КАМО ГРЯДЕШИ?
См. диссидентство.
Опубликовано в самиздате в 1985 году, печатается по тексту "Сборника статей" В.Новодворской изд-ва "Свободное Слово", 1990
Пой, земля моих дедов и прадедов,
Подпевай моему рожку,
И плевать нам на сумму катетов,
Что вбивается нам в башку
И плевать нам на белое знамя,
На проклятый ваш белый свет,
И на все ваши белые здания,
Если черного хода нет
(А. Галич, "Кадет").
Есть роковые вопросы, которые каждое поколение русской интеллигенции призвано и обречено формулировать заново, век за веком, режим за режимом, заблуждение за заблуждением. Вот они, эти извечные вопросы. Кто виноват? Что делать? Куда идем (камо грядеши)?. С чего начать?
Может быть, они и неразрешимы, но ученые знают, что самое важное - грамотно сформулировать вопрос. И справедливо заметил недавно критик Л. Аннинский, что жизнь чего-то стоит только тогда, когда проклятые и неразрешимые вопросы колом стоят в головах поколения. Существует множество теорий насчет того, что же все-таки произошло с общественным сознанием в 1956 году. Одни считают (А.И.Солженицын, в частности), что никакого кризиса сознания не было, а просто внутренние процессы, и без того своим чередом трансформировавшие совесть и память страны, излились вовне, и тогда заветные слова прозвучали гласно, публично и безнаказанно.
Произошло просто озвучивание давно снятого на пленку немого кино. Но как это согласовывается с солженицынским же наблюдением над многими жертвами тоталитаризма: "по всем кузням исходили, а некованы воротились"? И ведь в "Архипелаге ГУЛАГ" приведены многие примеры чудовищного ослепления не только палачей, но и жертв, считавших свои страдания, свою мученическую смерть необходимыми для торжества идей коммунизма.
И разве одна из жертв этой мясорубки - Лев Копелев - не зафиксировал честно и четко в своих мемуарах "Хранить вечно", что все годы своих мытарств по концлагерям и трибуналам он ни в чем не усомнился и продолжал верить в дело Ленина-Сталина, да еще оскорблялся, когда его отлучали от партии и от ее идей? И только много позже, уже в семидесятые (!) годы он начал понимать, чему он служил и во что верил. И если человеку, хлебнувшему такой муки и такой несправедливости (честный фронтовик, майор получил 10 лет лагерей по ложному доносу только потому, что пытался остановить насилие и мародерство наших войск в Восточной Пруссии за несколько дней до аналогичного приказа командующего фронтом), понадобилось почти 30 лет, чтобы во всем разобраться, то сколько же времени нужно было не затронутому лично человеку - одному из тех, кто в слезах бежал за гробом Сталина и был смят и задавлен толпой?
А ведь в этот день узники какого-то концлагеря, которым начальство приказало снять шапки по поводу кончины Иосифа Виссарионовича, уже бросали их вверх, выполняя приказ и выражая исреннюю радость! Уж очень велика пропасть между пониманием немногих и ослеплением большинства. Тем более, что сам А.И. Солженицын свидетельствует, что немногих было очень мало, много меньше, чем даже жертв произвола.
Есть и другая точка зрения, согласно которой ХХ съезд явился взрывом сверхновой, мировым катаклизмом, что тьма осталась позади и неясностей ни для кого уже не осталось. Так считают многие, даже очень серьезные очевидцы событий и винят себя и поколение в том, что в конце пятидесятых - начале шестидесятых режим не рухнул, но был заменен более демократическим устройством.
Что-то в этом роде высказывает и Зиновьев в своем "Светлом будущем". Упрек, по-моему, незаслуженный, потому что ни в социальном плане, ни в физиологическом невозможен мгновенный переход от горячечного бреда к холодной и трезвой ясности. Ведь роковая формула Советской власти, огненными литерами начертанная в сердцах и в умах, в которую верили миллионы и на Востоке, и на Западе, не могла быть отменена мгновенно никаким декретом, и никакие решения съездов не могли ее неизгладимо стереть.
Примерно она звучала так (серьезно, истово и неуклюже): "У нас самая добрая страна, все другие страны есть плохие. В нашей стране самая большая правда, все правильно, а остальное - все неправильно" (Ким, "Белка"). Так ли мы далеко ушли от этой формулы сегодня? Все ли ушли? До конца ли мы содрали ее с себя? А ведь мы прочли "Архипелаг ГУЛАГ"...
Что же должно было чувствовать предшествующее поколение 30 лет назад? Наверное, прав Джилас, который пишет, что в эти годы треснул абсолют. Нет, не рухнул, не распался, а просто рухнули некоторые из его опор - в частности, непогрешимость, столь необходимая тоталитаризму.
Люди узнали - и это уже непоправимо - что отец отечества, мудрый и благостный вождь, оказался людоедом, что вся партия, столь прославленная своим мужеством и гражданственностью, частью дала себя истребить ею же созданной власти, частью же трусливо подчинилась произволу и не смела защитить ни товарищей, ни страну, частью же попросту участвовала в массовых убийствах и составляла кадры палачей.
Оказалось, что наши правдивые газеты могут лгать и фальсифицировать факты, что ни в чем не повинных людей могут пытать и расстреливать сотнями тысяч и миллионами. Для начала этого хватило. Мы до сих пор еще перевариваем эту информацию, и процесс ее усвоения далеко не завершен. Однако абсолют не склеивается. Он либо есть, либо его нет. Мы уже 30 лет участвуем и присутствуем при размывании этой пирамиды идей.
Наш Ренессанс совершается очень медленно, но неуклонно. На этом пути мы растеряли многие догмы и лишились почти всех иллюзий. Давайте проанализируем, как же совершалась эта эмансипация человеческого духа. В начале пути мы видим людей подавленных, возмущенных свалившейся на них истиной. Они еще сами не знают, к чему она их приведет.
Частное лицо еще могло попытаться забыть или сделать вид, что ничего не случилось. Потрясенное общественное сознание забыть не может, и поколению предстояло с этим открытием жить.
За 8 лет - с 1956 по 1964 гг. - легально напечатанные произведения А.И.Солженицына, А.Алдан-Семенова, Ю.Германа, Ю.Бондарева, Тендрякова, Твардовского вместе с полулегальными Б.Окуджавой, В.Высоцким и совсем уж нелегальными Галичем, И.Бродским, воспоминаниями Е.Гинзбург, Шаламова продолжали построение известной безнаказанности, как и политическая амнистия (пока наша единственная политическая амнистия, и трудно удержать себя от благодарности Хрущеву, хотя и знаешь, что Кукитой Кусеевичем руководили отнюдь не соображения человеколюбия), и они позволили людям сформулировать первый проклятый вопрос: "Кто виноват?".
Одни ответили: "Сталин". Четко и недвусмысленно. Этот ответ был сформулирован Бондаревым, Пиляром, Симоновым, Алдан-Семеновым. Даже по нему, по этому упрощенному ответу, четверть столетия - с 1928 по 1952 гг. - приходилось вычеркивать из истории. Но таким ответом не удовлетворился не только А.И. Солженицын, который в эти годы пишет "Архипелаг". Им даже Твардовский не удовлетворился. В своей поэме "За далью - даль" в главе "Так это было" он на вопрос о виновнике отвечает:
Не мы ли все, кто в шумном зале,
Двух слов сказать ему не дав,
Уже, вставая, восклицали:
Ура! Он снова будет прав!
Второй ответ был опаснее первого. Пока он звучал скромно: "Не только Сталин, но и...". Оказалось, что ни в тексте законов, ни в истолковании их, ни в духовном настрое нации нет никаких гарантий от произвола.
Возможно, это понимание так и осталось бы на уровне духовного поиска и теоретических рассуждений, потому что там, где нет первых актов произвола, гарантии не нужны, разве что умозрительно, но правительство позаботилось о том, чтобы общественное сознание перешагнуло еще один рубеж и сформулировало вопрос: "Куда мы идем?". Оно решило склеить абсолют репрессиями, видно, искренне не понимая, что только углубляет раскол.
Во-первых, с запозданием начинается шумная и неуклюжая реабилитация сталинизма. Вместо честного раскаяния в преступлениях (чего за эти 8 лет стали ожидать) услышано было благодушное признание ошибок при общей верной направленности (это было бы равносильно оправданию архитектора, дом которого, рассчитанный на столетия, рухнул бы в первые 20-30 лет и оставил бы под обломками половину жильцов, что, мол, он ошибался и сожалеет, но дом он строил правильно и дальше будет строить такие же дома по тем же чертежам).
Любая государственная комиссия если и не отдаст такого зодчего под суд, то, по крайней мере, не прибегнет впоследствии к его услугам. Когда людям падает на голову крыша их общего дома, их очень раздражает объяснение, что это пустяки, досадное недоразумение, и ничего страшного в такой катастрофе нет. Первые репрессии были абсолютно ничем со стороны жертв не спровоцированы.
