Моцарт и Сальери
Моцарт и Сальери // Новое время. - 1997. - № 25.
Поскольку алмазы на земле не валяются, а их приходится долго и нудно добывать из кимберлитовых трубок, то и в человеческом мире все устроено примерно так же. Сальери всегда много, они как-то живут, стараются, приносят пользу. И среди них очень редко сверкают гении. Но если каменный уголь и другая порода лежат себе смирно и не пытаются свою зависть к алмазам выразить в каких-то конкретных криминальных действиях, то у людей все как у людей: Сальери, пользуясь своей многочисленностью, изживают Моцартов, доводя их до тюрьмы, до сумы, до эмиграции, а то и до гибели.
Причем здесь, как правило, дело не в идеологии. Какая у алмаза идеология? Сверкает себе, переливается, испускает снопы света. Ранит людские души, режет стекло. Не было абсолютно никакой идейной необходимости сажать и выпихивать в эмиграцию Иосифа Бродского. Он не был диссидентом, не писал о политике, не выступал против властей. Не за что было отправлять на смерть Мандельштама: несчастная певчая птица, которой российские ветры пооборвали все перышки, после первой ссылки в Воронеж уж не писала нелояльных стихов о кремлевском горце. В те времена даже великих поэтов хватало только на полразговора, по собственным словам Осипа Эмильевича. Напротив, он, доведенный репрессиями почти до безумия, научился писать стихи о Сталине и о советском народе (и даже хорошие стихи!). Тогда за что? А вот за это. Ведь гениальность Мандельштам не утратил.
Бог воздаст Евгению Евтушенко за то, что он, не будучи гением, пожалел и понял российских гениев, описав их муки в знаменитом своем «Монологе голубого песца»:
«Я голубой на звероферме серой.
И, цветом обреченный на убой,
за непрогрызной проволочной сеткой
не утешаюсь тем, что голубой.
И я бросаюсь в линьку, я лютую,
себя сдирая яростно с себя,
но голубое, брызжа и ликуя,
сквозь шкуру прет, предательски слепя».
Сколько лет серые постановщики старательно, по-ученически, ставили «Пиковую даму», копируя первоначальный серый вариант, прикрывший и пушкинский сарказм, и пушкинские бездны гладкой лужайкой для гольфа, опереточной романтикой для школяров, где мелькали кудрявые красавчики Германны, томно закатывали глаза бедные Лизы, ухитрявшиеся топиться зимой в замерзшей и узенькой, как ручеек, Лебяжьей канавке, прижимали руки к сердцу добродетельные князья. Звучали арии, сладкие по-итальянски, с розовыми закатами на голубых небесах, несмотря на российский сюжет. И вот является Юрий Любимов, который в самую глухую пору застоя, в 1978 году, сдирает позолоту, завитушки в стиле рококо, весь этот пасторальный реквизит, возвращает Чайковскому его печальный надрыв «Аппассионаты» и Первого концерта для фортепьяно с оркестром, а тексту либретто — пушкинский двусмысленный трагизм. Пушкина трогать было нельзя, он не дожил до своей ссылки в Горький (от советских читателей), а уж читатели из российских дооктябрьских структур власти, из высших, так сказать, эшелонов, погоняли его всласть… Зато Любимов был под рукой. Если классический Сальери честно отравил Моцарта, рискуя своим небесным блаженством, головой и репутацией, то коллективный Сальери, имя которому «советский народ», прибег к доносу и к апелляции в любимый худсовет на Лубянке.
Альгис Жюрайтис, народный артист РСФСР, дирижер Большого театра СССР, лауреат Госпремии СССР. Запомните это имя. Через 30 лет, не сговариваясь с товарищем Ждановым, травившим государственными гончими Зощенко, Ахматову и Шостаковича, т.Жюрайтис почти дословно повторил его тезисы из знаменитого выступления на совещании «деятелей советской музыки» в 1948 году. Только у Сальери из Политбюро речь идет об опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда», а у Сальери из Большого театра — о «Пиковой даме», соответственно. «Пиковой даме» Пушкина — Чайковского — Любимова — Шнитке — Боровского, поставленной вне пределов досягаемости советских Сальери и показанной немцами, которым она теперь, по воле Политбюро, принадлежит, на двух спектаклях в ефремовском МХАТе в качестве гуманитарной помощи. т.Жданов заклеймил Шостаковича формалистом и даже (!) джазистом (что в 1948 году равнялось «врагу народа»).
