Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь

Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы.

Георгий Федотов

ДЕМОКРАТИЯ СПИТ

См. Гитлер.

Федотов Г.П. Демократия спит. Новый град. №7. 1933.

Еще обвал — и большая, живая страна, выносившая на своих плечах около половины культуры Запада, провалилась, если не в небытие, то за пределы нашего исторического вре­мени. В другой век. В другую историю — древнюю, среднюю или ультра-современную? Во всяком случае, в тот век, где меряют достоинство человека чистотою крови, где метят евре­ев желтым крестом... где жгут ведьм и еретиков. Костров еще нет — для людей (пока репетируют на книгах), но до них оста­лось недолго ждать. Большая часть пути уже пройдена. От гуманизма осталось так мало, что восстановление квалифици­рованных казней, право, ничего не изменит в облике торжествующего бестиализма.

Вот уже третье предостережение. Первой провалилась Рос­сия. За ней Италия. Теперь Германия. Провалилась уже полови­на Европы. Половина ли только? Большая часть Европы уже под водами, а мы, уцелевшие, на крайнем Западе, смотрим на волнующуюся бездну, подступающую к нам, готовую слиз­нуть остатки материка.

Не будем обманывать себя твердостью уцелевшей почвы. Не будем ссылаться на случайности, обусловившие катастрофу. — Да, конечно, были особые причины в России (проигранная война), свои в Италии (классовая борьба), свои в Германии (национализм реваншистов). Конечно, не сходны по своим иде­ям и идеологиям эти три революции. Но за различиями остается общее: это общее — в новой концепции человека и государ­ства, отрицающей не только демократию и 19-ый век, но и на­чисто все 16 веков христианской истории. Перед этим основ­ным фактом стушевываются все остальные различия: интернационализм одних и национализм других, свирепость русского коммунизма и сравнительная мягкость итальянского фашиз­ма и т. д.

Есть еще одно особенно тревожное обстоятельство: про-

25

валившиеся страны при всех различиях их культур и уровней, представляют то, что было в Европе самого передового, самого юного — «живую силу» ее движения. Варварская Россия в своих порывах и во многих действительных достижениях ее интеллигенции была, конечно, на ряду с Германией авангардом Европы. Рядом с ними и футуристической Италией более бога­тая культурой страны крайнего Запала жили больше вчераш­ним днем. Судьба «молодых» народов как будто указывает путь исторического движения. Если это движение направлено по нисходящей или даже падающей кривой, если дорога обры­вается пропастью, то передовые гибнут первыми. Это ясно. Но спасает ли это остальных?

Франция, бесспорно, является сейчас самой консерватив­ной силой мира. Это связано не только с ее положением побе­дителя (beati possidentes), но и с устойчивостью ее экономи­ческого строя. Но на чем основана эта — весьма относитель­ная — устойчивость? В значительной мере, на отсталости ее хозяйства. Франция не пережила горячки рационализации, кото­рая увеличила повсюду безработицу и склады не находящих сбыта товаров. Франция в значительной степени живет земле­делием и ремеслом — может быть, совершенно нерациональны­ми с точки зрения мирового хозяйства, но имеющими прочную «экзистенциальную» ценность. Но представимсебе,что эконо­мический кризис поразит Францию с той же силой, как и другие страны. Падение франка, рост безработицы вызовет сразу революционные судороги. Крестьянин, чиновник, рантье — об­лагаемые налогами — начинают рычать и огрызаться на власть, вторя рабочим красных предместий. И пора спросить себя, дей­ствительно ли мелкий рантье представляет такую скалу, о ко­торую всегда будут разбиваться все социальные революции.

