Яков Кротов. Путешественник по времени Вспомогательные материалы.
"Эмигрант – это банкрот"
"Эмигрант – это банкрот" // «Iностранец», №2 (30), 19 января 1994
Но честь – она всего превыше!
Умри, гусар,
но чести не утрать!
Первым политическим эмигрантом был, вестимо, неуважаемый мной Андрей Курбский. Между прочим, он - двойник столь же неуважаемого мной же генерала Власова. Оба действовали по одной микросхеме. Сначала служили надеже-государю (Ивану Васильевичу и Иосифу Виссарионовичу) и не видели в том ничего зазорного. Затем оба потерпели военное поражение (Курбский – от ливонцев, литовцев и поляков, а генерал Власов - от немцев). Запахло жареным. Надежи-государи этого дела не любят. Надо было делать ноги или делать вид, что идешь на службу к победителю по идейным соображениям. Курбскому повезло больше: во-первых, он умел писать и мог бы ангажироваться даже в газету «Сегодня», то есть мог найти идеологические обоснования «измене социалистической Родине»; во-вторых, Польша была и впрямь демократичней, что давало возможность заявить: я, мол, выбрал свободу; в-третьих, его не повесили, что, согласитесь, приятно. Бедняге Власову не подфартило: во-первых, у него не было досуга написать Сталину четыре письма и получить два в ответ; во-вторых, весьма сложно было бы обосновать действия генерала тем, что он возжаждал тех демократических свобод, которыми пользовались уроженцы гитлеровской Германии и население сопредельных колоний и протекторатов; в-третьих, беднягу вдобавок еще и повесили, а это уж полный прокол. Я терпеть не могу ни Иоанна IV, ни Иосифа I; я готова посочувствовать терзаниям князя и генерала, но не надо спасение своей личной шкуры обосновывать идейно и исторически и выдавать за спасение Отечества. По-моему, апогей этого подхода, то есть пароксизм шкурничества, возведенного в абсолют, был изображен графически Александром Зиновьевым в первой части его политической карьеры, когда уютный отъезд можно было себе обеспечить не апологетикой сталинизма, как сегодня, а наоборот. Итак, Зиновьев-1 из «Зияющих высот»:
Но если хотите добра вы,
Ей захотите помочь,
Моральное ваше право:
Бегите скорее прочь.
Не о тоске по дому,
Здесь о другом будет речь:
Ничем нельзя по-другому
Ее от них уберечь.
Надеюсь, что и Проханов, и Невзоров не читали «Зияющих высот». А то, когда они, наконец, установят на 1/6 части суши свой Четвертый Рейх, они не поверят Зиновьеву, что он нам не подельник и не соучастник в славном деле развала СССР и ликвидации социализма. Так что форс и зарабатывание дивидендов в СКВ на красно-коричневых тусовках выйдут боком неосторожному философу: Нерон, как известно, ликвидировал своего гувернера Сенеку, а Зиновьева красная кавалерия и в Париже достанет: уколют ядовитым зонтиком или выкинут из поезда к чертовой бабушке.
Все эмигранты работают по этому модулю:
Картечь ложится ближе, ближе,
И нам давно пора удрать.
Собственно, эмигранты - это вся элита России, кроме тех, кто ссучивается и преспокойно работает на самую неудобоваримую власть. 80% населения никуда не бежали только потому, что им бежать было некуда; и еще они смутно подозревали, что за бугром они никому и даром не нужны. Конечно, прочитав про права человека на американские супермаркеты и французскую социальную защиту, 80% тоже могут удариться в бега. Всеобщая грамотность действует на людей похуже, чем на перелетных птиц. Последние хотя бы летом сваливают обратно в любимое Отечество и тем избегают затоваривания в дальнем зарубежье. Люди же, если попадают в теплые края, то всерьез и навеки. Инстинкт у них уже выключен, а разум еще не включен. Тех же, кто живет по второй части куплетика, можно пересчитать по пальцам.
Это и есть соль земли, но поскольку на 1/6 часть суши нужно хота бы мешка два, то получается сильный недосол.
