Поэмы без героев
Поэмы без героев // Новое время. - 1997. - №21.
Греческая трагедия неблагозвучна и, по большей части, неблагородна. Прометей у Эсхила и Антигона у Софокла не созданы для грубого, жестокого, исключающего и чистоту, и совесть, и рефлексию античного амфитеатра, и этот мир был явно создан древними эллинами не для них. В конце концов, они ничего плохого не сделали. Похоронить брата, проявить милосердие — это прямо-таки Достоевский, а не Эсхил. Украсть огонь и отдать неимущим людям — это тоже уже не VII в. до н.э. Это из истории про Робин Гуда. Или про Дубровского. Такое бывает. Платон знал, что поэты не в себе, что они провидят будущее. И крадут из будущего стиль и сюжеты. Впрочем, что Платон! Если бы не Юрий Любимов, мы никогда бы не узнали, что такое греческая трагедия. Греческий миф. Противотанковая мина конфликта, на которую наступает герой и которая разносит в клочья его принципы, достоинство, обеты и надежды. Минные поля греческих трагедий не в силах разрядить никакие драматурги римейков, вроде Ануя и Исироду, никакие режиссеры. Режиссеры — не саперы. Они — Иваны Сусанины, заманивающие зрителей на зеленую травку, где их надолго прихлопнет и разметает катарсис.
Нормальная греческая трагедия — это «Электра». Ее тоже когда-то ставил Любимов. Он уже тогда понял, что нам предстоит. В самом начале перестройки. Убей мать. Потому что она убила отца. И вообще у этих Атридов в прошлом — пир Фиеста. Сварили малых детушек и подали отцу на полдник. Так что у Эгиста были основания убивать Агамемнона. Вендетта. А у Электры и Ореста были основания убивать Эгиста и Клитемнестру. А у жителей Микеи были основания побить каменьями Электру и Ореста. Не считая Эриний, которые гнались за братом и сестрой. В порядке общественного мнения. А суд присяжных оправдал матереубийц. Как Веру Засулич. Убей мать, потому что в нашем удушливом прошлом, в смраде и копоти этих 80 лет, матери убивали отцов, отрекаясь от них после арестов НКВД, а отцы доносили на матерей. Агамемнон принес в жертву одну дочь — Ифигению, и то Клитемнестра сочла себя вправе вонзить в него нож. А у нас сдавали оптом целые поколения сыновей и дочерей. В пионеры, в Павлики Морозовы. В сталинюгенд. На финскую. В Афган. В Чечню. Убей или забудь. Возненавидь. Переступи. За ноги и на свалку. Как в «Покаянии». Ибо только это — покаяние. Оно всегда через боль, через стыд, через частичное самоубийство и душевредительство. Не чужого Сталина, а своего отца и свою мать. На свалку. И чтобы выкопать лично. Тенгиз Абуладзе понимал толк в античных трагедиях. Он знал, что Афина все равно оправдает, что Аполлон заступится, что суд присяжных освободит. А потом начнется человеческая жизнь. По ту сторону отчаяния.