Арест и осуждение за тунеядство (!) поэта Иосифа Бродского в 1964 году тому пример. И. Бродский отнюдь не стремился стать лидером политической оппозиции. Он был полностью независим от правительства и, как всякий большой русский поэт, писал великолепные трагические стихи. Он даже не был поэтом некрасовского толка, он был слишком усложнен, слишком изыскан для прямого политического толкования. Однако к ссылке его все-таки приговорили за стихи, или же за духовную и экономическую независимость.
И то, что его судили не по политической статье, создает дополнительный оттенок. Искренний, трусливый произвол свидетельствует о неуверенности в себе правительства, его лживости. Правительство решило набросить покров забвения на злодеяния сталинизма - следовательно, оно солидаризировалось с ним. Обвинение против Бродского было фальшивым - значит, власти чего-то боятся.
Следующий судебный процесс был еще более однозначен в смысле подобия его процессам 30-х годов. Осуждение писателей Даниэля и Синявского (в 1965 г.) на максимальные по 70 статье сроки исключительно за их художественные произведения (даже не публицистику), напечатанные за рубежом, заставило задуматься еще над одной проблемой: проблемой свободы политической тенденции.
Проанализировав, скажем, рассказы А. Синявского, мы убедимся в том, что они причудливы, ироничны, даже метафизичны, пожалуй, что отдают они и Чеховым, и Булгаковым, и Андреем Белым, и Л. Андреевым. Только вольнодумство их такое мягкое, естественное, ненавязчивое, а критика сталинской эпохи столь литературна, что Ю. Бондарев со своей "Тишиной" и А. Твардовский с главой "Так это было" покажутся нам бунтарями и мятежниками рядом с автором.
Из этих рассказов невозможно было выискивать сколько-нибудь грамотное доказательство антисоветизма автора. И о каком подрыве и ослаблении строя могла идти речь, если все почти рассказы восходили к 30-м, к 40-м, к 50-м годам, а далее ни взгляда, ни даже намерения автора не удавалось проследить? В материалах ХХ съезда содержалась куда более резкая критика сталинизма, по крайней мере, более конкретная.
Остается предположить, что Даниэля и Синявского осудили только за то, что они посмели печататься за рубежом, не спросившись у советской цензуры. Оказалось, что несвобода - это не только однопартийная система, идеологический диктат, запрет на все, что может как-то повредить не стране, а именно политическому режиму, но очень жесткие рамки, в которые втиснута вся человеческая жизнь, даже вне политических сфер. Жесткие экономические, культурные, бытовые, территориальные ограничения не менее мучительны для духа, чем "политический" режим.
И запрещено не только то, чего "нельзя", запрещено на всякий случай и то, о чем пока еще официально не заявлено, что "можно". Кстати, в 70-80-е годы Владимов, Зиновьев, Аксенов, Солженицын и Шафаревич написали и опубликовали за рубежом такое, что ни в какое сравнение не шло с символикой Даниэля и Синявского. И не поплатились за это свободой и здоровьем. "Цена, которую приходится платить за свободу, уменьшается, когда растет спрос" (Станислав Ежи Лец). Вот, пожалуй, самый разительный пример, как можно добиться своих прав, в том числе и авторских.
Надо только идти до конца. Братья Стругацкие продолжают печататься в советских изданиях, несмотря на то, что их "Гадкие лебеди" вышли в "Посеве". Это право, кстати, нам не даровано манифестом, оно отвоевано. Не думаю, что писатели Даниэль и Синявский теперь сожалеют о том, что они когда-то первыми встали из окопа. Они и на суде ни в чем не раскаивались. Письма протеста, последовавшие за этим процессом, создали непривычный для страны микроклимат брезгливого отстранения от полицейского сыска и общественного негодования, пока еще адресованного правительству, пока еще апеллирующего к нему...
Впервые за долгие годы в стране против чего-то (очень важного и веобщего) публично негодовали. Климат недовольства возник именно тогда, потом последующие события только нагнетали уже созданную атмосферу, и этим воздухом, к которому прибавился новый химический элемент, мы научились дышать, и эта способность должна была закрепиться генетически. В 1965 году было сформулировано первое требование Демократического движения: "Уважайте Советскую Конституцию".
Адресовано это требование было государственным авторитетам, а имелись в виду статьи о свободе слова, печати, собраний, союзов. А поскольку к 1965 году уже стало ясно, что правительство Конституцию не уважает, началась переоценка всех ценностей, разрушительная и беспощадная, которая в далекой перспективе 80-х годов должна была подорвать всякое уважение к государственной власти (что своим чередом и случилось).
Знали ли идеологи, или, вернее, создатели Демократического движения об этих последствиях? Предвидели ли их? Конечно, да. Они просто опередили общественную мысль на много десятилетий, и не хотели лишать поколение его естественного пути, его права на неудачи, ошибки и выбор цели. Они пошли с ним рядом, стараясь не забегать вперед. Это было слишком мудро, и именно потому столько было сделано.
Постепенно люди начинают учиться сравнивать, и шоры делаются прозрачнее, и оказывается, что на этом ужасном Западе, которым их столько лет стращали (и стращают до сих пор) идет какая-то своя, интересная, не идеальная, но куда более свободная и раскованная, куда более сытая и благополучная жизнь. Здесь, конечно, не проповеди инакомыслящих свершили переворот, а конкретные примеры, западные фильмы, переводные прогрессивные романы, в которых ставились больные для Запада вопросы и из которых явствовало, что наши сегодняшние проблемы у них давно разрешены, а до их больных вопросов мы еще не доросли...
И расширившийся горизонт, и частые встречи с западными учеными и кудесниками, и практика поездок за рубеж, и краешек западного образа жизни - пусть для многих пока на уровне дискотек, тряпок и интерьеров. Лекарство не должно быть опаснее самой болезни, но здравый смысл, самолюбие, эгоизм (разумный эгоизм - умение жить самому и давать жить другим), корысть, жажда самоутверждения (то, что до недавних пор у нас именовалось мещанством) очень хорошо размыли нашу гранитную патриотику (не патриотизм, в котором слишком много поэзии, чтобы ему были страшны прозаические человеческие занятия).
А патриотика с ее нарочитостью, жестокостью, пуританством, ненавистью к людям и обыкновенной человеческой жизни, с ее отрицанием свободы, с ее фанатизмом и спесью должна была растаять, как ледяной осколок в сердце у Кая, но одних слез Герды здесь было бы мало, и никакая цена не высока за освобождение от таких тисков. Прочитав произведение-другое западных авторов (отнюдь не апологетов капитализма, а напротив, его хулителей), советсвий читатель обнаружил с изумлением, что такие обличители американского образа жизни, как Клиффорд Саймак, Джозеф Хеллер, Рей Бредбери, Джон Стейнбек напечатались в своей стране и за рубежом и получили за свою "антиамериканскую деятельность" не тюрьму, не ссылку, а премии и приличные гонорары.
После такого освежающего глотка из реки по имени Факт никакие тонизирующие идеологические напитки, как правило, на умы уже не действуют. Абсолют дал еще одну трещину: превосходство советсткого образа жизни (даже послесталинской эпохи) было поставлено под сомнение, причем в основном попечениями властей. Но так ли глупа была власть? Может быть, они знали о неизбежности покушений на общее, на устои после первых малочисленных покушений на частности? В повести Стругацких "Миллион лет до конца света" Вселенная отвечает на, казалось бы, безобидные теории отдельных ученых актами насилия, коварством, угрозами - и все оттого, что учеными начат поиск, который через много лет может привести к разгадке ее сокровенных тайн.
Может быть, и мы подошли близко к первому центру тирании? Если они этого так испугались, может быть, мы правильно идем? А если они перестают бояться, перестают парировать удары, не надо ли придумать что-нибудь новенькое? Они сами укажут нам лучший способ борьбы своей реакцией. Это тоже урок Демократического движения, выведенная им формула. Традиционная демонстрация протеста сначала 5 декабря (датируется 1965 г.), затем 10 декабря (День защиты прав человека) вначале повергала власть в трепет. Это был молчаливый протест, но поскольку в КГБ знали, что туда идут и обнажают головы в 18-19 часов только несогласные, в этом противостоянии было величие, была сила, была красота. Вначале у памятника собиралась внушительная толпа, которую приходилось разгонять, развозить по участкам, сообщать на работу, ловить по дороге, а также оцеплять памятник милицейским кордоном.
5 декабря 1965 года Владимир Львович Гершуни написал по поводу обитателей красивого здания на Лубянской площади (нынешней площади Дзержинского): "Ваш театр прогорел, и сегодня мы присутствовали при закрытии сезона". В этом много правды: прогоревшие театры долго влачат свое жалкое существование на государственную дотацию, и билеты туда продают в качестве нагрузки.
Актеры этого балагана уже не хвастают ни своим могуществом, ни своими голубыми погонами, они предпочитают тень и штатские костюмы, они скрывают свою мрачную славу в самых темных подземельях, они порождение ночи и знают это, и единственное, что нам остается сделать, - это разрушить все подвалы, камеры, застенки, катакомбы - их последнее прибежище. Но толпа у памятника редеет год от года, кордон уже не нужен, и можно обойтись без заградотрядов.
