Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Новый град, вып. 2. 1932.

Афанасий Петрищев

ПРЕОДОЛЕНИЕ ТРЕХ СОБЛАЗНОВ

Петрищев А. Преодоление трех соблазнов. Журнал "Новый Град" №2

ОБ ОДНОМ СТАРЦЕ

Не так давно некий паренек Козьма К., «нансеновский гражданин из беспризорников духовного сословия», говорил мне:

— В России народ больше от правдобеса страдает, а на вас тут больше чистобес и святобес верхом ездят.

Об этом пареньке придется рассказать особо в другом месте. И лишь в подробном рассказе можно раскрыть, как могли такие выражения войти в язык молодого человека, какой обширный они имеют смысл, и почему неудовлетворительными стали казаться старые слова: «чистоплюйство», «пустосвятство», а понадобились новые, активизированные: «чистобесие», «святобесие». Но узкую суть явлений, обличаемых этими новыми словами, не столь уж трудно понять и без обширного описания. Все-таки для большей ясности отмечу вкратце: паренек Козьма К. не сам придумал новые слова; — сказал их ему один «калужский старец», впоследствии расстрелянный большевиками «за его праведную жизнь».

По учению этого старца, — как передает его ученик Козьма, — самый безупречный праведник должен наравне с самыми последними грешниками говорить не только о себе, но и о делах своих:

— «Се бо в беззакониях зачат есмь и во гресех роди мя мати моя».

Ибо так установлено искони, — чтобы свет создавался из тьмы бездной и во тьме светил, и чтобы правду делали люди из неправды и в неправде, и чтобы чистота рождалась из грязи, а святость — из греха и в грехе. Само целомудрие «творится в желанном стыде». И только так рожденное, оно — заслуга. А у бесплотных оно не заслуга. «И мерину не чем хвалиться, — это у него не от своего духа, а от коновала»...

Проповедь старца, собиравшего и поучавшего беспризорников, простецкая. Тем легче ее понять.

Правдобесие

В осеннем — н. г. — парижском докладе Ф. И. Дан высказывал, между прочим, такую мысль:

— Как бы ни был угнетен ныне русский народ, но в нем велика и остра жажда социальной правды...

Над формой, в какой Ф, И. Дан облек эту мысль, иные посмеялись. Суть же верна: многое с народом и в народе случилось, но жажда социальной правды, сокрытой в «проклятых вопросах» неравенства и угнетения, осталась, — как осталась, добавлю от себя, и жажда вечной, боговой правды, за которой ходили — и продолжают ходить — «на Китеж». Эти духовный исторические приобретения прочнее московского храма Христа Спасителя, нерушимее Иверской часовни.

Стремление к социальной правде вошло в механизм революции, как одна из основных пружин. Но вошло, пожалуй, не положительною силою любви к справедливости, а отрицательной силою ненависти к эксплуатации, обусловленной преимуществами одних людей над другими. «Святая ненависть» требовала и продолжает требовать, чтобы социальное равенство не нарушалось ни накопленными преимуществами богатства, ни природными превосходствами дарований, физической силы, даже пола, даже возраста, даже удачливости или счастливости...

Жажда вечной, боговой правды не только на Китеж посылает, — она ведь зажигала и костры Торквемады («дьяволово искушение», как определил Достоевский). Вот такое же искушение постигло и «святую ненависть» к угнетению. Пришел некто и сказал:

— Чтоб не было эксплуатации, надо просто уничтожать тех, кто «социально опасен» своим приобретенным или врожденным превосходством.

Именно по этому «простому» способу и ведется построение социальной справедливости. 14 лет уничтожают людей за имущественное превосходство. Уничтожают за образовательное превосходство. Уничтожают за обладание талантом личной обаятельности, за способность приобретать «неофициальный» авторитет. Уничтожают за трудовое и хозяйственное превосходство

(к чему и сводится «ликвидация кулаков, как класса»)... Это и есть то, о чем говорил калужский старец:

— Святая жажда социальной правды превращена в безумие правдобесия.

Припоминая «толпу семнадцатая года» — с горящими ненавистью глазами и с криками: попили нашей кровушки! — многие до сих пор склонны говорить:

— Ну, что вы хотите? Дикари, охлос, хамы...

