От какого наследства мы не отказываемся
От какого наследства мы не отказываемся // Новое время. - 1997. - №11.
Анатолий Чубайс принимает дела — плоды пятилетнего правительственного безделья. С печалью взирает он на запущенный российский огород, где корпоративно-государственнические козлы давно уже обглодали всю гайдаровскую капусту и где ядовитые социалистические плевелы заглушили нежные либеральные всходы. Откровенно говоря, я не знаю, достаточно ли будет здесь мичуринских способностей Анатолия Борисовича и можно ли вообще привить частные ягоды к тому общественному кусту, который называется российской экономикой. А поскольку бессильное, недееспособное общество, не состоящее из суммарных индивидуальных подходов и волеизъявлений, равносильно коврику под ногами государства, то кустик еще и государственный, и на этом терновом кусте едва ли вырастут июньские персики. Ваучеризация, храбро проведенная тем же А.Чубайсом, которому невежливые нардепы публично швыряли пачки ваучеров в лицо, призвана была разрубить на части терновый куст госсобственности. Гайдаровская либерализация цен должна была сделать для тех, кто уцепится за отдельные ветки государственного куста, привлекательной работу за деньги, работу отдельную, частную, на свой страх и риск. Крестьяне должны были бодро разобрать землю, выйти из колхозов с паями и вытащить перину из-под седалища латифундиста-председателя. То есть гайдаровско-чубайсовские реформы должны были шваркнуть государство о стенку, разбить его в дребезги, и в отдельных осколочках должна была начаться деятельная частная жизнь, и выстроилась бы некая новая мозаика, снизу, а не сверху, от частного, а не от целого: гражданское общество, правовое государство, либеральный капитализм. И прежде чем подбирать себе новый творческий коллектив, Анатолий Чубайс должен, очевидно, ответить на вопрос: почему не получилось? Почему пошло прахом? И как все-таки называется та система, в которой мы живем?
С чьей-то легкой руки привился термин — «дикий капитализм», равно порицаемый и магнатом Соросом, и отечественными народниками, и стихийными эсдеками с пугачевским уклоном. То, что происходит нечто дикое, неоспоримо. Но почему капитализм? Что, наша ситуация адекватна ситуации на американском континенте (в Северной Америке) в XVIII в. и в первой половине XIX века? Капитализм дикий — это капитализм непричесанный, не смягченный, не регламентированный, без страховки и спасательного круга. Население Северной Америки, все эти колонисты и их потомки, приплывшие на кораблях, чтобы начать новую жизнь, знали, на что шли. Они были готовы к тяжкому труду, они находили в нем смысл и честь, они платили жизнью за золото Клондайка и за покорение гор на пути в теплую Калифорнию. Никаких бирж труда и пособий по безработице дикий капитализм не знал. Неудачник стыдился плакать. Он утирал слезы украдкой и, стиснув зубы, продолжал искать счастья и фортуны. Вспомните Великую Депрессию, а ведь это уже XX век. Вспомните роман Стейнбека «Гроздья гнева».
Они тоже голодают, у них нет крова, они выбиты из колеи, но им и в голову не приходит ехать в Вашингтон и устраивать марши пустых кастрюль перед Капитолием. Они привыкли рассчитывать только на себя и искать выхода самостоятельно. Если бы американцы ждали помощи от правительства, то никакие реформы Рузвельта им бы не помогли. Дикий капитализм никому не обещал ни пенсий, ни пособий на детей, ни борьбы с коррупцией и преступностью. Каждая семья лично кормила своих предков, своих детей, лично участвовала в выборах мэра и шерифа, а борьбе с преступностью больше всего способствовали винчестеры и личные наработки в плане участия в рейдах рестиджеров или в милиционных отрядах, да и суды Линча сыграли свою позитивную роль на первых порах, в девственных лесах Америки. Промышленность дикого капитализма идет от мелкого бизнеса к среднему, от среднего к крупному. Сельское хозяйство — только фермерское. Правоохранительные органы — выборные, право на ношение оружия — всеобщее. Социальных гарантий нет вообще.