Такова у Любимова и его последняя античная трагедия — «Медея». Попытка переплыть через отчаяние. Декорации «Медеи» состоят из мешков с песком, а герои все — в камуфляже. Греческая трагедия очень милитаризована. То Этеокл с Полиником консенсуса ищут в чистом поле близ Фив во главе армий, то Агамемнон со щитом и трофеями из-под Трои возвращается, а медеин Язон со своими рэкетирами хапнул руно, но не отстегнул местной группировке. Вот и застрял. Заплатил натурой. Женился. Получил вид на жительство. А Медею депортируют. Как заирца из Парижа. Под наркозом. Греческая трагедия под звуки тамтамов, на слова Бродского, такого же томительно-провоцирующего и нагло-правдивого, до угара, до баньки по-белому, выталкивает героя в круг, и здесь, освещенный кострами и факелами, он должен своими руками переломить свою судьбу. Чем Медея может достать всех этих типов в камуфляже, в кирзе, огретых мешками с песком, которые ее поматросили и бросили? Она станет хуже их. Круче их. Они у нее заплачут, как дитя. Надо только убить детей, своих собственных. Они у нее общие с Ясоном, что поделать. Скажете, это зверство, а не трагедия. Но именно так бывает. «Трагос» — песнь козлов. Представляете, как они поют — в Элладе и далее? Греки не ошиблись. Жизнь зачастую определяют козлы. Они же делают политику. Трагедия неизящна. Звиад Гамсахурдиа — не Медея. Он не хотел убивать. Он хотел освободить Грузию, украсть для нее огонь. Штурм свободы привел к ликвидации заложника его страны. Огонь потух. Античный герой Звиад погиб в горах, сжимая (впервые в жизни) автомат. Звиадисты в тюрьмах, в могиле, в изгнании. Страна на коленях. Кто пожалеет Медею? Кто пожалеет Звиада на фоне мертвой, залитой кровью Грузии? Абхазия, Осетия, Менгрелия… Спокойное рабство у Арслана Абашидзе в Аджарии. Кровь и ад — для всех остальных. И голод, и холод в Тбилиси…
Греческая трагедия — это Деяние и Свобода. Хор только ахает, корифей только охает. Боги разводят руками. Решает герой. Человек. И Эллада, и античная трагедия кончились, низверглись где-то уже в III в. до н.э. водопадом — в бездну. Но они кое-чему нас научили. Плавание поперек отчаяния. Деяние и Свобода. И внизу, на дне ущелья, водопад превратился в сияющую реку Запада. Его свободы. Его человечности. Его индивидуализма. Эллада и ее трагедии создали личность. Личность прошла через трагедию насквозь. А мешки с песком и камуфляж будут всегда. И только на фоне «Медеи» и «Электры» понятно, что хотел сказать Юрий Любимов в пастернаковском «Живаго». Из темноты на суд к великому режиссеру плывут бесполезные столетия. Столетия, закончившиеся крахом. Несбывшимся. «Вернуться в Дом Россия ищет трон». Под какой ракитой спала она до сих пор? Где провела тысячелетие? Столетия горят, подобно притче. Но пожар не греет. А мирного очага у нас нет. И несет вихрь, вселенский ураган, пастернаковских героев, гоняет их, как осенние листья. Отбрасывает друг от друга, сводит вместе, вновь разлучает. Ни Лара, ни Живаго, ни бывший Паша, нынешний Стрельников, не решают ничего. Их несет темная стихия. В русской трагедии все решает хор. Дьявольский хор люмпенов, охлоса, черни, красноармейцев, «братишек». Корифеи: Ленин, Сталин, Троцкий, Бухарин, Хрущев, Берия — ничего не объясняют. Они действуют. Пытают, сажают, казнят. Бросают полки на Запад и на Восток. Герои плывут по течению — до первого порога. До первой виселицы. «Говорили — до первой крови. Оказалось — до самой смерти». Они никогда не смеют идти против течения. Они не совершают поступков. Они не убивают вопреки воле Рока и не идут добровольно на смерть. Они приспосабливаются, не требуя даже свободы. Лара изучает марксизм. Юрий одобряет большевиков, сотрудничает с ними, помогает партизанам, стреляет в несчастных гимназистов. Стрельников зверствует в стиле Дзержинского. Но это не поможет. Им не оставят даже жизни. Закон русской трагедии: не просишь свободы — не получишь жизнь. Лара сгинет в лагерях без имени, под номером. Живаго умрет в нищете, как юродивый. Стрельников застрелится. Русские трагедии — поэмы без героев. От Бунина до Гроссмана. От Толстого до Солженицына. Решают не Набоковы и не Милюковы — решают Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. «Трудящихся». КПРФ. КПСС. Президентская администрация. Греческая трагедия кончилась ЕС. Русская трагедия который век не кончается ничем.
Потому что никто не бросает вызов Року.
Потому что массовка ничего не понимает.
Потому что корифеи лгут и топают кирзовыми сапогами. А герои уходят в отставку и ходят по струночке. Это может длиться вечно.
Сделайте же что-нибудь…
