Яков Кротов. Путешественник по времени Вспомогательные материалы.
Возвращение из Эдема
Возвращение из Эдема // "Огонек" №44-46, ноябрь 1993
Жизнь страшна для всех, кроме святых и фанатиков, «которым, в сущности, цена одна», ибо человек, по Гумилеву, меняет души и не узнает сам себя, если способен к рефлексии, а интеллигенты только к этому и способны. А если попросту, по Гераклиту, на языке тех изначальных времен, когда почти не было книг, а интеллигентов и их кухонь не было вовсе, то нельзя вернуться во вчерашний день, нельзя вернуть иллюзии и надежды, потому что вода в реке уже иная. Конечно, можно обратить реки вспять, и они потекут не то что на север, а снизу вверх, вопреки законам тяготения, и у нас это здорово получалось и в Пятом, и в Семнадцатом году, но не слишком ли велика цена за удовольствие дважды утопиться в одной и той же реке?
Мы всю дорогу бросали камни в раскаявшегося народовольца Тихомирова и не могли понять, как же это так: такая была прекрасная стезя, так красиво они все швыряли бомбы, так лихо убивали и так круто умирали, и вдруг такая пошлая перемена, какие-то журнальчики, и никаких тебе эшафотов, и сам царь дарит серебряную чернильницу с серебряным же пером... Как можно дойти до жизни такой?
Я поняла Тихомирова, когда посмотрела венгерский революционный боевик по моему любимому детскому роману Жюля Верна «Граф Матиас Шандор». Уж не помню, чем занимался классический граф из романа: может быть, он там боролся против австрийского владычества, что можно считать вполне благородным промыслом. Но кинограф по современной версии занимался чистой воды социальным протестом: гуляя по экрану, он говорил о том, как бы отдать крестьянам поместья добровольно, пока они их не отобрали принудительно. Где-то на 20-й минуте фильма, в разгар просто обязанной вызвать у меня прилив энтузиазма сцены военного суда, я с ужасом поняла, что благородный граф и его друзья-заговорщики, тоже желающие «землю в Гренаде крестьянам отдать», не вызывают у меня, ну, абсолютно никакого сочувствия. Напротив, я никак не могла понять, зачем им вся эта петрушка понадобилась. Конечно, расстрел — вещь хорошая, спору нет; но способ заработать этот расстрел показался мне слишком уж противоестественным. А когда в конце фильма восставший народ стал брататься с солдатами, я испытала и к тем, и к другим живейшую неприязнь, прикидывая, сколько витрин инсургенты разбили по дороге, сколько грабанули ларьков и на какой день они пойдут в составе очередной чертовой дюжины, воспетой очередным заблудшим мистиком-поэтом, с комиссаром в белом венчике из роз впереди экспроприировать экспроприаторо. И пока жуткого вида молотобоец, вздымая высоко свой тяжкий молот, вырывал из земли где-то в захваченной крепости столб и отвязывал от него героического графа, которому уже успели завязать перед казнью глаза, я лениво прикидывала, через сколько лет граф получит в подвале свою пулю в затылок: в 1918-м? В 1921-м? В 1934-м? В 1937-м? — и когда победившая революция учредит свой ГУЛАГ. И здесь я окончательно поняла, что не нашла бы общий язык ни с Софьей Бардиной, ни с Софьей Перовской, ни с Каракозовым, ни с Александром Ульяновым, ни с Виктором Черновым, ни с Борисом Савинковым. Ни с кем, кроме Ивана Каляева. Он-то по крайней мере понимал, что после того, что он сделал, остается только умереть.
