Пучок розог с юбилея
Пучок розог с юбилея // Новое время. - 1997. - №43.
В театре на Таганке состоялся юбилей. В рабочем порядке. Это Марк Захаров у себя в Ленкоме из самой злостной трагедии творит праздник. Пир. И на пир приходит мир и приходят добрые люди. На Таганке не так. Два разных театра — два разных Величия. Равных, но разных. Если в Ленкоме от боли и бедствий становится хорошо, ибо мучения ленкомовских героев из любой пьесы, от Чехова до Вознесенского — как туча, из которой изливается благодатный дождь искусства, и уже не жаль ни себя, ни литераторов, ни персонажей, хоть и рыдают они чайками над седой равниной жизни, но пропади все оно пропадом, лишь бы были у нас такие пьесы, такие режиссеры и такие актеры, то-то на Таганке катарсисы без слез и без дождей, а со скрежетом зубовным.
На Таганке неуютно. Когда-то Юрий Любимов (в 60-х, в 70-х, в начале 80-х) пытался острием своих постановок вытолкать разнежившихся зрителей из теплого фойе на холодную советскую действительность, под кровавые звезды, на абордаж железного Феликса. На Лубянку. На Голгофу. В Лефортово. «Смотрите и боритесь, смотрите и умрите»,— это слышалось и в «Жизни Галилея», и в «Доме на набережной», и в «Господине Мокинпотте». Меня лично Юрий Любимов в Лефортово толкнул, за что я ему до конца своих дней буду признательна. Такой это был вечный зов, что невозможно оказалось ему противиться. А прочие зрители пошли домой. Но и там они не обрели покоя, потому что Таганка — сильнейший наркотик, и к ней возвращаются и 10, и 20, и 30 лет спустя. За очередной порцией шоковой терапии. Чтобы уколоться об это веретено — и заснуть еще на энное количество месяцев. До следующего спектакля.
На юбилее полагается благостно улыбаться и радоваться поздравлениям и адресам от власть имущих. Как говорится, «Варшава нам и Вильна прислали свой привет». Но Юрий Любимов поставил себе к 80-летию «Братьев Карамазовых». То есть предложил гостям очередную пилюлю. И уж будьте благонадежны, что никакого невинного Илюшечки, над которым рыдают все персонажи и этим самым покупают себе индульгенцию на будущее, в спектакле нет. И у брата Алеши нет придуманного для него позднейшими литературными критиками такой блестящей и героической перспективы, как пойти в террористы и умереть на виселице. Если у Марка Захарова — праздник и бал, то у Юрия Любимова — суд. Страшный суд. Потому что после приговора художника апеллировать не к кому. Нет такой инстанции, и сам Господь не вправе помиловать тот кусок жизни, которому такой Демиург, как Юрий Любимов, вынес свой приговор. Поэтому юбилей-спектакль решен как суд присяжных. Они садятся в первом ряду, одни — в сюртуках, другие — в джинсах. И зрители тоже мнят себя присяжными до того самого момента, пока не начинают понимать, что не только Карамазовых судят. Судят и их.
На юбилей в самой приличной и покровительственной манере пришла власть. Юбиляру вручали орден. От Президента. Корзину цветов размером с клумбу. От него же. Супруга Президента смотрела спектакль и участвовала в банкете. Премьер-министр тоже прислал поздравление, а мэр Москвы явился лично, и с подарком. Не считая корзины цветов. И 15 минут говорил без всякой бумажки о свободе и о борьбе с тоталитаризмом, потому что Юрий Лужков — не только большой театрал, но и великий политик и понимает, что о зловредности Гайдара с Чубайсом, о полезности в хозяйстве А.Лукашенко и о том, что Севастополь был и останется российским, на юбилее Юрия Любимова лучше не говорить. Были и послы иноземных держав. Чего же еще!
