Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы.

Борис Соколов

ЗАЩИТА ВСЕРОССИЙСКОГО УЧРЕДИТЕЛЬНОГО СОБРАНИЯ

Оп.: Архив Русской Революции, т. XIII, Берлин, 1924 г.

Фронт и Учредительное Собрание.

Изо всех политических партий с идеей Учредительного Собрания узами особенно тесными, я бы сказал, кровными, была связана партия социалистов-революционеров. Учредительное Собрание, воплощающее в себе главные требования революционного народа, концентрирующее вокруг себя основные положения демократизма, притом демократизма, являющегося не средством, как это исповедует либерализм, а самоцелью, -- таковы те тезисы, которые заставляли социалистов-революционеров, да заставляют и теперь, отстаивать идею Всероссийского Учредительного Собрания.

Им казалось, да и не им одним впрочем, что все дело состоит только в том, чтобы "довести страну до Учредительного Собрания".

Теоретически быть может, даже наверное, в этом была величайшая истина, но практически этот своеобразный идеализм был чреват последствиями, неудобствами величайшими и осложнениями досаднейшими.

Тем более, что народ далеко не был так проникнут этой верой в спасительность Учредительного Собрания. Быть может, это печальный факт, быть может, горькая правда, -- но я предпочитаю сказать об этом, чем умолчать.

Вначале, в первые месяцы после революции, Учредительное Собрание было для фронтовых солдатских масс чем-то абсолютно неизвестным, неясным, безусловной terra incognita [неизвестная земля (лат.)].

Их симпатии тяготели вполне определенно и нескрываемо к Советам. Эти последние были для них институциями, близкими им и родными, напоминающими им их деревенские сходы. Заседания прифронтовых советов привлекали с первых же дней большое количество посторонних слушателей, которые вмешивались в дела советские, влияя нередко на их решения. Как армейский комитет, который солдаты называли "нашим советом", так и столичные Советы казались им близкими, а деятельность их им понятной.

Не раз в первые месяцы мне приходилось слышать от солдат, и притом наиболее интеллигентных, возражения против Учредительного Собрания. Для большинства из них это последнее ассоциировалось с Государственной Думой, учреждением, им далеким.

"К чему какое-то Учредительное Собрание, когда есть наши Советы, где заседают наши депутаты, которые могут все разрешить, во всем разобраться".

И в той борьбе, которая велась сначала между думским комитетом и Советами, а впоследствии -- между правительственными кругами и советской левой оппозицией, солдатская масса всей своей душой была на стороне этой последней -- интуитивно, плохо разбираясь, только потому, что "Советы-де наши". Постепенно, путем продолжительной пропаганды и частых разъяснений, при чем немалую роль сыграли в этом речи общественных деятелей и литература, посвященная этому вопросу, постепенно в сознание солдатских масс начала проникать мысль о правде, заключенной в идее Всероссийского Учредительного Собрания. Уже в июне-июле пропаганда идеи Учредительного Собрания принесла свои плоды, и нередко первым пунктом резолюций, выносимых воинскими частями, бывало требование о немедленном созыве этого последнего. И та надежда, та вера, которою была проникнута русская интеллигенция в спасительность Учредительного Собрания, передалась и солдатским массам. И чем дальше, тем все больше и больше росла уверенность, что именно Учредительное Собрание должно принести им мир, ликвидировав войну и распустив их по домам.

Резолюции этого периода пестрят постановлениями, что "мы, мол, согласны стоять на позициях, но не позже ноября месяца, когда соберутся депутаты". Когда же ставился вопрос: -- а что если Учредительное Собрание решит воевать? -- то это вызывало некоторое смущение, и чувствовалось, что вера в Учредительное Собрание имеет свои границы, довольно резко очерченные и связанные в сущности с вопросом весьма животрепещущим, с вопросом о войне. Идея же народоправства все же казалась им более родной и понятной в приложении к Советам.