Самым перспективным эмигрантом был, конечно, Петр I. Россия ему не нравилась так же, как и мне. Она ему была положительно противна. Но Петр не был рохлей и мямлей, поэтому он потащил в эмиграцию за собой всю Россию, одев ее в приличное импортное платье, побрив, отмыв и обучив алгебре. Петербург – наш с Петром любимый город именно оттого, что он полностью европейский, оттого, что нет в нем трижды проклятой пошехонской старины, что здесь вся Россия уходит в Европу, оставаясь вроде бы на месте. Каждый эмигрант ненавидит облупленные луковицы куполов и бесхарактерные и разбойные округлые очертания церквей и зданий, пестроту лоскутного одеяла, без формы и без содержания, яркость обломовских фантазий. В России все растекается по древу: мысль, труд, экономика, политика, искусство, любовь, война. Все растекается и свисает, как макароны с ложки. 1/6 часть суши была заселена беспозвоночной протоплазмой. Эмиграция – это тоже процесс миграции протоплазмы. Рыба ищет, где глубже, а протоплазма, где лучше. Человек формирует пространство вокруг себя, он меняет свою сферу обитания. Протоплазма вяло, но неуклонно течет на чужое пространство, ибо лишена дара бороться и творить. Петр был первоклассным вивисектором, он сотворил новую Россию. Творец повинуется только себе и знает, чего он хочет. Глина, мрамор, бронза, права голоса лишены. Может быть, глине хотелось мокнуть в карьере, мрамору – скрываться в толще горы, а бронзе было предпочтительнее пребывать порознь, а не в сплаве. Скульптор не спрашивает. Петр не спрашивал. Единственное, чего я хочу от Ельцина и Гайдара – это чтобы они перестали спрашивать у глины, желает ли она, чтобы из нее сотворили Адама. Бог не спрашивал. Петр не побежал в Голландию. Он попытался из России сделать Голландию. Он победил ее, и в этом он соратник Христа. «Итак, не бойтесь мира, ибо я победил мир». Эмигрант не побеждает мир, он бежит из мира. Если бы Христос был эмигрантом, он должен был драпать к Отцу Небесному, а не идти на Голгофу. Христианские мученики должны были бы не идти на арену, а рыть землянки в лесах. Христианство не для эмигрантов, так что Русская Зарубежная Церковь – чистейшее шарлатанство. Впрочем, как и РПЦ, ибо, подчинившись сначала Синоду, потом Победоносцеву, а после – еще и большевикам, РПЦ стала церковью рабов. Долгие годы вся русская элита была профессионально, органически эмигрантской. У них не было петровской мощи и столыпинско-гайдаровского дара, чтобы творить Европу из России. Они бежали из России в Европу: персонажи Тургенева, персонажи Чехова, персонажи Леонида Андреева и Достоевского. Правда, они наезжали за доходами и на медвежью охоту. Но все потенциальные медвежьи шкуры, которые делились весь XIX век и аж 17 лет XX века, оказались, как водится, востребованными их законным обладателем. Михайла Потапыч рявкнул во все медвежье горло. И так называемая «первая волна» эмиграции поспешила в теплые края, изящно махая перьями (авторучек) в том смысле, что мы, мол, большевиков не выносим, нервы наши этого не выдерживают. В эту волну входит и та часть Белой Армии, которая погрузилась на суда (крысы иногда бегут на корабли, а не с корабля) и отчалила в Константинополь. После чего Россия утонула, как Атлантида. Это был, бесспорно, самый большой грех Керенского, Милюкова и их коллег. Им мало было привести к власти плебс. Они после этого еще и жить захотели! Интересно, что бы сказала среднестатистическая крыса, бегущая с корабля, если бы могла говорить? Наверное, процитировала бы Зиновьева:
Моральное ваше право –
Бегите скорее прочь.
Больше других парадоксальничает Солоневич, который сходит почему-то за славянофила. В конце его книги «Россия в концлагере» есть строчка: «Читайте и боритесь». Книга описывает концлагеря и удачное бегство в Финляндию. Почему же автор думал, что читатели станут бороться? А вдруг они все в Финляндию побегут? Какой пассаж! «Захватило нас трудное время неготовыми к трудной борьбе…» А в России не было легких времен, и она всегда тонула, ибо ее рифы и ее пробоины – врожденный дефект. В России (вернее, уже покинув ее) крысы пишут мемуары, исторические исследования и великие романы. Почти вся эмигрантская литература – это творчество крыс. Мария Захарченко не захотела быть крысой. Она приехала утонуть, она подожгла одно из зданий Лубянки, она дралась с чекистами и оставила последнюю пулю себе, «...