Демократическое движение в этом не повинно: толпа редеет от болезней, арестов, сроков и ссылок. Те, кто стояли эти 20 лет у памятника, - за решеткой, или в ссылке, или даже на Западе, как это ни горько. "Стоят они, ребята, точеные тела, поставлены когда-то, а смена не пришла". Почему не пришла смена? Почему студенты не идут на площадь факультетами - а физики и лирики институтом, вынуждая власти оцеплять площадь войсками и разгонять демонстрацию брандспойтами и слезоточивыми газами?
Хорошая идея не повинна в том, что демонстрация захлебнулась в равнодушии и бессилии. Виновны только те, кто, зная дорогу, цель и смысл, не пошел на площадь. Если скучно просто стоять - можно читать стихи - Галича, Ратушинскую, Коржавина, Кима и др. Но я что-то не ко времени размечталась, еще немного, и привидится мне маниловский мост с лавками и товарами. Просто будет очень плохо, если живое дело, начатое в 1965 году, окончится в 1985 г., причем не от репрессий властей, а от равнодушия его потенциальных участников.
На самом деле мы все знаем причину неуспеха этого начинания. Но по этой же причине провалились, не прижились, не были подхвачены все остальные предложения Демократического движения. Сначала попытаемся понять, в чем же суть этих предложений.
Начиная с 1965 года, мы вправе говорить о Демократическом движении, ибо протест становится сознательным и массовым - в наших масштабах, конечно: это только для нас массы, а для всех прочих стран - одиночки. Демократическое движение не было бы создано, если бы Медный всадник в ответ на одинокое "Ужо тебе!" безоружного Евгения просто промолчал бы.
Но он, как водится с пушкинских времен (ведь ни Радищев, ни первая генерация народников не подрывали устоев, силы были слишком неравны, проповедь была слишком непонятна), не поленился сойти с пьедестала и скакать с тяжелым топотом за дерзким безумцем. Абсолютная тотальность в сфере мысли противоестественна и невозможна. Попытка "Степаниды Васильевны" ее сохранить привела к тому, что от отчаянных усилий высвободиться из одной сферы стали ломаться соседние сферы тотальности, до которых иначе очередь могла бы и не дойти.
Осуждение Даниэля и Синявского вызвало то, что назовут потом Процессом цепной реакции. Александр Гинзбург составил "Белую книгу" в их защиту. Вместе с письмами протеста, с материалами апологетического характера там были и статьи из официальных газет, проникнутые злобой и нетерпимостью, а иногда и просто свирепые (Шолохов, например, требовал, чтобы мятежных писателей расстреляли перед строем, непонятно только перед каким, разве что считать Союз писателей воинским подразделением).
Контраст был велик, и доказательства от противного действовали сильней прямых. Наверное, это была первая попытка оспорить решение властей письменно и публично, предпринятая вне литературной сферы, уже в публицистике. Последовавшие за этим сотни писем протеста только закрепили новую веху в общественном сознании: с правительством можно спорить открыто, подвергаясь риску, спорить пока индивидуально, тет-а-тет, не имея возможности спорить через своих представителей в оппозиционной прессе и в парламенте.
Письма протеста заменили нам парламент. Такова была их функция, и роль "подписантов" (под таким письмом подписывались 40-50 человек) сводилась к роли депутатов этого самодеятельного парламента. К тому же, заодно был сделан еще один шаг: обращаться стали не только к своему правительству, апеллировали и к демократической общественности Запада (сначала к компартиям, потом к партиям левого и социалистического толка, потом просто к прогрессивным силам, т.е. к гуманистам Запада).
Это было очень важно, и это было самое трудное для нас. И самое опасное, пожалуй, потому что всех обращающихся на Запад (неважно, к кому), всех, воспользовавшихся услугами западных радиостанций (неважно, во имя чего) одинаково клеймили предателями, шпионами, агентами ЦРУ, пятой колонной и т.д.) Им постоянно грозила 64 статья (государственная измена), для острастки ее дали Шаранскому.
Давайте попытаемся исследовать эту ситуацию и выяснить, может ли использование этих средств помочь темным силам на Западе и повредить нашему народу. О неумелом и неуемном использовании таких средств мы сейчас говорить не будем.
Ведь отсутствие чувства меры всегда превращает лекарство в яд. Мы будем думать о разумном употреблении огня, отвлекаясь от пожаров и ожогов. Что из того, что на Западе трудящиеся будут знать о том, что у нас творится? (ЦРУ, ФБР, рейгановская администрация об этом узнает по более надежным каналам, чем Самиздат и хроника, у них свои источники информации, профессиональные. Неужели возможно серьезно думать, что в таких вопросах они положились бы всецело на занятых собой советских диссидентов?).
Западные средства массовой информации давно прожужжали своим читателям и слушателям все уши советскими зверствами и неустройствами. И что же? Разве они перестали бастовать, выступать против злоупотреблений своих правительств и добиваться своих прав? (Предлагал когда-то такое Валери Жискар д"Эстен: всем сплотиться вокруг правительства, ничего не просить, прекратить конфронтацию, экономить и бороться с советской угрозой, называлась эта доктрина "Режим ограничений"). И кто его послушал в его же собственной стране? К счастью, никто.
И вообще, что за бред? Я, например, искренне сочувствую американским индейцам, французским безработным, коммунистам ФРГ, уволенным из-за запрета на профессии, линчуемым алжирцам и неграм, ненавижу Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности, готова умереть рядом с Робертом Сэндсом и его последователями за права ирландцев на самоопределение.
И при этом я не желаю мириться с нашим собственным свинством. Оно от чужого краше не становится, свинство всегда есть свинство, и в СССР, и в США. А поскольку я - средний человек с нормальными реакциями, то почему бы не предположить, что каждый реагирует на эту ситуацию так же (если он не введен в заблуждение, не одурачен)?
Ведь если человек чинит у себя пол, а к нему придут и скажут: "Не чини свой пол, потому что у соседа крыша прохудилась", что он вам ответит? Почему всем честным людям мира не протянуть друг другу руки через головы правительств, разведок и подлецов?
Демократическое движение сделало такую попытку, и навстречу много рук протянулось, и не Рейган, не Маргарет Тэтчер протянули, а Генри Белль, Сартр, Камю, Юнеско, Гюнтер Грасс, американские профсоюзы, французские издатели.
Мы ведь сейчас делаем фотокопии с изданий. Они издали Солженицына, и Владимова, и Оруэлла, и Джиласа и еще многих авторов, которые нам так нужны, и не для того издали, чтобы американскому империализму угодить (они Маркса и Энгельса тоже издают), а из-за высокого художественного и интеллектуального уровня этих книг.
Нобелевскую премию нашему писателю Солженицыну дал Запад - гуманистический, антифашистский Запад. Дал потому, что заслужил. Как когда-то заслужили Бунин, Пастернак, Шолохов. В мире существует круговая порука зла, как и круговая порука добра.
Демократическое движение сделало ставку на добро в мировом масштабе, и только некстати выискавшийся феномен эмиграции не дает нам сегодня это понять. Кстати, при наших скудных книжных ресурсах, при гигантских пространствах, при отсутствии четкой связи инакомыслящих в разных районах страны что бы мы делали без "Свободы", без "Голоса Америки" и " "Би-Би-Си"?
Они ведь читают главы из произведений наших собственных запрещенных писателей, они передают объективную информацию о наших собственных политических процессах, обысках, арестах, пытках в тюрьмах и спецбольницах. Информацию эту они получают от нас же.
Автор этой работы много лет передавала такую информацию для того, чтобы она широко распространилась именно внутри страны, без особого восторга, все время думая о том, "что хорошо бы завести собственную радиостанцию "Венсеремос" и собственные подпольные типографии", но сознательно, представляя все последствия.
Я и сегодня могу посоветовать всем несогласным пользоваться этими западными каналами завести русские, свои, с радостью присоединюсь к любому такому начинанию. Но пока этого у нас нет, отказ от использования западных каналов приведет только к информационному голоду внутри страны, к падению железного занавеса, к прежней затхлости и герметичности сталинщины.
Греческие прогрессисты времен "черных полковников", оппозиционеры ЮАР, Уругвая, Турции, ФРГ, Ирландии не стыдятся обращений к прогрессивной мировой общественности и не считают себя национальными изменниками. Да послужит нам это уроком. Если не брать ни доллара, ни рубля в награду за свою политическую деятельность (что и делали всегда настоящие правозащитники, а примазавшиеся к ним шкурники не в счет), если отказаться от выезда на Запад и делить до конца с народом его судьбу, я думаю, этого хватит для того, чтобы не прослыть шпионами и предателями.
Так это, кстати, и было задумано изначально. В 1965-1969 гг. массовая эмиграция инакомыслящих показалась бы бредом им же самим.
Но вернемся к письмам. Они еще были проникнуты идеалом Движения 60-х годов: "Уважайте Советскую Конституцию". Но после Процесса четырех: Гинзбурга, Галанскова, Лансковой и Добровольского - они приобрели оттенок сколь антифашистский, столь же и антиправительственный.
Гинзбург был осужден на 5 лет за "Белую книгу", Галансков на 7 лет и 5 лет ссылки за номер нелегального журнала "Феникс-66" (литературно-политическое направление, однако не на уровне экстремизма, он вообще не свойственен 60-м годам).
