Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы.

Георгий Федотов

ДЕМОКРАТИЯ СПИТ

См. Гитлер.

Федотов Г.П. Демократия спит. Новый град. №7. 1933.

Еще обвал — и большая, живая страна, выносившая на своих плечах около половины культуры Запада, провалилась, если не в небытие, то за пределы нашего исторического времени. В другой век. В другую историю — древнюю, среднюю или ультра-современную? Во всяком случае, в тот век, где меряют достоинство человека чистотою крови, где метят евреев желтым крестом... где жгут ведьм и еретиков. Костров еще нет — для людей (пока репетируют на книгах), но до них осталось недолго ждать. Большая часть пути уже пройдена. От гуманизма осталось так мало, что восстановление квалифицированных казней, право, ничего не изменит в облике торжествующего бестиализма.

Вот уже третье предостережение. Первой провалилась Россия. За ней Италия. Теперь Германия. Провалилась уже половина Европы. Половина ли только? Большая часть Европы уже под водами, а мы, уцелевшие, на крайнем Западе, смотрим на волнующуюся бездну, подступающую к нам, готовую слизнуть остатки материка.

Не будем обманывать себя твердостью уцелевшей почвы. Не будем ссылаться на случайности, обусловившие катастрофу. — Да, конечно, были особые причины в России (проигранная война), свои в Италии (классовая борьба), свои в Германии (национализм реваншистов). Конечно, не сходны по своим идеям и идеологиям эти три революции. Но за различиями остается общее: это общее — в новой концепции человека и государства, отрицающей не только демократию и 19-ый век, но и начисто все 16 веков христианской истории. Перед этим основным фактом стушевываются все остальные различия: интернационализм одних и национализм других, свирепость русского коммунизма и сравнительная мягкость итальянского фашизма и т. д.

Есть еще одно особенно тревожное обстоятельство: про-

валившиеся страны при всех различиях их культур и уровней, представляют то, что было в Европе самого передового, самого юного — «живую силу» ее движения. Варварская Россия в своих порывах и во многих действительных достижениях ее интеллигенции была, конечно, на ряду с Германией авангардом Европы. Рядом с ними и футуристической Италией более богатая культурой страны крайнего Запала жили больше вчерашним днем. Судьба «молодых» народов как будто указывает путь исторического движения. Если это движение направлено по нисходящей или даже падающей кривой, если дорога обрывается пропастью, то передовые гибнут первыми. Это ясно. Но спасает ли это остальных?

Франция, бесспорно, является сейчас самой консервативной силой мира. Это связано не только с ее положением победителя (beati possidentes), но и с устойчивостью ее экономического строя. Но на чем основана эта — весьма относительная — устойчивость? В значительной мере, на отсталости ее хозяйства. Франция не пережила горячки рационализации, которая увеличила повсюду безработицу и склады не находящих сбыта товаров. Франция в значительной степени живет земледелием и ремеслом — может быть, совершенно нерациональными с точки зрения мирового хозяйства, но имеющими прочную «экзистенциальную» ценность. Но представимсебе,что экономический кризис поразит Францию с той же силой, как и другие страны. Падение франка, рост безработицы вызовет сразу революционные судороги. Крестьянин, чиновник, рантье — облагаемые налогами — начинают рычать и огрызаться на власть, вторя рабочим красных предместий. И пора спросить себя, действительно ли мелкий рантье представляет такую скалу, о которую всегда будут разбиваться все социальные революции.

Англия родина демократии, старый дом благородных традиций, где сохраняются еще — в единственной стране мира — политическая совести, и правила «честной игры». Но старая Англия уходит. Теряя кусок за куском своего престижа, одну за другой провинции своей империи, один за другим свои рынки, она давно ведет арьергардные бои. Давно уже утрачено ею чувство уверенности, способность широких перспектив. Почти

невероятным представляется, чтобы она снова смогла бросить всю свою мощь на защиту распадающейся империи и гибнущей Европы. От жестокого экономического потрясения она спасается тем, что кормит миллионы рабочих за счет своих еще не иссякших накоплений. Пролетариат на содержании государства — плохая опора демократии. Паралич политической воли сказывается в отсутствии твердого политического большинства, в безвольных и бес-принципиальных коалициях, при которых вчерашний социалист Макдональд возглавляет консервативное большинство. Общий кризис моральных понятий почти похоронил пуританские устои, на которых выросла английская демократия. Англию еще трудно представить себе, несмотря на сотни тысяч ее «фашистов», фашистской или коммунистической. Но весьма легко представить себе британские острова ареной гражданской войны. Недавние события ее истории (Ирландия — Ольстер) показывают, как легко государственно-правовые конфликты на почве векового индивидуализма могут привести к революции.