и на родном приволье, сражаясь, умереть». Вот штамп о российском гражданстве. Мы здесь умираем на каждом пороге и за каждым поворотом. В дождливые августовские дни и сухие октябрьские ночи. И если Провидение каждый раз возвращает нам жизнь обратно, это ничего не значит: ведь идя на очередные баррикады с перочинным ножиком на все про все, мы эту жизнь заведомо отдаем. Наша жизнь – до востребования. В какой-то месячник российско-советской дружбы, у какого-то очередного здания мы ее отдадим, и ее уже не вернут. Это будет третий или четвертый путч, весна или лето, январь или апрель. Ростропович будет регулярно прилетать именно на возможную погибель, ибо он не крыса. Будет прилетать Алик Гинзбург, теплая и верная «Русская мысль» которого гораздо менее эмигрантское издание, чем холодные и чужие «Московские новости». Кто не возвращается вообще – крыса. Но крысы бывают свои и чужие. Наша крыса излагает полезные идеи в дальнем зарубежье. Поэтому я не стану перечислять их имен. Но чужим крысам мы ничем больше не обязаны. Литератор Синявский – умный человек, но он предпочел гулять с Пушкиным по парижским мостовым. Пушкину наверняка приятно, а Синявскому – тем более. Если относиться к России как к барышне на бульваре, то ее можно поматросить и бросить. Так и поступали от века все эмигранты, от потока 1917 года до шестидесятников и семидесятников. Эмигрант – это банкрот. Кончая борьбу, признаваясь в ее дальнейшей невозможности, он тем самым признается в невозможности уплаты по историческим векселям. Честный банкрот стреляется. Илья Габай, возможно, раньше меня понял, что плакать нам нечем, что мы проигрались дотла, что карта Запада и России бита. Но он честно покончил с собой, и его кредиторы склонили перед ним головы. Диссиденты, уезжавшие в Париж, уподоблялись промотавшимся банкирам, ударявшимся в бега несостоятельным должникам. Попытка уйти от исторической ответственности – это, в сущности, мошенничество. Тот, кто подавал, подает и подаст в России на выезд, расписывается в собственной несостоятельности. У крысы могут быть пушистые усы и острые зубы, но позади всегда тянется длинный и голый розовый хвост. Крысы могут быть хорошо образованы, они могут составлять в Париже коллективные письма, как это сделали Синявский, Зиновьев, Максимов. Но это не меняет сути. Особенно трогательны оправдания тех, кого выслали насильно, в наручниках. Выслали-то их насильно, но не вернулись они добровольно. В жизни всегда есть место смерти. Всегда можно было умереть от голода и жажды в порядке протеста у ворот российского (тогда советского) посольства или идти назад через границу на автоматную очередь первого же пограничника. Трех метров земли даже гэбисты не могли у нас отнять. Так что высылка была просто контрактом, обоюдовыгодной сделкой. Никто не рыдал, не пытался отбиваться, выкидываться из самолета. Я чту писателя Солженицына, но Солженицын-человек сам о себе пишет, что когда ему читали Указ о лишении гражданства в Лефортово, он не кричал: «Нет! Лучше убейте! Не полечу! Я все равно жить не буду!» (с таким анонсом и ФРГ отказалась бы его взять). Он признает, что гэбисты ожидали, что он стекла станет бить. А почему бы и не побить? Я бы побила. Потому, видно, мне десять лет предлагали убраться, но в самолет пихать не стали. И пусть не смеет ни одна крыса, уехавшая от верного якобы ареста, излагать свои доводы на фоне смерти Анатолия Марченко от последнего десятилетнего срока. Ему тоже предлагали Париж. А он выбрал Чистополь. Так что не шевелите усами и не дергайте розовым хвостом. А в России жизнь обретается ценою смерти или, если повезет, по ту сторону смерти. И в этом забеге вслепую, наугад, побеждают не лучшие спортсмены. Это что-то вроде рулетки. Если бы это был честный забег, добежала бы не я, а Анатолий Марченко. Но рулетка такова, что я даже не могла ему уступить свое место. Что Владимир Буковский кончит плохо, я поняла, когда читала в 1991 году в Лефортово «Огонек» с его интервью, где он хвастался тем, что у него в Англии хороший дом и сад и колбасы, сигарет и мыла – навалом, а Россия пусть пропадет если не может бороться. Россия не может. А мы можем. И мы будем бороться за нее и вместо нее. Если понадобится – против нее. Но оставаясь с ней. И пусть она в конце концов нас убьет. Это сделает наш брак нерасторжимым. В. Буковский вернул российский паспорт, проголосовав предварительно против нашей первой Конституции. Английские крысы будут жить в большем достатке, чем российские гомо сапиенс, будь они хоть банкирами. Ну что же, найдем ли мы смерть как воины в битве честной или как злодеи на плахе площадной, – ни смерть в бою, ни смерть на эшафоте он с нами уже не разделит. С Россией не заключают брак по расчету, как хотели господа эмигранты. С ней надо как с Клеопатрой. «Скажите, кто меж вами купит ценою жизни ночь мою?». Создавая ДС, мы начали устав и политические принципы с пункта отказа от эмиграции по морально-этическим соображениям. Мы готовы платить жизнью за ночь, проведенную с Россией. А эмигранты после 1991 года – просто саранча. У них уже нет даже видимости политических мотивов. Здесь мотив один: сам сеять не хочу, а хочу сожрать чужие посевы. Так называемые экономические эмигранты – это трутни. Не умея и не желая построить человеческую жизнь в Перу, Сальвадоре, Турции, Африке, Албании, России, они разевают варежку на чужой каравай США или Англии, или Австралии. (С ними надо бороться, как с колорадским жуком). Тем паче, что в России, того гляди, начнут или стрелять, или вешать.
И крысы думали:
А чем не шутит черт?
И за борт прыгали,
спасаясь от картечи.
А мы с фрегатом становились
к борту борт.
Еще не вечер! Еще не вечер!