Единственное, за что можно было мстить этому несчастному Александру II, — это подавление польского восстания. Но не мог же Каракозов через три года после всех событий, в 1866 году, вспомнить: «Что бы этому гаду инкриминировать? А, есть! Он поляков в 1863-м задавил. Пойду и пристрелю». А в 1878 году мстить Александру за польских повстанцев было так же противоестественно, как сейчас карать Татарстан за монголо-татарское нашествие. Тогда какие были к нему претензии? Крестьян освободил (чего они так же усердно добивались, как советское народонаселение — избавления от ига коммунизма и ярма Империи Зла, то есть ноль целых, ноль десятых, ноль сотых, ноль тысячных, а если охота узнать стотысячные доли, посчитайте диссидентов и будете иметь результат). Суды присяжных ввел, университетам даровал вольности. Ах да, я совсем забыла. Не дал он крестьянам чужую землю. Здесь царь со Светловым разошлись. А на фига нам воля без земли? «Спасибо» не скажем, а бомбой угостим. И если вспомнить, что Ельцин даже в Польше никого не вешал, то я очень советую и безбожным, и верующим демократам денно и нощно молиться за его здравие, потому что реакция на освобождение от коммунизма и колониализма слишком похожа на ту первую реакцию после освобождения от крепостного права. У всех «развивающихся» народов почему-то сходная реакция. Отмена рабства в Америке породила «Черных пантер». Деколонизации мы обязаны исламским фундаментализмом и дикими ордами в Сомали. В ЮАР отменили апартеид, и АНК с «Инкатой» занялись на досуге террором — пока индивидуальным. Вот по праву количественного большинства (бюллетенями закидают!) выиграют они первые свободные выборы и ликвидируют свободу и перейдут к массовому террору, благо, по счастливому совпадению, белое меньшинство — сплошь либералы и демократы, а коренное большинство, как назло, социалисты и коммунисты. Это я все о той нашей вожделенной «четыреххвостке», о всеобщих, тайных, равных и прямых. Но нет ничего всеобщего (вне западных оазисов и лужаек), что не стало бы тоталитарным, и нет ничего тайного, что не стало бы явным, когда на юге Африки взовьется красный флаг.
Что гласит на эту тему наша домашняя энциклопедия Евгений Евтушенко? «Свобода нужна образованному, неграмотному — жратва». Почему-то на ринге боксер тяжелого веса не будет выставлен против боксера легкого веса. В спорте есть правила, в политике — нет. Образованный и неграмотный будут решать свою и нашу судьбу на равных. И только технократия при такой постановке вопроса сулит выигрыш. Цивилизованный Запад — давно наполовину технократия, ибо деньги и интеллект, эти два кварка либерализма, не ходят один без другого. Деньгам для сохранения их сущности нужна нестесненная состязательность. Интеллекту нужен простор, ибо только глупость воздвигает некую Берлинскую стену на пути вечного поиска. И в результате возникает стихия свободы, беспощадная, как Истина, равнодушная, как звездный свет, и холодная, как вечные снега. Знаменитое кургиняновское «коммунитарное», или социалистическое, общество — общество, носящее на себе свой собственный дом, закрытое, как улитка, а наружу торчат одни рога. Открытое западное общество безгранично, как море, непостижимо, как море, коварно, как море, и каждый дом — утлый челн и стоит на семи ветрах. Свобода его горька. Неумелый или просто неудачливый пловец может ею захлебнуться. У нас на губах его пена, а в крови не смолкает его прибой с тех самых пор, как первый варяг-насельник пришел на Русь. Мы нестабильны, ибо в нас продолжается глухой спор горькой и скитальческой традиции скандинавского, вызова грядущему часу
Рагнаради, положенному на мятежную и жестокую музыку Вагнера; мягкой и домашней, как детская колыбель, славянской традиции; пышной и рабьей традиции Византии; зверского и безумного рывка к Последнему Морю, заложенного в монгольской традиции, помноженной на традицию Разрушения и набега, традицию скифской степи. Какие выборы при таком спектре? Разве что на уровне шизофрении... Если Запад в нас хочет сказать последнее слово, мы, неоваряги, должны будем еще раз покорить Русь. Это очень серьезно.
