Ромен Роллан

ОТВЕТ АЗИИ ТОЛСТОМУ

Пер: с французского Е.С. и С.С.Кудашевых под ред. Б.М.Эйхенбаума

Изд: Р.Роллан. Собрание сочинений, т. XIV, Л., "Время", 1933

ТОЛСТОЙ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Настоящее — одиннадцатое — издание пересмотрено по случаю столетия со дня рождения Толстого. При этом использована толстовская переписка, изданная после 1910 г. Автор прибавил целую главу, посвященную сношениям Толстого с мыслителями различных стран Азии: Китая, Японии, Индии, мусульманских народов. Особенно важны сношения с Ганди. Мы воспроизводим здесь in extenso* письмо, написанное Толстым за месяц до смерти, в котором русский апостол набрасывает целый план кампаний в духе непротивления; индийскому Махатме суждено было дать впоследствии могучее применение этому плану.

Август 1928

* В выдержках. (Прим. Ред.)

ОТВЕТ АЗИИ ТОЛСТОМУ

В то время когда появились первые издания этой книги, мы не могли еще учесть, какой отклик встретила мысль Толстого в мире.

Зерно было в земле. Надо было выждать лета. В настоящее время всходы поднялись. И из Толстого возникло древо знания. Его слово претворилось в дело. За святым Иоанном-предтечей из Ясной Поляны пришел Мессия Индии, которому он дал посвящение — Махатма Ганди.

Подивимся чудесной экономии человеческой истории, где ничто существенное не пропадает, несмотря на кажущееся исчезновение великих творений духа, но где, напротив, приливы и отливы взаимных воздействий сливаются в нескончаемый поток, который беспрерывно обогащается, оплодотворяя землю.

В 1847 г., когда Толстому было девятнадцать лет и он лежал больной в казанском госпитале, его соседом по койке был буддийский священник лама, получивший серьезную рану в лицо от какого-то разбойника, и именно он первый открыл молодому Толстому закон непротивления, который должен был тридцать лет оставаться скрытым под потоком его жизни.

Шестьдесят два года спустя, в 1909 году, молодой индиец Ганди принял из рук умирающего Толстого тот божественный свет, который старый русский апостол выносил в своей душе, согрел своей любовью, вспоил своей скорбью; и он сделал из него факел, который осветил Индию: отблески этого света проникли во все части земного шара.

Но прежде чем перейти к рассказу об этом крещении в Иордане, мы хотим набросать вкратце общую картину отношений Толстого с Азией. «Жизнь Толстого» была бы сейчас неполной без этого очерка. Ибо воздействие Толстого на Азию окажется быть может более значительным для ее истории, чем воздействие его на Европу. Он был первой широкой стезей духа, которая связала всех членов старого материка от Запада до Востока. Теперь ее бороздят в противоположных направлениях два потока паломников.

* * * *

В настоящее время мы располагаем всеми возможностями, чтобы ознакомиться с вопросом, ибо Павел Бирюков, благоговейный ученик своего учителя, собрал в одном томе «о Толстом и Востоке» все сохранившиеся документы*.

* «Tolstoi und der Orient». Briefe und sonstige Zeugnisse uber Tolsto’s Bezihungen zu den Vertretern orientalischer Religionen». von Paul Вirukov, Rotapfel Verlag, Zurich und Leipzig, 1925. (Толстой и Восток Письма и собственные сообщения об отношениях Толстого к представителям восточиых религий. Павла Бирюкова.)

[Книга также была издана в 1952 году в Милане на итальянском языке]

Восток всегда привлекал его. Еще будучи молодым студентом Казанского университета, он выбрал в начале арабско-турецкое отделение факультета восточных языков. В свои кавказские годы он находился в длительном контакте с магометанской культурой и испытывал на себе ее сильное влияние. Вскоре после I870 года начинают появляться в его сборниках рассказов и басен для начальных школ арабские и индийские сказки. Когда наступил час его религиозного кризиса, ему оказалось мало одной библии; он не замедлил обратиться к религиям Востока. Он перечитал много*. Вскоре ему вздумалось приобщить Европу к кругу своего чтения, и он составил сборник под заглавием «Мысли мудрых людей», в котором братски объединялись евангелие, Будда, Лаоцзы и Кришна. Он проникся с первого взгляда убеждением, что в основном все великие человеческие религии едины.

* Бирюков напечатал в конце своей книги список главных произведений о Востоке, которыми пользовался Толстой.

Но чего он искал главным образом, так это непосредственного общения с людьми Азии. И в течение последних десяти лет его жизни тесная сеть переписки протягивается между Ясной и всеми странами Востока.

Из них Китай был ему ближе других по строю своей мысли. И именно Китай меньше всего поддался его воздействию. С 1884 года он изучал Конфуция и Лаоцзы, этому последнему он отдавал предпочтение перед прочими мудрецами древности*. Но в действительности Толстому пришлось ждать 1905 года, пока ему удалось обменяться первым письмом с соотечественником Лаоцзы и, как кажется, он имел всего двух китайских корреспондентов. Правда это были выдающиеся люди. Один — ученый Цзинь Хуан-дун, другой высоко образованный Ку-Хун-Мин, имя которого хорошо известно в Европе**, и который, будучи профессором Пекинского университета, был изгнан оттуда революцией и вынужден был искать себе убежища в Японии.

