Яков Кротов. Путешественник по времени Вспомогательные материалы.
КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ИДЕЙ
Крестовый поход идей // "Свободное Слово" №2 (104), февраль 1992
От ликующих, праздно болтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви.
(Некрасов).
Русская литература ХIХ века считается пределом, кладезем духовности. Чехов, Толстой, Достоевский, Тургенев, Гончаров... Да, но можно ли напиться из этого колодца? И является ли духовностью одержимость духом, когда он порабощает себе человека, превращает его в бесноватого и заставляет с пеной у рта корчиться в конвульсиях? Недаром из таких интеллигентов Христос изгонял духов, и те входили в свиней, а свиньи бросались с крутизны и тонули на радость апостолам, на горе пастухам... Не те ли духи составляют духовность авторов, читателей и героев русской литературы? По крайней мере, действия героев очень напоминают действия бесноватых. А поскольку мы, в отличие от Иисуса, бесов изгонять не умеем, то остается только пожать плечами и не следовать столь пагубным примерам. Вот, скажем, мой любимый автор - Достоевский. За что любимый? Не за добрый пример, не за руководство в жизни, не за свет в ночи. За антиидею - чего не надо делать, как не надо жить, во что опасно веровать, если хочешь остаться личностью. Достоевский внушает нестерпимое чувство неприятия российской действительности, самого стиля русской жизни, самого нерва интеллигентной мысли. Он засасывает, как трясина. Запах гнили, болотные огни, бездна под ногами... Личность утонула, ее тянет вниз, и этот-то последний миг: судорожные попытки ухватиться за соломинку, обезумевшие глаза, животные вопли страха, отвратительное чавканье топи над головой и пузыри на поверхности - и запечатлели романы Достоевского. Черт возьми, господа! Если уж тонуть, то тонуть достойно, без паники и не в болоте, а в чистой воде. Мало вам, что ли, океанов, водоворотов, горных рек? У Достоевского была возможность утонуть не в болоте - это когда он стоял на эшафоте на Семеновском плацу. Петрашевцы ушли под лед, но в хрустальную черную воду замерзшей реки. Да и в 80-е, 70-е годы океанов хватало - виселицы были для всех, кому не полюбилась трясина. Однако кончил великий писатель именно трясиной (Победоносцев, "Бесы", консерватизм, семья, кортеж, "Гражданин") - вместе со своими героями.
Самое печальное в героях Достоевского - это то, что они соискатели "права иметь", но не его лауреаты. Право иметь, о чем тщетно суетится слабый Раскольников, которому на его экзамене, на который он сам напросился, разве что двойку можно поставить, - божий дар. Оно осеняет голову избранника, и он не станет стоять в очереди за удостоверением на право, которое дано ему с рождения. Ну, если хотите - не божий дар. А то, что похищаем мы у рока: подошли к древу жизни, потрясли, угостились, пошли и закусили с древа познания добра и зла. И пусть ангелы с огненными мечами кричат: "Караул!", Бог-отец зовет местный ОМОН, а змей растерянно шипит в кустах бузины: а совращать-то и не понадобилось! И нечего нас гнать, сами уйдем, мы по отношению к раю - оппозиция внесистемная.
Сколько же двуногих тварей притаилось под переплетами Достоевского! Наполеон повиновался себе и знал, чего он хочет - как Фрези Грант. Христос мог идти по воде, ибо обладал волей к власти. А Раскольников, как вылез из барки, так сразу и утонул, ибо веры не было. А была - дрожь. Наполеоны беззащитных старушек из-за барахла не убивают. У них другие масштабы. Величие духа очень далеко от жалких терзаний мелкого пакостника и нашкодившего школьника - Раскольникова. Недаром Порфирий Петрович сомневался, что у него хватит духу "ручки на себя поднять"! И на это не хватило. Ох, не зря в России для таких, как Раскольников, смертной казни не было. И он, и леди Макбет Мценского уезда - Катерина Измайлова - отправились на каторгу. Ничтожная душа, действующая в слепоте и бессознательности, - эшафота не достойна, ей каторга в самый раз. Хорошо в этих вопросах разбиралась российская власть. Она удостоила эшафота лишь тех, кто и в самом деле - право имел, - народовольцев, эсеров, инсургентов, которые встали выше жалких законов государства и дерзнули сказать, по Савинкову: "Я так хочу".
