Томас Мертон

НЕНАСИЛЬСТВЕННОЕ СОПРОТИВЛЕНИЕ ГИТЛЕРУ В ДАНИИ

Одним из редких проблесков человечности и разума, в подробно описанной истории реализации программы Эйхмана по уничтожению евреев явилось, как было отмечено в недавней серии статей Ханны Арандт в "Нью-Йоркере", ненасильственное сопротивление всей Дании против нацистского государства с его политикой геноцида. Датчане были не единственной европейской нацией, несогласной с Гитлером, но это была единственная нация, которая выразила явный, официальный и успешный протест. Здесь очень важны именно прилагательные. Сопротивление было успешным потому, что оно было явным и официальным, а также потому, что оно практически было всеобщим. Все датчане просто отказались сотрудничать с нацистами, постоянно и эффективно сопротивляясь каждой акции нацистов против евреев, с помощью ненасильственного протеста. При этом они даже не нуждались в организации, подготовке или какой-то особой активности: просто единогласно и успешно они выражали словом и делом силу своих внутренних моральных убеждений. Эти моральные убеждения не были чем-то героическим или особенным. Существенно то, что они были обычными.

Конечно, были ловкие завуалированные отказы со стороны и других наций. В особенности, со стороны итальянцев, которые внешне соглашаясь с политикой Гитлера, на деле часто помогали евреям избегать ареста или совершать побеги из незапертых грузовиков. Датчане же, начиная с короля, официально и публично отвергли эту политику и сопротивлялись ей открыто, спокойно и убежденно, чем поколебали мораль оккупировавших страну немецких войск и эсэсовцев, изменив их взгляды на еврейский вопрос.

Когда немцы в первый раз заговорили с датчанами о сегрегации евреев, предлагая ввести желтый значок, официальные власти ответили, что король Дании будет первым, кто его наденет, и что введение каких-либо антиеврейских мер немедленно приведет к их отставке.

В то же самое время датчане отказались различать датских и недатских евреев. Следует сказать, что они приняли немецких еврейских эмигрантов под свою защиту и отказались депортировать их обратно в Германию - акт, который значительно подорвал эффективность мер Эйхмана и задержал антиеврейские операции в Дании до 1943 года, когда Гитлер лично приказал, чтобы "окончательное

"День за днем" № 7/27/, ноябрь 1989 г.

Глава из книги Thomas Merton. The Nonviolent Alternative. New York. 1981.

Перевод с английского Е.Широковой.

- 28 -

"решение" было осуществлено без дальнейших отсрочек. Датчане ответили забастовками, отказами ремонтировать немецкие корабли в своих доках, а также демонстрациями протеста. Тогда немцы ввели военное положение, но к тому моменту стало ясно, что и сами немецкие власти в Дании стали уже другими. Им "больше нельзя было доверять". Они отказывались сотрудничать в ликвидации евреев, - конечно, не при помощи открытого протеста, но задержками, увертками, завуалированными отказами и увеличением бюрократических препон. Эйхман был вынужден направить туда "специалиста", но в то же самое время делал очень существенную уступку: евреи из Дании могли быть отправлены только в Терезиенштадт, "мягкий" лагерь для привелигированных евреев. В конце концов, специальный отряд полиции, присланный прямо из Германии, был предупрежден офицерами СС в Дании, что датская полиция будет, возможно, сопротивляться попытками взять евреев силой, а сражения между немцами и датчанами допустить нельзя. Тем временем евреев предупредили, и многие из них ушли в подполье, разумеется с помощью дружественных датчан. Состоятельные датские граждане собирали деньги, чтобы заплатить за переправку около шести тысяч евреев в Швецию, которая предоставляла им убежище, защиту и право на труд. Сотни датчан кооперировались для переправки евреев в Швецию на маленьких лодках. Половина датских евреев оставалась в безопасности - в подполье, до конца войны. Около пятисот евреев, которые были все же арестованы в Дании, были отправлены в Терезиенштадт и жили в сравнительно хороших условиях: только сорок восемь из них умерло, большинство по естественным причинам.

Датчане, конечно были не единственной европейской нацией, которая более или менее не одобряла "решение", предназначенное Гитлером для евреев. Но это был единственный народ, который как один выразил целенаправленный моральный протест этой политике. Другие нация оставили свое недовольство при себе. Они считали, что достаточно "сердечно симпатизировать" евреям и, во многих конкретных случаях, реально помогать. Но не нужно забывать, что вообще говоря, евреям помогали со значительной выгодой для себя. Сколько евреев во Франции, Голландии, Венгрии и т. п. отдали состояния на официальные разрешения, подкупы, перевозку, защиту и все же не избежали трагической участи!