Наконец, Америка. Ее уже, конечно, не причислишь к арьергарду. Но трудно демократии возлагать надежды на эту страну неограниченных возможностей, где политические традиции столь хрупки, где европейцу порой неясно: кто же, наконец, управляет этим фантастическим континентом, — банды гангстеров или Wall-street?

Вот почему кажется слишком смелым сейчас противопоставление «цивилизованного мира» с его негодованием и гитлеровской Германии. Разделяя всецело это негодование, мы должны признать, что рубеж проходит глубоко внутри «цивилизованного» мира, — между странами вчерашнего и нынешнего дня. Передовой характер наступающего варварства сам по себе является осуждением той цивилизации, которая держится лишь еще живущими в ней силами спасительной косности и, в порядке исторического детерминизма, представляется поэтому обреченной.

Но мы не детерминисты. Мы верим в свободу человеческого самоопределения. Любой момент падения может быть сделан исходной точкой возрождающего подъема. За то это же

сознание возлагает на нас на всех полноту исторической ответственности.

С точки зрения этой ответственности; демократия Европы является не только жертвой, претерпевающей насилие разных «белокурых» и темных зверей, но и сама виновна — в попустительстве, в соучастии, в соблазне. Гений уходящей в вечность Германии мог бы сказать обличающей Европе: «Полюбуйся, это дело твоих рук».

В самом деле, слишком ясно, что зарождение, рост и победа гитлеризма в Германии, вместе с распадом ее демократии, совершались нафоне международных событий, под их непосредственным давлением. Примат внешней политики над внутренней — характерное явление послевоенной Германии. Страна жила под знаком поражения, мучительно страдая от последствий разгрома. Быть может, национальная чувствительность переоценивала роковые для Германии последствия Версальского мира. Страдания от последствий войны и старческого маразма капитализма чувствуются во всем мире. Но в Германии они несомненно обостряются тягостями, возложенными на побежденных: контрибуцией, потерей колоний, потерей восточно-европейских рынков. Самое существование республики и демократии в Германии были связаны с определенной национальной программой: «исполнения» Версальского мира и примирения с победительницей — Европой. Демократия в Германии с самого начала была построена на благородной иллюзии: на программе Вильсоновского мира, на Лиге примиренных наций, на забвении прошлого. Неправда, что республика была навязана Германии победившими державами, как неправда и то, что она была лишь защитным цветом старорежимных сил. Оттолкновение от старого, от виновников разгрома и вера в моральную правду демократии были реальными силами у творцов и деятелей Веймарской конституции. Но, при всей их реальности, эти силы не были мощными. Они нуждались в воспитании и помощи извне. Как же отнеслась победившая демократия к своей младшейсестре?

О, без всякого сомнения, в случае победы, Гогенцоллернская Германия дала бы чувствовать свой кулак куда тяжелее,

чем Франция Пуанкарэ или Англия Ллойд-Джорджа. Но империализм императора Вильгельма был внутренне последователен. Империализм новой демократии противоречит всем ее торжественным уверениям: и целей войны и Лиги Наций. В том то и дело, что демократия не имеет права на некоторые преступления, которые совершенно к лицу другим режимам. Вот, между прочим, почему народы, решившиеся на эти преступления, спешат сначала покончить со стеснительной демократией.

Франция не была, конечно, Шейлоком, требовавшим от Германии по договору свой фунт мяса, — но Шейлоком она неизбежно должна была представляться Германии. Не Шейлок, но кредитор, мелко-расчетливый и плохо-расчетливый, полный недоверия к поверженному врагу и страха перед его возрождением. Признаем полную обоснованность и недоверия и страха. Но основанная на этих эмоциях политика увеличивает опасность, углубляя пропасть между народами. С точки зрения самого французского национализма, если нельзя было уничтожить Германию и ее народ, надо было привязать ее к Франции. Эта задача была трудна, но не безнадежна. Демократическая Германия готова была пересмотреть в корне свои отношения к Франции, а тем более к Англии.

Но вместо того, чтобы поставить, поскорее крест на прошлом, Франция не переставала бередить военные раны и унижать Германию и ее демократическую власть. Позор Германии, несчастья ее политики ложились тяжестью на ее демократию, с каждым годом выбивая почву из-под ее ног. Они оправдывали, казалось, политику сопротивления и национальную реакцию, стоявшую за нею.

Самое худшее, — Франция не была последовательна и в своей непримиримости. Не чувствуя ни поддержки Европы, ни достаточных собственных сил для политики нажима, она колебалась между тактикой Пункарэ и Бриана, портя половинчатостью и ту и другую. Она уступала Германии, но с опозданием, сводившим на нет моральное значение уступок. Так было с очищением Рура и Рейна, с отказом от репараций, так обстоит и теперь с признанием равенства вооружений. За последние годы уже не угрозы, а уступки Франции питали германский нацио-

нализм. Франция отдает Папену и Гитлеру то, в чем она отказала социалистам и центру. Она соблазняет немцев к выводам, что в политике следует не взывать к совести и разуму, а стучать кулаком по столу. Так, обливая немцев то холодной, то горячей водой, она поддерживала в них националистическую лихорадку и оппортунизмом, плохо прикрытым демократической фразой, подрывала в Германии престиж демократии и уважение к праву.