А этого государство не прощает никогда. Разрубания его гордиевых узлов, разрушения его авгиевых конюшен (зачем их чистить, легче спалить). Сколько еще поколений обречено задыхаться в бережно скопленных отцами нечистотах! Достоевский совершил великий грех - он оклеветал Революцию, он оболгал, опошлил ее в "Бесах", он, словно мародер, отнял у казненных за землю и волю то, что у них и враги не отнимали: имя в потомстве, бессмертие, честь. Нечаев - это был тот же Раскольников Революции, но "Бесы" - пасквиль не на нечаевщину. Роман оскверняет прах Желябова, Перовской, Млодецкого. В российском болоте были чистые родники - от Радищева до Каляева. Итак, духовность "Преступления и наказания". О Раскольникове (не к ночи будь помянут) все сказано. Духовность вселенской жертвы Сонечки Мармеладовой, которая мало того, что обрекла себя на проституцию, но еще и не ропщет? Ради спасения малых сих? Жизнь отдай, а достоинство, честь, личность не смей трогать, хотя бы не только Катерина Ивановна с детьми, а весь Петербург с голода умер. Свободный человек не продается в рабство, даже во имя спасения мира. Нет ничего, что оправдало бы унижение человека, порабощение его духа. Бессмысленны и гадки терзания Мармеладова, который губит и Сонечку, и семью, и героика образа Дунечки, не нашедшей своего мученичества и своей веры, начисто стирается в прозаическом союзе с Разумихиным. Разумихин, пожалуй, лучше всех в романе. Он ничего из себя не строит. Он просто добр и со всеми этими бесноватыми по доброте возится. Добро - редкий гость в романах Достоевского и вообще в духовно-припадочной, но злой русской литературе. Сонечкиного добра не приемлю, что за добро через надругательство?
Даже разговоры Достоевского о дерзании, о вызове, о свободе кончаются поражением, причем постыдным: судьба указывает твари дрожащей ее место. Кириллов из "Бесов" начинает хорошо: с идеи самоубийства из своеволия. А кончает судорогой страха, животным ужасом, и если бы не Верховенский, уж, конечно, никакого выстрела бы не было. Своеволие, которое кончается попыткой спрятаться от обета в простенке, в шкафу - это уж чисто по-российски.
Идея съедает человека, но человек не становится вровень с идеей, сам же автор это и объясняет. Поражение Ставрогина венчает петля, но ведь в битву-то он и не вступал. Еще одно самоубийство из страха перед жизнью, перед собой, от неумения завоевать мир и собственное темное подсознание. Не оттого ли стреляется и Свидригайлов? Подростки Достоевского мечтают о ростовщичестве, интеллигентные ростовщики из чисто духовных побуждений доводят кротких жен своих до самоубийства, мечтатели отдают невест на поругание фатам, да еще и сами провожают их к ним, мыслители-сектанты в подполье решают, свету ли перевернуться или им чаю попить, и пьют чай, а свет не переворачивается, ибо они забились в свою нору и на свет выглядывают робко, бочком, как мышки. Карамазовщина тоже кончается плачевно: "беспредельщик" Митя ничего беспредельнее убогого разврата не придумал, и даже на каторгу попадет за чужие грехи, за неспособностью нагрешить достаточно самому, Иван вместо мщения за слезинку замученного ребенка оказался слаб пред миром, гармонию которого отвергал, и мир победил его, сломал. довел до безумия (не можешь участвовать в убийстве отца - не берись, а если решил, что имеешь право по идейным соображениям - держись до конца, не лишайся рассудка); Алеша же, чистая душа, явно лишний свидетель греческого хора, видя все эти кошмары, плачет, рыдает, ломает руки, но помочь ничему не может, ибо не воин Христа, а его раб и без хозяина действовать не в силах. Если за этим его старец Зосима в мир послал, то не велика прибыль для мира! Тщета и бессмысленность отвлеченного христианства у Достоевского страшно доказаны и запечатлены. Чего стоит Лизонька его, из тех же "Карамазовых", которая мечтает под распятым заживо ребенком ананасный компот кушать, а потом - без переходов - за людьми, как за больными, ходить. Христианство Достоевского - вывихнутое добро, из которого, кроме зла, ничего не выходит. Кого спас благостный князь Мышкин? От его добра персонажи только что кусаться не начали, на стенки полезли. Он своим добром, словно раскаленными щипцами, истязает. И результат: Настасья Филипповна сбежала и погибла, Рогожин стал убийцей, Аглая попала в руки авантюриста. Если это и есть апогей российской духовности (а Достоевский так и почитается за ее вместилище), то духовность наша - радение хлыстов: люди, обезумевшие, раздетые, растрепанные, мчатся в дикой пляске, словно в Дантовом аду, воют, извиваются и вопят: "Дух накатил! Дух накатил!" Благодарствую! Меня что-то не тянет в секту российских интеллигентов, болтливых, как старые бабы, и бесплодных, как евнухи. Это Достоевский.
