Игорь Смолич

РУССКОЕ МОНАШЕСТВО

К оглавлению

Глава V. Мир церковно-политических идей в Москве в XVI в.

1. Консолидация русских земель под политической властью Московских государей и Русская Церковь

Спор между двумя аскетическими направлениями мог бы пойти на пользу иночеству, если бы обе стороны сделали из него правильные выводы и признали, что вопросы аскетического окормления монахов и устройства монастырской жизни вообще являются чисто церковным делом. Хотя во время этого спора обнаружилось, что аскетические воззрения теснейшим образом связаны с государственно-политической жизнью страны — мы имеем в виду вопрос о монастырских владениях,— и иосифляне, и нестяжатели могли бы найти средний путь и тем самым устранить из жизни монашества негативные последствия спора, если бы они проявили умеренность, чего как раз и требовало от них иноческое смирение. Однако этого не произошло — не из-за чрезмерного рвения иосифлян или из-за упрямства нестяжателей, а потому, что оба эти направления оказались вовлеченными в мощный поток государственно-политических мнений, идеологий и идей, который буквально затопил Московское государство в XVI в. Видимо, не случайно спор об основах подвижничества вспыхнул в то время, когда Московское царство вступило в решающий период своей истории.

Вся история монашества, и на Востоке, и на Западе, говорит о том, как трудно отделить монастырь от внешнего мира и, если монахам приходится исполнять свое послушание в миру, как трудно оградить монашество от обмирщения. Великие церковные и политические события разрушают монастырскую ограду и вовлекают иночество в поток мирской жизни. Иконоборчество в Византии, клюнийское движение на Западе, крестовые походы служат хорошим подтверждением этой закономерности.

События, происходившие в Московском государстве, были судьбоносными и впечатляющими как для современников, иосифлян и нестяжателей, так и для следующего поколения. Религиозно-политические воззрения человека той эпохи, в особенности из круга образованных людей — а этот круг черпал свои духовные силы исключительно из монашества,— были буквально потрясены этими событиями. Историки, и в особенности церковные историки, часто схематизируют образ мыслей и поступки людей прошлого, позднейшие поколения порой просто не понимают идей, которыми жили тогда люди, если им не удается перенестись мысленно в ситуацию той эпохи, разобраться в религиозных воззрениях прошлого. Мировоззрение русского человека в ту пору было насквозь религиозным, все события церковной и государственно-политической жизни рассматривались, взвешивались и оценивались с религиозной точки зрения. Способ мышления, характер рассуждений решительно отличался от современного. Люди были тогда большей частью подобны верующим детям, но со страстями взрослых людей; это были христиане, которые умели видеть примеры истинно христианского совершенства, но не умели сами обрести путь к нему. Чтобы понять психологическую подоплеку эпохи, нужно еще раз вспомнить характерные черты русских людей начала XVI в.: «Тогда мыслили не идеями, а образами, символами, обрядами, легендами, то есть идеи развивались не в логические сочетания, а в символические действия или предполагаемые факты, для которых искали оправдания в истории. К прошлому обращались не для объяснения явлений настоящего, а для оправдания текущих интересов, подыскивали примеры для собственных притязаний»[135].

На глазах у русских людей развертывались великие национально-русские и мировые политические события. Еще недавно Московское княжество было лишь клочком земли между бескрайними лесами Русской равнины. Но этот клочок земли постоянно расширялся за счет других удельных княжеств; Московское княжество росло территориально, политически и экономически[136]. Консолидация русских княжеств под властью московского князя, «собирателя Русской земли», была результатом искусной политики, с одной стороны, и роста национального самосознания, с другой[137]. «Завершение территориального собирания Северо-Восточной Руси Москвою превратило Московское княжество в национальное великорусское государство»[138],— говорит Ключевский.

Присоединение удельных княжеств позволило московскому великому князю сосредоточить в своих руках соединенную мощь этих областей[139]. Московский князь Иван III (1462–1505) стал «государем и самодержцем»[140], «великим князем всея Руси». Раньше это звание было только титулом, теперь оно получило реальное государственно-политическое значение: Иван III правил de facto и de jure[141]. Территориальное объединение Руси под властью московского великого князя было значимо не только для Русской земли: последствия этого объединения имели международный характер. Московское великое княжество получило теперь общие границы с другими государствами. Некогда маленькое княжество, укрытое в лесах междуречья Оки и Волги, в течение нескольких десятилетий оказалось втянутым в сложные сплетения мировой политики[142]. Это было совершенно новым явлением не только для московского правительства, но и для мыслящих москвичей. Лишь одно обстоятельство набрасывало тень на политический блеск выросшего государства — татарское иго, которое de facto, конечно, не очень ощущалось в Москве, но de jure еще сохранялось. Впрочем, в 1480 г. была стерта и эта тень: Русь сбросила с себя иго, тяготевшее над ней два с половиной столетия (1238–1480)[143].

2. Церковно-политические идеи в Москве во второй половине XV и в начале XVI века

Эти события, естественно, наложили свой отпечаток на жизнь людей той эпохи. Нельзя забывать, что в процессе собирания Русской земли церковная иерархия играла очень важную роль. Русские митрополиты[144], главным образом Феогност (1328–1353), Петр (1308–1325), Алексий (1354–1378), Геронтий (1473–1489), всегда очень ревностно поддерживали политику «собирателей Русской земли»[145]. В этой политике церковной иерархии содержались уже предпосылки для формирования таких отношений между государством и Церковью, которые соответствовали представлениям Иосифа Волоцкого и его сторонников. Монахи участвовали в проведении подобной политики и раньше, до Иосифа Волоцкого. Строгий аскет, св. Сергий Радонежский вне монастырских стен действовал в этом же духе. Он не участвовал в Куликовской битве (1380), закончившейся победой над татарами, но он благословил великого князя на это сражение.

Церковь, однако, не только поддерживала и благословляла великого князя, часто она сама была вынуждена искать помощи у государственной власти. Особенно ярко это проявилось в 1439 г., когда Русская Церковь и русское религиозное сознание должны были определить свое отношение к Флорентийскому Собору. Действия Русского митрополита Исидора (1437–1441), который участвовал в Соборе и признал унию, натолкнулись в Москве на решительное сопротивление со стороны великого князя Василия (1425–1462) и русского духовенства[146]. Уже существовавшее в Москве недоверие к грекам усилилось после Флорентийской унии, а твердость, проявленная великим князем в защите православного учения, была не только признана и одобрена церковными кругами, но и показала им, что государственная власть хочет и может служить христианским целям. Это событие было чрезвычайно важным проявлением русского религиозного сознания, которое сумели оценить и последующие поколения. «Значение Флорентийской унии для русской истории невозможно переоценить. Она была предвестием включения Руси в общеевропейскую политику во 2-й половине XV в. В то же время уния и оценка ее значения стали для религиозной публицистики основой рассуждений о растущей мощи Москвы»[147]. Флорентийская уния имела большое значение для развития русской религиозной публицистики XV–XVI вв., а также для определения отношения Москвы к Византии и Греческой Церкви. Когда через два десятилетия после унии Константинополь — второй Рим — пал под натиском «безбожных» турок (1453), христиане в Москве увидели в этом событии наказание за союз с «еретиками латинянами». В глазах русских религиозный авторитет греческого православия пал окончательно[148].

Чтобы понять, как сильно влияли политические потрясения на религиозное сознание русских людей, нужно мысленно перенестись в духовную атмосферу той эпохи. Христианское мировоззрение русского человека искало выход, чтобы снова обрести равновесие. Освященная веками твердыня православия была разрушена, а без образа этой твердыни он не мог ни верить, ни жить. Это было для него напоминанием о близящемся конце света. На 1492 г. приходилось завершение седьмого тысячелетия от сотворения мира (по тогдашнему летосчислению), между тем сознание русских давно уже впитало в себя христианскую эсхатологию. События последних десятилетий — «еретическая уния» и падение «изменившей Византии» — окрашивали это ожидание в еще более мрачные тона. Но в ночь с 24 на 25 марта 1492 г. конца света не наступило: Московское царство продолжало существовать и, по условиям того времени, росло в политическом отношении блестяще. Для древнерусского человека это стало предметом новых размышлений, заставило его заново пересмотреть свою эсхатологию, подвигло его на исследование причин церковных и государственно-политических событий[149].

Тем временем и в Москве произошли события, которые хорошо вписывались в эту атмосферу умственного брожения и обострения религиозных настроений, страстей и мнений. Государственно-политическое развитие Москвы, превращение маленьких княжеств в единое царство с огромной территорией, как уже сказано, произвело сильное впечатление на современников. Но «важно было не количество новых пространств,— замечает Ключевский.— В Москве почувствовали, что завершается большое давнее дело, глубоко касающееся внутреннего строя земской жизни... Почувствовав себя в новом положении, но еще не отдавая себе ясного отчета в новом значении, московская государственная власть ощупью искала дома и на стороне форм, которые бы соответствовали этому положению, и, уже облекшись в эти формы, старалась с помощью их уяснить себе свое новое значение. С этой стороны получают немаловажный исторический интерес некоторые дипломатические формальности и новые придворные церемонии, появившиеся в княжение Ивана III»[150].

В этой ситуации вторая женитьба Ивана направила размышления современников по определенному руслу. В 1472 г. Иван III женился на Софии, осиротевшей племяннице Константина Палеолога, последнего византийского императора (1448–1453). В Москву она приехала из Италии, где жила до тех пор; ее приезд не только вызвал перемены в придворном церемониале, который был перестроен по пышному византийскому образцу, но и послужил поводом для формирования определенной религиозно-философской концепции, направленной на усиление, оправдание и даже увековечивание государственной и церковно-политической роли московского самодержца.

Так возникла государственно-философская идея о том, что московский великий князь через брак с принцессой из византийского императорского дома стал наследником византийских императоров. Да, великое христианское православное царство на Боспоре разрушено безбожными магометанами, но это завоевание не будет долгим, тем более вечным. «Но убо да разумееши, окаянне,— патетически восклицает автор «Повести о взятии Царяграда»,— ...русии же род с прежде создательными всего Измаила победят, и Седмохолмаго (т. е. Константинополь.— И. С.) приимут с прежде законными его, и в нем воцарятся»[151]. Эта вера в то, что московский государь стал наследником византийских царей, отразилась и в новом придворном церемониале во дворце Ивана III в Московском Кремле, который отныне повторял византийский церемониал, и в новом государственном гербе с византийским двуглавым орлом[152]. После того как сброшено было татарское иго (1480), московский великий князь почувствовал и наименовал себя не только самодержцем, но и «государем всея Руси», и даже «царем Божией милостью»[153]. Великих князей и раньше иногда называли «царями», но это было лишь патетической фразой, теперь же этот титул, по воззрению русских людей, стал отражением действительного положения дел[154]. Русская политическая и церковная публицистика в течение десятилетий будет разрабатывать эту тему и в результате создаcт грандиозное мировоззренческое построение[155]. Идеи эти рождались не из политических притязаний, а главным образом из религиозных исканий, из христианской веры, рождались как ответ на то духовное потрясение, которое вызвано было упомянутыми историческими событиями. Для русского общества той поры это были не исторические факты, а религиозно-исторические события, поэтому воспринимались они с таким волнением и подвергались столь интенсивному обсуждению с религиозной точки зрения.

Следует обратить особое внимание на то, что религиозно окрашенная публицистика говорит как о правах, так и об обязанностях православного царя. Эта особенность царской власти подчеркивалась представителями церковной иерархии и монашества в ту пору, когда они обращались к великому князю за помощью в борьбе с новгородскими еретиками — жидовствующими[156]. Для иосифлян религиозные права и обязанности православного царя вытекают из его богоподобной природы. «Царь естеством подобен есть всем человеком,— говорит Иосиф Волоцкий,— властию же подобен Вышнему Богу»[157].

Мысль о религиозных обязанностях царя, которая глубоко и надолго укоренилась в воззрениях иосифлян, выразил также архиепископ Новгородский Феодосий[158]. Он был составителем трех посланий Ивану IV (1545–1547)[159]. Эти же взгляды разделял, конечно, и Макарий, митрополит Московский (1542–1563), «одна из крупнейших личностей в истории Русской Церкви»[160], «знаменитейший из всех наших митрополитов XVI в.»[161] Его воззрения складывались не только под влиянием событий эпохи, но и — главным образом — в созвучии с его собственным жизненным опытом и с идеями Иосифа и иосифлянства[162]. Иосифлянские воззрения Макария отразились и на его архипастырском служении. В связи с мерами по исправлению монастырского быта в Новгородской епархии он в 1526 г. обратился не к церковной власти — Московскому митрополиту, а прямо к великому князю, у которого он просил разрешения на перемены в монастырском уставе и на введение общежития. Его послание великому князю Василию III полностью выдержано в иосифлянском духе и отражает идею о православном царе: «Бога ради, государь, и Пречистыя Богородицы и великих ради чудотворцев, потщися и промысли о Божественных церквах и честных монастырех, занеже, государь, от вышняя Божия десница поставлен еси самодержец и государь всея Русии, тебя, государя, Бог в Себе место избра на земли и на Свой престол возли посади, милость и живот тебе поручи всего великаго православия»[163]. Это было выражением взглядов представителей церковной иерархии на религиозные обязанности царя, на его отношение к Церкви и даже на его место в Церкви.

Упомянутые выше политические события способствовали развитию и письменному изложению этих воззрений. Для той эпохи это была не сфабрикованная идеология, а логический вывод из сложившейся в Московском государстве церковно-политической ситуации. Долгая церковная связь с Византией могла и должна была принести свои плоды, и когда Византию постигла ужасающая катастрофа, на ее место в средоточии православного мира должна была встать новая держава[164]. Но для московских самодержцев одного лишь церковно-религиозного обоснования было недостаточно, свою власть они пытались обосновать также политически-правовым языком, укоренить ее в традиции, в «старине»[165].

Эти государственно-политические воззрения складывались параллельно с деятельностью «московских собирателей» и политическим расцветом Москвы. Ключевский[166] дал краткую характеристику этого идеологического построения и его содержания: «Московским политикам начала XVI в. мало было брачного родства с Византией (т. е. с принцессой Софьей Палеолог.— И. С.), хотелось породниться и по крови, притом с самым корнем или мировым образцом верховной власти — с самим Римом. В московской летописи того века появляется новое родословие русских князей, ведущее их род прямо от императора римского. По-видимому, в начале XVI в. составилось сказание, будто Август, кесарь римский, обладатель всей вселенной, когда стал изнемогать, разделил вселенную между братьями и сродниками своими и брата своего Пруса посадил на берегах Вислы-реки по реку, называемую Неман, что и доныне по имени его зовется Прусская земля, «а от Пруса четырнадцатое колено — великий государь Рюрик». Московская дипломатия делала из этого сказания практическое употребление: в 1563 г. бояре царя Ивана, оправдывая его царский титул в переговорах с польскими послами, приводили словами летописи эту самую генеалогию московских Рюриковичей... Хотели осветить историей и идею византийского наследства. Владимир Мономах был сын дочери византийского императора Константина Мономаха, умершего за 50 лет с лишком до вступления своего внука на киевский стол[167]. В московской же летописи, составленной при Грозном, повествуется, что Владимир Мономах, вокняжившись в Киеве, послал воевод своих на Царьград воевать этого самого царя греческого Константина Мономаха, который с целью прекратить войну отправил в Киев с греческим митрополитом Крест из Животворящего Древа и царский венец со своей головы, то есть мономахову шапку, с сердоликовой чашей, из которой Август, царь римский, веселился, и с золотой цепью... Владимир был венчан этим венцом и стал зваться Мономахом, боговенчанным царем всея Руси. «Оттоле,— так заканчивается рассказ,— тем царским венцом венчаются все великие князья владимирские...»[168] ...Основная мысль сказания: значение московских государей как церковно-политических преемников византийских царей основано на установленном при Владимире Мономахе совместном властительстве греческих и русских царей-самодержцев над всем православным миром»[169].

3. Инок Филофей и его мессианские идеи

Эта государственно-политическая легенда (которая, разумеется, имела и религиозную окраску) и уже охарактеризованные выше воззрения московского общества той поры[170] нашли свое окончательное выражение в византийско-русской идее о Московском царстве как третьем Риме[171]. Творцом этой мессианской идеи был монах Филофей из Елеазарова монастыря из-под Пскова. Характерно, что сочинения на эту тему появились не в Москве, не в церковно-культурном центре Древней Руси, а в провинции, что, конечно, говорит о живом интересе псковского иночества не только к богослужебным проблемам, но и к мировоззренческим темам[172].

Благодаря своим посланиям инок Филофей стал одной из самых выдающихся личностей в русской истории. И все-таки мы мало знаем о его жизни. Родился он во 2-й половине XV в. где-то в Псковской земле, потом стал иноком Елеазарова монастыря, основанного около 1450 г. св. Евфросином Псковским в окрестностях Пскова. Вероятно, позже он стал настоятелем Елеазарова монастыря. Его писательская деятельность приходится на годы правления великого князя Василия III (1505–1533) и царя Ивана IV (1547–1584). До сочинения своих знаменитых посланий Филофей занимался составлением летописей, участвовал в создании Хронографа 1512 г., что говорит, конечно, о его образованности и литературном даровании[173].

Уже в этом Хронографе Филофеем написаны замечательные строки: «Наша же Российская (Русская) земля, Божиею милостью и молитвами Пречистыя Богородица и всех святых чюдотворец, растет, и младеет, и возвышается (и распространяется)»[174]. В этих словах заключено ядро его церковно-политической идеологии, его веры в мессианское назначение Московского Русского «правоверного и православного царства». Церковно-политическая концепция Филофея близка уже охарактеризованным нами воззрениям и мнениям; она органично входит в духовную атмосферу тревог о будущем православия как единственного и вечного религиозного сообщества, как Града Божия (Civitas Dei), который был основан Христом и воплощен затем в Византийском царстве, но в последние времена, из-за религиозной измены и безбожных деяний византийцев — «льстивых греков»,— оказался на краю гибели.