Почти одновременно в Уголовный кодекс вносится 190-я статья (клевета на советский общественный строй, демонстрации). Последовали демонстрации протеста. Участники были наказаны по той самой статье, против которой они протестовали. Становилось тесно от жертв, обысков, арестов, от негодования и жажды действий.
Как это пишет Аксенов в "Ожоге"? Сначала судили четырех наших парней, потом еще двоих, потом троих, а потом уже и считать перестали? Аресты и процессы стали нормой для тех, кого власти назвали правозащитниками.
Письма протеста тоже стали нормой, традицией. Аксенов считает, что в этом сущность их неуспеха, того, что их уже перестали писать в 80-е годы и переставали читать в конце семидесятых - в повторяемости, в обыденности, в том, что они уже не поражали воображения. Мне думается, что он неправ.
Политическая деятельность, преследующая достижимые и благородные цели, вообще не должна эпатировать, она всегда несет в себе элемент рутины. Стоит всмотреться в политическую жизнь Запада: кого развлекут бесчисленные протесты, вотумы, петиции, парламентские дебаты? Здесь и повторяемость, и сложность, и обыденность.
Честная политика существует не для того, чтобы кормить профессиональных политиков, не для того, чтобы увеселять публику , а для общественного блага - большей безопасности нации и большего ее развития, пользуясь терминологией педагогики. Так что мнение Аксенова отчасти даже оскорбительно.
Люди выращивают хлеб, ловят рыбу, лечат больных и строят дома не для собственного увеселения, а для того, чтобы жить. Политика же в первооснове своей, наверное, есть не что иное, как регуляция человеческих взаимоотношений в масштабе стран и континентов. Поэтому и она нужна, чтобы жить, а не для того, чтобы развлекать.
Письма перестали читать и писать не поэтому. И не потому, что ослабела общественная потребность. Здесь что-то иное. Запомним пока, что у нас уже два необъясненных феномена. Почему выродилась демонстрация на Пушкинской площади? Почему перестали писать письма протеста?
После гибели Галанскова в Потьминских лагерях обращения к совести правительства, к его чувству чести, взывание к идеалам раннего большевизма, к идеалам революции постепенно прекращаются. Социальная роль власть предержащих в глазах оппозиции меняется. Это можно обозначить делениями на общественной шкале.
Итак, для пятидесятых годов власть - еще "мать родная", для шестидесятых оппонент в споре, однако оппонент, а не враг. Боюсь, что восьмидесятые годы ведут всех к тому, что власть в глазах оппозиционеров станет врагом. Такая концепция была уже в ходу на Руси в семидесятые годы прошлого века, она привела к терроризму народовольцев.
И не только к нему, увы, она привела к большевизму и красному террору, а затем к сталинизму. Когда ищешь врагов, обыкновенно находишь их в изобилии, даже больше, чем требуется. Концепция "врага" неминуемо ведет к тому (но не сразу, не в первом поколении), что врагом становится каждый несогласный.
Особенно сообщества несогласных, т.к. они опасны для идеи. Может быть, противоядие здравого смысла здесь не поможет. Может быть, здесь подействует только противоядие христианства и гуманизма. Скорее, даже так.
Лучше уж нам остановиться на делении "палач". Тем более что наши палачи и сами жертвы (как убедительно показал 1937 год, когда большевики разделили ужасную судьбу инакомыслящих, "лишних" людей, как показывает участь героя "светлого будущего" Зиновьева, сначала почти академика, столпа режима, в конце - жертвы, гонимой и бессильной, чья давняя подлость убивает его ребенка).
Что ж, мученики догмата, вы тоже жертвы века (Пастернак). Но это семидесятые годы с их ощущением мира, а в шестидесятые общественное сознание делает еще один важный шаг.
Чехословакия, 1968 год. 200 дней свободы и последующая оккупация ее нашими войсками. Интерсно, что оккупация Венгрии в 1956 году, которая была не менее злодейской, но более кровопролитной и жестокой (венгры отчаянно сопротивлялись, число жертв было очень велико), не вызвала потрясения в общественном сознании. Это был просто исторический факт, но не факт нашей исторической памяти.
Просто в 1956 году мы были не готовы сделать этот шаг, победить в себе этот абсолют: пролетарский интернационализм, братская помощь трудящимся всех стран, Испания, интербригады, Коминтерн ("на зов Коминтерна, стальными рядами, под знамя победы, под красное знамя"...).
Мы долго не могли заглушить в себе эту мелодию, наше прозрение совершалось мучительно медленно. В 1968 году мы были к этому уже подготовлены. "Танки идут по Праге, идут по правде" - эти слова Е. Евтушенко могли быть сказаны только в конце шестидесятых. "Пражская весна" научила нас многому. Оказалось, что возможна реставрация парламентской демократии без реставрации капитализма. Возможен бескровный и безболезненный путь при переходе от тоталитаризма к открытому обществу.
Такой переход может совершиться без дестабилизации, без хаоса, без развала экономики. Джилас в своем "новом классе" предвидел еще в начале пятидесятых попытки еврокоммунистов освободиться от СССР и создать модели национального коммунизма. Но ему этот процесс представлялся совершенно неэстетической попыткой коммунистических автократов Европы урвать себе побольше, не делясь с метрополией, одновременно потрафив оскорбленному национальному чувству своих народов, но сохраняя тоталитаризм в неприкосновенности.
Позиции Дубчека, возглавлявшего демократический переворот (вернее, Возрождение) он не предвидел. И в Венгрии, и в УССР, и в Польше речь шла об изменении политической структуры общества. Чехословакия была для нас чем-то вроде земли обетованной.
Наша демократия так радовалась ее торжеству, как будто это был наш собственный триумф. Казалось, что рушатся наши собственные стены. Так оно и было. Рухнул абсолют вселенского восхищения и оправдания. Оказалось, что наша хваленая Система благо отнюдь не для всех, что кто-то воспринимает ее как тяжкое бремя, как ярмо.
Вторжение же наших войск уничтожило последние теплые чувства, которые теплились где-то на дне души у самого отпетого вольнодумца и привязывали его к обществу прогнившему, жестокому, но все-таки породившему и вскормившему его. Что-то кончилось. Социалистический лагерь сделался в наших глазах концентрационным.
Выстроилась цепкая логическая связь: Польша, 1939 год, Прибалтика, 1940, Венгрия, 1956, Чехословакия, 1968. Вот здесь мы вспомнили все. И выстроили нашу историческую память ретроспективно. Слова "фашистская оккупация", "империализм", "захватчики" стали аксиомами. И еще одно понятие прибавилось нам: "Не может быть свободным народ, угнетающий другие народы". Наверное, здесь для нас (за несколько лет до "Архипелага") начинается ненависть к собственной армии, к самим себе, краска стыда. Здесь наше общество раскололось настолько основательно, что противники агрессии не подавали руки ее сторонникам и не садились с ними за один стол.
Потом это сгладилось, но тогда было очень заметно. Воскресла наэлектризованная атмосфера политических споров начала века, споров ожесточенных, до хрипоты. И еще одному мы тогда научились: полагаться только на себя, на единомышленников, на солидарность честных людей во всем мире, но не на западные правительства и не на политических боссов. Кто защитил Чехословакию? Собственная армия предала Дубчека, она не сопротивлялась нашествию.
Западные правительства предали Чехословакию вторично. 1938 и 1968 гг. С тошнотворной повторяемостью равнодушия, корысти, себялюбия. Западные компартии сурово осудили нас...
И не отказались приехать на ближайший съезд КПСС. Что до ООН, Совета Безопасности и прочих органов, то в 1968 году человечество очень убедительно продемонстрировало, что до международного форума оно еще не доросло. У шайки разбойников, которая собирается в Хельсинки и Женеве, хватает душевных сил, чтобы сделать хорошую мину при плохой игре и подписать никому не нужную резолюцию, но нет у нее ни воли, ни желания, чтобы кого-то защитить и спасти, покарать мировое Зло, реально отстаивать Добро.
Иначе не было бы на нашей планете апартеида, вьетнамской войны, черных греческих полковников, Франко и Салазара, пиночетов, советских и прочих концлагерей, венгерской и чешской трагедий. Нет, разбойники не закрывают друг перед другом дверей, не отказывают друг другу от дома.
"Уповать можно только на твердость духа. Все прочее снашивается дотла". (Скотт Фицджеральд). Русская интеллигенция вела себя достойнее Запада. Многие коммунисты после 25 августа вышли из партии, положив на стол партбилет. Слали письма протеста, восемь человек вышли на Красную площадь с плакатом "Руки прочь от Чехословакии", "За вашу и нашу свободу".
Появились листовки, стихи и памфлеты. Все, кто в этом участвовал, знали, на что они идут. И никто не поколебался. Один советский танк не дошел до Праги, экипаж бросил машину в пропасть, чтобы не проехать по телам чешских юношей, которые легли перед гусеницами, преградив ему путь. Когда-то русские офицеры шли на виселицу, чтобы не стрелять в польских повстанцев (после 1866 года). Я думаю, что в 1968 году мы не посрамили их памяти. 21 августа - день Гнева. Этим днем кончились шестидесятые годы.