* Кажется некоторые китайцы также признавали это сродство. Один русский путешественник по Китаю пишет в 1922 г., что китайский анархизм насыщен Толстым и что их общий предшественник — Лаоцзы.

** Издательство Stock только что опубликовало французский перевод его книги «Дух китайского народа» с предисловием Гулиельмо Ферреро, 1927.

В письмах, которые он адресует этим двум выдающимся китайцам, и особенно в очень длинном письме к Ку-Хун-Мину, которое представляет собой настоящий манифест (октябрь, 1906 г.), Толстой высказывает свою симпатию и восхищение перед китайским народом. Эти чувства были укреплены испытаниями, которые Китай перенес с благородной кротостью за последние годы, когда европейские нации обрушились на него с своими гнусными зверствами. Он убеждает его и впредь сохранять это спокойствие и предсказывает, что именно они обеспечат ему конечную победу. Пример Порт-Артура, уступка которого Китаем так дорого обошлось России (русско-японская война), доказывает, что то же самое будет и с Германией в Цзинь-чжоу, и с Англией в Вей-Ха-Вее. Грабители в конце концов всегда ограбляют друг друга. — Но Толстой встревожен, узнав, что с недавних пор дух насилия и борьбы пробуждается у китайцев; он заклинает их не поддаваться ему. Если они допустят, чтобы зараза овладела ими, это будет бедствие не только в том смысле, как его понимал «один из самых грубых и невежественных представителей Западной Европы — германский император», который боялся для Европы желтой опасности, — но и с точки зрения высших интересов человечества. Ибо с старым Китаем исчезла бы точка опоры для истинной народной и практической мудрости, мирной и трудолюбивой, которая должна распространиться постепенно из Серединной империи на все народы. Толстой считает, что настал момент для коренного преобразования жизни человечества; он убежден, что Китай призван играть в нем первую роль, во главе народов востока. Задача Азии состоит в том, чтобы показать остальному миру истинный путь к истинной свободе; и этот путь, говорит Толстой, есть только один путь — путь Дао. Особенно если Китай воздержится от желания перестроить свою жизнь по плану и примеру Запада — то есть заменить свой деспотизм конституционным режимом, национальной армией и крупной промышленностью! Пусть он посмотрит на плачевную картину, которую являют эти европейские народы, кипящие в аду классовой борьбы с их пролетариатом, с их погоней за вооружениями бесконечными войнами, с их политикой колониального грабежа, — кровавое банкротство всей цивилизации! Европа представляет собой пример того, чего не следует делать. И так как, с другой стороны, Китай не может оставаться в нынешнем положении, когда он обречен на непрерывные нападения, то лишь один путь остается для него открытым, путь абсолютного непротивления своему правительству и всем властям вообще. Пусть остается бесстрастным, пусть мирно обрабатывает свою землю, подчиняясь одному только закону бога! Европа почувствует себя безоружной перед героической и кроткой пассивностью 400 миллионов человек. Вся человеческая мудрость, вся тайна счастья в том, чтобы работать на своем поле, руководствуясь принципами трех религий Китая: конфуцианства, которое освобождает от грубой силы; таосизма, который предписывает не делать другим того, чего не хочешь чтобы другие делали тебе; и буддизма, который весь есть самоотречение и любовь.

Мы видим, как воспринял советы Толстого современный Китай; и вряд ли его ученый корреспондент Ку-Хун-Мин особенно воспользовался ими: ибо его приверженность к традициям, утонченная, но ограниченная, предлагает в качестве панацеи от современной мировой лихорадки великий закон верности порядку, установленному прошлым*. — Но не следует никогда судить об огромном океане по волнам, бороздящим его поверхность. И кто может сказать, не много ли ближе народ Китая к мыслям Толстого, которые находятся в согласии с вековой традицией его мудрецов, чем это можно предположить по той борьбе партий и тем революциям, которые возникают и умирают в потоке его вечности?

* Толстой резко критикует в своем письме к Ку-Хун-Мину традиционное в Китае учение о повиновении властям: он видит в нем догму столь же мало обоснованную, как и божественное право сильного.

В противоположность китайцам, японцы со своей лихорадочной живостью, своим жадным любопытством ко всякой новой идее, были первыми в Азии, с которыми Толстой вступил в сношения (с 1890 года или немного позднее). Он не доверял им, не доверял их национальному фанатизму, и больше всего той изумительной гибкости, с какой они усваивали европейскую цивилизацию, воспринимая одновременно и все ее заблуждения. Нельзя сказать, чтобы его недоверие было совсем необоснованно, ибо довольно обширная переписка, которую он вел с ними, доставила ему немало разочарований. Тот, кто называл себя его учеником, думая, что сумеет примирить его учение с патриотизмом, молодой Иокай, главный редактор журнала «Дидай-Чоо-Лю», в 1904 году, в момент войны Японии с Россией, публично отрекся от него. Еще больше обманул его ожидания молодой X. С. Тамура, который вначале был взволнован до слез чтением статьи Толстого о русско-японской войне и, весь охваченный дрожью, восторженно кричал, что «Толстой единственный пророк нашего времени», а через несколько недель, после уничтожения русского флота в Цусиме, был охвачен волной патриотического бреда и кончил тем, что опубликовал против Толстого злую книгу, полную нападок.