Как же отнесся русский народ к выборам в Учредительное Собрание? Противники последнего, -- а кто не принадлежит в настоящее время к числу их? -- весьма склонны утверждать, что выборы эти были сплошным недоразумением, что народ не знал, за кого и почему голосует.

Это утверждение в значительной мере неверно. Именно простой народ, особенно крестьянство отнеслось к этим выборам с большей честностью и серьезностью, чем многие другие слои населения государства Российского.

Разве не секрет полишинеля, что круги, монархически и реакционно настроенные, не только голосовали за большевистские списки, но и под сурдинку агитировали за них. А тактика так называемых левых социалистов-революционеров? Или поведение особенно усердствовавших украинских националистов? Или, наконец, агитационные приемы большевиков? Разве это не делалось все для всяческого посрамления, дискредитирования Учредительного Собрания?

Именно фронтовые выборы показали, сколь серьезно было отношение солдатско-крестьянской массы к тому самому Учредительному Собранию, идеи которого оно восприняло с некоторым трудом и, пожалуй, раздумьем.

Выборы происходили в ноябре месяце, когда центральная власть была в руках большевиков. Следовательно, все благоприятствовало тому, чтобы выборная кампания прошла в пользу коммунистической партии. Мало того, ведь именно фронт больше, чем кто-либо другой, хотел мира. ибо этот вопрос касался его непосредственно, касался его шкурно. Вместе с тем, как это общеизвестно, большевистские предвыборные лозунги били именно в эту точку солдатской психологии. Их плакаты, предназначенные для фронта, говорили прежде всего об этом, больше всего.

"Мы вам дадим немедленный мир".

"Мир всему миру".

"Братство народов" и т. д., без конца, все в том же духе.

Наряду с этим конкурировавшие с ними на фронте политические партии занимали позиции оборонческие, более того, резко оборонческие.

Итак, теоретически казалось, что успех заранее обеспечен за большевиками; ведь они овладели властью в стране, они обещают немедленный мир усталым солдатским массам. И однако, народ, -- солдатская масса -- высказалась далеко не за них. Почему? Происшедшее кажется мне величайшим признаком того, что солдатская масса в большей своей массе отнеслась сознательно к выборам.

Армия, в боевой своей части, голосовала не только против большевиков, но за определенно оборонческие списки. Иначе говоря, она голосовала не за тех, кто отвечал ее инстинктивным, шкурным вожделениям, но за тех, кто по ее разуму мог наилучшим образом представлять народные интересы в Учредительном Собрании. И разве правы те, кто упрекает фронтовые армии в неразумном отношении к выборам в Учредительное Собрание! Но, -- предложат, и вполне правильно, некоторые вопрос: -- почему же солдатская масса, та часть массы, которая сумела воздержаться от заманчивых лозунгов большевизма, почему она голосовала за список № 1, т. е. за социалистов-революционеров?

Я не принадлежу к числу тех, которые утверждают, что народ хорошо разбирался, да и разбирается и теперь, в программах наших политических партий, и что голосование за список социалистов-революционеров было актом продуманной и осознанной народной мудрости. Наоборот, я убеждался неоднократно, что не только народ, но и интеллигенция весьма поверхностно знакома с платформами политических партий, и что голосование при выборах в Учредительное Собрание было в значительной мере неразумным и непродуманным. И были, однако, серьезные причины, почему победа осталась именно за эсерами. Победа не только на фронте, но и почти по всей стране. Две причины...

Первая -- это то, что крестьянско-солдатская масса -- я говорю о выборах в армии -- считала партию социалистов-революционеров своей, крестьянской. Ее убеждало в этом то обстоятельство, что список № 1 был общим от Совета крестьянских депутатов и от армейских социалистов-революционеров. А то, что эсеры больше всего и любовнее всего беседовали о земельном вопросе и о крестьянских делах, говорило солдатам о правильности их мнения.

