я охотно принялся за работу над ней и успел закончить ее к началу второй мировой войны (1939-1945). Изучение педагогических и других наук, а также работа над катехизисом сильно углубили мои познания из области богословия и педагогии, а также психологии.

На родине в то время образование и познание высоко ценилось. На чужбине же, в условиях эмиграции, я встретил совершенно иное отношение к этому. Здесь не спрашивают и не интересуются научными познаниями. Эта, область отодвигается на задний план и стоит на задворках. Зато на первый план выдвигается материальная сторона во всем разнообразии и привлекательности. Здесь играют важную роль: ловкость, беспринципность, жажда наживы и благополучия. Честность и скромность подавляются. В таких условиях знание и образование стушевываются.

4. Монашество.

С монашествующими я встретился впервые на богословском факультете в Варшаве. Там были студенты монахи из Почаевской Лавры. С ними я не разговаривал, но возымел к ним симпатию. От коллег студентов из Волыни я слышал рассказы о Почаевской Лавре, о Почаевской чудотворной иконе Божией Матери, о нетленных мощах преподобного Иова, игумена Почаевского, о Стопе Божией Матери с источником целебной воды. Узнав об этом, мне захотелось поехать в Лавру и помолиться у ее святынь. На рождественские каникулы я поехал домой в Завитую. Домашним я рассказал о Почаевской Лавре и о своем желании ее посетить. Возражения не было. Но о пострижении своем в монашество тогда я не думал, может быть потому, что его не знал и не имел понятия о монастырской жизни. Окружавшая меня светская среда с детства не склоняла меня к монашеству.

Тогда я вспомнил о Жировицком монастыре, который находился в Слонимском уезде, приблизительно в 60-ти километрах от моей Завитой. С древнейших времен в этом монастыре пребывала святая чудотворная икона Богоматери, названная Жировицкой. Она славилась многими чудесами исцеления больных. Помню с детства, как по дороге мимо нашего дома проходили толпами богомольцы, паломничая в этот монастырь. Бывала в нем и моя мать родная. Захотелось и мне посетить Жировицкий монастырь и помолиться пред его чудотворной иконой. Желание свое я осуществил, отправляясь домой на пасхальные каникулы. Для этого специально приехал поездом в гор. Слоним и оттуда 10 километров прошел пешком по ранневесенней грязи. Побывал в монастыре, осмотрел его, помолился у иконы Богоматери и пешком же возвратился к поезду в Слоним. Красота и величие монастыря произвели на меня сильное впечатление. В паломничестве в святую обитель целый день я ничего не ел и не пил. Об этом даже и не думал, очарованный увиденным и пережитым.

По окончании академического года в университете, я уехал в Почаевскую Лавру на Волыни. Это была моя мечта, и ее я осуществлял. Со мною ехал мой коллега Никандр Гаскевич принимать монашество в Лавре. Он говорил мне, что чувствует себя больным и хочет умереть монахом.

Однако таковым не стал. На следующий день по приезду в Лавру он уехал к брату священнику и отказался от монашества, обидевшись плохим приемом его отцом наместником Лавры. Я же остался, остановившись в монастырской гостинице. Здесь я провел все лето, ежедневно посещая монастырские Богослужения.

Почаевская Лавра поразила меня своею грандиозностью и красотою. Она стояла на высокой горе и видна была за 10 километров, а ее высокая колокольня и дальше. Начало её существования относится к 18 веку.

На вершине Почаевской горы в 13 веке чудесно явилась в огненном столпе Божия Матерь и оставила на скале след Своей стопы, откуда потекла цельбоносная вода в виде источника. С течением времени на вершине этой горы был построен монастырь, который в наше время известен под названием Почаевская Лавра. Польский магнат граф Потоцкий построил на свои средства нынешний Свято-Успенский собор Лавры и братские келии вокруг собора, а также высокую галерею пред входом в него. Чудотворная икона Божией Матери была принесена в монастырь православной помещицей Анной Гойской в 16 столетии. Нетленные мощи преп. Иова, игумена Почаевского находятся в Пещерной церкви с 17 столетия.

Настоятелем Почаевской Лавры был митрополит Варшавский и всей Польши Дионисий, а наместником Лавры состоял архимандрит Дамаскин (Малюта), талантливый и одаренный проповедник и священнослужитель в иночестве. В Лавре им была устроена электрическая станция и мельница, а также позолотная и иконописная мастерские. В лаврских мастерских выделывали церковную утварь и снабжали ею приходские храмы. В ризнице хранились дорогие парчовые ризы, подаренные Российскими императорами, и много драгоценных чаш и напрестольных Евангелий в дорогих окладах. В библиотеке хранились рукописи и книги с 17 и 18 веков. Все богатство Лавры не поддавалось исчислению. Братии Лавры в мое время насчитывалось до 200 человек с послушниками и трудниками.

Пребывая в Лавре, я всем в ней интересовался и все осматривал. Познакомился и подружился с ризничным иеродиаконам Иаковом, заведующим архиерейским домом — иеромонахом Лаврентием, пасечником — иереем Алипием, которые показали мне все достопримечательности Лавры.

С отцом наместником Лавры архим. Дамаскином мое знакомство произошло при особых обстоятельствах. Однажды он пригласил меня к себе на завтрак, когда я стоял в соборе на утрени. При встрече с ним в его покоях он сказал мне: “Я давно хотел познакомиться с вами, да был занят и не мог,” а в действительности он издали наблюдал за мною и за моим поведением. После завтрака предложил мне ежедневно приходить к нему на чай после утрени. Один раз я пришел, но когда его келейник угостил меня чаем в келейной, я обиделся и больше не пошел, хотя я жил тогда без завтраков и ужинов, довольствуясь обедами. Прошло после этого несколько дней как он снова пригласил меня на завтрак, будучи в соборе на утрени. Я пришел к нему. За завтраком, упрекнув меня за то, что не приходил к его келейнику на чай утром, предложил мне произнести проповедь в праздник Преображения Господня в Пещерной церкви за ранней литургией к богомольцам. Я решительно пытался отказаться, но безуспешно. Он настаивал и убеждал меня не отказываться. Я вынужден был согласиться. Первый раз в жизни выступать с проповедью в церкви к народу! Я волновался до отчаяния, боялся выступать. Опыта ещё не имел в этом искусстве и проповеди не написал, чтобы выучить ее. В назначенное время в алтаре облачили меня в стихарь. С большим волнением я вышел на церковный амвон, но не растерялся, начал свою импровизированную проповедь. Как долго я говорил не знаю, но лишь только окончил, поспешно снял стихарь и вышел из алтаря, чувствуя себя неловко. Затворился в своей комнате в гостинице и стеснялся встречаться с друзьями монахами. Мне казалось, что я оскандалился.

Назавтра позвал меня к себе через своего келейника о. наместник. С большим смущением я шел к нему, как провинившийся мальчишка к родному отцу. Сверх ожидания он принял меня ласково и поблагодарил за проповедь, ссылаясь на хорошие отзывы монахов, слышавших меня. Угостил меня чаем с закусками: и подарил большой свой портрет с надписью. “Студенту богословского факультета Варшавского университета Антону Мартосу на память о первой произнесенной им проповеди в Почаевской Свято-Успенский Лавре в праздник Преображения Господня 6/19 августа 1927 года. Архимандрит Дамаскин, Наместник Лавры.”

Архим. Дамаскин, ободривши меня похвалою и собственным портретом, предложил мне сказать проповедь в праздник Успения Божией Матери 15/28 августа. Опять я пытался уклониться от этого послушания, но о. наместник настоял на своем. Из-за послушания я согласился. Он дал мне книгу проповедей, не помню, какого проповедника. К этой проповеди я подготовился и, по указанию о. наместника, произнес ее в Больничной церкви за ранней литургией. На этом моя “проповедническая деятельность” в Лавре закончилась. Наступил уже сентябрь месяц, и вскоре я уехал в Варшаву к началу академического года в университете. Тогда я был молодым светским студентом, поэтому мои первые проповеди в Почаевской Лавре были как бы пророческими, предсказывавшими мое духовное иноческое призвание. Проводя лето в святой Лавре, я еще не знал и не думал, что вскоре приму монашество.

Осенний триместр академического года промчался незаметно, наступили рождественские каникулы. Студенты уезжали из интерната на праздники дамой к своим родным. Я собрался тоже ехать домой. Но случилось по пословице: “человек предполагает, а Бог располагает.” Мне не суждено было уехать домой. Господь Бог звал меня в Почаевскую Лавру на подвиг иноческого жития. Это случилось таким образом.

В день разъезда студентов случайно я встретил в коридоре нашего интерната наместника Почаевской Лавры, архим. Дамаскина, который числился студентом богословского факультета и приехал сдавать свои университетские зачёты. Встретивши маня, спросил:

— Ты куда едешь на каникулы?

— Домой, — ответил я.

— Студенты Нарко и Озеров едут в Лавру принимать монашество. Присоединяйся к ним и будешь третьим.” Сказал он меня. Я смутился неожиданным предложением, растерялся, пробормотав:

— А разве мне можно?

— Почему нельзя? Пиши прошение на имя Митрополита, который здесь в интернате, но поспеши, потому что он собирается уезжать из интерната в Митрополию. Я отнесу твое прошение и подам ему, — сказал мне о. архимандрит.

Без малейшего колебания и замедления я зашел в свою комнату и написал краткое прошение с просьбою благословить меня на принятие монашества. Написавши, отнес о. архимандриту, а он отнес Митрополиту. Через несколько минут он вышел из кабинета Митрополита сияющий и сказал мне:

— Владыка Митрополит благословил. С Богом! Отправляйся в Лавру, — при этом благословил меня.

Решив свою судьбу таким образом, я почувствовал радость и легкость на душе. Мне казалось, что я нашел то, что искал тайно для себя самого.

На следующий день ночью три студента богословского факультета: Владимир Нарков — 3-его курса, Антон Мартос — 2-го курса и Николай Озеров — 1-го курса — мчались курьерским поездом из Варшавы в гор. Кременец на Волыни, следуя по пути в Почаевскую Лавру. Зима была суровая: бушевала вьюга, трещал лютый мороз, а в купе 3-го класса было тепло и душно. Пассажиры дремали, сидя на жестких деревянных сиденьях. Зимняя ночь — длинная и утомительная.

На станцию “Кременец” прибыли ранним утром. Уже начался день. Отсюда предстояло нам ехать на санях 25 километров. По дешевке мы наняли крестьянина с худой лошадкой, запряженной в простые сани без сидения. По дороге он завез нас в деревню в свою хату, велел своей жене накормить нас горячим, устроил сидения в санях и отправились в путь. Мы были одеты по-студенчески легко: в осенние пальто и ничего тёплого на себе. Ехали весь день и наступила ночь. Святые Ворота Лавры уже были заперты для чужих. Заночевали в лаврской гостинице с нетоплеными комнатами. Двери предоставленной нам комнаты выходили на улицу и под ними лежали кучи снега и льда. Заведующий гостиницей, милый старик игумен Валентин, сочувственно сказал: “Ночуйте здесь. Эта комната теплее, потому что другие еще холоднее.” Хуже всего было то, что мы были голодны, очень хотелось кушать, а рестораны уже были закрыты. Так мы и проспали всю ночь в голоде и холоде. Закалялись на иноческий подвиг. Молодость брала своё. Старшим из нас был Озеров, окончивший Пажеский корпус, сын губернатора, раненый в Добровольческой армии во время войны с большевиками. Он больше страдал от холода, чем я или мой товарищ Нарко. Но мы не простудились, даже насморка не получили, и мои больные легкие выдержали. Господь нас укреплял.

Утром нас устроили в монастырском корпусе и дали келию с двухметровой толщиной стен и со сводами. Келия была не отоплена, холодная. Указали нам дрова, сырые в снегу, но они не горели, а сухих для растопки не было. Так мы и жили в нетопленой келии.

Монастырская пища была скудной, постной: щи да гречневая каша без постного масла. Рождественский или Филиппов пост строго соблюдался братией монастыря. Желудки наши от непривычной пищи бунтовали, но вскоре успокоились и довольствовались монастырской.

Тяжело бы вставать утром в 4 часа на полунощницу и утреню, но мы вставали и по холодным коридорам спешили в церковь и там молились и мерзли в нетопленой Пещерной церкви. И так ежедневно. Молились также за литургией. Ожидали пострига в монашество.

Отец наместник Лавры назначил каждому из нас старца, отличавшегося подвижнической жизнью. Моим старецем был иеромонах Аполлос. Старцы приготовляли нас к иночеству. В монастырской портняжной мастерской спешно шили нам рясы и все монашеские одеяния. Когда это было готово, о. наместник объявил нам, что за три дня до праздника Рождества Христова состоится наш постриг. Нас интересовало, какое имя каждому из нас дадут при постриге, но о. наместник скрывал это.

Наступил День пострига. Рано утром старцы повели нас в Пещерную церковь, где мы поклонились мощам преподобного Иова Почаевского. На его раке (гробнице) ночевали наши одеяния. Мы молились пред мощами святого, прося его помощи в иноческом подвиге. После этого исповедовались в своих грехах за всю жизнь у своих старцев.

После чтения часов до литургии поставили нас за ширмой в притворе Пещерной церкви. Здесь мы сняли обычные свои одежды и на голое тело надели власяницы: длинные жесткие рубашки, как железные вериги. Каждый что-то думал, переживал в этот момент. У меня мысли улетели, как испуганные птицы. На Малом входе литургии клиросная братия запела стихиру богослужения недели о Блудном сыне: “объятие Отча.” Пели протяжно и торжественно, медленно двигаясь со свечами в руках в полумраке огромного храма в длинных черных мантиях в ряд по два человека, направляясь к нам. Старцы накрыли нас своими мантиями и согбенными со сложенными на крест на груди руками повели к алтарю вслед за певшей братией. На амвоне пред открытыми Царскими вратами мы пали ниц с распростертыми на крест руками и лежали так несколько минут пока отец наместник, архимандрит Дамаскин, не коснулся каждого из нас своею рукою в знак, что мы должны встать на ноги. Своим музыкальным баритоном он громко и строго спросил:

— "Что пришел еси, брате, припадая ко святому жертвеннику и ко святей дружине сей?"