Но вот, казалось бы, не дикарь, не хам, Б. Шоу восторженно восхваляет построение социальной правды посредством убийств за превосходство. Еще убедительнее пример О. Бауэра: вождь австрийского социализма, хотя и не восхваляет, но все же признает московский метод убийств целесообразным... Очевидно, правдобес не из мелких чертей для простонародья. Он, подобно дьяволу Достоевского — нечистая сила планетарного размаха, с претензиями на всемирно-историческую значительность.

И в России он не только повелевает убивать, но и создал знаменательные разрывы настроений. Не все старые «борцы за социальную правду» перебиты. Физически многие еще целы. Но морально они подавлены успехами правдобесия. Давние участники социалистических движений, теперь они либо сожгли в себе то, чему поклонялись, либо боятся даже напоминаний о проклятых вопросах, — как бы по Тютчеву: «Бурь заснувших не буди, — под ними хаос шевелится»... Пафосом социальной правды одержима, оказывается, по преимуществу молодежь. Но эта молодежь не знает о гуманитарных способах построения справедливости, имеет представление о них лишь понаслышке. Соблазны правдобесия она должна как-то преодолевать своими силами...

Есть ли желание преодолеть? И по изустным рассказам и по советской печати, мы знаем о появлении комсомольцев-крестоносцев: бросают комсомольство и с крестом на груди уходят проповедовать «братолюбие по Евангелию». Появились отшельники, праведники, «проповедники любви», — даже из бывших чекистов. Появились, оказывается, и «старцы», которые обличают правдобесие по существу и зовут к реалистическому построению «правды из неправды и в неправде». Сама

власть в Москве от поравнений револьверами перешла к «установкам» на превосходные трудовые таланты и даже назначает этим талантам превосходное вознаграждение. Конечно, с оговоркой:

— Частное накопление не допускается, всякий уклон к буржуазному неравенству будет уничтожаться...

Правдобес еще царствует. Но это, явно, не то царство, которому не будет конца. И соблазны этого владыки страна, видимо, преодолевает, — по крайней мере, стремится преодолеть.

Говорят: в русскую революцию вошло многое от крепостничества, и в ней особенно приспособленными оказались духовные дети Салтычихи и Манилова, — от матери они унаследовали садизм средств, от отца — фантазерство намерений. Поскольку эти метафоры чему-то соответствуют, по стольку можно сказать; страна, несомненно, движется к преодолению прискорбной наследственности, — и той, которая от Салтычихи, и той, которая от Манилова.

Чистобесие

Есть другая бесспорная пружина в механизме революции;

— Мы — народ... Наше право... Наша власть...

К этой мысли — или, если хотите, к этой страсти — диктатура 14 лет приспособляется посредством комедии выборов, съездов, митингов, голосований... Почему-то из явственного предрасположения к народовластию, получается не демократия, а демагогия. Почему?

Пишу и припоминаю горячие московские споры в марте 1917 года. Не говоря уже о максималистах, левых с.-р. и прочих «экстремистах», даже такой сравнительно умеренный народник, как Н. П. Огановский, горячо и взволнованно доказывал:

— Власть народу — да! Но что есть народ? Родзянко и Рябушинский — не народ! Народом можно считать только трудовые классы.

Задолго до 1917 года обыкновенный, так сказать, натуральный народ, какимего «Господь народил», представлялся

разным деятелям революционного движения недостойным демократической благодати. Но в мартовские дни 1917 года старые идеологические споры на эту тему приобрели жгучую остроту делового вопроса: тактически понадобился чистый народ, свободный от скверных примесей. И выходило даже у народников, и при том умеренных:

— Скворцов-Степанов и Кускова — чистые и благодати достойные, а Родзянко, Коновалов, кн. Львов — нечистые и права на благодать должны быть лишены.

По теории же таких марксистов, как Скворцов-Степанов (говорю о московских спорах 1917 года), выходило еще крепче:

— Кускова, Огановский и Керенский на придачу — бесспорно, нечистые, чисты же только пролетарии и члены авангардной пролетарской партии...

Словами паренька Козьмы, эти замечательные теории можно определить так;

— Чистобес сел верхом и стал головы крутить...

И крутил он головы не только «героев», — крутил головы и «толпы». Докрутил до отмены и народа, и власти народа, реалистическую демократию подменил мечтательной трудократией и добился, наконец, «рабоче-крестьянской»… Добился, но на этом не остановился.