Голосуя за партию социалистов-революционеров, солдаты-крестьяне считали, что голосуют за свою партию.

Вторая причина стояла в непосредственной связи с предыдущей. Благоприятная почва позволила весьма широко и полно развить партийную работу в армии. Уже с апреля месяца мы начали готовиться к выборам, поставив себе неотложной задачей организацию непременно во всех, даже в самых малых, воинских частях партийных ячеек. Эта организационная работа дала чрезвычайно продуктивные результаты во время выборной кампании.

Юго-Западный фронтовой съезд.

Юго-Западный фронтовой съезд происходил в обстановке особенно тревожной и бурной.

Это было время, когда Временное Правительство пало, в Петрограде властью завладели большевики, а к Могилеву, не признавшему этих последних, подходили красные войска во главе с Крыленко. В Петрограде должно было в ближайшие дни собраться Учредительное Собрание. И учитывая, что большинство депутатов этого последнего будет принадлежать к эсеровской партии, большевики круто изменили недавно выброшенному ими лозунгу "немедленный созыв Учредительного Собрания" и снова на все лады начали пропагандировать положение, что "вся власть Советам".

Большинство съезда принадлежало к эсеровской партии составляя приблизительно две трети его делегатов. Остальная треть примыкала к большевикам и в небольшом количестве к украинцам. Но часть эсеров, присланных главным образом тыловыми частями фронта, стояла на двусмысленной позиции, которую они называли почему-то Черновской, и которая сводилась к тому положению, что так как Временное Правительство больше не существует и так как Учредительное Собрание еще не успело открыться, то вся власть в стране должна принадлежать Советам.

Прения, которые развернулись по этому вопросу как во фракциях Съезда, так и в пленуме, показали, сколь сбивчиво настроение даже у делегатов.

Обсуждался вопрос о законности Временного Правительства, которое упрекали в контрреволюционности, корниловщине и безволии.

Обсуждали преимущества советской системы над парламентаризмом и подчеркивали факт, казавшийся многим неоспоримым, что Советы лучше Временного Правительства, так как "Советы, мол, наши".

Мне врезалась в память речь одного беспартийного солдата-делегата, речь, наивная по своему содержанию и примитивная по своему построению, имевшая, тем не менее, может быть, именно поэтому, необыкновенный успех в общем заседании съезда. Речь сводилась к тому, что в стране есть только две стороны, две партии -- народная и барская. К народной партии принадлежат Советы, большевики, Керенский, Чернов, Брешковская. Вся эта партия хочет немедленного мира, хочет отдать всю землю крестьянам, а фабрики рабочим, но им мешает вторая партия, барская, буржуазная, в которой главную роль играют кадеты, Временное Правительство, генералы и евреи... Здесь все спутано, все понятно по-своему. И однако это был делегат, т. е. более других интеллигентный солдат.

На второй день съезда прибыл в Бердичев Авксентьев.

Скрывшись из Петрограда, принужденный сбрить бороду, чтобы не быть узнанным, Авксентьев приехал на съезд создавать обстановку, благоприятную для свергнутого Временного Правительства.

И здесь уже во фракции он натолкнулся на указанное мною умонастроение, противополагающее Советы и правительство, Советы и Учредительное Собрание. Он, который совмещал в одном лице председательство крестьянского Центрального Совета с должностью министра Временного Правительства, мог убедиться воочию, сколь сложна и запутана обстановка в России и психология рядового гражданина.

Авксентьев говорил о необходимости защищать Временное Правительство.

Меньшинство во фракции и большинство на съезде в ответ упрекало его и правительство в контрреволюционности, в продажности, в затягивании войны.

Он убеждал защищать единый лозунг: "Вся власть Учредительному Собранию", говорил об историческом значении идеи народоправства, о недопустимости узурпаторских тенденций большевиков, о том, что без Учредительного Собрания нельзя разрешить ни одного основного вопроса российской жизни.