Два разных менталитета соответствуют двум типам цивилизаций, и у каждой — своя экология, своя среда обитания. Оттого и удавались у нас так хорошо социальные революции, что Разин, Пугачев, Желябов, Виктор Чернов и Лев Толстой являются выразителями массовой славяно-византийской традиции, устремляющейся к немыслимой и ненужной на земле утешительной Правде, закрывающей своим теплым кровом ранящий горизонт. И оттого не выходило с либеральными модернизациями, что наши либералы были варягами, отдаленными искорками почти угасшего костра, приверженцами ледяной и бесстрастной Истины из дворца Снежной Королевы, которая гласит, что Правды нет ни на земле, ни выше. Какие там красные, какие там коричневые, какие там белые? У нас опять Антимир идет на Мир, и единственное взаимодействие, возможное между ними, — это аннигиляция. Когда варяги-декабристы попытались поднять свои полки во имя несъедобного, во имя личного достоинства и свободы, им пришлось прибегнуть к приказу и ко лжи. В веках звенит похоронным колоколом робкая попытка одного из несчастных солдат, революционеров поневоле, осмыслить идею Конституции, приемлемой и понятной только в качестве жены Константина. А вот когда интеллигенция попала в тинистые объятия родного византийства, доморощенного и органичного Абсолюта и воззвала: «К топору!» — народ и впрямь поднялся и все своротил и обрушил на себя Храм Утопии, но это-то ему, богоносцу, было под стать и по кайфу.
До августа 1991 года народ в России никогда не восставал во имя Своей свободы, но всегда — ради Чужого имущества. «Земля Божья», — сказал Лев Толстой, и в этом зеркале русской революции отразился Черный, вернее, Красный Передел, горящая усадьба Блока (не сам ли он выпустил «Двенадцать» из бутылки?) и сегодняшние фермеры, поджигаемые припадочными идейными колхозниками. От этого наследия есть только одно лекарство: все раздать в «private property» и не оставить никакого «ager publicus». Вон Юрий Власов хвалит народ за то, что он способен даром работать, не корысти своей ради, а токмо волею пославшего его вождя, ради доброго слова. От этого надо лечиться, как от пневмонии. Народ, способный работать даром, обязательно дойдет до субботников, Целины, БАМа и Магнитки. Избыток добродетели опасней любого порока в человеке масштаба меньше сократовского: чтобы все понять и над всем посмеяться. В сущности, Христос предопределил появление инквизиции одним своим неосторожным поступком: изгнанием торгующих из Храма. И через 2000 лет его повторил, наверняка в глаза не видев Евангелие, наш премьер-министр Виктор Черномырдин: мы, народ-богоносец, не будем нацией лавочников и прочая, и прочая, и прочая... Черт возьми! Если бы Иисус мог предвидеть такое, он бы наверняка внес коррективы в свои лекции. И едва ли, предвкушая наш «великий скачок», он стал бы отвлекать Симона с братом от невода и рыбалки, обещая сделать их ловцами человеков, потому что у нас в России демагогов гораздо больше, чем рыбаков. Впрочем, на такую страну, как наша, сама Книга Судеб не была рассчитана...
Совкам нельзя ничего объяснить, ибо они и есть тот самый лучший, спелый, отборный плод славяно-византийско-скифской традиции. У нас с ними разные воспоминания. Варягам было плохо до 1991 года, совкам плохо теперь. Начался отлив, но они могут дышать только жабрами. А их смрадное море мы осушаем. Это второе переселение на сушу, и Дарвин утверждает, что на суше жить куда прогрессивнее. Поэтому если совкам снится любимый совковый сон, что глазированные сырки стоят 15 коп. и есть в продаже, а на проспекте Мира в «Диете» возле «Щербаковской» продаются живые недружелюбные раки и черная икра по 18 р./кг, и есть трехслойный мармелад по 1.30, а эскимо цилиндрическое, вкусное и по 11 коп., и есть на что добраться до Сочи и Сухуми, варяги вскакивают в холодном поту: это начало шестидесятых. Уже снят Хрущев, уже брошен в застенок генерал Григоренко, начинается применение психиатрических пыток, арестован Бродский. И мы снова заснем, и нам приснится, что в продаже есть печеночный паштет по 2 р.60 к., что пирожное «безе» стоит 22 коп, и их навалом, и мы будем стонать, пытаясь проснуться, потому что это тоже страшный сон, это 1968—1974 годы, и задавлена Чехословакия, и сгорел заживо в Праге, протестуя, Ян Палах, и погиб в концлагере Юрий Галансков. И только под утро кончится кошмар, и нам приснятся жуткие цены, с тремя нулями, и сверкающие витрины иностранных магазинов, и чужие «мерседесы» и «тойоты» на улицах, и сотни разномастных газет на лотках, весь наш веселый и счастливый бедлам, и мы заснем с блаженной улыбкой, как поэт Иван Бездомный после укола морфия в ночь полнолуния. У варяга своя доля.