Начался трогательный и длинный чин пострижения в монахи. Рассказывали, что некоторые из богомольцев плакали. Постригавшиеся получили новые имена, которыми назвал о. наместник, произнося слова:

"Брат наш, имя рек, постригает власы главы своея в знамение отрицания мира, и всех яже в мире, и во отвержение своея воли и всех плотских похотей, во имя Отца и Сына и Святаго Духа: рцем о нем все, Господи, помилуй.” Братия поет трижды “Господи, помилуй.”

Облаченные во все монашеские одеяния, с горящими свечами в руках и крестами мы стояли на клиросе во время литургии после пострига, как ангелы во плоти. После пения Запричастна мы приступили к Святой чаше и причастились Святых Тела и Крови Христовых. По окончании литургии отец наместник поздравил нас и произнес замечательную речь в наставление нам.

Из церкви отвели нас в другую церковь в затвор, где мы и пробыли три дня и три ночи. На третий день нас вывели из затвора и разрешили нам быть свободными. Был праздник Рождества Христова.

5. Послужной Список.

В церковно-административной практике в Императорской России принято было правило вести послужные списки о каждом священнослужителе. Этим делом занимались Духовные консистории, существовавшие в каждой епархии и являвшиеся вспомогательным органом епархиального архиерея. В послужные списки записывались даты рождения и крещения, рукоположения в священный диаконский и иерейский сан, получения наград и наказаний, а также назначений и перемещений по службе. Эта канцелярская практика имела большее значение в церковно-административной жизни.

В Православной Церкви в Польше послужные списки в консисториях велись неукоснительно. Мое священнослужение началось в лоне этой Церкви после рукоположения меня во иеродиакона и иеромонаха.

Будучи студентом богословского факультета в Варшаве и проживая в студенческом интернате здесь, я зачислен был в состав Варшавско-Холмской епархии, вследствие чего был начат мой послужной список в этой епархии. Вела его Варшавско-Холмская духовная консистория.

По благословению митрополита Варшавского Дионисия я был рукоположен во иеродиакона епископом Гродненским Алексием 29 января 1928 года в Варшавско-Марие-Магдалинском кафедральном соборе. Резолюцией того же митрополита я был назначен на должность третьего диакона при том же соборе. Природой я был обижен тем, что не обладал музыкальным голосом и хорошим слухом, что стесняло меня в священнослужении. Регент митрополичьего соборного хора был недоволен мною.

На пасхальные студенческие каникулы я отправился в Почаевскую Лавру. Там я прошел отличную богослужебную практику. Сослужение иеромонахам в лаврских соборах было для меня хорошей школой. В Лавре строго соблюдался богослужебный устав и малейшая ошибка была недопустима. Необходимо было серьезно готовиться к Богослужению и быть очень внимательным во время её совершения. Особенно сильно я переживал во время воскресных и Страстной недели Богослужений, которые совершались с особенной торжественностью. Стоя в сонме монастырских священнослужителей: архимандритов, игуменов, иеромонахов и иеродиаконов с множеством прислужников во время Богослужения, мне казалось, что нахожусь на небе и стою среди ангелов и небожителей. Мощное пение церковного светского хора высоко на хорах и монашеского на клиросе наполняло звуками огромный Свято-Успенский собор. На меня, молодого инока, все это производило потрясающее впечатление. От умиления и восторга невольно текли слезы из глаз. Поймет это только тот, кто сам пережил такие священные моменты.

На летние каникулы с разрешения о. наместника Лавры я поехал домой в деревню. Чувствовал себя там хорошо, как дома. Все мои старые друзья и знакомые в Завитой были ласковы и почтительны ко мне. Соседи священники, которые раньше не знали меня, пригласили меня к себе на престольные праздники: в Сновь на святых первоверховных апостолов Петра и Павла 12 июля / 29 июня с.с в 15-ти килом. и в Городею на праздник святого пророка Ильи 2-го августа / 20-го июля с.с. В их храмах я принимал участие в служении литургии. Впервые я познакомился ближе с приходскими батюшками, с их прихожанами и богомольцами, которые произвели на меня глубокое впечатление своей религиозностью и благоговением. Проповедники произнесли содержательные поучения, мне показалось лучше, чем городские в Варшаве.

Расставался я с родным домом, со всеми местами и дорожками, по которым я ходил, со слезами. Душа чувствовала, что последний раз я вижу их. Так и не пришлось мне побывать еще раз на родине. Прошло уже после того 50 лет, целых полвека, а все эти места стоят у меня пред глазами, как наяву в полной своей красе и привлекательности.

В вагоне железной дороги по пути в Почаевскую Лавру из Завитой я сильно простудился и заболел. Простуда бросилась на легкие и возобновила мой застарелый туберкулез. Болезнь принимала острую форму. Медицинское лечение не помогало. Я был в смятении. Однажды, стоя в Свято-Успенском соборе Лавры на вечерне в седмичный день, когда богомольцев не было, я глядел на чудотворную икону Почаевскую и горячо молился Пресвятой Богородице, прося Ее исцеления от моей болезни. Я молился и плакал, слёзы бежали из моих глаз. Заметил это мой старец и пытался меня успокоить, но это не помогало, а еще больше расстраивало меня. Но эти слезы были благодатны, они вызвали милость Божией Матери. С того момента я начал поправляться и выздоровел, прошли десятки лет и болезнь не возобновлялась, только застарелые рубцы на обоих легких показывает бывшую чахотку у меня. Моим Небесным Врачом была Божия Матерь.

В конце марта следующего года меня рукоположили во иеромонахи. Рукоположение совершил в Варшавском соборе епископ Кременецкий Симон (Ивановский), любимый и почитаемый всеми архипастырь. Митрополит часто вызывал его для служения в Варшавском соборе. Среди богомольцев он пользовался здесь большой популярностью. Зато не любили его польские власти за то, что он бичевал их в своих проповедях. Сан иеромонаха открывал мне пастырскую деятельность. Она и началась непосредственно.

1.Кодень.

Отслуживши седмицу после рукоположения во иеромонаха, я получил командировку в село Кодень на Подлясьи, где не было ни священника, ни церкви, но были в большом числе прихожане, лишенные духовного утешения. Село большое с большим числом православного населения. До Первой мировой войны в этом селе были две церкви: одна новая, красивая, каменная, а другая старинная с 17 века. Во время войны обе эти церкви забрали поляки католики и переделали их на свои храмы — костёлы. Православные лишились своих церквей и не имели где Богу молиться. К праздникам Святой Пасхи митрополит Дионисий послал меня сюда для совершения Богослужений в Страстные и Пасхальные дни. Свое служение я начал с Великого четверга. Служил в маленькой часовне посреди села. Часовня была настолько мала, что я один мог поместиться в ней, а народ стоял вокруг на дворе под открытым небом. Дождя не было, но стояла сырая и холодная погода ранней весны. Богомольцы в большом числе теснились вокруг часовни. Кроме ежедневных Богослужений утром и вечером, я исполнял требы: исповедовал, посещал больных, освящал пасхи, куличи и яйца в деревнях, куда возили меня на телеге по непролазной грязи, мокрой земле после растаявшего снега. Уставал я сильно, к тому же с питанием было плохо: не было времени поесть строго постной еды. В пасхальную ночь в начале литургии я заболел, закружилась у меня голова, и я еле держался на ногах. Массово собравшийся православный народ на пасхальное служение заметил это и встревожился. Я горячо просил Бога укрепить меня для служения ради народа, который собрался на торжество веры и молитвы. Господь укрепил меня. Литургию я закончил благополучно и сказал проповедь. Народ с радостью христосовался со мною и расходился по домам.

На Светлой седмице я уехал из Кодня в Варшаву. Православные коденцы просили меня приехать к ним на Троицу. Я обещал. Почти всем селом они провожали меня до реки Буга, через который я переправился на пароме к станции железной дороги. К празднику Пятидесятницы я снова приехал в Кодень. На этот раз вынужден был совершать Богослужения на кладбище за селом, потому что польская полиция запретила мне совершать Богослужение в часовне в селе. На кладбище, среди могил, устроили мне из зеленых веток шалаш вроде алтаря, в котором я служил, а народ стоял вокруг него под открытым небом. Был жаркий и ветреный день. Свечи гасли и трудно было их сохранить. Я использовал это обстоятельство для своей пламенной проповеди. Это была последняя моя поездка в Кодень, но она оставила глубокий след в моей душе. Моя первая пастырская служба в Кодене была большим вкладом в мою пастырскую деятельность в дальнейшем.

2. Благодатное.

Такое название имела небольшая русская колония в 50-ти километрах от Варшавы. Население вокруг этой колонии было польское и католическое. Русские колонисты были выходцами из Центральной России старообрядцами, принявшими единоверие с Православной Церковью. Митрополит Дионисий назначил меня сюда исполнять пастырские обязанности. Здесь я не жил постоянно, а только приезжал из Варшавы на воскресные и праздничные дни для совершения Богослужений. Церковь в Благодатном небольшая, но уютная с иконостасом в старообрядческом стиле. Пели и читали на мотивы старообрядческие — протяжно. Богослужебные книги были старообрядческие. Здесь я хорошо познакомился со старообрядческими обычаями и порядками. В 20-ти и 15-ти километрах отсюда находились еще две русские колонии: Ивановка и Скобелевка. В них русского населения было еще меньше, но они принадлежали в церковно-приходском отношении к Благодатному. Церквей там не было. Я обслуживал и эти две колонии. Бывал в них редко, лишь в году один раз, главным образам в Великом Посту. Совершал там Богослужения, но ездил с псаломщиком.

По распоряжению митрополита однажды к воскресению поехали в Благодатное с миссионерской целью архимандрит Савва (Советов), впоследствии епископ Гродненский и архиепископ польских войск в чине генерала в эмиграции, умерший в Лондоне (Англия), протоиерей Коцыловский, бывший римско-католический польский священник, принявший православную веру, а также иеромонах Афанасий и три певчих студента. В воскресение вечером состоялось вечернее Богослужение. В церковь пришло много поляков, местных жителей, чтобы послушать проповедь о. Коцыловского, о которой было объявлено заблаговременно. Он проповедовал хорошо и убедительно. Небольшая церковь не могла вместить всех слушавших и многие стояли на дворе. Когда узнал об этом польский ксёндз, запретил своим прихожанам и всему польскому населению ходить в “схизматическую” церковь и слушать там проповеди. Он пригрозил, что если кто пойдет, отлучит от причастия (экскомуникует). Испугались и больше не пошли. Но сам факт прибытия сотни католиков и поляков в нашу церковь послушать проповедь свидетельствовал о том, что польское католическое население искало истину и жаждало нового учения.

Пастырски обслуживал я эту общину с Рождества Христова 1929 года до июня следующего года. Проезжая в автобусе по пути в Благодатное через город Гура-Кальвария, с любопытством и удивлением я видел старых евреев и молодых, жителей этого города, которые носили на голове ермолки и длинные пейсы-волосы и особые сюртуки до пят. Это были жиды-хасиды. В городе их было много. Они составляли значительный процент населения. (Там проживали так называемые гурские хасиды. Их центром была Гура-Кальвария, некогда называемая Ерушалаим де-Полония. В настоящее время здесь проживает только один еврей. Но есть действующая синагога! Прим. ред.)

З. Воломин.

После Благодатного я получил назначение на должность настоятеля Свято-Петропавловской церкви в городе Воломине и обслуживания общины при этой церкви. Церковь здесь помещалась на чердаке в доме русского и православного жителя Михальчонка, белоруса из Виленщины. Небольшая община и небольшая церковь радовали меня во многих отношениях: своим благочестием прихожан и убранством маленькой церкви, а также прекрасным хором, которым управлял церковный староста Лука Ржевский. Город находился в 30-ти километрах от Варшавы. Сюда я приезжал всякий раз для совершения Богослужения вечером и утром литургии.

В бытность мою настоятелем церкви в Воломине произошел следующий случай. Меня позвали к тяжело больному чахоткой горла. Он был оперным певцом, но и глубоко верующим и исповедовался со слезами. После принятия Святых Христовых Тайн он сказал мне со слезами: “Батюшка! Я не хочу умирать! Я хочу увидеть еще родину Россию свободной от большевиков.” Я утешал его, как мог, но горячо молился о нем ежедневно. Прошло некоторое время. Больше я уже не бывал в Воломине. Я встретил церковного старосту Воломинской церкви в Варшаве и спросил его об этом умиравшем певце. Получил ответ, что после исповеди и Святого Причастия он начал поправляться и теперь опять поет в опере. Я возблагодарил Господа за Его чудесную помощь, оказанную больному.

4. Синодальный Архив.

Летом мне было поручено заняться приведением в порядок Синодального архива. Указали, в чем должна состоять моя работа. Архив за много лет находился в беспорядке. Нужно было систематизировать, сделать опись всех дел и документов, а также дать краткое содержание их. Моим помощником был о. Игнатий (Озеров). Работа в архиве была сложная и нелегкая, а главное в значительной степени кропотливая. С большим интересом и охотой я принялся за эту работу. Заняла она много времени. Четыре месяца мы с о. Игнатием трудились с усердием и ежедневно. Дел архива было много и разнообразного содержания.