Ему отвечали: А кто выбрал Временное Правительство? Разве не те же Советы выбрали в свое время Временное Правительство, разве не Советы свергли это же правительство, и разве не Советам должна принадлежать вся власть в стране? Так отвечали ему большевики и большевистствующие при сочувствии и одобрении беспартийной массы.

И все его резоны, все его стремления выяснить суть большевистского переворота и показать, что этот переворот направлен прежде всего против принципа народоправства и Всероссийского Учредительного Собрания, разбивались о каменную стену взаимного непонимания большей части фронтового съезда.

Но если было в порядке вещей враждебное отношение к Авксентьеву со стороны большевистски настроенной половины съезда, то более досадным и неприятным был факт непонимания его тезисов эсеровской фракцией. Сколько энергии пришлось потратить Авксентьеву, чтобы убедить своих единомышленников по фракции, что нельзя совмещать и сливать воедино два лозунга: "Вся власть Советам" и "Вся власть Учредительному Собранию".

И когда, наконец, большинство фракции согласилось с положением, защищаемым Авксентьевым, то меньшинство откололось, образовав не существовавшую до тех пор на съезде фракцию левых эсеров.

Наши фронтовые левые эсеры не только были лишены партийных лидеров, но и были чужды интернационалистических тенденций левых эсеров, внутри страны находящихся. Они хотели одного, чтобы вся власть принадлежала Советам до созыва пресловутого Учредительного Собрания.

И фронтовой съезд большинством, правда, незначительным, высказался за формулировку, предложенную большевиками. Высказался за власть Советов, -- за власть, по существу, большевистскую.

Голосовала против только эсеровская фракция. Из делегатов особой армии -- только 20 из общего их числа больше чем в 200 человек, голосовавших за эту формулировку.

Настроение обывателей и интеллигенции.

Я думаю, что не может быть никаких сомнений в том, что петроградский обыватель был настроен резко противобольшевистски.

И тем не менее, этот его антибольшевизм представлял собою сырой материал, который мог бы быть использован политическими партиями. Я полагаю, что нет необходимости останавливаться подробнее на обывательских настроениях -- они известны всякому петроградцу. Некоторое недовольство свергнутым уже Временным Правительством, недовольство из-за левизны и слабохарактерности последнего, враждебное отношение к Советам за те преимущества, которые предоставлялись пролетариату за счет обывателя, страх перед большевизмом, и над всем этим -- пассивность, чуть ли не возведенная в принцип.

"Нам, мол, надоела политика, пусть другие борются с большевиками".

"Посмотрим, мол, как они справятся с большевиками!"

"Мы, мол, что... Наша хата с краю!"

Но, несмотря на эту очевидную и всюду проникающую пассивность российского обывателя, потенциально он представлял собой несомненную, значительную антибольшевистскую силу. Только эту силу надо было растолкать, растормошить, объединить вокруг тех лозунгов, которые ему были ценны и дороги.

Обывателю надо было бы сделать известные уступки, -- его консерватизму, его буржуазности, его косности. Отвлеченные и порой радикальные лозунги социалистических партий ничего или мало что говорили его сердцу.

Были ли эти уступки сделаны? Были ли даже попытки их сделать? Я думаю, что нет. Мы хотели, чтобы тому, чему поклонялись мы, поклонился бы и обыватель, чтобы в нашу веру уверовал и он. Но, право, я не знаю, чему надо более удивляться: пассивности и безразличию обывателя к судьбам Всероссийского Учредительного Собрания, или тому, что, несмотря ни на что, все же вышли 5 января на улицу десятки тысяч петроградских обывателей.

Как в дни, предшествовавшие октябрьскому перевороту, так и в дни разгона Учредительного Собрания среди петроградской интеллигенции, в частности, среди представителей ее левого крыла, среди так называемой демократической интеллигенции, царил всеподавляющий фатализм. Развертывающиеся события, октябрьский переворот, власть большевиков, -- все это казалось точно заранее предначертанным, неизбежным и неумолимым.