Более серьезны и искренни — но как далеки от истинной мысли Толстого! — те японские социал-демократы, героически протестовавшие против войны*, которые пишут Толстому в сентябре 1904 г. и которых Толстой благодарит, выражая в то же время полное осуждение как войны так и социализма**.

* Изо Абэ, редактор газеты «Heimin Shimbun» («Простой народ».) Прежде чем ответ Толстого дошел до них, мужественные протестанты были арестованы и их газета закрыта.

** Я цитировал выше, на стр. отрывок из этого ответа. К своему рассуждению о социализме Толстой прибавляет: «Истинное благосостояние человечества — духовное и нравственное — включает в себя и материальное благосостояние. И эта высшая цель может быть достигнута только религиозно нравственным совершенствованием всех отдельных личностей, составляющих народы и человечество». С другой стороны, в 1909 г. Толстой ответит на вопросы экономического характера, заданные ему японским обществом «За освобождение родины», рекомендацией обратиться к аграрным теориям Генри Джорджа.

Но мысль Толстого, несмотря на все, проникала в Японию и взрыхляла до глубины ее почву. Когда в 1908 году русские друзья Толстого обратились к его иностранным друзьям, разбросанным по всему миру, с предложением опубликовать книгу свидетельств по случаю его восьмидесятой годовщины. Наоши Като прислал интересный очерк, который показывает, как значительно было влияние Толстого в Японии. Большая часть его религиозных книг была переведена там; к 1902—1903 г., говорит Като, они произвели нравственную революцию не только среди японских христиан, но и среди буддистов; и из этого потрясения вышел обновленный буддизм. До тех пор религия была установленным порядком и внешним законом. Теперь она приобрела (или вновь обрела) внутренний характер. «Религиозное сознание» стало с тех пор модным словом. И конечно это пробуждение «я» было небезопасно. Оно могло привести — и привело во многих случаях — к совершенно иным целям, чем дух самопожертвования и братской любви — к эгоистическому наслаждению жизнью, к индиферентизму, к отчаянию и даже к самоубийству: такие катастрофы имели место среди представителей этого неуравновешенного народа, который в порыве страсти доводит все учения до последних пределов. Но так сформировались, в частности около Киото, небольшие группы толстовцев, которые возделывали свои поля и исповедывали чистое евангелие любви*. В общем можно сказать, что духовная жизнь Японии сохранила отпечаток личности Толстого. Еще и сейчас существует в Японии Общество Толстого, которое издает ежемесячное обозрение в семьдесят страниц, интересное и насыщенное содержанием.

* «Ты не один, учитель, разуйся! — напишет ему Токутоми 3 октября 1906 г., — у тебя здесь много детей по духу...

Самый привлекательный из всех этих японских учеников — молодой Кенжиро Токутоми, который также принял участие в юбилейном сборнике 1908 года. Он написал Толстому из Токио восторженное письмо в начале 1906 года, и Толстой сейчас же ответил на него. Но у Токутоми не хватило терпения дожидаться ответа: он сел на первый отходящий пароход, чтобы повидаться с ним. Он не знал ни слова по-русски и очень мало по-английски. Он приехал в Ясную Поляну в июле, прожил там пять дней, был принят с отеческой добротой и вернулся в Японию, сохранив на весь остаток своей жизни великое воспоминание об этой неделе и о светлой «улыбке» старца. Он воскрешает их в прелестных страницах 1908 года; с этих страниц говорит его простое и чистое сердце:

«Я вижу его улыбку сквозь туман семисот тридцати дней, прошедших с тех пор, как я был у него, и десяти тысяч километров, которые нас разделяют.

Я живу теперь в маленькой деревушке, в жалкой хижине с женой и собакой. Я сажаю овощи, я выпалываю сорные травы, которые снова и снова вырастают. Вся моя энергия и все мои дни уходят на то, что я выпалываю, выпалываю, выпалываю... Может быть это отвечает склонностям моей души, а может быть это связано с несовершенством нашего времени. Но я вполне счастлив. Одно лишь печально: когда при подобных обстоятельствах умеешь только писать, и ничего больше!...» *

* Журнал «Tolstoi Kenki» (О Толстом)

Маленький японец этими простыми строками о счастливой скромной жизни мудрости и труда сумел осуществить идеи Толстого и найти путь к его сердцу гораздо верней, чем все ученые сотрудники юбилейного сборника*.

* Токутоми вспоминает, что «Толстой спросил его в 1906 г. — «Вы знаете, сколько мне лет?» — «Семьдесят восемь», ответил я. — «Нет, двадцать восемь». Я подумал и сказал: — «Ах, да, считая ваше рождение с того дня, когда вы стали новым человеком». Он утвердительно кивнул головой.