Англия родина демократии, старый дом благородных традиций, где сохраняются еще — в единственной стране мира — политическая совести, и правила «честной игры». Но старая Англия уходит. Теряя кусок за куском своего престижа, одну за другой провинции своей империи, один за другим свои рын­ки, она давно ведет арьергардные бои. Давно уже утрачено ею чувство уверенности, способность широких перспектив. Почти

26

невероятным представляется, чтобы она снова смогла бросить всю свою мощь на защиту распадающейся империи и гибнущей Европы. От жестокого экономического потрясения она спаса­ется тем, что кормит миллионы рабочих за счет своих еще не иссякших накоплений. Пролетариат на содержании государства — плохая опора демократии. Паралич политической воли ска­зывается в отсутствии твердого политического большинства, в безвольных и бес-принципиальных коалициях, при которых вче­рашний социалист Макдональд возглавляет консервативное боль­шинство. Общий кризис моральных понятий почти похоронил пуританские устои, на которых выросла английская демократия. Англию еще трудно представить себе, несмотря на сотни ты­сяч ее «фашистов», фашистской или коммунистической. Но весьма легко представить себе британские острова ареной гра­жданской войны. Недавние события ее истории (Ирландия — Ольстер) показывают, как легко государственно-правовые кон­фликты на почве векового индивидуализма могут привести к революции.

Наконец, Америка. Ее уже, конечно, не причислишь к арь­ергарду. Но трудно демократии возлагать надежды на эту стра­ну неограниченных возможностей, где политические традиции столь хрупки, где европейцу порой неясно: кто же, наконец, управляет этим фантастическим континентом, — банды ганг­стеров или Wall-street?

Вот почему кажется слишком смелым сейчас противопо­ставление «цивилизованного мира» с его негодованием и гитле­ровской Германии. Разделяя всецело это негодование, мы дол­жны признать, что рубеж проходит глубоко внутри «цивилизованного» мира, — между странами вчерашнего и нынешнего дня. Передовой характер наступающего варварства сам по се­бе является осуждением той цивилизации, которая держится лишь еще живущими в ней силами спасительной косности и, в по­рядке исторического детерминизма, представляется поэтому обреченной.

Но мы не детерминисты. Мы верим в свободу человеческого самоопределения. Любой момент падения может быть сделан исходной точкой возрождающего подъема. За то это же

27

сознание возлагает на нас на всех полноту исторической ответственности.

С точки зрения этой ответственности; демократия Европы является не только жертвой, претерпевающей насилие разных «белокурых» и темных зверей, но и сама виновна — в попу­стительстве, в соучастии, в соблазне. Гений уходящей в веч­ность Германии мог бы сказать обличающей Европе: «Полюбуй­ся, это дело твоих рук».

В самом деле, слишком ясно, что зарождение, рост и по­беда гитлеризма в Германии, вместе с распадом ее демократии, совершались нафоне международных событий, под их непо­средственным давлением. Примат внешней политики над внут­ренней — характерное явление послевоенной Германии. Стра­на жила под знаком поражения, мучительно страдая от последствий разгрома. Быть может, национальная чувствительность переоценивала роковые для Германии последствия Версальского мира. Страдания от последствий войны и старческого маразма капитализма чувствуются во всем мире. Но в Германии они не­сомненно обостряются тягостями, возложенными на побежденных: контрибуцией, потерей колоний, потерей восточно-евро­пейских рынков. Самое существование республики и демокра­тии в Германии были связаны с определенной национальной программой: «исполнения» Версальского мира и примирения с победительницей — Европой. Демократия в Германии с самого начала была построена на благородной иллюзии: на программе Вильсоновского мира, на Лиге примиренных наций, на забве­нии прошлого. Неправда, что республика была навязана Гер­мании победившими державами, как неправда и то, что она бы­ла лишь защитным цветом старорежимных сил. Оттолкновение от старого, от виновников разгрома и вера в моральную правду демократии были реальными силами у творцов и деятелей Вей­марской конституции. Но, при всей их реальности, эти силы не были мощными. Они нуждались в воспитании и помощи из­вне. Как же отнеслась победившая демократия к своей млад­шейсестре?

О, без всякого сомнения, в случае победы, Гогенцоллернская Германия дала бы чувствовать свой кулак куда тяжелее,

28

чем Франция Пуанкарэ или Англия Ллойд-Джорджа. Но империа­лизм императора Вильгельма был внутренне последователен. Империализм новой демократии противоречит всем ее торже­ственным уверениям: и целей войны и Лиги Наций. В том то и дело, что демократия не имеет права на некоторые преступле­ния, которые совершенно к лицу другим режимам. Вот, между прочим, почему народы, решившиеся на эти преступления, спе­шат сначала покончить со стеснительной демократией.