История, рассказанная Ханной Арандт /впрочем, так все рассказывают/, становится кошмаром оттого, что другие люди во многом точно также, как и мы, претендующие на то, чтобы быть христианами или, по крайней мере, жить в согласии с гуманитарными принципами, теоретически близкими христианской этике, эти другие люди могли давать рационалистические объяснения сознательному, непрерывному и полному участию в действиях, которые, как мы теперь видим, были не только преступными, но и дьявольскими. Большинство из этих рассуждений пришли, возможно к обычной полуправде: "Что ты можешь сделать? Нет другого выхода, это необходимое зло. Правда, мы сознаем, что такие действия во многих случаях "неприятны". Нам ненавистно то, что мы долены делать, но те, кто наверху, знают лучше. Это для общего блага. Индивидуальная совесть должна быть забыта, когда общее благо в опасности. Наш долг - повиноваться. Ответственность за эти меры лежит на других. ... и т. д."

Странно, что датское исключение, на первый взгляд, смягчая абсолютный ужас этой истории, в действительности усиливает кошмарный эффект невероятности, датчане даже не изобрели особого ненасильственного сопротивления. Они просто поступали согласно обычным убеждениям, которыми теоретически обладал каждый в

- 29 -

Европе, но которым по какой-то причине никто не следовал. Какой контраст! Почему события, так просто и естественно происшедшие в Дании, не произошли с другими так называемыми христианскими нациями Запада столь же просто и естественно?

Очевидно, простого ответа нет. Из этих событий даже не следует, что датчане – люди большей веры или более глубокого благочестия, чем другие европейцы.

Датчане оказались способными сделать то, что они сделали, потому, что они могли принимать решения, основанные на убеждениях, с которыми они все соглашались, и которые соответствовали внутренней сущности человеческой природы, также, как и основному Божьему Закону в Ветхом Завете и в Евангелии: возлюби ближнего своего, как самого себя. Датчане сопротивлялись жестокому идиотизму нацистского антисемитизма потому, что эта истина была важна им. И потому, что они были готовы в совместных единодушных действиях рисковать своими жизнями за эту истину. Одним словом, такие действия становятся возможными там, где основные истины принимаются близко к сердцу.

- 68 -

ПИСЬМО Э. ЛЕВИНСКАСА К Н.ГУСЕВУ /x/

Литва, г. Жагари.

10.06.1958.

...Николай Николаевич, часто люди, когда говоришь с ними о том, что зло можно победить только добром, что не надо противиться злу злом, насилием, выставляют благо другого человека, человека ни в чем не повинного, слабого, на которого напал хулиган, разбойник и хочет убить его или сделать ему зло. "Неужели и тогда нельзя противиться злу насилием, неужели и тогда будет грех, если убьешь такого хулигана, разбойника?" - с недоумением спрашивают многие люди. И когда таким людям говоришь, что при каких бы то ни было обстоятельствах убить человека, хотя и самого страшного разбойника, всегда будет грех, и что поэтому истинный христианин, стремясь к бесконечному нравственному идеалу, не может ни в коем случае противиться злу насилием, что в крайнем случае, желая защитить или спасти невинного слабого человека, он может только прикрыть его своим телом, так как непоколебимо он сознает, что лучше отдать для блага ближнего свою жизнь, чем, спасая его от разбойника или убийцы насилием, стать насильником или убийцей самому, - когда это говоришь таким людям, непробудившимся к духовной жизни людям, то они большей частью отвечают, что это, мол, только бездумие, так как таким способом спасая невинную жертву только напрасно, мол, погибнешь сам и не спасешь ближнего. Они, такие люди, видят только телесную жизнь, и поэтому им кажется, что если она погибнет, то и все погибнет. Но они не знают и не хотят знать, что в таком случае далеко не всегда погибает и эта телесная жизнь. Мне неловко говорить про себя, но могу сказать откровенно, что два раза в жизни привелось прикрыть своим телом человека от смертельного удара других людей и мне.

В первый раз привелось мне прикрыть своим телом в 1914 году, летом, свою младшую сестру от взбешенного ее мужа, бежавшего ее заколоть вилами. Мне удалось встать перед ним с пустыми руками и только закричать ему: "3аколи лучше меня!" Он посинел от злости, но все-таки опустил вилы и, что-то бормоча, куда-то ушел. Потом он вернулся, просил прощения у жены и очень был благодарен мне.

/x/ Гусев Николай Николаевич /1882 - 1967/, с 1907 года до ареста и ссылки в 1909 году был секретарем Л.Толстого.

- 69 -

Потом привелось мне прикрыть своим телом от смертельного удара молодую беременную женщину в Таджикистане /в ссылке/, в 1954 году, зимою. Было так. Однажды ночью, исполняя обязанности ночного сторожа конторы, сижу я в конторе секретаря директора Уялинского хлопкоочистительного завода и занимаюсь переводом книги "Царство Божие внутри вас" Л.Н.Толстого. И вдруг открывается дверь, и в комнату врывается вся в слезах молодая таджичка.