* * * *

Как русский, Толстой имел много случаев познакомиться с мусульманами, потому что российская империя насчитывала их двадцать миллионов среди своих граждан. Естественно, что они занимали большое место в его переписке. Но они начинают фигурировать в ней не раньше 1901 года. Именно в этом году, весной, Толстой покорил их своим ответом святейшему синоду и своим отлучением от церкви. Твердое и возвышенное слово прокатилось по мусульманскому миру, как колесница Ильи пророка. Они восприняли из него только утверждение монотеизма, где, как им казалось, отразился голос их пророка, и наивно пытались обратить его в свою веру. Российские башкиры, индийские муфтии, константинопольские мусульмане пишут ему, что они «плакали от радости», читая публичное опровержение, обращенное против всего христианства; и они поздравляют его с тем, что он наконец освободился «от мрачной веры в троицу». Они называют его своим «братом» и стараются окончательно обратить. С забавной бессознательностью один из них, индийский муфтий Мухаммед Садик из Кадиома, Гурдаспур, радуется возможности сообщить ему, что его новый мусульманский Мессия (некто Хазрат Мирза Гулам Ахмед) только что опроверг христианскую басню о воскресении, разыскав в Кашмире могилу «Юз Азафа» (Иисуса), и он шлет ему фотографию с портретом своего святого реформатора.

Трудно представить себе то изумительное спокойствие, слегка подернутое иронией (или меланхолией), с которым Толстой принимает эти странные авансы. Кто никогда не видел его в этих ученых спорах, тот совершенно не знает той царственной сдержанности, до которой довел он свою властную натуру. Никогда он не выходит из границ вежливости и спокойного здравого смысла. Не он, а его собеседник-мусульманин выходит из себя и приписывает ему в раздражении «остатки христианских предрассудков средневековья»* или, при его отказе верить в нового мусульманского Мессию, противопоставлять ему грозную классификацию, придуманную этим святым человеком, подразделившим людей, получающих свет истины, на три разряда:

«...Одни получают его от собственного разума. Другие посредством видимых знаков и чудес. Третьи силою меча (пример: фараон, которого Моисей должен был заставить выпить Красное море, чтобы убедить в существовании бога). Ибо «пророк, посланный богом, должен учить весь мир...»**

* Асфендиар Войссов из Константинополя.

** Письмо Мухаммеда Садик, 22 июля 1903 г.

Толстой не следует за своими агрессивными противниками на поле брани. Благородный принцип, которого он придерживается, состоит в том, что люди, любя истину, никогда не должны опираться на различия между религиями и на их недостатки, но на то, что их объединяет и что делает их ценными. — «Это то, к чему я стремлюсь, — говорит он, — по отношению ко всем религиям и по отношению к исламу в частности»*. Он довольствуется тем, что отвечает пылкому муфти: «долг всякого, кто обладает истинно религиозным чувством подавать пример добродетельной жизни». Это все нам нужно**. Он восхищается Мухаммедом, в особенности некоторыми из его изречений***. Но Мухаммед только человек, как и Христос. Чтобы мусульманство, как и христианство, стали настоящими религиями, нужно, чтобы они отказались от слепой веры в человека и в книгу; чтобы они принимали лишь то, что находится в согласии с совестью и разумом всех людей. Даже облекая свою мысль в такую осторожную форму, Толстой всегда боится оскорбить веру того, кто беседует с ним.

* Письмо Элкиваеву. 10 июня 1908 г.

** Мухаммед Садик, 20 августа 1903 г.

*** Толстой был восторженным поклонником молитвы Мухаммеда о бедности: «Господи, сохрани мою жизнь в бедности и сделай так, чтобы в бедности я умер!»

«Простите, если мне пришлось задеть вас. Нельзя говорить правду на половину. Надо говорить ее всю или совсем не говорить»*.

* Войссову, 11 ноября 1902 г.

Бесполезно прибавлять, что он отнюдь не убеждает своих собеседников.

Но находятся и другие, просвещенные, либеральные магометане, которые вполне сочувствуют ему: — на первом месте знаменитый великий муфти Египта, шейх-реформатор Магомет Абду*, который посылает ему из Каира в 1904 г. (8 апреля), благородное письмо, поздравляя его с отлучением, которому он подвергся: ибо испытание это божественная награда для избранных. Он говорит, что свет мысли Толстого согревает и собирает вокруг себя искателей истины, что их сердца трепетно ждут каждого его слова. Толстой отвечает с теплой сердечностью. Он получает также выражение почтения от персидского посланника в Константинополе, принца Мирзы Риза Хана, делегата первой мирной конференции 1901 года в Гааге.

* Эта крупная личность, реформаторское влияние которой отразилось на университете Аль Азра и за его стенами, на всем сунитском исламе, в котором он представлял течение современности, была недавно изучена Б. Мишелем и Шейхом Мустафой Абдель Разик, которые перевели и опубликовали на французском языке его главный труд: «Rissalat al Taw’d» — Expose de la religion nusaknare». Libraire Orientaliste Paul Geuhner, 1925.