В семидесятые годы усиление Демократического движения и интеллигенции, разделяющей его идеалы, создает очень мощное, неуловимое, неиссякаемое издательство. Самиздат. Нелегальная литература - не редкость на Руси, издавна по рукам ходили памфлеты, политические трактаты, стихи.
Но теперешний Самиздат - настоящее, хотя и летучее, издательство, настолько отвечающее общественной потребности, что никакие обыски и конфискации пока не могли его уничтожить. Никто ни с кем не сговаривается, однако одни провозят книги через границу, другие занимаются их тиражированием всеми мыслимыми и немыслимыми способами, вплоть до перепечатывания романов до 300 страниц на машинках, стараются как можно шире их распространять.
Мне приходилось слышать не один раз, передавая человеку самиздатовскую литературу: я буду читать ее ночью, по диагонали, брошу все дела, чтобы успеть дать ее лишнему человеку, она ведь так всем нужна. Если принять во внимание, что до недавнего времени за одну ксерокопию или за распространение 2-3 книг можно было получить 5 лет тюрьмы и 5 лет ссылки, мы поймем, как относится наша мыслящая интеллигенция (увы, есть и не мыслящая пока) к Самиздату. Получая такую книгу, человек думает не столько об эгоистическом удовольствии ее прочесть, сколько о том, кому еще ее можно дать и на сколько.
Это уже борьба с общественным злом. Пусть даже не организованная и не осознанная.
Во-вторых, Самиздат сохраняет и распространяет совершенно гигантские произведения в 2000, в 1000, в 800 страниц, настоящую литературу, а не политические опусы. Зиновьев, Оруэлл, Солженицын - это искусство в полном смысле слова. Поэтому Самиздат вправе считать себя полноправным народным издательством. К тому же Самиздат дублирует в некотором роде легальную литературу. У него есть свои блестящие сатирики (Ерофеев, Зиновьев, Войнович), есть свои поэты (Галич, Коржавин, Ратушинская, Горбаневская), есть своя публицистика, свои историки (Ян, Солженицын), есть свои социологи (Редлих, Авторханов, Медведев, также Зиновьев, Джилас), своя фантастика (антиутопии Оруэлла), даже свои басни ("Скотский хутор" Оруэлла, "Верный Руслан" Владимова). Есть свои великие романисты (Пастернак, Аксенов, Платонов), есть даже свой пророк (книги Солженицына очень библейские по своей сути). Есть даже свой философ - Бердяев. Такой спектр для нелегальной литературы необычен.
Кстати, за "Фениксом-66" последовали другие журналы. Самым известным среди них были "Поиски" - толстый литературно-философский журнал высокого художественного уровня с очень широким спектром - от антиправительственных памфлетов до романов. Журналы плодились, как грибы. Каждая группа инакомыслящих пыталась издать свой журнал. Даже признанные и печатающиеся литераторы попытались издать нелегальный журнал. Последняя попытка стоила издателю журнала "Альманах" Валентину Новосельцеву (сам он писатель-"деревенщик") пяти лет лагерей и пяти лет ссылки. Свободой печати мы воспользовались, еще не получив ее, явочным порядком.
В начале семидесятых годов мы смогли прочесть "Архипелаг" и сделать предпоследний шаг в нашей политической эмансипации. Вместо болезненных, жутких, но разрозненных картин из прошлого мы получили убедительную, страстную теорию нашего общественного развития с 1917 по 1962 гг. Поэтически в двух словах это же было после выражено Аксеновым: "Богу было угодно провести наш народ через великую кровь к великой мысли" (Остров Крым").
Исчезли из наших представлений белые пятна. Мы, может быть, впервые поняли, насколько плавно сталинщина выросла из ленинизма, когда были брошены в землю семена, проросшие в тридцатые годы. Мы узнали масштаб уничтожений, их жуткие подробности, имена очевидцев, факты, снова факты. Планетарный масштаб "Архипелага" довершил начатое когда-то Бондаревым, Германом, Твардовским.
Наше прошлое и наше настоящее были сопоставлены. Антифашизм сталинского правительства был поставлен под сомнение даже и в 1941-1945 гг. Как можно было считать оплотом демократии и хранителем света государство, где особисты перед началом гитлеровского вторжения спешно расстреливали политзаключенных и бросали их трупы в колодцы?
Государство, отправляющее узников немецких концлагерей после 1945 года эшелонами в сибирские концлагеря. Государство, освобождавшее Венгрию, Чехословакию, Болгарию от фашизма - и тут же устанавливавшее угодный ему политический строй, сотнями посылая в наши концлагеря венгров, чехов, болгар, которые казались опасными своим инакомыслием. И, наконец, государство, допустившее подавление варшавского антифашистского восстания, полное разрушение Варшавы ради того, чтобы в Польше у власти оказался наш ставленник Берут вместо представителя эмигрантского лондонского (кстати, законного для Польши) правительства Миколайчика.
Иногда приходится слышать, что "Архипелаг" тенденциозен, что там нагромождены ужасы. На это можно возразить, что не более же он тенденциозен, чем "Правда" и чем "17 мгновений весны" Юлиана Семенова. А что до нагромождения, то там нагромождены не ужасы, а факты. Если все ведущие факты нашей истории ужасны, то в этом же не Солженицын повинен.
Не мог же он закончить свой труд рефреном: "А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо". А что оставалось, собственно говоря? Экономическое процветание? Ценой рабского труда? Каналы, заводы, освоение Севера и Востока (цена в жизнях заключенных точно проставлена в "Архипелаге")? Колхозы? Цены им мы тоже знаем. Искусство? То есть пир во время чумы?
Роман написан человеком потрясенным, для тех, кого способны потрясти общественные бедствия. Попытка найти отдушину, противовес - неумение или боязнь глубоко чувствовать и страдать, эмоциональная, духовная ущербность. Приходится слушать также и то, что роман читать мучительно, что после него перестаешь любить людей и верить в них, а значит, читать его не нужно. Не думаю, что эта точка зрения достойна уважения.
Она сродни желанию забыть и о Гитлере, и об Освенциме, вычеркнуть это из своей исторической памяти, чтобы не расстраивать себя понапрасну. Такие воспитатели внушают юношам и девушкам, что у них была история как история, не хуже чем у других, что другие тоже были жестоки, что об этом сейчас не надо думать, а надо жить дальше, и юноши пишут в школьных сочинениях, что о Гитлере они знают только то, что он был историческим деятелем, и что слово "концлагерь" им ничего не говорит.
Если задать таким школьникам вопросы о Сталине и о наших концлагерях, ответ будет таким же. Тот, кто ради своего душевного спокойствия готов способствовать сохранению такого статуса-кво, оказывает плохую услугу своему отечеству. И потом, дорого ли стоит любовь того, кто способен любить только безгрешного ангела? Любить свой народ ценой неведения о его реальном пути, о его настоящей истории - значит, быть неспособным любить.
Мизантропия как умонастроение, родилась в соприкосновении с человеческими пороками. Если бы человек был всегда добродетелен, то вопрос о любви к нему вообще бы не возникал. Тот, кто готов раскрыть объятия из всего человечества только святым и невинным младенцам, по сути дела, ненавидит людей. Здесь, наверное, стоит почитать Евангелие. Христос очень много об этом сказал. Он бы не отверг "Архипелага".
Нежелание отягощать себя страданиями своего народа приличествует только декадентствующим девицам, да и то им лучше не пытаться иметь детей, потому что они не сумеют достойно их воспитать. Так что на реплику "Кто прошлое помянет, тому глаз вон" действительно лучше всего давать солженицынский ответ: "А кто забудет, тому два!". В позиции властей, увидевших в этом романе огромную угрозу для режима и всячески его изничтожающих вместе с теми, кто смеет его тиражировать и распространять, больше уважения к автору и к высказанной им правде, чем в жеманном нежелании "эстета" открыть книгу, способную всерьез испортить ему настроение.
Так было и будет всегда, всегда находились люди, равнодушные к общественному благу, ничего здесь не поделаешь, хочется только, чтобы их было поменьше, потому что они не украшают ни Россию, ни человечество.
"Архипелаг" вместе с "1984" Оруэлла, "Зияющими высотами" Зиновьева и "Ожогом" Аксенова не только способствовал тому, чтобы страна, наконец, познала сама себя, но и дал обществу чувство страшной, непоправимой беды, некоторой трагической исключительности ситуации.
Этот иррациональный момент вызвал куда более серьезные последствия, чем могла бы вызвать самая трезвая, самая аналитическая публицистика. Холодная логика, сознание обыденности, повторяемости исторической ситуации, интеллектуальные игры в бисер способны изменить образ мыслей, дать толчок рефлексии и скепсису. Это хорошо, это дисциплинирует ум, очищает его от накипи риторики и патетики, исцеляет от идеологических "воспалительных процессов".
Нам это было очень нужно, мы получили это из рук Сахарова, Шафаревича, Агурского, Бердяева, Авторханова и других аналитиков. Но если мы когда-нибудь будем серьезно бороться против режима, то только благодаря тем, кто доказал: "Везде царит последняя беда, весь мир она наполнила рыданьем, все затопила, как водой, страданьем, и молния меж туч - как борозда".