А варяг идет, куда воля ведет,
За своей варяжьей звездой...
До сих пор воля приводила нас в огонь, огонь Бунта из совсем другой традиции. И уж если мы после жестокого психоанализа разъяли свою душу, словно труп, и знаем, что любой неосторожный шаг вынесет нас в нашу скифскую Степь, в очередную социальную революцию, ибо у нашей тройки нет тормозов и править ею невозможно, то давайте попытаемся насыпать соли на собственный хвост, пока еще не поздно.
А где наш хвост? Герасимов, шеф петербургской охранки, в своих мемуарах «На лезвии с террористами» слова худого о террористах не говорит. Ему нравилось, как они ведут себя на допросах и как они всходят на эшафот. С «как» было все в порядке. А вот насчет «что» было сложнее. Зачем, на хрена было все это? Взорвать дачу Столыпина так, чтобы сам он остался жив, а несколько десятков невинных погибли? А 40 солдат в виде сдачи с попытки Халтурина? А щепки в виде кучеров обреченных экипажей, слуг, бригад царских поездов? Утонченный философ и писатель, французский советолог из института Алена Безансона Франсуаза Том коротко заключила: «Вешать надо было больше». Да, вешать за это было справедливо, что Иван Каляев прекрасно понимал.
Вешали достаточно, сколько наловили.
Но в России это не может помочь. Россия — не законопослушная страна. Ее нигилисты предпочитают долгой и праведной жизни беззаконную и краткую: испить свежей крови — и захлебнуться ею. Пушкин все про это знал. Только теперь я понимаю, от чего в себе, в своей натуре он искал спасения в царских объятиях.
Лишь тысячелетия залечат бездну, зияющую в нас. Париж может позволить себе троцкистов, маоистов, студенческие бунты 1968 года. Это только сделает бульон наваристее. Французы свою норму знают. Немного божоле. Но не допьяна, не до смерти. У немцев уже теплее — с их «городскими партизанами», которые так здорово смотрятся в «Свинцовых временах». Немцы еще не забыли, чем однажды кончилось для них неприятие скучного буржуазного бытия, лавочек и лавочников. Освенцим, конечно, романтичнее супермаркета. «У нас была великая эпоха» — как скажет Эдичка Лимонов, литературный импресарио городских и сельских партизан, играющих по европейским городам и весям бездарную пародию на наших Засулич, Степняков-Кравчинских и Млодецких. Наши хотя бы шли на казнь. Их европейские эпигоны знают, что их ждет комфортабельная буржуазная тюрьма и хороший стол от щедрот ненавидимого ими общества. И если наши злодеи были хотя бы благородны и заслужили эпитафию от шефа охранки, то нынешние изверги, что из «красных бригад», что из анпиловско-тереховских резервов, мелки и подлы. Так пусть они такими и остаются. Когда слово ДС о гражданском неповиновении, о мире сем, лежащем во Зле, о разрушении всяческих основ стало отзываться эхом разнузданных красных и коричневых толп, мы поняли, что на наши вопросы Русь всегда даст только один определенный ответ, что на смену Февралям вечно будут приходить Октябри. Мы увидели русскую историю как анфиладу озаренных огнем комнат и почувствовали, что русская интеллигенция владеет страшным даром мирового пожара, как та несчастная девочка в романе Стивена Кинга. У нас был только один выбор: грязная демократия или чистая диктатура. Жизнь вообще грязна, в отличие от ледяных вершин Небытия, куда мы два века подряд пытались загнать свою страну. Нас погубил не охлос, этот наш покорный инструмент. Нас погубили совершенства народников, и добродетели Кибальчича, и храбрость, убийственная, обжигающая храбрость 1905 года. Абсолютное Добро режет, как алмаз, и слепит, как иней. Мы презирали Жизнь, и мы уничтожали ее. Это едва не повторилось. Когда до нас дошло, какой маятник мы пускаем и что на этом пути остановок нет, мы с мясом и кровью вырвали себя из нашего Отказа, из Абсолюта протеста, и постарались вернуться на грешную землю. В жизнь. Может быть, этого не хватило кадетам и Веймарской республике? Чтобы крайние радикалы, экстремисты первыми протянули руку умеренным (по их терминологии «социал-предателям»). Ведь Утопия — это всегда Эдем, даже если это Антиутопия. Уходить из Эдема, когда тебя не гонят, бросить недоеденным Плод познания Добра и Зла — тяжело. Такого не бывало именно на Руси. Мы ушли, ломая себя, как Голубую Чашку. Главное — это чтобы в будущем в каком-то провинциальном городке благоговейно не хранили стулья, на которых сидели Желябов и Перовская. Должны сгинуть их преемники и последователи и хранители Алтаря — честные и идейные интеллигенты. Главное — сорвать нимб, ореол, отнять благодать. Для этого мы должны не на словах, а на деле отречься от Сатаны. Смириться. Возражать только до роковой черты, за которой «Долой!». Как американцы терпят, что режим наибольшего благоприятствования оставлен Китаю, где сажают диссидентов «за смуту и общение с иностранными корреспондентами»? Нам придется научиться терпеть и возражать, не зовя никого, не будя народ (там, за гранью коммунизма).
