Яков Кротов
Сентябрь 2003 года:
Яков Кротов:
Этот выпуск нашей передачи будет посвящен Владимиру Соловьеву, консерватизму,
либерализму и вообще яркой личности в христианской России. У нас в гостях сегодня
игумен Вениамин Новик и президент общества друзей Священного писания Евгений Борисович
Рашковский, оба участники конференции, которая проходит в Москве, посвященная
Владимиру Соловьеву, исполняется ему 150 лет, и оба авторы многочисленных работ
по творчеству Владимира Соловьева. Владимир Соловьев - имя, которое на слуху у
многих образованных людей, как имя Достоевского, Толстого. И, действительно, в
европейскую культуру русская цивилизация входит в том числе и этим именем, хотя
реально читает Соловьева, конечно, меньшинство. К сожалению, немногие знают и
облик Владимира Соловьева как личности. Прочесть 16 томов его сочинений, все,
кстати, уже переведенные на немецкий язык, человеку не в подъем. Но, когда смотришь
его фотографии, когда читаешь его стихотворения, многие из которых едкие и желчные
пародии, когда читаешь особенно воспоминания о нем, то с удивлением человек видит:
в христианстве, более того, в православной традиции, в русской православной традиции
возможны не только оловянные солдатики, возможны не только люди с одинаковым выражением
лица и одинаковым течением мозговых извилин, возможны люди, самое мягкое слово,
скажем так, о Владимире Сергеевиче, экстравагантные, живые, яркие, парадоксальные,
противоречивые, не вмещающиеся в привычные рамки того, что часто и он сам называл
средневековым христианством. И в этой связи, наверное, мой первый вопрос. У каждого
человека в жизни есть свое призвание, у каждого есть тот капитал, на проценты
от которого он живет и остается в памяти людской. Человек занимался топологией,
достиг степени академика и тогда начинает дилетантски заниматься историей, его
слушают, потому что он неплохой тополог. Соловьев, он и философ, и поэт, и беллетрист,
и переводчик, и богослов. Все-таки что из этих занятий для Соловьева главное -
христианство, секулярная философия, политическая мысль? Где его капитал, а где
проценты? В чем его призвание и оригинальность? Чем он дорог на Западе и чем дорог
здесь?
Евгений Рашковский:
Яков Гаврилович, вопрос очень сложный, вопрос, ответу на который можно посвятить
полжизни или более того. Яков Гаврилович, дело в том, что мы очень часто стремимся
такие сложные феномены как Соловьев подогнать под какие-то дисциплинарные рамки:
где начинается философия, где она кончается, где начинается богословие, где оно
кончается? Где начинается поэзия, где она кончается, а где начинается научный
дискурс? Я думаю, здесь что-то другое. А другое вот в чем: сама идея философско-богословская,
синтетическая идея всеединства на самом деле является просто философской художественной
и какой угодно идиомой общехристианской идеи Царства Божия, того, что объемлет
нас, что проницает нас, что вбирает нас в себя, но вбирает объемлем и проницает
не безразлично, не всеядно, как-то, я бы сказал, выщелачивая из нас низкое, выщелачивая
из нас чисто временное и возводя нас к вечному. И вот здесь-то и основа всех парадоксов
Соловьева. Соловьев либерал, Соловьев консерватор, Соловьев поэт, Соловьев философ,
Соловьев эколог, Соловьев правозащитник. При всей его тематической широте и дисциплинарной
раздробленности - это один и тот же Соловьев, который пытается на разных языках,
часто смешивающихся друг с другом, поведать нам о Царствии Божьем.
Вениамин Новик:
Я бы сказал, что главной движущей причиной философии Владимира Соловьева, его
пафосом является реформаторство. Его не устраивает существующий мир, он ярко переживает
несовершенство этого мира, он хочет что-то сделать, что-то изменить в этом мире,
хочет что-то улучшить. Иногда его обвиняли в том, что он хочет построить Царство
Божие на земле. Он не этого хотел, он хотел просто двигаться в эту сторону. И
его правовая система, которую он тоже разрабатывает и предлагает, утверждает,
что на земле не будет рая, мы не хотим построить рай на земле, но надо предотвратить
преждевременное наступление ада. Вся его философия носит, я бы сказал, волевой
проективный характер. Это проект. Это не только теоретическое созерцание и размышление,
но это и программа. Иногда это неверно называют теократической утопией. Да, он
предлагал объединение церквей, его можно назвать первым великим важным русским
экуменистом. Его философия касается еще и социального аспекта. Чем он уникален
и что делает его несколько инаковой, иноприродной фигурой в русской культуре и
в русской истории - это то, что в нем мистицизм сочетался с социальным мышлением,
с заинтересованностью в политике. И он разрывался между чистой философией и мистическими
созерцаниями и социальными проектами. И этот социальный проект у него называется
Богочеловечество. Богочеловек нам дан - Иисус Христос, Богочеловечество нам задано,
мы должны культивировать этот мир, улучшать этот мир, не пытаясь построить Царство
Божье на земле, но пытаться улучшить нашу жизнь на земле в соответствии с христианским
идеалом.