Германия, бьющаяся в тисках Версальского мира, видела перед собой одну Францию. От Англии, от Америки она могла надеяться и на пересмотр договоров и на финансовую поддержку. Но в сущности, эта неблагодарная роль Франции ложится тяжестью и на всех ее бивших союзниц. Требование Францией гарантий безопасности вполне логично для Европы, объявившей войну войне. К чему создавать Лигу Наций, оставляя ее безвластной и безоружной — предмет издевательства и для Японии и для Москвы? Но дело в том, что не только Америка умывает руки в делах Европы (и это после вмешательства в Европейскую войну), но даже Англия мечтает отсидеться на своем острове при новой европейской катастрофе. Англия предлагает Франции сократить свою армию, не желая сокращать своего флота. Америка воспользовалась годами мирных конференций для того, чтобы вырвать у Англии перевес морских сил. За идеологией Лиги Наций, созданной демократией, скрываются частные национальные интересы, сейчас менее, чем когда бы то ни было, склонные к жертвам ради высшего сверх национального общения.Защита своего личного достояния — вот что противополагает демократия экспансии воинствующих фашистских держав.

Так как в последней войне победили демократии, то их «достояние» представляется в значительной мере плодом военной добычи. Карта новой Европы, выкроенная в Версале, противоречит всем демократическим принципам самоопределения народов, которые были официальным лозунгом войны. Особенно жестоко обошлись с этими принципами в Восточной и Юго-Восточной Европе, где «демократические» союзники Франции держатся террором, направленным против национальных

меньшинств. И Франция вынуждена защищать неприкосновенность договоров, т.-е. увековечивание насилия, потому что великие демократические державы не могут предложить ей никаких гарантий мира, кроме купленной помощи восточных вассалов.

Но защита неприкосновенности договоров, т.-е. защита приобретенных прав, лишает всякого морального содержания разговоры на мирных конференциях, разбивая их участников на две все отчетливее оформляющихся коалиции: на тех, кто защищает приобретенное, и тех, кто жаждет приобрести. Фашизм и есть политическое выражение национальных экспансий.

Под непрекращающиеся 15-летние разговоры о мире, Европа продолжает вооружаться. Конечно, ответственность за подготовку новой войны ложится, прежде всего, на сильных, на победителей, т.-е. на державы-демократии. Однако, субъективно, они менее всего хотят войны, в которой, не приобретая ничего, они рискуют все потерять. Вся вероятность говорит за то, что новая война будет смертельна прежде всего для демократии. Дух современной войны и дух свободы несовместимы. Торжество демократии в прошлой войне отчасти связано с экономическим и численным превосходством стран Согласия, отчасти с их готовностью отказа от демократических принципов на время войны. При длительных и трудных войнах диктатура неизбежна. Что касается создаваемой войной психологии, то она почти тождественна психологии фашизма. Фашизм есть милитаризация гражданского общества, попытка перенесения на мирное население приемов управления в прифронтовой или оккупированной зоне. На другой день после войны (1919 г.) и Франции угрожала революция — фашистская или коммунистическая, трудно сказать.

Когда, несколько лет назад, открылся экономический кризис, в борьбе с ним демократическая Европа проявила такое же бессилие и безволие, как и вборьбе с войной. Причины были те же. Прежде всего, тяжесть накопленных благ. Демократические державы оказались капиталистическими по преимуществу. В большей степени, чем в других, молодых странах, финансовый капитал диктует свою волю (или свое безволие) старым де-

мократиям. Он запрещает всякую радикальную меру для обуздания капитализма и ограничивает кругозор политиков привычным арсеналом средств; финансовое «оздоровление», таможенный ставки. Барахтаясь в волнах потока каждый естественным и инстинктивным движением старается утопить мешающего соседа: отсюда запретительные тарифы, приводящие к настоящей таможенной войне. Мир разбивается на ряд замкнутых национальных хозяйств, из которых однако ни одно не может существовать изолированию от мирового хозяйства. Политика сокращения и разрушения производства, возвращения к примитивным его формам раскрывает реакционно-разрушительные тенденции современного капитализма. С некоторых пор открытая и «честная» война товаров осложнилась бесчестной игрой валют на понижение, возрождая, под новым именем инфляции, средневековое королевское средство поправления финансов порчей монеты. Особенно пикантна позиция Соединенных Штатов, которые, выколачивая военные долги — словно не покрытые кровью — одновременно понижают доллар, чтобы расплачиваться самим подешевле.

