Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы: Россия в XXI в.
ВПЕРЕД, К 1905 ГОДУ
Гори, душа, гори,
а не ропщи!
(В. Стус)
См, публикацию отрывка в "Собеседнике".
Машина времени Александра Кабакова, подарившего нам "Невозвращенца" - своего рода "Воспоминания о будущем" - срабатывает не только туда, но и обратно.
"10 лет без права переписки" - это воспоминание-мистерия о нашем прошлом. В "Невозвращенце" с мира сорвало, наконец, крышку, и бритвой по горлу полоснула опасная, избыточная, дикая и беззаконная свобода, где все - впереди, где вырвались наружу все инстинкты, где без автомата не доживешь до утра, где война всех против всех - норма, где насилие - не беспредел, а правила игры, но где смяты, растоптаны, дотаивают на панели остатки слюнявого детсадовского тоталитарного бытия с его вышагиванием попарно, за воспитательницей, в одинаковых фартучках и панамках, с его ошметками снов Веры Павловны в виде слащавых субботников, поездок "на картошку", общежитий и концлагерей.
Но как нам, глупым, трусливым, пролезть сквозь игольное ушко в реальность "Невозвращенца"? Мы там не выживем - закон северной глуши - верно схваченный Джеком Лондоном, белокурой бестией американской глубинки, - гласит: "Угнетай слабого и подчиняйся сильному". А это и есть Закон свободы и в чистом виде, закон пионеров Дикого Запада, теперь, конечно, разбавленный и смягченный, может быть, даже слишком.
В "Десяти годах без права переписки" мы у себя дома. Это наш доморощенный Кафка, наш трагифарс, наш абсурд. И это не дедовское, отцовское. Хватит открещиваться от "наследия тяжких времен", и рано хлестать по нему "березовым веничком"! 30-е и 40-е проросли в нас и приносят свои отравленные плоды. И самый спелый из этих плодов Древа Рабства и Бессилия - перестройка. Мы еще не угорели, и наш язык еще не развязался. Злой и умный гений Высоцкого дал нам рецепт нашего Возрождения. Это катарсис, взрыв, угар, конец света. Это очистительное пламя и вода, пролитая на раскаленные камни. Надо обжечься, обгореть. А наша дубленая шкура еще ничего не почувствовала. А герой фильма "10 лет без права переписки" мальчик Миша из Дома на набережной следит из окна, как его отца, случайно оказавшегося под колесом (невинных в Доме на набережной не было, дом заселялся жилтовариществом палачей страны, народа, свободы и самих себя), конечно, несгибаемого партийца, уводят в никуда (созданное им самим). Отец успевает оставить сыну имя доносчика и завещать месть. Маленький Миша вполне оправдывает слова Христа о том, что только дети достойны войти в Царствие Небесное, он вместе с другом сбрасывает с крыши на машину Иуды унитаз. И кто усомнится в праведности и святости этого теракта? Но увы! Враг только оглушен, но жив. Кавалер боевых орденов, лихой офицер Миша встретится с ним уже после войны. Мы долго не знали о существовании таких Миш, пока не прочитали у Шаламова "Последний бой майора Пугачева". Значит, все-таки в нашем крольчатнике, в нашем хлеву, где, дрожа от страха, набивая до времени зоб, откармливаясь для господской кастрюли, мы ждали, когда за нами придут с ножами или топором, были свободные люди, которые, зная, что жить свободно негде и не с кем, умирали за эту свободу с оружием в руках. Но Миша сначала проходит все наши сегодняшние стадии "поиска справедливости": от туристических походов в юридическую консультацию до писем в "инстанции", в "правоохранительные органы" и лично отцу народов.
Вы, конечно, готовы посмеяться над Мишиной наивностью, господа читатели? Ой, не надо! Мы с вами тем же миром мазаны. У нас что, ВЧК-НКВД-КГБ не занимается реабилитацией своих вчерашних жертв, одновременно сажая новые, чтобы подготовить работу по реабилитации для чекистов 2040 года? Мы на Ельцина не уповали? "Вот придет Ельцин, Ельцин нас рассудит, Ельцин сам увидит, что плоха избушка, и велит дать лесу", - думает демроссийская старушка. Но вот и свершилось. Бориска сел на царство. Теперь он сядет в свою карету и укатит в свою резиденцию. Надеюсь, что старушки прозреют. Так что нам перед Мишиным временем нечем гордиться. Интересно, чем хуже: "Я маленькая девочка, танцую и пою, я Сталина не видела, но я его люблю" нашего современного: "Ельцин, Ельцин, ты могуч, ты разгонишь стаи туч"? Сталин убивал? Но ведь при таких народных песнопениях не захочешь, а убивать начнешь. Народное холопство и припадочные восторги просто толкают власть к людоедству. К тому же если Миша и пытался доказать НКВД, что отец его был невиновен, так мы через 50 лет посылаем Крючкову депутатские запросы насчет арестов по 70-й (это в 1991 году!).