Яков Кротов:
Спасибо. Я напомню, что у истоков жизни Владимира Соловьева стоит его великий
отец, великий русский историк Сергей Михайлович Соловьев, человек скорее западник,
таковым он считался в борьбе славянофилов и западников. Но, конечно, это западник
довольно своеобразный и тоже очень консервативный в поведении, в мировоззрении,
в религиозной жизни, в частной жизни человек консервативный. Соловьев проходит
через юношеский бунт против отцовского авторитета. Он проходит через утрату веры,
и затем эта вера к нему возвращается. Здесь, может быть, Соловьев первый, если
я не ошибаюсь, из русских ярких фигур, из вереницы православных мыслителей, которые
прошли через такое вторичное обращение, которое отец Александр Мень считал обязательным
даже для человека всю жизнь, с младых ногтей проведшего в лоне православной церкви,
надо пройти через бунт. И он не только прошел через бунт, он не прекращал бунтовать.
К вопросу о проекте. Слом карьеры Соловьева, которая начиналась ярко, и привлекал
он к себе внимание высшего общества, высшего света Санкт-Петербурга, произошел
все-таки в тот момент, когда он просил царя помиловать убийц Александра Третьего,
говоря о том, что таково христианское понимание. И в сегодняшней России нетрудно
найти людей, которые считают себя консерваторами или консервативными православными,
либеральными православными, которые тоже за теократию. Но именно из консерватизма
христианского эти люди выведут, что нужна публичная казнь, как можно более устрашающая
смертная казнь и абсолютно свирепая. Как же получается, что у истоков такого православного
поведения стоит человек, консерватор, в чем-то даже ультраконсерватор и вдруг
выступает за милосердие по отношению к несомненно государственным преступникам?
Он получает отказ, и отказ этот абсолютно оправдан. И, тем не менее, слово произнесено,
быть христианским царем, вообще, видимо, быть христианином означает не казнить
заведомых преступников. Евгений Борисович, насколько это было оригинально и насколько,
по вашему мнению, такой поступок Соловьева отражает его как мыслителя и как христианина?
Евгений Рашковский:
Не только Владимир Сергеевич говорил о недопустимости смертной казни убийц
государя Александр Второго, но и Лев Николаевич Толстой. Одно время Соловьеву
даже казалось, что пути этих двух гигантов сходны, но потом эти пути разошлись.
Потому что для Льва Николаевича его консерватизм был обращен во многом в прошлое,
в опыт крестьянской, деревенской, аграрной взаимопомощи, аграрного общежития со
всеми вытекающими отсюда последствиями. Другой человек был Соловьев. Соловьев
был другим почвенником, его почва была не традиционно крестьянско-помещичьей,
его почвой была Библия, было Евангелие, была античность, были традиции европейской
и российской культуры.
Яков Кротов:
То есть, я так понимаю, это городской интеллигент?
Евгений Рашковский:
Это городской интеллигент, но городской интеллигент, очень сильно памятующий
о том, откуда он пришел, откуда все мы пришли. Я для того, чтобы как-то немножко
уточнить вопрос о смертной казни, напомню одну историческую параллель. Казалось
бы, столь же вот таким консервативным реформатором в России, но очень продуктивным
и очень творческим был доктор Федор Федорович Гааз. И как-то у него, как пишет
об этом Анатолий Федорович Кони, был разговор с митрополитом Филаретом. Митрополит
Филарет журил Федора Федоровича за то, что тот был противником смертной казни.
И вдруг обмолвился такими словами: "Так ведь никого зазря же не казнят".
На что Гаас ответил: "Владыка, вы забыли о Христе". Филарет побледнел
и сказал: "Федор Федорович, это не я забыл о Христе, это Христос забыл обо
мне". Можно, конечно, многое сваливать на Христа и обвинять его в том, что
забыл кого-то из нас, но мы-то должны помнить о нем каждое мгновение. И я думаю,
отношение к смертной казни и было памятованием о Христе, а может быть, памятование
о том из разбойников, который первым вошел в Царство Божье после своей крестной
гибели.