Православие русских и православие Московского царства не вызывало сомнений ни у одного из духовных писателей этого царства — ни у Геннадия, архиепископа Новгородского, ни у Иосифа Волоцкого, ни у Макария, митрополита Московского, ни у их современников; но когда речь заходила о религиозной ответственности и религиозно-политических задачах Москвы, о необходимости для этого сильного в государственно-политическом отношении царства еще и религиозного авторитета и религиозного первенства в православном мире,— все это нужно было обосновать целым рядом исторических фактов. Флорентийской унией греки не только учинили измену Христу, но и набросили тень на свое православие, опорочили его[175]. Этот грех и для русских — как для православного народа — также мог иметь роковые последствия. Времена для христианского мира были критическими, ибо через два десятилетия наступал 1492 год, который по летосчислению от сотворения мира был 7000 годом, и, по византийскому календарю, в ночь с 24 на 25 марта должен был прийти конец света. Разве многолетнее татарское иго, уния, политическое крушение Византийского царства, ереси в Новгороде не были грозными знамениями Божиими? Эти вопросы ставили перед собой люди той эпохи. Хилиастские идеи находили питательную почву в Древней Руси, духовная жизнь которой всегда была сильно окрашена эсхатологическими тонами[176]. То, что раньше лишь мыслилось, могло теперь стать действительностью, свершившимся фактом.

Но наводивший ужас 1492 год прошел, а христианский мир не разрушился. Это стало предметом для размышлений и раздумий. Когда же русский человек задумывался о том, что происходило у него на родине, он обнаруживал, что здесь, в Московском царстве, развитие шло под знаком государственного расцвета.

Возможно, в то самое время, когда Филофей писал свой Хронограф, было составлено и «Сказание о князьях владимирских». Филофей, несомненно, был знаком со всеми взглядами и представлениями своего времени, ибо он принадлежал, так сказать, к духовной и культурной элите 1-й четверти XVI в. Все это дало ему основание внести в свой Хронограф упомянутую выше характеристику Руси. Прошло еще десятилетие, пока окончательно не созрели его мысли и убеждения. Уже в 20-е гг. он написал свои послания, в которых выдвинул знаменитую идею о Москве — третьем Риме[177].

Две мысли составляют основу религиозно-философской и мессианской концепции Филофея: всемирно-историческое значение Московского царства как Богом избранного Града Божия (Civitas Dei) и теократически-монархическая оценка этого царства.

Всемирно-историческое развитие совершается в рамках Божественного Промысла. Бог ведет и человечество в целом, и отдельного человека; всюду в мире правит благодатная Божия воля; Бог возносит царства и ниспровергает их, когда они подвергаются порче; Господь возводит государей на престолы и наказует их, если они впадают в грехи; он ведет государей и всех людей к истине и правде. Первый Рим отпал из-за Аполлинариевой ереси и по воле Божией утратил свое место в христианском православном мире. На его место, по милости Божией, вступил второй Рим — Константинополь, Царьград. Но своей унией с отпавшим Римом он изменил православию — и погиб. Его святыня, константинопольская Святая София, в наказание за это была осквернена и разрушена безбожными завоевателями. Но для православных осталась еще надежда — Москва сияет своим благочестием и страхом Божиим; Москва запечатлела свое православие отказом от унии и стала поэтому третьим и последним Римом в мировой истории, а четвертому Риму не бывать. Русский царь — единственный православный государь в мире, а русское царство — последнее царство, после которого будет уже только Царство Небесное.

Всю свою философию Филофей кратко изложил в «Послании на звездочетцы и на латины»: «Яко вся христианская царства приидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть Росейское царство. Два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти... иже во всей поднебесней единаго християном царя и броздодержателя, святых Божиих престол святыя Вселенския апостольския Церкве, иже вместо Римской и Константинопольской, иже есть в богоспасном граде Москве»[178].

А великому князю Василию III Филофей пишет о своей идее русского православного царства: «Старого убо Рима Церкви падеся от Аполинариевы ереси, втораго же убо Рима Костянтинаграда церкви агаряне внуцы секирами и оскорды разсекоша двери ея, сия же ныне третьяго Рима державнаго твоего царствия святая соборная апостольская Церкви, иже в концех вселенней в православной хрестьянской вере во всей поднебесней паче солнца светитца... темже глаголю ти, вонми, царю, и паки внимай явственно и твердо себе, яко вся хрестьянская царства в твое снидошася царствие, яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти»[179].

Итак, мы видим, что мессианское в€идение Филофея явилось последним звеном в цепи воззрений, которые возникли в Московском царстве ранее и продолжали появляться в его эпоху. В то же время учение Филофея является логическим синтезом всех этих воззрений и представлений. Отчетливее и яснее других говорит псковский инок всем своим современникам о великой христианской миссии своей страны и ее государя, православного царя: о богопоставленности царского сана, о его святости, об обязанностях и правах царя, который в мирских и церковных делах дает ответ единому только Богу[180].

Религиозная историософия Филофея и воззрения иосифлян слились в единое церковно-политическое мировоззрение, которое стало основой дальнейшего развития отношений между государством и Церковью на Руси как в Московском царстве[181], так и в петровской империи XVIII–XIX вв.[182] Идеологическое возведение Москвы на степень третьего Рима имело очень сильную церковно-национальную окраску. Оно соответствовало издавна укоренившемуся у русских убеждению в том, что русское христианство ничем не хуже греческого,— убеждению, которое было выражено Киевским митрополитом Иларионом еще в XI в.[183] А теперь настало время, когда представители русской церковной иерархии и русского монашества должны были обосновать это утверждение действительными фактами, примерами и образцами. Идеология и риторика, как бы прекрасны и логичны они ни были, для русского еще не доказательство. В истину христианства, в истину православного учения душа русского человека поверила не благодаря догматическим построениям и не благодаря впечатляющей убедительности древнерусских писаний, а скорее благодаря литургическому богатству и красоте этого учения. Ибо именно литургическая жизнь Церкви давала ему возможность почувствовать себя смиренным членом славного сонма мучеников и святых, чудотворцев и исповедников, даже ангелов. Церковь во время богослужения не просто говорила о будущей блаженной и вечной жизни праведных, в церковных песнопениях и чтениях утверждалось, что каждый человек сможет вкусить этой блаженной жизни праведников, если станет подражать примерам христианского благочестия и строить свою жизнь, опираясь на эти примеры[184]. Может быть, это покажется парадоксальным, но в русской религиозности литургия оттесняла догматы на второе место, в этой религиозности главным было не содержание веры, но переживание веры. Это самая характерная и важная черта русской религиозной души.

Древняя Церковь и Византийская Церковь засвидетельствовали истину своего учения и свое православие многочисленными примерами святости. Разве Русская Церковь — Церковь третьего Рима — не могла засвидетельствовать свое православие такими же примерами? Разве не могла и она открыть своим праведникам, как участникам этой славы, Царство Христово и поведать не только русским людям, но и всему православному миру, в котором Русская Церковь стала теперь средоточием правоверия, об их верности, святости и чудесах? Русская иерархия и русское иночество дали много примеров христианского подвижничества, религиозного рвения и чудотворений. У третьего Рима была своя русская Фиваида и свои подвижники, и подвизаться здесь было не легче, чем где-нибудь в Египте или Сирии. У Русской Церкви было уже несколько святых, совершивших великие христианские подвиги. Святцы Русской Церкви уже включали своих национальных святых, занимавших видное место в сонме вселенских православных праведников. Но многие из подвижников были еще неведомы людям или же были известны лишь в той местности, где подвизались. Поэтому для созидателей третьего Рима важной, ответственной задачей, их христианским долгом было решение вопроса о письменном засвидетельствовании подвигов святых и об их прославлении, ибо это способствовало возвышению Русской Церкви.

4. Митрополит Макарий и русская агиография XVI века

Первоочередной задачей было составление житий русских подвижников. Монашество взяло на себя б€ольшую часть этого дела. В начале XVI в. существовало уже несколько житий русских подвижников и святых, но их было еще немного[185]. В 1-й половине этого века русская агиография значительно пополнилась, главным образом благодаря личному почину и руководству митрополита Макария (1542–1563)[186].

Уже во время своего управления Новгородской епархией (1526–1542) архиепископ Макарий предпринял огромную работу —составление «Великих Миней Четий» в 12 томах, по тому на каждый месяц; работа была начата в 1529–1530 гг., а в 1541 г. Макарий передал Минеи новгородскому кафедральному собору Святой Софии как вклад на помин души своих родителей. Когда в 1542 г. он стал Московским митрополитом, труд этот был восполнен и завершен, и в 1552 г. новая рукопись была подарена московскому Успенскому кафедральному собору[187]. «По задаче,— пишет Ключевский,— положенной в основание этого сборника, собрать и переписать «все святые книги, которые в Русской земле обретаются», Минеи Макария — самое отважное предприятие в древнерусской письменности»[188]. Эти Минеи содержали жития всех святых православной Церкви, известные в ту пору на Руси, а также различные аскетические, катехизические, гомилетические и некоторые канонические сочинения[189].

Макарий счел необходимым уделить достойное место в Минеях житиям русских святых. Он собрал вокруг себя помощников, и они по его поручению составляли эти жития. Ясно, что помощников Макарий искал в кругу иосифлянски настроенного монашества, с которым он связан был уже давно, со времени своего послушничества в Пафнутьевом Боровском монастыре. Поэтому можно утверждать, что в эти годы сложилась «иосифлянская школа» русской агиографии, стремившаяся представить жития святых в духе иосифлянских воззрений и описывать такую подвижническую жизнь, которая содержанием своим соответствовала этим воззрениям или была окрашена в «иосифлянские» тона. Эта иосифлянская агиографическая школа, труды которой в истории литературы обычно называются «житиями макарьевской редакции»[190], создала целый ряд житий, неравноценных как в литературном, так и в церковно-историческом отношении[191], во-первых, потому что составители житий имели разные литературные дарования, а во-вторых, потому что они обрабатывали материал, исходя из определенной церковно-политической концепции.

Уже в Новгороде (в 1537 г.) Макарий, тогда еще архиепископ, поручил боярскому сыну Василию Тучкову написать житие Михаила Клопского († 1456), Христа ради юродивого, подвижника, очень чтимого новгородцами[192].

Около 1545 г. было составлено житие св. Александра Свирского († 1533), которое принадлежит к жемчужинам древнерусской агиографии. Автор, по имени Иларион, настоятель Александро-Свирского монастыря, был современником и учеником святого, он написал повествование исторически очень точное, изложенное простым и выразительным языком. В житии особое место уделено чудесам св. Александра, причем говорится о них простым разговорным языком, без риторики и фантастики, что производило на читателя и слушателя особенно глубокое впечатление[193]. Это житие было составлено еще до прославления Александра и послужило основанием для его канонизации.

В это же время, около 1545/46 г., по личному приказанию митрополита Макария Савва, епископ Крутицкий, ученик Иосифа Волоколамского, написал житие Иосифа. Это житие тоже было включено в Минеи, и в литературном отношении оно тоже принадлежит к лучшим образцам древнерусской агиографии. Оно богато историческими фактами и отличается хорошим стилем. Образ Иосифа представлен очень живо и производит неизгладимое впечатление. Но в то же время житие имеет вполне определенную иосифлянскую церковно-политическую окраску. Автор, епископ Савва, который сам принадлежал к этому направлению, особое внимание уделяет борьбе Иосифа с ересью, подчеркивая необходимость суровых мер против еретиков, вплоть до смертной казни, и с большим удовлетворением повествуя об уже совершенных казнях. Составитель жития говорит также о тесных взаимоотношениях между Иосифом и великими князьями, о том, как сам игумен и братия его монастыря почитали московского самодержца, которого Савва еще до 1547 г., до введения царского титула, именует «помазанником Божиим», «царем» и «православным царем», вкладывая эти выражения и в уста Иосифа[194].

Почти одновременно или на несколько лет раньше, между 1540 и 1546 гг., было написано житие Иосифа, которое получило название «Житие неизвестного автора», ибо до сих пор не удалось установить имя его составителя. Многие исследовали склоняются к тому, чтобы считать автором жития монаха Зиновия из Отенского монастыря. Предположение это основано на некоторых обстоятельствах жизни Зиновия и на содержании жития. Хотя Зиновий разделяет идеологию иосифлян, он обнаруживает некоторую умеренность в осуждении новгородской ереси, восхваляя Иосифа за его борьбу с ней, но очень сдержанно говоря о карах против еретиков. В вопросе о монастырских владениях автор придерживается вполне иосифлянских взглядов, но он сдержан в критике мнений нестяжателей о монастырских селах. В житии подчеркивается важность внешней аскезы и выделяется этот момент в аскетическом делании Иосифа и Кассиана Босого, инока Иосифова монастыря[195].

Третье житие Иосифа написано в 1547 г. Автором его был племянник Иосифа монах Досифей Топорков, и житие это представляет собой похвалу святому. По своему содержанию, по всему своему духу это чисто иосифлянское сочинение[196].

Обилие агиографии об Иосифе заставляет нас предполагать, что митрополит Макарий намеревался прославить Иосифа Волоцкого на Соборе 1547 г. Это видно и из того, что митрополит поручил иноку Фотию из Иосифова монастыря составить канон Иосифу и благословил петь его келейно «и до празднования соборнаго уложения»[197].

Иосиф Волоцкий преставился 15 сентября 1515 г., но на Соборах 1547 и 1549 гг. он не был прославлен, лишь 20 декабря 1578 г. состоялось местное прославление, то есть в его монастыре по нему больше не служились панихиды, а за богослужением ему молились как святому. Официальная канонизация Иосифа была совершена патриархом Иовом в 1591 г., он благословил составить канон Иосифу и внес его имя в Минею[198].

Восхваление иосифлянской аскезы содержится и в житии упомянутого выше монаха Кассиана Босого († 1542), сурового подвижника, который подвизался в перенесении жестокого холода. Его житие было написано вскоре после кончины Кассиана архимандритом Вассианом[199].

Завершает иосифлянскую агиографию Волоколамский патерик, написанный в 1547/48 г. монахом Досифеем Топорковым, возможно тоже под руководством митрополита. Патерик содержит 29 рассказов и введение, в котором кратко излагается история создания Волоколамского монастыря. Пять рассказов посвящены Иосифу и содержат его высказывания о монашестве, о монастырской жизни, об основах христианской аскезы, при этом подчеркиваются преимущества киновии перед другими видами монашеского жительства; эти высказывания внесены в патерик как собственные изречения игумена Иосифа. Другие рассказы написаны от лица игумена Пафнутия Боровского или самого Иосифа. Хотя все эти рассказы должны описывать иноческое житие в Волоколамской обители, они на самом деле не оригинальны по своему содержанию, в них заметно влияние древнехристианских патериков, которые были широко распространены и очень популярны в Древней Руси. Через весь патерик красной нитью проходит иосифлянское мировоззрение[200].

Интенсивная агиографическая деятельность иосифлян, а также, возможно, и слухи о подготовке к Собору, который должен был решить вопрос о канонизации многих русских подвижников, и вся атмосфера той эпохи — нестихавшая идеологическая борьба между двумя направлениями в древнерусском монашестве (иосифлянами и нестяжателями), подталкивали и нестяжателей на агиографические литературные труды. С одной стороны, они хотели показать, что и среди них много было достойных и славных подвижников, с другой — они, возможно, стремились противодействовать распространению иосифлянских воззрений.

Инок Ферапонтова Белозерского монастыря, тесно связанный с нестяжателями и отличавшийся строгостью подвижнической жизни, по имени Матфей, написал житие игумена Ферапонта († 1426), основателя обители. Житие особенно интересно тем, что его составитель поддерживает идею общежития, подчеркивает необходимость личного физического труда монахов и отстаивает нестяжательство. Инок Матфей написал также житие игумена Мартиниана Белозерского († 1483). Житие, изображая игумена сторонником аскетических воззрений св. Кирилла Белозерского, отмечает независимость его поведения в отношениях с великими князьями, особенно в ту пору, когда он временно исполнял обязанности настоятеля Троице-Сергиева монастыря (1447–1455), подчеркивает его склонность к нестяжательству, духовной собранности и воздержанию и говорит о том, что главное значение Мартиниан придавал внутренней аскезе, то есть во всем обнаруживаются черты, связывающие его с воззрениями Нила Сорского. Оба жития были написаны между 1547 и 1549 гг.[201]

Около 1547 г. в кругах заволжского монашества появилось житие монаха Иоасафа († 1483) из Спасо-Каменного монастыря. Иоасаф, происходивший из княжеской семьи, согласно этому житию, воплощал в себе тип строгого подвижника, который всю жизнь посвятил борьбе с искушениями и внутреннему деланию, считал любовь самой высокой христианской добродетелью, а внешнюю аскезу и монастырские владения отвергал. В житии содержится очень интересный рассказ о мистическом видении Иоасафа: Спаситель, явившись ему в откровении, сказал, что смирение и кротость — лучшие средства в борьбе с искушениями[202].

Агиографические сочинения, принадлежавшие перу представителей обеих партий, изображали подвиги древнерусских святых, и это было знаменательно для начала XVI в. Ясно, что для митрополита Макария важно было собрать такой материал, который мог бы прославить Русскую Церковь — Церковь третьего Рима — начиная с ее рождения. Именно в это время, в конце 40-х и начале 50-х гг., составляются пространные жития св. князя Владимира, при котором Русь была крещена, и св. княгини Ольги[203]. Житие Владимира, в котором содержится очень подробное описание всей эпохи его правления (оно состоит из 72 глав), отражает церковно-политические воззрения, характерные для времени составления жития. В нем затрагивается также вопрос о генеалогии московских государей и подчеркивается родство князя Владимира с римским императором Августом. Житие было включено в «Степенную книгу» — огромный сборник, возникший в это время, о чем речь пойдет ниже.

По приказанию митрополита инок Михаил из владимирского Рождественского монастыря восполнил и переработал существовавшее уже житие князя Александра Невского, превратив его в своего рода похвалу святому[204]. Составление жития в виде похвалы, вероятно, вполне соответствовало воззрениям людей того времени, ибо около 1547 г. по приказанию Макария в том же духе были составлены житие Московского митрополита Ионы († 1461)[205] и житие Никона († 1426), игумена Троице-Сергиева монастыря[206]; оба жития принадлежат перу неизвестных авторов.