Если от международных отношений обратиться к внутренней жизни западных демократий, то в ней мы найдем ключ к безвыходности международного положения. Нигде не видим ни новых идей, ни сильных партий, ни больших вождей. Политики живут рутиной, парламентской кухней безмятежного 19-говека, не в силах взглянуть в лицо грозному настоящему. Все усилия партий сводятся к борьбе забольшинство, все труднее сколачиваемое и все менее оправданное единством политической воли. Суровая экономическая проблема дня сводится к узкой теме бездефицитного бюджета, вокруг которого протекает старая мелочная — почему не сказать: низкая? — борьба интересов отдельных групп и классов, стремящихся переложить друг на друга финансовые тяготы. Социалисты, защищающие интересы промышленных рабочих, ничуть не более принципиальны, чем «реакционеры», защищающие интересы крестьянства или средних классов — более беспомощных, чем пролетариат. Нигде нет ни плана конструктивной реформы, ни готовности правовой борьбы за общественный идеал. Все недовольство, на-

копляющееся в массах, канализируют партии революции, и их энергия (некогда один из главных моторов социального движения) пропадает для гражданская общества. Отсутствие приводных ремней между силами революции и политическими формами демократии, быть может, одно из поразительных явлений нового времени. Оно именно обрекает на бесплодие работу парламентской машины и ставит под знак вопроса будущее демократии.

Отсутствие идей, отсутствие воли, отсутствие людей — такова формула кризиса демократии, вскрывающая не порочность учреждений, а нечто худшее: одряхление демократической культуры. Дело не в парламентаризме и его недостатках. Разумеется, парламент создан для мира а не для войны. В часы, требующие ответственных решений, голосование собраний не может заменить личной воли и ответственности вождя. Но что же? Разве фасции и секира не символы старейшей демократии — римской? Разве не она создала институт легальной диктатуры? И давно ли еще в Европе эти символы демократии были грозной силой, пред которой трепетали короли и народы, которая действительно строила новый мир на обломках старого? Ныне грозные эмблемы украшают решетки садов и фасады мэрий милой Франции, — безобидные и беспомощные как состарившийся в неволе орел, над которым глумятся мальчишки (из ActionFrançaise).

Эти символы, эти римские жесты, этих вождей и штурмующие легионы — состарившаяся Марианна ныне видит в стане своих врагов. Она сама не понимает, что так ее состарило: уж конечно, не голы (шестьдесят лет республики, — что за старость!), а разврат. На содержании у банкиров, республика быстро забывает о благородстве своего плебейского происхождения. И сердце народа уже не принадлежит ей.

* * *

Не случайно, конечно, что во главе беспринципных капиталистических демократий стоят сейчас чаще всего идеалисты старого гуманитарного даже религиозного типа. Даже для то-

го, чтобы заговаривать зубы на мирных конференциях, нужно иметь акцент: подлинный пафос мира. В этих надеждах, которые циники возлагают на старых идеалистов, сказывается крушение безнадежно разделяющей «деловой» политики — политики интересов. Смутное понимание того, что нужны большие моральные силы для обновления и даже для существования культурного мира. Беда лишь в том, что за старыми идеалистами не стоит никаких, или почти никаких общественных сил. Вот почему их моральная энергия растрачивается на дипломатическую акцию, им по существу мало свойственную, и не приводит к моральному накоплению. Все, чего они могут добиться ценой нечеловеческих усилий, это передышка.

Сейчас, по-видимому, одна из таких передышек осуществляется. Будем и за нее благодарны. Оттянуть войну на несколько лет, даже месяцев — это дать несколько лишних шансов делу добра. Нужно лишь помнить, что передышки ничего не меняют в соотношении сил. Последние сроки, оставленные нам, даны для работы. Безнадежна ли она? Нисколько, как ни мрачны очертания настоящего. Как раз последний год принес много нового и утешительного в смысле кристаллизации творческих течений в демократии. Некоторый указания на них читатель найдет и в настоящем номере «Нового Града». Я говорю о движении молодежи совершенно нового типа, особенно для Франции. По-видимому, понадобилось полное разочарование в идее и практике коммунизма, чтобы идеалистические силы движения, начали освобождаться от красных иллюзий. Их борьба идет под знаменем «духа», для многих церковного исторического христианства. Да, по-видимому, это так. Только отсюда, только из этого вечного источника огня и вдохновения могут родиться силы, способные остановит распад. Все остальное лишь злые конвульсии агонии. Будущее покажет, стоим ли мы у истоков новой силы, — «идеократической», подобно фашизму и коммунизму — но которая несет миру не тиранию идеи, а освобождение властью идеи. Будущее покажет, способна ли эта правда стать силой, и это слово стать плотью — новой плотью истории.

Г. Федотов.