Франция не была, конечно, Шейлоком, требовавшим от Германии по договору свой фунт мяса, — но Шейлоком она неизбежно должна была представляться Германии. Не Шейлок, но кредитор, мелко-расчетливый и плохо-расчетливый, полный недоверия к поверженному врагу и страха перед его возрож­дением. Признаем полную обоснованность и недоверия и стра­ха. Но основанная на этих эмоциях политика увеличивает опас­ность, углубляя пропасть между народами. С точки зрения са­мого французского национализма, если нельзя было уничто­жить Германию и ее народ, надо было привязать ее к Франции. Эта задача была трудна, но не безнадежна. Демократическая Германия готова была пересмотреть в корне свои отношения к Франции, а тем более к Англии.

Но вместо того, чтобы поставить, поскорее крест на прош­лом, Франция не переставала бередить военные раны и уни­жать Германию и ее демократическую власть. Позор Герма­нии, несчастья ее политики ложились тяжестью на ее демо­кратию, с каждым годом выбивая почву из-под ее ног. Они оправдывали, казалось, политику сопротивления и националь­ную реакцию, стоявшую за нею.

Самое худшее, — Франция не была последовательна и в своей непримиримости. Не чувствуя ни поддержки Европы, ни достаточных собственных сил для политики нажима, она коле­балась между тактикой Пункарэ и Бриана, портя половинчато­стью и ту и другую. Она уступала Германии, но с опозданием, сводившим на нет моральное значение уступок. Так было с очи­щением Рура и Рейна, с отказом от репараций, так обстоит и теперь с признанием равенства вооружений. За последние годы уже не угрозы, а уступки Франции питали германский нацио-

29

нализм. Франция отдает Папену и Гитлеру то, в чем она отказала социалистам и центру. Она соблазняет немцев к выво­дам, что в политике следует не взывать к совести и разуму, а стучать кулаком по столу. Так, обливая немцев то холодной, то горячей водой, она поддерживала в них националистическую лихорадку и оппортунизмом, плохо прикрытым демократической фразой, подрывала в Германии престиж демократии и ува­жение к праву.

Германия, бьющаяся в тисках Версальского мира, видела перед собой одну Францию. От Англии, от Америки она могла надеяться и на пересмотр договоров и на финансовую под­держку. Но в сущности, эта неблагодарная роль Франции ло­жится тяжестью и на всех ее бивших союзниц. Требование Францией гарантий безопасности вполне логично для Европы, объявившей войну войне. К чему создавать Лигу Наций, остав­ляя ее безвластной и безоружной — предмет издевательства и для Японии и для Москвы? Но дело в том, что не только Аме­рика умывает руки в делах Европы (и это после вмешатель­ства в Европейскую войну), но даже Англия мечтает отсидеть­ся на своем острове при новой европейской катастрофе. Ан­глия предлагает Франции сократить свою армию, не желая со­кращать своего флота. Америка воспользовалась годами мир­ных конференций для того, чтобы вырвать у Англии перевес морских сил. За идеологией Лиги Наций, созданной демократи­ей, скрываются частные национальные интересы, сейчас ме­нее, чем когда бы то ни было, склонные к жертвам ради высшего сверх национального общения.Защита своего личного до­стояния — вот что противополагает демократия экспансии воин­ствующих фашистских держав.

Так как в последней войне победили демократии, то их «достояние» представляется в значительной мере плодом во­енной добычи. Карта новой Европы, выкроенная в Версале, противоречит всем демократическим принципам самоопределе­ния народов, которые были официальным лозунгом войны. Осо­бенно жестоко обошлись с этими принципами в Восточной и Юго-Восточной Европе, где «демократические» союзники Франции держатся террором, направленным против национальных

30

меньшинств. И Франция вынуждена защищать неприкосновен­ность договоров, т.-е. увековечивание насилия, потому что великие демократические державы не могут предложить ей ника­ких гарантий мира, кроме купленной помощи восточных вас­салов.