Занимаясь в архиве, я познакомился с деятельностью Священного Синода Православной Церкви в Польше. Там находилась вся переписка по делу проведения автокефалии этой Церкви. Были копии писем к Московскому патриарху Тихону по этому делу и ответы патриарха еще в годы 1923-1924. Некоторые из них помню и ныне. Я не собирался тогда писать истории автокефалии, потому не собирал соответствующих документов. Помню, что патриарх Тихон предоставил автономию Церкви в Польше и возвел в сан митрополита возглавителя ее, архиепископа Георгия (Ярошевского) указом 30 января 1922 года. Архимандрит Смарагд Латышенко, бывший ректор Волынской духовной семинарии, убил его выстрелом из револьвера 8 Февраля 1923 года за проведение автокефалии Церкви. После его кончины был избран на митрополичью кафедру в Польше архиепископ Волынский Дионисий (Валединский).

В Синодальном архиве мы нашли судебное дело епископа Люблинского Антония (Марценко), обвиненного в мужеложстве со своим келейником. С большим вниманием я читал его и ужасался. Мне показалось, что в этом судебном деле не все было чисто, что были ложные показания. Вероятно и Священный Синод, разбиравший это подозревал ложность показаний свидетеля, потому что отнесся снисходительно к обвиненному, не засудил его строго, а определил ему место жительства на покое в Мелецком монастыре в Полесской епархии. Позднее он был викарием этой епархии. В конце Второй мировой войны очутился в эмиграции и жил в Карлсбаде. По окончании войны в 1945 году возвратился на советскую родину в СССР и там где-то пропал.

5. Яблонка-Нижняя.

Это было большое селение в Карпатских горах в Галиции. Жители его перешли в Православие из унии и своими силами построили свою церковь в своем селе. По их ходатайству был назначен для них православный священник. Он получил отпуск к семье на Волынь, а временно на его место командировали меня. Прибыл я сюда в глухую осень. Становилось в горах холодно и часто выпадал снег. Крестьянский домик, в котором я поселился, был огорожен высоким частоколом и крытый соломенной крышей, пугал меня так, что ночью я спал в нем тревожно, боясь поджога униатами. Я сочувствовал священнику, который тут жил и служил в церкви. Он нес нелегкий пастырский подвиг здесь. С питанием мне было очень плохо. Молока в волю, но оно мне быстро опротивело, а других продуктов, кроме капусты, не было В горах же росла рожь или пшеница, поэтому жители и не имели своего хлеба, а на базаре в городе Турке за 12 километров по горам покупали, да и то лишь, как лакомство. Без хлеба я голодал. Покупали мне в городе, но он быстро черствел и высыхал. Вместо хлеба жители пекли лепешки из грубой овсяной муки, которую сами мололи в жерновах. Я не мог эти лепешки разжевать. Пробыл я здесь более месяца, пока приехал настоятель, которого замещал. Зато полюбил я прихожан. Они ходили длинными осенними вечерами в хату и просили рассказать им из истории, как насильственно была введена уния с Римом. Я рассказывал, а они слушали, пока не скажу, что пора уже спать. Они уходили. Больше всего я страдал от их “тютюна,” который они курили. Запретить им стеснялся. В церкви на литургии все стояли чинно и благоговейно от начала да конца: мужчины по правой, а женщины и дети по левой стороне. Одеты были в холщовые белые рубашки с вышитыми воротниками и манишкой, сверху без рукавов белый кожух для наряда и в таких же белых платьях с вышивками женщины. Пели всей церковью, регентов и специального хора не было. Зато с детских лет они знали наизусть литургию. Богослужение совершалось по церковно-славянски, но с украинской “вымовой” (произношением). Мне очень нравилось общенародное церковное пение. Жаль, что у нас его нет. Оттуда я возвратился в Варшаву.

6. Кулаковичи.

На праздники Рождества Христова меня командировала церковная власть в село Кулаковичи на Холмщине. Стояла морозная и многоснежная зима. Священника в этом селе не было, куда-то уехал. Его жена болела чахоткой легких. Церковь и священнический дом были. Там был и псаломщик. По их сельскому обычаю, я совершал всенощное бдение и вслед за этим св. литургию ночью. Начав служение в 4 часа утра, заканчивал в 7 утра. Всю литургию вместе со всенощной Храм был заполнен богомольцами. В церкви было душно от множества народа, поэтому стояли открытыми наружу окна и двери, а на дворе трещал мороз. Православные жители Холмщины — религиозные и благочестивые люди. Я удивлялся их выносливости и отпорности на католическое и польское влияние, среди которого они жили.

В половине декабря следующего года я получил назначение на должность наместника Яблочинского Свято-Онуфриевского мужского монастыря возле реки Буг на Подлясьи, а также заведующего приютом для престарелого духовенства в этом монастыре. Монастырь небольшой, но известный своим историческим прошлым. Во времена унии в нем жил Холмский православный епископ. Издавна в нем славилась чудотворная икона преподобного Онуфрия Великого, найденная в 15 веке на берегу реки Буга, где и построен был сей монастырь. Братии в монастыре числилось немного. Настоятелем состоял архимандрит Алексей (Осташевский), старик и просившийся на покой. С ним я уже познакомился летом, когда проводил свои каникулы в монастыре. Он не был много образованным, но старый монах с большим опытом в монашеской жизни. Было интересно его послушать.

Как старого знакомого, он принял меня ласково. Должность наместника в монастыре я получил после своего друга иеромонаха Филофея, которого перевели на другое место. Митрополит Дионисий послал его на два года в Константинополь для изучения греческого языка, где он учился в богословский школе на острове Халки. Монастырь летом утопал в зелени деревьев, окружавших его. Большинство деревьев была ольха. Кругом были заливные луга с маленькими прудами. Возле монастыря рос многовековой дуб, в дупле коего помещались три человека. Он был свидетелем большого периода монастырской жизни. Против монастыря на другом берегу реки Буга находилась станция Дубица железной дороги Брест-Холм. Через реку переправлялись паромом. До Первой мировой войны здесь был мост. Престольный праздник монастыря бывает 25/12 июня с.с., привлекающий много богомольцев. Ранней весной, когда льды на реке двигаются, вода поднимается и затопляет все луга вокруг монастыря. Тогда на месяц обитель бывает отрезана от внешнего мира и стоит среди деревьев и воды, как волшебный замок. До образования Польского независимого государства в 1918 году монастырь владел большими земельными угодьями, главным образом лесами. В 5-ти верстах от монастыря в лесу стоял монастырский скит и находилось кладбище на берегу большого Белого озера среди леса. Рядом с ним находились еще другие два озера: Черное и Тайное. Характерно, что в Белом озере вода была прозрачная и белая, а рядом в Чорном озере — вода, как смола, черная. Лесные угодья и озера отобрали польские государственные власти. Монастырю оставили пахотную землю и луга.

В монастыре я долго не оставался, только лишь 9 месяцев и был переведен в Турковичи на Холмщине. Жаль было расставаться с живописной и уютной обителью. Для нее за короткий срок я приобрел большее паникадило в храм, несколько серебрянных риз, колокол, подсвечники к иконостасу; обновил иконостас в трапезной, привел в порядок монастырский сад, который был запущен. Яблоки из сада и все фруктовые деревья сдавали жиду Бидерману в аренду. Братия фруктами из монастырского сада не пользовалась. Вне ограды монастыря стояли две красивые часовни: Успенская и Сретенская. На престольный праздник в них совершали литургию для богомольцев. В 1934 году в монастыре была открыта Диаконско-псаломницкая школа с четырехлетним обучением. Из нее вышли священники, диаконы и псаломщики. Она существовала до войны 1939 года.

8. Турковичи.

На мое место в Яблочинский монастырь был назначен мой брат по монашеству иеромонах Игнатий (Озеров). Ему я сдал свои обязанности в монастыре, а сам уехал в Почаевскую Лавру на богомолье. В то время там пребывал митрополит Дионисий из Варшавы. Я испросил у него аудиенцию. В архиерейском доме Лавры он принял меня ласково, выслушал мою неуверенность в своей миссии построения монастырского подворья в Турковичах и дал мне свое наставление. Велел мне заехать в Белев, где находилась недавно обновившаяся икона Божией Матери у одной местной жительницы, бедной вдовы. Настоятелем в Белевской церкви был мой коллега иеромонах Мелитон. К нему и посылал меня Митрополит познакомиться с делом организации монастырского подворья.

В Белев я заехал на обратном пути из Почаева и прогостил несколько дней у своего друга о. Мелитона. В его недавно построенной церкви собиралось множество богомольцев, пришедших из разных мест на поклонение чудотворной иконе “Взыскания погибших,” которая чудесно обновилась. Церковь и хозяйство в подворье вели монахини. Везде была чистота и порядок.

В Турковичи я приехал поездом уже поздно в октябре, когда погода была сырая, дождливая и везде грязь. Турковичи представляли большое село. Мимо проходила железная дорога и в Турковичах была станция. Поселился я в домике крестьянина Романа Казимерчука, семья которого обслуживала меня заботливо. Я занимал отдельную комнату, а его семья теснилась в другой. Непривычная деревенская обстановка тяготила меня. Я находил утешение для себя в прогулках по парку помещика, куда ходил ежедневно в любую погоду, и в дождь, и в снег. Гулял взад и вперед долго, более часа. По улице грязь была непролазная, вследствие чего я вынужден был веревками привязывать калоши к сапогам, чтобы в грязи не потерять их. В такую грязь я ходил в церковь, стоявшую на другом конце села на кладбище. Зимою приходилось идти по колена в снегу.

Назначили меня туда не только обслуживать религиозные нужды турковичан православных, но также для создания монастырского подворья. В консисторском указе об этом было сказано. На это дело дал мне свое благословение митрополит Дионисий. На меня возлагалась тяжелая обязанность, а по молодости и неопытности это казалось мне не по силам. Поэтому я волновался и унывал.

Но в Турковицкой церкви находилась копия чудотворной иконы Божией Матери “Турковицкой.” Православно-верующее население Холмщины ее почитало и на престольный праздник собиралось в десятках тысячах, чтобы помолиться пред Святой Иконой. Престольный праздник искони бывал 2/15 июля, когда стояла летняя пора. Для Холмщины Турковичи были святым местом. Один священник составил следующий стих в честь Турковицкой иконы Божией Матери, который народ воспевал в Турковичах на празднике (отпусте) и дома или во время крестного хода. Слова этого стихотворения:

Волынь Почаевом слыве,

Яблочином — Пидляссе,

А Турковичами живе

Вся земля Холмська наша, и т.д.

До Первой мировой войны в Турковичах существовал большой женский монастырь с 1902 года. Поляки его забрали в 1919 году и вселили туда своих монахинь, которые содержали детский приют для польских детей. Нашим монахиням не было где жить в Турковичах. Две родные сестры монахини жили в селе. Моей задачей было построить дом для жилья монахинь и священника.

Во время войны монахини выехали в Москву и забрали чудотворную (оригинальную) икону Турковицкой Божией Матери. Там она где-то исчезла. Турковичане сделали заказ местному художнику Зиню в Грубешове и он написал с чудотворной иконы копию. Она и хранилась в Турковицкой Церкви на кладбище, привлекая массу богомольцев. От нее совершались чудеса. В этой церкви начал совершать богослужения я и молиться пред св. иконой о небесной помощи в построении монастырского подворья.

Для осуществления моей цели в Турковичах нужны были деньги и место для построения дома, но у меня не было ни того, ни другого. С чего начинать и что делать, не мог ума приложить. Церковная касса не давала надежд на мои мероприятия — она выплачивала долги за колокола. Была только одна надежда на помощь Царицы Небесной. К Ней я и взывал в своей молитве ежедневно.

Наступила весна 1932 года. Я скорбел от того, что у меня ничего не выходило. Вдруг, неожиданно пришла благотворительница и пожертвовала необходимую сумму денег на построение дома. Я принял это, как чудо помощи Божией Матери, за что и возблагодарил Ее. Вслед за тем один благочестивый турковичанин предложил свой небольшой участок земли против церкви на кладбище. Положение спасено, и я немедленно приступил к делу. Начертил план дома и предложил еврею Худэсу, торговцу деревом в ближайшем местечке Тышовцы, построить дом по моему плану в течение одного месяца. Он согласился строить в кредит.

С уверенностью я готовился к Турковицкому престольному празднику 2/15 июля. К условленному сроку Худэс дом построил в Чернове и заканчивал его на месте. Своим рапортом я сообщил духовной консистории в Варшаву о том, что дом построен и моя задача выполнена. Митрополит Варшавский Дионисий придавал этому большое значение. Он издал распоряжение духовенству прибыть в Турковичи на храмовой праздник с крестными ходами. Сам пожертвовал в турковицкую церковь художественный металлический запрестольный крест с частицей от Животворящего Креста Господня и большую такой же работы Святую икону Воскресения Христова в металлическом киоте, сделанные в мастерской Почаевской Лавры. Эти Святыни принесли монахини Зимненского женского монастыря за 30 километров с крестным ходом. Кроме того, решил сам приехать в Турковичи со своим викарным епископом Саввой и свитой с целью возглавить торжество.

Накануне праздника Митрополит прибыл поездом из Варшавы в Турковичи. По установленному порядку его встретили крестным ходом на железнодорожной станции и сопроводили через село в церковь. По моей просьбе турковицкий помещик прислал за ним свой автомобиль, но Митрополит предпочел шествовать с крестным ходом с духовенством и народом, его встречавшим. Прибыло более сотни священников и тысячи народа. Говорили, что собралось около 30.000 паломников. Я встречал Митрополита с крестным ходом и духовенствам на паперти своего храма. Отсюда, с возвышенного места, открывалась величественная картина: двигались к нашей церкви по улице в должном порядке лес хоругвей, вереницей один за другим несли десятки запрестольных крестов, сонм духовенства, во главе с Митрополитом Дионисием и епископом Саввой и тысячи богомольцев. От умиления, видя эту картину, я заплакал и не мог остановить проливавшихся из моих глаз слёз. Это была незабываемая картина: торжество веры и Православия.