Яков Кротов:
Владимир Соловьев отличался от Льва Толстого еще одной маленькой деталью -
он веровал в воскресение Христа с такой же силой и искренней энергичностью, с
какой Лев Толстой просто активно не верил в воскресение Христа. И, невзирая на
их личную дружбу, здесь, видимо, проходил какой-то существенный водораздел. Я
подозреваю, что если бы Владимир Соловьев пришел на какую-нибудь из нынешних конференций,
посвященных его памяти, многие его не приняли бы как христианина. Он верил в воскресение
Христово, но он в церковь иногда не ходил годами, не причащался годами. В этом
смысле он был даже представитель не консерватизма или либерализма, а секулярной
номенклатуры той эпохи, которая действительно ходила в церковь редко, он так в
одном из писем об этом и пишет. Поэтому попытки выяснить его конфессиональные
принадлежность натыкаются на то, что трудно о человеке, который вообще редко заглядывает
в храм, трудно понять в какой именно храм он все-таки заглядывает. Но тогда многие
в современной России сочтут Владимира Соловьева недостаточно христианином, недостаточно
конфессиональным христианином. В этом смысле, что он представляет собой за христианство,
это головное явление? Его мистицизм, как мистицизм Штейнера, это эмоциональное
явление, это попытки что-то наконструировать и навыдумывать, "соблазн и прелесть",
ведь и такое инкриминируют Соловьеву или это подлинный какой-то христианский опыт?
Каким должен быть христианин в современном городском индустриальном обществе?
Вениамин Новик:
Каким должен быть христианин, на этот вопрос ответ, наверное, знает сам Христос,
мы можем только предполагать и гадать на эту тему и перечислять какие-то формальные
признаки. Как только мы определим, нам тут же укажут на христианина, на человека,
который не соответствует этим формальным критериям, но который по своему поведению
ближе к христианству. Можно найти атеиста, который по сути дела выполняет христианские
заповеди, и найти ханжу-фарисея, который каждое воскресенье причащается, но не
следует христианским максимам. Так что тут трудно дать однозначный ответ, до сих
пор об этом спорят. Я думаю, что важно определить основную интенцию Соловьева,
его направленность, куда он двигался, определить динамику его развития. Вся его
философия строится, мне кажется, как и философия любого другого философа, на нескольких
интуициях, нескольких аксиомах. Прежде всего это интуиция Царства Божьего, надо
двигаться в эту сторону. Иногда говорили, что он утопист. Что такое утопия? Это
слово мне очень не нравится, я бы заменил его словом "проект". Идеалы
не всегда сбываются в нашей жизни, но полезно двигаться в эту сторону. На этом
пути, конечно, есть угроза тоталитаризма, принудительного добра. Он очень хорошо
чувствовал, понимал эту угрозу. И здесь сдерживающим моментом была его другая
интуиция - интуиция свободы, уважения к человеческой личности. Человек сотворен
по образу и подобию Божьему, он уже достоин уважения, это не потомок обезьяны.
И свобода - это дар Божий человеку, поэтому осторожно надо обращаться со свободой.
И Соловьев был, несмотря на то, что он отрицал монархию, ничего он не говорил
о принципе разделения властей, об отделении церкви от государства, ничего об этом
не говорил, но он был ярым сторонником принципа свободы совести. И вот у него
сочеталось движение к всеединству, к Царству Божьему, к Богочеловечеству, с другой
стороны, свобода совести.
Слушатель:
Юрий Ильич из Москвы. Я недавно по Радио Свобода слышал интересную передачу,
которая называлась "Кровавый навет". Там, к сожалению, никаких вопросов
нельзя было задать. Скажите, пожалуйста, вы в курсе, что там было в этой передаче
или мне в двух словах сказать?
Яков Кротов:
Вы лучше поставьте вопрос.
Слушатель:
Как бы Владимир Соловьев отнесся к этой передаче, я хотел бы узнать?
Яков Кротов:
Как Владимир Соловьев относился к "Кровавому навету"?
Слушатель:
"Кровавый навет" - это передача так называлась. Суть, я думаю, вы
знаете или мне сказать в двух словах?
Яков Кротов:
Я понял. Слово передаю Евгению Рашковскому и сформулирую вопрос так, чтобы
было ясно тем, кто слушал передачу и тем, кто не слушал. Часто граница между консерватором
и либералом в современном мире проходит по линии отношения к еврейскому вопросу.