Но больше всего его привлекает бехаистское (или бабидское) движение, о котором он постоянно говорит со своими корреспондентами. Он вступает в личные сношения с некоторыми бехаистами, подобно таинственному Габриелю Саси, который пишет ему из Египта (1901 г.) и который был, как говорят, арабом по рождению, обращенным в христианство и потом перешедшим в бехаизм. Саси излагает ему свое credo. Толстой отвечает (10 августа 1901 г.), что «бабизм интересует его давно и что он перечел все, что ему удалось достать по этому вопросу». Он не придает никакого значения его мистической основе и его теориям; но верит в его великое будущее на востоке, как морального учения: «рано или поздно бехаизм сольется с христианским анархизмом». В другой раз он пишет одному русскому, который посылает ему книгу о бехаизме, что он уверен в победе «всех рационалистических религиозных учений, которые возникают в настоящее время из различных исповеданий: брахманизма, буддизма, юдаизма, христианства». Он видит, что все они идут «к слиянию в единую, общечеловеческую религию»*. — Он узнает с удовлетворением, что бехаистское течение проникло в Россию к казанским татарам, и приглашает к себе основателя их секты Воиссова, разговор которого с ним был записан Гусевым (февраль 1909 г.)**.

* Изабелле Аркадьевне Гриневской. В другом письме к Элкибаеву (10 июня 1908 г.) Толстой говорит, что существует только одна религия. Она еще не вся открылась человечеству, но она проявляется во всех религиях по частям. «Весь прогресс человечества зиждется на все более тесном союзе людей в этой единой истинной религии».

** В одном письме к Крымбаеву от 1908 г. Толстой, определяя истинную религию, как любовь к богу и ближнему, освобожденную от всяких излишних верований, восхваляет бабизм и казанскую секту. Другое письмо от декабря 1908 г. к Фридулхану Вадальбекову выражает то же восхищение перед бабизмом.

В юбилейном сборнике 1908 года ислам представлен калькутским юристом, Абдуллахом-аль-Мамун Сухраварди, который воздвигает Толстому величественный памятник. Он называет его йогом и подписывается под его учением о непротивлении, в котором не усматривает противоречий с учением Мухаммеда; но «надо читать Коран, как Толстой читал Библию, при свете истины, а не в тумане суеверий». Он хвалит Толстого за то, что он не сверхчеловек, не Uebermensch, но брат всех людей, что его свет это не свет Запада или Востока, но свет бога, свет для всего человечества. И в пророческом провидении он возвещает, что толстовская проповедь непротивления «соединившись с учениями индийских мудрецов, породит, быть может, в наши дни новых Мессий».

* * * *

И действительно, именно в Индии слово, провозвестником которого был Толстой, должно было претвориться в дело.

Эта эпоха, конец XIX — начало XX века, были временем пробуждения Индии. Европа не знала еще, за исключением кучки хорошо осведомленных ученых, которые не слишком спешат расточать свои знания перед простыми смертными и охотно замыкаются в свою лингвистическую раковину, где чувствуют себя как за семью замками*, — Европа еще далеко не представляет себе чудесного возрождения индийского гения, которое возвещало о себе начиная с 1830-х годов** и развернулось к 1900-му году. Это был блестящий и внезапный рассвет во всех областях духа искусства, науки, мысли. Одно лишь имя — имя Рабиндраната Тагора, оторвавшись от созвездия своей славной семьи, засверкало над миром. Почти в то же самое время ведантизм был обновлен основателем Ариа-Самади (1875), Дайянанда Сарасвати, тем, которого назвали «индийским Лютером»; и Кешао Чандр Сен сделал из Брахма Самадж орудие социальных реформ и почву для сближения между христианской и восточной мыслью.

* За небольшим исключением, в числе которых на первом месте я назову Макса Мюллера, большой ум и большое сердце которого почитал Вивекананда.

** В 1828 г. одни из самых крупных умов нашего времени Раджа Рам Моган Рой основал общину Брахма Самадж, которая соединила все религии мира в одну религиозную систему, опирающуюся на веру в единого бога. Подобная мысль, естественно ограничившаяся в начале кучкой набранных, нашла затем глубокий отклик в душе великих мистиков Бенгалии; и через них она проникла мало-по-малу в массы.

Но ярче всего религиозный небосвод Индии освещали звезды первой величины, загоревшиеся на нем внезапно или, выражаясь возвышенным стилем Индии, имеющим свой глубокий смысл*, появившиеся на нем снова после веков небытия, — два чуда духа: Рамакришна (1836—1886), божественный безумец, который обнимал своей любовью все формы божества, и его ученик, еще более мощный чем учитель, Вивекананда (1863—1902), бурная энергия которого на века пробудила в его измученном народе действенного бога, бога Гиты.

* Вивекананда говорил о себе: «Я Санкара» (великий ведантист XIII века).

Толстой с его громадной любознательностью конечно знал о них. Он читал трактаты Дайананды, которые прислал ему редактор «The Vedic Magasine» (Кангра, Сакаранпур), Рама Дева. В 1896 году он пришел в восторг от первых появившихся в печати работ Вивекананды* и наслаждался «Беседами» Рамакришны**. Было несчастьем для человечества, что Вивекананда во время своего путешествия в Европу, в 1900 году, не был направлен в Ясную Поляну. Пишущий эти строки не может успокоиться при мысли, что в этом году всемирной выставки, когда великий Свами проезжал через Париж, окруженный такими плохими руководителями, он не был тем, кто связал двух ясновидящих, двух религиозных гениев Европы и Азии.