По-моему, мы хуже Миши. Он читал Горького, а мы Солженицына, Аксенова, Орвелла, Авторханова. Прочли и ни черта не усвоили.
А фантасмагория кабаковского мира все длится и длится: по-мандельштамовски. "Сброд толстокожих вождей" развлекается с девочками, а девочки еще с колыбели приучены "не противиться злу насилием" (страна сплошного толстовства, наконец-то!) и похожий на носорога из Ионеско Берия наслаждается ими как хочет (и хоть бы одна его искусала и поцарапала или разбила об его голову бутылку!). А планка протеста простерлась над Мишей, как и над нами: очень высоко. Мы не прыгаем вообще. Мы освобождены от такого рода физкультуры, у нас справка от истории: моральный рахит, умственный туберкулез, наследственная гражданская импотенция. А Миша - прыгнул. Но сбил планку. В конце концов Миша делает то, с чего надо было начать: приходит к чекисту, палачу своего отца и лично убивает его. Из именного личного оружия. Но тут же, обессиленный, затихает с другом, участником первого, еще детского теракта, в прихожей, ожидая патруля, ареста, суда, казни. Вместо того, чтобы уйти и воздать еще нескольким врагам (руководителям партии и правительства, а также НКВД), чтобы дорого продать свою жизнь, и идти на расстрел не по делу о личной вендетте, а по статье 58, пункт 8, террор, но уже без фабрикации, а за дело отмщения власти за попранную человечность.
За эти годы у нас уже выработался комплекс римских рабов: жизнь господина (представителя власти) священна. Раб не смеет воздать на равных, даже если его убивают. Ему это по статусу терпеть положено. Не предусматривают ни римские, ни советские законы необходимой вооруженной самозащиты Раба от хозяина ("личности" или Власти), даже в случае вооруженного нападения. Убиты, растерзаны, отравлены тбилисские девочки. А генерал Родионов жив. А его громилы, обагрившие руки в невинной крови, живы. И безнаказанно процветают и здравствуют. А если каждого из них по закону народного мщения убьют "неуловимые мстители"? Они будут в глазах трусливого большинства, преступной власти, фашистских судов и растленного мирового сообщества террористами, и их казнь не вызовет ни протеста, ни взрыва. А если это произойдет со штурмовиками из Витебской дивизии, с Ускопчиком, гаулейтером Вильнюса? Если вспомнить традиции партизанского движения на оккупированных территориях? Оружие партизан будет благословенно, это поднятое против нашей армии, нашего 4 Рейха оружие. И чтобы не обесчестить себя, останется нам, россиянам, поступить, как в светловской "Гренаде":
Я хату покинул, пошел воевать,
Чтоб землю в Литве (Грузии, Эстонии, Латвии, на Украине) народу отдать.
И далее по тексту. Испанцы были проблемой для совести. Грузины, литовцы и все остальные - это уже преступление в глазах совести. А чем расплачиваются за преступления - известно: "самой страшной и самой твердой в мире валютой", по словам Галича. И раз уж мы вернулись в классику, давайте проведем небольшие раскопки и дороемся до истоков. А наши истоки текут Пушкиным. Пушкинская гражданская триада. Сначала чувства добрые пробудить лирой. Все остальное - лишь для высокого строя мыслей и чувств, лишь для одухотворенных, не для Разиных, Пугачевых и Лениных - Калибанов и Франкенштейнов свободы. Когда творение завершено, тогда начинается вторая стадия: восславить свободу в жестокий век. Не по Пестелю: по Лунину, по Никите Муравьеву, по братьям Муравьевым-Апостолам. Но прославление свободы у Пушкина не словесное, а мятежно-площадное. От "Глубины сибирских руд" - до "Кинжала". То есть от Сенатской до теракта. Не надо делать из Пушкина охранителя устоев, чуть ли не держиморду. Пушкин, как всякий мудрец и пророк, не терпел бунта толпы, но уважал бунт личности. Нигде Пушкин так не восславил свободу, как в "Кинжале" (странно, что народовольцы не читали его на своих процессах в качестве историко-этического обоснования политического теракта).
Лемносский бог тебя сковал
Для рук бессмертной Немезиды,
Свободы тайный страж,
Карающий кинжал,
Последний судия позора и обиды.
Где Зевса гром молчит,
Где дремлет меч закона,
Свершитель ты проклятий и надежд.
Ты кроешься под сениею трона,
Под блеском праздничных одежд.
Как адский луч, как молния богов,
Немое лезвие злодею в очи блещет,
И озираясь, он трепещет
Среди своих пиров.
