Государства жесткая порфира
Государства жесткая порфира // Новое время. №34. 1997.
Золотые огни столиц — всегда производное от того или иного дьявола. Хорошо еще, если желтого. Биржа не исключает политической и моральной невинности. В этом смысле Вашингтон — одна из самых безобидных столиц мира. Бремя времени не тяготеет над ней. Но так бывает редко. Канада, Австралия, США. Все черновики, Тауэры, Бастилии, эшафоты, предательства и убийства остались в Старом Свете. В Европе. Европейские столицы возвышались иначе. По формуле: «Дело прочно, когда под ним струится кровь».
В этом плане мы и в самом деле часть Европы. Москва появилась, юная, безвредная, как ромашка на лужайке, тогда, когда у нее, казалось, не было и не могло быть шансов на столичную лестную и кровавую судьбу. Древний, прямо-таки античный для Руси Киев приходил в упадок, зато был силен и богат тогдашний федеральный центр — Владимир; зато на Севере сиял независимый, недосягаемый, свободный и цивилизованный Новгород: как бы сам по себе, как бы вне игры, не удостаивая крошечную Москву даже взглядом. Уже возвышается Тверь, русская Генуя, пестрое, изобильное, веселое, торговое зернышко либерализма.
Наверное, без князя Даниила не было бы Москвы. Мало основать — надо привлечь. Народ, мастеров, хороших воинов, мелких, но талантливых князей, инвестиции, пастырей, монахов. Даниил был хорошим и умным человеком. Он копил деньги, давал льготы. В Москве стало хорошо жить. В нее не зарастала народная тропа новоселов, благо института прописки еще не придумали, каждый город старался округлиться и размножиться.
Но вот наступает XIV век. Век великой борьбы за Великий Стол. Так тогда называлась власть. А распределял ее новый федеральный центр: оккупационные власти в Золотой Орде. Надо было уплатить высокую цену: унизиться. Подкупить. Дать на лапу. Купить ярлык. Обрести легитимность коллаборациониста. Этим мало кто побрезговал, ярлыки не пахли. Знаменитый Александр Невский, так классно защищавшийся от угрозы с Запада, платил деньги угрозе с Востока. Ту самую дань. И не мыслил ни о каком сопротивлении.
То, что сделал Михаил Черниговский в 1214 году — поехал в Орду и сказал им там все, что о них думал, и отказался платить и подчиняться, и героически умер под пытками — до XIV века не находило подражателей. И вот на чаши весов легли два жребия: Твери и Москвы. Новгород продолжал делать вид, что он нейтральная Швейцария. Москва к тому времени была победнее и послабее Твери. Но ей правили хорошие политологи и аналитики, первые популисты на Руси, дети князя Даниила, Юрий и Иван (знаменитый Калита). Юрий был очень нервный, а Иван Данилович во многом походил на Юрия Михайловича конца XX века: он был рачителен, распорядителен, пищелюбив. Ставил церкви, подкармливал «социально незащищенных». Умел купить и продать. Был трезв, осторожен, расчетлив. В субботниках участвовал, вместе с народом клал пару камней или бревен при возведении храмов. И очень хорошо понимал, что политика и мораль — две вещи несовместимые. Михаил Тверской имел законное лествичное право на Великий Стол. Тверь имела силу и деньги. И все это Михаил бросил в огонь великой идеи народного восстания против татар. Почти за 80 лет до Куликова поля он научился их бить, создал пехоту, стал собирать сопротивление. По-братски позвал «на площадь в назначенный час» Новгород и Москву. Новгород сделал вид, что не понял, а Юрий Данилович выступил на стороне орды против тверских сепаратистов, оплатил казнь Михаила и получил ярлык у ордынских рэкетиров. Орда давала «крышу» своему ставленнику. И «carte blanche». В Москве не было принято собирать Вече, в отличие от Новгорода, Пскова и Киева. Как-то сразу народ московский уподобился «римскому плебсу времен «Panem et circences». Хлеба было вволю, о зрелищах Даниловичи заботились. Скоморохи и крестные ходы, угощения и княжеские выходы к народу заменяли фестивали. 