Для Миней были составлены жития двух прославленных подвижников XV в. Одно из них — житие уже известного нам сурового аскета Павла Обнорского († 1429), написанное еще в 1536–1538 гг. неизвестным иноком, а теперь, в 1547 г., восполненное повествованием о его чудесах[207]. Вторым было житие Макария († 1483), игумена Троицкого Калязинского монастыря, вблизи города Кашина в Тверской губернии. Происходивший из богатой боярской семьи, Макарий отличался суровой подвижнической жизнью — полным отречением от мира, постом и смирением. Уже при жизни он удостоился почитания современников, чтили его и следующие поколения[208]. Его мощи были обретены в 1521 г. По поручению митрополита неизвестный инок Калязинской обители составил очень хорошее, содержательное житие Макария. Этот же инок был, вероятно, автором рассказа об обретении его мощей, ибо Макарий давно уже почитался местно как святой, благодаря множеству посмертных чудес[209].

5. Прославление русских святых подвижников

Все эти агиографические сочинения появились по почину митрополита Макария не только для того, чтобы восполнить его Минеи, но, главным образом, чтобы поддержать его намерение созвать в Москве Собор и на этом Соборе торжественно прославить многих местно чтимых русских подвижников благочестия, причислив их к лику святых. Прославление множества русских подвижников, святителей и благоверных князей должно было послужить возвышению Церкви и государства, упрочить славу Москвы как третьего Рима[210].

В 1547 г. в Москве состоялся этот Собор — «по повелению» великого князя Ивана IV, как говорится в документах эпохи[211]. После чтения житий[212] и проверки их достоверности Собор постановил прославить 21 подвижника благочестия. 12 из них получили общерусское прославление, а девять были канонизованы как местно чтимые святые[213]. Обоснования канонизации новых святых до нас не дошли. «По всей вероятности, Собор установил празднества исчисленным святым не потому, что их одних признал достойными чествования и прославления, а потому, что об них только имел под руками необходимые данные, на основании которых мог утвердить свой приговор»[214].

О том, что ни митрополит Макарий, ни юный царь Иван, ни владыки не были вполне довольны совершенным деянием и стремились еще более умножить число русских святых, почитание которых должно было укрепить авторитет Русской Церкви, говорит то обстоятельство, что через два года, в 1549 г., в Москве заседал новый Собор, посвященный опять-таки исключительно вопросам канонизации[215]. Странным образом до нас не дошло никаких достоверных документов о деяниях этого второго Собора. Лишь на основании интерполяции в житии митрополита Ионы мы можем узнать имена прославленных святых, но надо заметить, что эта интерполяция не является вполне надежным источником. Можно предположить, что на Соборе 1549 г. были прославлены семь иерархов Церкви, шесть преподобных отцов, игуменов и основателей новых обителей, три мученика и один князь, всего 17 святых[216]. Итак, получается, что на двух этих Соборах было канонизовано 38 подвижников благочестия[217].

Целью обоих Соборов было возвышение Русской Церкви и Московского царства как третьего Рима, однако митрополит Макарий предпринял еще одно важное дело для обоснования в глазах не только современников, но и людей будущих поколений внутренней церковно-политической гармонии третьего Рима. При нем был составлен огромный церковно- и государственно-исторический сборник — «Степенная книга», в которой содержалась хорошо продуманная в церковном отношении история Московского государства, «Святой Руси». В этом сборнике агиографического и биографического характера помещены были повествования о деяниях государей московской династии, от ее начала до конца правления великого князя Ивана III, и давалась их оценка с христианско-церковной точки зрения. «Это произведение было глубокой переработкой старой русской летописи, хронографов и других исторических источников на новых началах — на основах генеалогии правящей династии вместо хронологии простого изложения по годам»[218]. «Степенная книга» — это сборник житий «христианских самодержцев» московской династии, агиография политической истории Руси, которая казалась ее составителям вполне правдивой и истинной, хотя в ней содержались и рассказы о вымышленных событиях. «Идея государства в лице государя сливалась с идеей величия Русской Церкви, а равно и Русского государства, почему туда были наряду с биографиями царей и князей введены и биографии митрополитов, архиереев, жития святых»[219].

Составление этого грандиозного труда потребовало участия в нем многих авторов, среди которых, возможно, самую важную роль, роль редактора, сыграл московский священник Андрей, царский духовник и впоследствии Московский митрополит. В кругу составителей этого сборника было много неизвестных нам представителей московского иночества, ибо лишь в этой среде обретались люди, способные заниматься литературным творчеством. Но инициатором и руководителем всего этого предприятия был митрополит Макарий. Окончательная редакция «Степенной книги» приходится на последние годы жизни Макария († 1563). «Степенная книга» лучше, чем любой другой памятник, говорит о том, как глубоко укоренилась идея «Москва — третий Рим» во взглядах митрополита[220].

Таким образом, этот труд завершает почти столетний период мировоззренческого творчества создателей и проповедников идеи «Москва — третий Рим», эпохальной духовной деятельности двух-трех поколений церковной иерархии и монашества. Мировоззрение это в той или иной мере влияло на царей и церковных иерархов позднейших поколений, на духовенство и монашество, на поэтов и писателей, на государственных деятелей и на общество, на русских странников и крестьян. Прав или неправ был монах Филофей и его современники — это вопрос, который мы здесь обсуждать не будем; для ответа на него пришлось бы проследить всю позднейшую историю Русской Церкви и Русского государства. Нам важно было только показать, как много потрудилось русское монашество над созданием этой церковно-политической концепции.

Глава VI. Вопрос о земельных владениях монастырей в полемических сочинениях и в законодательстве XVI–XVII вв.

1. «Князь-инок» Вассиан и его полемические сочинения

Постановления Собора 1503 г.— мы писали о них в главе IV — знаменовали собой победу иосифлянских воззрений. Иосифляне с этих пор стали играть руководящую роль в церковной жизни Москвы, но их противники, нестяжатели, не теряли боевого духа. Они скоро заметили, что торжество Иосифа и его сторонников не особенно обрадовало правительство. Через несколько десятилетий московское правительство, исходя из государственно-политических и хозяйственных интересов, было вынуждено вновь поставить вопрос о монастырских земельных владениях и если и не отменить постановления Собора 1503 г., то, по крайней мере, пересмотреть их в интересах государства. Заслуга Нила и Паисия была в том, что своими выступлениями на Соборе 1503 г. они обратили внимание правительства на монастырские владения и передвинули эту проблему из сферы чисто церковной жизни в сферу государственно-экономических интересов.

Этой проблемой занимались теперь и нестяжатели, и иосифляне, и правительство. Первые заняли наступательную позицию, а правительство пыталось решить проблему принятием каких-либо мер. Иосифляне же заняли позицию оборонительную и сумели, с одной стороны, одолеть нестяжателей, а с другой — добились того, что меры правительства против умножения монастырских владений оказались половинчатыми.

Собор 1503 г. стал для нестяжателей началом борьбы за распространение взглядов о вреде монастырских владений для нормальной жизни монастырей. Оба старца, Нил Сорский и Паисий Ярославов, не участвовали в этой борьбе и полемике. Они скончались вскоре после Собора, первый в 1508 г., а второй после 1503 г. Вопрос о монастырских владениях имел для обоих старцев принципиальное и чисто аскетическое значение, что признавал и сам Иосиф Волоцкий[221]. Но те представители партии нестяжателей, которые выступили против монастырских владений после кончины Нила, имели в виду еще и другие соображения.

Если обратить внимание на сословную принадлежность нестяжателей, то выяснится, что эта группа монашества была тесно связана с боярами и служилой знатью Московского государства. Многие русские подвижники XV–XVI вв. происходили из боярских и служилых семей, о чем мы уже писали в главе III; именно в последней четверти XV в. немало представителей этого сословия поменяло боярское платье на иноческую рясу и ушло в заволжские обители, главным образом в Кирилло-Белозерский монастырь[222]. Нельзя забывать, что экономическая сторона идеологии иосифлян противоречила интересам бояр и служилой знати. Рост монастырских богатств за счет боярских и дворянских владений был для этой группы людей весьма нежелательным, ибо из-за него падало государственно-политическое и экономическое значение их сословия. Поэтому не приходится удивляться тому, что в среде нестяжателей было так много монахов, вышедших из этого социального слоя.

Но не одни хозяйственные соображения приводили эту группу монахов на сторону нестяжателей; существовала еще и политическая причина их вражды к иосифлянам, ибо последние ревностно содействовали росту могущества московских государей, усилению их самодержавной власти. Для древнерусского боярства, которое в последней четверти XV в. играло важную роль в управлении государством, эти новые воззрения были чужды и неприемлемы, поскольку они умаляли значение боярства и глубоко оскорбляли его сословную гордость[223]. Идея «Москва — третий Рим», получившая столь горячую поддержку у иосифлян, не находила отклика среди бояр, которые не могли сочувствовать росту влияния церковной иерархии.

Ясно, что противники иосифлян, нестяжатели, не обнаружили особой готовности принять церковно-политическую идеологию Филофея; ради пророчества о «Московском православном царстве» они не хотели жертвовать своими аскетическими идеалами и представлениями о необходимости разделения небесного и земного. Эта группа русского иночества нашла сторонников и последователей в боярской среде. Старцы Паисий Ярославов, Нил Сорский, Иннокентий Охлебинин, уже известные нам основатели и вожди аскетически-мистического движения в лесном Заволжье, были строгими подвижниками и христианскими идеалистами, их воззрения не зависели от взглядов современников на земные дела, на них не оказывали никакого влияния соображения экономического характера. Иначе обстояло дело с их последователями, с нестяжателями 1-й половины XVI в., когда в их немногочисленных пустынях приняло постриг множество выходцев из терявшего свой политический вес боярства. Грубая монашеская ряса не могла смирить их сословной гордости, их высокомерия и страстей их благородной крови. Они боролись с иосифлянами за некоторые идеи нестяжателей, но нужно помнить, что причины их участия в полемике по вопросу о монастырских владениях нельзя оценить однозначно[224].

Главным участником этой полемики, хотя и не единственным противником обогащения монастырей, был «князь-инок» Вассиан, в миру князь Василий Иванович Патрикеев Косой. По своему происхождению и сану он принадлежал к самым знатным боярским родам при дворе московского великого князя. Основатель рода князей Патрикеевых, внук литовского великого князя Гедемина (1315–1341), в 1408 г. выехал в Москву и поступил на службу к великому князю Василию I. Его дети и внуки именовались уже князьями Патрикеевыми и не только занимали видное положение при дворе великого князя, но и были с ним в родстве. Князь Юрий Патрикеев женился на дочери великого князя Василия I; его сын Иван, отец Вассиана, был первым боярином при дворе великих князей Василия II и Ивана III[225]. Юному князю Василию Ивановичу Иван III неоднократно давал разные дипломатические поручения[226]. Но в начале 1499 г. князья Патрикеевы утратили свое влиятельное положение при дворе. В споре о наследстве в великокняжеской семье они, верные традиции московского боярства, испытывали неприязнь к «грекине», великой княгине Софье, и поддерживали как наследника престола внука великого князя, Димитрия, а не его сына, Василия, причем участвовали и в интригах, и в открытой династической борьбе[227]. Некоторые из сторонников Димитрия были казнены. Патрикеевы, отец и сын, избежали смертной казни благодаря заступничеству митрополита, но великий князь велел обоих постричь в монахи. Сын, теперь уже с иноческим именем Вассиан, был отправлен в изгнание в Кирилло-Белозерский монастырь[228].

Там, за монастырской стеной, началась его новая жизнь. Однако Вассиан недолго оставался в обители: вероятно, монастырский устав не очень подходил его характеру, он построил себе собственный скит[229] и познакомился со старцем Нилом Сорским, который спасался в скиту в тех же местах. После этого знакомства Вассиан (впрочем, возможно, что он и раньше был наслышан об учительном старце) стал ревностным сторонником нестяжателей и их аскетических воззрений, которые, однако, он разделял не вполне, особенно в том, что касалось его собственного образа жизни. Нил и Вассиан были людьми совершенно разными, и жизнь их складывалась тоже по-разному. Вассиан причислял себя к ученикам Нила[230], но, кажется, не в смысле аскетической выучки, ибо душевно мягкий, склонный к духовному деланию и созерцанию Нил не мог переделать гордый, энергичный и страстный характер московского боярина, не мог вложить в него иноческого смирения. Вассиан, судя по его сочинениям, многому научился, но он перенял от Нила и вообще от старцев-нестяжателей лишь их принципиальные взгляды и воззрения — скорее для того, чтобы отстаивать их как истинный идеал для иночества, чем для того, чтобы руководиться ими в своей собственной жизни[231]. Характер своевольного, деятельного отпрыска боярского рода не мог вынести уединения в монашеской келье; ему нужна была арена для действия, на которой он смог бы практически осуществить воззрения Нила.

Окидывая взглядом жизнь и деятельность князя-инока Вассиана, мы видим, что он был одной из самых интересных фигур русской истории XVI в. Это был своеобразный человек, сочетавший в своем характере и в своей деятельности самые разнородные черты: высокомерие и страстность; преданность своей идее и вражду против Иосифа Волоцкого и иосифлянства; ученость, ограниченную эпохой, и критически-полемический задор; признание основ христианской аскезы и неаскетический образ собственной жизни; наконец, приверженность взглядам заволжских монахов на монастырские владения и на государственно-политические дела,— человек, который стойко и ожесточенно боролся за свои убеждения и за свою партию, хотя и понимал, что его противники сильнее и что у него почти нет шансов на победу. И еще: когда судьба его была уже решена, он, верный своему боярскому характеру, встретил приговор с иронией и сарказмом.

Постановления Собора 1503 г., подтверждавшие, вопреки предложению Нила, права монастырей на владение землей, послужили для Вассиана хорошим поводом, чтобы выступить за иноческое нестяжательство, чтобы оружием публицистики защитить аскетические воззрения Нила[232]. Вассиан достаточно хорошо разбирался в тогдашней ситуации, чтобы понимать безнадежность борьбы с иосифлянами, если вести ее из удаленной от мира пустыни. Лишь Москва могла быть подходящим местом для полемики с торжествующими иосифлянами. Неясно, присутствовал ли Вассиан на заседаниях Собора 1503 г., как считают некоторые[233], сам Вассиан не высказывался прямо о своем участии в деяниях Собора. Вероятно, он прибыл в Москву после смерти великого князя Ивана (октябрь 1505 г.)[234]. Очень скоро у Вассиана наладились хорошие отношения с великокняжеским двором: он не только сумел снискать благоволение нового великого князя, Василия, но и оказывал на него влияние в делах правления[235]. В этой связи правомерен вопрос, не сыграл ли Вассиан определенную роль в поставлении нового митрополита Варлаама (1511–1521). Это поставление совершено было без собора епископов, по приказу великого князя, который выдвинул Варлаама на митрополичью кафедру. Интересно не только это обстоятельство, но и тот факт, что Варлаам сочувствовал нестяжателям и был настоятелем Симонова монастыря, где в ту пору жил Вассиан, хорошо знавший честн€ого игумена. Возможно, Вассиан предложил великому князю Василию выдвинуть Варлаама на митрополичий престол. Если все обстояло именно так, то это — большая заслуга Вассиана, ибо Варлаам принадлежит к лучшим представителям церковной иерархии Московской Руси[236].

Литературно-полемическая деятельность Вассиана приходится, главным образом, на период между 1508/09 и 1515/17 гг.[237] Сохранились следующие сочинения Вассиана: 1) «Предисловие Нила и Вассиана, ученика его, на Иосифа, Волоцкого игумена, собрано, о еже разумети и внимати Богови и молитве»; 2) «Слово ответно противу клевещущих истину евангельскую и о иноческом житии и устроении церковном»; 3) «Собрание Васьяна, ученика Нила Сорского, на Иосифа Волоцкого, от правил святых Никонских[238] от многих слов»; 4) «Того же инока-пустынника Васьяна на Иосифа, игумена Волоцкого, собрание от святых правил и от многих книг собрано, и на его ученики, и различные меж себя ответы от книг» (это сочинение представляет собой диалог между Вассианом и Иосифом и является своего рода послесловием к сочинениям 2 и 3)[239]. Особый «трактат», который Вассиан составил в качестве послесловия к своей «Кормчей»,— совсем краткое сочинение 5) «Собрание некоего старца на воспоминание своего обещания от Святаго Писания на отвержение мира»[240]. И, наконец, 6) его «Кормчая», критическая обработка важнейшей церковно-правовой книги, которой пользовалась Церковь Древней Руси[241]; Вассиан считал, что она должна окончательно подтвердить его взгляды, изложенные в других сочинениях, и доказать бесспорную правоту нестяжателей.

Перечисленные сочинения Вассиана отличаются друг от друга по содержанию. «Предисловие» (1) касается вопросов общего характера. Здесь автор среди прочего высказывает свой взгляд на молитву, вполне соответствующий аскетически-мистическим воззрениям Нила Сорского, а именно: молитва для молящегося — это оружие в духовной брани и средство для вхождения в свою «внутреннюю клеть», ее глубина и сила заключаются не в красоте молитвенного пения. Для Вассиана это утверждение является не только выражением его аскетических воззрений, но и критикой формализма иосифлянского внешнего благочестия. «Слово ответно» (2) особенно хорошо отражает принципы и характер полемики Вассиана. Он критикует здесь формальное толкование иноческих обетов и требует, чтобы монах не только внешне, но и внутренне соблюдал в своей аскетической (монастырской) жизни заповеди Христа. Эти заповеди требуют самоотречения и самопожертвования, отказа от земных благ и ценностей. А на деле из-за того, что монастыри владеют землей, населенной крестьянами, из-за связанных с этим хозяйственных попечений, монашество, по мнению Вассиана, живет в полном забвении заповедей Христа[242]. Говоря о необходимости устроить иноческое житие по Евангелию, Вассиан имеет определенную цель — вернуть монашество к его христианским аскетическим истокам: «На первую духовную красоту и удобрение возвратитися желаем»[243]. В этом сочинении Вассиан предстает перед нами как представитель определенного аскетического направления, как выразитель своего личного духовного опыта; другое же его сочинение —«Собрание от правил святых» (3) — представляет собой типичный критически-полемический труд, попытку опровергнуть утверждения «стяжателей», и главным образом Иосифа. Иосиф оправдывал свои требования о необходимости и допустимости монастырских владений примерами из житий древнерусских основателей монастырей и подвижников благочестия. Вассиан оспаривает эти доводы ссылками на жития древнехристианских подвижников — Пахомия Египетского, Евфимия, Саввы и Феодосия Палестинских[244] и пишет, что эти древнехристианские подвижники были нестяжательны и проводили жизнь в великой нужде и отвержении мирских благ. Вассиан не утверждает, что эти и иные подвижники, будучи настоятелями обителей, вообще не имели в своем распоряжении монастырских владений, он говорит только, что «те держали села, а пристрастия к ним не имели». Вассиан не оспаривает прав церковных учреждений на земельные владения, он признает такие права за епархиальными архиереями и приходскими церквами и требует только, чтобы эти владения и пользование ими не противоречили канонам[245]. Но иночеству, по его убеждению, должны быть чужды всякие имущественные притязания, в этом он верный последователь Нила[246]. Ибо монастырские владения, по мнению Вассиана, даже если они очень скудны, пробуждают у монахов страсть к новым приобретениям: они начинают просьбами или обманом вымогать у богатых людей дары для монастыря, ведут тяжбы с соседями из-за ничтожных клочков земли и даже не стесняются прибегать к подделке документов и обману властей[247].