В катехизисе («Азбуке») Бухарина чистыми были признаны только те крестьяне, которые числятся в разряде бедняков и батраков; сомнительными, лишь условно достойными благодати признавались еще середняки; все остальные земледельцы объявлены были нечистыми. Потом катехизис Бухарина признали еретическим. Новую официальную «Азбуку» написал Керженцев, — и в ней уже все крестьянство признано нечистым; и бывшая «рабоче-крестьянская власть» объявлена «рабочей властью». В октябре 1931 года и этот керженцевский катехизис взят под сомнение, и признано необходимым «вопрос пересмотреть с упором на коллективизацию». Не все, оказывается, рабочие чисты, — есть среди них и сомнительные, и не все крестьяне нечисты, — «истинных колхозников» надо признать чистыми.

Не устает чистобес крутить головы. И уже немного ему осталось, чтобы докрутить до 360 градусов, и подвести к за-

ключительному выводу:

— Чисты только те, кого признает таковыми политический сыск.

Логически это равносильно перерождению острого социального вопроса в вопрос ритуальный. С точки зрения самого последовательного чистобесия, оказывается, нет чистых классов и чистого народа. Все одинаково грешны или нечисты. Есть обыкновенные натуральные классы и обыкновенный натуральный народ... Официальная мысль приблизилась к логическому отрицанию своих исходных предпосылок. И движется она в эту сторону не случайно и не самотеком.

Отмене «Азбуки» Бухарина предшествовала напряженнейшая борьба крестьянства против деления на классы: «бедняки», «середняки», «кулаки». Появился многозначительный крестьянский лозунг:

— «Не разделяйте нас, — мы все равны».

Сомнения в догматах «Азбуки» Керженцева возникли среди стихийного пересмотра рабоче-крестьянских взаимоотношений. «Мастеровщина» и «деревенщина» не только физически перемешались, но и психологически породнились. Возник новый рабоче-крестьянский лозунг:

— Разделять нечего, — «мы век теперь пролетарии».

В народном сознании искомая эгалитарность приобретает значение не только права, но и обязанности отречься от соблазна преимуществ, который предоставляет начальство с целью разделить, разбить единство.

Совсем на днях мне пришлось беседовать с человеком, убежавшим из СССР. Речь зашла о довольно известной теории «спасения революции», развитой русско-берлинскими марксистами. Согласно этой теории, революция обязательно погибнет, выродится в бонапартизм, если крестьянство самостоятельно пробьет дорогу к власти, и может быть спасена лишь в том случае, если пролетариат, и не всякий вообще, а настоящий, социал-демократический пролетариат предварительно утвердит свою гегемонию и станет во главе движения. Мой собеседник — он был связан с советской заводской жизнью — охарактеризовал берлинскую теорию жестокими словами и добавил:

— За такую агитацию теперь на заводе могут и ребра пересчитать.

Показание свидетеля, конечно, нуждается в проверке. Но оно не противоречит сведениям из других — в том числе, и печатных — источников.

Святобесие

Не столь заметна национальная пружина в механизме русской революции. Сокрытию от поверхностного наблюдения много содействовала хлынувшая в 1917 году из недр струя глубинно-простонародных, издревле-мужицких мечтаний о безначальности. Это — мечтания не о бесчинстве, не о беспорядке, а об избавлении общества, «мира», от первородного неизбывного греха власти, как основного препятствия на пути к истинной свободе и праведной жизни. Теория мудреная, до сих пор не вполне понятая, но именно из нее-то и вырастали такие глубоко русские фигуры, как Бакунин, Кропоткин, и, в особенности, Толстой.

Сокрытию национальной пружины способствовали и побочные обстоятельства. Комментаторы до сих пор стараются истолковать «крик солдатни семнадцатого года»:

— Чаво там Расея! Мы — калуцкие...

И они — комментаторы — клятвенно уверяют:

— Сами своими ушами слышали, — вся солдатня кричала и отнюдь не саркастически, а буквально...

«Переворот октября» совершился под лозунгами, шедшими навстречу жажде избавиться от первородного мирского греха:

— Захват власти для уничтожения и власти и самого государства...