Всенощное бдение совершали возле церкви снаружи под открытым небом. Стояла чудесная погода. Мощный церковный хор под управлением священника В. Сагайдаковского пел на колокольне и своим пением наполнял огромное пространство. Казалось, что воспевал весь собравшийся на торжество многотысячный народ. Богослужение возглавлял епископ Савва, а Митрополит стоял на высокой стасидии рядом с духовенством. Когда всенощное бдение кончилось, то всю ночь служили молебны и акафисты Божией Матери, а богомольцы подходили с благоговением лобызать ее чудотворный образ. Икона сияла в высоком киоте, окруженная тысячью свечей, залитая, казалось, небесным светом. Всю ночь священники исповедовали богомольцев, которые причащались св. Христовых Тайн Тела и Крови во время ранней и поздней литургий. Богослужение в праздник закончилось крестным ходом на реку Гучву для освящения воды, а после него обедом для Митрополита, духовенства и почетных гостей в новом церковном доме монастырского подворья. Митрополит оценил мои труды и наградил меня золотым наперсным крестом.

По окончании Богослужения в день праздника, когда богомольцы разошлись, а в доме оставалось духовенство и Митрополит, неожиданно на чистом голубом небе появилось на горизонте облако, которое быстро увеличилось и заволокло все небо. Из него полил дождь и ударил сильный гром, который попал прямо в подводы с каруселями, убил лошадей, электрическая искра пронеслась вокруг нашего дома с духовенством, никому не причинив вреда.

Карусельщики поляки были наказаны за то, что во время службы всей нашей литургию играли и развлекали публику, расположившись недалеко от кладбища. Я просил их не мешать Богослужению, но они смеялись и кощунствовали. Матерь Божия покарала их за это. После этого уже никогда не приезжали карусельщики на Турковицкий праздник. Поняли свой грех.

Во время моего служения в Турковичах от Святой Иконы Турковицкой Божией Матери совершилось несколько чудесных исцелений больных, а в прошлом, как рассказывали мне старожилы в Турковичах, было известно их много. Под старинною 500 лет давней церковью хранились костыли хромых, получивших исцеление от Турковицкой Святой Иконы.

Турковичи и окрестности имели свое историческое прошлое. Название это происходит от “ту турки.” Некогда сюда приходили турки во время войны с Польшей и располагались станом на берегу реки Гучвы, вдоль которой находились Турковичи. Река была глубокая с болотистыми и топкими берегами. Турки, не могли ее перейти . На противоположном берегу стоял город с крепостью Червень, про который в древней летописи сказано:

“Киевский князь Володимирь, шедъ на ляховъ и зая ихь грады Перемышль, Червень и иные.”

Турки не могли проникнуть в Червень и занять этот город. Ныне на месте Червеня стоит село Чермно (Черное) и находятся высокие валы, остатки крепости. Предместьем Червеня было поселение, которое ныне называется Тушивцы, что означает: там жили некогда шивци — сапожники.

Турковицкая икона Божией Матери является подобием иконы Ченстоховской Божией Матери, находящейся в Ченстохове в Польше. Ныне так называемая Ченстоховская икона некогда была семейной иконой князей Галичских. Польский король Казимир завоевал Галичское княжество и присоединил его к Польской короне. Княжеский род был уничтожен. Наследница этого рода жила в замке в Белжеце на границе с Холмским княжеством. Польский князь Мазовецкий женился на этой княжне и увез ее в Мазовше. Княжеский обоз остановился на отдых в лесу на берегу Гучвы, где ныне стоит Турковицкий монастырь. В обозе находилась Святая Икона Божией Матери князей Галичских, увозимая в Польшу. Когда обоз уехал, на месте, где стояла св. икона, появилось сияние, и в сиянии пастухи увидели Святую Икону. Сообщили об этом своим родителям, а те священнику. С крестным ходом обретенную икону перенесли в церковь, которая прославилась чудесами исцелений больных. Святая Икона была названа Турковицкой. Историческое ее прошлое относится к 15 веку.

По сохранившимся историческим данным на месте обретения Святой Иконы в Турковичах существовал православный монастырь, но его разрушили в 17 веке униаты. Восстановлен он был лишь в начале нынешнего 20 столетия. Об этом мы уже говорили в начале описания Туркович.

Турковицкий женский монастырь XX-го века вел широкую религиозно-просветительную и миссионерскую работу. На свои средства он содержал детский приют для девочек, церковно-учительскую школу, больницу для бедных, аптеку для раздачи бесплатно лекарств и обслуживал больных. Местное население вспоминало это с благодарностью. В 1943-1944 годах польские банды убивали православное население в Турковичах, а спасшиеся уехали из своего села. Турковичи больше не существуют, как равно и вся Холмщина. Поляки завладели всем.

9. Кельцы.

В декабре 1932 года меня перевели в гор. Кельцы, в центр Польши, в горах. В нем проживали русские и составляли небольшую церковную общину. Прибыл я туда в канун праздника Рождества Христова. На квартиру приняли меня местные домовладельцы супруги Станюкович. В их богатом доме я устроился удобно. У них же я и остановился. Богослужения совершал в немецко-лютеранской кирхе после их богослужения. Были неудобства, но выхода не было. Вскоре мне удалось уговорить местного русского торговца Иванова разрешить устроить в его доме домовую церковь. Он согласился. Из двух комнат устроили небольшую церковь в честь святителя Николая Чудотворца. В ней я и совершал Богослужения.

В городе стояли две православные пяти-купольные церкви, построенные в конце прошлого 19 века. Церкви чудесной архитектуры. Одну церковь католики переделали в свой храм, а другая стояла закрытая с разрушенным куполом в центре. Сделано это умышленно. Вскоре ее разобрали. Стояла она в центре города против католического кафедрального собора и епископского дворца. Она мозолила глаза полякам. Я просил возвратить ее православным, но они отказали. К этой церкви принадлежал большой двухэтажным дом, но и его не возвратили нам. Насилие и беззаконие были орудием в руках польских властей.

В своей церкви я обучал небольшое количество детей Закону Божию. По-русски они все говорили, хотя учились в польских школах.

Из г. Кельцы я ездил поездом ежемесячно в г. Радом для совершения Богослужений. Было два часа езды. В этом городе жили многие православные, которых я обслуживал. В тёплое время года я служил в часовне на православном кладбище за городом, а зимою в евангелической школе в центре города. Городской величественный собор, стоявший в центре города, был забрал поляками и переделан на костел. Во всех городах центральной Польши православные храмы были поляками либо разобраны, либо переделаны на их храмы. Они мстили русским за владычество России над Польшей со времени императрицы Екатерины Второй.

Кроме городов Кельцы и Радома я обслуживал небольшую церковную общину в городе Островец-Келецкий. (Ныне город Островец Свентокшиский. Прим ред.) Там я бывало редко. Богослужения совершал в зале на фабрике. Гостеприимно принимал меня врач окулист, крещёный еврей. Жена его была русская православная. В религиозном отношении он отличался вольнодумством, а в душе может быть был евреем по вере.

Прихожане в Кельцах праздновали Рождество Христово по новому стилю, а в Радоме по-старому. Дважды я служил в этот праздник: по новому и старому календарям. Вообще в городах коренной Польши русские жили по новому календарю. В Варшаве все праздники праздновали по-новому. Русские и все православные к этому привыкли, считая,что так лучше.

Высоко в Свято-Кшиских горах (Свентокшиские горы, прим. ред.) в провинции Кельц находилась тюрьма строгого режима, в которой содержались и православные коммунисты за поджоги и убийства. В великом посту я исповедовал их, совершал литургию в тюрьме и приобщал Святых Христовых Тайн заключенных. Условия жизни в этой тюрьме были тяжелые.

Келецкие условия моей пастырский деятельности позволяли мне ездить в горы Карпаты на отдых летом. Мне это нужно было для укрепления моих легких. Возвратившись из Карпат в конце августа 1934 годы, я получил приглашение прибыть в министерство просвещения в Варшаву и немедленно отправился туда ближайшим поездом. Там предложили должность воспитателя в государственном интернате для студентов православного богословского факультета Варшавского университета. Мою кандидатуру на эту должность указал митрополит Варшавский Дионисий. Я согласился. Таким образом я вскоре распрощался с моими прихожанами в Кельцах и Радоме. Они жалели меня и пытались просить Митрополита оставить меня в Кельцах, для чего ездила в Варшаву делегация, но успеха не имела.

10. Варшава.

Моя служба в студенческом интернате имела чисто педагогический характер, что-то для меня новое, непривычное Я полюбил пастырство на приходах, но иметь дело со взрослыми студентами университета было нелегко. Нужны были такт и выдержка, а также опыт. Это необходимо приобретать. Как новичок в этой области я боялся, что не смогу справиться со своими обязанностями.

Ректор интерната архимандрит, профессор, доктор философии, Илларион Васдекас, русский грек, представил меня студентам в интернатской церкви после вечерней молитвы. Приняли меня с любопытством и благожелательно. Я почувствовал себя смелее в своей должности. С этого дня начались мои дежурства в интернате.

Наш интернат официально назывался так: “Государственный интернат для студентов богословского факультета.” В нем было свое начальство и своя администрация: делегат министра просвещения доктор Загуровский — ректор интерната, упомянутый выше, гармостер или старший воспитатель и духовник, воспитатель, интендант для ведения хозяйства, а затем хозяйка на кухне, повар, прислуга, уборщики. Штат служащих немалый. Всех студентов насчитывалось 80 человек. Больше не принимали.

Здание интерната большое, построенное министерством в 1929 году специально для этой цели. Находилось оно рядом с митрополичьим кафедральным собором.

Здание государственного интерната для студентов православного богословского факультета Варшавского университета в находилось в районе Варшавы, называемом Прага.

В интернате чистота, порядок, полы паркетные с блеском, большие комнаты, студенческие комнаты для двух, зал-читальня, столовая и все хозяйственные приспособления. Все устроено модерно и нарядно. Условия студентов были прекрасные. На верхнем этаже интернатская церковь в честь Святителя Николая Чудотворца. В ней ежедневно утром и вечером совершались Богослужения. Служили студенты по группам. Все не присутствовали в будние дни, а только в праздники и воскресенья, за этим следил я по своей обязанности.

Для пользы моей службы министерство обязало меня получить педагогическое образование на гуманитарном факультете. Я это охотно выполнил в порядке совместимости с моими обязанностями в интернате. Мое сочинение по педагогике получило отличную оценку профессора, благодаря чему меня освободили от устных экзаменов по педагогике. Я полюбил этот предмет, особенно педагогическую психологию, и намеревался писать докторскую работу из этой области. Но в это время мне предложили для доктората другую тему, богословскую, за которую я с радостью принялся.

Меня назначили через год на должность гармостера в студенческом интернате с месячным окладом ординарного профессора университета (6 категория из 13). Это повышение по службе я получил, благодаря полученному мною педагогическому образованию. Моими обязанностями стали: обучение студентов практическому уставу и совершению Богослужений в церкви, произнесению проповедей (гомилетический кружок), церковно-славянскому языку при помощи чтения на клиросе, воспитательные беседы со студентами одиночно или группами, наблюдение за их поведением. Эти меры нужны были, чтобы подготовить их для пастырского служения. Студенты жили в интернате на казённый счет, ничего не платя за свое содержание.

Кроме обязанностей в интернате, меня пригласили в комиссию при министерстве для цензуры и оценки учебников средних школ по Закону Божию. В этой комиссии я занимал должность вице-председателя, каковым был архимандрит Феофан (Протасевич), погибший во время Варшавского польского восстания в 1944 году. Его убили возле церкви на Воле в Варшаве. Другие члены комиссии были в священном сане. Все они погибли во время войны.

За счет министерства наши студенты третьего курса совершали экскурсию по Польше с целью познакомиться с ее достопримечательностями. Бывало это в конце академического года. По своей обязанности я сопровождал студентов.

Министерство старалось полонизировать наших студентов, но успеха не имело. Студенты твердо держались своей национальности и полонизации не поддавались. Однако находились единицы, которые ради выгоды становились поляками. Они вели себя вызывающе и нарушали дисциплину. Им покровительствовал Г. Загуровский, но меня не трогал. Однажды он сказал мне: “Я ценю а уважаю вас за то, что вы хороший священник и пастырь.” Он мою твердость знал. Полонизации я не сочувствовал.

6. Архимандрит.

При получении наград у меня происходили недоразумения. Я их не хотел и считал, что священнослужители должны исполнять свои пастырские обязанности по совести и без наград. Духовно обслуживая свою паству, а также предстоя пред Святым престолом в церкви, они служат Богу и от Бога получают награды. Когда император Николай Первый установил награды орденами для духовенства, митрополит Московский Филарет заплакал и сказал: “Несчастье для Церкви!” В древности духовенство служило без наград.

Когда митрополит Дионисий наградил меня саном игумена, я уклонился от возведения в этот сан. По моему убеждению игуменство не награда, а должность в монастыре. Игумен — настоятель монастыря. Я же не был настоятелем монастыря. Однако мое упорство сломил епископ Савва словами в алтаре Варшавского кафедрального собора в присутствии духовенства: “Не хотите игуменства, а хотите архимандритство?” Это была мне неприятно, и чтобы не думали так, я принял сан игумена. Тогда же епископ в следующее воскресение возвел меня в игуменство.

К своему сану иеромонаха я привык и полюбил его. Мне не хотелось с ним расставаться. В это время награды раздавали духовенству направо и налево легко, часто без особенных заслуг. Старый протопресвитер Варшавский кафедрального собора однажды заметил громко: “Стало стыдно получать награды.” Награжденных было много, а их еще увеличивали. Эту высокую награду обесценили.

Меня не интересовал сан архимандрита. Его я и не хотел принимать, когда Митрополит в 1938 году наградил меня этим саном. Уговорил меня принять епископ Симон, которого я любил. Митрополит узнал мое упорство, знал и причину его, а причина тому была по вине самого Митрополита.

Состоя на университетской службе, я имел три с половиною месяца летних каникул. Я проводил их частично в Яблочинском монастыре, а в августе месяце отдыхал в Карпатах, обычно в Ворохте. Горный воздух был нужен для моего здоровья.

В Карпатах застала меня военная польская мобилизация. Спешно готовились к войне с немцами. В горских курортах поднялась паника среди дачников, все спешили возвратиться домой. За два часа до отхода поезда я с трудом получил место в вагоне, а после меня уже пассажиры не могли войти. В вагон набилось публики, что столпились в проходах и даже в уборных.

В Варшаву я не хотел возвращаться, ибо знал, что во время войны там будет плохо, поехал в Почаевскую Лавру, как тихую пристань во время бури. По пути из Ворохты имел пересадку во Львове на другой поезд. На вокзале играла боевая музыка, воодушевляющая поляков. На душе было тревожно.

В святой Лавре было тихо и спокойно. Обитель жила своею жизнью: молитвою и постом. Братия обители проводила много времени на Богослужении в церкви. С головой окунулся я в эту жизнь. После мирской суеты она казалась мне небесной, благодатной. Может быть она таковой и была.

Наместником Лавры был архимандрит Пантелеимон, о нём я вспомню ниже. Мы были с ним коллеги по университету в Варшаве. Он обрадовался моему приезду. Поместил меня в комнате Архиерейского дома. Дом был пустой, без гостей. В огромном доме мне было как-то не по себе. Занялся переписыванием своей диссертации на машинке. Посещал Богослужения. Обедал в братской трапезной с братией. Пища строго монастырская и постная. Нелегко было привыкать к ней.

Немецко-польская война началась 1-го сентября, 1939 года. Немецкая авиация и немецкие танки начали военные действия без объявления войны. В десять дней Польская армия была разбита, и немцы заняли страну. Варшава защищалась дольше, вследствие чего и сильно пострадала от бомбардировки. По радио передавали тревожные вести. Плакали родные, мужья или братья которых были взяты на войну. Со слезами просили о спасении перед чудотворным образам Богоматери Почаевской. Народная вера в помощь Царицы Небесной была сильной, и эта вера меня вдохновляла.

Немецкие аэропланы появлялись и над Почаевом, а гор. Кременец они бомбардировали однажды в базарный день, когда народ съехался на базар. В этом тихом городке нашли себе убежище амбасадоры (послы, прим. ред.) Франции и Англии, бежавшие на своих автомобилях из Варшавы. Но немецкие аэропланы прогнали их из города. Они выехали к румынской границе. Вообще эти вражеские аэропланы были господами положения и наводняли всю Польшу, обстреливая проходившие поезда и колонны беженцев.

На Волынь прибыло много польских беженцев с запада Польши. В Кременце и Почаеве их было много. Люди голодали и мерзли, когда начались холода. Особенно было тяжело тем, кто имел малых детей. Не ожидали они, что их восточный сосед — Советский Союз ударит на Польшу и оккупирует ее восточные области: Галицию, Волынь, Полесье и всю Западную Белоруссию. Это случилось 17 сентября, когда тов. Молотов объявил по радио из Москвы, что “доблестная красная армия освобождает братьев украинцев и белорусов от ига польских панов и ксендзов.”

В деревнях находилась просоветски настроенная деревенская молодежь. Для встречи красной армии она сооружала арки из зелени в конце своего села. Когда я проезжал из Почаева в Кременец, то по дороге видел эти арки. Увидев советскую власть своими глазами, эта молодежь вылечилась быстро от “красной болезни” и заболела в равной степени украинским национализмом. Так было и в Западной Белоруссии.

Вскоре после появления красной армии на территории Польши, в природе произошло чудо, знаменующее народное бедствие, как народ это и понял. В тёплую осеннюю пору сентября месяца выпал небывалый обильный снег и ударил мороз. На дорогах образовалась гололедица, опрокидывались военные автомобили, молодые деревья поломались под тяжестью снега и листвы. Снег и мороз держались несколько дней, пока не растаяли.

Меня лично интересовала религиозность красноармейцев. Когда-то я читал в русской эмигрантской прессе, что якобы маршал Тухачевский требовал прекратить антирелигиозную пропаганду среди красноармейцев, потому что среди них есть 70% верующих в Бога. Я искал этих верующих. Возможность была. Небольшими группами красноармейцы под руководством политруков приходили в Свято-Успенский собор Лавры, чтобы осмотреть его, увидеть его красоту и величие. Верующие входили тихонько, с благоговением, а неверующие стучали железными гвоздями в подошвах и смотрели по сторонам. Были и такие, которые незаметно отделялись от своей группы и совали в руку стоявшим богомольцам, со словами “Помолитесь,” записочку с именами. 70% верующих я не нашел, но 5% было.

Лавру навещали чины НКВД, делали обыски, искали оружия, радио, лазили по чердакам монастырских корпусов и таскали с собою наместника Лавры, архим. Пантелеимона. Это создавало тревожную обстановку и неуверенность в завтрашнем дне. Братия Лавры волновалась.

Приезжали также политруки агитаторы, которые созывали братию Лавры на галерею перед собором и объясняли достижения советской власти, превосходство сталинской конституции и проч. Старики монахи не ходили слушать. Я бывал на этих собраниях и слушал. При этом проделывали с монахами следующие приемы. Политрук задает вопрос монахам, довольны ли они приходом советской власти. Первые ряды кивают утвердительно головами. “Рукоплещите!” — командует политрук. Монахи рукоплещут, их снимают на кинопленку. Заставляли их поднимать руки за советскую власть и все это фотографировали. В Советском Союзе показывали в кино, как почаевские монахи горою стоят за советскую власть, а в действительности же это было насилие над бедными, испуганными иноками.

Лавра имела большие фруктовые сады. Плоды еще не были собраны. Советская власть издала распоряжение, запрещающее братии Лавры собирать фрукты из своего сада. Я поехал с архим. Вениамином к военному комиссару в Кременец просить разрешить собрать фрукты. Там прошли мы в здание бывшего польского уездного староства, в котором помещался комиссар. После докладов он принял нас, но в нашей просьбе решительно отказал, заявивши, что сады — народное добро и без согласия народа он не может дать разрешение. При этом напомнил войну 1920 года, когда воевали поляки с большевиками, что в Почаевской Лавре в то время стояли польские войска и обстреливали из орудий большевиков. Мы знали от старых монахов про этот случай. Мы объяснили ему, что польских солдат в Лавре тогда не было, а по монастырю стреляли из пушек советские войска. “ Сказывайте сказки,” — заявил он и прекратил с нами разговор. Мы вышли огорченные. Патрульный, стоявший у входа, спросил у нас: “В Лавре был монахом мой дядя, жив он?” При этом назвал его имя. Мы сказали, что умер. Оглядевшись кругом, добавил: “Помолитесь обо мне.”

По делу монастырских садов и имущества приехал в Почаев политрук и созвал сход крестьян в местечке. Было поздно осенью и надвигались сумерки. На сход прибыло немного людей. Из любопытства пошел и я туда. Политрук говорил много и долго, в своей речи коснулся и монастырей. — “Монахи — тунеядцы и вредители. В Советском Союзе их не принимают на службу из-за этого.” Вдруг из толпы собравшихся голос: “Это ваши, свои — тунеядцы и вредители, а вы на монахов сваливаете.” Публика вздрогнула и потихоньку начала расходиться. Политрук это заметил и окрикнул: “Поднимите руки, кто за отнятие от монахов имущества и земли!” — Голос из толпы : “Мы имеем свою землю и монастырской нам не надо.” Публика разошлась в темноте вечера. На следующий день в волостном управлении или сельсовете появилось сообщение: “Общим единогласным постановлением жителей Почаева от монастыря отнимаются все земли и сады.” Народ в этом участия не принимал. Жители Почаева возмущались.

Братия Лавры была глубоко тронута поведением жителей Почаева и поддержкой монастыря. Архим. Пантелеимон, наместник Лавры, посоветовавшись с архим. Вениамином и мною, решил поблагодарить почаевцев за это. В воскресные дни вечером приходило много почаевцев в церковь на акафист Божией Матери, который служили перед ее чудотворным образом Почаевским. В конце акафиста и молебна архим. Пантелеимон взошел на амвон и произнес приблизительно следующие слова: “Братья и сестры! С сего священного места, где пред нами сияет Cвятая Икона Божией Матери, приношу вам от своего имени и от имени братии Лавры глубокую благодарность за моральную поддержку в тяжелые дни.” При этом он сделал земной поклон народу. В церкви разразилось рыдание. Народ плакал, и плакала братия, плакал также я. Тяжело было на душе тогда у всех. Простые краткие слова, а вызвали всеобщее рыдание.

Торжественная всенощная под праздник Покрова Божией Матери. Я стоял на левом клиросе, смотрел на чудотворную икону и плакал, молясь Божией Матери. После всенощной я зашел к духовнику Лавры о. Кассиану, Афонскому монаху, за духовным утешением. Рассказал ему свое настроение. Смотрю, вместо утешения он сам плачет. На следующий день он покинул Лавру, тайно и выехал в г. Вильно. Слышно было позднее, что он через Литву и Германию уехал на Афон в Грецию.

Мое пребывание в Лавре было опасным. Я решил пробираться в Варшаву, где были моя квартира и вещи. Нужно было переходить тайно советско-немецкую границу по реке Буг. Я имел в виду перейти возле Яблочинского монастыря, где меня многие жители знали. На всякий случай я взял пропуск из сельсовета в Почаеве в этот монастырь. В дороге он мне пригодился.

Простившись с архимандритами Пантелеимоном и Вениамином, помолившись у Святой Иконы Богоматери и у мощей Святого преподобного Иова Почаевского, я отправился в путь. На прощанье подарил о. Вениамину свой фотографический аппарат и золотые рубли, которые не хотел иметь при себе. Из Почаева ехал автобусом, переполненном почаевскими жидами, а из Кременца в Брест поездом. Ночевал в Ковеле на вокзале вместе с большей толпой беженцев поляков с малыми детьми. Везде: в Почаеве, Кременце, Бресте в пути я насмотрелся на дерзкое поведение молодых израэлитов. Они держали себя нагло, вызывающе. Резко переменилось это племя к худшему при большевиках. В Польше они не были такими. Где могли, старались прибирать власть к своим рукам.

В селе Збунине и в Дубице меня арестовали, но пропуск из Почаева меня выручил. В условленное время поздним темным осенним вечером меня перевезли на лодке барышни из села Дубицы, монастырские певчие, которые меня знали. Страшно было на реке. Думалось: а вот заметят советские пограничники, осветят ракетой место и расстреляют. Молился Богу. К противоположному берегу причалили благополучно. Я вышел из лодки, а перевозившие меня две барышни возвратились в село. Страшная и рискованная переправа сошла благополучно. Господь сохранил от напасти.

В селе Новоселки переночевал у монастырского диакона, где его матушка высушила мое мокрое платье. На следующий день утром с о. диаконом я пришел в монастырь. В монастыре стояла немецкая пограничная стража. Дежурный немец патруль у ворот монастыря отдал нам честь, в монастыре, как дома. Радость и благодарение Богу. Настоятель монастыря, его наместник и братия — мои друзья. Но они не знали, откуда я пришел. Я боялся немцев и поспешил уехать в Варшаву. Железнодорожная станция находилась приблизительно в 20-ти километрах от меня и пришлось мне ехать туда на нанятой подводе. До войны монастырская станция находилась через р. Буг, но теперь там были большевики.

Бывшая красавица Варшава произвела на меня жалкое впечатление: многие дома разрушены, другие стояли без крыш и окон; трамваи, извозчики и такси не курсировали. Тротуары были заполнены пешеходами. С вокзала я шел пешком, а чемодан отдал везти на тележке жидкам. Они и скрылись в толпе с моим чемоданом. Остался я без вещей. Обидно было — всю дорогу его вез, а почти дома обокрали.

Митрополичий дом и кафедральный собор стояли невредимы. Встретил друзей, знакомых. Рассказывали мне, что во время боев они сидели в пещерной церкви под собором несколько дней без еды и воды. Моя квартира в интернате была занята пострадавшими от войны. Я зашел к митрополиту. Он принял меня с радостью, по-отечески и предложил мне поселиться в митрополичем доме, чем я с благодарностью воспользовался. На обеды он звал меня к себе. В это время я был безработным архимандритом. Мое прежнее положение при интернате было потеряно. Университет стоял закрытым, а часть его сожжена. Немцы не позволяли полякам открывать школы, с продуктами было плохо.

Арест Митрополита.

Вскоре как я приехал в Варшаву, это было в половине ноября 1939 года, немецкое ГЕСТАПО (военная жандармерия) вызывало Митрополита на допросы. Поводом для этого были ябеды на него со стороны русских организаций, которые были недовольны им и его деятельностью, как главы Автокефальной Православной Церкви в Польше. Одной из таких организаций было “Братство Ревнителей Православия,” учрежденное наспех и возглавленное профессором богословского факультета, которого митрополит выписал из Болгарии и устроил на профессорскую кафедру. Об этом сказал мне сам этот профессор, за что я обиделся на него и прекратил с ним знакомство, хотя он был моим профессорам. Человеческой подлости я не терпел. Русские эмигрантские круги в Варшаве действовали против митрополита Дионисия, желая иметь своим митрополитом Серафима Берлинского и Германского, немца, принадлежащего к Русской Церкви Заграницей. При помощи немецкого ГЕСТАПО они надеялись достигнуть своей цели.