Свободный образ мыслей может начаться с иронии, свободный образ действий - только с сознания, что "жить нельзя", которое переполняло героев трифоновского "Нетерпения". В России для борьбы с общественным злом всегда надо было быть немного поэтом. В больших дозах это губительно, но совсем без этого ингредиента мы, наверное, не обойдемся.
Итак, с середины 70-х годов мы знаем о себе все. О прошедшем, настоящем и даже немного о будущем. Как же ответили русские (и западные) мыслители и писатели на вопрос "Кто виноват?". Как ответило на этот вопрос общественное сознание, выразителями которого они явились? Ответ "Не только Сталин, но и..." был продолжен. Ответ Солженицына: "Мы сами". Были бы мы другими, другой была бы наша история.
Интересно, что Твардовский когда-то ответил так же (правда, мягче). Дополнением к ответу Солженицына может служить его тезис о том, что вместе с христианством страна потеряла всякое представление о милосердии и добре. В этом много правды, этот ответ трудно опровергнуть. Никто и не пытался. Интересен ответ Джиласа.
Он считает, что пришествие тоталитаризма было неизбежно для России, Югославии, Болгарии и вообще технически отсталых стран. Ибо они для того, чтобы выжить и сохранить национальную и экономическую независимость, должны были технически перевооружить свою промышленность, стать индустриальными державами буквально за считанные годы.
Только тоталитарное государство с жестокими, полуфашистскими методами, ценой человеческих жертв могло добиться быстро нужных результатов. Джилас считает, что здесь за народ решила сама жизнь, инстинкт исторического выживания. Аксенов в "Ожоге" отвечает почти как Солженицын, ведь динозавр "Смирение" с добрым рязанским лицом вознесся над Москвой волей или, вернее, безволием людей.
В "Острове Крым" он дополняет свой ответ. Там во всем повинны глупость (ее разновидности: неуместный восторг, прекраснодушие, словом, умственное и душевное слюнтяйство) и посредственность, которая в результате странного естественного отбора завладела властью над страной и стала опорой сталинизма.
И не глупость ли погубила пять миллионов счастливых обителей с острова Окей: неумение дорожить свободой и благополучием, тайный мазохизм, стремление к страданию и злу, восторженность перед любым инородным явлением, сулящим новые впечатления и разнообразие (пусть перемена к худшему, но только бы перемена), тяга к величию и масштабам, к чужой силе - это ведь, прежде всего, глупость.
Кстати, в этом, наверное, корень успехов фашизма и социализма. Особенно неприятны ответы Шафаревича и Бердяева (ответ историка Яна с бердяевским в принципе совпадает). Шафаревич считает тягу к тоталитаризму самоубийственным, но непреодолимым стремлением народов, желающих позабыться в единомыслии, отдохнуть от изощренных споров, конкуренции, утомительной сложности и напряженности жизни при парламентаризме.
Это желание нирваны, безмыслия, исторического и психологического небытия. Страшно, если жизнь, высокоорганизованное состояние материи, дойдя до немыслимой сложности структуры, бессознательно жаждет упрощения и распада, низведения к уровню протоплазмы. Этот биологический ответ Шафаревича убийственен.
Лучшее, что можно сделать, - не принимать его во внимание и препятствовать распаду и упрощению, объясняя людям, что это в них говорит энтропия, не жизнь, а смерть. Ответ Бердяева касается только России. В "Истоках русского коммунизма" он анализирует весь путь русского народа и находит неизбежными и непреодолимыми наши беды за последние 40-50 лет. Спорить с ним трудно, его аргументы - сама русская история, наш психологическй склад.
Но даже если нужно что-то изменить в структуре русской души, русского сознания (неумение мыслить критически, думать о своей выгоде, отделять себя как личность от власти и государства, слепая вера, иррационализм, доведенный до предела, смирение, национализм, словом, психология муравейника в некотором роде), то такая попытка будет спасительна и оправдана.
Ян же в своей модели общественного развития России усмотрел цикличность. Цикл может длиться век или десятилетие, но он неизменно проходит через стадии звездного часа автократии (к примеру, сталинская эпоха), смутного времени (1953-1963) и псевдоабсолютизма (с 1963 года до сего дня). Ян считает псевдоабсолютизм особенно пригодным для просветительской деятельности, а смутное время - самым подходящим моментом для того, чтобы разорвать этот магический круг и сделать русскую историю из цикличной поступательной. Если верить Яну, впереди у нас еще один звездный час автократии, потому что свое смутное время мы упустили.
Наверное, только вместе, синтезированные, все эти ответы дают четкое предстваление о том, что все же с нами случилось. "Не те исторические обстоятельства, не тот психологический настрой", "не те граждане", и в результате - "не та история".
Ответы на вопрос "Что делать?" тоже изобилуют. Есть свой ответ у каждого "властителя дум", есть (вернее, был) свой ответ и у Демократического движения. Солженицын отвечает: надо жить по совести, каждому решиться жить честно на свой страх и риск, невзирая на последствия и отдачу.
В "Американских лекциях" он прямо говорит, что сила правозащитников в их слабости, в отсутствии организации. Тем выше их порыв и тем ярче их одинокий безоружный протест. Да, жить надо по совести. Нелепо человеку, лгущему на каждом шагу, не имеющему сил для протеста, призывать к такому протесту других. Да, сила духа одинокого подвижника изумляет мир и что-то, конечно, искупает. Но достаточно ли индивидуального духовного подвига для радикального спасения страны?
Как узнает покорное большинство о бестрепетно гибнущем меньшинстве? Откуда это самое большинство получит информацию о своей подлинной истории, о злоупотреблениях правительства, о новых, свежих идеях? Где набраться книг для всей страны? Если мы собираемся дать такую информацию и такие знания значительной части нации, если мы хотим попробовать применить благородное правило Яна Амоса Каменского "Учить всех всему" (а иначе как определить заранее, кого учить, а кого нет? Ведь знаками способный в принципе мыслить критически человек не отмечен; к тому же эту способность можно развить), то одиноких усилий отдельных Дон-Кихотов не хватит.
Тем более потом, когда люди, жаждущие перемен, должны будут выразить свое недовольство вовне, чтобы моделировать общественную ситуацию. Какие митинги, забастовки, демонстрации возможны без организации? Ответ Солженицына прекрасен, духовен, но недостаточен. Зиновьев отвечает загадочно: все способы борьбы надо перепробовать, пусть каждый борется, как умеет и как хочет, время само отберет лучшие способы борьбы. Это заманчивый, сулящий большую свободу выбора, но опасный ответ.
А если самыми эффективными методами борьбы окажутся самые бесчестные? Развал экономики, подкуп, клевета, саботаж, голод в стране, утрата ею независимости? Наверное, кроме эффективности, надо не забывать о моральной недопустимости. Ответ Сахарова для нас унизителен. Он, кстати, перекликается с зиновьевским тезисом о том, что структуру, подобную нашей, нельзя разрушить изнутри, а можно только извне.
Сахаров считает, что самим нам не освободиться, что нужны усилия Запада, "их" осуждение, "их" экономические санкции. Но смириться с такой перспективой (ждать спасения от чужих рук) было бы недостойно России. К тому же пример Чехословакии слишком хорошо показывает, до какого предела мы можем рассчитывать на бескорыстную помощь западных держав.
Ответ Орвелла поэтичен и доступен каждому: надо ненавидеть Большого Брата. Можно про себя, а если хватит сил, то даже вслух. Надо сохранить живой свою душу, несломленной - свою гордость. Орвелл действительно считал, что гласный, открытый протест способен поколебать тоталитаризм. Джилас отвечает как марксист, но его ответ подкупает своей практичностью и реальной надеждой, которую он сулит.
С перестройкой экономики, в постиндустриальную эру, нужда в "новом классе" - партийной верхушке, в единой идеологии, в бюрократической пирамиде чиновников от партии, в зажиме, словом, в партократии и тоталитаризме отпадает.
Нужно только показать народу, кто теперь присваивает его доходы и его права, для того чтобы совершился новый общественный переворот. Неясно только, как Джилас мыслит себе народовластие вне форм капитализма и социализма. Но это действительно трудно вычислить заранее. Ответ Амальрика вообще ужасен. С его точки зрения, только национальная катастрофа, потеря Россией всех областей, кроме территории то ли Киевской, то ли Владимирской Руси, способны вызвать моральное и политическое возрождение.
Для нас действительно всегда были пагубны успехи ("а все-таки жаль, иногда за победами нашими встают пьедесталы, которые выше побед" /Окуджава/), но такие катаклизмы едва ли будут полезны (и цена немыслимо высока). Голод, страх, грозящая гибель всегда приводили к фанатизму, а не к свободомыслию.
Ответ Аксенова полифоничен. Не смиряться, не растворяться в липкой "окружающей среде", сохранять дистанцию между собой и ею, иначе "засосет", не брать у режима ничего, ни почестей, ни наград, ни званий, быть до конца трезвым и обязательно умным, понять, что может дать политическое наследие Запада, уметь принять его, никогда не покидать Россию, чтобы не выиграла сталинщина, и, как конечный ответ, - "защищать до последнего камешка свои руины, ибо так велит мужская честь" ("Ожог").