Многие признаки позволяли считать революцию антипатриотическим, антинациональным, антигосударственным бунтом. Но под властью, очевидно, антинациональной и антигосударственной, нашлась какая-то сила, которая ухитрилась «собрать рассыпанную Россию». Из хаоса анархических разбродов, классовых и многоплеменных усобиц вырос какой-то «советский национализм», «советский патриотизм». В его пределах «интер-

венционализм времен Бреста» (когда «варягов звали») претворился в мечту о войнишке для внутреннего потребления:

— Лишь бы оружие получить, — первым долгом свергли бы скверную власть, завели бы порядочную, а там посмотрим...

И как-то вдруг пресеклась почти вековая «династия русских первосвященников в церкви анархизма». Исчезли из мирового оборота русские «апостолы анархии». Зато появились в мировом обороте русские первоучители Муссолини и Гитлера. И стал заметной — говорят, даже опасно, — величиной соблазн новорусского советская этатизма.

Россия как бы повторила в огромных масштабах некогда нашумевшую историю «Желтугинской республики». «Республику» эту основали русские беглецы в Китае. Основали «на началах анархизма». И на ходу перестроили свой исходный, анархический план в чрезвычайно суровый, отчасти даже свирепый этатизм.

Внутри советского этатизма, хитро приспособляясь к нему, появились в самых разнообразных отраслях государственной и национальной жизни работники-энтузиасты. И рядом с их самоотверженной работой по государственной линии идет отчаянный саботаж, уничтожение капитальных ценностей по линии борьбы против правительства. Мы и раньше умели это сочетать: несли государственную службу для пользы отечества и одновременно устраивали что-либо антиправительственное, чтобы, если не свергнуть самодержавие, то хотя бы причинить ему неприятность,— и тоже для пользы отечеству. Сочетание нам знакомое. Но теперь оно чем-то примитивнее и в чем-то мудренее.

Борьба против нового неизмеримо худшая самодержавия тоже получила иную окраску. На стенах чрезвычаек еще кое- где сохраняются начертанные матросскою рукой первых лет революции надписи: «Да здравствует анархия». Они никого не беспокоят. Но надписи: «да здравствует свобода» тщательно выскоблены. А если где-либо появляются вновь, — власть приходит в большое беспокойство. Серьезная неприятность грозит гражданам, если кто-нибудь вблизи их жилья начертает: «требуйте тайного голосования». Но динамитные бакунинские лозунги — вроде: «дух разрушающий есть дух созидающий» стали

политически невинным мнением. Власть не считает соблазнительными для подвластных и опасными для себя противогосударственные призывы. Соблазнительными — и опасными для власти — стали реформаторские государственные мнения, которые прежде презрительно назывались бы «кадетскими», «мирно-обновленческими» или даже «октябристскими».

В московских газетах промелькнуло подтверждение слухов о комсомольцах, которые, проводя возложенную на них «кампанию раскулачивания», вдруг бросали свои «билеты», объявляли себя противниками «генеральной линии» и скрывались. Об одном из таких комсомольцев до меня дошли сведения от достоверных людей. Этот комсомолец раскулачил два села, потом сбежал и ловили его на Каме, где он вел «противоправительственную пропаганду»: «убеждал, что первее всего евангельские заповеди, а потом уже директивы партии». Есть сведения — также достоверные — об опасном «контрреволюционере», которого чекисты ловят в новгородских лесах и никак не могут поймать. Он тоже был чекистом и даже палачом. Из особого озорства — или духоборчества? — расстреливал (вопреки инструкциям) не в затылок, а в лоб. Оттого и заболел: «стали беспокоить ихние глаза». Его поместили в какую-то лечебницу. Он бежал оттуда. И превратился в отшельника, в «лесного старца», — постоянно читает 50-ый псалом и другим, знающим, как найти его, проповедует:

— Читай «Помилуй мя, Боже»... Каждый день читай...

Этому человеку теперь около 50 лет. Подумать страшно: какую цену заплатил он за безавторитетность православного духовенства, чтобы столь кружным путем дойти до истины, которую мог узнать в детстве от любого законоучителя в любой школе. Но дух дышит, идеже хощет. И есть в его дыханиях своя закономерность.