Везде его найдет удар нежданный твой:
На суше, на морях, во храме,
Под шатрами,
За потаенными замками,
На ложе сна, в семье родной.
Здесь Пушкин высказался вполне. Это его Сенатская площадь. Здесь и апология, и ода, и призыв, и даже эпитафия террористу - мстителю за попранную человечность: "...на торжественной могиле горит без надписи кинжал."
Почему же Пушкин с брезгливостью отнесся к убийству Павла I, бесспорного злодея?
О стыд, о ужас наших дней!
Как звери, вторглись янычары,
Падут бесславные удары,
Погиб увенчанный злодей...
И здесь Пушкин прав (за всю свою жизнь он очень редко ошибался, разве что в "Полтаве", в немногочисленных стансах царю...)
В случае с Павлом не было мстителей-инсургентов: были наемники, ничем не рисковавшие, получившие заранее от сына (благостного и кроткого джентльмена Александра I) индульгенцию и обещание чинов и наград за смерть отца. Не теракт, а дворцовый переворот. А венчает пушкинскую триаду гуманизм. "И милость к падшим призывал". После победы приличествует щадить врага. Великодушие по Дон-Кихоту: не только помиловать поверженного, но и уврачевать его раны. Разве не это проделали США с побежденной Германией?
У Станислава Лема есть странный роман "Возвращение со Звезд". В этой антиутопии ученые решили улучшить человеческую природу, устранив самую возможность убийства человека человеком. Одна инъекция - и все в порядке. Но оказалось, что вместе со злом ушло и добро. Люди перестали не только убивать, но и рисковать, творить, мыслить. Они только ели, плодились, выполняли элементарную работу и развлекались.
Кто еще готов воскликнуть вместе с Дмитрием Карамазовым: "Широк человек! Я бы сузил!"? Дума человеческая бьется между противоречиями. На одном полюсе - готовность поднять меч во имя свободы, готовность убить во имя этой же свободы, а на другом полюсе - готовность положить свою жизнь на алтарь, отдать ее во имя свободы. И только в этом пространстве вспыхивает свет.
Были русичи, наши предки, хуже нас? Хуже - не были. Были сильнее, храбрее и, кстати, добрее и благороднее. Это ведь из их времени, из наших средних веков:
Пусть вороны битву вещали
И кони топтали живьем,
Мужскими считались вещами
Кольчуга, седло и копье.
И именно они, а не мы не признавали пыток и казней как государственный институт. Это у них спина не гнулась, а не у нас. Когда нужно было, и Михаил, и Александр Тверские поднимали меч и сражались, а когда настал день, без оружия отправились в Орду и погибли там за Тверь, как заправские гандисты. И если мы со школьной скамьи привыкли восхищаться Софьей Перовской, Андреем Желябовым и Александром Ульяновым, то покушавшихся (или тех, кто это еще совершит в будущем) на Ленина, Сталина, Брежнева, Горбачева мы тоже обязаны воспеть, ведь шкала ценностей у нас все та же, критерии не изменились (от комиссаров в пыльных шлемах до поручика Голицына, но и они, и мы - порождение "той единственной, гражданской", которая для обеих сторон еще не кончилась). А если не воспоем, то не потому, что уподобились Ганди или первым христианам (среди которых, кстати, были и воины), а исключительно убоявшись тюрьмы и сумы (но не пекла и ада; душу мы ценим гораздо ниже нашего бренного тела). Конечно, Миша из фильма порог переступил. А порог нешуточный: Его заповедь "не убий". Но не на экране переступил, а за кадром. Почему его не потрясла смерть немецких солдат, погибших от его пули? Ведь многие из них не хотели воевать, как Эрнст Гребер из ремарковского "Время жить, время умирать", но предпочли фронт казни. Чем сталинские палачи были хуже немецких ребят? По-моему, хуже. Меня страшно поразило высказывание талантливого и честного Вячеслава Кондратьева о том, что свой фашизм был предпочтительнее. По-моему, наоборот. Или легче переступать заповеди с благословения государства, всем скопом, по тесту воинской присяги? Все эти милые наркотики должны, видимо, заглушить совесть. Но что это за совесть, которую можно заглушить? И разве в толпе укроешься от Бога и оправдаешься перед ним земной присягой? А если только совесть, и нет нигде ни другого судии, ни иного Устава, то убить вот такого Эрнста Гребера - больший грех, чем родного советского палача и изувера.
Возлагающий на себя роль Судии ("Мне отмщение и аз воздам"), конечно, рискует жизнью, душой, земным и небесным покоем. Слишком одиноко, слишком холодно, слишком быстро - дорогой Денницы и прочих, отрешенных от благополучия и стабильности Рая... Но какой же русский не любит быстрой езды?