Консерватор всегда малость плохо относится, либерал скорее позитивно. Владимир
Соловьев, настолько русский человек, насколько может быть русский человек, у которого
мать украинка, и вот его отношение к этому вопросу. Мы знаем, что Соловьев был
сторонником воссоединения православной и католической церкви. А каков его взгляд
на те обвинения, которые тогда впервые в России в конце 19-го века получили мощь,
антисемитские клеветы о том, что якобы евреи употребляют кровь христианских младенцев
и вообще пытаются разложить мировую цивилизацию?
Евгений Рашковский:
Соловьев был христианином, и аксиомы христианской веры для него были незыблемы.
Его связывала дружба со многими представителями еврейского народа и со многими
иудеями, но эта дружба все равно не касалась основ его христианского, евангелиевского
миросозерцания. Соловьев категорически выступал против клеветы и травли в отношении
еврейского народа. И в этом смысле он оказался предшественником того подхода к
этому вопросу, который христианство так поздно ощутило. Для этого понадобились
гитлеровские злодеяния, для этого понадобилась кровь и жестокость 20-го века,
чтобы придти к идее веротерпимости, к любви к человеку, потому что он человек,
и к пониманию того, что человек имеет право на собственную точку зрения. Мы примиряемся
с другим человеком, непохожим на нас человеком не потому, что вменяем ему свою
точку зрения, мы примиряемся с другим человеком по христовой любви.
Яков Кротов:
Спасибо. У нас есть еще один звонок.
Слушатель:
Конечно, Владимир Соловьев очень противоречивая личность, много о нем писалось.
Я просто хотел сказать, он не мог посещать церковь постоянно, потому что он работал,
так же, как его отец, круглые сутки почти. Кстати, он редактором был по религиозным
вопросам философии первой большой энциклопедии Брокгауза и Эфрона, замечательные
статьи его там помещены. Как относилась к нему официальная православная церковь?
При похоронах, его хоронили так, как Достоевского, Гоголя или как-то иначе?
Яков Кротов:
Спасибо. Напомню, что, конечно, время ограничено, 24 часа в сутки для каждого
человека, но, тем не менее, ходить в церковь очень работящие люди умудряются каждое
воскресенье, а иногда и в субботу вечером. Дело не в том, сколько мы работаем.
Более того, опыт показывает, что частое хождение в церковь, как ни странно, так
дисциплинирует жизнь, что человек начинает больше успевать, если он не будет ходить.
Владимир Сергеевич никогда не отрицал, что он редко ходит в церковь не потому,
что он занят работой, у него находилось время и на дружеские беседы, и на винопитие,
он вполне умел это делать и спорил с Толстым и по этому поводу, а потому что он
действительно был воспитан в достаточно секулярных представлениях о том, что такое
христианство. Христианство - это государственная религия, это средство организации
жизни на земле и лишь в последнюю очередь это какое-то личное мистическое усилие.
Его мистическая внутренняя молитвенная жизнь шли во многом самостоятельно.
Евгений Рашковский:
С официальным православием очень сложно. Мирянин, стоявший во главе официального
православия, Константин Петрович Победоносцев очень холодно и очень неприязненно
относился к Владимиру Сергеевичу Соловьеву. Император Александр Третий, который
как бы был мирским предстоятелем церкви, считал Владимира Соловьева душевнобольным.
Соловьева любил митрополит Петербургский Антоний Вадковский. Владимир Сергеевич
Соловьев перед смертью исповедался и причастился у православного священника. Если
вы москвич, Юрий Ильич, имейте в виду, что когда вы проходите по центру города,
что Соловьева отпевали в Татьянинской университетской церкви, и что за его гробом
к Новодевичьему монастырю шли сотни людей. Я не знаю, учета не было, как это соотносится
с похоронами Достоевского, но Соловьев был любим и московскими интеллектуалами,
и московскими нищими, всего его хорошо знали. Но насчет официальных чиновников,
попадались среди них и такие, кто любит Соловьева, попадались, кто активно не
любит.
Яков Кротов:
Может быть, самое важное, что, собственно, позиция официальной церкви в данном
случае не имеет большого значения. Потому что Соловьев представитель русского
православия эпохи, когда человек был в значительной степени свободен экономически,
свободен духовен от опеки, клерикализм остался в средневековье,. Когда сегодня
в России клерикализм возрождают, это делают в основном миряне, которым нужно какое-то
ярмо потяжелее Христова себе на шею.