Для Вассиана, выходца из среды богатого и властолюбивого боярства, весьма своеобразным оказывается то обстоятельство, что в своей полемике он ставит и чисто социальные вопросы, а именно вопрос о положении монастырских крестьян. Таким образом, в крестьянском вопросе князь-инок Вассиан Патрикеев оказывается первым русским либералом. Он упрекает монашество, в первую очередь настоятелей монастырей и тех монахов, которые управляли монастырскими владениями, в том, что они пользуются трудом монастырских крестьян; он сравнивает богатую и легкую жизнь монахов с тяжким существованием крестьян, говорит об изнурительном ежедневном труде крестьян, их простой и скудной пище, о плохих жилищах, о бедности и задолженности монастырю, приводящей к закабалению крестьян[248].

Читая полемические сочинения Вассиана, мы видим, с какой энергией и увлеченностью отдавался он обсуждению этих вопросов. Чисто принципиальное обсуждение темы и бесстрастие аскетически опытных иноков, подобных Нилу Сорскому, не могли удовлетворить Вассиана. В сочинениях Вассиана мы ощущаем кипение его горячей боярской крови, страстность, непримиримость и гнев на противников-иосифлян; его язык остр, оценки его метки; он не отступает даже тогда, когда остается в одиночестве, когда видит, что его положение (о чем будет рассказано ниже) почти безнадежно. Из-за этого он нажил в Москве много врагов, вынесших ему суровый приговор; более того, его ожидала острая и отчасти несправедливая критика со стороны историков Церкви[249].

2. Другие сочинения, направленные против монастырского землевладения

В пору создания своих сочинений, между 1503 и 1517 гг., Вассиан остался бы почти одиноким борцом за свое дело, если бы его взгляды не вызывали определенного сочувствия у митрополита Варлаама и молчаливой поддержки со стороны великого князя. После 1517 г. Вассиан получает новую поддержку — обретает соратника в лице монаха Афонской горы, знаменитого Максима Грека. Этот иностранец, инок из Ватопедского монастыря на Афоне, совершенно случайно попавший в Москву, был замечательной личностью и крупной фигурой в истории Русской Церкви. «Преподобный Максим,— пишет Голубинский,— есть в нашей церковной истории лицо, с одной стороны, совершенно случайное, а с другой стороны, сколько знаменитое в ней самой, столько же важное и по отношению к ее науке»[250].

Сведения о жизни Максима до его прибытия в Москву отрывочны и ненадежны[251]. Родился он между 1470 и 1475 гг. в городе Арта в Албании, в греческой семье, которая, вероятно, была зажиточной, ибо родители могли содержать сына во время его длительной учебы в Италии. Максим побывал в Венеции, Ферраре, Падуе, Флоренции и других городах, где мог учиться у лучших представителей итальянской науки; он изучал не только христианские сочинения, но и классическую литературу (Гесиода, Гомера, Фукидида, Плутарха), труды греческих «внешних философов» («сложенные внешними мудрецами»), что видно из его сочинений и из его послания великому князю Василию[252]. Величайшим событием в жизни Максима в ту пору было его знакомство с Савонаролой[253]. Юный грек не мог и помыслить о том, что он сам повторит трагическую судьбу флорентийского проповедника, сравняется с ним в стойкости и моральном величии. Может быть, в последние годы своей жизни Максим мысленно видел перед собой пример его судьбы и в воспоминаниях об этом «подвижнике презельном и Божественною ревностью довольно украшаемом» находил утешение[254]. «Внешние философы» не могли вполне удовлетворить Максима; укорененный в христианстве, в учении Восточной Церкви, он стремился к основательному изучению церковного богословия, православного учения, он искал также внутреннего христианского совершенствования. И вот около 1507 г. он отправляется на Афонскую гору, ибо в ту пору монахи-святогорцы составляли оплот православия.

Это был совсем иной мир в сравнении с гуманистической атмосферой итальянского Ренессанса,— мир тишины и своеобразного уклада святогорских монастырей, скитов и келий, в которых иноки и в XI, и в XVI, и в XIX вв. жили почти одинаково,— и жизнь их была совершенно непохожа на пеструю суету итальянских городов. В Ватопедском монастыре Максим находит прибежище для богословских занятий, здесь он дает иноческие обеты и постригается. На Афоне Максим формируется как человек, как ученый и богослов; он приобретает знания в области церковного православного богословия, знания очень обширные и основательные, представление о которых можно почерпнуть из его трудов. Но атмосфера Святой горы отнюдь не уничтожила плодов его занятий в Италии. В его учености мы обнаруживаем прекрасное сочетание знаний классической философии и христианского богословия, однако учение Церкви, учение святых отцов имеет для Максима главный и непререкаемый авторитет[255]. Десять лет продолжались ученые занятия Максима в Ватопедском монастыре[256]; в глазах святогорцев он приобрел большой богословский авторитет, ибо не без оснований именно ему было дано ответственное поручение.

В 1515 г. великий князь направил на Афон двух посланников с подарками для всех святогорских обителей и с письмом к священноархимандриту Святой горы. Великий князь обратился к нему с просьбой отпустить на некоторое время в Москву некоего монаха по имени Савва, знавшего славянский язык: в великокняжеской библиотеке была обнаружена греческая Псалтирь с комментариями, и великий князь хотел, чтобы был сделан ее перевод. По болезни и старости монах Савва не мог отправиться в такое дальнее и трудное путешествие. Тогда священноархимандрит выбрал для этой цели монаха Максима, хотя тот не владел ни славянским, ни русским языком. Но священноархимандрит, знавший о его способностях и филологическом образовании, надеялся (и написал об этом в ответном послании великому князю), что монах Максим очень быстро научится славянскому языку и сможет выполнить пожелание великого князя. Таким образом, совершенно неожиданно монаху Максиму пришлось — как он думал, на некоторое время — оставить Ватопедский монастырь и отправиться в Москву. Но он не мог и помыслить о том, что покидает святую Афонскую гору навсегда и что в Москве его ждет необычная судьба, которая сделает его крупнейшей фигурой в духовной истории Руси и вместе с тем будет иметь неожиданные повороты и трагический конец[257].

4 марта 1518 г. после сравнительно долгого путешествия Максим прибыл в Москву. Началась совершенно новая эпоха в его жизни, которая, с одной стороны, принесла ему широкое почитание и неофициальное прославление, а с другой — много лишений и незаслуженных гонений от иосифлянски настроенной иерархии. Его собственная жизненная судьба оказалась тесно переплетенной с событиями русской церковной истории XVI в., и он дал замечательную характеристику этой истории в своих сочинениях, в своей критике положения Церкви в Москве — «третьем Риме». Многие его сочинения представляют собой очень важный и надежный материал по истории русского монашества той эпохи: они написаны православным иноком, который обладал большими богословскими познаниями, наблюдал жизнь святогорских обителей и сам жил этой жизнью и потому мог сделать правильную оценку. Его конфликт с московской иерархией характеризует не только эту иерархию, но и все русское монашество. Нельзя забывать, что в ту пору русская церковная иерархия была, в отличие от позднейших времен, плоть от плоти и кровь от крови монастырского иночества; она выходила из монастырей, разделяла взгляды монахов, большей частью обладала такими же богословскими познаниями, имела, в общем, все достоинства и недостатки монашества. И если представитель епископата разделял воззрения нестяжателей или иосифлян — ибо нейтрально настроенных архиереев в XVI в., особенно в 1-й его половине, почти не было,— то это всегда было связано с духовной атмосферой монастыря, в котором провел свою иноческую жизнь тот или иной епископ.

Ясно, что как только святогорец Максим познакомился с церковно-политической ситуацией, сложившейся в Москве, он, благодаря своим познаниям в Священном Писании и творениях святых отцов, которые могли пригодиться обеим партиям, волей-неволей должен был принять участие в этом эпохальном споре. Его познания, его собственный аскетический опыт, его личные убеждения не случайно привели его на сторону нестяжателей; знакомство и частые беседы с князем-иноком Вассианом — о чем будет рассказано ниже — не были основной причиной такого выбора, хотя Максим, как мы считаем, именно от Вассиана получил сведения о характерных фактах и общем состоянии монастырского быта; причиной его выбора было, однако, то, что воззрения нестяжателей действительно были укоренены в истинном аскетическом предании Церкви.

По прибытии в Москву Максим, как сообщает летопись, встречен был с «великой честью» и поселился вначале в Чудовом, а потом в Симоновом монастыре. Поскольку он не знал ни одного из славянских языков, к нему для работы по переводу были приставлены два русских переводчика, которые владели латинским языком. Письмо переводчика Димитрия Герасимова дьяку Мисюрю Мунехину дает представление о сложностях их переводческой работы: Максим переводил греческий текст на латинский язык, а Герасимов переводил уже с латыни на церковнославянский[258]. Тем не менее перевод толстого фолианта завершен был в 16 месяцев. Вместе с новой церковнославянской Псалтирью Максим передал великому князю пространное предисловие, в котором рассказал историю своего прибытия в Москву и одновременно просил о позволении вернуться в Ватопедский монастырь[259]. Церковнославянский перевод был проверен митрополитом Варлаамом и некоторыми владыками — разумеется, лишь славянский текст, ибо никто из них не владел греческим языком,— одобрен и заслужил похвалу. Но Максиму не было позволено возвратиться на Афон, хотя его спутники — несколько иноков из Ватопеда, прибывшие вместе с ним в Москву,— получили разрешение вернуться домой.

И великий князь, и митрополит Варлаам понимали, что при большом недостатке образованных людей в Москве Максим может быть очень полезен[260]. Максиму сделано было еще одно важное и трудное поручение — исправить богослужебные книги, в которые вкралось много ошибок, сверив их с греческим подлинником. Хотя мы не знаем, от кого шла инициатива, но можно предположить, что работу эту поручил Максиму митрополит. Не исключено, что эту мысль подсказал митрополиту уже известный нам князь-инок Вассиан, ибо он считал, что во всех славянских переводах церковных книг есть ошибки, неточности и темные места. Нельзя забывать и о том, что у Вассиана были личные побуждения задержать Максима в Москве как можно дольше: в работе над Кормчей он нуждался в опытном советчике, и Максим мог быть ему очень полезен. Таким образом, Максиму пришлось задержаться в Москве на неопределенное время и выполнять новое поручение[261].

Находясь в Москве, постепенно выучив русский язык, Максим мог благодаря собственным наблюдениям и через общение с разными лицами, больше всего с князем-иноком Вассианом, основательно ознакомиться с церковной жизнью Руси, с монастырским бытом, с воззрениями епископов и монахов, с правительственной политикой, с самодержавием великого князя и его вмешательством в церковные дела. Максим оказался свидетелем беззаконного низложения митрополита Варлаама с престола, которое явило собой грубейший пример зависимости Церкви от великокняжеского самовластия. Все эти явления церковной жизни он подверг негодующей и острой критике, они подвигли его на написание ряда полемически-критических сочинений. Эти сочинения являются для нас очень важными документами, основательно освещающими русскую религиозность XVI в.[262] Когда русский, например Иосиф или Вассиан, критикуют разные стороны русской жизни, то мы должны всегда учитывать, что они могут быть не вполне объективны, что они зависят от своих партийных предубеждений, например в вопросе о монастырских владениях. У Максима не могло быть такой предубежденности, кроме того, его критические сочинения написаны в строго церковном духе, ибо он хорошо знал каноническое право и церковную жизнь на Афонской горе и в Восточной Церкви вообще.

Среди трудов Максима[263] четыре сочинения специально посвящены вопросу о монастырских владениях и монастырском быте, и это дает нам повод в наш очерк о споре двух партий привлечь и материал этих сочинений, хотя Максим не был русским и не принадлежал ни к партии иосифлян, ни к партии нестяжателей. При этом надо заметить, что и другие его сочинения, когда в них говорится о русской религиозности, касаются быта русского иночества[264].

Главным сочинением, направленным против монастырских владений, было «Сказание о известном иноческом жительстве»[265], написанное в форме диалога. Филоктимон (любостяжательный) и Актимон (нестяжательный) беседуют об основах иноческого жития. Первый, представляющий взгляды Иосифа, стремится доказать, что введение строгой киновии (общежития) устраняет негативные стороны пользования монастырскими владениями, поскольку никто из братии не имеет при этом личной выгоды; он пытается таким образом оправдать общее пользование владениями. На это Актимон отвечает: «Смехливо что ся мнити глаголати, ничимже разликующе сего, еже аще мнози нецыи со единою блудницею беззаконно сочетаеми, таже о сем поношаеми, отвещевает кождо о себе, глаголя: ни едино же отсюду согрешениа, всем бо подобна та общее стяжание есть; или аще кто со многими разбойники на разбой изшед и многи корысти собрав, таже по некоторому обстоянию ят быв ищущими разбойников, иже мучим и истязуем крепко, отвещает глаголя: неповинен аз всяко, у них оставих и ничтоже оттуду взял есмь»[266].

В другом сочинении («Слово душеполезно») разум беседует со своей душой о христианских добродетелях и спрашивает ее: «Како же кротость, и смиренное мудрование, и священное безмолвие сердцу стяжеши себе, яже яростию и прении, яже о землях и к самем селяном, и к соседом своим, аще обидяще в чем явятся, обдержима часто и невоздержно, тщащися противу оскорбити их, аки врагов»[267]. Еще в одном сочинении Максим высказывает свою принципиальную точку зрения по поводу обращения с монастырскими крестьянами, напоминая владельцам монастырских имений: «Не принимает внутрь себе Божественный рай сокрывающих со всяким лихоиманием и безчеловечием себе на земли сокровища злата и сребра, но отревает их»[268], а ведь именно монастыри ссужали своим крестьянам деньги под высокие проценты. По мнению Максима, лишь нестяжательство дает истинное христианское аскетическое устроение монашескому житию: «Таковых убо себе дающе безпрестани людем и, аки чадолюбивии отцы, пекущеся безпрестани о спасении многих, честни бывают всем вкупе и любими»[269]. В этом же духе написаны и другие его сочинения, касающиеся монастырских владений и направленные против них, сюда относятся: а) «Слово о покаянии», б) «Слово о исправлении иноческого жития», в) «Слово о покаянии и на ненасытное чрево»[270].

Но Максим не довольствуется одной только риторической критикой пороков монашеской жизни: он приводит пример правильного устроения монастырского быта. Это сделано им в сочинении «Повесть страшна и достопамятна и о совершенном иноческом жительстве», в которой Максим, вспоминая виденное им в Италии, рассказывает о добродетельной жизни картезианских монахов, о монастырском уставе этого ордена, об их совершенном нестяжательстве, которое выражается в том, что монахи живут подаяниями верующих и платят за это мирским братьям христианским душепопечением и, вообще, внутренней миссией. Вывод Максима гласит: подаяние мирян, за которое монахи платят христианским поучением и просвещением,— вот основа иноческого жительства[271].

Во всех этих сочинениях, говоря об устройстве монастырского быта, Максим стоит на чисто аскетической точке зрения. Лично у Максима не было партийной пристрастности, в чем можно заподозрить иосифлян или Вассиана. Он служил лишь «чистой идее»[272], писал из чистого идеализма и твердой убежденности в правоте своих убеждений. Нельзя также забывать, что его полемическая деятельность была небезопасна для него, ибо новый митрополит Даниил (1522–1539) был убежденным иосифлянином, он мог наказать Максима за его сочувствие нестяжателям и действительно отомстил ему.

Критикуя русское монашество, Максим не призывал к насильственной и всеобщей секуляризации монастырских владений. Для него главным было не переустройство монастырского быта путем каких-либо внешних реформ, на первом месте стояло внутреннее совершенствование и оживление монашеского жития. Вмешательство государства могло быть оправдано лишь в том случае, если бы оно направило доходы от монастырских, приходских и епархиальных владений на служение богоугодным целям, например на благотворительность[273].

Князь-инок Вассиан и афонский монах Максим, два столь разных человека как по обстоятельствам прошлой жизни, так и по внутренним духовным установкам, стали, благодаря своей необычной судьбе, единомышленниками и борцами за одну и ту же идею, хотя предпосылки для неприязни к монастырскому землевладению, как мы уже видели, были у них различными. Это показывает, сколь важен был вопрос о правильном устроении монастырского быта на Руси. И все же оба эти полемиста были единственными представителями монашества 1-й половины XVI в., которые открыто требовали в своих сочинениях переустройства монастырской жизни. С сожалением приходится признать, что их литературная деятельность не нашла отклика в церковных кругах, которые упорно держались иосифлянских воззрений; она, возможно, лишь косвенно повлияла на некоторые половинчатые мероприятия светской власти.