Но защита неприкосновенности договоров, т.-е. защита приобретенных прав, лишает всякого морального содержания разговоры на мирных конференциях, разбивая их участников на две все отчетливее оформляющихся коалиции: на тех, кто защи­щает приобретенное, и тех, кто жаждет приобрести. Фашизм и есть политическое выражение национальных экспансий.

Под непрекращающиеся 15-летние разговоры о мире, Евро­па продолжает вооружаться. Конечно, ответственность за под­готовку новой войны ложится, прежде всего, на сильных, на победителей, т.-е. на державы-демократии. Однако, субъектив­но, они менее всего хотят войны, в которой, не приобретая ничего, они рискуют все потерять. Вся вероятность говорит за то, что новая война будет смертельна прежде всего для де­мократии. Дух современной войны и дух свободы несовмести­мы. Торжество демократии в прошлой войне отчасти связано с экономическим и численным превосходством стран Согласия, от­части с их готовностью отказа от демократических принципов на время войны. При длительных и трудных войнах диктатура неизбежна. Что касается создаваемой войной психологии, то она почти тождественна психологии фашизма. Фашизм есть ми­литаризация гражданского общества, попытка перенесения на мирное население приемов управления в прифронтовой или окку­пированной зоне. На другой день после войны (1919 г.) и Франции угрожала революция — фашистская или коммунисти­ческая, трудно сказать.

Когда, несколько лет назад, открылся экономический кри­зис, в борьбе с ним демократическая Европа проявила такое же бессилие и безволие, как и вборьбе с войной. Причины были те же. Прежде всего, тяжесть накопленных благ. Демократиче­ские державы оказались капиталистическими по преимуществу. В большей степени, чем в других, молодых странах, финансо­вый капитал диктует свою волю (или свое безволие) старым де-

31

мократиям. Он запрещает всякую радикальную меру для обузда­ния капитализма и ограничивает кругозор политиков привычным арсеналом средств; финансовое «оздоровление», таможенный ставки. Барахтаясь в волнах потока каждый естественным и ин­стинктивным движением старается утопить мешающего сосе­да: отсюда запретительные тарифы, приводящие к настоящей таможенной войне. Мир разбивается на ряд замкнутых нацио­нальных хозяйств, из которых однако ни одно не может суще­ствовать изолированию от мирового хозяйства. Политика сокра­щения и разрушения производства, возвращения к примитивным его формам раскрывает реакционно-разрушительные тенденции современного капитализма. С некоторых пор открытая и «че­стная» война товаров осложнилась бесчестной игрой валют на понижение, возрождая, под новым именем инфляции, средневековое королевское средство поправления финансов порчей мо­неты. Особенно пикантна позиция Соединенных Штатов, ко­торые, выколачивая военные долги — словно не покрытые кровью — одновременно понижают доллар, чтобы расплачи­ваться самим подешевле.

Если от международных отношений обратиться к внутрен­ней жизни западных демократий, то в ней мы найдем ключ к безвыходности международного положения. Нигде не видим ни новых идей, ни сильных партий, ни больших вождей. Политики живут рутиной, парламентской кухней безмятежного 19-гове­ка, не в силах взглянуть в лицо грозному настоящему. Все уси­лия партий сводятся к борьбе забольшинство, все труднее ско­лачиваемое и все менее оправданное единством политической воли. Суровая экономическая проблема дня сводится к узкой теме бездефицитного бюджета, вокруг которого протекает ста­рая мелочная — почему не сказать: низкая? — борьба интере­сов отдельных групп и классов, стремящихся переложить друг на друга финансовые тяготы. Социалисты, защищающие инте­ресы промышленных рабочих, ничуть не более принципиальны, чем «реакционеры», защищающие интересы крестьянства или средних классов — более беспомощных, чем пролетариат. Ни­где нет ни плана конструктивной реформы, ни готовности пра­вовой борьбы за общественный идеал. Все недовольство, на-

32

копляющееся в массах, канализируют партии революции, и их энергия (некогда один из главных моторов социального дви­жения) пропадает для гражданская общества. Отсутствие при­водных ремней между силами революции и политическими фор­мами демократии, быть может, одно из поразительных явлений нового времени. Оно именно обрекает на бесплодие работу пар­ламентской машины и ставит под знак вопроса будущее де­мократии.