Евгений Рашковский:
И не только ярмо, Яков Гаврилович, нужны и теплые какие-то места вместо бывших
райкомов и чего-то там еще.
Яков Кротов:
Вы этого не говорили, я этого не слышал. Слово слушателю.
Слушатель:
Добрый день. Георгий Николаевич, Подмосковье. Примите огромную благодарность
за тему. У меня одно пожелание и, если позволите, один вопрос ко всем троим. Пожелание
какое: мне запомнился Владимир Сергеевич некоторым педалированием такой нашей
черты как стыд. И он говорил, что это прекрасное чувство стыда не только у верующих
христиан, православных, но и в интеллигенции русской. Он не заботился, что это
пропадет, тогда чувство стыда довольно устойчивое было. Даже я могу быть свидетелем:
в годы советской власти в интеллигенции в массовом количестве это чувство стыда
греха и невежества сохранялось. Грех, причем, не только прелюбодейный, а все шесть,
исключая уныние и невежество. И теперь вопрос ко всем троим: как, по вашему мнению,
утрата этого стыда, потому что он в продуктивной психологии, которая к нам приехала,
называется агрессия, направленная внутрь. Это одно из определений, модных сейчас.
И также преследуется стыд продуктивной культурой нашей.
Яков Кротов:
Спасибо, Георгий Николаевич. Я должен напомнить, что одна из лучших книг Владимира
Соловьева называется "Смысл любви", и это, действительно, блестящий
анализ любви, эроса. При этом заканчивается утверждением, что брак вовсе необязательно
должен заканчиваться деторождением. Это по тем временам было смело. Тогда господствовало
богословие брака, которое Бердяев называл скотским, что брак это только для размножения,
только этим оправдывается. И вот Владимир Соловьев, человек, так пронзительно
писавший о любви, сам в этом отношении лично был несчастен, я думаю, мы имеем
право так сказать. Я не совсем уверен, что сегодня можно говорить об утрате стыда,
и более того, о чем упомянул Евгений Борисович, когда православием прикрывают
самые разные деяния, это как раз свидетельствует о том, что люди стыдятся и прикрываются
хоругвями и чем-то еще.
Итак, Владимир Соловьев о чувстве стыда, о любви и в принципе Владимир Соловьев
как личность в любви скорее трагическая. Слово я предоставлю не Евгению Борисовичу,
который женат и счастлив в браке, а сперва отцу игумену Вениамину.
Вениамин Новик:
Я думаю, что тема стыда в философии Соловьева не является доминирующей. Я напомню,
где он говорит об этом - в своем объемном труде, можно сказать, итоговом в большей
степени, "Оправдание добра". Он строит свою этику на трех концептах.
Первое - стыд, который телесный стыд, половой стыд, то, что показывает раздвоенность,
некую двойственность человеческой природы, духовное начало в человеке стыдится
материальной стороны в нем же самом. Это уже говорит о двойственности природы
человека. В этом Соловьев видит первое начало нравственности. Второе начало -
это жалость, сострадание, это то, что по горизонтали, то, что касается отношений
нас с ближними. И третье отношение, третий концепт, который лежит в основе этики
Соловьева - это благоговение, то, что мы испытываем по отношению к Богу. Вот в
этих трех координатах он строит свою христианскую этику. Я бы, честно говоря,
не хотел бы углубляться в эту тему, потому что не она является ведущей в этике
Соловьева, в философии Соловьева. Я хотел бы повернуть нашу беседу, почему его
не приняла современная ему церковь, его жестко критиковали в журнале "Вера
и Разум", миряне часто. Часто миряне у нас более консервативные и энергичные,
чем духовенство. Из духовенства его поддерживал профессор протоирей Киевского
университета Светлов. Я бы хотел обратить ваше внимание, в чем суть его разногласий?
Он был либералом. Либерализм - это самый больной вопрос нашей современной мысли.
Мы не можем определиться, куда нам идти: идти нам своим путем в сторону какого-то
консерватизма. Причем, никто из наших консерваторов не предлагает, что, собственно,
мы собираемся консервировать. Или идти в сторону либерального правового государства,
которое у нас, кстати говоря, обозначено в нашей конституции, но в то же время
все панически боятся анархии, свободы с ее неопределенностью и так далее. Соловьев
мыслил в этой парадигме, и он был единственным либералом в 19-м веке. Борис Николаевич
Чичерин считается классическим либералом, но он не был демократом. В этом смысле
Соловьев - единственный либерал. Именно поэтому отвернулись очень многие славянофилы,
которые вывели его на высший уровень. В этом его трагизм, одиночество и непонятность
как такого реформатора.