Наши революции всегда были развернутыми митингами. Где-то до 17 года мы жили почти по-гандистски. Историю исправить не пытались - "головою падали под трактор", по Павлу Когану. Государство не любили - но тоже не пытались переделать - противостояли до смерти, до костра, видимо, ожидая, что Автократия, (а затем Тоталитаризм) устыдятся и сами уйдут, как англичане из Индии. А почему-то застряли. Судите сами: восставали новгородцы против Москвы в ХIV веке, когда уже поздно было; что бы раньше восстать, вместе с Тверью? А в ХV веке это было прекрасное ритуальное самоубийство. В ХVI веке Филипп Колычев Ивана Грозного публично проклял (и тоже в тюрьму и на казнь). В ХVII веке в скитах горели, а государство живехонько. В ХVIII веке книги писали и в крепость шли. В ХIХ веке добрались до Сенатской. Хорош заговор, хорош военный мятеж! Это была первая несанкционированная манифестация. Выйти - и стоять, пока не расстреляют и не арестуют: вот мы, инсургенты, берите нас. А оружие в руках - как лозунг гражданского неповиновения, не для выстрелов. И народники, и народовольцы жили по принципу: "Поджечь что-нибудь скорей и погибнуть".
Мы на самом деле склонны не к свершению, а к сопротивлению. Прямо по Бернштейну: цель - ничто, движение - все. У нас нет гражданского общества, нет (и не будет, может быть) правового цивилизованного государства, но в наших автократических и тоталитарных пустынях наперерез истории скачут на Россинантах странствующие Граждане с лозунгами наперевес. И это не конвейерное производство, а штучный товар. Каждый из них настолько неординарен и свободен, что, может быть, поэтому из этих крупных личностей и нельзя составить гражданское общество (это конструкция из более или менее одинаковых кирпичей). Так и живем: века... серый песок толпы рабов ли, подданных ли, совков ли - не все ли равно?.. И странствующие Рыцари, тоскующие по "сладкой вольности гражданства". И революция 1905 года была прежде всего революцией духа. Баррикады и маузеры в руках у защитников их были как беззащитный и безоружный вызов, брошенный орудиям, войскам, тотальной мощи власти, обывателям: отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног. Наши будущие баррикады и автоматы (если удастся достать) будут еще более крепкой преградой для танков, минометов, авиации, баллистических ракет. Вроде вильнюсской точной и святой баррикады. Здесь главное оружие - Дух, а остальное просто знаки различия рода войск: инсургенты.
Почему бархатные революции Восточной Европы производят такое гнетущее впечатление? Потому что не было катарсиса, Голгофы, Его крещения и Его чаши. Революция не совершается путем плавного спуска на лифте; революция - это когда страна выбрасывается из окна, забыв подстелить соломки.
У нас есть выбор, впрочем, он всегда был: иметь или не иметь. Думайте сами, решайте сами. Гражданское достоинство нынче в цене: с возобновлением деятельности лефортовской мясорубки, с арестами по 70 статье стоимость свободы идет наравне с общим подорожанием. Пока только в три раза. Но цены вообще могут взлететь до небес, до расценок 30-х годов, до бериевского уровня. Сколько стоит дефицит на Рижском рынке? Коммерческие цены - они всюду такие, и на свободу, и на колбасу. Берите сейчас - потом заплатите дороже. Когда мы предупреждали о повышении расценок на нашу жалкую свободу в 1989, 1990 - нам смеялись в лицо. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Революция, гражданский риск, - это черная вода ледохода. Выберем льдину покрепче и оттолкнемся от нашего проклятого ледяного тоталитарного берега в тисках вечной зимы и Белого Безмолвия. Мы не знаем, кто утонет по дороге, когда льдина перевернется, не раздавит ли ее встречным айсбергом. В этой реке интересно выплыть и интересно утонуть. Мы за 73 года чем только не захлебывались: кровью, грязью, страхом, нечистотами. А сейчас у нас есть ни с чем не сравнимая радость: захлебнуться Свободой. Мы взяли курс на шлюзы 1905 года. Нас бросает боком, заживо под мельничные колеса. Главное - не суетиться, не пытаться повернуть назад и не закрывать глаза. Тех, кого не перемелет в щепки, понесет дальше. Река станет шире, но начнет разрастаться грозный гул. И тем, кто доживет, выпадет самое великое, самое долгожданное: в грохоте и гуле, в радугах и лучах низвергнуться в водопад будущего февраля 1917 года. Самые сильные (или просто те, кому повезет) выплывут. Там, за водопадом, - цивилизация, гражданское общество, парламентаризм, Лукоморье, утраченный псковско-новгородский республиканский Рай.
Лефортовская тюрьма, лето 1991.