Пусть нашей последней революцией станет ликвидация Советов. Но это уже не страшно. Это не та революция, которая подожжет Дикую Степь. Здесь на подхвате Президент, и налево ОМОН, а направо мэр Лужков, и многие революционеры едут на революцию в иномарках. Революция сверху управляема. Мы дотащим страну до западного берега. Но на этот берег нас пускать нельзя. Вот она, цена трансатлантического билета: исчезновение русской интеллигенции. Мы должны будем броситься с кораблей в море и расплыться пеной. Только это погасит наш вечный огонь. На поиски истины и справедливости придется наложить мораторий. И если мы опять полезем в ту последнюю комнату, куда нам запрещено входить, и уроним яйцо, его уже не отмыть от крови, и мы должны будем молить сами Синюю Бороду — Государство, — чтобы плаха стояла наготове во дворе и такие шалости карались жестоко. Спросите у американского профессора, какие у него отношения с Властью? Он скажет: никаких. Это ему по фигу. Он не поймет, если не преподает русскую литературу.
Русская интеллигенция — это симптом болезни. Она прекрасна, как чахоточный румянец, но предвещает смерть организму. Или Жизнь — или мы. Мы должны уйти сами, тихо, без помпы. Самоубийство — не грех, если речь идет об уходе Разрушителей. Мы не можем напоследок развлечься собственной казнью. Мы должны не только умереть, но еще и пасть. Тех, кому очень повезет, убьют коммунисты еще в открытом море, пока никто, ошалев от радости, не крикнул: «Земля!» Коммунисты в очередной раз не поймут, почему мы так кидаемся на их штыки; демократы не поймут, почему каждый шаг, сделанный навстречу жизни, навстречу Президенту, навстречу демороссам, давался нам с такой мукой: лезвий ножей, по которым ходят Русалочки, взыскующие не своего удела, не видно.
О, доктор Гаспар Арнери заплатит за все: ему придется защищать трех Толстяков, а оружейнику Просперо, гимнасту Тибулу и маленькой Суок сказать, избегая их взгляда: «Выхода нет». Поймут ли они старого доктора? Или пойдут в «Трудовую Россию»? Бог весть. Левые есть везде. Но мы должны стать страной правостороннего движения.
Мы проигрывали до сих пор, потому что либералы были скучные и тихие, а нигилисты горели, как созвездия. Мы теперь поменялись ролями. До сих пор нигилисты из центристов семь раз отмеривают, показан ли России капитализм.
Вся сила неистовства, вызова и страсти сейчас сконцентрировалась в революционных либералах: в Гайдаре, в Селюнине, в Боровом, Мурашеве, ДС. Это мы сейчас отрезаем семь раз, не меряя вовсе. Мы можем пройти. Мы нашли Золотой ключик.
А потом нас ждет последний в нашей жизни ужин, на который мы уже пригласили Командора — Президентскую власть. Пожатье этой каменной Десницы переломает нам кости и душу. Мы знаем классику. Но мы не отдернем руку. Мы ее звали и будем рады, когда она придет. Мы любили вас, люди. Будьте счастливы.