Яков Кротов:
То есть не только семейная жизнь не сложилась, но и политическая. У нас звонок
слушателя.
Слушательница:
Здравствуйте. Марина из Москвы. Я неоднократно слушаю ваши передачи, и меня
всегда поражает одно, что христианское вроде, "С христианской точки зрения",
но почему-то все время не говорится о самом главном, о самой главной заповеди:
"Новую заповедь даю вам - да любите друг друга". Почему же мы все время
судим и судим, и вообще говорим о людях умерших, которые не могут нам даже оппонировать.
Вот мы свои измышления все время высказываем, а смысл любви только в том, что
мы все по образу и подобию и должны любить Бога и ближнего своего. Вот с этих
точек зрения, по-моему, надо рассматривать все вопросы. Что копаться в том, что
нам не может ответить ни Толстой, ни Соловьев? Говорите о сегодняшнем.
Яков Кротов:
Спасибо. Мне кажется, что, по крайней мере, все присутствующие здесь Владимира
Сергеевича любят. Новая заповедь Христа она ведь чем нова - не просто люби ближнего,
а люби ближнего, как Бог возлюбил тебя. Это ново. Не как ты любишь себя, а как
Бог любит тебя, до смерти на кресте. Бог отказывается призывать легионы ангелов,
Он всходит на крест, хотя мог бы изничтожить своих палачей. Мы сегодня говорили
о Соловьеве как о человеке проекта, о человеке, который верил в возможность что-то
улучшить. И в ранние его годы особенно - проект соединения церквей, проект всемирной
монархии во главе, конечно, с русским самодержцем. И вот закат его дней, закат
преждевременный, он как будто бы не выдержал 20 века, и он пишет грустную повесть
об Антихристе, где ставит проблему зла, проблему, можно ли сопротивляться злу
силой. Ему видятся какие-то видения, с востока желтые толпы. Как сегодня боятся
исламского терроризма, он боялся китайского натиска на Россию. И в этом смысле
он умирал далеко не примиренный. Почему мы говорим о Соловьеве? Потому что, если
мы будем говорить о своих нынешних проблемах, мы слишком в них погружены. Говоря
о Соловьеве, мы немножечко дистанцируемся от того, что нас окружает, а окружает
нас та же самая проблематика.
Евгений Рашковский:
Марина, дело в том, что вообще проблема любви - это очень острая и важная проблема,
проблема заповеди новой. И сейчас, говоря с любовью о нашем сегодняшнем персонаже
- о Владимире Сергеевиче, все-таки мы не можем разводить взгляды и нечто, любовь
требует и рассуждения и размышления. Мы говорим все-таки не как отвлеченные моралисты,
но отчасти как историки. Мы должны представить себе ту реальную человеческую среду,
а не абстрактные какие-то облака, в которых жил Владимир Сергеевич. Я думаю, что
историческая память и историческое суждение, исторический анализ совершенно не
противоречат вот этой заповеди любви.
Яков Кротов:
И все-таки, вот Соловьев пишет диалог "Под дубом Волыни", где генерал
призывает: "Смотрите, турки режут армян". Что мы должны этому противопоставлять,
не Евангелием же махать, значит - грудь вперед, баки расчеши и пушки выкати. И
Соловьев провозглашает: в принципе, меч и крест - одно. Вот это Соловьев на закате
дней. Сегодня многие с радостью это процитируют и цитируют, на Соловьеве обосновывая
милитаризм, на Соловьеве обосновывая резню почище любой турецкой. Но как это сочетается
с заповедью любви, видел ли здесь Соловьев проблему?
Вениамин Новик:
Несколько слов я хочу сказать о соловьевском понимании любви, в чем его радикальная
новизна состоит, философии Соловьева, в том, что он категорию любви переносит
с межличностных отношений на социальный уровень. Он говорит о любви в социальной
сфере. Интересно его определение государства, которое он дает. Он говорит, что
государство - это собирательная организованная жалость, сострадание, любовь в
социальной сфере. Это очень важный момент, на который я хочу обратить ваше внимание.
У нас слишком легко приватизируют христианство, переводят его во внутренний, интимный
мир, а всю социально-политическую сферу отдают Бог весть кому, постоянно при этом
приговаривая, что политика грязное дело. Соловьев такую фразу никогда бы не сказал.