В этой связи нужно обратить внимание на одну из интереснейших личностей XVI в.— на старца Артемия, который не сочинениями, но своей личной деятельностью способствовал тому, что вопрос о монастырских владениях был поставлен на Стоглавом Соборе. Жизнь и духовное становление старца Артемия[274] снова уводят нас в Заволжье, в то гнездо нестяжателей, где еще жил дух Нила Сорского, где у него еще появлялись новые приверженцы и продолжатели. Нил и Артемий, главные представители этого направления в истории русского иночества, изложили свои воззрения в письменной форме, и по их сочинениям мы можем судить об этом аскетически-мистическом движении. О сочинениях Артемия, которые представляют собой одновременно и дальнейшее развитие, и определенную модификацию воззрений Нила, мы будем говорить ниже, сейчас мы хотим только сказать несколько слов о его жизни и осветить его роль в решении вопроса о монастырских владениях.

О его происхождении, о месте его рождения нет никаких сведений. Свой иноческий подвиг он начал у св. Корнилия Комельского († 1537). В 1536 г. Артемий ушел из его монастыря и поселился неподалеку от Кирилло-Белозерской обители, в пустыни, которая, вероятно, была основана старцем Порфирием, в прошлом настоятелем Троице-Сергиева монастыря (1521–1524). Сам старец Порфирий, инок строгой аскетической жизни и по взглядам своим нестяжатель, вынужден был сложить с себя настоятельство, поскольку вызвал гнев великого князя несколькими словами увещевания, исполненными укора[275]. Общение с Порфирием и другими нестяжателями — старцами Тихоном, Дорофеем, Иоасафом Белобаевым вовлекло Артемия в мир идей нестяжательства и сделало из него приверженца этих идей[276]. Артемий оставался в пустыни до 1550/51 г. В это же время или еще до 1536 г.— установить трудно — он совершил путешествие в Псков. Из Пскова Артемий отправился за границу — «в немецкую страну» (то есть в Эстонию), чтобы там на месте познакомиться с западным христианством и поговорить и поспорить с тамошними лютеранами о вопросах веры («поговорить книгами»)[277]. Время пребывания в пустыни Порфирия было для Артемия решающим периодом его жизни: там совершилось его духовное становление, там он приобрел уважение собратьев строгостью своей жизни и своим богословским образованием, так что о нем в конце концов услышали и в Москве.

В конце 1550 или начале 1551 г. Артемия пригласили в Москву, кто рекомендовал его — мы не знаем. Известно только, что юный царь Иван велел поместить его в Чудовом монастыре и приказал своему духовнику священнику Сильвестру основательно проверить познания и оценить личные качества Артемия («смотрети в нем всякаго права и духовныя пользы»). После беседы с Артемием Сильвестр доложил царю о том, что и личные качества, и богословское образование Артемия, известные многим людям, действительно заслуживают похвалы[278]. Как раз в это время у Троице-Сергиева монастыря не было настоятеля, и царь, по желанию Сильвестра и монастырской братии, 17 мая 1551 г. велел поставить Артемия настоятелем этой обители. Но не одна рекомендация Сильвестра подвигла царя сделать такой выбор. Из сочинений Артемия мы знаем, что в это время он сам общался с юным царем, который просил наставить его в Священном Писании и в житейских делах. Современник, князь Андрей Курбский, писал об Артемии, что «прежде бо его царь зело любляше и многажды беседоваше»[279]. Но недолго оставался Артемий настоятелем, через шесть месяцев он оставил монастырь и вернулся в пустынь. По-видимому, соответствует действительности утверждение князя Курбского, что Артемий оставил свой сан из-за споров с иосифлянски настроенной братией, ибо для Артемия с его аскетическими воззрениями атмосфера в монастыре была не просто неприятной, но совершенно непереносимой, и он, как это видно из позднейших сообщений священников Сильвестра и Симеона, решил предпочесть «честн€ую» тишину пустыни беспорядочной жизни большого богатого монастыря[280].

Для нас важно то обстоятельство, что Артемий в беседах с юным царем ставил и вопрос о монастырских владениях, причем высказался по этой животрепещущей проблеме (а именно в это время заседал Стоглавый Собор) в духе нестяжателей, считая, что монахи должны жить не от имений, а трудом своих рук[281]. Эти беседы не прошли бесследно, ибо взгляды Артемия вызывали сочувствие у царя, и, может быть, известное постановление от 11 мая 1551 г. о монастырских владениях — мы еще будем подробно говорить о нем — находится в тесной связи с этими беседами[282]. Таким образом, личное участие старца Артемия принесло больше практических результатов, чем полемические сочинения Вассиана или Максима.

Проблеме развращающего влияния монастырских владений на монашескую жизнь посвящено еще одно сочинение, так называемая «Беседа преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев», анонимное сочинение середины XVI в. На вопрос о времени ее написания, о ее авторе или авторах историки литературы дают разные ответы[283]. По нашему мнению, это сочинение вышло из монашеских кругов, которые не вполне принадлежали к партии нестяжателей, но испытывали явное отвращение к церковно-политической деятельности и воззрениям иосифлян. Мы считаем также, что авторы «Беседы» были хорошо знакомы с сочинениями Вассиана и Максима и эти сочинения служили им источником, а еще, конечно, личный опыт и хорошее знание повседневной церковной жизни своего времени. Авторы не были так хорошо образованы, как Вассиан или Максим, что сразу видно по стилю сочинения: оно написано плохим языком, мысли высказываются беспорядочно, в нем много повторений.

Четыре главные идеи характеризуют церковную и политическую точку зрения авторов: (1) отрицание права монастырей на земельные владения, (2) критика тесной связи правительственной практики царя с церковной иерархией, (3) сочувствие положению монастырских крестьян и (4) определенный консерватизм в оценке московской жизни той поры. Две первые идеи тесно связаны между собой: «Беседа» укоряет царя в росте монастырских владений, в обогащении иночества и его обмирщении, поскольку царь допускает скопление земельных владений в руках монахов и часто сам дарит монастырям земли, населенные крестьянами: «А царем иноков селы и волости со христианы жаловати не достоит, и не похвально есть царем таковое дело». Царь может помогать монастырям, но только деньгами, на которые можно смотреть как на подаяние. Это мнение выражено в «Беседе» несколько раз, вероятно, не ради простого повторения, а чтобы подчеркнуть эту мысль. В другом месте в «Беседе» говорится еще резче: «Малосмысленни цари, Христу противницы, иноков жалуют и дают иноком свои царские вотчины, грады, и села, и волости со христианы, и отдают их из миру от христиан своих, аки от неверных», а крестьяне поэтому остаются без земли. Монахи не должны принимать от царей такие дары, «то есть, возлюбленные братия, от беса, противно новыя благодати новая ересь, что иноком волости со христианы владети».

Вслед за Вассианом и Максимом авторы «Беседы» говорят о плохом обращении монастырских властей и их приказчиков с крестьянами. Таким образом, в «Беседе» содержится социальный протест против угнетения крестьян. В то же время в «Беседе» подчеркивается, что монашеская жизнь приходит в упадок из-за обогащения монастырей, поскольку основные принципы аскезы оказываются либо отодвинутыми на задний план, либо вообще разрушенными в результате участия монастырей в мирских делах.

Политические взгляды составителей «Беседы» характеризует и рассуждение о том, как должны править цари. В «Беседе» решительно отвергается право церковных иерархов участвовать в управлении или быть советниками царя: «Не с иноки Господь повелел царем царство, и грады, и волости держати и власть имети — с князи, и с боляры, и с прочими с миряны, а не с иноки... Подобает с миром во всем ведати царю самому, со властьми своими, а не с иноки»[284]. Эта мысль о необходимости участия боярства и других слоев населения в управлении страной, с одной стороны, напоминает о взглядах Вассиана и других представителей консервативных кругов боярства, с другой стороны, заставляет вспомнить о социальных отношениях в республиканском Великом Новгороде[285].

Консерватизм «Беседы» выражается не только в обсуждении уже упомянутых вопросов, но и в отношении к иностранным влияниям, которые, по мнению авторов «Беседы», составляют «беду, и скорбь, и погибель» для христиан, то есть для русских, и ставят под сомнение чистоту веры. В сочинении критикуется «неверный» Запад и иностранцы, которые пекутся лишь о здешней, «сесветной» жизни, «а мы угождаем на будущее житие»[286].

3. Сочинения с защитой права монастырей на владение вотчинами

«Беседа» завершает литературную полемику против монастырских владений, ее целью было если не совершенно прекратить, то хотя бы задержать рост земельных владений и обогащение монастырей. Но для реальной истории больше значения имела деятельность защитников монастырских владений и позиция правительства.

Воззрения Иосифа Волоколамского, о которых мы уже говорили в связи с Собором 1503 г., всегда оставались для иосифлян и для церковной иерархии чем-то вроде догмата. Вскоре после этого Собора (примерно в 1504/05 г.), по поручению Новгородского архиепископа Геннадия, было составлено сочинение, в котором снова обсуждался вопрос о праве монастырей на земельные владения и делалась попытка обосновать это право канонически. Это довольно пространный труд, который, несмотря на свою пространность, называется «Слово кратко»[287]. Его автором был не русский человек, а монах-доминиканец Вениамин, вероятно славянского происхождения, который по иронии судьбы оказался в конце XV в. в Новгороде, где он по поручению архиепископа выполнил переводы нескольких библейских книг с латинской Вульгаты на славянский язык; нам неизвестно, остался ли доминиканец римо-католиком или перешел в греко-православную Церковь[288]. Основные идеи «Слова» заключаются в следующем: секуляризация и даже склонность к ней не что иное, как проявление вражды против воли Божией. Церковному епископату и монастырям следует постоянно помнить об этом. Они не должны позволять вмешиваться в дела, связанные с монастырскими владениями, а обязаны бороться с такого рода попытками или действиями. Цари и светские власти вообще не смеют каким бы то ни было образом конфисковывать, ограничивать или отнимать собственность и владения Церкви и ее учреждений. Основание для права Церкви на владение движимым и недвижимым имуществом заключено в словах Самого Христа, святые апостолы подтверждают это право; благочестивые христианские императоры, начиная с Константина (при этом упоминается «вено Константиново»), «Людовик первый, римский царь, и Карл, великий царь», императоры Оттон I и Генрих I, римские кесари, с совершенным уважением относились к правам Церкви на владение движимостью и недвижимостью. В конце «Слова» автор дополнительно подчеркивает, что духовная власть выше светской; хотя обе власти от Бога, светская власть должна покоряться духовной[289].

«Слово» было единственным сочинением, написанным в 1-й половине XVI в., после Собора 1503 г., в защиту воззрений Иосифа: его партия чувствовала себя достаточно сильной и не нуждалась в полемической публицистике. Это было судьбой нестяжателей — бороться за свою идею и нападать на иосифлян.

К 1-й половине XVI в. относится еще один интересный фрагмент, в котором светские власти предостерегаются от вмешательства в дела, связанные с церковным имуществом. В середине XVI в. кафедра Московского митрополита предприняла труд по собиранию древних ярлыков татарских ханов, которыми подтверждались права церквей, церковной иерархии и всех клириков. Не исключено, что целью этого труда было обретение новых доказательств, подтверждающих права монастырей на земельные владения. Сборник ярлыков сопровождался послесловием, составленным неизвестным переписчиком из ближайшего окружения митрополита. Автор подчеркивает в нем благожелательное отношение «поганых ханов» к Русской Церкви, все привилегии которой они сохранили, включая свободу от налогов. Он ставит ханов в пример «православным царям» и поучает: «Вы же, православные князи и боляре, потщитеся к святым церквам благотворение показати, да не в день Судный от онех варвар посрамлени будете»[290].

Составление этого собрания ярлыков последовало за предпринятой в 1550 г. попыткой юного царя Ивана IV передать часть владений Московского митрополита в государственную казну, чтобы эти земли выдавать в поместья служилым людям. Планы царя, а также переговоры с митрополитом о приобретении земель покупкой или обменом встретили резкие возражения со стороны московской иерархии. Митрополит Макарий составил особое сочинение под названием «О недвижимых вещах, вданных Богови в наследие благ земных». В нем он решительно протестует против планов царя и обосновывает права Церкви на земельные владения различными цитатами из Священного Писания и соборных постановлений; как и в «Слове кратком», у Макария тоже упоминается «вено Константиново»[291].

Этот спор между светской и церковной властью, завершившийся мирно, лучше всего показывает, что государство не было вполне согласно с умножением церковных владений, ибо оно для своих целей нуждалось в перераспределении земли.

4. Правительственные меры XVI века, направленные на ограничение монастырского землевладения

Между тем церковные владения в Московском царстве продолжали расти. Монастыри, основанные как пустынные скиты для аскетических подвигов, со временем, благодаря приобретению земли покупкой, через дарственные и другими способами, превратились в настоящие хозяйственные колонии. У монастырей были свои крестьяне, которые либо работали в монастыре, либо платили оброк, либо отбывали барщину на монастырской земле. Хозяйственному процветанию и обогащению монастырей способствовали многочисленные привилегии, дарованные государственной властью. Адам Климент, который побывал в Москве в 1553 г., писал, что в Московском царстве «plurima ibi exstruuntur Basilianorum coenopia; his magni sunt agrorum reditus, nam tertiam fundorum partem totius imperii tenent monachi» [там много василианских киновий, и у них много земли, третья часть земли всего царства принадлежит монахам][292].

Но превращение Московского княжества в великое Московское царство поставило правительство перед необходимостью вооруженной защиты его границ. Забота о содержании войска, а оно в основном состояло из служилых людей, получавших в качестве платы за ратные труды поместья, было задачей, которую правительству никогда не удавалось решить вполне удовлетворительно. Как установлено исторической наукой, земля была единственным капиталом государства. Пригодной для возделывания земли, находившейся в распоряжении правительства и выдававшейся как поместья, не хватало; это объясняется, как уже было сказано, и тем, что значительная часть земли находилась во владении Церкви и монастырей и все новые земельные наделы продолжали уходить из рук правительства[293].

Уже до Собора 1503 г. великий князь московский предпринял первые шаги против монастырских и церковных владений. После завоевания Новгорода (1478) он раздал в поместья служилым людям из Москвы обширные земельные владения в Новгородской земле, ранее принадлежавшие митрополиту и богатейшим монастырям,— характерная черта в московской колонизационной политике[294]. Новгородский архиепископ Феофил, последний владыка, избранный самими новгородцами, решительно протестовал против этих мероприятий московского правительства, но в 1480 г. он был смещен с кафедры и заменен назначенным Москвою архиепископом Сергием (1483–1484). В 1490–1491 гг. все церковные и монастырские владения были тщательно описаны специально присланными из Москвы подьячими[295]. Следствием этой описи была новая конфискация церковных и монастырских земель в пользу государства в 1499/1500 г., причем мероприятие это коснулось и бедных монастырей[296].

Ясно, что инициатива заволжских старцев, выдвинутая на Соборе 1503 г., была для правительства очень кстати; хотя, после того как в результате решительных возражений Иосифа Волоколамского, эта инициатива потерпела провал, великий князь, внутренне сочувствовавший ей, не предпринял никаких шагов, чтобы добиться изменения постановлений Собора или хотя бы повторить новгородскую конфискацию в более широких масштабах.

Преемники Ивана III, несмотря на очень энергичную литературную деятельность князя-инока Вассиана, направленную против монастырских владений, тоже не приняли никаких определенных мер для ограничения земельных владений Церкви. Не последнюю роль в этом играло то обстоятельство, что митрополит Даниил (1522–1539), который всей душой разделял иосифлянские воззрения, находился в хороших отношениях с великим князем, особенно после 1525 г., когда он благословил второй брак Василия III. Правда, из постановлений Стоглавого Собора можно узнать, что при Василии правительство издало указ, запрещавший служилым людям в уездах Тверском, Микулинском, Торжковском и Белозерском передавать свои вотчины монастырям как вклад на помин души, позже этот запрет распространился на уезды Ярославский, Суздальский и Стародубский[297]. После смерти Василия (1533), в период малолетства Ивана IV и правления великой княгини Елены, когда государственная власть фактически находилась в руках ее любимцев из бояр, правительству удалось частично ограничить рост монастырских владений. Сохранилась грамота 1535 г., в которой Глушицкому монастырю запрещается без разрешения великого князя покупать и выменивать вотчины, а также принимать их на помин души[298]. Годом позже у разных новгородских церквей и монастырей были секвестрированы правительством пожни, то есть необрабатываемые земли. Эти мероприятия вполне отвечали взглядам боярства, с неудовольствием смотревшего на переход боярских вотчин к Церкви[299].

С начала царствования Ивана IV (1533–1584, в действительности 1546–1584) начинается новая эпоха в решении вопроса о монастырских владениях. Первая попытка юного царя сократить их рост, предпринятая в 1550 г., не привела к успеху из-за решительных возражений со стороны митрополита Макария[300]. Необходимость иметь землю для раздачи ее в поместья служилым людям и, возможно, беседы со старцем Артемием заставили царя в своих выступлениях («царских вопросах») на Стоглавом Соборе несколько раз поднимать вопрос о монастырских владениях в связи с критикой монастырского быта. Стоглавый Собор, в принципе подтвердивший неприкосновенность монастырских и церковных имуществ, издал, однако, «приговор» от 11 мая 1551 г., по которому владыки, получившие от боярских детей, служилых людей или крестьян землю в уплату за долги, обязывались вернуть эти наделы их прежним владельцам. Кроме того, возврату подлежали владения, переданные епископам или монастырям без разрешения царя. «А кто без государева ведома,— сказано в приговоре,— в которой монастырь вотчину свою даст по душе, и та вотчина у монастырей безденежно имати на государя». Покупать землю монастыри отныне тоже могли лишь с согласия царя[301]. Несмотря на свою формальную строгость, этот приговор, как мы увидим позже, на деле почти не исполнялся. Не надо забывать, что одновременно Собор признал право Церкви — в лице митрополита, епископов и монастырей — на владение уже приобретенной землей. Поэтому приговор Стоглавого Собора явился всего лишь паллиативом. Далее мы увидим, что законодательство по монастырским владениям формально будет становиться все более строгим, но, с другой стороны, результаты этого ужесточения будут уничтожаться новыми жалованными грамотами царя.

Царский указ от 1557 г. давал право родственникам завещателей выкупать у монастырей наследственные владения, переданные им по завещанию, по твердо установленным ценам[302]. Но через несколько лет приговором Собора от 1572 г. этот указ был отменен. В то же время Собор постановил, что лишь бедные, малоземельные монастыри могли принимать в дар земельные владения. Теоретически этот приговор от 9 октября 1572 г. был очень важен, ибо он ограничивал дальнейший рост богатств больших монастырей: «в большие монастыри, где вотчин много, вперед вотчин не давати». Вотчины должны были быть возвращены служилым людям, «чтоб в службе убытка не было и земля бы из службы не выходила»[303].

Следующий Собор (1580) решал вопрос в большей степени в пользу государства: было принято общее правило, по которому ни митрополит, ни епископы, ни монастыри не могли получать земли от вотчинников путем покупки или в залог[304]. Собор обосновал этот приговор тем, что Московское царство окружено врагами (Собор подразумевал, вероятно, войну на западе, в Ливонии, и набеги крымских татар), для отражения которых нужны хорошо вооруженные и экипированные служилые люди. А служилые люди до крайности обеднели и не располагают ни землей, ни деньгами для своей экипировки. Кроме того, Собор отмечал, что обогащение монастырей влечет за собой порчу монашеской жизни, создает у монахов привычку к избыточной еде и питью; возможно, тут отразились взгляды участников Собора.

Приговор Собора 1580 г.— главным образом его первая часть — мог бы стать новой программой правительственных мероприятий в решении вопроса о церковных владениях, если бы он получил практическое воплощение. Через два года, 20 июля 1584 г., уже при царе Федоре (1584–1598), был созван новый Собор. Этот Собор подтвердил приговор 1580 г. и дополнил его очень важными мерами, а именно: если не навечно, то на неопределенное время отменялись тарханы — «до государева царева... указу... тарханы отставити, покаместа земля поустроитца... а платить тарханом всякие царские подати и земские розметы, всяким тарханом... со всеми людьми»[305].

Эта новая мера правительства, вызванная главным образом очень трудным финансовым положением государства, в действительности была направлена против церковных и монастырских владений, ибо почти все они были освобождены от налогов и податей в пользу государства специальными жалованными грамотами и тарханами. Если бы эта программа была проведена правительством в жизнь, то, с одной стороны, можно было бы говорить о резком изменении правительственной политики в отношении церковных и монастырских владений, а с другой — ожидать значительного роста денежных поступлений в государственную казну. Но этот приговор Собора очень скоро — как это часто случалось в административной практике Московского государства — был нарушен самим правительством[306]. Интересно и важно то обстоятельство, что власти смотрели на приговор Собора от 20 июля как на действительную отмену тарханов и старались как можно скорей применить его на практике. Уже в начале осени того же года от монастырей поступили челобитные, из которых видно, что местные власти требовали от них налогов[307].

Из разных актов видно, что монастырские власти сразу после издания указа от 20 июля 1584 г. предпринимали шаги, чтобы обойти его. Уже 11 августа, то есть через три недели, Соловецкий монастырь добился сохранения за собой старых тарханов, правда, в обмен на обязательство платить ежегодный оброк[308]. Можно привести и другие примеры половинчатости правительственной политики, так что это новое законодательство не принесло особых практических выгод государству.

Очень характерна хозяйственная деятельность Кирилло-Белозерского монастыря, который в течение XVI в. обогатился обширными земельными владениями. Из актов этого монастыря видно, что монастырские власти после приговора Стоглавого Собора вовсе не думали сокращать свои земельные приобретения в соответствии с этим приговором. Напротив, как раз в первые годы после Собора — между 1551 и 1572 гг.— монастырские власти занимались покупкой новых земель, в основном на севере, а самое главное —монастырь даже не пытался испросить на это разрешения у царя. После указа 1572 г., запрещавшего принимать от служилых людей земельные вклады на помин души, монастырь старался обогащаться за счет передаваемых ему как вклады солевых копей и солеварен. А после приговора 1580 г. монастырским властям удалось добиться от царя сохранения ранее выданных тарханов[309]. Подобные примеры в последние годы XVI и в начале XVII в. мы найдем в хозяйственной деятельности и других монастырей, например в Тверском и Угличском уездах[310]. Примеры эти лишний раз доказывают, насколько расходились в Московском государстве формальное законодательство и его практическое применение; в течение XVI в. вопрос о церковных и монастырских владениях так и не получил окончательного разрешения[311].

5. Меры, принятые в XVII веке до 1648 г.

Политические, социальные и экономические потрясения Смутного времени (1598–1613)[312] могли бы вызвать определенные перемены в правительственной политике по вопросу о монастырских владениях. Однако, анализируя эту политику, мы в 1-й половине XVII в., до 1649 г., до Уложения царя Алексея (1645–1676), не обнаруживаем никаких значительных перемен.

Хотя финансовое и хозяйственное положение Московского царства после Смутного времени было очень трудным, правительство не могло решиться на проведение каких-либо серьезных мер по секвестрированию монастырских земельных владений[313]. Можно утверждать, что сама мысль о секуляризации церковных владений была чужда церковно-политическим воззрениям светской власти; кроме того, не надо забывать, что при царе Михаиле (1613–1645) влияние патриарха Филарета (1619–1633), отца царя, было огромным, и патриарх, разумеется, оказал бы решительное противодействие любому ограничению прав Церкви на земельные владения[314]. Поэтому правительство по-прежнему действовало половинчато и в своих распоряжениях лишь косвенно затрагивало вопрос о церковных владениях[315].

В этом отношении необходимо вспомнить о двух указах. Первый, от 28 ноября 1620 г., то есть изданный в ту пору, когда патриарх Филарет по молодости царя Михаила играл огромную роль в управлении государством[316], позволял служилым людям свободно распоряжаться теми вотчинами, которые они получили за службу во времена царя Василия Шуйского, в том числе дарить их монастырям на помин души или продавать[317]. Два года спустя, 27 августа 1622 г., был опубликован другой указ, согласно которому вотчины, полученные монастырями как вклады на помин души, в дар или приобретенные путем покупки после 1613 г., могли быть выкуплены у монастырей родственниками завещателей, дарителей или передавших их лиц; вотчины же, ставшие собственностью монастырей до 1613 г., могли быть выкуплены лишь в том случае, если челобитные об этом поступили до 1613 г. и если о деле было доложено царю; те владения, на которые челобитных подано не было, оставались в собственности монастырей[318].

В административной практике было принято издавать некоторые распоряжения не для всего государства, а лишь для отдельных его областей; такие распоряжения часто касались и монастырских владений. Так, в 1624 г. было издано специальное распоряжение по Устюжскому уезду на севере, запрещавшее продажу и вклады на помин души черных земель и сел, то есть сел, в которых жили вольные крестьяне, платившие подати и исполнявшие другие повинности в пользу государства. Монастырские власти, однако, как и в XVI в., нашли пути, чтобы обойти и этот указ 1624 г. Поэтому в 1651 г. правительство распорядилось черные земли, приобретенные после указа 1624 г., вернуть государству и перевести крестьян, живущих на этих землях, в государственную казну[319].

Практическое значение имел указ 1641 г., который, собственно, касался не монастырских владений, но, главным образом, монастырских крестьян; действенным он оказался потому, что его проведение в жизнь зависело не от правительства, а от частной инициативы. Поводом для этого указа послужили известные «челобитные 1641 г.». Служилые люди из разных городов и уездов жаловались царю на привилегии монастырей, позволявшие им обеспечивать себе лучшее хозяйственное положение и переманивать крестьян из наследственных вотчин и поместий служилых людей на свои земли, а также поселять в своих владениях беглых крестьян. Служилые люди жаловались также на то, что привилегии, касавшиеся урочных, или заповедных, лет, вносили много путаницы в вопрос о подсудности, ибо судебные права разных монастырей были различными. Все это благоприятно сказывалось на хозяйстве монастырей, но приносило большие убытки служилым людям. Челобитчики просили издать указ, который бы разрешал владельцам крестьян бессрочно добиваться возвращения беглых и перешедших на церковные земли крестьян, обязанных платить оброк. (Крестьяне лично были свободны, но прикреплены к земле.) Царь Михаил соответствующим указом удовлетворил прошения челобитчиков, и теперь многие служилые люди могли вести в судах тяжбу с монастырями в порядке частной инициативы[320].

Этот указ 1641 г. лишь косвенно касался принципиального вопроса о монастырских владениях, но он лишний раз привлек к нему внимание правительства. И действительно, несколько лет спустя Уложением 1649 г. светская власть затронула привилегии церковных учреждений, но пока не самым решительным образом; прошло еще полстолетия половинчатых решений, прежде чем вопрос о монастырских владениях стал решаться по-другому.

6. Уложение 1648 г.

Соборное Уложение царя Алексея Михайловича 1649 г.— результат деятельности земского собора 1648/49 гг.[321] — не могло обойти столь важный для экономики Московской Руси вопрос о церковных и монастырских владениях. Нельзя также забывать, что многие из постановлений этого столь знаменитого земского собора были приняты по многочисленным челобитным людей разных сословий, тех сословий, которым не нравились правовые и финансовые привилегии церковных учреждений. Этим объясняется тот факт, что Уложение, отвечавшее запросам этих сословий, подтвердило прежний указ 1580 г. и окончательно запретило патриарху, епископам и монастырям приобретать новые земли каким бы то ни было образом (Уложение, глава 17, § 30 и 42). Кроме того, все посады и слободы, расположенные на церковных и монастырских землях и освобожденные благодаря различным привилегиям от тягловой повинности, передавались в ведение государственной казны, а церковным учреждениям было запрещено приобретать и основывать такие слободы (Уложение, глава 19, § 1, 5, 7–9, 13, 15, 16). Представленные на земском соборе сословия требовали большего, а именно секвестрирования всех земель, перешедших в руки духовенства после 1580 г., для раздачи их в поместья малоземельным служилым людям. Но эти притязания сословий натолкнулись на энергичное сопротивление духовенства и не получили удовлетворения — в Уложении они не отражены. Царь лишь пообещал распорядиться о проведении описи всех земель, приобретенных после приговора 1580 г.[322]

Требование о частичной секуляризации успеха не имело. Правительство могло пойти лишь на то, чтобы ограничить дальнейший рост церковных владений. Церковь сохранила старые владения — те, которые она приобрела до и после приговора 1580 г. Поскольку земский собор 1649 г. не изрек никакого приговора о владениях, приобретенных до 1580 г., а требование сословий о секвестрировании земель, полученных после приговора 1580 г., было отвергнуто царем, то Церковь считала, как это не раз выражено было впоследствии, что в Уложении содержится признание права Церкви на находящиеся в ее распоряжении земельные владения.

В Уложении 1649 г. сделана попытка de jure (глава 17, § 42) подтвердить приговор 1580 г. и более ранний приговор Стоглавого Собора, чтобы ограничить покупку монастырями земли. В 1651 г. правительство даже распорядилось «отписать на государя» деревни, купленные или полученные в заклад монастырями, приходами и купцами, если эти деревни расположены в черных тягловых волостях[322]. К сожалению, нет доказательств того, что это распоряжение было проведено в жизнь. Напротив, известно, что правительство — вопреки Уложению 1649 г. и распоряжению 1651 г.— разрешало отдельным монастырям в ответ на их прошения приобретать населенные крестьянами земли в черных тягловых волостях[324]. Цари сами нарушали Уложение 1649 г.: документы 2-й половины XVII в. дают немало примеров того, как монастыри получали из государевых владений в дар от царей и необработанные земли, и земли, населенные крестьянами[325]. Таким образом, в XVII в. правительство шло по тому же пути, что и в XVI в., а строгие формулировки Уложения 1649 г. фактически очень мало ограничивали права монастырей на земельные владения.

7. Приказ Большого Дворца и Монастырский Приказ

На основании Уложения 1649 г. было создано новое учреждение, так называемый Монастырский приказ, который в действительности не имел особенно большого значения в решении вопроса о монастырских владениях, да по сути дела и не был чем-то по-настоящему новым; однако учреждение Монастырского приказа повлекло за собой перемены в подсудности духовенства, а также некоторые изменения в политике московского правительства по отношению к Церкви[326]. Поэтому создание Монастырского приказа вызвало очень сильное недовольство и критику, открытую и тайную, со стороны духовенства, что объяснялось переменами именно в этой области, а не в вопросе о церковных и монастырских владениях[327].

Хотя светская власть Московской Руси в период с 1503 по 1649 г. не могла решиться на проведение коренных преобразований в деле церковных, и в первую очередь монастырских, владений, частично из-за влияния архиереев на правительство, частично же из-за религиозных воззрений людей той эпохи, однако правительство все же считало необходимым хотя бы составить себе представление о состоянии церковных и монастырских владений, установить некоторый контроль за ними и обеспечить себе определенные выгоды от монастырского хозяйства. Учреждение Монастырского приказа было, однако, лишь несущественным новшеством в политике правительства, ибо уже задолго до Монастырского приказа и Синода петровской эпохи московская светская власть ввела постоянный контроль за церковными учреждениями, в том числе и в вопросе о монастырских владениях. Контроль осуществлялся Приказом Большого дворца. Это было одно из таких учреждений Московской Руси, деятельность которого нельзя не учитывать при обсуждении вопроса о взаимоотношениях между Церковью и государством.

В первый раз Приказ Большого дворца упоминается в 1547 г.[328], хотя можно предположить, что существовал он и раньше, уже во времена великого князя Ивана III (1462–1505), но его деятельность имела тогда меньший размах[329]. «Все дела, относящиеся до церковных учреждений и их вотчин и подлежащие непосредственно государевым указам, докладывались государю с половины XVI до половины XVII в. (до Соборного Уложения 1649 г.) чрез Приказ Большого дворца. В нем и ведались они; чрез него исходили царские грамоты к церковным властям, учреждениям и подлежащим лицам»[330]. В актах не один раз упоминаются случаи, когда монастырские дела решались именно здесь[331]. Это учреждение, имевшее под своим надзором самые разнообразные дела, что было обычным для управления в Древней Руси, среди прочего осуществляло и контроль за монастырскими владениями; документы эпохи царя Михаила (1613–1645) часто упоминают об отделении этого приказа, именовавшемся уже «Монастырский приказ и Приказ монастырских и переносных дел»[332]. Приказ находился под управлением боярина, который назывался дворецким, и дьяков. В нем решались все финансовые дела, связанные с монастырскими владениями: общее тягло с черной земли, тягло с рыбной ловли, которое государство сдавало на откуп монастырям за определенную плату, тягло с солеварен и других хозяйственных заведений[333]; позже, в XVII в., здесь ведали также собиранием урожая и набором рекрутов на военную службу[334]. Но все это касалось лишь тех монастырей, которые имели царские жалованные грамоты; монастыри, которые таких грамот не имели — а они тоже существовали,— в выплате тягла, оброков и налогов были подотчетны местной власти[335].

В Приказе Большого дворца учитывались все распоряжения и жалованные грамоты, касавшиеся разных монастырей, здесь сосредотачивался контроль за описью и обложением налогами земельных владений и другого имущества церковных учреждений, сюда поступали отчеты о покупках и расходах этих учреждений. Но делалось это не на основе единообразного, общеобязательного законодательства, а на основе отдельных распоряжений и указов царя, не одинаковых по отношению к разным монастырям, зависевших от личных пристрастий царя, от условий времени и ловкости монастырских властей. Здесь же выдавались новые жалованные грамоты и тарханы, утверждались старые грамоты, выяснялись спорные вопросы, рассматривались челобитные и жалобы, регистрировались дарственные монастырям в виде земельных владений, а также ежегодной или одноразовой денежной помощи (руги)[336]. Одним словом, здесь был узел всех сношений правительственных учреждений с монастырями и монастырским хозяйством. Монастыри, большие и малые, стремились попасть в ведение Приказа Большого дворца больше по практическим, чем юридическим соображениям, ибо эта зависимость освобождала от многих и частых трений с местными властями, которые были в Московской Руси весьма искусны в делах такого рода. Наличие у монастыря жалованной грамоты было важно не только в правовом и хозяйственном отношении, но и потому, что освобождало монастырь от надзора со стороны местной власти. Отсюда то странное обстоятельство, что некоторая зависимость от Приказа Большого дворца была желанна для монастырей и ценилась ими. Это может показаться парадоксальным, но, по воззрениям духовенства той поры на взаимоотношения между государством и Церковью, в этой зависимости не заключалось никакого нарушения прав Церкви и ее учреждений — в отличие от вопроса о подсудности духовенства, для него принципиально важного. Приказ Большого дворца не мог сам отменить права Церкви на земельные владения, поэтому в интересах Церкви было поддерживать тесные отношения с приказом, акцентируя финансовые и хозяйственные выгоды для правительства, проистекавшие из существовавшего положений вещей. Время от времени, при ухудшении финансового и хозяйственного положения государства правительство пыталось поставить на обсуждение вопрос о монастырских владениях, но, как уже было сказано выше, правительству не удалось ни на одном из Соборов, занимавшихся этим вопросом, существенно продвинуться в его решении; приговоры формально были часто достаточно строгими, но на практике всегда получался circulus vitiosus (порочный круг.— Прим. пер.).

Учреждение Монастырского приказа тоже не принесло серьезных перемен. Самое характерная черта законодательства Московской Руси — это его хроническая неполнота и запутанность; не связано ли это с тем историческим обстоятельством, что Древняя Русь, в отличие от Западной Европы, не знала римского права, которое так отчетливо умеет очертить все юридические вопросы? «Отсюда в законоположениях Уложения недомолвки, неопределенность и противоречия и какая-то двойственность в началах»[337], особенно в вопросе о подсудности духовенства; таким образом, для нового учреждения в Уложении не было отчетливого правового основания. Монастырский приказ взял у Приказа Большого дворца все дела, связанные с монастырскими владениями, и вел их точно так же, как и его предшественник. Когда Собор 1667 г. уничтожил подсудность духовенства Монастырскому приказу[338], в ведении приказа оставались еще дела, связанные с тяглом и налогами, которыми обложены были церковные и монастырские земли, чем ранее ведал Приказ Большого дворца; изменения были незначительными, и скорее практического, чем принципиального характера. Деятельность Монастырского приказа, как пишет Горчаков, «была весьма слаба даже и в пределах, ему указанных»[339]. 17 декабря 1677 г. издан был указ царя, положивший конец существованию Монастырского приказа: ему повелевалось передать все дела Приказу Большого дворца[340], так что монастырские владения снова переходили по всем упомянутым уже вопросам в ведение этого последнего.

Собор 1667 г. сделал, однако, шаг вперед. Члены этого Собора, иерархи и духовенство, признали развращающее влияние богатства на монастырскую иноческую жизнь и запретили монахам владеть личной недвижимой собственностью, поскольку это противоречит иноческим обетам[341], сделав, таким образом, только полдела. Вопрос о монастырских владениях на Соборе 1667 г. не был даже затронут, и можно смело утверждать: Собор, добившийся столь большого успеха в вопросе о подсудности духовенства, твердо придерживался мнения, что церковные учреждения имеют полное право на земельные владения[342].

Таким образом, в решении вопроса о монастырских владениях в конце XVII в. не было сделано ничего принципиально нового: земельные владения оставались в руках монастырей, и это не могло не влиять на монастырский быт. Опасения и предсказания нестяжателей 1-й половины XVI в. вполне оправдались историческим развитием. В течение двух столетий обмирщение монашеской жизни постоянно усиливалось и все глубже проникало в строй монастырского быта. Монастырь, со своим хозяйством, со своими постоянными материальными заботами, из места отречения от мира превращался в своего рода хозяйственное предприятие. Экономическое положение монастырей стало основой их внутренней жизни в XVI–XVII вв. Многие негативные черты монашеского быта, которые вели иночество к обмирщению и кризису, объясняются тем, что не были воплощены в жизнь воззрения нестяжателей. Вина в этом в немалой степени лежит на их противниках — иосифлянах. Реформы царя Петра Великого, ураганом пронесшиеся по Московской Руси, потрясли и древнерусский монастырский быт. Если бы они были проведены своевременно, то могли бы, по крайней мере, затормозить процесс обмирщения монашеской жизни. Но церковная реформа Петра и его взгляды на христианское иночество строились на неверной основе и исходили отнюдь не из воззрений нестяжателей. Поэтому и процесс обмирщения не прекратился, он продолжался и далее, только в несколько иных формах.

Глава VII. Основные направления монастырской колонизации в XVI–XVII вв.

1. Государственно-политические условия колонизации

Вопрос о монастырских земельных владениях, который так и не был решен окончательно, несмотря на множество полемических сочинений и некоторые мероприятия московского правительства, имел особое значение для устройства монашеского быта в этот период. Обогащение монастырей вовлекало лучшие силы русского иночества, за редкими исключениями, в движение, направленное в сторону, противоположную монашескому идеалу. Но не только хозяйственный рост уже существующих монастырей создавал такое положение. В XVI–XVII вв. было основано много новых монастырей, которые либо получали в дар, либо сами приобретали обширные земельные владения, так что рост монастырских владений связан был не только с обогащением старых, но и с появлением в разных концах территориально выросшего Московского царства новых монастырей, которые очень скоро превращались в большие хозяйственные колонии.

Монастырская колонизация в этот период — с 1-й четверти XVI до конца XVII в.— носит иной характер, чем уже охарактеризованная нами монастырская колонизация XIV–XV вв., когда главными районами колонизации были центр Московского великого княжества и северное Заволжье. В Заволжье в XV в. древнерусский инок, движимый чисто аскетическими побуждениями, был главным действующим лицом в хозяйственном оживлении огромного лесного края, русской Фиваиды, в котором были тогда лишь крохотные «починки» крестьянской колонизации. Московское государство без особых усилий присвоило себе плоды многолетней монастырской колонизации Заволжья. Территориальный рост Московского великого княжества и превращение его в Московское царство, объединение удельных княжеств, успешная борьба на востоке, приведшая в 1552 г. к завоеванию Казанского ханства, медленная, но постоянная колонизация в южном и юго-восточном направлении, в степном крае между Днепром и Волгой,— все это привело к основанию множества укрепленных городов, а позже к созданию укрепленной линии — «засечной черты», которая защищала новые поселения. На востоке и юге главным деятелем и регулятором колонизации было само государство, хотя вольные колонисты зачастую опережали его в освоении новых земель.

История монастырской колонизации после 1-й четверти XVI в. определяется этим обстоятельством. Монастыри строились теперь, как правило, либо в городах, либо вблизи от них, то есть это были городские монастыри, сильно отличавшиеся от лесных пустыней русского Севера. Большая часть из них основана была не по свободному почину отдельных подвижников, а по приказу государственной и церковной власти. Почти все монастыри строились сразу после основания города, и их существование, строй монашеского быта в них были тесно связаны с государственно-политическим значением городов, в которых они появлялись. Многие монастыри создавались по приказанию светской и церковной власти — на это важное обстоятельство следует обратить особое внимание. Основание монастырей было для царя или митрополита одновременно и государственным, и миссионерским делом; их строили, главным образом, на этнографически пестром Востоке, с сравнительно многочисленным языческим населением, а русский город без церквей и монастырей был для людей того времени просто немыслим. Христианизация новоприобретенных областей была для московского правительства его благочестивым долгом[343], и на монашество восточных, новооснованных монастырей ложилась обязанность проведения широкой христианской миссии — в XIV–XV вв. деятельность такого рода была весьма скромной. Это дело, которое отчасти препятствовало процессу обмирщения монастырского быта, тоже было одной из характерных черт эпохи. Занимаясь историей колонизации, мы приходим к выводу, что в разных областях страны местные обстоятельства играли не последнюю роль в устроении монашеской жизни в той или иной обители.

2. Шесть основных областей монастырской колонизации

XVI–XVII вв. были эпохой бурного строительства монастырей. По приблизительным выкладкам В. О. Ключевского[344], можно составить таблицу соотношения пустыней и городских монастырей:

Века XIV XV XVI XIV-XVI

Пустыни 42 57 51 150

Городские монастыри 42 27 35 104

Итого 84 84 86 254

В XVII в. основано было около 220 монастырей[345].

Итак, за два века появилось более 300 новых монастырей, что, однако, не говорит об усилении аскетических настроений в русском народе в ту пору, ибо частная инициатива в этом деле играла незначительную роль. Основание новых монастырей в этот период диктовалось государственно- и церковно-политическими соображениями и связано было с потребностями, возникавшими в том или ином месте в определенное время. Это станет особенно очевидным, если обратить внимание на территориальное размещение новооснованных монастырей. В этом отношении территорию Московского государства можно разделить на шесть областей, границы которых связаны не с особенностями органичного территориального роста Московского государства, а с колонизационными мероприятиями московского правительства, которые в выделяемых нами областях имели неодинаковый размах и значение, в двух областях они почти совсем не проводились, и как раз в этих областях основано было очень мало новых обителей[346].

Первая область включает в себя центральные районы Московского государства. Ее северная граница проходит по Волге от впадения Мологи до устья Суры, восточная граница идет по рекам Оке и Суре, на западе границей Московского центра является Тверская земля, а на юге — река Ока и ее приток Мокша.

Вторую область составляет русский Север — Заволжье и Поморье, земля от Волги до Белого моря, уже известная нам русская Фиваида, поприще для аскетических подвигов иноков XIV–XV вв.

Районы к югу от Тулы и вокруг Калуги образуют северную границу бескрайних степей между верховьями Дона и Окой; их южную границу обозначить нельзя, ибо из года в год территория Московского государства росла в направлении на юг в результате государственной и вольной колонизации, строились новые города, а необрабатываемые степные земли верстались в поместья служилым людям. Здесь днем и ночью велась жестокая борьба с кочевниками юго-востока и крымскими татарами, которые нападали на новые города, деревни и поместья служилых людей, грабили и сжигали их, и поэтому крестьянские поселения то возникали вновь, то исчезали. Эти районы образуют третью область колонизации.

Западные районы от Новгорода и Пскова до Смоленска образуют четвертую область.

К востоку от Суры и к юго-востоку от Мокши расположено Среднее Поволжье — в прошлом татарское Казанское ханство,— где с середины XVI в. развернулась бурная колонизация; Русская Церковь соприкасалась здесь с пестрым нехристианским населением, и именно здесь имелись широкие возможности для христианской миссии. Это пятая область — Понизовье.

Наконец, шестую область образуют Урал и Сибирь, где русская колонизация шла медленно, но непрерывно, при этом русификация и христианизация сливались в единую государственно- и церковно-политическую задачу.

3. Монастырская колонизация в Московском центре

Что касается московского центра, то здесь в XVI–XVII вв. было основано 54 новых монастыря, из них 32 в городах и 22 в сельской местности, но вблизи городов. 16 городских монастырей было основано в XVI в. и столько же в XVII в., а из загородных монастырей лишь 9 приходятся на XVI в., 13 — на XVII в.

Столица, Москва, разумеется, стоит на первом месте. Из основанных здесь новых монастырей заслуживают упоминания следующие: столь знаменитый в позднейшее время, сохранившийся и доныне Донской монастырь (1592), Знаменский (1613), Страстной женский монастырь (1614), Заиконоспасский (1660), а также Воскресенский Новоиерусалимский монастырь — любимое детище патриарха Никона[347].

Из монастырей, появившихся во Владимирской земле, следует упомянуть Успенскую пустынь, в 35 км от города Суздаля, основанную по собственному почину монахом Ионой (1624), Успенскую Флорищеву пустынь (1654) и Введенскую Островскую пустынь (около 1695 г.); две последние позже, в конце XVIII и начале XIX в., стали очагами русского старчества. Монах по имени Лукиан в 1594 г. основал Богородицкую пустынь, примерно в 25 км от города Переславля-Залесского.

В Костромской земле основано было 6 монастырей, которые ничем особенным не знамениты[348]. В Ярославской земле суровым подвижником прп. Геннадием († 1565) в 1529 г. был основан Спасский монастырь, а в 1543 г. прп. Адрианом († 1550) — Успенский монастырь, в 6 км от города Пошехонье.

11 новых обителей было основано в Тверской земле. Среди них: Нило-Столобенская пустынь на острове на озере Селигер, где в течение 27 лет столпничал подвижник и пустынножитель Нил († 1554); его очень почитало окрестное население, а позже и вся Русь; через 40 лет после преставления Нила на месте его подвигов инок Герман основал пустынь. Множество чудес было явлено от мощей Нила, и в 1667 г. Русская Церковь причислила его к лику святых[349].

Из обителей Калужской земли мы упомянем Введенскую Оптину пустынь — собственно говоря, старый монастырь, появившийся еще в середине XV в., но пришедший в запустение и возобновленный в 1625 г. В XIX в. эта пустынь прославилась своими старцами[350].

4. Монастырская колонизация на Севере

На Севере, в Заволжье и Поморье, где в XIV–XV вв. процветало русское подвижничество, тишина и безлюдье лесов и болот по-прежнему привлекали основателей новых обителей, и в течение двух следующих столетий здесь появилось 30 монастырей и пустыней, среди них только 7 городских монастырей. Но пустыни, основанные в это время, имели иной характер, чем их предшественницы: сразу после основания они получали земельные владения, главным образом по челобитным своих основателей, а также различные привилегии, развивали бурную хозяйственную деятельность, вели тяжбы с соседними крестьянами о земельных угодьях, и насельники их совсем не походили на суровых подвижников XIV–XV вв. Примером может служить Антониев Сийский монастырь, основанный в 1520 г. прп. Антонием Сийским († 1557), в 100 км от города Холмогоры. Во время издания закона о секуляризации (1764) Сийский монастырь принадлежал уже к числу богатейших в России[351]. И еще один пример: в 1604 г. вдовый священник Мирон основал Богородицкий Красногорский монастырь, примерно в 200 км от Архангельска, превратившийся впоследствии в огромное и процветающее хозяйственное заведение[352].

Всего за это время в Поморье было основано 19 монастырей, из них 11 в XVI в., все вне городов, и 8 — в XVII в. (2 городских монастыря и 6 пустыней).

Из монастырей, основанных в Олонецкой земле, заслуживают упоминания две обители: Николаевская Ондрусовская пустынь (1520), в 30 км от города Олонца, основанная прп. Адрианом († 1549), учеником св. Александра Свирского, и Троицкий монастырь на Климецком острове Онежского озера, основанный прп. Ионой[353].

Личный почин основателей монастырей особенно проявился в Вологодской земле, где в этот период было основано 15 монастырей[354]. Прп. Арсений († 1550), из семьи боярина Сухорусова, постриженник Троице-Сергиева монастыря, в 1521–1529 гг. был там игуменом, но предпочел уединение и, сложив с себя игуменский сан, ушел в вологодские леса, где в 1530 г. основал пустынь[355].

Другой суровый подвижник, прп. Феодосий Тотемский († 1568), по желанию окрестного населения в 1554 г. основал Спасо-Суморин монастырь; впоследствии этот монастырь тоже стал крупным вотчинником[356].

Личному почину основателя обязана своим появлением и Владимирская пустынь. Согласно благочестивому преданию, житель Вологды в дремучем лесу в окрестностях города сподобился лицезреть Владимирскую икону Божией Матери. Потрясенный чудесным явлением, он постригся в монахи с именем Иосиф († 1612) и в 1588 г. на месте видения основал малую пустыньку. Леса вокруг пустыни были сущим наказанием для жителей окрестных селений, ибо в них орудовала разбойничья шайка во главе с предводителем Аникой. Иосиф, первый настоятель новой пустыни, согласно преданию, побудил Анику порвать со своим кровавым ремеслом, превратив Савла в Павла. Поэтому в народе пустынь стала называться Зааникеевской, ибо она расположена за лесами, в которых разбойничал Аника. Впоследствии подвижник Иосиф Вологодский был прославлен как местночтимый святой[357].

В XVII в. в Вологодской земле было основано еще несколько обителей. Нужно упомянуть одну из них, созданную тоже по личному почину ее основателя. Инок по имени Филипп в 1654 г. основал Знаменскую пустынь (примерно в 35 км от города Устюга), которая позже пользовалась большим почитанием у местного населения. К сожалению, нет никаких сведений о житии основавшего ее подвижника[358].

В 1460 г. учениками прп. Дионисия Глушицкого (ср. главу III) был основан Семигородский монастырь. Позже насельники покинули его, и монастырь запустел. В начале XVII в. он был возобновлен (на этот раз иноками Покровского Глушицкого монастыря, основанного прп. Дионисием в XV в.)[359].

5. Монастырская колонизация на Западе

В области, лежащей к западу от Московского центра, в XVI–XVII вв. появилось 23 новых монастыря: 15 городских и 8 загородных.

На первом месте стоит Новгородская земля, где возникло 9 обителей. Две из них были основаны великими подвижниками благочестия: Кирилло-Новоезерский монастырь — прп. Кириллом Новоезерским († 1532), и Троицкий Ирапский монастырь — прп. Филиппом († 1527); обе обители появились около 1517 г.[360] Из других монастырей следует упомянуть Богородицкий монастырь в городе Тихвине. Основан он был по приказу царя в 1560 г. в память о явлении в Тихвине в 1383 г. чудотворной иконы Божией Матери, пользующейся большим почитанием у русского народа[361].

В Псковской земле преимущественно появлялись городские монастыри, например, в самом Пскове в XVI в. основано было кроме мужских 4 женских монастыря[362]. Из монастырей, расположенных вне Пскова, особого упоминания заслуживает Псково-Печерский монастырь, основанный в XV в., в конце этого же столетия разрушенный ливонскими немцами и возобновленный около 1520 г.[363]

Сравнительно много монастырей построено было в Смоленской земле. Прп. Герасим Болдинский († 1554) основал четыре обители. Самая знаменитая из них — Свято-Троицкий Болдинский монастырь (1528), примерно в 18 км от города Дорогобужа; через несколько лет после этого св. Герасим основал Предтеченский монастырь (около 1535 г.) в лесах, в окрестностях Вязьмы, потом он отправился на юг в непроходимые брынские леса и там, на реке Жиздре, основал Введенский монастырь (между 1535 и 1545 гг.), последним из основанных им монастырей был Рождественский, около города Дорогобужа. Для обителей, основанных прп. Герасимом, характерно большое число иноческой братии. Например, в Болдинском монастыре уже в середине XVI в. спасалось больше 100 иноков, пустыни в брынских лесах насчитывали до 40 монахов. Прп. Герасим во всех основанных им монастырях вводил строгий общежительный устав[364]. Болдинский монастырь постепенно приобрел много земельных владений и в XVII в. развернул бурную хозяйственную деятельность[365].

Из монастырей, основанных в XVII в., можно назвать Преображенский монастырь в городе Брянске, просуществовавший лишь 68 лет. Основан он был князем Д. А. Барятинским в 1694 г., а сразу после издания закона о секуляризации (1764) закрыт. Этот монастырь известен главным образом потому, что там спасался суровый подвижник по имени Поликарп († 1624), проводивший житие свое в строгом аскетическом воздержании[366].

6. Монастырская колонизация в Понизовье

Очень много монастырей основано было в обширной области по обоим берегам Средней Волги, до реки Суры на западе и до Уральских гор на востоке,— области, которая на московском приказном языке именовалась Понизовьем и составляла особую административную единицу[367]. Как уже было упомянуто, Понизовье предоставляло монастырям и иночеству большие возможности для христианской миссии. Даже если и не деятельностью, то уже самим своим существованием в области с очень пестрым нехристианским населением они могли служить делу христианизации. Что касается XVI–XVII вв., то, к сожалению, в это время никакой особенно активной миссионерской деятельностью монашество здесь не занималось; лишь в XVIII в. можно говорить о некоторых успехах христианских миссионеров в Понизовье.

В отличие от других областей Московского государства, по Понизовью у нас много материала, который освещает не только историю монастырской колонизации, но и постоянный рост монастырских земельных владений[368]. В течение 100 лет борьбы с татарским Казанским ханством, закончившейся завоеванием Казани 2 октября 1552 г.[369], московская колонизация в области Средней Волги делала свои первые шаги: в 1523 г. у впадения реки Суры в Волгу был основан город Васильсурск, а в 1551 г. у впадения Свияги в Волгу — Свияжск. В Свияжске по приказу царя Ивана построены были не только церкви, но и монастырь. Этот Троицкий Свияжский монастырь, основанный по распоряжению государственной власти, открывает богатую историю монастырской колонизации в Понизовье[370]. После завоевания Казани в 1552 г. монастырская колонизация продвинулась дальше, она шла рука об руку с основанием новых городов, которые возникали планомерно, по воле московского правительства, стремившегося удержать в своих руках Понизовье и всю Волгу до Астрахани, окончательно завоеванной Москвой в 1557 г.[371] Лишь в Смутное время колонизационная деятельность Москвы прервалась на несколько лет. Таким образом, история основания новых городов распадается на два периода: 1) до конца XVI в. и 2) XVII в. На два периода можно разделить и историю основания новых монастырей, которые большей частью появлялись одновременно с городами или вскоре после их основания[372].

Мы выявили 21 город и 31 монастырь, основанные в Понизовье в эту эпоху; сюда надо прибавить еще 3 монастыря, появившиеся до 1551 г. (ср. таблицу 6 А). Итак, в течение 50 лет возникло 30 монастырей, и для этих монастырей, как это видно из таблицы 6 А, характерны следующие черты: 1) все монастыри были построены в городах или рядом с ними — то есть это были городские монастыри, решительно отличавшиеся от пустыней русского Севера, лишь монастырь, вокруг которого позже вырос город Краснослободск, и монастырь в Нижнеломовском уезде были построены сравнительно далеко от городов; 2) почти все монастыри были созданы вскоре после основания городов, исключение составляют лишь Астрахань, где первый монастырь появился через 11 лет после ее завоевания, и Курмыш, где первая обитель была построена через 110 лет после основания города; 3) все эти монастыри были построены не по вольному почину их основателей, а по распоряжению государственных или церковных властей[373].

В XVII в. картина основания новых городов и монастырей выглядит несколько иначе. Это хорошо видно из таблицы 6 Б. Мы видим, что в городах, появившихся в XVI в., было основано 44, а в городах, возникших в XVII в.,— 26 новых монастырей. Всего — 70 новых монастырей, что вместе с монастырями, основанными в XVI в., составляет 101 обитель в одном только Понизовье. Топографически район монастырской колонизации лежит в основном к северу от линии Самара–Пенза. Южнее было основано лишь 10 монастырей[374].

Монастыри, появившиеся в XVII в., можно разделить на три группы. 1-ю группу составляют монастыри, возникшие в старых городах; 2-ю — монастыри в новооснованных городах, расположенных на территории, где проводилась земледельческая колонизация; и 3-ю — монастыри в укрепленных городах на Нижней Волге, где в ту пору еще не велась земледельческая колонизация. В результате получится следующая схема:

Годы основания монастырей 1-я группа 2-я группа 3-я группа Всего

1600–1613 3 — 1 4

1614–1650 18 7 1 26

1651–1700 17 17 6 40

Итого 38 24 8 70

Таким образом, во 2-й половине XVII в. было основано значительно больше монастырей, чем в 1-й половине столетия. Это связано с интенсивными мерами московского правительства по колонизации земель, расположенных к юго-западу от Волги, в районе Симбирска и Пензы.

Колонизация Понизовья разворачивалась планомерно, в политических и хозяйственных целях. Раздача земель церковным учреждениям — архиепископской кафедре в Казани и монастырям — играла в Понизовье очень важную роль, поскольку земли предназначались не только для содержания этих учреждений, но помогали московскому правительству в достижении политических целей. Поместья служилых людей[375] и богатства монастырей в ту пору были самым наглядным свидетельством политической мощи Москвы и прочности ее власти в новоосвоенной области, а строительство русских городов, появление новых вотчин и поселений было лучшим средством укрепления этой власти. Число и размеры земельных владений, подаренных и переданных монастырям правительством, на деле все время росли, несмотря на то что уже упомянутые нами меры властей по ограничению этого роста ужесточались. Положение крестьян в монастырских владениях было лучше, чем в поместьях служилых людей, причем монастырские власти постоянно стремились к тому, чтобы привлекать на свои земли все новых и новых крестьян, а потому монастырские владения играли значительную роль в заселении новых областей на Волге[376].

На протяжении XVI и XVII вв. в Понизовье только 6 монастырей было создано по свободному почину их основателей, что, конечно, очень мало, если иметь в виду, что всего за это время здесь появился 101 монастырь.

Среди этих шести обителей две пустыни: Седмиезерская Богородицкая и Раифская Богородицкая. Их основателями были простые монахи, и пустыни эти расположены вне городских стен. Основателем первой пустыни был монах Евфимий, выходец из Заволжья, из города Устюга. В 20 км от Казани, посреди семи озер, в уединенном месте, которое напоминало Заволжье, он основал свою пустынь (1613/15). Лишь в 1628 г. маленький скит Евфимия стал монастырем. Но и в 1645/46 г., когда в обители подвизались уже 29 братьев, она была еще очень бедна и иноки жили рукоделием и со своих огородов — картина, типичная для заволжских монастырей XV в., но почти единственная в своем роде в монастырях Понизовья. Лишь во 2-й половине XVII в. обитель Евфимия приобрела земли и крестьян[377]. Такой же была и история становления Раифской пустыни. Ее основателем был монах по имени Филарет из московского Чудова монастыря. Около 1613 г. он пришел в Казань, сначала жил в Спасо-Преображенском монастыре, потом ушел из него в дремучие леса к северо-западу от Казани и основал там пустынь на берегу Раифского озера[378].

Неизвестным монахом незадолго до 1614 г. был основан Троицкий монастырь на берегу Камы, в 47 верстах к северо-востоку от города Лаишева. Позже этот монастырь был подчинен московскому Новоспасскому монастырю, а в начале XVIII в. он исчез[379]. Четвертый из монастырей, созданных по вольному почину основателей,— Троицкий в городе Алатыре (между 1600 и 1614 гг.). Он не имел земельных владений и был очень беден; в 1614/15 г. братия обратилась к Троице-Сергиеву монастырю с прошением приписать их к этой знаменитой обители, что и было сделано тогда же[380]. Вскоре после Смуты, примерно в 1616 г., при игумене Ионе, обрел известность елабужский Троицкий монастырь[381]. Из послания Казанского митрополита Тихона от 1702 г. к архимандриту Малоюнгинского монастыря вблизи города Козьмодемьянска видно, что этот монастырь существовал уже до 1627 г. и был основан неизвестным иноком[382]. Во 2-й половине XVII в. монахами было основано еще две обители: Спасо-Преображенский монастырь около города Краснослободска — иноком Дионисием (до 1655 г.)[383], и Успенский женский монастырь в городе Верхний Ломов — инокиней Ираидой в 1688 г.[384]

К сожалению, у нас мало материалов о жизни этих монастырей и об их основателях. Были ли это строгие аскеты, недовольные строем монашеской жизни в городских монастырях? Был ли таким подвижником, например, инок Филарет из московского Чудова монастыря? Или какие-то другие причины заставили его основать свою собственную пустынь в лесах? Может быть, суровые годы Смуты — а три первых обители основаны были вскоре после Смуты — произвели на монашество сильное впечатление и вновь пробудили аскетические настроения в ту пору, когда иноческая жизнь в московских монастырях была в упадке. Ответить на эти вопросы было бы и интересно, и нужно для историка русского монашества.

Многочисленные монастыри, основанные в Понизовье, много способствовали колонизации этой области. В следующей главе будет подробнее рассказано о том, как они развернули большую хозяйственную деятельность в подаренных им владениях и постепенно превратили незаселенные прежде леса и степи по обоим берегам Волги в земледельческий край. Монастыри Понизовья, может быть больше, чем монастыри в других областях Московского государства, служили государственно-политическим и хозяйственным планам правительства. Заботы о процветании монастырского хозяйства здесь почти полностью вытесняли аскетические цели монашества. Если обратить внимание на известных нам подвижников благочестия 2-й половины XVI и XVII в., мы увидим, что в монастырях Понизовья были почти совсем забыты аскетические заветы древних отцов, ибо из этих монастырей не вышло ни одного незаурядного подвижника.

К северо-востоку от Понизовья лежат Вятская и Пермская земли, край с многоводными реками и непроходимыми лесными дебрями. Уже в XIV в., благодаря просветительским подвигам св. Стефана Пермского († 1396), сюда проникли лучи христианства, но обращение местных финноязычных племен шло медленно[385]. В начале XVI в. здесь, в селениях язычников остяков, миссионерствовал св. Трифон Вятский († 1612), основавший Успенский Трифонов монастырь (1580). Его миссионерские подвиги были нелегкими, язычники остяки не раз пытались убить этого сурового аскета. Имена святых Стефана и Трифона остались навсегда связанными не только с историей этого края, но и вообще с историей христианской миссии в России[386].

7. Монастырская колонизация Сибири

Уральские горы не удержали роста Московского государства в восточном направлении. Отважные одиночки и предприимчивые купцы шли дальше и дальше через горные перевалы и дошли до новых бескрайних степей и лесов между Уралом и реками Тоболом и Иртышом. Ермак Тимофеев († 1584), атаман отряда жаждавших опасных приключений казаков, «сухопутный конкистадор», как удачно назвал его К. Штелин, сделал первый шаг в государственной колонизации Сибири Москвой. В 1587 г. был основан город Тобольск, и в течение XVII в. колонизация и завоевание сибирских земель непрерывно продвигались на восток, вплоть до берегов Тихого океана[387]. В качестве опорных укреплений для защиты от местного населения русские основывали города; вскоре возникали поселения колонистов, которые по разным причинам уходили сами или вынуждены были уйти из Московского государства. Как и в Понизовье, здесь строилось много монастырей, и характер их был такой же — это были в основном городские обители. Из 20 монастырей, основанных в конце XVI и начале XVII в., 12 были городскими. Сибирские монастыри должны были служить тем же целям, что и монастыри Понизовья: русификации и христианизации страны. История русской христианской миссии XVIII–XIX вв. свидетельствует, что в этом отношении монашеством в Сибири сделано было очень много. Иноки трудились на миссионерской ниве, главным образом, по поручению церковной власти, и в то же время в этом миссионерстве можно обнаружить много примеров подлинно христианского подвижничества, не связанного с государственно- и церковно-политическими задачами; среди миссионеров были и деятели высокой христианской доблести[388].

8. Монастырская колонизация на Юге

С конца XVI в. начинается московская колонизация земель к югу от Оки, степей между верховьями Дона и Оки и дальше за Сеймом, по обоим берегам Верхнего Донца. В течение XVII в. это движение продолжается непрерывно, здесь строятся укрепленные линии и основываются новые города[389]. Как и в Понизовье, государственная колонизация сопровождалась основанием новых монастырей. Но здесь, на юге, монастыри очень редко превращались в крупные хозяйственные предприятия. Правительство, одновременно со строительством городов и укрепленных линий, стремилось заселить новые земли служилыми людьми, наделяя их за военную службу по охране границы поместьями. Хотя монастыри тоже получали от государства земельные владения и другие дары, но они не были такими большими, как в Понизовье. К тому же не следует забывать, что особенно бурная колонизация в этой области имела место во 2-й половине XVII в., когда, по Уложению 1649 г., правительство было ограничено в возможностях дарить монастырям земельные владения и вообще в раздаче земельных угодий обязано было проявлять бережливость[390].

На основании сведений о новооснованных монастырях можно составить такую схему[391]:

Век Городские

монастыри Монастыри

в сельской местности

XVI 2 8

XVII 13 21

Итого 15 29

На первый взгляд кажется, что большое число монастырей, основанных вне городских стен (29 против 15 городских монастырей), противоречит нашим прежним утверждениям. Но надо заметить, что почти все эти монастыри находились вблизи городов (в трех-пяти км от них) и были мало похожи на настоящие пустыни Севера. Благодаря интенсивной колонизации земель к югу от Оки, сопровождавшейся основанием множества новых городов и поселений служилых людей (так называемых слобод), что вызвано было необходимостью военной службы по охране южных границ, эта область была быстро заселена; процесс ее заселения в основном приходится на 2-ю половину XVII в., когда как раз появилось особенно много новых монастырей[392].

По числу монастырей на первом месте стоит Орловско-Курская земля, расположенная по обоим берегам Оки, на западе простирающаяся до реки Десны и на юго-западе, в районе Чернигова, граничащая с Украиной, которая тогда находилась под польским владычеством[393]. Здесь было основано девять новых монастырей (два — в XVI, семь — в XVII в.). В одной только Курской земле было построено семь монастырей (четыре — в XVI, три — в XVII в.). На востоке Орловско-Курская земля граничит с Воронежской. Здесь уже в 20-е гг. XVII в. была выстроена пограничная линия, которая на западе доходила до города Белгорода, а в северо-восточном направлении шла через Дон до верховьев Хопра в Тамбовской земле[394]. В XVII в. здесь было основано семь монастырей, из них три обители в городе Воронеже[395].

В юго-восточной области, северо-восточная часть которой административно относилась к Понизовью, первый монастырь был основан уже в 1573 г.[396], а всего в XVII в. тут можно насчитать восемь обителей. Заслуживают упоминания две пустыни, которые позже, в XVIII–XIX вв., сыграли большую роль в истории русского старчества: Богородицкая Санаксарская пустынь (1659), недалеко от города Темникова, и Успенская Саровская пустынь (1679, возобновлена в 1692), примерно в 40 км от этого же города, которая стала известна всему русскому народу благодаря житию и подвигам прп. Серафима Саровского[397].

Возвращаясь к Орловской земле, упомянем некоторые монастыри, сыгравшие впоследствии определенную роль в истории русского монашества. В конце XVI в. примерно в 60 км от города Севска была основана Богородицкая Площанская пустынь, но в Смутное время польские войска ее разрушили. В 1620 г. инок Киево-Печерского монастыря Прокопий, по благословению патриарха Филарета, возобновил разрушенную пустынь. В XVIII–XIX вв. эта пустынь была одним из очагов старчества[398]. Около 1661 г. иеромонах Серапион основал Иоанно-Предтеченскую Белобережскую пустынь, примерно в 17 км от города Брянска, на берегу реки Снежеть, и здесь в XIX в. подвизались русские старцы[399]. Из обителей Курской земли упомянем Рождественскую Богородицкую пустынь, известную в России под названием Коренной пустыни, по находившейся там (прежде) чудотворной Коренной иконе Божией Матери. Эта пустынь, в 30 км от Курска, была основана в 1597 г.[400]

Во 2-й половине XVII в. монастырская колонизация продвигается дальше на юг, в степное междуречье Днепра и Донца, где было построено несколько монастырей[401].

9. Общий характер колонизации

Так выглядит общая картина строительства новых монастырей в XVI–XVII вв. Но напомним еще раз: приводимые нами данные нуждаются в проверке и уточнении; когда будет собран необходимый исторический материал и источники по всем монастырям, статистика их будет выглядеть несколько иначе. Исследование этого вопроса затруднено потому, что многие монастыри, построенные по распоряжению церковных или государственных властей или по почину самих основателей, через несколько десятилетий по тем или иным причинам впадали в запустение, из них уходили монахи и обители, как выражаются исторические документы, стояли «без пения». Лишь часть заброшенных монастырей была впоследствии — чаще всего по почину монахов — возобновлена. Было много монастырей, о существовании которых нет вообще никаких упоминаний в официальных документах и которые, так сказать, остались сокрытыми от мира. Церковные власти не прилагали усилий для возобновления впавших в запустение обителей. Они обычно заботились об основании новых монастырей, это было в их интересах, как правило тесно связанных с колонизационными мероприятиями государства. В начале XVIII столетия прекращается и основание новых монастырей, что объясняется отношением к монашеству и монастырям со стороны Петра Великого и влиятельных представителей церковной иерархии. В 1-й половине XVIII в. основано очень мало новых обителей. Лишь в XIX в. начинается новая волна основания монастырей, но это делалось теперь уже по совсем иным причинам и соображениям, чем в московский период. Эта новая волна основания монастырей заслуживает особого внимания, ибо история их становления носит совершенно иной характер, чем прежде.

Давая очерк монастырской колонизации, нужно ответить еще на один вопрос, а именно: как относилось местное население к основанию множества монастырей? И тут выясняется интересный факт. Не всякое основание нового монастыря встречало полное одобрение окрестного населения, порой оно даже пыталось тем или иным способом предотвратить строительство обители, и часто дело доходило до избиения основателя монастыря. В тех областях, где монастырская колонизация была тесно связана с государственной, то есть в Понизовье и на юге, такого почти не случалось. Но на севере и отчасти в центральных районах, где русские жили издавна и где остро стоял вопрос о свободной и пригодной для возделывания земле, такие истории случались нередко. Даже в житиях некоторых святых и подвижников благочестия, пользовавшихся большим почитанием, говорится о том, что основание новых обителей не всегда радовало жителей соседних деревень и сел. Хозяйственные и социальные обстоятельства в этом случае побеждали религиозные воззрения народа и его благочестие[402]. Земля и право пользования ею бывали иногда предметом многолетних тяжб, судов и даже поводом для насилия, когда окрестным жителям не удавалось помешать созданию нового монастыря. Исторические документы говорят о том, что вина за это лежит не только на местных крестьянах, но и на самих монастырях, на их стремлении увеличивать свои земельные владения, поскольку они пытались делать это и за счет соседних крестьян. Благодаря хитрости, золоту и связям с властями монастырским учреждениям удавалось на годы затягивать судебные тяжбы, что было не по карману крестьянским общинам.

Можно утверждать, что опасения крестьян были не напрасными: новым монастырям, несмотря на мероприятия правительства по ограничению роста монастырских владений, удавалось очень быстро окрепнуть и вырасти в хозяйственном отношении. Основание монастырей, получавших малые или большие земельные наделы, приводило к росту монастырского землевладения в целом. Таким образом, увеличение числа монастырей вело не к подъему аскетического духа монашества, а к обогащению монастырей и поэтому влекло за собой скорее дурные, чем добрые последствия. Взгляд на историю монастырских владений в XVI–XVII вв. дает много доказательств этому, и сейчас мы хотим подробно осветить это печальное историческое обстоятельство.