Т.Жюрайтис пишет, что творение Чайковского превращено Любимовым в «американизированный мюзикл». т.Жданов пишет, что Шостакович далек от народа и зачем-то пишет симфонии, не прибегая к народному фольклору. т.Жюрайтис повторяет:
«Характерно, что выброшено все, связанное с русским фольклором и поэзией народного быта, воспетыми Пушкиным».
У Жданова:
«Другая задача художника состоит в том, чтобы отстаивать советскую музыку от проникновения в нее элементов буржуазного распада».
У Жюрайтиса:
«Разве пристойно продавать нашу святыню ради мелких интересиков дешевой заграничной рекламы?»
А вот и оргвыводы.
У Жданова:
«Мы не считали, что ваши произведения свободны от недостатков, но мы терпели, ожидая, что наши композиторы сами найдут в себе силы для того, чтобы избрать правильную дорогу. Со всей прямотой ЦК заявляет вам, что на избранном вами пути творчества наша музыка себя не прославит».
У Жюрайтиса даже круче:
«Не проявили ли соответствующие органы попустительство этому издевательству над русской классикой?»
Так что же такого произошло на сцене?
«Послушай, Барток, что ты сочинил?
Как будто вылил им за шиворот чернил!»
(И.Горбаневская)
На сцене — большая игра. Большой Шлем. Безответственность и легкость, которые сродни большевизму. Лысый Германн в шинели чертовски похож на комиссара. И на Родиона Раскольникова. Лизу он не любит. Он хочет сорвать банк. Без труда, без усилий, без пота. Чтобы сразу весь капитал. Нет таких высот, которые не могут взять большевики! Тройка, семерка, туз. Рекс, пекс, фекс. И солью посыпать. На поле Чудес, в стране Дураков. Если мы вышли из гоголевской «Шинели», Достоевский вышел из Пушкинских «Бориса Годунова», «Скупого рыцаря» и «Пиковой дамы». Родион Раскольников решил, что Алена Ивановна жить не имеет права, а он просто обязан взять ее деньги. Германн готов пристрелить графиню за три карты, потому что той «недолго жить». На что они ей?
Спектакль идет на фоне зеленого сукна. Азарт комиссаров, ставка на зеро. Законы жизни, иерархии, биологии, истории отменены. «Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи!» Октябрь 1917-го был Игрой. Был бредом. Германн кончил в психушке.
У СССР горячечный бред кончился распадом. Аннигиляцией. Любимов поставил нисхождение человека в безумие, в зазеркалье. Игра жизнью, судьбами миллионов — кошмарный сон. В этой опере играют все, и все проигрывают. В Пушкине уже вызрел «Игрок» Достоевского. Лиза тоже играет. Бросает жениха, ищет счастья с первым встречным. Выбирает авантюру. Проигрывает. Графиня когда-то предпочла выигрыш чести. Занавес падает еще через почти 20 лет после доноса маленького режиссера из Большого театра, дирижера очередного крестового похода Сальери против Моцартов. В том году, когда российский Моцарт — Юрий Любимов — подарил нам свою «Пиковую даму», которую он вырыл на погосте и оживил. И когда советский Сальери — Николай Губенко — поставил «конгресс интеллигенции», уже нынешние большевики плевались и хоронили НТВ. Кому достанется Театр на Таганке — Мастеру или Неумейке?
А вообще-то коммунисты и их электорат должны непременно посмотреть любимовскую интерпретацию. Они поставили на красное — и все проиграли. В совете, что им теперь делать, совпали и Пушкин, и Любимов, и Шнитке, и Чайковский: «Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу».