Федеральное влияние — минимальное. Медицина — только частная. Школы оплачиваются на местном уровне. Заселение будущих США — это экспедиция, если хотите, колонизация свободной земли некими конкистадорами земли и воли…
Наши дебри засажены иными растениями, и бродят по ним другие звери… Советский Союз потерпел кораблекрушение. И пассажиры, растерянные, беспомощные, не столько конкистадоры, сколько иждивенцы, со стонами и рыданьями выбрались на остров. И добро бы это был необитаемый остров! Пришлось приспосабливаться, как Робинзону: коз ловить, за черепахами бегать, ограду ставить. Но остров был обитаемым. Здесь уже жили Ведомства и Министерства, Газпром, Колхоз, Агропром, КПРФ и Соцстрах. Правда, после кораблекрушения от Ведомств и всего прочего остались одни вывески и больше ничего съедобного, но все равно единицы пошли добывать фортуну и удачу, а большинство встало перед Ведомствами и принялось их дергать за пустые сосцы.
Ситуация дикая, но уже совсем не капиталистическая. А куст, разрубленный на кусочки приватизацией, не погиб. Каждая веточка вцепилась в родную социалистическую почву, проросла в нее, и капитаны социндустрии влились в единую кровеносную социалистическую систему, замкнутую на Думу, и стали тянуть соки от государства, наплевав на рабочих, которые предварительно наплевали сами на себя, и на выпуск рентабельной продукции. Схема Гайдара-Чубайса работает на Западе, сработала бы она и в вакууме, но совершенно не работает на советском обитаемом острове. Но что там дикий капитализм! У нас и феодализма, кажется, нет. При нем хоть феодалы и монастыри имели собственность, которую никто не мог отобрать. А у нас, кажется, частная собственность держится указами президента; федеральных законов нет; федеральный парламент вообще за коммуну. То есть мы проглотили кусочек сала: кто землицу, кто квартирку, кто банк, кто киоск, но в любой момент (скажем придет другой президент) это сало могут выдернуть из нас за ниточку. Ниточка привязана ко всему, что мы имеем: ниточка государственного фиска, государственного сыска, государственного иска…
Я бы сказала, что это нэп: все под присмотром Совнаркома, и разрабатывается план коллективизации. На нэп похоже, но до нэпа мы не дотягиваем. Хотя есть нэпманы, и их так же ненавидят коммунары, и нэпманы так же беспечны, как и в 1924 году: скажем, Илья Колеров голосует «против всех». Хотя с Зюгановым он бы не смог продать свои бензоколонки, а просто был бы ограблен и расстрелян. Промышленность у нас абсолютно не частная, разве что алюминий и никель успели кому-то спихнуть. Будь она частная, прогорела бы она синим пламенем. Если эти монстры еще живут, значит никакие они не приватизированные. При нэпе еще было частное сельское хозяйство и работали там вовсю (без тракторов, на лошадушках). Была еще частная медицина, были колбасные фабрики, конфекционы там разные. Пекарни частные были, а не Добрынинский комбинат! Большевики не успели до 1921 года придушить нормальную жизнь; они выпустили ее погулять, а сами стояли вокруг с саванами до 1929 года. А мы обустраиваемся на кладбище, и призываем истлевшего Лазаря встать и выйти из гробницы, а он все не идет… И где такие подати виданы, как наши налоги! При диком капитализме платят минимум, при феодализме десятину церкви и столько же барону или королю, при нэпе платят продналог. А у нас продразверстка. Столько можно драть с граждан Швеции, где взамен предоставляется целый набор аппетитных благ, а не у нас… Вот от какого наследства мы не отказались: от обитаемого острова, когда народ тщетно блуждает в остывших недрах покойного социализма. Пока не убраны эти циклопические обломки, реформы не удастся провести даже с Хайеком, Бальцеровичем и Адамом Смитом.
