РОЖДЕННЫЕ В НОЧИ

 

В формате pdf: 1975_rozhd.pdf

І. Реквием

Советским политзаключенным посвящается

Идут, не образумясь,
Не скрасив гневной речи,
Наверное, безумцы,
А может быть, Предтечи.

Свидетели и судьи,
Ухмылки и гримасы.
Наверно, это люди,
А может, только массы.

Что вам светило прежде
На этом небе черном?
Наверное, надежда,
А может быть, геройство.

Что там, в небесной сини,
Над ранкою рассвета?
Наверное, Россия,
А не Союз Советов.

Кто смеет лишь подумать,
Ба так, чтоб не узнали?
Наверно, это юность,
Умеренней, чем старость.

За чаем и печеньем
Яд отрицанья сладок!
Наверно, возрожденье.
А может быть, упадок.

Безвременье затихло.
Кричать в его бесплодность –
Наверно, это выход,
А может, безысходность…

Сойти живым в могилу,
Исчезнуть в липкой гнили…
Наверно, это сила.
А может быть, бессилье.

Тебя за бастионом
Увидит мрак кромешный.
Наверно, умудренным,
А может, отупевшим…

Последний отблеск бреда,
Последнее свиданье…
Наверное, победа,
А может, пораженье.
ІІ. Москва в ноябре

Москва в отрепьях декораций.
Дзержинский окружен панно.
Все – как изданье иллюстраций
К поэме, пройденной давно.

Хоть красный цвет красив, пожалуй,
И лозунг – украшенье стен,
Пахнуло скукою угара
От неизменных перемен.

Здоровьем, пышущим из окон,
Самодовольным и простым,
Объешься, как вареной свеклой,
Читая лозунгов листы.

Вот к центру потянулись рамки
И транспаранты с кумачом.
Запас был выдан спозаранку,
От майских празднеств сбережен.

Во имя умершей идеи –
За Лениным! Вопль на плацу.
Живые чувства и стремленья –
Для гекатомбы мертвецу.

И дальше, к каменной гробнице,
Сквозь рев истасканной квалы,
К трибуне, где застыли лица
Мертвей, чем лица часовых.

Они молчат, касаясь шляпы.
И неуменье выступать,
И мысли незамысловатость,
И – просто нечего сказать…

Не будем же сверх меры злыми.
Пусть в городах злит дребедень!
Ведь нынче в лагерях России,
Наверно, нерабочий день.

Должно быть, от избытка счастья,
Над этим чинным торжеством
Сквозь слезы хмурится ненастье,
Не смея вылиться дождем.

 

ІІІ. Чехии

Мокнут день и вечер,
Лист газетный белый…
Ненавидеть нечем,
Все переболело.

Вновь к привычной роли,
В старые невзгоды…
Двадцать лет неволи,
Двести дней свободы.

То, что растоптали в беззащитной Праге,
Мы и не видали – только на бумаге…

Было – и не будет.
Кануло, забылось.
Может, это людям
Попросту приснилось?

В будущем безволье
Задымят заводы…
Двадцать лет неволи,
Двести дней свободы…

А когда не станет
Ни тоски, ни гнева,
Возродится пламя,
Дерзостно и зрело.

Будут годовщины
Отмечаться где-то:
Праздничные зимы,
Траурные лета.

Серое безмолвье
День вчерашний косит,
Душное, как полдень,
Терпкое, как осень.

Истекая болью,
Цепенеют воды…
Двадцать лет неволи,
Двести дней свободы.

 

 

 

 

ІV. Джордано Бруно

О. если бы ветер дунул,
И дождь не залил костер!
Выводят Джордано Бруно
На синий римский простор.

При деле береза и ясень,
Где надо, шумят тополя,
И площадь цветов украсит
Багряная роза огня…

Выводят в весеннее утро.
Сгореть, чтоб не заплесневеть!
О, как дальновидно и мудро
Так вовремя умереть…

О. если б сгореть без остатка,
Чтоб не было похорон!
Как больно, как жутко, как сладко
Уплыть в колокольный звон…

Заборы, законы, заветы
И черная копоть икон…
Как душно на свете этом,
И как просторно на том!

Не камера, не отреченье,
Не сумасшедший дом,
П просто минуты горенья
И вечность свободы потом!

На этом костре высоком,
Лишенное шор своих,
Увидит чуткое око,
Увидит себя и других.

 

V. Свобода

Капитану Ильину, стрелявшему в 1969 году
в правительственную машину, посвящается.

Свобода плакать и молиться.
Высмеивать и отрицать.
Свобода жаждою томиться,
Свобода жажду утолять.

Свобода радости и горя,
Свобода сжечь все корабли,
Свобода – удалиться в море,
Отказываясь от земли.

Свобода ниспровергнуть стены,
Свобода возвести их вновь,
Свобода крови, жгущей вены,
На ненависть и на любовь.

Свобода презирать успехи,
Свобода вырваться вперед,
Свобода сквозь свершений вехи
Заглядываться на восход.