Немцы искали и других поводов. После продолжительных допросов и мучений митрополита Дионисия посадили под домашний арест в его квартире, а келейника Игоря, студента богослова, назначили телохранителем и стражем. Этот постарался выслужиться немцам и строго держал своего митрополита. Впоследствии этот студент был рукоположен во священника митрополитом Берлинским Серафимом и мне рассказывал, что он так ненавидел митрополита Дионисия, что готов был своею рукою застрелить его. А этот же митрополит много помогал ему материально и считал его своим верным слугой. Как легко можно ошибаться в людях. Иерей Игорь очутился в США и служил там в Американской митрополии.

ГЕСТАПО, посадивши митрополита Дионисия под домашний арест, предъявили ему условие: отречься от митрополичьей кафедры в Варшаве или отправиться в концентрационный лагерь в Дахау. Дахау — был самый мучительный лагерь. Редко кто выходил живым оттуда. Митрополит предпочел отказаться от своей Митрополии и передать ее Серафиму (Лядэ). За это немцы разрешали ему поселиться на своей даче в Отвоцке, как частному лицу. Свой отказ м. Дионисий написал письменно и передал ГЕСТАПО. Как будто м. Серафим этого и ожидал. Не знал этого митрополит Дионисий, когда с любовью принимал своего соперника в Варшаве в октябре месяце и подарил ему драгоценную панагию. Русские эмигрантские круги в Варшаве торжествовали свою победу — добились своего.

Немцы освободили митр. Дионисия из-под ареста и велели ему немедленно выехать в Отвоцк (дачный город в 30-ти километрах от Варшавы). Келейник его Игорь куда-то сбежал.

Отъезд Митрополита Дионисия произошел в трогательной обстановке. В сопровождении иподиаконов в облачении он вошел в Пещерную церковь кафедрального собора без славы и мантии и направился в алтарь. Там молился некоторое время. Митрополичий хор пел ирмосы Великой субботы: “Волною морскою.” Пели тихо и торжественно. Митрополит вышел из алтаря и начал благословлять подводивших к нему за благословением. Многие плакали. В церкви собралось несколько десятков прихожан, хористы, духовенство. Благословивши всех, Митрополит тихо вышел из церкви в сопровождении иподиаконов. Сел в свой автомобиль, и его верный шофер поляк увез его в Отвоцк. Все почувствовали себя сиротами.

Вскоре, после отъезда митр. Дионисия, ГЕСТАПО арестовало секретаря его С. П. Юденко и правителя дел Синода Рошицкого. Обоих увезли в концлагерь в Дахау, где они и погибли. Секретарь духовной консистории скрылся в Яблочинском монастыре. Отсюда он перешел нелегально границу на советскую сторону и поселился у своих друзей в Кременце. С ним был вместе помощник митрополита по кафедре пастырского богословия в университете. Последний возвратился в Варшаву по окончании войны и занимал должность в коммунистическом министерстве по вероисповедным делам. Умело приспособился.

Митрополит Серафим долго не приезжал в Варшаву, чтобы возглавить Митрополию после митрополита Дионисия. Церковная жизнь протекала по заведенному порядку. Я оставался без назначения и службы. Жил на свои средства у друзей на квартире. Меня, бездомного, приютил архимандрит Филофей, ключарь кафедрального собора.

Перед праздниками Рождества Христова приехали в Варшаву из Яблочинского монастыря архимандриты Митрофан и Мстислав, оба мои друзья. Они пригласили меня переехать на жительство в эту святую обитель. С радостью я принял приглашение, и с ними вместе уехал из Варшавы. Мне было хорошо там. Монахи, ежедневные Богослужения, интеллигентное общество: епископ Тимофей, упомянутые архимандриты, поэт Вадимов — Лисовский и др. В монастыре электричества не было. Свои келии освещали лампадами и свечами. Длинными вечерами собирались в келии еп. Тимофея и там проводили время. Иногда играли в преферанс. Учили меня, но из этого ничего не вышло. Днем выходили по колена в снегу рубить и пилить деревья возле монастыря для кухни и келий. Мороз был сильный. Я простудился и заболел. Болел также и секретарь Варшавской Духовной консистории Р. А. Кикец. Врачей не было, так и лежали в постели без лечения. Пища монастырская скудная, постная, но несмотря на все это, я чувствовал себя счастливым.

В монастыре стояла немецкая пограничная стража. При переходе границы по реке Буг ловили евреев, привозили в участок, делали обыски и куда-то отправляли. А молодых евреек насиловали. Братия боялась немцев, хотя они не трогали.

В марте нового 1940 года я получил письмо от благочинного из Грубешова, прот. Григория Митюка, который после войны был рукоположен во епископа Канады для Украинской Церкви и был избран ее Митрополитом. Тогда он еще был скромным батюшкой. В письме сообщалось, что Митрополит Серафим в Варшаве назначил меня настоятелем прихода в Турковичах, это неожиданное назначение обрадовало меня. Немедленно я собрался и уехал из монастыря. Турковичи были хорошо известны, где я служил в 1932 году, о чем уже было описано раньше.

С трудом из-за бездорожья я добрался до любимых моих Туркович. Мои бывшие прихожане встретили меня радостно и с удивлением от неожиданности. Церковь на кладбище и колокольную разрушили поляки в 1938 г. Наши богослужения уже совершались в древней церкви в ограде бывшего Турковицкого монастыря. Там же в монастыре, в притчевом доме находилась и моя квартира. Я застал пять наших монахинь во главе с настоятельницей Магдалиной. Они начали организовывать женский монастырь, но корпуса занимали католические польские монахини и их детский приют. Они злобно посматривали на нас, но молчали. Мы их не трогали.

Старинная 500-летней давности церковь в Турковицком монастыре. Во время немецкой оккупации в ней совершали Богослужения.

В Турковичах я принялся за работу восстановления нашего монастыря. Начало было положено прибывшими монахинями и настоятельницей. С ней вместе мы исходатайствовали от немецкого уездного начальника участок земли под огород в монастыре, который распахали и посадили овощи и картофель. Монахини обзавелись хозяйствам. Наш монастырь становился на ноги. Свои церковные доходы я отдавал в пользу монастыря. В начале весны прибыли новые монахини. В нашем монастыре уже жило двенадцать инокинь. Турковичане были довольны и помогали нам.

Известность нашего монастыря распространилась в округе и даже дошла до Берлина. В наш монастырь немцы прислали несколько десятков беженцев галичан из советской зоны. Их устроили в корпусе польских монахинь. Наши монахини им помогали, как могли. Беженцы долго не задержались и уехали в разные стороны.

После отъезда беженцев немцы прислали в наш монастырь большую группу евреев, которых поместили в б. Народном доме. Их гоняли на тяжелые мелиорационные работы по урегулированию русла реки Гучвы. Это были жертвы немецкой политики по отношению к евреям. Через месяц их угнали куда-то.

Без “гостей” наш монастырь не оставался. После евреев приехали к нам украинцы и устроили летний лагерь для молодежи. Они жили в палатках. Вели себя весьма хорошо, и нам приятно было с ними. Польские монахини их боялись. Ежедневно они пели утром и вечером свой гимн, в котором были слова: “Ляхам смерть! смерть жидивсько-московський комуни” и проч. В воскресные дни я служил для них в своей церкви утром обедницы и хор их молодежи пел. К нашим монахиням относились почтительно и хорошо. С ними мы дружили. Они приглашали нас вечерами на свои “ватры” (костры) и представления. При их помощи я поставил большой крест на площади, где стоял разрушенный поляками монастырский собор. Крест поставлен в центре монастыря.

Холмские церковно-общественные деятели испросили у митрополита Дионисия еще до его ареста акт на выделения Холмщины в самостоятельную епархию, каковой она была до Первой мировой войны. Временно управляющим митрополит назначил старейшего священнослужителя протопресвитера о. Левчука. Митрополит Серафим, вступивши в управление Варшавской Митрополией, не признал самостоятельности, Холмской епархии и посещал ее приходы: Холм и Грубешов. Его встречали торжественно, как епископа, а как митрополита для Холмщины не признали. Тем временем церковные деятели выставили кандидатуру архим. Афанасия во епископа для Холмщины. Митрополит Серафим отказался содействовать в этом важном деле, мотивируя тем, что архим. Афанасий не украинец и предлагал своего кандидат игумена Александра Ловчего, служившего в Германии. Холмщаки не приняли этой кандидатуры, вследствие чего вопрос о хиротонии епископа для Холмщины повис в воздухе.

Инициативу возглавления Холмской епархии взяли в свои руки украинские политические деятели в Холме и Кракове, которые избрали во епископа профессора Ивана Огиенко. Эту кандидатуру поддержал Грубешовский благочинный прот. Г. Митюк и некоторые украинствующие священники Холмщины. Для популярности Огиенко приглашали в Холм и Грубешов, где он читал свои лекции народу. Этот кандидат был широко известен, как украинский патриот и самостийник, в прошлом — министр Украинской республики в 1919 году. Среди украинцев он был популярен. Церковностью не отличался.

С митроп. Серафимом украинские деятели не согласовывали кандидатуры проф. Огиенка. Они вошли в контакт с высшими немецкими властями, требуя от них возвращения из ссылки митрополита Дионисия и удаления м. Серафима. Немецкое руководство затевало войну с большевиками и удовлетворило требование украинцев в надежде на их помощь во время войны. В сентябре 1940 года митроп. Дионисий был возвращен на свою кафедру, а митр. Серафиму приказано немедленно покинуть Варшаву. Получилось так что украинцы выручили митроп. Дионисия из ссылки в то время, как русские его туда загнали доносами и ябедами. В угоду украинцам, его выручившим, митр. Дионисий рукоположил во епископа проф. Огиенко и второго украинца — архим. Палладия Видыбида-Руденко. Для Варшавы себе в викария он хотел рукоположить во епископа архим. Афанасия, но тот решительно отказался от этого.

Проф. Огиенко спешно постригли в монашество с именем Иллариона в Яблочинском монастыре, рукоположили во иеродиакона и иеромонаха с возведением в сан архимандрита. Все эти степени он прошел в одну неделю. Постригал и рукополагал епископ Тимофей. Вряд ли такой случай был когда-либо в истории Православной Церкви на Руси.

Торжественная хиротония во епископа для Холмщины архим. Иллариона состоялась в Холме в кафедральном соборе, а хиротонию возглавил митр. Дионисий в сослужении архиеп. Чешского Савватия (Константинопольской патриархии) и еп. Тимофея. На торжество собралось много духовенства и масса народа. Украинские деятели объявили это событие своим национальным праздником. После хиротонии состоялся многолюдный банкет в огромном заде архиерейского Дома. Произнесено было много речей по случаю этого события и похвал в адрес нового архиепископа Холмского и Подляшского. В тот же день митроп. Дионисий возвел его в сан архиепископа за литургией.

Духовенство Холмщины и население опасались, что новый холмский архипастырь займет крайний украинский курс для украинизации Богослужения. Но он этого не сделал. Недовольны были этим украинские деятели и организовали из школьной молодежи демонстрацию против него с плакатами: “Гэть с москалями!” Илларион возмущался, но своей тактики не переменил.

Ко мне и к нашему Турковицкому монастырю он относился хорошо. Выхлопотал от немцев для монастыря денежное пособие, а меня принимал у себя весьма гостеприимно, предоставляя мне ночлег в своих архиерейских покоях. В 1941 году приезжал в Турковичи на отпуст и возглавил Богослужение. На этом празднике была масса богомольцев и до сотни духовенства. В это время немецкие войска занимали Украину и приближались к Москве. Украинцы помышляли о свободной Украине. На Холмщине они делали высокие насыпи на кладбищах и ставили на них кресты в память погибших за незалежнистъ Украины. В Турковичах тоже насыпали такую могилу.

Начало немецко-советской войны 20 июня 1941 года мы пережили без особого волнения. На наших глазах немецкие танки и аэропланы двигались против советских войск, которые отступали. Сотни тысяч красноармейцев немцы брали в плен и загоняли за колючую проволоку в лагерях. Масса пленных погибала от голода, а поздней осенью от холода.

Немцы прогнали большевиков и освободили монастыри на Волыни. Некоторые монахини из нашего Турковицкого монастыря, в том числе и игуменья его Магдалина, покинули Турковичи и уехали в свои монастыри на Волыни. Двух монахинь архиеп. Илларион забрал в свой архиерейский дом вести хозяйство. В Турковицком монастыре осталось лишь четыре монахини. Созидаемый нашими заботами монастырь умалялся и терял свое значение. Скорбели турковичане, скорбел и я. С ужасом мы увидели, что будущности наш монастырь не имеет. Поляки брали верх.

К концу года меня стали беспокоить члены Белорусского церковного комитета из Варшавы, настаивая на том, чтобы я отправился в Белоруссию на епископство. Я начал серьезно над этим думать, но жалел оставлять Турковичи. Здесь было потрачено мною столько энергии и трудов, что нельзя было забыть. Но видя, как наше церковное дело начинает чахнуть, я согласился поехать в Белоруссию не для епископства, а навестить своих родных и побывать на родине. Поехал с этим к архиепископу Иллариону в Холм, рассказал ему свою беду, а он и слушать не хочет, чтобы отпустить меня. —”Вы будете на Украине епископом и Ваша кандидатура выставлена Братством Православных Богословов. А пока это будет, я назначу вас ректором духовной академии в Холме, которую я открываю,” — соблазнял он меня. Я отказался и от епископства и от ректорства, ибо сознавал, что из этого ничего не выйдет.