Он сказал бы так: если политика грязное дело, давайте мы, как христиане, делать
так, чтобы она не была грязным делом. То есть, еще раз говорю, он проецирует заповедь
любви в социальную сферу и говорит о государстве, как об организованной жалости.
А нас как учили, что такое государство? Это аппарат насилия, терпите, мол, машина
подавления.
Яков Кротов:
Хорошо учили, все цитаты в голове. Слово слушателю.
Слушатель:
Здравствуйте. Сергей, Москва. Вопрос у меня ко всем: как вы понимаете выражение,
актуальное для сегодняшнего дня, да и вообще, "сим победиши"? И как,
в частности, можно крестом победить войну в Чечне, как можно крестом победить
страсти в себе, как крестом побеждается наша экономика раздолбанная?
Яков Кротов:
Спасибо, Сергей. Я напомню, что слова "сим победише", по преданию
явились императору Константину в 312 году. Перед решающим сражением за власть
он увидел крест, точнее, монограмму имени Спасителя и вот эти слова сияющие "победишь
крестом". Вообще, эта тема в творчестве Соловьева присутствует, ведь он же
писал о кресте, хотя для него это, скорее, периферийный символ?
Евгений Рашковский:
Конечно, эта тема у Соловьева присутствует. Все-таки многое то, что писалось
в этой связи Соловьевым, писалось на реальностях его времени, было связно с понятиями
его времени. Но если говорить об этом принципе "сим победиши", надо
иметь в виду следующее, что крест - это не механическое орудие победы. Крест -
это то, что проходя через наш внутренний опыт, через внутреннюю коммуникацию,
через нашу любовь, должно входить в ткань истории и должно преодолевать зло в
мире. Вряд ли каждый из нас преодолеет всю сумму зла в мире. Еще раз напоминаю
слова Соловьева: мы не построим на земле рая, но можем что-то сделать, чтобы земля
не деградировала к аду. И вот надо понимать, что крест, а шире - опыт, опыт общения
с Христом, опыт общения с Господом через христианские молитвы, христианские таинства
- это часть нашего внутреннего воспитания, нашего движения к Царству Божьему,
которое иногда может давать и какие-то позитивные плоды в этом мире.
Слушательница:
Добрый день. Мне кажется, тут прозвучала характеристика Соловьева как либерала
и консерватора, она несколько ложна, и об этом говорилось довольно много. Мне
кажется, что на этой позиции очень много недоразумений строится. Главная конечно,
категория любви, которая опять же много обсуждалась. Любовь или не любовь к людям
и на социальном государственном уровне, и на личном. И с этой точки зрения теоретически
в общем-то легко решаются вопросы и войны в Чечне, и смертной казни, и отношение
к евреям, кстати. Тут задан вопрос слушатель, как можно крестом победить войну
в Чечне? Теоретически это очень возможно. Если бы все обратились к кресту, я думаю,
эта проблема была бы решена, как любая другая наша страшная проблема.
Вениамин Новик:
Для Соловьева в его социальной этике является главным понятие справедливости,
для него как раз справедливость тождественна любви в социальной сфере. Если мы
могли бы в состоянии внятно определить такие для нас понятия, как добро, зло,
общее благо, справедливость, если бы мы продумали эти концепции до конца, мы могли
бы понять, что нам делать и с самими собой, и с той же Чечней, и с тем, что делается
у нас в стране. Для Соловьева справедливость - это не статическое понятие, а динамическое.
Это по сути дела умножение добра с учетом глубокого уважения к человеческой личности,
это вопрос о иерархии ценностей. Если для нас люди важнее территории, то тогда
уже становится понятно, куда надо двигаться, что делать с той же Чечней. Ведь
бессмысленно, когда территория ставится выше людей, которые на ней живут. Гробятся
тысячи, миллионы жизней, средств, непонятно, собственно, ради чего. Это вопрос
о системе ценностей. Соловьев именно христианин, он идет Бога, образа и подобия
Божьего в человеке, человек достоин уважения, достоин уважения к его свободе -
вот его система ценности, вот его координаты, в которых он выстраивает свою социальную
философию. Это христианская философия.
Евгений Рашковский:
Я хотел сказать вот что: иногда, когда мы слишком все занижаем до таких повседневных
вопросов об экономике, о чем-то еще, все-таки давайте вернемся к разговору о Соловьеве.