* «Yogas's Philosophy. Lectures on Raja Yoga or conquering internal nature» by Swami Vivekanand, New-York, 1896.

** «Parahamsa Sri Ramakrishna», by Vivekananda. 2-е edition. Madras. 1905.

Как и Свами Индии, Толстой был взращен духом Кришны, «властителя любви»*. И не один голос приветствовал его в Индии, как Махатму, перевоплотившегося древнего Риши**. Гопал Четти, редактор «The New Reformer», который проникся в Индии идеями Толстого, сближает его в своей статье для «Юбилейного сборника» (1908) с Буддой, отрекшимся принцем, и говорит, что если бы Толстой родился в Индии, его считали бы Аватаром, Пурушей (воплощение всеобщей мировой души), Шри-Кришной.

* «Lord of Love»? заглавие произведения Баба Премананда Бхарати (1904), отрывки из которого перевел Толстой.

** Premananda Bharati. 1904.

Но фатальное течение исторического потока отнесло Толстого от йогов с их грезой о боге к порогу великого действия Вивекананды и Ганди — Хинд-Сварадж.

Странная превратность судьбы! Первый, кто привел его туда, был человек, который позднее должен был стать лучшим соратником индийского Махатмы, но который в это время был еще, подобно Павлу до пути в Дамаск, злейшим врагом его идеи... Р. Дас...* Можно представить себе, что голос Толстого способствовал его обращению к своему истинному призванию? — В конце 1908 года Р. Дас был в лагере революционеров. Он написал Толстому, не скрывая от него своей веры в насилие; он нападал с открытым забралом на толстовское учение о непротивлении; и несмотря на это, он просил его дать несколько сочувственных строк для его журнала «Free Hindustan». Толстой ответил очень длинным письмом, почти статьей, которая под заглавием «Письмо к индийцу», 14 декабря 1908 г., распространилась по всему миру. Он провозглашал энергично учение о непротивлении и любви, обрамляя каждую часть своих доказательств цитатами из Кришны. Он внес не меньше силы в свою борьбу против нового научного суеверия науки, чем против древних религиозных суеверий. И он страстно упрекал индусов в том, что они отказываются от своей древней мудрости во имя заблуждений Запада.

* Р. Дас, недавно умерший, стал близким другом Ганди и политическим вождем индусской свараджистской партии, которая хочет примирить методы непротивления с участием в законодательных советах.

«Можно было надеяться, что в огромном брамано-буддийском, конфуцианском мире новое научное суеверие это не будет иметь места и китайцы, японцы, индусы, поняв ложь религиозных обманов, оправдывающих насилие, прямо перейдут к созданию свойственного человечеству закона любви, так сильно провозглашенного великими учителями востока. Но оказывается, что научное суеверие, заменившее религиозное, захватило и захватывает все больше и больше и восточные народы. Оно захватило уже с особенной силой и страну крайнего востока, Японию, и, кажется, уже не одних руководителей, но и большинство этого народа, готовя ему величайшие бедствия; захватило и 400-миллионный Китай и вашу 200-миллионную Индию, или по крайней мере большинство людей, считающих себя, так же как и вы, руководителями этих народов.

Вы в своем журнале, как основной принцип, долженствующий руководить деятельностью вашего народа, ставите эпиграфом такую мысль: «Resistance to agression is not simplv justitiable, but imperative; non-resistance hurts both altruism and egoism». (Противодействие нападению не только справедливо, но и обязательно: непротивление вредит одинаково и альтруизму и эгоизму.)

...И что же? В 20-м веке вы, член одного из самых религиозных народов, с легким сердцем и уверенностью в своем научном просвещении, и потому несомненной правоте, отрицаете этот закон, повторяя ту — простите меня — поразительную глупость, которую внушили вам защитники насилия, враги истины, сначала служители богословия, потом науки, ваши европейские учителя.

Вы говорите, что англичане поработили и держат в порабощении индийцев потому, что индийцы недостаточно противились и противятся насилию силою.

Но ведь это совершенно наоборот. Если англичане поработили индусов, то только потому, что индийцы признавали и признают главным основным принципом своего общественного устройства насилие; во имя этого принципа подчинялись своим царькам, во имя его боролись между собою, боролись с европейцами, с англичанами... Торговая компания — 30 тысяч людей, не силачей, даже скорее слабых и дурных людей, — поработила 200-миллионный народ. Скажите это человеку, свободному от суеверия, — он не поймет, что значат эти слова... Разве не ясно, по одним цифрам, что не англичане, а сами индийцы поработили себя... Если индийцы порабощены насилием, то только оттого, что они сами жили насилием, живут насилием и не признают вечного, свойственного человечеству закона любви.

«Жалок и невежествен тот человек, который ищет того, что он имеет, но не знает, что имеет его. Да, жалок и невежествен человек, который не знает блага той любви, которая окружает его, которую я дал ему!» (Кришна.)

Только живи человек согласно с свойственным его сердцу и открытым уже ему законом любви, включающей в себя непротивление, и потому естественно не участвуя в каком бы то ни было насилии, и не только сотни не поработят миллионы, но миллионы не поработят одного. Не противьтесь злу, но и сами не участвуйте во зле, в насилиях администрации, судов, сборов податей и, главное, войска, и никто в мире не поработит вас».