После долгих рассуждений все же он согласился отпустить меня с условием, чтобы я возвратился на Холмщину. На всякий случай, если меня там задержат, выдал мне отпускную грамоту. С этим я возвратился в Турковичи. На свое место я пригласил своего друга из Яблочинского монастыря архим. Митрофана. Он должен был замещать меня в Турковичах в мое отсутствие. Сам я уехал в Варшаву, отслуживши праздники Рождества Христова. С турковичанами не прощался, полагая, что возвращусь. Однако Господь повел меня иным путем и спас меня от гибели, если бы я оставался в Турковичах.

Еще пока я жил в Турковичах, уже ходили слухи о появлении советских и польских партизан. Постепенно они усиливались. Польские банды нападали на православных и убивали целые семейства. Нападали и на турковичан. Архим. Митрофан уехал из Туркович и прихожане остались без пастыря Для них наступали страшные дни. Православные турковичане гибли от убийц польских партизан. Эта трагедия происходила в 1942-1943 годах, ныне православных в Турковичах нет, одни убиты, а оставшиеся в живых уехали либо в Советский Союз после войны, либо в глубину Польши. Православной Холмской Руси больше не существует.

7. Православная Церковь в Польше.

Турковичи были последним пунктом моей пастырской службы не только на Холмщине, но и в Православной Автокефальной Церкви в Польше. Назначали меня на служение в разные места и на разные должности, но Турковичи я полюбил, потому что там страдал.

В Автокефальной Православной Церкви в Польше я родился духовно, стал ее священнослужителем, служил в ней ревностно по совести и получал награды и отличия. Она была моею духовною матерью, воспитавшей меня в мужа совершенна. Поэтому посвящаю ей несколько строк моего писания.

Эта Церковь начала свое существование после Первой мировой войны в пределах новообразовавшегося независимого Польского государства. Организатором и первым митрополитом ее был бывший архиепископ Минский и Туровский Георгий (Ярошевский), академик, бывший ректор Санкт-Петербургской духовной академии. Его убил из револьвера архимандрит, академик, ректор духовной семинарии Смарагд (Латышенко) 8 февраля 1923 года. На его место был избран Синодом архиепископ Волынский и Кременецкий Дионисий (Валединский). Этот митрополит завершил организацию Церкви и получил автокефалию от Константинопольского патриарха 13 ноября 1924 года. С того времени Православная Церковь в Польше была автокефальной. Митрополит Варшавский и всей Польши носил титул “Блаженнейший.”

Церковь имела пять епархий: Варшавско-Холмская, Волынская, Виленская, Гродненская и Полесская. В каждой епархии существовали монастыри мужские и женские. Всех монастырей было 15. Почаевская Лавра занимала особое место в Церкви. Она имела большое значение для православного населения Польши. Все монастыри имели историческое прошлое.

Для подготовки пастырей были открыты две духовные семинарии: в Вильне и Кременце и богословский факультет Варшавского университета в Варшаве. Кроме того существовали диаконско-псаломщицская школа в Яблочинском монастыре и псаломщицко-регентские курсы в Кременецком монастыре. В Почаевской Лавре была открыта Иноческая школа для монахов. Все эти учебные заведения приготовляли священно- церковно-служителей.

Всенародная перепись населения в Польше, произведенная в 1931 году, указывала на 3.789.000 душ православного населения. Принимая во внимание натуральный рост и недобросовестные махинации переписчиков к началу 1939 года всего православного населения было 5.000.000 человек обоего пола. Приходских и приписных церквей насчитывалось более двух тысяч во всех епархиях, не считая центральных областей Польши, где почти все православные храмы были отняты польскими властями и переделаны на католические костелы или разрушены. На Холмщине было разрушено 113 церквей в июне 1938 года. Таким образом всех церквей в Польше вместе с отобранными и разрушенными около 2.500.

8. Епископ Витебский (1942-1946).

Из Туркович мне предстояло ехать через Варшаву в город Минск, столицу Белоруссии, где создавался церковный центр и находились митрополит Минский и всей Белоруссии Пантелеимон (Рожновский), переселившийся из Жировицкого монастыря, и его викарий епископ Слуцкий Филофей, мой брат по монашескому постригу, недавно хиротонисанный во епископа Слуцкого, прибывший из Варшавы, где он служил постоянно. В сущности он и ожидал меня в Минске. Туда я и должен был ехать.

В то время шла тяжелая немецко-советская война, которая ничего хорошего не предвещала. Немецкая армия оттеснила советские войска далеко в глубь Советского Союза (России) и заняла всю Белоруссию и Украину, угрожая Москве и Ленинграду (С.-Петербургу). В Минске находилось главное управление немцев на всю Белоруссию, так наз. Генеральный комиссариат. Белорусы были завербованы ими, лишь как вспомогательные силы.

Пробыв около месяца в Варшаве, я отправился в Минск в сопровождении двух членов Белорусского Церковного комитета, из коих один хорошо знал немецкий язык, что было важно для меня. Поезда не ходили, а нужно было пробираться в Минск попутными немецкими грузовыми автомобилями. На это путешествие посвятили две недели, задерживаясь на несколько дней в Бресте и Барановичах. Благо, что приютили нас в своем доме в Бресте прот. Митрофан Зноско, а в Барановичах прот. С. Зенкевич. Они облегчили наше путешествие. В пути тогда было тяжело с питанием — продукты трудно было купить.

При въезде в Минск с ужасом мы увидели висевших на столбах людей, которых повесили немцы за шпионаж. По нашей просьбе шофер немец отвез нас в резиденцию митрополита и еп. Филофея. По-видимому, он знал адрес ибо без всякого вопроса доставил нас на место. Владыки жили в зданиях бывшего женского монастыря в центре города. У них остановились и мы. Капитально отремонтированная монастырская церковь служила для наших владык кафедральным собором. При коммунистической власти в ней помещался спортивный клуб. Купола были разрушены.

В Минске все меня интересовало. Я прибыл в запретную страну, которая для нас всех на западе была как бы сказочной страной, откуда никто к нам не мог добраться. Над всеми висел Дамоклов меч, но этим Дамокловым мечом был товарищ Сталин и его коммунистическая диктатура. Но и после его смерти мало что изменилось к лучшему. Я сразу же заметил разницу в одежде жителей под советской властью, их серые и запуганные лица, паническую боязнь в разговоре с другими, оглядывание по сторонам, как бы кто не подслушал, а в общем приветливые, ласковые и симпатичные, к которым сразу же чувствуешь расположение и сочувствие.

Центр города немецкие самолёты частично разбомбили, большие дома стояли без крыш с торчащими железными балками. Остальные дома находились в ветхом состоянии, не ремонтированные и грязные. В них в тесноте ютились жильцы, наши соотечественники, многие верующие православные христиане, которые заполняли открытые церкви и молились. Еврейское население было уничтожено немцами, и их дома стояли пустыми. Говорили, что их было 35 тысяч. Торговли не было. Только открытой была одна частная комиссионная лавка, где можно было купить серебряные ложки и разную посуду, даже золотые царские рубли. Люди продавали, потому что голодали.

Восстановление разрушенной большевиками церковной жизни происходило медленно. Были разные причины тому. Прежде всего не хватало духовенства. В Минске в открытых Церквах служили священники, приехавшие из Виленщины, бывшей под польской властью. В советской Белоруссии всё духовенство было уничтожено. Постаралась в этом коммунистическая советская власть. Необходимо было искать кандидатов и рукополагать их в священный сан, но таковых было мало, да и те были богословски необразованными и ничего не понимали в церковной службе. Еп. Филофей рукополагал и таковых. Как эти священники совершали Богослужение и как пастырствовали, знал один Бог. Верующие молчали и не жаловались, будучи рады и таким.

Вся эта печальная картина представилась мне во всей своей наготе и нищете. Миссионерствовать в таких условиях было трудно. Ко всему прочему вмешивались в церковные дела белорусские активисты, люди не религиозные, а может быть и безбожники. Они пытались навязывать свою волю епископам в Минске. Эти же активисты втягивали и немецкие власти в церковные дела своими ябедами.

Благодаря всяким интригам, митрополит Пантелеимон был отстранен немцами от управления епархией и Митрополией. Это дело было поручено теми же немцами епископу Филофею. Глава Белорусской Церкви, митрополит Пантелеимон, находился не у дел, а еп. Филофей со своими обязанностями не справлялся по своему характеру и нетрудоспособности. В церковных делах замечался застой и беспорядок. Вместо того, чтобы целиком отдаваться церковным делам, еп Филофей терял время на ненужные церковные спевки с певицами и всякие разговоры, на что он был большой охотник. Ко всему тому еще не чужд был карьерных стремлений — мечтал быть митрополитом. И недалеко от этого был.

Митрополит Пантелеимон, проживавший долгое время в Жировицком монастыре, получил от немецких властей разрешение на возглавление Православной Церкви в Белоруссии по ходатайству его друга епископа Венедикта (Бобковского) и на основании представления начальника Минского округа Радыслава Островского, впоследствии президента Белорусской Центральной Рады (вроде премьер министра) под немецкой оккупационной властью. Немецкий генерал комиссар Белоруссии ген. Кубэ (убитый партизанской прислугой), выдавая документ о признании митрополита Пантелеимона возглавителем Православной Церкви в Белоруссии, поставил свои условия:

* считать Белорусскую Православную Церковь автокефальной и национальной и что таково должно быть ее наименование,

* подчиняться ни Москве, ни Варшаве, ни Берлину в церковном отношении,

* пользоваться белорусским языком в церковном управлении, проповеди и преподавании Закона Божия в школах,

* составить статус для этой Церкви.

Немецкий документ об этом признании и этих условиях дан в начале октября 1941 года, когда немецкая армия пожинала плоды своих побед на всех фронтах, как на западе, так и на востоке.

Митрополит Пантелеимон не был администратором и хорошим дипломатом. С 1923 года он прожил в монастырях в Польше на покое до прихода красной армии в сентябре 1939 года, когда немцы разбили Польское государство и разделили его с большевиками. Находясь долгое время на положении заштатного архиерея, он не имел ни опыта, ни знания в деле администрации, а по характеру был прямой и бесхитростный. Это ему много вредило в жизни и его духовной карьере. По своей простоте, забывши о своих обязанностях перед немецкими условиями, он стал поминать за Богослужениями в Минске Московского митрополита Сергия. Немцы поставили ему это в вину и устранили от управления церковными делами, поручив ему составить статус для Церкви в Белоруссии. “

Когда я приехал в Минск, митрополит жаловался и нарекал на свое положение, не скрывая своего недовольства еп. Филофеем. Своих ошибок не сознавал. Просил меня составить порученный ему статут Церкви. Я охотно согласился, чтобы помочь старику. Он дал мне Устав Православной Церкви в Польше, которым я воспользовался при своей работе. В течение нескольких дней я составил статут и передал его митрополиту. Он доволен был и благодарил.

Для решения важных церковных вопросов необходимо было созвать Собор Епископов Белорусской Церкви, каковых было всего три: митрополит Пантелеимон, епископ Венедикт, служивший в Гродно, и епископ Филофей в Минске. Митрополит и еп. Филофей просили меня поехать в Гродно и привезти еп. Венедикта. Для этого исхлопотали в управлении города легковой автомобиль и шофера. Стояла суровая снежная зима, вследствие чего автомобилем ехать по снегу в пути было тяжело. После Божественной литургии в праздник Сретения Господня 2/15 февраля я отправился в дорогу по маршруту Вильно и Гродно. Ночевали в Сморгони (когда-то там была школа для обучения медведей и шуточно называлась Сморгонская академия) у местного настоятеля прихода. Принял он гостеприимно. К утру наш автомобиль замерз и мотор не действовал. Нужно было греть воду и отогревать мотор. Возились с этим долго. После обеда выехали в Вильно и к ночи приехали.

В Свято-Духовом монастыре переночевали. Здесь я посетил своего коллегу по факультету прот. И. Яромолюка, настоятеля Пречистинского собора, которого вскоре немцы расстреляли за то, что укрывал евреев. По причине отсутствия свободного времени я не мог хорошо осмотреть Вильно. Было холодно и морозно. Выехали из Вильно в Гродно, но на полпути завязли в снегу. Должны были изменить маршрут и ехать в гор. Лиду. Переночевали в старом доме у бывшей жидовской корчмы и утром прибыли в Лиду. Тут шофер заявил, что нет больше бензина. Надо просить его у немцев. К счастью, находился в Минске Ермаченко, начальник Белорусского комитета, который вечером помог мне получить бензин. Поздно вечером в тот же день приехали в Гродно и заехали к еп. Венедикту. Он устроил нас на квартиру. Ехали три дня.

Познакомившись с церковными делами и жизнью в Минске, я хотел возвратиться из Гродно в Варшаву и Турковичи на Холмщину. Служить Церкви в такой обстановке мне казалось не по силам. Когда я сказал о своем плане еп. Венедикту, он решительно запротестовал и сказал, что в Минск без меня не поедет. Пришлось мне передумать свой план и отложить поездку в Минск. В Гродно задержались две недели, пока еп. Венедикт готовился. На обратном пути в Минск ехали три дня и ночевали две ночи: в Жировицком монастыре и в г. Слуцке. Озябшими и голодными прибыли на место. Приезду еп. Венедикта митрополит обрадовался, сразу ожил, повеселел, стал сговорчив и ласков. Назавтра же устроили формальное заседание Собора Епископов, а меня пригласили быть секретарем. Заседания начались 3 марта 1942 года на второй неделе великого поста. Утвердили без поправок составленный мною статут Церкви, а затем приступили к назначению на епископские кафедры епископов, коих по статуту насчитывалось шесть: Витебско-Полоцкая, Гродненско-Белостокская, Минско-Вилейская, Могилевско-Мстиславская, Новогрудско-Барановичская и Смоленско-Брянская, впоследствии открыли Гомельско-Мозырскую. Из них пять епархий древние, исторические, а две новые, хотя Новогрудская была древней митрополичьей.