Интересно, что Демократическое движение использовало все эти ответы, от сахаровского до аксеновского. Наверное, надо объяснять, что то, что мы называем Демократическим движением, не было организацией, не имело ни структуры, ни устава, ни четких границ, а было скорее сродни Рисорджименто - духовному обновлению нации, порыву к свободе, согласованность действий которого объяснялась скорее какой-то внутренней неизбежностью встречи в ключевых пунктах эмансипации (таких, как письма протеста, осуждение определенных вещей, совпадение иных литературных и социальных вкусов, общность судьбы, одинаковые гонения, ограниченный спектр ответов на такие гонения), чем реальным его оформлением.
Поэтому слово "движение" не должно раздражать даже противников любой организованной политической деятельности. А таких у нас очень много, с легкой руки большевизма слово "организация" стало вызывать у интеллигента чуть ли не судороги, ибо оно ассоциируется с идеологическим диктатом, несвободой, железной дисциплиной, с закабалением личности и со сталинизмом в конце пути. Хочу сразу успокоить травмированного большевизмом читателя: Демократическое движение организацией не было. Кстати, у Сартра в его романе "Совершеннолетие" есть интересное определение политической партии. Герой романа Матье говорит своему другу-коммунисту что-то вроде этого:
"Ты хочешь, чтобы я вступил в партию и перестал мучиться сомнениями. Но это аналогично совету: стань на колени, и ты уверуешь. Однако я хочу сначала уверовать". Матье так до конца и не сможет сделать выбор между ангажированностью и неприкаянностью. Сартр заостряет ситуацию: ангажированность ведет к утрате свободы (ведь выбор сделан раз и навсегда), отказ от нее обрекает человека на пустоту и бездействие. Хорошо еще, что в третьем томе трилогии "Дорогой свободы", в романе "Со смертью в душе" Матье удается обрести достойную, свободно выбранную, чисто экзистенциальную смерть: он с несколькими солдатами защищает маленький городок против целой дивизии гитлеровцев, без приказа, без надежды, просто потому, что ему так хочется...
Я думаю, что жизнь надежно излечила наших теперешних и будущих оппозиционеров от партийной ограниченности, и партий "нового типа" у нас больше не будет.
Кронид Любарский (астроном и правозащитник) в лагерях сформулировал пять задач Сопротивления (в сущности, Движение было духовным Сопротивлением с самого начала, с 60-х годов), тогда, когда они давно и непринужденно воплощались в жизнь: задача примера, задача учебы, информации, взаимопомощи и собственно Сопротивления (единственная задача, которую невозможно разрешить без мощной поддержки народа).
Можно по пунктам перечислить, чего именно удалось добиться Движению за эти 20 лет. Вернее, уточнить то, что было предложено Движением в качестве рабочего ответа на вопрос "Что делать?" и "С чего начать?"
1. Демократическое движение дискредитировало режим в глазах народа ценой многих жертв и большой крови. Демонстративно держась в рамках закона, не подрывая основы режима, призывая к соблюдению только Советской Конституции и подписанных СССР международных соглашений, его участники за абсолютно невинные юридические действия отправились в тюрьмы, концлагеря (а иные и в могилу).
Народ увидел, что правительство не способно соблюдать собственные законы, что оно лживо и зверски жестоко не только с противниками, но даже и со сторонниками, имеющими собственную точку зрения на общественную проблематику (вспомним, что Джилас, генерал Григоренко, Рой Медведев, Леонид Плющ были коммунистами, и не из последних - Джилас был едва ли не правой рукой Тито).
2. Демократическое движение впервые за 60 лет напомнило нам, что мы не только русские, но еще и европейцы, еще и к человечеству принадлежим. Оно научило нас спокойно говорить с иностранцами (вещь для нас неслыханная), не стыдиться выносить сор из избы, входить в международные организации - Хельсинские группы, "Международную амнистию", - считать свою беду не только своим личным делом, а частью беды всего человечества (ведь если всерьез принимать идеи Хемингуэя, испанских интербригад о колоколе, который звонит по тебе, не годится скрывать свои муки и свой позор и улыбаться, как ни в чем не бывало).
Советское правительство и вообше режим были серьезно дискредитированы в глазах мировой общественности, причем без всяких преувеличений и клеветы. Научиться вести себя так, как немецкие антифашисты в годы гитлеровской тирании или как чилийские патриоты под властью Пиночета - то есть хотя бы попытаться поведать всему миру о своей отчаянной нужде и искать опору в силах добра вне государственных границ - это очень много для нас значило. Мы научились без ложного стыда печататься за рубежом и использовать зарубежные радиостанции для своих нужд (то есть мы вернулись благополучно к настроению эпохи герценовского "Колокола").
3. Движение долгие годы стояло между властью и народом, защищая последний от крайнего насилия гласностью и твердостью позиции, делая невозможным новый пароксизм террора.
4. Движение дало возможность почти всем желающим получить правдивую информацию о положении дел в стране (через западные радиостанции, которые может слушать каждый обладатель хорошего приемника). Самые пытливые и любознательные граждане получили возможность ознакомиться с сокровищами Самиздата.
5. Движение способствовало деидеологизации и десоветизации общества, разрушая то, что принято называть "монолитным единством советского народа". Некоторая часть интеллигенции (да и рабочих, таких, как Клебанов и Чекалин) теперь не поколеблется при ответе на вопрос "Нет, скажите все-таки, вы советский человек или нет?" и заметит, что можно быть русским человеком, гражданином и патриотом России, не являясь в то же время приверженцем советской власти.
Часть общества (пусть малая еще часть) освободилась от советизма в своем мироощущении. Она и мыслила, и действовала, и чувствовала, и смотрела, и читала не так, как должен это делать классический советский человек. Многие одновременно ухитрялись работать и, в сущности, жить в советском обществе, не вызывая нареканий со стороны сограждан.
6. Движение создало новую профессию: профессиональное гражданство. Не назовешь же, в самом деле, правозащитников профессиональными революционерами: те должны уходить в подполье, жить на парткассу, делать динамит, призывать к свержению строя, собирать оружие.
Ничего этого не делал, скажем, Анатолий Тихонович Марченко, который за поведение нормального, честного (не советского, конечно) гражданина удостоился от режима тридцати лет тюрем, ссылок и концлагерей, считая его последний срок (а впереди у него еще 6 лет лагерей и 5 лет ссылки). Профессия честного гражданина чаще всего лишала возможности заниматься чем-нибудь еще, правозащитники (физики, филологи, математики) сразу лишались приличной творческой работы и оказывались изолированными в своем кругу.
"Еще волнуются живые голоса
О сладкой вольности гражданства"
(Мандельштам).
Кто бы мог подумать, что, по горькой иронии судьбы, это гражданство, вменяемое в обязанность каждому порядочному человеку, станет когда-нибудь для кого-то единственной профессией!
7. Движение давало каждому возможность внести посильную лепту в общее дело, каждый мог избрать себе ношу по плечу: участвуя ли в мирной демонстрации, подписывая ли письма протеста, помогая ли какой-нибудь правозащитной организации.
Хельсинская группа занималась сбором сведений о нарушении хельсинских соглашений у нас в стране и предавала эти сведения гласности как внутри страны, так и за пределами. Надо сказать, что во многих странах возникли аналогичные хельсинские группы. Деятельность ее была строго легальна, но участники удостоились максимальных сроков по 70-й статье.
Наша секция "Международной амнистии", которой руководил писатель Владимов, автор "Верного Руслана", занималась узниками совести за рубежом. Таков устав этой организации. Никто не занимается своими собственными политзаключенными. Советские политзаключенные, например, находятся на попечении английской секции. Наверное, "Международная амнистия" с такими принципами и эмблемой - свечой за колючей проволокой - больше ООН способствовала тому, чтобы мы ощутили себя единым человечеством, ибо ее действия всегда реальны, нелицеприятны и благородны. Само собой, наша секция "Международной Амнистии" подверглась разгрому, хотя те узники совести, которыми мы занимались, были весьма близки к коммунистическим взглядам. Здесь оспаривалось наше право участвовать в международных организациях без санкции властей.
"Хроника текущих событий", издаваемая долгие годы Валерием Чалидзе и Павлом Литвиновым за рубежом (весь материал собирается здесь, сюда же возвращаются выпуски) давала возможность добывать (что очень важно для политического становления) информацию о борьбе за гражданские права, о злоупотреблениях властей, о политической ущербности жизни страны, встречаясь с единомышленниками, формировать свое мировоззрение.
Это был хорошо задуманный способ объединить людей в борьбе против идеологического диктата.
Комиссия же по расследованию злоупотреблений психиатрией, занимаясь нашей карательной медициной, могла бы объединить многих (если не всех) врачей, ибо их это прямо касалось. Этого не случилось. Почему? Почему вознегодовал один Семен Глузман?
Почему западные психиатры приняли более деятельное участие в работе комиссии, чем советские? Вопрос риторический, но необходимость постоянно задавать подобные же риторические вопросы очень раздражала людей, которые добровольно жертвовали своим благополучием для тех, кто не только не ценил их жертв, но и смеялся над ними.