Героям Чехова повезло не больше. Они явно рождены ползать, но почему-то все рвутся летать. Герой "Скучной истории" не нашел смысла в жизни, но умрет хотя бы тайным советником (какая тоска)! Герой "Палаты номер 6" тоже не нашел смысла в жизни, но попадает в психушку и умирает, как и его старший коллега, в отчаянии и ужасе. Никто из чеховских героев не верует в идеал, а если и верует, то тошнотворно, так, что хочется бежать, как от Лиды из "Дома с мезонином", веровавшей в земство, в реформы и в эволюцию путем аптек и обучения грамоте, или как от героя "Моей жизни" Михаила, веровавшего в "маленькую пользу" и спасавшегося малярным делом. Один чеховский интеллигент сам определяет, почему он так бездарно тратит свою жизнь: "по привычке жить и пить зря". Герои Чехова даже до Москвы добраться не способны, хотя чего уж проще. Это для них недостижимая мечта. Герой "Рассказа неизвестного человека" вроде бы имел настоящее дело - участие в боевой организации эсеров, но, не свершив ничего, утомился, перестал верить и захотел просто жить, наслаждаясь природой и любовью - и этим-то толкнул на самоубийство Зинаиду Федоровну, которая хотела жить ради его идеи. Любовь для чеховских героев - орудие пытки (влюбившись в Сашеньку, знаменитый Иванов истязает, как настоящий садист, Сарру), мысль - власяница, которую носят напоказ, не под платьем, а поверх платья, как мантию, идеи - вериги юродивого, которые вызывают не почтение к идее и не желание приобщиться к ней, а брезгливое презрение и к идее, и к носителю ее. Герои Чехова часто стреляются и пробуют даже топиться на мелководье, в чем не преуспевают, но и здесь им не сочувствуешь, а вздыхаешь с облегчением, что наконец-то бедняга сам избавится от своих неинтересных и нудных страданий, и мы от него отдохнем. Причем значительную часть времени герои Чехова тратят на в разной степени прозаическую любовь (сейчас сказали бы - секс с разговорами), доходящую быстро до взаимной скуки и ненависти, и на еду: кулебяку, балык, икру, рябчиков, тетерок, пироги и осетрину. А осетрина-то с душком.
И в ужасе думается: а эта склонность советского околодиссидента-интеллигента, предаваясь диссидентству на кухнях, все топить в словесах, быть импотентом в действии и заниматься самоедством, то есть рефлексией, - уж не врожденная ли она, уж не в крови ли у нас от героев Чехова и Достоевского? Только у нас - на кухнях, а у них - в усадьбах, в собственных домишках, в мезонинах. Еще жестче препарировал российскую жизнь Гончаров. Его герои или спят в знак протеста и лени, или ворочают делами, как Штольц, и до того бессмыслен этот их смысл, что и впрямь уснешь им назло. Розовый идеализм Адуевых превращается в серый практицизм со стальным блеском и железной хваткой, а романтические герои "Обрыва" или совершают "героические" поступки, отдаваясь любовнику в беседке, и потом сходят с ума от раскаяния и благополучно возвращаются в лоно церкви и семьи, или сначала бродят в кустах и пугают обывателей цитатами из Прудона, а потом тоже каются и готовы вступить в честный брак до гроба (это я про Веру и Марка, у других и вовсе никаких приключений).
Несколько иначе дело обстоит у Тургенева, может быть, самого умного и нерусского из всех русских писателей, эстета, который не склонен упиваться ни жалкими российскими безобразиями, ни уродливыми российскими конвульсиями, именуемыми духовностью. Если его герои вдруг ощущают в себе Дух, беременеют Духом, он, когда не хочет посмеяться над ними, как над героем "Нови", стреляющимся оттого, что самому неудобно стало от своей "народнической деятельности", уводит их за пределы российской действительности: в Париж (на баррикады или на дуэль), в Болгарию, на тот свет, в монастырь, просто за горизонт романа, как Марианну из "Нови". "Память", кажется, собирается восстанавливать Россию. Что будет выкапывать на погосте? Штольцев? Обломовых? Адуевых? Карамазовых? Самодержавие? Православие? Народность? Распутина? Русификацию инородцев? "Мужиков" Чехова? (Рекомендую почитать современным народникам и любителям реставраторства славного прошлого: накопительство плюс немного внешних традиций, или водка и бедность, а иногда, в порядке развлечения, бунт, после которого кое-кого будут и пороть, а они останутся жить, ибо порка норма, и тогда, и сейчас). Читайте также и Бунина, который воспел утраченное российское прошлое. Не испугаетесь ли, господа интеллектуалы? Бессмыслицы, и коровьей жвачки повседневности, и привычного рабства, и растительного существования?