Постановили назначить на Минскую кафедру митрополита Пантелеимона и считать эту кафедру митрополичьей, на Могилевскую — епископа Филофея, на Гродненскую епископа Венедикта, на Смоленскую — вдового протоиерея Симеона Севбо с пострижением в монашество и хиротонией в сан епископа, на Новогрудскую — епископа Вениамина, который в то время занимал Полтавскую кафедру на Украине, на Витебскую — архимандрита Афанасия с хиротонией епископа.

Протокол заседания Собора я записывал, но относительно себя я запротестовал. Последовали уговоры, убеждения и проч. Я упорствовал, мотивируя тем, что намерен возвратиться в Варшаву. Без моего согласия назначили мою хиротонию в ближайшее воскресение — в неделю крестопоклонную, 8 марта по нов. Стилю. Сообщили о хиротонии немецким властям и объявили в местной белорусской газете для общего сведения. Об этом я ничего не знал. Получилось по пословице: “Без меня, меня ... хиротонисали.”

Мое упорство было сломлено в субботу накануне назначенной хиротонии. Перекрестившись и отдавшись воле Божией, я сказал владыкам: “Не моя, Господи, а Твоя воля да будет!” Мое долго продолжавшееся несогласие на хиротонию заставило владык совершить чин наречения в день рукоположения на часах. Нарекли меня епископом для города Витебска. Вслед за наречением во время литургии на Малом входе хиротонисали меня во епископа. Так как моя хиротония совпала с неделей крестопоклонной, то усмотрел я в том предзнаменование об ожидавших меня страданиях во время моего архипастырского служения, о чем я и указал в своем слове при наречении. Это осуществилось.

В тот же день вечером советские аэропланы впервые бомбили Минск. Несколько бомб разорвалось возле митрополичьего собора и архиерейской резиденции. Таким образом советы приветствовали мою епископскую хиротонию. После этого больше не бомбардировали города.

Витебско-Полоцкая епархия, на которую меня назначили и хиротонисали, искони называлась Полоцкой и была самой древней, основанной в 992 году. До 1918 года, т.е. до коммунистической революции в России, в епархии насчитывалось 514 церквей и 235 часовен, а также 6 мужских и женских монастырей. После 1918 года огромное большинство этих храмов было разрушено безбожниками и переделано на театры или склады. Такое же опустение было произведено и в других епархиях Советской Белоруссии. В Минске, Витебске и Могилеве кафедральные соборы были разрушены, закрыты также и монастыри. Мне предстояло наново все разрушенное восстанавливать, а также крестить некрещеных, а их были тысячи. Нужны бы священники, а кандидатов для священства не было. Нужно было их искать, а также духовно и богословски приготовлять.

Но я не боялся такой миссионерской работы: она меня привлекала.

Возглавление Новогрудской Епархии.

На Соборе епископы назначили меня временно управляющим Ногрудско-Барановичской епархией до предполагавшегося приезда епископа Вениамина. Эта епархия состояла из старых организованных приходов, сохранившихся со старых времен благодаря тому, что находились в границах Польского государства до сентября 1939 года. Епархия была учреждена белорусскими епископами в марте 1942 года. До этого территория ее входила частично в Гродненскую и частично в Виленскую, а также в Полесскую епархии.

Резиденция для епископа Новогрудской епархии была в Жировицком монастыре. Сюда я и приехал перед Пасхой. По пути из Минска вместе с архиеп. Филофеем я заехал в Варшаву, забрал свои вещи в Турковичах, где застал архимандрита Митрофона на своем месте, и направился в Жировицы. Интересно и страшно было ехать в санях через дремучий лес из Ивацевич в монастырь. В лесу встречал я советских партизан, но не трогали меня и моего возницу. Страстные дни перед Пасхой и светлую седмицу я служил в монастырском Свято-Успенском величественном соборе, где находилась в иконостасе возле царских врат Жировицкая чудотворная икона Божией Матери, перед Которой благоговели в историческое время польские короли и запрещали жидам селиться в местечке Жировици.

Циркулярно из монастыря я известил духовенство епархии о своем назначении и прибытии в монастырь. Ближайшие о.о. благочинные приезжали представляться мне. Меня никогда не видели и не знали в епархии. По этой причине происходили недоразумения, когда приезжавшие благочинные принимали моего секретаря свящ. П. Кирик,; безбородого, за епископа и просили его благословения. Ошибка быстро выяснялась, производя конфуз у обоих.

Монастырь имел мало братии, но Богослужения совершались ежедневно утром и вечером. Я чувствовал себя хорошо в монастырской обстановке. Во все воскресные и праздничные дни я совершал Богослужения в соборе при переполненном храме. Не пропускал Богослужения без проповеди. Проповедовал на белорусском языке. Первое время мне нелегко было переключаться с украинского языка в Турковичах на белорусский, хотя последний был моим родным языком с детства. Но вскоре это наладилось.

Моя тихая монастырская жизнь нарушилась, когда в окрестностях монастыря появились советские партизаны, начали нападать ночью на деревни. Особенно положение осложнилось в монастыре, когда из Жировиц выехал в Слоним полицейский отряд и оставил беззащитным монастырь. Несколько ночей я провел на чердаке монастырского собора, боясь партизан, но вскоре вынужден был переселиться в город Слоним (10 километров от Жировиц). Большие отряды полиции и немецкой жандармерии охраняли этот город. Мне предоставили помещение в старой и грязной гостинице. Большой собор в Слониме был разрушен во время немецко-советских боев, а наши Богослужения совершались в католическом храме, переделанном на церковь. Странно было видеть в православием храме огромные статуи католических святых высоко на карнизах, но мы не обращали на это внимания. Я служил в воскресные дни и в праздники в этом храме. В нем Богослужения бывали ежедневно ради меня.

Все еврейское население Слонима находилось в гетто. Несколько человек из гетто называли себя христианами. Я просил немецкого гэбитскоммисара отпустить их из гетто на свободу. Комиссар ответил мне: “Мы боремся не с христианами, а с иудеями, а иудеям — место в земле!” При этом он показал пальцем вниз. Разговор в таком случае нельзя было вести с успехом. Одна старая еврейка христианка исповедовалась и причащалась в Жировицком монастыре, избежавши гетто, и куда-то ушла. Судьбы ее никто не узнал. Пока я жил в Слониме, всех насельников гетто вывезли за город и расстреляли немцы. В течение целого дня совершалось это немецкое злодеяние.

Оставаться в Слониме и жить в нем без надежды на скорое возвращение в Жировицкий монастырь мне было не под силу, да и не было смысла. Предо мною стояла важная задача установить постоянную резиденцию для епископа Новогрудской епархии. Сперва я имел намерение это установить в г. Барановичах, где была узловая железнодорожная станция и два вокзала, но начальник города националист белорус ответил моему секретарю: “У меня в городе есть своих два попа, а больше не надо…” Этот националист, Соболевский, известен был как буддист и христианский атеист. После такого отношения городского головы к моей идее мне пришлось остановиться на устройстве резиденции в гор. Новогрудке, историческом церковном центре, где в течение около двухсот лет находилась кафедра Литовских митрополитов. После подготовительных работ и произведенного ремонта церковного дома в Новогрудке я переехал из Слонима в этот город. Большой двухэтажный дом, бывший монастырь, находился при Свято-Николаевском соборе, который и стал моим кафедральным храмом. Здесь я организовал духовную консисторию из местного духовенства и открыл псаломщицко-пастырские курсы для подготовки церковнослужителей. Проектировал открыть духовную семинарию и подготовил программу для обучения, но немецкие власти не дали разрешения.

Действия советских партизан усиливались. В их руках находились многие деревни и леса Новогрудчины и Слонимщины. Налибоцкая пуща стала их как бы резиденцией. Оттуда они делали свои операции. Железные дороги минировали, грабили священников, некоторых убивали, наводили террор. В течение короткого времени они убили 15 хороших пастырей. Причины убийства не выяснены. Епархия от них страдала. Страдал и я, переживая все бедствия духовенства, особенно на селах. Ко мне приезжали священники в лаптях, потому что партизаны забирали у них сапоги. Сельские приходы я не мог посещать, но служил в городах: Новогрудке, Барановичах, Новоельне, Столицах, посетил Новый и Старый Свержень, служил в гор. Несвиже, своем родном городе в праздник Рождества Богородицы, день своего рождения. Другие местности было рискованно для жизни посетить архипастырским визитом. Было грозное и тяжелое время.

В это время немецкие гэбитскоммиссары в городах Новогрудке и Барановичах пытались использовать меня для своих целей. Барановичский комиссар предлагал мне служить по новому календарю, переносить все праздники с седмичных дней на воскресенья, возносить имя Гитлера за Богослужениями, посещать приходы и проповедовать, что немцы не отступают, а сокращают фронт по стратегическим соображениям. Все эти предложения я решительно отверг с риском для своей свободы. Бог хранил и сошло без трагедии. Новогрудский гэбитскомиссар требовал от меня моей подписи на его воззвании к партизанам сдаваться в плен с оружием, за что будут помилованы, и раздавать эти воззвания в церкви, предварительно прочитавши их с церковного амвона. И это предложение я отверг, не желая себя и духовенство подвергать опасности. Новогрудский гэбиттскомисар оказался хорошим человеком, который спас мою жизнь, о чем скажу ниже.

В марте 1944 года в Новогрудок приехали донские и кубанские казаки со своей родины, как беженцы. Направило их сюда немецкое правительстве по договору с генералом Красновым. Они прибыли на своих подводах с женами и детьми. В Новогрудке устроился их штаб во главе с атаманом Павловым, а в деревнях разместились отряды и назвали себя станицами. Их цель была — борьба с партизанами. С казаками приехали священники, которые пастырски обслуживали казаков. По их просьбе всех священников я принял в свою архиерейскую юрисдикцию. Однако, не желая заниматься их делами, я утвердил избранного ими благочинного прот. В. Григорьева, которому поучил церковно-административные функции для казачьего духовенства.

Казаки успешно справлялись с партизанами и отогнали их из окрестностей Новогрудка. Но был убит по ошибке своими атаман Павлов. Я отпевал его в своем кафедральном соборе и сопровождал на кладбище, которое находилось недалеко от собора в городе. Казаки его оплакивали. На место убитого был назначен атаманом Даманов. Жена и дети атамана Павлова очутились в Буэнос-Айресе (Аргентина), куда они эмигрировали из Австрии после войны в 1948 году. Атамана Даманова англичане выдали большевикам вместе с 2.000 офицеров. Там они все погибли, а Даманов был повешен в Москве.

В Новогрудчине, как равно и во всей Белоруссии, да и не только здесь, но и во всей Европе, было весьма неспокойно вследствие войны. Тяжело это переживала белорусская деревня. В ожидании защиты от Бога жители деревень в окрестностях Новогрудка в одну ночь сооружали деревянные кресты и ставили их на окраинах своих деревень. Моё духовенство кафедрального собора почти ежедневно выезжало освящать эти кресты.

По Церковным делам мне приходилось ездить поездами из Новогрудка в Минск. Такие поездки сопровождались большим риском для жизни. Иногда поезд двигался медленно по взорванным рельсам. Могли быть также обстрелы из пулеметов партизанами. Все это имелось в виду.

В сентябре 1942 года в Минске состоялся Церковный Собор из избранных представителей духовенства и мирян. Этот Собор был созван по требованию немецкого генерального комиссара Белоруссии для объявления автокефалии Белорусской Православной Церкви. Воодушевил на это немцев белорусский актив в Минске, состоящий из пяти-шести человек, имевших доверие немцев. Но съехавшиеся на Собор делегаты не провозгласили незаконно автокефалии, только лишь утвердили статут для этой Церкви. Объявление автокефалии отложили до благоприятных канонических условий после войны и независимости Белоруссии. Немцы примирились с этим, не интересуясь этим делом.

Когда происходил Церковный собор, то митрополит Пантелеимон находился в немецкой ссылке в бывшем монастыре Ляды в 30-ти километрах от Минска. От него потребовали полномочие архиеп. Филофею, как своему заместителю. Митрополит это полномочие выдал под угрозой. Отсюда его вскоре перевезли в гор. Вилейку и поместили в доме священника. Перед Пасхой 1943 года по требованию нас, трех епископов: Филофея, Стефана (Севбо) и меня немцы возвратили его в Минск, благодаря чему мы составили заседание Синода под председательством митрополита. Немцы тогда уже шли на уступки, потому что их успехи на советском фронте потерпели фиаско. Состоявшийся Церковный собор в 1942 году перестал всех интересовать. О нем замолчали даже белорусские активисты. Создавалось впечатление, что этого Собора как будто и не было,

В мае 1944 года немецкий генеральный комиссар потребовал созвать Собор Епископов Белоруссии для осуждения якобы незаконных выборов в Москве патриарха Сергия. Епископы съехались в начале мая и заседали несколько дней. Почетным гостем на Соборе был президент Белорусской Центральной Рады Радыслав Осторовский. Он же был главным стержнем созыва этого Собора. На Собор были приглашены не только белорусские епископы, но и из Пинска и Бреста, не входившие в состав Белорусской Церкви. Собор этот вынес свое постановление относительно Московского патриарха Сергия, немецкие власти удовлетворились и даже подписывавшего постановление епископа фотографировали, придавая этому большое значение. На этом дело и окончилось. Усвоивши митроп. Пантелеимону титул “Блаженнейшего” (титул патриарший), Собор закрылся. Архиереи поспешно разъехались в свои епархии, потому что быстро подвигался фронт с востока к западу угрожал Минску и прочим городам. Украина уже была занята советскими войсками. Это угрожало и Белоруссии. Немцы отступали. Их теснили с Востока и Запада.