Отсутствие идей, отсутствие воли, отсутствие людей — та­кова формула кризиса демократии, вскрывающая не порочность учреждений, а нечто худшее: одряхление демократической культуры. Дело не в парламентаризме и его недостатках. Ра­зумеется, парламент создан для мира а не для войны. В часы, требующие ответственных решений, голосование собраний не мо­жет заменить личной воли и ответственности вождя. Но что же? Разве фасции и секира не символы старейшей демократии — римской? Разве не она создала институт легальной дик­татуры? И давно ли еще в Европе эти символы демократии бы­ли грозной силой, пред которой трепетали короли и народы, которая действительно строила новый мир на обломках старого? Ныне грозные эмблемы украшают решетки садов и фасады мэ­рий милой Франции, — безобидные и беспомощные как состарив­шийся в неволе орел, над которым глумятся мальчишки (из ActionFrançaise).

Эти символы, эти римские жесты, этих вождей и штурму­ющие легионы — состарившаяся Марианна ныне видит в ста­не своих врагов. Она сама не понимает, что так ее состарило: уж конечно, не голы (шестьдесят лет республики, — что за старость!), а разврат. На содержании у банкиров, республика быстро забывает о благородстве своего плебейского происхо­ждения. И сердце народа уже не принадлежит ей.

* * *

Не случайно, конечно, что во главе беспринципных капи­талистических демократий стоят сейчас чаще всего идеалисты старого гуманитарного даже религиозного типа. Даже для то-

33

го, чтобы заговаривать зубы на мирных конференциях, нужно иметь акцент: подлинный пафос мира. В этих надеждах, кото­рые циники возлагают на старых идеалистов, сказывается кру­шение безнадежно разделяющей «деловой» политики — поли­тики интересов. Смутное понимание того, что нужны большие моральные силы для обновления и даже для существования культурного мира. Беда лишь в том, что за старыми идеалистами не стоит никаких, или почти никаких общественных сил. Вот по­чему их моральная энергия растрачивается на дипломатическую акцию, им по существу мало свойственную, и не приводит к мо­ральному накоплению. Все, чего они могут добиться ценой не­человеческих усилий, это передышка.

Сейчас, по-видимому, одна из таких передышек осуществля­ется. Будем и за нее благодарны. Оттянуть войну на несколько лет, даже месяцев — это дать несколько лишних шансов де­лу добра. Нужно лишь помнить, что передышки ничего не ме­няют в соотношении сил. Последние сроки, оставленные нам, даны для работы. Безнадежна ли она? Нисколько, как ни мрач­ны очертания настоящего. Как раз последний год принес мно­го нового и утешительного в смысле кристаллизации творче­ских течений в демократии. Некоторый указания на них чита­тель найдет и в настоящем номере «Нового Града». Я говорю о движении молодежи совершенно нового типа, особенно для Франции. По-видимому, понадобилось полное разочарование в идее и практике коммунизма, чтобы идеалистические силы дви­жения, начали освобождаться от красных иллюзий. Их борь­ба идет под знаменем «духа», для многих церковного исторического христианства. Да, по-видимому, это так. Только отсюда, только из этого вечного источника огня и вдохновения могут родиться силы, способные остановит распад. Все остальное лишь злые конвульсии агонии. Будущее покажет, стоим ли мы у истоков новой силы, — «идеократической», подобно фашизму и коммунизму — но которая несет миру не тиранию идеи, а освобождение властью идеи. Будущее покажет, способна ли эта правда стать силой, и это слово стать плотью — новой пло­тью истории.

Г. Федотов.

34

 

 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова