Владимир Соловьев

Написано на французском языке, оп. в Париже, 1889. В пер. с французского Г.А.Рачинского оп. в М., тип. А.И.Мамонтова, 1911. Переиздано в Собрании сочинений, Брюссель, т. XI. 1969 г.

См. православно-католическое единство.

ВВЕДЕНИЕ

КНИГА ПЕРВАЯ. Положение религии в России и на христианском Востоке.

КНИГА ВТОРАЯ. Церковная монархия, основанная Иисусом Христом.

КНИГА ТРЕТЬЯ. Троичное начало и его общественное приложение.

ВВЕДЕНИЕ

Сто лет тому назад, Франция - этот передовой отряд человечества - вознамерилась открыть новую эпоху истории, провозгласив права человека. Правда, что Христианство уже, много веков до того, даровало людям право и власть быть чадами божиими - <... (Иоан. II. 12). Но в общественной жизни христианского мира эта верховная власть человека была мало-помалу позабыта, и новое провозглашение ее французами никоим образом не могло явиться излишним. Я говорю не об отдельных злоупотреблениях, но о началах, признанных общественной совестью, выраженных в законах осуществленных в известных установлениях. Путем такого законного установления христианская Америка лишила негров-христиан их человеческого достоинства и беспощадно отдала их во власть тиранов-рабовладельцев, которые также с своей стороны исповедовали христианскую религию. Закон благочестивой Англии посылал на виселицу всякого человека, укравшего, чтобы не умереть с голоду, что-либо из съестных припасов богатого соседа. Закон, наконец, и установление разрешали в Польше и "святой" Руси помещику продавать своих крепостных, как скотину¹. Я не имею претензии судить о частных делах Франции и решать, действительно ли Революция - как то утверждают весьма выдающиеся и более компетентные, чем я, писатели - причинила этой стране больше зла, чем добра². Но не следует забывать, что если каждая историческая нация работает более или менее на пользу всего мира, то Франции принадлежит в особенности привилегия вселенского воздействия в области политики и общественности.

Если революционное движение и разрушило многое чему надлежало быть разрушенным; если оно унесло с собой и навсегда много неправд, то все же попытка создать общественный порядок, основанный на справедливости, потерпела жалкое крушение. Справедливость есть лишь практическое выражение истины, ее приложение, а точка отправления революционного движения была ложной. Утверждение прав человека, чтобы стать положительным началом общественного переустройства, требовало прежде всего установления истинной идеи человека. Как представляли себе эту последнюю республиканцы - известно: они видели и понимали в человеке лишь отвлеченную индивидуальность, умопостигаемое существо, лишенное всякого положительного содержания. Я не ставлю себе задачей разоблачение внутреннего противоречия этого революционного индивидуализма с тем, чтобы показать, как отвлеченный "человек" внезапно превратился в не менее отвлеченного "гражданина", как свободный и властный индивид роковым образом оказался рабом и беззащитной жертвой державного Государства или "нации", то есть шайки темных личностей, вынесенных революционным водоворотом на поверхность общественной жизни и освирепевших от сознания своего внутреннего ничтожества. Бесспорно, было бы крайне интересно и весьма поучительно проследить диалектическую нить, связывающую принципы 1789-го года с фактами 1793-го. Но что мне представляется еще более важным, это констатировать, что <... изначальная ложь Революции - начало индивидyaльнoгo человека, рассматриваемого как существо целостное в себе и для себя, - что эта ложная идея индивидуализма не есть изобретение революционеров или их духовных отцов - энциклопедистов, но представляет логический, хотя и непредвиденный вывод из старой лжехристианской или полухристианской доктрины - коренной причины всех аномалий в истории христианского мира и в настоящем его положении.

Человечество предположило, что, раз оно исповедует божество Христа, оно тем самым избавлено от обязанности принимать всерьез Его слова. Отдельные евангельские тексты были так обработаны, что из них можно было извлечь все, что угодно, а относительно других текстов, которые не поддавались такой обработке, условлено было хранить молчание. Беспрестанно повторяли заповедь: "отдавайте кесарево Кесарю, а Божие Богу", чтобы освятить тем порядок вещей, при котором Кесарю отдавалось все, а Богу - ничего. Словами "Царство мое не от мира сего" пытались оправдать и поддержать языческий характер нашей общественной и политической жизни, словно христианское общество роковым образом должно было входить в состав этого мира, а не царства Христа. Что же касается слов "дана мне всякая власть на небесах и на земле", то их не приводили. Христа принимали как совершителя жертвы и искупительную жертву, но не желали иметь дела с Христом-Царем. Его царское достоинство было заменено всяческими языческими тираниями, и христианские народы повторили крик еврейской черни; "нет у нас царя кроме Кесаря"! Так история увидела, и мы сами видим еще и теперь, странное явление общества, исповедующего христианство как свою религию и остающегося языческим, - не только по жизни своей, но и по закону своей жизни.

Этот дуализм есть моральное крушение, а не логическая непоследовательность. Это легко можно заметить по лицемерному и софистическому характеру доводов, обычно приводимых в защиту такого порядка вещей. "Рабство и жестокие кары, - говорил тридцать лет тому назад знаменитый в России епископ - не противны духу Христианства: ибо физическое страдание не наносит вреда спасению души, единственному предмету нашей религии". Как будто физическое страдание, причиняемое людям человеком не предполагает в этом последнем нравственной извращенности, дела неправды и жестокости, несомненно опасных для спасения его души. Допустив даже - а это будет нелепостью - что христианское общество может быть бесчувственным к страданиям угнетенных, как может оно относиться безразлично к греху угнетателей? В этом весь вопрос.

Экономическое рабство нашло еще большее число защитников в христианском мире, чем рабство в собственном смысле этого слова. "Общество и Государство, - говорят они, - нимало не обязаны принимать общие и постоянные меры против пауперизма; достаточно добровольной милостыни: разве не возвещено Христом, что бедные всегда будут на земле?" Да, всегда будут бедные, как будут всегда и больные, но разве это доказывает бесполезность санитарных мер? Бедность сама по себе не есть зло, так же, как и болезнь: зло - это оставаться безучастным к страданиям своего ближнего. И дело тут не в одних бедных: богатые также имеют право на наше сострадание. Эти бедные богатые! Мы Делаем все, чтобы развить их горб, а затем приглашаем их пожаловать в Царствие Божие через едва заметное ушко личной благотворительности. Впрочем, известно, что хорошо осведомленная экзегеза полагала, что "игольные уши" представляют не что иное, как буквальный перевод еврейского наименования одних из ворот Иерусалима (Негэб-га-хаммат или Хур-гахаммат), проход которых был затруднителен для верблюдов. Посему можно предположить, что евангелие предлагает богатым не бесконечно малый проход личной филантропии скорее узкий и тяжелый, но все же проходимый путь социальной реформы.

Желали бы ограничить общественную деятельность христианства делами любви, лишить христианскую нравственность всякой легальной санкции всякого характера обязательности. Мы имеем здесь современное приложение древней гностической антиномии (в частности, системы Маркиона), неоднократно анафематствованной Церковью. Чтобы все отношения между людьми определялись благоволением и братской любовью, - такова без сомнения конечная воля Бога, цель его творения; но в исторической действительности - как и в молитве Господней - осуществление божественной воли на земле предполагает предварительно священие имени Бога и пришествие Его Царства. Имя Божие есть истина; и Царство Его - правда. Торжество евангельской любви в человеческом обществе обусловлено посему познанием истины и осуществлением правды на деле.

Воистину, все - едино; и Бог - безусловное единство - есть все во всех. Но это божественное единство скрыто от наших взоров миром зла и иллюзии, как следствием греховности вселенского человека. Закон этого мира есть разделение и обособление частей Великого Целого; и само человечество, долженствовавшее стать объединяющим разумом вещественной вселенной, раздробилось и рассеялось по лицу земли и могло достигнуть своими собственными усилиями лишь частичного и неустойчивого единства (вселенской монархии язычества). Эта монархия, представленная сначала Тиверием и Нероном, получила истинное начало своего единства, когда "благодать и истина" явлены были в Иисусе Христе. Возвращенный к единению с Богом, род человеческий вновь обрел свое единство. Чтобы быть полным, это единство должно было быть трояким;оно должно было осуществить свое идеальное совершенство на основе божественного события и в среде человеческой жизни. Раз человечество действительно отошло от божественного единства, это последнее должно быть дано нам сначала как реальный объект, от нас самих независящий, как Царство Божие, к нам идущее, как Церковь внешняя и объективная. Но, раз вступив в связь с этим внешним для него единством, человечество должно перевести его в действие, усвоив его своим собственным трудом - Царство Божие силою берется; и делающие усилия овладевают им. Явленное сначала для нас и затем через нас, Царство Божие должно в конце концов раскрыться в нас во всем своем внутреннем и безусловном совершенстве, как любовь, мир и радость в Духе Святом.

Таким образом, Вселенская Церковь (в широком смысле этого слова) раскрывается как тройственный богочеловеческий союз: мы имеем союз священства, в котором божественное начало, безусловное и неизменное, преобладает и создает Церковь в собственном смысле этого слова - Храм Бога; мы имеем союз царства, в котором преобладает человеческое начало и который образует христианское Государство (Церковь как живое тело Бога); и, наконец, мы имеем союз пророчества, в котором божеское и человеческое должны взаимно проникать Друг друга в свободном и обоюдном сочетании, образуя совершенное христианское общество (Церковь как Богоневеста).

Нравственная основа союза священства, или Церкви в собственном смысле этого слова, есть вера и благочестие; союз царства - христианское Государство - покоится на законе и справедливости; начало, присущее союзу пророчества, или совершенному обществу, есть свобода и любовь.

Церковь, в собственном смысле этого слова, представленная священной иерархией, связует человечество с Богом через исповедание истинной веры и через благодать таинств. Но если вера, которую Церковь возвещает христианскому человечеству, есть вера живая и если благодать таинств есть благодать действенная, то и богочеловеческий союз, являющийся следствием их, не может быть ограничен исключительно религиозной областью, но должен простираться на все общественные отношения людей перерождать и преобразовывать их социальную и политическую жизнь. Здесь человечеству открывается соответствующее его природе поле деятельности. Здесь богочеловеческое действие не есть нечто совершившееся, как в Церкви, обладающей священством, но поставленная задача. Предстоит осуществить в человеческом обществе божественную истину, приложить эту истину к делу. Но в своем практическом выражении истина носит имя справедливости.

Истина есть безусловное бытие всех в единстве; она есть вселенская солидарность, вечно пребывающая в Боге, утраченная природным Человеком и в принципе вновь приобретенная духовным Человеком-Христом. Перед нами, следовательно, задача продолжить человеческим действием дело Богочеловека - дело объединения, отвоевывая мир у противоположного принципа эгоизма и разделения. Каждое отдельное существо - нация, класс, индивид - поскольку оно утверждается в себе для себя и обособляется от богочеловеческого целого, действует против истины; и если истина жива в нас, она должна противоборствовать и проявиться, как справедливость. Таким образом, познав вселенскую солидарность (единство в целостности) как истину, осуществив ее на деле, как справедливость, возрожденное человечество будет в состоянии ощутить ее, как внутреннюю свою сущность, и вполне овладеть и насладиться ею в духе свободы и любви.

Все суть едино в Церкви через единство иерархии, веры и таинств; все объединены в христианском Государстве справедливостью и законом; все должны стать едиными в естественной любви и свободном сотрудничестве. Эти три образа или, вернее, три степени единства неразрывно связаны между собою. Чтобы подчинить нации, классы и индивиды этой вселенской солидарности - Царству Божию, христианское Государство само должно верить в нее, как в безусловную истину, открытую самим Богом. Но Божественное откровение не может обращаться непосредственно к Государству, как таковому, то есть к природному и внебожественному человечеству: Бог открыл себя. Он доверил свою истину и свою благодать избранному человечеству, которое он сам освятил и устроил, то есть Церкви. Чтобы подчинить человечество безусловной справедливости, Государство - само создание человеческих сил и исторических условий - должно оправдать себя, подчинившись Церкви, которая снабжает его нравственной и религиозной санкцией и дает ему реальную основу для его дела. Столь же очевидно, что совершенное христианское общество, или союз пророческий, царство любви и духовной свободы, предполагает союзы священства и царства. Ибо для того, чтобы божественная благодать и истина могли вполне определить и внутренне преобразить моральное существо всех, им необходимо сначала иметь объективную силу в этом мире, они должны быть воплощены в религиозном факте и поддержаны воздействием закона, должны существовать как Церковь и как Государство.

Установление священства есть совершившийся факт, а вполне свободное братство пока лишь идеал; поэтому главным образом средний термин - Государство в его отношении к христианству - определяет исторические судьбы человечества. Смысл существования Государства вообще есть защита человеческого общества против зла, поскольку это последнее проявляется вовне и открыто, - против явного зла. Раз истинное благо общества есть солидарность всех - вселенская справедливость и мир общественное зло не может быть ничем другим, как нарушенной солидарностью.

Действительная жизнь человечества являет нам тройственное нарушение вселенской солидарности, или справедливости: последняя бывает нарушена, 1) когда одна нация посягает на существование или свободу другой нации; 2) когда один класс общества угнетает другой; 3) когда индивид открыто восстает против общественного порядка, совершая преступление.

Пока в историческом человечестве существовало несколько отдельных Государств, безусловно независимых друг от друга, непосредственная задача каждого из них в области внешней политики ограничивалась защитой этой независимости. Но идея, или, вернее, инстинкт интернациональной солидарности, всегда пребывал в историческом человечестве, выражаясь то в стремлении к вселенской монархии - стремлении, приведшем к идее и факту римского мира (pax romana) - то (у евреев) в религиозном основоположении, утверждающем единство природы и общность происхождения всего человеческого рода - всех бенэ-Адам, - идее, дополненной затем в христианской религии, поставившей над этим природным единством духовное общение всех людей, возрожденных и ставших сынами второго Адама, Христа - бенэ-Машия.

Эта новая идея была осуществлена - правда, весьма несовершенно в христианском средневековье, которое, несмотря на свой буйный характер, рассматривало в общем всякую войну между христианскими народами, как войну междоусобную, как преступление и грех. Поколебав несовершенную, но все же реальную основу этого единства - монархию пап - народы нового времени принуждены были, однако, дать некоторый суррогат идее вселенского христианства в фикции европейского равновесия. Искренне или нет, но вселенский мир признан всеми за истинную цель международной политики.

Итак, приходится констатировать два в равной мере очевидных факта: 1) существует всеобщее сознание человеческой солидарности и потребность в интернациональном единстве, в pax Christiana, или, если угодно, humana; 2) этого единства налицо в данное время нет, и первая из трех общественных задач остается неразрешенной в наши дни, как и в древнем мире. То же можно сказать и о двух остальных задачах.

Вселенская солидарность покоится на предположении, что каждая составная часть великого целого - каждая нация, каждое общество и каждый индивид - не только имеет право на существование, но обладает и присущей ей, как таковой, внутренней ценностью, не позволяющей обращать ее в простое средство к достижению всеобщего благосостояния. Положительная и истинная идея справедливости может быть выражена в следующей формуле: всякое отдельное существо (как коллективное, так и индивидуальное) имеет свое особое ему присущее место во вселенском организме человечества. Эта положительная справедливость была неизвестна Государству древних, защищавшему себя и поддерживавшему общественный порядок путем истребления врагов на войне, обращения в рабство класса работников и применения к преступникам пыток и казней. Христианство, придав бесконечную ценность всякому человеческому существу, тем самым должно было в корне изменить характер и образ действия Государства. Общественное зло оставалось все тем же в его трояком проявлении: международном, гражданском и уголовном; Государству, как и прежде, приходилось бороться со злом в этих трех сферах, но конечная Цель и средства борьбы должны были стать другими. Теперь дело шло уже не о защите какой-либо отдельной общественной группы; на место этой отрицательной цели стала задача положительная: требовалось установить при наличности национальных раздоров вселенскую солидарность; антагонизму классов и эгоизму индивидов нужно было противопоставить истинную социальную справедливость. Языческое Государство имело дело с врагом, с рабом, с преступником. Враг, раб, преступник не имели прав. Христианское Государство имеет дело лишь с членами Христа, страдающими, больными, развращенными; на нем лежит обязанность умиротворять национальную ненависть, исправлять общественную неправду, карать индивидуальные пороки. Здесь чужеземец приобретает права гражданства, раб право на свободу, преступник право на нравственное возрождение. В граде Божием нет врагов и чужеземцев, рабов и пролетариев, преступников и осужденных. Чужеземец - это брат, вдали живущий; пролетарий - несчастный брат, нуждающийся в помощи; преступник - падший брат, которого надо воздвигнуть.

Из сказанного следует, что в христианском Государстве три вещи безусловно недопустимы: во-первых, войны, внушенные национальным эгоизмом, завоевания, возвышающие одну нацию на развалинах другой, ибо для христианского Государства преобладающий интерес представляет вселенская солидарность, или христианский мир; затем гражданское и экономическое рабство, обращающее один класс в пассивное орудие другого; и, наконец, кары, внушенные чувством мести (в особенности смертная казнь) и налагаемые обществом на преступного индивида в целях сделать из него оплот общественной безопасности. Совершая преступление, индивид тем самым доказывает, что смотрит на общество, как на простую среду, а на ближнего, как на орудие своего эгоизма. На эту неправду не следует отвечать другой, попирая человеческое достоинство в самом преступнике, унижая его до уровня пассивного орудия карой, исключающей его улучшение и возрождение.

В области временных отношений, в порядке чисто человеческом, Государство имело задачей осуществление безусловной солидарности всех и каждого, представленной в Церкви, в порядке духовном, единством ее священства, ее веры и ее таинств. Прежде чем осуществить это единство, нужно было в него уверовать, прежде чем стать христианским на деле, Государство должно было принять веру христианскую. Этот первый шаг был совершен в Константинополе; и все христианское дело Византии сводится к этому началу.

Византийское преобразование римской Империи, начатое Константином Великим, расширенное Феодосием и получившее окончательную форму при Юстиниане, дало в результате Государство христианское лишь по имени. Законы, учреждения, а частью и общественные нравы - все это сохраняло отдельные черты старого язычества.

Рабство продолжало жить в качестве законного установления; и возмездие за преступления (в особенности за политические проступки), налагаемое на законном основании, отличалось утонченной жестокостью. Этот контраст между исповедуемым христианством и каннибализмом на деле прекрасно олицетворяется в основателе византийской империи - том Константине, который, искренне веруя в христианского Бога, чтил епископов и вел с ними беседы о Троице, а в то же время без всякого зазрения совести по языческому праву мужа и отца казнил Фаусту и Криспа.

Такое явное противоречие между верой и жизнью не могло, однако, длиться долго без того, чтобы не возникли попытки примирения. Вместо того, чтобы пожертвовать своей языческой действительностью, византийская Империя попыталась, в целях самооправдания, исказить чистоту христианской идеи. Подобный компромисс между истиной и заблуждением является подлинной сущностью всех ересей, которые - подчас измышленные императорской властью и всегда, за немногими индивидуальными исключениями, пользовавшиеся ее благорасположением, - сокрушали христианский мир с IV по IX столетие.

Основная истина, отличительная идея христианства есть совершенное единение божеского и человеческого, осуществленное индивидуально во Христе и осуществляющееся социально в христианском человечестве, где божеское представлено Церковью (имеющей свое средоточие в верховном первосвященстве), а человеческое Государством. Эта тесная связь Государства с Церковью предполагает первенство последней, ибо божеское и выше, и прежде человеческого. Ересь нападала именно на это совершенное единство божеского и человеческого в Иисусе Христе, чтобы подрыть тем в самом основании органическую связь Церкви с Государством и присвоить этому последнему безусловную независимость. Понятно теперь, почему императоры второго Рима, для которых было важно сохранить и в христианском мире абсолютизм языческого Государства, выказывали такое расположение ко всем ересям, представлявшим лишь многообразные вариации одной единственной темы:

- Иисус Христос не есть истинный Сын Божий, единосущный Отцу; Бог не воплотился; природа и· человечество пребывают отделенным от Божества, не объединены с ним; а, следовательно, человеческое Государство с полным правом может сохранять свою безусловную независимость и безусловное верховенство - вот достаточное основание для Констанция или Валента симпатизировать арианству.

- Человечество Иисуса Христа есть лицо законченное в себе и соединенное с божественным Словом лишь в порядке отношения; практический вывод: человеческое Государство есть законченное и безусловное тело, связанное с религией лишь внешним отношением. В этом сущность несторианской ереси, и мы отлично видим, почему при появлении ее император Феодосий II взял ее под свое покровительство и сделал все от него зависящее для ее поддержания.

- Человечество в Иисусе Христе поглощено Божеством - вот ересь, представляющаяся на первый взгляд прямой противоположностью предыдущей. На самом деле, однако, это не так: если предпосылки и другие, то заключение безусловно тождественно. Раз человечество Христа более не существует, воплощение является лишь фактом прошлого, - природа и род человеческий остаются безусловно вне Божества. Христос вознес с собой на небеса все, что принадлежало Ему, и предоставил землю Кесарю. С верным чутьем тот же Феодосий II, не смущаясь кажущимся противоречием, перенес все свои милости с побежденного несторианства на только что нарождавшееся монофизитство, причем понудил квазивселенский собор (ефесское разбойничество) по всем правилам признать таковое. И после того, как авторитет великого папы взял верх над еретическим собором, императоры, более или менее поддерживаемые греческой иерархией, не прекращали попыток отыскать новые компромиссы. Генетикой императора Зенона (ставший причиной первого продолжительного разрыва между востоком и западом - раскола Акакия), коварные предприятия Юстиниана и Феодоры сопровождались новой императорской ересью, монофелитством. В Богочеловеке нет человеческих воли и действия, человечество его чисто пассивно и определяется исключительно безусловным фактом его божественности. Здесь мы имеем отрицание человеческой свободы и энергии - фатализм и квиетизм. Человечество ни при чем в деле своего спасения: действует один Бог. Пассивно подчиниться божественному факту, представленному в отношении духовного неподвижной Церковью, а в отношении мирского - священной властью божественного Августа, - вот в чем весь долг Христианина. Находившая в течение более чем пятидесяти лет поддержку в Империи и всей иерархии Востока, за исключением нескольких монахов, принужденных искать убежища в Риме, монофелитская ересь была побеждена в Константинополе (в 680 году) лишь с тем, чтобы в самом непродолжительном времени уступить место новому императорскому компромиссу между христианской истиной и антихристианством.

Синтетическое единство Творца и творения не ограничивается в христианстве разумным существом человека, но охватывает и его телесное существо, и, чрез посредство этого последнего, материальную природу целого мира. Еретический компромисс бесплодно пытался изъять (в принципе) из богочеловеческого единства сначала: 1) самую субстанцию человеческого существа, объявляя ее то безусловно отделенной от Божества (в несторианстве), то поглощенной сим последним и исчезнувшей в нем (в монофизитстве); затем 2) человеческие волю и действие - разумное существо человека - погружая их без остатка в божественное действие (монофелитство); засим оставалась лишь 3) телесность, внешнее существо человека и через него всей природы. Отвергнуть всякую возможность искупления, освящения и единения с Богом для мира материального и чувственного - вот основная идея иконоборческой ереси.

Иисус Христос, воскреснув во плоти, тем самым показал, что телесное бытие не исключено из богочеловеческого союза и что внешняя и чувственная вещественность может и должна стать реальным орудием и видимым отображением божеской силы. Отсюда почитание святых икон и мощей, отсюда и законная вера в материальные чудеса, обусловленные этими святыми предметами. Таким образом, ополчаясь на иконы, византийские императоры нападали не на религиозный обычай, не на простую подробность культа, но на необходимое и бесконечно важное приложение самой христианской истины. Утверждать, что божество не может иметь чувственного выражения, не может проявляться вовне, что божественная сила не может пользоваться для своего воздействия видимыми и образными средствами, это значит отнимать у божественного воплощения всю его реальность. Это было более чем компромиссом: это было упразднением христианства. Как в предшествовавших ересях под видом чисто богословского спора скрывался важный общественный и политический вопрос, так иконоборческое движение под предлогом обрядовой реформы пыталось поколебать общественный организм Христианства. Материальная реализация божественного, ознаменованная в области культа святыми иконами и мощами, в общественной области представлена учреждением. В христианской Церкви есть вещественно определенная точка, внешний и видимый центр действия - образ и орудие божественной власти. Апостольский престол в Риме - эта чудотворная икона вселенского христианства - был непосредственно затронут в иконоборческом споре, раз все ереси приводили к отрицанию действительности божественного воплощения, вечное продолжение которого в порядке политическом и общественном представлено было Римом. И история действительно показывает нам, что все ереси, которые деятельно поддерживало или пассивно принимало большинство греческого духовенства, встречали непреодолимое препятствие в римской церкви и разбивались об эту евангельскую скалу. Это в особенности имело место по отношению к иконоборческой ереси, которая, отвергая всякую внешнюю форму божественного в мире, непосредственно нападала на престол Петра, на самый смысл его существования, как объективного и реального центра видимой Церкви.

Решительный бой должен был быть дан лжехристианской империей Византии православному папству, бывшему не только непогрешимым хранителем христианской истины, но и первым осуществлением этой истины в коллективной жизни рода человеческого. При чтении потрясающих писем папы Григория II к варвару Исаврянину чувствуешь, что дело шло о самом существовании Христианства. Исход борьбы не мог представляться сомнительным. Последняя из императорских ересей имела тот же конец, как и предыдущие, а с нею и весь круг теоретических или догматических компромиссов между христианской истиной и языческим началом, затеянных наследниками Константина, был заключен раз навсегда. За эрой императорских ересей последовала эволюция "православного" византизма. Чтобы вполне понять эту новую фазу антихристианского духа, необходимо вернуться к ее источникам в предшествующем периоде.

Во всей истории великих восточных ересей за пять веков, от Ария и до последних иконоборцев, мы неизменно встречаем в восточной Церкви и Империи три главных партии, последовательные победы и поражения которых составляют основу этой любопытной эволюции. На первом месте мы видим приверженцев формальных ересей, обычно подстрекаемых и поддерживаемых императорским двором. В области религиозных идей они представляли реакцию восточного язычества против христианской истины; в области идей политических они являлись открытыми врагами независимого церковного управления, основанного Иисусом Христом и представленного апостольским престолом в Риме. начинали они с того, что признавали за оказывавшим им покровительство Кесарем неограниченную власть не только в деле управления Церковью, но и в деле разрешения догматических вопросов; и когда Кесарь, понуждаемый большинством православного народа и боязнью сыграть в руку папе, отступался в конце концов от своих же креатур, главари еретической партии начинали искать себе где-либо в другом месте более прочную опору, эксплуатируя партикуляристические и полуязыческие тенденции отдельных наций, сбросивших или стремившихся сбросить римское ярмо. Так арианство - императорская религия при Констанции и Валенте, но оставленная их преемниками - в течение долгих веков господствовало среди готов и лонгобардов; так несторианство, преданное своим покровителем Феодосием II, было на некоторое время принято восточными сирийцами; а монофизитство, изгнанное из Византии несмотря на все усилия императоров, сделалось окончательно национальной религией Египта, Абиссинии и Армении.

Прямой противоположностью этой еретической партии, трижды антихристианской - по своим религиозным идеям, по своему секуляризму и по своему национализму, - являлась безусловно православная и кафолическая партия, защищавшая чистую идею христианства против всех языческих компромиссов и свободное и вселенское церковное управление против посягательств цезаропапизма и стремлений национального партикуляризма. Эта партия не пользовалась благорасположением земных властей и насчитывала в своей среде лишь отдельных представителей высшего духовенства. Но она опиралась на главнейшую религиозную силу тех времен - на монашество, а также на простосердечную веру огромного большинства верующих (по крайней мере в центральных частях византийской империи). А затем эти православные кафолики находили и признавали в центральной кафедре св. Петра могущественный оплот истины и религиозной свободы. Что-бы охарактеризовать моральную ценность и церковную значительность этой партии, достаточно сказать, что то была партия святого Афанасия Великого, святого Иоанна Златоуста, святого Флавиана, святого Максима Исповедника и святого Феодора Студита.

Но установление на долгие века судеб христианского Востока не явилось делом ни открыто еретической партии, ни партии действительно православной. Решающую роль в этой истории сыграла третья партия, которая, занимая промежуточное место между двумя другими, отличалась от них тем не менее не простыми оттенками, а имела очень определенную тенденцию и преследовала глубоко обдуманную политику. Огромное большинство высшего греческого клира принадлежало к этой партии, которую мы можем назвать полуправославной или, вернее, православно-антикафолической. По теоретическому ли убеждению, или по чувству рутины, или из привязанности к всеобщей традиции, но эти священники крепко держались православной догмы. Они ничего не имели в принципе против единства вселенской Церкви, но лишь при условии, чтобы центр этого единства находился у них; а так как на деле центр этот был в другом месте, то они и предпочитали лучше быть греками, чем христианами, и скорее соглашались на разделенную Церковь, чем на Церковь, объединенную властью, бывшей в их глазах чужой и враждебной их национальности. Как христиане, они не могли быть цезаропапистами в принципе, но, как греческие патриоты прежде всего, они предпочитали византийский цезаропапизм римскому папству. Главная их беда была в том, что греческие самодержцы большею частию выдавались как еретики или даже как ересиархи; но что было для них еще невыносимее, это то, что редкие моменты, когда императоры брали православие под свое покровительство, совпадали с эпохами соглашения Империи и Папства. Нарушить это согласие, привязать императоров к православию, отторгнув их в то же время от кафолицизма, - это было главной задачей греческой иерархии. В этих целях она, несмотря на свое нелицемерное православие, была готова на жертвы даже в области догматики.

К ереси формальной и логической эти благочестивые люди относились с отвращением, но они не были особенно придирчивы, когда божественный Август удостаивал предложить им православную догму, слегка обработанную на свой лад. Они предпочитали лучше получить из рук греческого императора недоговоренную или искаженную формулу, чем принять чистую и полную истину от папы: генетикой Зенона с успехом заменял в их глазах догматическое послание святого Льва Великого. В шести или семи последовательных эпизодах, из которых слагается история восточных ересей, линия поведения, которой следовала лжеправославная партия, была всегда одна и та же. Вначале, когда торжествующая ересь навязывалась путем насилия, эти благоразумные люди, имевшие решительное отвращение к мученичеству, подчинялись, хотя и скрепя сердце. Благодаря их пассивной готовности, еретики имели возможность созывать общие собрания столь же или даже более многочисленные, чем действительные вселенские соборы. Но когда кровь исповедников, верность народных слоев и грозный авторитет римского первосвященника принуждали императорскую власть отступиться от заблуждения, невольные еретики толпами возвращались в православие и, как делатели последнего часа, воспринимали полную мзду свою. Мужественные исповедники редко переживали преследования, и победой истины пользовались осторожные и благоразумные. Они составляли большинство на православных соборах, как перед тем представляли его и на сборищах еретиков. И если они и не могли отказать в своем согласии представителям папы, посылавшего им точную и окончательную формулу православной догмы, если в первую минуту они и выражали свое согласие с более или менее искренним воодушевлением, то все же явное торжество папства скоро заставляло их вернуться к господствовавшему в них чувству ревнивой ненависти к апостольскому престолу. Тогда пускались в ход все усилия упорной воли и все ухищрения лукавого ума, чтобы наверстать потерянное из-за успеха папства, чтобы лишить его законного его влияния, чтобы противопоставить ему некоторую лживую и самочинную власть. Папа был им нужен против ереси, но раз эта последняя побеждена, то нельзя ли обойтись без папы? Разве патриарх нового Рима не мог бы стать на место, занимаемое главой старого? Так за каждым торжеством православия, которое всегда было и торжеством папства, неизбежно следовала в Византии антикафолическая реакция, увлекавшая за собой даже и чистосердечных, но не весьма проницательных православных.

Эта партикуляристическая реакция длилась до тех пор, пока новая, более или менее императорская, ересь не вносила смуту в совесть православных и не напоминала им о пользе действительно церковного управления и власти.

Когда, после пятидесятилетнего владычества в восточной империи, официальное арианство потерпело неудачу в своих попытках завладеть западной Церковью, и когда испанец, с благословения римского и миланского епископов, прибыл в Константинополь для восстановления там православия, преобладающая роль, которую папство сыграло в этой великой борьбе и в конечном торжестве истинного учения о Святой Троице, не замедлила вызвать зависть в мудрых греческих иерархах, которые были полуарианами в правление Констанция и Валента и которые стали вполне православными при Феодосии. Собравшись (в 380 году) на совещание, которое один из великих святых того времени³ охарактеризовал небезызвестными словами, они открыли в данном своем составе вселенский собор - как будто западного христианства и не бывало - и самочинно заменили никейский символ - этот общий стяг вселенского православия как на Востоке, так и на Западе - новой формулой, исключительно восточного происхождения; они увенчали свое антиканоническое дело, даровав константинопольскому епископу, бывшему лишь викарием гераклейской архиепископии, сан первенствующего патриарха восточной Церкви в ущерб апостольским престолам Александрии и Антиохии, права которых были подтверждены великим собором в Никее. Если бы державные первосвятители были вообще столь честолюбивы, как их любят представлять, или, лучше сказать, если бы защита их личных законных прав была более близка их сердцу, чем дело охранения вселенского мира, - разделение двух Церквей было бы неизбежно еще в 381 году. Но великодушие и христианское сознание папы Дамаса сумели предотвратить это бедствие. Приняв во внимание, что константинопольский символ был столь же православен, как и никейский, и что дополнительный член его о Духе Святом имел свое основание в виду новой ереси пневматомахов, отвергавших исхождение Святого Духа от Отца и делавших из третьей ипостаси простую тварь Сына, папа от своего имени и от имени всей латинской Церкви подтвердил догматическое деяние греческого собора, которому даровал тем значение действительно вселенского собора. Что же касается до незаконного присвоения константинопольскому престолу прав патриархата, то оно было пройдено молчанием.

Еще большей, чем в арианских спорах IV-го века, была роль папства в следующем веке, в истории главнейших христологических ересей. Большинство греческих епископов (третья партия, согласно нашему определению) покрыло себя позором своим пассивным участием в эфесском разбойничестве, где толпа православных иерархов принуждена была не только присутствовать при убийстве св. Флавиана, но еще подписать еретическое исповедание веры. В противоположность этой преступной слабости, папство явило себя в лице святого Льва Великого во всей своей нравственной мощи и во всем своем величии. В Халкидоне многочисленные греческие епископы, принимавшие участие в разбойничестве Диоскора, принуждены были смиренно испрашивать себе прощение у легатов папы Льва, который был приветствуем, как боговдохновенный глава Вселенской Церкви. Такое выражение благоговения и покорности перед правдой и истиной не могло прийтись по душе этим развращенным иерархам с их низким моральным уровнем. Антикафолическая реакция немедленно дала себя знать на том же халкидонском соборе. После восторженных приветствий догматическому посланию папы, как "слову самого блаженного апостола Петра", византийские епископы сделали попытку подставить на место этого апостольского слова двусмысленную формулу, оставлявшую дверь открытой для ереси⁴. А когда они потерпели неудачу в этом предприятии, они перенесли свою антикафолическую деятельность на другую почву, провозгласив в незаконном заседании первенство юрисдикции императорского патриарха над всем Востоком и равенство его папе. Однако это деяние, направленное против державного первосвятителя, грекам пришлось смиренно повергнуть на утверждение самого папы, который его полностью отменил. Таким образом, несмотря на все, халкидонский собор остался в истории как блистательное торжество папства. Партия православных антикафоликов не могла помириться с таким исходом дела. На этот раз реакция была решительной и упорной. Так как чистое православие оказалось слишком римским, то предприняты были шаги в сторону ереси. Патриарх Акакий благоприятствовал генотикону императора Зенона - компромиссу с монофизитством. Отлученный папой от церкви, он приобрел печальную славу, дав свое имя первому формальному расколу между Востоком и Западом. Но главнейшие обстоятельства этой антикафолической реакции не дали ему перейти в окончательный разрыв. Полуправославная партия окончательно уронила себя в расколе Акакия теми уступками, которые ей пришлось сделать явной ереси, - уступками, которые, смутив религиозную совесть верующих, нимало не удовлетворили притязаниям еретиков. Эти последние, ободренные генотиконом, который они с презрением отвергли, охватили пожаром весь Египет и грозили отпадением его от Империи. С другой стороны восточное монашество, раздраженное изменой иерархии, разжигало смуту в Сирии и Малой Азии; и даже в Константинополе толпа рукоплескала монаху, прицепившему к мантии патриарха-раскольника буллу с отлучением, присланную папой.

Было бы неразумной политикой поддерживать такой порядок вещей; и по инициативе императорского правительства преемники Акакия показывали себя все более и более сговорчивыми. Наконец, при императоре Юстине Старом церковный мир был заключен к выгоде и чести папства. Восточные епископы, чтобы доказать свое православие и быть принятыми в общение с римской церковью, принуждены были принять и подписать без оговорок догматическую формулу папы Ормизды, то есть признать implicite верховный учительный авторитет апостольского престола⁵.

Изъявление покорности греческими иерархами не было искренно: они продолжали мечтать о соглашении с монофизитами против престола св. Петра. Но их глухие козни не помешали новому проявлению первосвятительской власти (отмеченному в литургических книгах греко-российской церкви),. когда папа святой Агапит, прибыв по политическому поводу в Константинополь, низложил собственной властью патриарха, заподозренного в монофизитстве, возвел на его место православного и принудил всех греческих епископов снова подписать формулу Ормизды. Тем временем войска Юстиниана одерживали победы в Африке и Италии. Рим был отнят у Остготов, и папа снова стал фактическим подданным византийского императора. При этих условиях и под влиянием монофизитских наклонностей своей супруги, Юстиниан изменил свое поведение по отношению к главе Церкви. Антикатолическая партия подняла голову, и папа Вигилий, плененный в Константинополе, принужден был испытать на себе все последствия победоносной реакции. Верховный учитель Церкви сохранил незапятнанным свое православие, но ему пришлось перенести глубокое унижение в своем достоинстве державного главы церковного управления; и вскоре один из константинопольских епископов почувствовал за собой достаточно силы, чтобы присвоить себе титул вселенского патриарха. Этот епископ, православный в своем учении, примерный аскет в частной своей жизни, осуществлял идеал великой антикафолической партии. Но достаточно было новой императорской фантазии, чтобы рассеять иллюзию этого непрочного православия. По идее императора Гераклия, монофелитство, объединив православных с умеренными монофизитами, должно было восстановить мир в империи, утвердить греческую религию и окончательно оградить ее от всякого римского влияния.

Высший клир всего Востока без всяких оговорок присоединился к этим взглядам. Патриаршие престолы были замещены непрерывными рядами более или менее ревностных еретиков, и монофелитство на полвека стало официальной религией всей греческой империи, как таковой уже было полуарианство во времена Констанция. Героические защитники православия, несколько монахов со святым Максимом Исповедником во главе, нашли убежище в Риме. И еще раз апостол Петр утвердил братию свою.

Длинный ряд пап, начиная с Северина и кончая святым Агафоном, противопоставили императорскому заблуждению непоколебимое сопротивление; а один из них, святой Мартин, схваченный у алтаря солдатами и насильственно препровожденный как преступник из Рима в Константинополь, а оттуда в Крым, положил жизнь свою за православную веру. Религиозная истина и нравственная мощь после пятидесятилетней борьбы одержали наконец верх. Могущественная империя с ее светским клиром еще раз положила оружие перед бедным и безоружным первосвятителем.

На соборе в Константинополе (шестом вселенском) апостольский престол в Риме был прославлен, как авторитет, оставшийся недоступным заблуждению; и греческие епископы обратились к папе Агафону с теми же величаниями, которыми отцы в Халкидоне некогда приветствовали святого Льва Великого. Но и на этот раз могущественная реакция не замедлила последовать за мгновеньем энтузиазма. Если действительные герои православия, как святой Максим Исповедник, не находили достаточно сильных слов, чтобы возвеличить достоинство и заслуги римского престола, то православные антикафолики, хотя и извлекали пользу из его заслуг, все же слишком ревниво относились к его достоинству, чтобы признать его за нечто раз на всегда установленное. Униженные и раздраженные длинным списком еретиков и ересиархов, осквернявших константинопольский престол и подлежавших анафеме собора, греческие епископы, чтобы отыграться, изобрели ересь папы Гонория и навязали эту басню добродушию римских легатов. Не довольствуясь этим, они, через несколько лет после собора, вновь собрались в Константинополе в императорском дворце (in Trullo) и попытались, при помощи нелепых фикций, придать этому совещанию значение вселенского собора, то выставляя его против всякой очевидности продолжением шестого собора, то выдавая его (таково обычное двуязычие всякой лжи) за эпилог пятого и шестого собора под странным названием пятошестого. Цель этого нелепого подлога отчетливо явствует из некоторых канонов, обнародованных трулльским собором, осуждающих отдельные дисциплинарные и ритуальные обычаи римской церкви. В них упреждалось оправдание будущего раскола; и если таковой не произошел уже тогда, за два века до Фотия, то лишь благодаря императору иконоборцу Льву Исаврянину, который вскоре спутал лукавые планы православных антикафоликов.

Это была самая жестокая, но зато и последняя из императорских ересей. С ней все прямые и замаскированные отрицания христианской идеи были исчерпаны. За осуждением иконоборцев, основное православное учение (о совершенном единении Творца и творения) явилось определенным во всех своих частях и установленным раз навсегда. Но седьмой вселенский собор (в 787 году), завершивший это дело, был созван под покровительством папы Адриана I и принял в руководство при своих решениях догматическое послание этого первосвятителя. Это было снова торжеством папства и не могло быть поэтому "торжеством православия". Последнее было отложено на полвека, когда, после сравнительно слабой иконоборческой реакции (вызванной армянской династией), партии православных антикафоликов удалось, наконец, в 842 году, одолеть без помощи папы последние остатки императорской ереси и вместе со всеми остальными ересями включить и эту ересь в торжественную анафему⁶. Действительно, византийское православие имело основание торжествовать в 842 году: свет и слава его, великий Фотий, успел уже появиться при дворе благочестивой императрицы Феодоры (той самой, которая подвергла избиению сто тысяч еретиков павликиан), чтобы в скором времени вступить на престол вселенских патриархов.

Раскол, начатый Фотием (867) и доведенный до конца Михаилом Керулларием (1054), был тесно связан с "торжеством православия" и вполне осуществлял идеал, с четвертого века бывший мечтой партии православных-антикафоликов. Раз истинное учение было окончательно установлено, все ереси осуждены без возврата и папа стал ненужным, оставалось только увенчать дело формальным отделением от Рима. Такое решение вопроса более всего приходилось по душе и византийским императорам, которые поняли, наконец, что не стоило труда возбуждать догматическими компромиссами между христианством и язычеством религиозную совесть своих подданных и бросать их тем в объятия папства, когда прекрасно можно было примирить строгое теоретическое православие с чисто языческим ведением политических и общественных дел. Чрезвычайно знаменательный и недостаточно замеченный факт: с 842 года не было уже ни одного императора еретика или ересиарха в Константинополе, и согласие между Церковью и греческим Государством ни разу не было серьезно нарушено. Обе власти поняли друг Друга и подали друг другу руку; они были связаны общей идеей: отрицанием христианства, как социальной силы, как движущего начала исторического прогресса. Императоры приняли раз навсегда православие как отвлеченный догмат, а православные иерархи благословили во веки веков язычество общественной жизни. А так как sine sanguine nullum pactum, то величественная гекатомба из ста тысяч павликиан скрепила союз Византии с греческой Церковью⁷.

Это мнимое православие Византии на самом деле было лишь вогнанной внутрь ересью: истинный центральный догмат христианства есть внутреннее и полное единение божеского и человеческого в нераздельности и неслиянности. Необходимым выводом из этой истины (если мы ограничимся только практической сферой человеческого бытия) является перерождение общественной и политической жизни в духе Евангелия, то есть государство и общество, ставшие христианскими. Вместо этого синтетического и органического единства божеского и человеческого пошли путем смешения обоих элементов, путем разделения их чрез поглощение и упразднение одного из них другим. Прежде всего смешали божеское и человеческое в священном величестве императора. Как в смутной идее ариан Христос являлся каким-то гибридным существом более чем человеком и менее чем Богом, так точно цезаропапизм - это политическое арианство - смешивал, не соединяя их, власть мирскую и власть духовную и делал из самодержца более чем главу государства, не будучи в силах сделать из него истинного главу Церкви.

Отделили религиозное общество от общества светского: первое заперли в монастырях, a forum предоставили языческим страстям и законам. Несторианский дуализм, осужденный в богословии, стал самой основой византийской жизни. С другой стороны, религиозный идеал свели к чистому созерцанию, то есть к поглощению человеческого духа в Божестве, идеалу явно монофизитскому. Что касается нравственной жизни, то у нее отняли ее активную силу, навязав ей, как верховный идеал, слепую покорность власти, пассивное послушание, квиетизм, то есть отрицание человеческих воли и сил - ересь монофелитскую. Наконец, в преувеличенном аскетизме попытались упразднить телесную природу, разбить живой образ божественного воплощения - бессознательное, но логическое приложение ереси иконоборческой.

Это глубокое противоречие между исповедуемым православием и практикуемой ересью было началом смерти для византийской империи. В этом истинная причина ее гибели. Она по справедливости должна была погибнуть, и справедливым было и то, что она погибла от руки Ислама. Ислам - это последовательное и искреннее византийство, освобожденное от всех внутренних противоречий. Он представляет открытую и полную реакцию восточного духа против христианства, систему, в которой догма тесно связана с законами жизни, в которой индивидуальное верование находится в совершенном согласии с политическим и общественным строем.

Мы знаем, что антихристианское движение, проявившееся в императорских ересях, привело в VII-м и VIII-м веках к двум доктринам, из которых одна (монофелитская) косвенно отрицала человеческую свободу, а другая (иконоборческая) по внутреннему своему смыслу отвергала феноменальность божества. Прямое и открытое утверждение этих двух заблуждений составило религиозную сущность Ислама, рассматривающего человека, как бесконечную свободу без всякой формы. Бог и человек были, таким образом, закреплены на двух противо-ложных полюсах бытия и не имели никакой связи между собой; всякая нисходящая реализация божественного и всякое восходящее одухотворение человеческого были исключены; и религия сводилась начисто внешние отношения между всемогущим Творцом и творением, лишенным всякой свободы и не имеющим по отношению к своему господину никаких обязанностей, кроме простого акта слепой преданности (таков смысл арабского слова ислам). Этот акт преданности, выраженный в короткой молитвенной формуле, неизменно и ежедневно повторяемой в известные часы, - вот вся религиозная сущность восточного сознания, сказавшая свое последнее слово устами Магомета. Этой простоте религиозной идеи соответствует не менее простая концепция социальной и политической проблемы: человек и человечество не могут сделать каких-либо существенных шагов по пути прогресса; моральное перерождение индивида, а тем более общества невозможно; все сведено к уровню чисто природного существования, идеал упрощен в мере, обеспечивающей ему немедленную реализацию. Мусульманское общество не могло иметь иной цели, кроме расширения своих материальных сил и наслаждения земными благами. Распространять Ислам силою оружия и править правоверными с неограниченной властью и согласно правилам элементарной справедливости, установленным в Коране, - вот к чему сводилась вся задача мусульманского Государства, задача, которую ему трудно было бы не выполнить с успехом. Несмотря на склонность ко лжи на словах, свойственной всем восточным людям, как индивидам, полнейшее согласие между верованиями и учреждениями придает всей мусульманской жизни характер правдивости и честности, которого христианский мир никогда не мог достигнуть. Правда, христианство в его целом стоит на пути прогресса и преобразования; и самая высота его идеала не позволяет произнести о нем окончательного суждения, основываясь только на его различных настоящих и былых состояниях. Но византийство, которое в принципе было враждебно христианскому прогрессу, которое желало свести всю религию к раз навсегда совершившемуся факту, к догматической формуле и литургическому обряду, - это антихристианство, скрытое под личиной православия, неизбежно должно было в своем нравственном бессилии погибнуть под напором открытого и честного антихристианства Ислама. Любопытно отметить, что новая религия с ее фаталистической догмой явилась именно в ту минуту, когда император Гераклий измыслил монофелитскую ересь, то есть замаскированное отрицание человеческой свободы и энергии. Этим лукавым приемом думали укрепить официальную религию, вернуть к единению Египет и Азию. Но Египет и Азия предпочли арабское утверждение византийским изворотам. Если не принять в соображение долгой антихристианской работы Византии, то нельзя себе представить ничего более удивительного, чем быстрота и легкость мусульманского завоевания. Пяти лет было достаточно, чтобы свести к археологическому существованию три больших патриархата Восточной Церкви. В обращениях там не было надобности, достаточно было разорвать обветшавший покров.

История судила Византию и произнесла над ней свой приговор. Она не только не сумела выполнить свою миссию - основать христианское государство - но приложила все старания к тому, чтобы подорвать историческое дело Иисуса Христа. Когда ей не удалось подделать православную догму, она свела ее на мертвую букву; она хотела подрыть самую основу здания христианского мира, напав на центральную власть вселенской церкви; она подменила в общественной жизни закон Евангелия традициями языческого государства. Византийцы полагали, что Для того, чтобы быть воистину христианином, достаточно соблюдать догму и священные обряды православия, нимало не заботясь о том, чтобы придать политической и общественной жизни христианский характер; они считали дозволенным и похвальным замыкать христианство в храме, предоставляя всю общественность языческим началам. Они не могли пожаловаться на свою судьбу. Что они желали, то и получили: догма и обряд остались при них, и лишь общественная и политическая власть попала в руки мусульман - этих законных наследников язычества.

Миссия основать христианское государство, отвергнутая греческой империей, перенесена была на романо-германский мир, на Франков и Германцев. Эта передача была осуществлена единственной христианской властью, имевшей право и обязанность сделать это, - властью св. Петра, обладателя ключей Царства. Заметьте совпадение дат. Первый камень будущей западной империи заложен был крещением и помазанием на царство короля Франков Хлодвига в 496 году, в эпоху, когда раскол Акакия, после нескольких бесплодных попыток прийти к соглашению, казалось, должен был привести к окончательному отделению от кафолической церкви всего христианского Востока. Синхронизм 754 года еще более замечателен: как раз в то время, когда большой иконоборческий собор в Константинополе подтвердил видимостью вселенского авторитета последнюю и наиболее жестокую из императорских ересей, направленную непосредственно против римской церкви, папа Стефан помазал на царство в Реймсе (или в Сен Дени? - кто поведает мне это?) отца Карла Великого, сказав ему: Quia ideo vos Dominus per humilitatem meam mediante S. Petro unxit in reges ut per vos sua sancta exaltetur Ecclesia et princeps apostolorum suarn recipiat justitiam. Царская власть карловингов связана была с папством отношением непосредственного преемства. Папа, говорит старая хроника, per auctoritatem apostolicam jussit Pippinum regem fiere. Этот акт и его неизбежные последствия (завоевание Италии франками, дар Пипина и венчание на царство Карла Великого как римского императора) были действительной и ближайшей причиной разделения Церквей. Папа, передавший императорский скипетр западному варвару, становился вдвойне чуждым и враждебным грекам. Чтобы отнять у него всякую точку опоры в Константинополе, императорам достаточно было окончательно отказаться от своих еретических наклонностей, что давало возможность всем "православным" объединиться под знаменем антикафолицизма. Это и не замедлило случиться: "торжество православия" и раскол Фотия были византийским ответом на венчание на царство Карла Великого. Дело было не в богословском споре и не в иерархическом соперничестве: это старая империя Константина не хотела уступить места новой западной, родившейся от тесного союза между папством и франкским королевством. Все остальное было лишь предлогом и частностью. Этот взгляд находит себе подтверждение в том, что после Фотия раскол был отстрочен на полтора века - как раз в ту эпоху, когда западное христианство, только что организовавшееся, казалось, готово было распасться; когда папство, порабощенное развращенной олигархией, теряло свое нравственное и религиозное достоинство, а династия карловингов истощалась внутренними междоусобицами. Но, как только императорская власть была восстановлена переходом в сильные руки немецких королей, а в то же время престол святого Петра был вновь занят людьми апостольского духа, тотчас антикафолическое движение в Константинополе разразилось с новой силой, и разделение было завершено, на этот раз окончательно.

Франко-германская империя приложила искренние усилия к тому, чтобы выполнить миссию, возложенную на нее достоинством христианского Государства. Несмотря на его пороки и неурядицы, западное общество имело перед византийской империей одно огромное преимущество: сознание присущих ему недостатков и глубокую потребность избавиться от них, свидетелями тому могут служить бесчисленные соборы, созывавшиеся папами, императорами и королями для моральных реформ в Церкви, для приближения общественного строя к христианскому идеалу. Успех этих реформ был неполный, но достойно замечания то, что об этом постоянно заботились, что не хотели признать в принципе противоречия между истиной и жизнью, как это сделал византийский мир, никогда и не думавший о согласовании своего общественного строя с своей верой, никогда не предпринимавший никакой моральной реформы, интересовавшийся на своих соборах лишь догматическими формулами и иерархическими притязаниями.

Но, отдавая полную справедливость Карлу Великому, Отгону Великому, Генриху Святому и Людовику Святому, следует признать, что в общем средневековая монархия - как в фиктивной форме римской империи, так и в реальной форме национальных королевств - не выполнила миссии христианского Государства, что ей не удалось окончательно устроить общество согласно христианскому идеалу. Даже эти великие монархи еще далеки были от понимания социальной и политической проблемы христианства во всем ее объеме; а их концепция, несмотря на все ее несовершенство, не замедлила оказаться слишком возвышенной для их преемников. Общим правилом была политика императора Генриха IV и короля Филиппа Красивого, а не их святых предшественников; то была политика, подготовлявшая реформу Лютера и вперед оправдывавшая французскую Революцию. Немецкая империя, порожденная римским первосвященничеством, порвала эту связь сыновства и выступила соперницей папства. То был первый и самый важный шаг на революционном пути. Соперничество между сыном и отцом не могло быть органическим началом общественного порядка. Истощая в течение двух веков свои силы в антихристианской борьбе, нападая на самую основу кафолического единства, немецкая империя теряла и на деле, и по праву свое международное верховенство. Не обращая никакого внимания на эту фиктивную римскую империю, все европейские государства сложились в отдельные и безусловно самостоятельные общественные тела. И вновь пришлось папству, принужденному в то же время защищаться от нападений германской империи, взять на себя великую задачу, выполнить которую эта последняя оказалась и недостойной и неспособной.

Не наша задача хвалить или защищать здесь историческое дело Григория VII или Иннокентия III. Оно нашло себе в этом веке защитников и панегиристов среди таких выдающихся протестантских историков, как Фойгт, Гуртер, Неандер. Все, что великие папы средневековья, помимо чисто духовной власти, сделали для культуры европейских народов, для международного мира и доброго общественного порядка, должно быть тем более поставлено им в заслугу, что выполняли они при этом функцию, не относившуюся непосредственно к кругу их обязанностей. Зоология и медицина знают случаи, когда молодой и крепкий организм, случайно пораженный в одном из своих существенных органов, временно переносит функции последнего на другой здоровый орган (это то, что называют викарирующим органом, vikarirendes Organ). Императорское папство или папская империя Иннокентия III и Иннокентия IV была таким викарирующим органом. Но это не могло длиться до бесконечности. Нужны были совершенно исключительные люди, чтобы распоряжаться всеми частностями обширной и сложной светской политики, непрестанно подчиняя их духовной и вселенской цели. После пап, поднявших политику на высоту нравственного дела, по необходимости появились и в большем числе такие, которые низвели религию до уровня материальных вещей. Если протестантские историки прославили великие дела Империи первосвященников, то ее внезапное падение было засвидетельствовано величайшим из католических писателей, призывавшим в бессмертных стихах нового Карла Великого, чтобы положить конец пагубному смешению обеих властей в римской Церкви. (Данте, Inferno, canto XIX, Purgatorio, canto VI, XVI).

И действительно, если мы взглянем на социальное и политическое состояние Европы к концу средневековья, мы должны будем признать, что папство, лишенное своего светского органа и принужденное совмещать в себе обе функции, не могло дать истинно христианской организации обществу, которым оно правило. Международного единства и христианского мира не существовало. Народы были отданы в жертву братоубийственным войнам, и только заступничество свыше могло спасти национальное бытие Франции.

Общественный уклад Европы, основанный на отношениях между победителями и побежденными, постоянно сохранял этот антихристианский характер неравенства и угнетения. Общественная жизнь, в которой -властвовала гордость крови, ставившая непреодолимые преграды между благородным и низкорожденным, и дух насилия, обращавший каждую страну в арену гражданских междоусобиц и разбоев; наконец, уголовный суд, мерзости которого, казалось, внушены были демонами ада, - как узнать во всем этом черты истинно христианского общества?

Церкви, за неимением налицо искренне христианской и кафолической императорской власти, не удалось установить в Европе общественной и политической справедливости. Нации и Государства нового времени, освободившись от церковной опеки со времен Реформации, попытались повести дело без участия Церкви. Результаты этого опыта у нас перед глазами. Идея христианского общества, это весьма недостаточное, но тем не менее реальное единство, обнимавшее все европейские народы, исчезла; революционная философия приложила похвальные усилия к тому, чтобы поставить на место этого единства таковое же человеческого рода: мы знаем, с каким успехом. Повсеместный милитаризм, обративший целые народы во враждебные армии и вдохновляемый такой национальной ненавистью, какой никогда не знало средневековье; глубокий и непримиримый общественный антагонизм; классовая борьба, грозящая предать все огню и мечу; прогрессивное понижение уровня нравственных сил индивидов, обнаруживающееся во все возрастающем числе случаев безумия, самоубийства и преступления, - вот итог прогресса секуляризованной Европы за три или четыре последних века⁸.

Два великих исторических опыта: опыт средних веков и опыт нового времени, с очевидностью доказывают, по-видимому, что ни Церковь, лишенная орудия обособленной но солидарной с ней светской власти, ни светское Государство, предоставленное своим собственным силам, не могут с успехом водворить на земле христианский мир и справедливость.

Тесный союз, органическое единство двух властей в нераздельности и неслиянности - вот необходимое условие истинного социального прогресса. Вопрос в том, есть ли в христианском мире власть способная вновь и с лучшей надеждой на успех взяться за дело Константина и Карла Великого.

Глубоко религиозный и монархический характер русского народа, некоторые пророческие факты в его прошлом, огромная и сплоченная масса его империи, великая скрытая сила национального духа, стоящая в таком противоречии к бедности и пустоте его теперешнего существования, - все это указывает, по-видимому, что исторические судьбы судили России дать Вселенской Церкви политическую власть, необходимую ей для спасения и возрождения Европы и всего мира.

Великие дела не могут быть совершены малыми средствами. Дело не в вероисповедном компромиссе между двумя иерархиями и не в дипломатическом договоре между двумя правительствами: необходимо прежде всего установить моральную и интеллектуальную связь между религиозным сознанием России и Вселенской Церковью. А чтобы сделать приемлемой для нашего сознания истину того начала, историческое воплощение которого нам представляется чуждым и даже враждебным, необходимо вернуться мыслью назад к первым обоснованиям этой истины в коренной идее христианства.

В первой книге моего труда (часть критическая и полемическая) я хотел показать, чего недостает современной России, чтобы иметь возможность выполнить свою теократическую миссию; во второй я изложил богословски и исторически основы вселенского единства, заложенного Христом (церковная монархия); а в третьей я поставил себе задачей связать теократическую идею (общественную Троицу) с идеей теософической (божественной Троицей⁹).

Настоящее сочинение есть сокращенное изложение более обширного труда на русском языке, над которым я работаю уже семь лет, но который не мог появиться у меня на родине; первый том, изданный в Загребе (в Хорватии в 1887 году, был воспрещен русской цензурой. В этих условиях мне казалось более практичным сократить мой труд и обратиться с ним к более широкой публике¹⁰). Я твердо надеюсь дожить до дня, когда моя родина получит то благо, в котором она прежде всего нуждается - религиозную свободу. Но в ожидании этого я не счел себя вправе хранить молчание и видел в этом издании на французском языке наиболее действительное средство открыто высказать истину.

Я изъял или свел до минимума в двух первых частях моей работы все то, о чем я мог лишь повторить сказанное другими лучше меня. Я счастлив, что могу во всем, что касается подробностей положения религии и церкви в России, отослать моих читателей к III тому весьма известного сочинения Анатоля Леруа-Болье "Империя царей". Западный читатель найдет также полезные и интересные сведения в книге отца Тондини "Римский папа и папы восточных церквей".

В заключение этого слишком затянувшегося предисловия приведу притчу, которая, быть может, уяснит мою общую точку зрения и смысл появления настоящей работы.