- Моя надо директор, - показывая на двери кабинета эта директора, говорит она исковерканным русским языком.

- Директора нет. Что с вами? Почему вам надо директора? - спрашиваю я.

- Бобоназаров моя бил. Бобоназаров не пускай моя на работа, - говорит она и плачет.

Бобоназаров был хлопкозаводским шофером. Он был прекрасным шофером и, когда не был пьян, задушевным человеком... Но когда напивался, тогда бывал зверем и очень придирчивым к молодым женщинам.

- Вы лучше идите домой. Он убьет вас, - говорю.

- Нет, моя забирай камень и буду убивай Бобоназаров, - злобно говорит она и бежит на двор.

Я встаю и быстро иду за ней. На дворе она берет камень и идет к пьяному Бобоназарову.

"Ну, думаю, он убьет ее. Надо защитить ее. Надо прикрыть ее своим телом. Но он может убить и меня, и, если убьет, останется неоконченным такой важный мой перевод; останется сиротой мой молодой сын. Кабы мать была еще жива. Но истинная жизнь в настоящем, и надо делать то, что сейчас надо, а остальное - Божья воля", успел подумать я и решился прикрыть ее. Но я попробовал вразумить ее: я внушительно ей закричал: "Брось камень! Брось камень и беги домой!" Но она не послушала меня. Тогда я подбежал к недалеко стоявшему разъяренному Бобоназарову и стал его умолять, чтоб он не бил ее, чтобы пустил ее идти на работу. Он оттолкнул меня и свирепым голосом закричал: "Убирайся, старик, к чертовой матери! Не лезь не в свое дело. Убью и тебя!" Но я не уходил, стоял. Позади меня стояла и она, эта молодая, маленького роста беременная женщина. Бобоназаров взял недалеко от него лежавший довольно большой камень и подошел ко мне. "Бобоназаров, пожалей себя!" Любовно сказал я ему. Он взвизгнул и замахнулся на меня камнем. Я склонил голову и, молясь в сердце Богу, ждал удара. Но он, вместо того, чтобы ударить меня по голове камнем, бросил камень в сторону наземь. Я обнял его, поцеловал его в шею и от волнения и радости заплакал. Я повел его к лавочке, и мы оба сели. А молодая женщина все стояла с камнем в руке.

- Аг /сестра/, брось камень и иди на работу, - сказал я ей.

- Нет, моя боюсь, - сказала она.

- 70 -

- Не бойся, Бобоназаров не тронет тебя.

- Нет, моя не пойдет, - сказала она.

- Бобоназаров, ты не тронешь ее? - спросил я его.

- Нет, пусть идет, - угрюмо ответил он.

- Ну вот, видишь, Бобоназаров сказал, что не тронет тебя, так иди же, не бойся. Только брось камень и иди, - сказал я ей.

И она, бросив камень, пошла мимо нас на работу. Когда она только что прошла, он хотел было опять броситься к ней, но я его придержал, и он успокоился.

Я уговорил его идти домой отдохнуть, и он пошел.

На рассвете он пришел ко мне опять. Пришел, обнял меня и сердечно благодарил. "Если не ты, дедушка, я убил бы ее, а потом убили бы меня, и мои дети остались бы сиротами, - говорил он.

Кроме того, во время первой мировой войны я жил со старыми моими родителями в захолустье среди литовских лесов в условиях бедного крестьянина, Часто по ночам приходили к нам убежавшие из немецкого лагеря русские пленники /некоторые из них были вооружены/; приходили и вооруженные разбойники, но так как мы с любовью их всех принимали и чем могли кормили, согревали их, так ничего плохого они нам не делали. Но тех, кто разбойников no-хорошему не пускали ночью в хату, кто им сопротивлялись ножами, топорами, тех они избивали, а иногда и убивали. Узнавши, что я никому не сопротивляюсь никаким оружием, что всех добровольно пускаю днем и ночью в хату, что не имею и не признаю надобности иметь какое-либо оружие, - иначе говоря, узнавши, что я и мои родители не сопротивляемся насилию насилием, разбойники не только на нас не нападали, а напротив, относились к нам даже с большим уважением. Так что я уже давно убедился на практике, какое огромное благо приносит человеку исполнение или, правильнее говоря, стремление к исполнению закона любви, непротивления злу злом, и как жалко, что многие люди все еще толкуют об истинности или правильности этого закона и не признают его.

Простате, дорогой Николай Николаевич, что осмеливался Вас утруждать таким длинный письмом, ведь все это Вам известно гораздо лучше меня, но почему-то мне захотелось поделиться с Вами тем, что мне, также как и Вам, дорого.

С братским приветом и любовью

Эдуард Левинскас.