Цитатой из Кришны заканчивается (как и началась) эта проповедь непротивления, обращенная Россией к Азии:

«Дети, взгляните вверх своими ослепленными глазами, и мир, полный радости и любви, откроется вам, разумный мир, сделанный моей мудростью, один мир действительный. Тогда вы узнаете, что любовь сделала с вами, чем наградила вас любовь и чего она от вас хочет». (Кришна.)

Это письмо Толстого попадает в руки молодого индийца, который находился в это время в Южной Африке, в Иоганнесбурге, в качестве «адвоката». Его звали Ганди. Он был захвачен письмом и написал Толстому в конце 1909 г.* Он оповестил его о кампании самопожертвования, которую он проводил в течение десятка лет в евангельском духе Толстого**. Он просил разрешения перевести на индийский язык его письмо к Дасу.

* Из Лондона. Письмо пропало. Оно известно только по ответу Толстого.

** В своей автобиографии, публикуемой сейчас под заглавием «Histoir de mes experiences avec la Verite» («Yong India», 26 about et 14 octobre 1926), Ганди рассказывает, что в 1893—94 г. он прочел впервые произведение Толстого: «Царство божие внутри нас». «Я был потрясен. Перед независимостью мысли, нравственной глубиной и искренностью этой книги, все прочие книги показались мне бедными и незначащими». Годом или двумя позже он прочел: «Так что же нам делать?» и «Евангелие». Он страстно отдался изучению Толстого. «Я начал осуществлять, — говорит он, все больше и больше бесконечные возможности общечеловеческой любви... В 1904 г. он создает в Фениксе, близ Дурбана, земледельческую колонию по плану Толстого. Он собирает там индийцев под условием подчинения двум законам непротивления и добровольной бедности. Читатель найдет в моей «Жизни Махатмы Ганди» рассказ о созданном им крестовом походе, который длился около 20 лет. За год до того, как он писал Толстому, он закончил свою знаменитую книгу «Hind Swaraj» (индусский гомруль), — это «евангелие героической любви», оригинальное издание которой в Гуджрате было запрещено правительством Индии, английское он послал Толстому 4 апреля 1910 г.

Толстой братски благословил его на «борьбу мягкости против жестокости, кротости и любви против гордости и насилия». Он прочел английское издание «Hind Swaraj», которое Ганди отправил ему, и сразу же понял все значение этого религиозного и социального опыта:

«Затронутый вами вопрос о пассивном сопротивлении имеет огромное значение не только для Индии, но для всего человечества».

Он достал себе биографию Ганди, написанную Джозефом Ж. Доком*, и был пленен ею.

* Joseph J. Doke: «M. К Gandi, an Indian Patriot in South Africa», 1909.

Несмотря на болезнь, он считает нужным послать ему несколько сердечных строк (8 мая 1910 г.). И почувствовав себя лучше, пишет ему из Кочетов, 7 сентября 1910 г. за месяц до своего ухода в одиночество и смерть — письмо такого значения, что несмотря на его длину я хочу привести его почти целиком в конце этой книги. Оно есть и останется в глазах потомства евангелием непротивления и духовным завещанием Толстого. Индийцы Южной Африки опубликовали его в 1914 г. в «Golden Number of Indian Opinion», посвященном пассивному сопротивлению в Южной Африке*. Оно было приобщено к успеху их дела, к первой политической победе непротивления.

* Издано в Фениксе, Наталь.

По изумительному контрасту Европа в тот самый час отвечала на него войной 1914 г., в которой европейские нации пожрали друг друга.

Но когда буря пронеслась и ее дикий грохот постепенно затих, снова послышался по ту сторону развалин, взмываясь ласточкой ввысь, чистый и твердый голос Ганди. Он повторял, но более звонко и более мелодично, великие слова Толстого, гимна надежды нового человечества.

Май 1927

ПИСЬМО ГАНДИ,

НАПИСАННОЕ ТОЛСТЫМ ЗА ДВА МЕСЯЦА ДО СМЕРТИ

7 сентября 1910, Кочеты

«Получил ваш журнал «Indian Opinion» и был рад узнать все то, что там пишется о непротивляющихся. И захотелось сказать вам те мысли, которые вызвало во мне это чтение.