Некий великий архитектор, отправляясь в дальнее путешествие, призвал своих учеников и сказал им:

"Вы знаете, что я прибыл сюда, чтобы вновь воздвигнуть главное святилище этой страны, разрушенное землетрясением. Дело начато: я начертал общий план, место очищено от обломков и мусора, и фундамент заложен. Вы замените меня в мое отсутствие. Я, конечно, вернусь, но не сумею вам сказать - когда. Итак, работайте, как будто все дело должно быть сделано вами без моего участия. Вы будете иметь теперь случай приложить к делу те наставления, которые я вам преподал. Я питаю к вам доверие и не стану навязывать вам какие либо подробности дела. Соблюдайте только правила нашего искусства. Впрочем, я оставляю вам незыблемые основы Храма, заложенные мною, и общий план, мною начертанный: этого будет вам достаточно, если вы останетесь верны своему долгу. А я сам не покину вас: в духе и в мысли я всегда буду среди вас". Он привел их на место, где была заложена новая церковь, показал им фундамент и передал им план. После его отъезда ученики дружно принялись за работу, и примерно треть здания скоро была возведена. Но так как дело было большое и чрезвычайно сложное, то первые сотоварищи справиться с ним одни не могли и пришлось допустить к работе новых. Между главными руководителями работ не замедлили возникнуть серьезные пререкания. Нашлись такие, которые утверждали, что из двух вещей, завещанных отсутствующим учителем - фундамента здания и общего плана - важен и обязателен только последний, тогда как ничто не мешает бросить уже заложенный фундамент и строить на другом месте. Энергично опровергаемые остальными своими товарищами, они в жару спора доходили до того, что утверждали (вопреки их собственному неоднократно ими высказанному взгляду), что учитель никогда и не указывал места и не закладывал фундамента Храма; что это было не что иное, как выдумка их противников. Что касается этих последних, то между ними нашлись такие, которые, в упорной защите важности фундамента, ударились в другую крайность и стали утверждать, что единственная действительно серьезная сторона дела есть основание здания, заложенное учителем, и что их задача состоит единственно в том, чтобы чинить и укреплять уже существующую часть здания, оставив всякую мысль об окончательной его достройке, ибо - говорили они - завершение дела предоставлено исключительно самому учителю, когда он вернется. Крайности сходятся, и обе противных партии вскоре сошлись на том, что здания достраивать не следует. Только партия, настаивавшая на сохранении в полном порядке фундамента и недостроенных сводов, производила в этих целях ряд второстепенных работ и проявляла неутомимую энергию, между тем, как партия, считавшая возможным обойтись без единственной, уже данной ей, основы Храма, после тщетных усилий возвести здание на другом месте заявила, что вообще ничего делать не надо: главное в искусстве, по их мнению, это теория, созерцание образцов и размышление над правилами, а не выполнение какого-либо определенного плана; и если учитель оставил им свой план Храма, то это нимало не имело целью побудить их работать сообща над его действительным сооружением, но исключительно то, чтобы каждый из них, изучая этот совершенный план, мог сам стать впоследствии законченным архитектором. И вот наиболее ревностные из них посвятили свою жизнь размышлениям над проектом идеального Храма и ежедневному заучиванию и повторению на память объяснений проекта, составленных некоторыми из старейших их товарищей со слов учителя. Но большинство довольствовалось тем, что думало о Храме раз в неделю, а остальное время каждый занимался своим личным делом.

Между этими работниками-отщепенцами нашлись, однако, и такие, которые, изучив план учителя и подлинные его толкования, заметили в них точные указания, из которых следовало, что основы Храма действительно заложены и никогда уже не могут быть подвергнуты изменению; между прочим они напали на следующие слова великого архитектора: "Вот незыблемый фундамент, который я сам заложил; на нем должен быть воздвигнут Храм мой, и тогда он устоит при землетрясениях и всяком разрушительном действии". Пораженные этими словами, добрые рабочие решили отказаться от своего отщепенства и немедленно присоединиться к хранителям фундамента, дабы принять участие в их охранительной работе. Между ними нашелся, однако, один рабочий, который сказал: "Признаем нашу неправоту, воздадим всякую справедливость и почет нашим старым товарищам, соединимся с ними у великого начатого здания, которое столь малодушно мы покинули и в деле охраны и сбережения в добром порядке которого так велики заслуги их. Но прежде всего нам надо остаться верными мысли учителя. А учитель заложил этот фундамент не для того, чтобы его оставляли в неприкосновенности, но чтобы на нем был воздвигнут Храм его. Итак, мы должны все соединиться, чтобы воздвигнуть на данном нам фундаменте здание в его целом. Хватит или не хватит нам времени, чтобы закончить его до возвращения учителя? - это вопрос другой, и на него сам учитель не пожелал дать ответа. Но он определенно повелел нам работать и двигать вперед его дело; он даже прибавил, что мы сделаем больше, чем он". Увещания этого рабочего показались странными большинству его товарищей. Одни называли его утопистом, другие обвиняли его в гордости и самонадеянности. Но голос совести ясно говорил ему, что отсутствующий учитель был с ним в духе и истине.

N. В. Как член истинной и досточтимой православной восточной или греко-российской Церкви, говорящей не устами антиканонического синода и не чрез посредство чиновников светской власти, но голосом великих Отцов и Учителей своих, я признаю верховным судьей в деле религии того, кого признали таковым святой Ириной, святой Дионисий Великий, святой Афанасий Великий, святой Иоанн Златоуст, святой Кирилл, святой Флавиан, блаженный Феодорит, святой Максим Исповедник, святой Феодор Студит, святой Игнатий и т. д., - а именно апостола Петра, живущего в своих преемниках и не напрасно слышавшего слова Господа "ты Петр, и на этом камне Я создам Церковь мою. - Утверди братьев твоих. - Паси овец моих, паси агнцев моих".

Бессмертный дух блаженного апостола, невидимый служитель Господа в правлении видимой Церковью Его, ты знаешь, что ей нужно земное тело для своего проявления. Ты уже дважды дал ей общественное тело: сначала в греко-римском мире и затем в мире романо-германском, - ты покорил ей империю Константина и империю Карла Великого. После этих двух предварительных воплощений она ждет третьего и последнего воплощения своего. Целый мир, полный сил и желаний, но без ясного сознания судеб своих, стучится в двери мировой истории. Какое слово скажете вы, народы слова? Громада ваша еще не знает этого, но могучие голоса, раздавшиеся в вашей среде, уже поведали это. Два века тому назад хорватский священник пророчески возвестил, а в наши дни епископ той же нации неоднократно с дивным красноречием заявлял об этом. Сказанное представителями западных славян, великим Крижаничем и великим Штроссмайером, нуждалось лишь в простом аминь со стороны восточных славян. Это аминь я пришел сказать от имени ста миллионов русских христиан, с твердой и полной уверенностью, что они не отрекутся от меня.

Ваше слово, о народы слова, это - свободная и вселенская теократия, истинная солидарность всех наций и всех классов, христианство, осуществленное в общественной жизни, политика, ставшая христианской; это свобода для всех угнетенных, покровительство для всех слабых; это социальная справедливость и добрый христианский мир. Открой же им, ключарь Христов, и пусть врата истории будут для них и для всего мира вратами Царства Божия.

Примечания:

¹ Напомню, что в 1861 году Россия совершила дело правды, освободив крестьян от крепостной зависимости.

² Смотри между недавно появившимися сочинениями, весьма замечательную работу Ж. де Паскаля - "Revolution ou evolution. Centenaire de 1789" Paris, Saudax, editeur.

³ Святой Григорий Богослов.

⁴ Этот грустный эпизод несколько затушеван в деяниях собора, но выступает с полной ясностью в рассказе церковного историка Евагрия.

⁵ Патриарх Константинопольский Иоанн писал папе: prima salus est quia in sede apostolica inviolabilis semper catholica custoditur religio (Labbe, Conзu. VIII, 451-2).

⁶ Память об этом деянии увековечена праздником, носящим название "торжества православия", на котором повторяется анафема 842 года.

⁷ Здесь в подлиннике непереводимая игра слов "l'alliance du Bas-Empire avec la Basse-Eglise. (Прим переводчика.)

⁸ Я здесь говорю об общем результате, что касается частичного прогресса, то он неоспорим. Достаточно указать на смягчение уголовных законов и отмену пытки. Преимущество значительное, но можно ли считать дело законченным? Если бы в один прекрасный день вспыхнула социальная война со всей яростью долго сдерживаемой ненависти, нам пришлось бы повидать необычайные вещи. Зловещие факты, действия, достойные Мезенция, уже имели место в борьбе Парижа с Версалем в 1871 году.

⁹ Мне пришлось местами, для подтверждения моих мыслей, пользоваться буквальным переводом некоторых мест из Библии. Я счел своим долгом присоединить к ним еврейский текст, не для того, чтобы похвастаться знанием, совершенно элементарным, но чтобы оправдать мой перевод, который мог бы показаться странным и произвольным. Так как нет безусловно обязательного правила для латинской транскрипции еврейских слов, то я постарался приспособить мою к французскому произношению, избегая в то же время типографских усложнений. (В. С.)

В настоящем русском переводе эти тексты приведены согласно русской транскрипции. (Прим. переводчика)

¹⁰ Мы обращаем-внимание читателей на брошюру "Русская Идея", изданную Вл. Соловьевым в 1888 г. в Париже по тем же основаниям. (Прим. французского издателя.)