Свобода истерзаться ложью,
Свобода растоптать кумир,
По тягостному бездорожью
Побег в неосвещенный мир…

Свобода презирать и драться,
Свобода действовать и мстить,
Рукою дерзкой святотатца
Писать: «Не верить. Не кадить.»

Свобода в наступленье боя
Традиций разорвать кольцо
И выстрелить с глухой тоскою
В самодовольное лицо.

Свобода бросить на допросах
Тем, чье творенье – произвол,
В лицо, как склянку купороса,
Всю ненависть свою и боль!

Свобода в мятеже высоком
Под воплей обозленных гром,
Уйти, как прожил – одиноким
Еретиком и гордецом.

Свобода у стены тюремной,
Повязкой не закрыв лица
Принять рассвета откровенье
В могучей музыке конца.

VI. Смерть Вергилия

Вергилий умирает. Лавры ждут.
Готовится гранит для пьедестала.
Как на болотах лотосы цветут,
Так из веков искусство вырастало.

Меч Кассия и Августа венец.
Преторианцы. Добрые и злые.
Мой век. Его начало и конец
Не хуже и не лучше, чем другие.

Меня швыряет времени прибой.
Меня кормили. Я был сыт и счастлив.
Я стану веком и он станет мной –
Я выразил его как соучастник.

Филологи оценят сладость нег
«Буколик», прелести сирен и фавнов.
Они, конечно, примут этот век,
И он войдет в историю как равный.

Воспетые поэтами грехи
Грядущие историки заучат.
Потомки затвердят мои стихи
Как доказательство благополучья.

Какой великий век – на первый взгляд!
(А взгляд второй – излишняя обуза)
Не страшно, если пушки говорят,
Раз процветают грации и музы…

Искусство – обоюдоострый меч,
Что служит и добру, и вероломству.
И он решил свои поэмы сжечь.
Но Август их оставил для потомства.

 

 

 

 

 

 

 

VII. Осенний дождь

Осенний день едва брезжит.
И капает чуть слышно дождик.
Идет, тихонько землю гложет,
Бесшумно, вкрадчиво, как жизнь.

И не смывая ни следа,
На стекла грязные стекает
И глотки улиц заливает
Не очень чистая вода.

Придет весна. Когда придет?
Не жду, не помню и не верю.
О, этой осени безмерной
Почти неощутимый гнет!

А жизнь идет. Среди дождей,
По бездорожью и по лужам,
Сквозь грязь, сумятицу и стужу,
И тащит за собой людей.

И вот, уверенный в себе,
Холодный дождик заливает
Равнины. Нет конца и края,
Как жизни, серой пелена.

А рядом – руку протяни,
Успокоительно и веско
Висят драпри и занавески –
Возьми и окна затяни.

Но не задернуть их. Зачем?
Ведь всё давно уже промокло…
А жизнь стекает вниз по стеклам
И в мутный падает ручей.

 

 

 

 

 

 

 

 

VIII. У развалин Лубянки

В пьянящей горечи весенней,
В невероятный судный день,
Рассеявшись, исчезнут тени,
И вырвется на волю день.

Гранитных башенок изгибы,
Крутой классический карниз
Поднимутся в горниле взрыва –
И медленно осядут вниз…

О ты, кому тот час подарен,
Ты отошел, но оглянись,
Повремените у развалин – Мы ждали этого всю жизнь.

Вам мало выпало насилий.
Нам ненавистен этот дом.
Лишь то ярмо возможно скинуть,
Что перестало быть ярмом.

Но прежде, чем прозренье брызнет,
Условие поставил бог,
Чтоб наши сломанные жизни
Ушли в распутицу дорог…

Так подыхая под забором,
И задыхаясь от тоски,
Почувствуй, разгляди, запомни
То утро в горечи весны.

Так помни и живым, и мертвым,
Смирившись, жертвуя, предав:
Взрыв. Вихрь. Гранитные осколки.
И буйное цветенье трав.

 

 

 

 

 

 

 

 

1937 год

На фоне знамен и улыбок,
По девственно-чистой канве,
Отдельные были ошибки:
Три строчки в десятой главе.

Ошибки? Так, значит, замоют,
Оставят в дорожной пыли,
Забудут, зароют, зароют
На кладбище братском Земли.

Сонатой проклятий и стонов,
Как реквием или набат,
Убийство пяти миллионов
Вошло в календарь наших дат.

От этой ошибки пустячной,
От этого скромного «но»,
Не стало ни «дальше», ни «раньше»,
Не стало ни «после», ни «до».

Пусть день воцарится и сгинет:
Не нужно, не важно, не в счет.
Ведь к городу Солнца отныне
Завален последний проход.

А значит, исполнились сроки,
И близок последний восход.
А значит, солгали пророки,
И он никогда не придет.

Падучей звездою забрезжит
В ночи казематов и плах
Тщета человечьей надежды,
Замерзшей в сибирских снегах.

А если кому-то мы снимся,
То в некий предсказанный год
Он скомкает эту страницу
И рукопись бросит в комод.

Планета, что ярко и зыбко
Прошла перед ним на холсте –
Ошибка, ошибка, ошибка,
Помарка на чистом листе.