И это - все, что у нас было? Да нет, к счастью. Были еще и инсургенты. Те, кто выстрелил себя из этого болота, подорвал его своими бомбами. Есть Леонид Андреев, и Степняк-Кравчинский, и Грин. Но это - не Россия. Это Русь. И кажется мне, что та самая Русь, которая сгинула в ХV веке вместе с Новгородом и Псковом, не умирала совсем никогда, а ушла под воду, как град Китеж, и слала оттуда вести: кострами раскольников, вызовами Филиппа Колычева и Курбского, фолиантом Радищева, единоборствами народовольцев, баррикадами Пресни, гражданской войной, стихами и гибелью Василия Стуса, площадями - декабристскими, дээсовскими. У той Руси слово не расходилось с делом. Военная демократия - это демократия равных и храбрых. Новгород менял князей, как перчатки. Князья тверские, Михаил и Александр, были не властителями, а героями, и лидерство их было неформальным.
Та Русь умывалась опасностью и обретала в ней силы. Сила, чистота, рыцарство, добро, но не припадочно-слезливое, а суровое и действенное - все это у нас было. Наш утраченный молодой Рим... Наша республика. Наша лишенная жестокости Спарта. Не об этом ли мечтала Марина Цветаева?
Здесь никто не сдавался в плен.
Здесь от века еще не пели
И не жаловались. Взамен
Пасторалей и акварелей,
Травок, лужиц, овечек, дев -
Спарты мужественный рельеф.
Полуязыческая Русь, не знавшая слова "смирение", отвергавшая покорность вместе с рабством, где не было толпы - был народ... Не забывшая еще рунические предания своих благоприобретенных варягов, Одина и Тора, скандинавское программное бесстрашие, помножившееся на скифскую степную удаль, на вечное партизанство вятичей, кривичей и древлян. Это оттуда: за землю и волю. Некогда в Италии великий Мадзини заговорил во вполне трезвое время о Возрождении - Рисорджименто, о молодой Италии, так и назвал свою подпольную организацию. Отсюда Гарибальди, Овод, вечная сказка нашей юности. Давайте восстанавливать молодую Русь, не знавшую ни ярма, ни наручников. Нам все равно не жить на кухнях, но не ужиться и в супермаркетах. Давайте восстанавливать Китеж. Человечество остро нуждается в новой эпохе крестовых походов - крестовых походов идей. С первой эпохой так и было: не грабить же ехали паладины, не гроб господень у неверных отбивать - за идеей, оправдывающей жизнь, устремлялись. А такая идея - не бремя, а радость. Еще немного, и человечество задохнется без великой мысли: кто от избытка вещей, кто от недостатка их. Как найти брод между утопиями Орвелла, Хаксли, Джузеппе д`Агаты, Платонова? Как не попасть в Чевенгур, не свалиться в "Котлован", не утонуть в свалке мусора "Америки, о`кей", не сгинуть в застенках Океании или в наркотическом забытьи сомы Хаксли, у краников с духами? Пойдя по лучу крестового похода, чтобы отвоевать наш Китеж, мы минуем все грязные лужи цивилизации. В конце концов -
Не к высокопарным умыслам -
Божество влечется к юности.
(М. Цветаева)
И где-то за спиной останется несостоявшаяся, сброшенная комом, как блин с мировой сковороды, Россия, и свирепая, и скучная, как все варварские Империи, Совдепия, и уютный, игрушечный, закрытый, как вещь в себе, Запад, со своей комнатной свободой - для внутреннего употребления, - боящейся сквозняков. А перед нами дорога к Изумрудному городу, только не вымощенная желтым кирпичом, а пыльная и тернистая. Владимирка. Наше шоссе Энтузиастов. Но мы не потащимся по ней в цепях, звеня кандалами и проклиная судьбу. Мы поедем по ней легко, гордо и красиво - верхом. ("Шесть коней подарил мне мой друг Люцифер" - Н. Гумилев). Последуем совету Савинкова: не бремя долга, а радость игры. "Я не говорю: я должен. Я говорю: я так хочу. Почему? Не все ли равно. Я так хочу. Пью вино цельное. Ибо мой предел - алый меч". Идея не будет давить нам на шею, как ярмо, - она будет лететь по нашему знаку, как сокол, бросаться на добычу, настигать ее, приносить к нашим ногам, парить в поднебесье и по зову возвращаться на нашу вышитую рыцарскую перчатку. Обойдемся без железных доспехов. Облечемся в свободу и мечту. А по дороге нам встретится немало драконов, которых нужно побороть, оборотней, которых нужно разоблачить и устрашить, рабов, которых нужно освободить, красавиц, которых нужно спасти от колдунов и великанов. В дороге скучно не будет.
Между страстью калечащей
И бессмертной мечтой,
Между частью и вечностью
Выбирай - выбор твой.
(М. Цветаева)