Боги истории как будто с некоторым педагогическим умыслом подвергли Россию болезням государственного развала, чтобы вызвать деятельную тоску о благах государственного состояния и основательно излечить от соблазнительных, пустосвятных и святобесных порывов к безгрешной безначальственности. Как будто нарочно посадили на трон православного царизма нечаевский нигилизм, — чтобы оттолкнуть умы и сердца к многове-

ковым авторитетам и традициям библейской культуры. И поразительная случилась за 14 лет перемена: целый народ рванулся к абсолютной, неограниченной даже первородным грехом свободе и пришел к напряженной борьбе за свободный базар…

Многим, без сомнения, известен или памятен взгляд старых глубинных благочестивцев на «царскую службу». Солдата эти благочестивцы извиняли («подневольно служит»), но полицейских не прощали:

— За жалованье от отца, матери и от божьего закона о милосердии отрекаются...

Теперь, говорят, чуть ли не каждый четвертый человек даже не полицейский, а «сексот ОГПУ». Приезжающие за границу советские деятели (и при том из интеллигенции) в задушевных беседах говорят откровенно:

— А теперь так: если хочешь что-либо полезное сделать в России, — надо продать душу черту.

И продают, — как будто даже без всякого содрогания: «что же, если все так, — на миру и смерть красна». И не только сами, но и детей своих — тоже без особого содрогания — «посылают в комсомол», хотя и знают:

— «Каждый комсомолец имеет нагрузку по линии ГПУ».

Трудно сказать, как бы не только старые благочестивцы, но и мы, светские, грешные люди, отнеслись к палачу, например, столыпинских времен, если бы он стал каяться. Это был бы мучительный вопрос. А вот теперь не вопрос:

— Содрогнулся, покаянный псалом стал читать, — и ничего: поддерживают, от начальства укрывают, уважают и даже почитают.

Не будем высокомерно судить почвенных наставников и Бакунина, и Кропоткина, и Толстого. Все мы так или иначе духовному влиянию этих наставников подвергались. Кто из нас не думал, как преодолеть первородный грех власти? Кто не занимался умозрительными построениями идеального государственного строя, — чтоб государство походило на тихое святое семейство, в котором граждане резвятся, как дети, а власть радуется их резвости, как добрый гувернер, абсолютно лишенный права и возможности кого-либо отшлепать или выдрать за уши? Все мы — больше или меньше — святобеса тешили и похотью

святоподобия были соблазняемы. Но вот теперь новое советское поколение — да и старое, выдержавшее советский искус, — удивительно склонно предпочитать совсем иные, диктаториальные, бонапартистские — во всяком случае, суровые — государственные стили. И уверяют, будто именно таких стилей требует обстановка в России:

— Вы, говорят, доктринеры, а мы — люди практики, реалисты, наш идеал — американизм.

По-видимому, преодолели они святобеса. Кажется, даже черезчур, — с большими перескоками за демаркационную черту. Впрочем, заскоки иногда закономерны: когда нужно выпрямить искривленную палку, ее перегибают в другую сторону.

Признаки времен

Говорят, отрыв от земли, стремление к заоблачно-возвышенным постройкам из воображаемых кирпичей — признак вырождения. Есть мнение, будто эта болезнь бывает эпидемической, — и так случается перед глубокими переворотами. И когда эпидемия отрыва от реальностей поражает верхние слои нации, — тогда (именно тогда и с этого) начинается разрушительный период революции. Творческий же период революции наступает не раньше, чем в стране могут быть накоплены достаточно мощные кадры не только расположенных к «делячеству», но и сброшенных на землю и крепко прикованных к ней всею совокупностью, ошибок, грехов, даже преступлений. Вот эти обязательные, припечатанные к земле реалисты и начинают созидание...

По-видимому, кадры именно таких созидателей сейчас и накопляются. Лично я не склонен впадать по этому поводу в славословие. И не чувствую восторга перед вероятными будущими постройками. Должно быть, построят прежде всего свободный базар. На нем поставят «Мильтонов в форме для накожного порядка», не забудут назначить и «агентов в штатском для под- кожного наблюдения». Чему осанну-то петь? Есть однако у меня и такие мысли:

— А что если этот совсем обыкновенный, — вероятно, в первое время бедный и убогий — базар окажется чище, святее, даже праведнее, даже просто человечнее незабвенных петербургских улиц 1917 года?

А. Петрищев.