На сцене «Братья Карамазовы». Власти обращаются к режиссеру и его актерам с исключительной теплотой. «Братья и сестры!» — так и хочется перевести приветствия в историческую плоскость, потому что ни премьер, ни вице-премьер, ни мэр, ни Президент даже к юбилею не вернули великому художнику его законный театр, построенный по кирпичику, то новое здание, окна которого впервые распахнулись на советскую казенную Москву на премьере «Трех сестер», когда стало ясно, что сестры просто блажат, что в Москве их не ждет новая жизнь, а военные, за которыми они гоняются.— просто солдафоны, от Соленого до Вершинина.
Есть вещи, которые не делятся пополам. Как тот младенец на суде у Соломона. Тем не менее власть разрубила театр пополам. Нужды нет знать, что одна половина с Любимовым во главе ставит гениальные спектакли, а у другой на 3/4 доставшейся при разделе территории (странная была у судей и власти арифметика) проходят коммунистические утренники. Главное — социальная справедливость. Всем поровну: гениям и бездари, трудягам и лодырям. Все тот же родной социализм. Братья, Каины и Авели, на семейном совете. Что ж, перефразируя Лисандра, можно сказать, что театр — это место, полное спектаклями, а не кирпичами. Кирпичи остались у Губенко. Спектакли — у Любимова. Даже если Губенко отдадут Манеж, он все равно таких «Братьев Карамазовых» не поставит. А юбиляру не нужно стен, не нужно милостей, не нужно подачек. Пускай толпа коммунистов и неверных учеников, не допущенных в Храм даже в этот день, ходит за стенкой и шипит. Сколько же Иуд оказалось на одного Сына Человеческого с Таганки! И, похоже, никто вешаться не собирается, и 30 сребренников возвратить не готов. Какие уж там «братья и сестры», если братья сестер и сестры братьев допрашивали и пытали в НКВД и до войны, и после войны, и во время войны! Какие там «братья Карамазовы»! Сказал же: «Одна гадина ест другую». Вот и вся наша семья, семья Карамазовых. Оказывается, этот роман — фарс. Мелодрама. Оперетка. Кто там тянет на трагедию? Надрывы в избе. В гостиной. В суде. В скиту. В тюрьме. В постели. Не трагедии, а надрывы шутов и неврастеников. Пустой и пошлый Митя, грязный папаша, дурочка благородная «Катя», комедиантка Грушенька, юродивый Алеша, напыщенный Зосима, заучившийся сектант от философии Иван, желающие «пожрать немного», перед тем, как стать честными, массы… Недаром, ох, недаром Достоевский поверен Брехтом. Герои писателя-социалиста сами все насквозь левые, хоть Маркса и не читали. Своим праздношатающимся умом дошли. К чему добродетель, постоянство, честь, умение делать дело, свобода и знание, капитал и труд? «Есть деньги — прокутит. Нет денег — обойдется. Да как еще смеется!— Да ну их!— «говорит». Проще пойти в Сибирь «за дите» — вполне абстрактное дите, потому что конкретное (Илюшечка тот же) от тебя помрет. В Сибирь! В Москву! Где оскорбленному есть чувству уголок? Карету мне! Карету! Хоть тюремную, то только бы сбежать! От дела, от долга, от себя, от судьбы… И черт Ивана оказывается Жириновским. Как же мы этого раньше не заметили? Ведь Жирик — персонаж Достоевского, его вечный шут и гаер: Лебядкин, Фердыщенко, Шигалев с его программой нивелировки. Наши жалкие страсти. Наши жалкие грехи. Наши жалкие черти. Наши жалкие утопии.
И Достоевский, и Любимов не могут простить своим персонажам именно ничтожество. Мы с любимовский юбилея получили свой пучок розог.
«Жил на свете таракан, таракан с издетства, а потом попал в стакан, полный мухоедства». Вот текст ноктюрна, сыгранного трем поколениям Юрием Любимовым в его театре. На флейте тех самых медных труб юбилея, в которые пытались его запихнуть — после огня и воды.