Так вот, вопрос не о консерватизме, не о либерализме и не о том, как они борются
внутри Соловьева. Я думаю вопрос о другом, о том, что соловьевское мировоззрение,
соловьевская философия, соловьевская проповедь поставила очень важный вопрос о
некоторой тройственности наших понятий, нашего опыта. Хотя для Соловьева проблема
социального реформаторства, социальной справедливости была очень важной проблемой,
но он знал, что социальное реформаторство и социальная справедливость имеют свойство
отчуждаться и ожесточаться в распределении диктатуры. Когда стоял вопрос о либерализме,
Соловьев знал, что за либерализмом стоит императив свободы, восходящий к Царству
Божьему. Но этот императив тоже может ожесточаться и отчуждаться в своекорыстии
и в анархизме. Когда стоял вопрос о консерватизме, Соловьев прекрасно понимал,
что консерватизм, неся с собой проблему культурной преемственности, культурного
богатства в то же самое время очень легко отчуждается в национализм и социальную
реакцию. И все это очень тонко, очень хрупко, очень диалектично. Так что, я думаю,
все эти три императива социальной справедливости, свободы и культурной преемственности
должны решаться в каком-то взаимном соотношении. Это один из важнейших философских
уроков творчества Соловьева.
Слушатель:
Александр из Москвы. Очень хорошая передача. Но вы, по-моему, две вещи не сказали
о Соловьеве. Первое - это идея Софии, которая только у него из философов христианских
началась в России. А второе, что на его философии вырос философ, наш священник
Александр Мень. Вот эти две вещи. Все правильно и прекрасно, а вот это не сказано.
Яков Кротов:
Спасибо, Александр. Ваш знаменитый тезка все-таки вырос, мне кажется, и он
сам об этом писал, прежде всего на Евангелии. Во Владимире Соловьеве покойный
отец Александр нашел, как и в Бердяеве, опору в мире, где у него было очень мало
единомышленников. В книгах Соловьева он обнаружил источник трезвого ума и в то
же время очень дальнозоркого отношения к миру.
Вениамин Новик:
Учение о Софии, софиология Соловьева, я бы сказал, это самая интимная часть
и важная часть всей русской религиозной философии. Если мы попытаемся ее немножко
демистифицировать и определить, что это такое - это ни что иное, как интуиция
целостности, это восприятие мира как одухотворенного живого целого. Исторически
эта интуиция связана с философией Платона, который воспринимал мир как одухотворенное
живое целое. И в этом смысле Соловьев одновременно и архаичен, и суперсовременен.
Потому что мы сейчас живем в эпоху постмодернизма, это новая атомизация всего
и вся, дифференциация, релятивизация, приватизация. То есть мир распадается на
мозаику, никак друг с другом не связанную. И сейчас, я думаю, начинается движение
наоборот - к интеграции, к единству. И для Соловьева метафорой целостности мира,
как проекции Божьего замысла, как раз является София, премудрость Божья, душа
мира, одухотворяющее начало все и вся, и людей, и животных, и растения, и весь
этот мир.
Яков Кротов:
В заключение скажу, что, конечно, говорить о Соловьеве как консервативном либерале
может показаться и скучно. Но, во всяком случае, это математически точно, потому
что в отличие от либералов правительственных начала 19-го века, Соловьев принадлежал
к поколению либералов консервативных, из которых первый, конечно, Кавелин, потом
Чичерин. Но именно Соловьев создает ученье, скажем, о достойном существовании
человека и о праве на это достойное существование. Это был шаг к следующему этапу
либерализма, социальному либерализма, который дал и отца Сергия Булгакова, и Муромцева,
слава Богу, либералов было много. Конечно, сегодня хочется больше говорить о консерватизме,
о сохранении преемственности, кажется, что христианство более консервативно, чем
либерально. Но именно здесь Соловьев, пожалуй, и уникален, потому что он показал,
что консерватизм является прилагательным, а либерализм чем-то существенным. Разница
какая? Можно сказать "душистый хлеб", а можно сказать "хлебный
дух". И в принципе паритетные, казалось бы, грамматические выражения, но
душистым хлебом очень приятно поесть, а хлебным духом… Понюхать понюхаешь, только
аппетит раздразнится. Такова и разница между консерватизмом, который поддерживает
либерализм, и консерватизмом, который только прикрывается либерализмом. Консервативный
либерализм Соловьева вел и ведет к свободе и в церкви, и в отношениях с миром,
и в социуме. Либеральный консерватизм слишком часто в России оказывается демагогией,
прикрытием инквизиции и противоречит воле Христа о судьбах страны и мира.
|