200-летие Москвы было отмечено тем, что за невозможностью протеста сыновья Юрия бежали из Москвы в Тверь: к Михаилу, воевать за свободу. После казни Михаила останется Александр, и знамя партизанской войны, и его листовки-манифесты, и антимонгольская деятельность. А умный политолог Юрий, гаулейтер Руси по мандату ордынского ВЧК, разорил Рязань, издавшую первый на Руси Самиздат о взятии Рязани Батыем. Юрий не пытался соблюсти приличия, Иван Калита пытался. Но не сумел. Казнь Александра и его сына Федора в Орде и участие в трибунале московского князя были обстряпаны келейно. Но взятие рачительным Иваном сепаратистской Твери и осада давшего приют Александру Пскова нельзя было скрыть. Да скрыть и не пытались. Мертвые сраму не имут, а живые имут государственную власть. Так выковывалось то, что Джохар Дудаев несправедливо назвал «русизмом», а украинские диссиденты справедливо окрестили «московством». Когда Мандельштам писал, что «государства жесткая порфира, как власяница грубая, бедна», он имел в виду именно это. Потом эта золотая порфира покрыла все: и кровь, и грязь. Есть незаметное захолустье областного масштаба — Тверь, и есть огромная, пышная, великая столица. И «гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные», и чеховские три сестры не брезговали ей, стремились в нее, хоть и читали Карамзина. Бог не испепелил Париж за Варфоломеевскую ночь и за художества якобинцев, не послал огненный дождь на Рим за Нерона, Калигулу и казни христиан, не взыскал и с Москвы. Она еще успеет в 1472 году вцепиться мертвой хваткой в горло вольному Новгороду. Храм Христа Спасителя прекрасен, но он не символ Москвы. Ее символы — Кремль, символ власти; кремлевская стена, символ закрытости общества, имеющего такую власть; лобное место как символ насилия и расправы, и Собор Василия Блаженного как предзнаменование горькой участи диссидентов, от Чаадаева до Петра Григоренко, каждого вольнодумца и праведника отныне на Руси будут считать юродивым и, возможно, запирать в сумасшедший дом. Василий был вполне нормален, но говорить правду в глаза Иоанну — это на Москве не могло считаться нормальным порядком вещей.
Но одно клеймо легло на Москву навсегда: в ней не звучали колокола. Этим она гордиться не могла. За увезенные тверской и новгородский колокола. Поэтому пал Царь-колокол. Тот, кто вырывает язык у другого, лишается дара речи сам. И говорит на языке царь-пушек.
Москва обретет дар речи в 1905 году, когда сон разума погонит ее на баррикады Пресни. И то безобразное и ужасное, что вырвется из ее уст, будет запечатано на 12 лет таким же ужасным и безобразным залпом батарей петербургской гвардии. В 1917 году Москва обретет нужные слова и станет последним препятствием на пути большевиков, хотя крестовый поход детейюнкеров будет безжалостно и смертельно остановлен.
В августе 1991 года у Белого дома и в октябре 1993-го у Моссовета Москва воскреснет после 70 лет загробной, потусторонней, проклятой странами, колониями, континентами жизни. Сколько из этих 850 лет мы жили так, чтобы это стоило отмечать? Чем смыть славу, купленную кровью? Жизнь не выкинешь из жизни, и в круговой чаше праздника — мед пополам с ядом. История Москвы — опасный хмель, способный вскружить самые трезвые головы. Как отцепить от ног эту чугунную гирю веков, из-за которой мы все время окунаемся в холодные глубины ужасного и ослепительного прошлого? Сколько злодейств у нас под килем? Одно утешительно. Есть старинное пророчество, и я в него верю. Два Рима все-таки пали. Мы — последний Рим. Четвертому, к счастью, не бывать.