«Чем больше я живу, и в особенности теперь, когда живо чувствую близость смерти, мне хочется сказать другим то, что я так особенно живо чувствую и что, по моему мнению, имеет огромную важность, а именно о том, что называется непротивлением, но что в сущности есть не что иное, как учение любви, неизвращенное ложными толкованиями. То, что любовь, т. е. стремление к единению душ человеческих и вытекающая из этого стремления деятельность, есть высший и единственный закон жизни человеческой, это в глубине души чувствует и знает каждый человек (как это мы всего яснее видим на детях), знает, пока он не запутан ложными учениями мира. Закон этот был провозглашен всеми, как индийскими, так и китайскими и еврейскими, греческими, римскими мудрецами мира. Думаю, что он яснее всех был высказан Христом, который даже прямо сказал, что в этом одном весь закон и пророки. Но мало этого, предвидя то извращение, которому подвергается и может подвергнуться этот закон, он прямо указал на ту опасность извращения его, которая свойственна людям, живущим мирскими интересами, а именно ту, чтобы разрешать себе защиту этих интересов силою, т. е., как он сказал, ударами отвечать на удары, силою отнимать назад присвоенные предметы и т. п., и т. п. Он знал, как не может не знать этого каждый разумный человек, что употребление насилия несовместимо с любовью как основным законом жизни, что как скоро допускается насилие, в каких бы то ни было случаях, признается недостаточность закона любви, и потому отрицается самый закон. Вся христианская, столь блестящая по внешности, цивилизация выросла на этом явном и странном, иногда сознательном, большей частью бессознательном, недоразумении и противоречии. В сущности, как скоро было допущено противление при любви, так уже не было и не могло быть любви как закона жизни, а не было закона любви, то не было никакого закона, кроме насилия, т. е. власти сильнейшего. Так 19 веков жило христианское человечество. Правда, во все времена люди руководствовались одним насилием в устройстве своей жизни. Разница жизни христианских народов от всех других только в том, что в христианском мире закон любви был выражен так ясно и определенно, как он не был выражен ни в каком другом религиозном учении, и что люди христианского мира торжественно приняли этот закон и вместе с тем разрешили себе насилие и на насилии построили свою жизнь, и потому вся жизнь христианских народов есть сплошное противоречие между тем, что они исповедуют, и тем, на чем строят свою жизнь: противоречие между любовью, признанной законом жизни, и насилием, признаваемым даже необходимостью в разных видах, как власть правителей, суды и войска, признаваемых и восхваляемых. Противоречие это все росло вместе с развитием людей христианского мира и в последнее время дошло до последней степени. Вопрос этот стоит очевидно так: одно из двух: или признать то, что мы не признаем никакого религиозно-нравственного учения и руководимся в устройстве нашей жизни одной властью сильного, или то, что все наши, насилием собираемые подати, судебные и полицейские учреждения и, главное, войска должны быть уничтожены.

«Нынче весной, на экзамене закона божьего одного из женских институтов Москвы законоучитель, а потом и присутствовавший архиерей спрашивали девиц о заповедях, и особенно о шестой. На правильный ответ, архиерей обыкновенно задавал еще вопрос: всегда ли во всех случаях запрещается законом божьим убийство, и несчастные, развращаемые своими наставниками девицы должны были отвечать и отвечали, что не всегда, что убийство разрешено на войне и при казнях преступников. Однако, когда одной из несчастных девиц этих (то, что я рассказываю, не выдумка, а факт, переданный мне очевидцем) на ее ответ был задан тот же обычный вопрос: всегда ли греховно убийство? — она, волнуясь и краснея, решительно ответила, что всегда, а на все обычные софизмы архиерея отвечала решительным убеждением, что убийство запрещено всегда и что убийство запрещено и в ветхом завете и запрещено Христом, не только убийство, но и всякое зло против брата. И несмотря на все свое величие и искусство красноречия, архиерей замолчал, и девушка ушла победительницей.

«Да, мы можем толковать в наших газетах об успехах авиации, о сложных дипломатических сношениях, о разных клубах, открытиях, союзах всякого рода, так называемых художественных произведениях и замалчивать то, что сказала эта девица; но замалчивать этого нельзя, потому что это чувствует более или менее смутно, но чувствует всякий человек христианского мира. Социализм, коммунизм, анархизм, армии спасения, увеличивающаяся преступность, безработность населения, увеличивающаяся безумная роскошь богатых и нищета бедных, страшно увеличивающееся число самоубийств — все это признаки того внутреннего противоречия, которое должно и не может быть разрешено. И, разумеется, разрешено в смысле признании закона любви и отрицания всякого насилия, И поэтому ваша деятельность в Трансваале, как нам кажется, на конце света, есть дело самое центральное, самое важное из всех дел, какие делаются теперь в мире и участие в котором неизбежно примут не только народы христианские, но всего мира.

«Думаю, что вам будет приятно узнать, что у нас в России тоже деятельность эта быстро развивается в форме отказов от военной службы, которых становится с каждым годом все больше и больше. Как ни ничтожно количество и ваших людей, непротивляющихся, и у нас в России число отказывающихся, — и те и другие могут смело сказать, что с ними бог. А бог могущественнее людей.

«В признании христианства, хотя бы и в той извращенной форме, в которой оно исповедуется среди христианских народов, и в признании вместе с этим необходимости войск и вооружения для убийства в самых огромных размерах на войнах, заключается такое явное, вопиющее противоречие, что оно неизбежно должно рано или поздно, вероятно, очень рано, обнаружиться и уничтожить или признание христианской религии, которая необходима для поддержки власти, или существования войска и всякого поддерживаемого ими насилия, которое для власти не менее необходимо. Противоречие это чувствуется всеми правительствами, как вашим британским, так и нашим русским, и из естественного чувства самосохранения преследуется этими правительствами более энергично, как это мы видели в России и как это видно из статей нашего журнала, чем всякая другая антиправительственная деятельность: правительства знают, в чем их главная опасность, и зорко стерегут в этом вопросе уже не только свои интересы, но вопрос, быть или не быть.

С совершенным уважением Лев Толстой