С этого непонимания (и не народом, не униженными и оскорбленными, а образованными слоями общества), с этого глумления над казнимыми, с желания непременно отыскать изъяны, недостатки, пороки, забывая о заслугах и достоинствах, начинается уход правозащитников (причем не всех) в психологическое гетто, феномен эмиграции, неверие в силы своего народа, а для самых слабых - даже отступничество.
Кто был в этом повинен, общество, или те из правозащитников, кто не смог дотянуться до святости и всепрощения?
Фонд помощи политзаключенным, наш политический Красный Крест, вдвойне необходимый из-за недостаточной позиции Международного Красного Креста (подкупленный советским правительством, он не оказывает поддержки нашим узникам совести), мог бы объединить не только оппозиционеров, но и верующих, и женщин, для которых так естественны дела милосердия.
Прекрасное поприще для русской православной церкви, для матерей, дающих жизнь. Не вышло. В нужных масштабах, чтобы стать силой, способной противостоять власти - не вышло. Кстати, наученный горьким опытом Фонд теперь существует на нелегальном положении.
Профсоюз, созданный шахтером Клебановым и Свободное Межпрофессиональное Объединение Трудящихся (СМОТ) давали возможность бороться за свои экономические, национальные, политические, культурные права по принципам "Солидарности", давшим в Польше такие прекрасные результаты. Кстати, СМОТ был полулегальной организацией.
Его группы были засекречены, легально действовал только его СП - Совет Представителей, нечто вроде Исполнительного Комитета. Но почему-то угнетенный народ не хлынул в СМОТ, а после первого шквала арестов членов СП и вовсе разбежался.
Мы видим, что поставленные цели были достижимы, предложенные способы разумны, задачи благородны, основателей Движения иначе, чем подвижниками, не назовешь - и, однако, вязкая, липкая, равнодушная среда превратила их реальные цели - в воздушные замки, а их логичные построения - в замки на песке.
Из грозных, для всего человечества опасных врагов наше общественное равнодушие и бессилие сделало ветряные мельницы и высмеяло порыв тех, кто брал их приступом. Оно увенчало в своем представлении наших правозащитников медным тазиком для бритья и своим нежеланием понять и поддержать сделало из них юродивых и шутов.
А они не были ими, они были трезвыми политическими деятелями, лишенными нормального поприща. И здесь искажаются линии, люди, способные стать народными заступниками, начинают просто искать смерти, они уходят в эмиграцию, они накладывают на себя руки, многие, отчаявшись, замыкаются в кругу единомышленников, отказываются от просветительской деятельности.
Еще раз сбывается горький афоризм Некрасова:
"Когда являлся сумасшедший,
Навстречу смерти гордо шедший,
Что было в помыслах твоих,
О родина? Одну идею
Твоя вмещала голова:
Посмотрим, как он сломит шею!"
Не осудите тех, кто уехал из страны после того, как, вернувшись из лагерей, обнаружил в обществе (я снова говорю об образованном классе) только равнодушие, а то и насмешку. Это горше виселицы.
Это повод для раздумий, но не для отчаяния. В романе Бернаноса "Дневник сельского священника" старый кюре объясняет молодому очистительную сущность христианства. Он говорит, что она сродни работе хорошей хозяйки. Та каждый день моет посуду, стирает пыль, готовит, моет полы, хотя отлично понимает, что этой чистоты хватит ненадолго: еду съедят, пыль накопится, посуда запачкается.
Так и в человеческой душе не может быть абсолютной чистоты, а только моменты очищения. Вот этого и следует добиваться. Кто знает, может быть, это верно и для Свободы? (По крайней мере, у нас в России). Моменты свободы, ее очистительный глоток... Как бы там ни было, а столько дельных попыток и хороших идей рассыпались не только из-за отсутствия высокого политического настроя, но и из-за неумения мыслить политическими категориями! Мы слишком долго были вне политики и вне общественного интереса, чтобы сразу припомнить попытку Государственной Думы, Учредительного Собрания, "Отечественных записок", эсеровской, трудовой и прочих партий, земства и другие явления нашей собственной истории, не говоря уже о студенческих сходках, демонстрациях и политических рабочих стачках.
Неужели большевистский молот так надежно выбил все это у нас из головы, что теперь часто приходится слышать фантастическую мысль, что политическая деятельность предназначена для немногих, имеющих к ней склонность, а большая часть нации имеет право тупо взирать на то, как другие устраивают за нее ее судьбу - и не всегда к ее благу?
Этой мыслью отрицается сама идея народовластия, идея демократии, выношенная веками. Нет, политикой должны заниматься именно те, кому претит она и всякое политиканство, для кого она только средство упорядочить и устроить жизнь, а не жизненная цель. Бердяев сказал: "Политическое освобождение есть освобождение от политики". Этого пытались, каждый по-своему, добиться Сальвадор Альенде и Шарль де Голль.
Но нация освобождается от политики именно через политическую деятельность, как это ни парадоксально. Особенно если ей предстоит избавляться от тоталитаризма. Неумение мыслить политическими категориями не наша заслуга, а наша беда. И разговоры о пути Запада и пути Востока здесь ничего не объяснят, потому что Турция, Япония, Индия управляются конституционно, парламентами, а это уже чистый Восток.
Почему Россия, объединившая в себе Запад и Восток, должна и далее кокетливо ссылаться на свой особенный путь, который до сих пор являлся для нее дорогой в никуда? Именно политическое просвещение страны для нас вопрос жизни и смерти.
Так чего же реально удалось достичь Движению к 80-м годам, что выпало в осадок из стольких дискуссий, сломанных жизней, взаимных обид, неизбежного партийного сора, жертвенности и самолюбия, гордыни и самоотречения, тщеславия и порыва?
Мы многому научились за эти годы. И надо думать, что эти уроки пойдут стране впрок. Мы научились отрицать не стихийно, а аргументированно, мы научились думать о будущем, а не действовать по формуле "Поджечь что-нибудь скорей и погибнуть", мы научились не выплескивать младенца вместе с водой из ванны (не отрицать упоенно и огульно с нигилистическим пафосом, сожалея, если нечего отрицать).
Никто больше не помышляет о революциях, о кровной мести врагам, о жестоких катаклизмах, о насилии во имя светлого будущего. Жизнь любого человека признана самодовлеющей ценностью, просто жизнь, не нуждающаяся в оправданиях. Над нами больше не нависает зловещий призрак Раскольникова с его топором, мы неспособны пролить кровь, мы больше не чванимся особым "русским путем", мы готовы мерить себя общим аршином и пытаться понять себя просто умом, без Провидения и мессианского предназначения России, мы научились скромности.
Мы знаем, чему нам следует учиться у Запада и насколько мы от него отстали в плане социальном, политическом, экономическом. Мы не будем пытаться снова строить город Солнца. Мы научились молчать на допросах, не раскаиваться ни в чем в судах и не отрекаться от своих убеждений в заключении. Мы научились терпимости и терпению. В Движении честные коммунисты сотрудничали с социалистами, с демократами-западниками, с христианами.
Никто не рассчитывает больше на немедленный успех, на скорую победу. Это марафонская дистанция, и надо экономить силы. Мы научились беречь дыхание, мы дойдем. Завоевано для всей страны право читать и хранить дома (в 1 экземпляре) нелегальную литературу, не расплачиваясь за это ничем, кроме некоторой нервотрепки.
Здесь ничего не говорится о лицемерах, честолюбцах - предателях Движения. Надо ли об этом говорить? Если ни одно человеческое дело, даже самое высокое, искусство, христианство, любовь не избавлены от этой накипи, то и политическое освобождение России, конечно, не избегло общей судьбы.
Мы стоим сейчас на скрещении дорог. Не ошибиться бы целью, не ошибиться бы средствами. Мы уже знаем, что благую цель не оправдывают жестокие средства. Но ведь и самые лучшие средства не искупят неверно поставленную цель.
Не будем опрометчивы. Нам больше нельзя ошибаться. Кто виноват? Все понемногу - живые и мертвые. Насилие и бессилие. Иллюзии и избыточный рационализм.
Что делать? Плавно менять политическую систему, давая доступ воздуху, свету, противоречиям и разногласиям, открывая клапаны, отстраняя догмы, выращивая оппозиционные партии, парламент, свободную прессу терпеливо, любовно и незлобливо, как выращивают детей или цветы.
Это поприще не для дровосека, не для революционера, а, скорее, для селекционера или доброго волшебника.
И, наконец, последний извечный вопрос: "камо грядеши?"
Когда апостол Петр покинул Рим, спасаясь от преследований, он встретил воскресшего Христа. "Куда ты идешь, Господи?" - только и спросил потрясенный Петр. И Христос ответил ему: "Если ты покидаешь свою паству, то я иду в Рим, чтобы меня там распяли во второй раз". И во второй, и в третий, и в десятый - сколько потребуется, сколько будет нужно.
Это надежный путь, он никого еще не подводил, ни апостолов, ни просветителей. Он не подвел наших предков в XVIII и XIX веках. Не подведет и нас.
Новодворская (член СП СМОТа), участник Демократического Движения с 1968 года.