Верилось в то, что кто-то должен защитить Учредительное Собрание, что иначе быть не может, что народ, великий русский народ, не допустит такой профанации величайшей идеи, порожденной революциями. Верилось в то, что посягательство со стороны большевиков на существование Учредительного Собрания, это -- не больше, чем жалкая шутка, не более, чем кривая усмешка судьбы.

Этот фатализм держал в своих цепких руках центральные органы политических партий, он доминировал при всех решениях и постановлениях, он парализовал всякую активность, всякую организационность, направленную против большевиков работу.

Это была совершенно особая психология, зачастую неосознанная и непризнаваемая нами. Но последствия этой психологии были очевидны. Это была пассивность, которая в дополнение к основной российской инертности и привела большевизм, большевиков к несомненному и полному торжеству. Но победа большевиков меньше всего проистекала от их силы, меньше всего от того, что за ними пошло большинство страны. Их сила, сама по себе ничтожная и заключающаяся в их необыкновенной активности, вышла победительницей из этой борьбы единственно благодаря пассивности русской интеллигенции, в частности, демократической интеллигенции, благодаря тому, что активному Ничтожеству было противопоставлено пассивное Величие.

На Болотной улице.

С середины ноября начался съезд лиц, выбранных в члены Учредительного Собрания. Кроме большевиков, которые направлялись в Смольный и которые по приезде своем в Петроград получали всевозможные удобства от советского правительства, положение депутатов остальных фракций было не из приятных. Большая часть из них была провинциалами, мало знакомыми с Петроградом. Прибывали они зачастую без денег, в полной уверенности, что там, в столице, их ожидают, что им там все будет устроено.

С большим трудом для этих провинциалов было организовано общежитие на Болотной улице.

Большой неуютный дом, бывший лазарет Земско-Городского Союза. Всюду больничные койки, не успевший еще испариться запах лекарств. Общую унылую картину депутатского общежития дополняла некоторая растерянность, царившая среди членов бюро эсеровской фракции. Справочный отдел функционировал плохо. Денег не было или почти не было. Наконец, питание приезжающих также встречало некоторые затруднения.

С первых же дней существования общежития начались бесконечные заседания. Происходили они большей частью в маленьких комнатах верхнего этажа. Всегда было страшно тесно, невыносимо душно, сидели присутствовавшие на кроватях, подоконниках и т. д. И только впоследствии, -- это было в конце декабря, когда число съехавшихся депутатов достигло внушительных размеров, -- бюро удалось достать для заседаний большую залу.

Надо учесть и хорошо понять психологию обитателей общежития на Болотной улице. В стане врагов, в сущности, в полной власти большевиков, в большей части своей жители глухих провинций, -- они приехали на всероссийское торжество, которое волею судеб превратилось во всероссийский позор.

Ощущение беззащитности, ощущение, что "мы находимся в руках своих врагов", господствовало с первого до последнего дня на Болотной улице. Для многих казалось, что самая идея организации общежития при существовавших условиях неудачна и неуместна.

Ведь нас всех смогут забрать голыми руками".

Но не только то обстоятельство, что большевики легко могут арестовать большую часть оппозиционных депутатов, делало психологически неудобным существование общежития, но главным образом то, что благодаря последнему вся деятельность противобольшевистских фракций была совершенно на виду у большевистского правительства. Последнее было в курсе всех. фракционных дел, оно знало, что и о чем постановила фракция, каковы настроения депутатов, одним словом, было осведомлено обо всем в совершенстве. Об этой осведомленности большевиков не раз нам сообщали наши доброжелатели, случайно попавшие в Смольный.

Нелишне, впрочем, отметить, что этому весьма способствовало отсутствие контроля для лиц, посещавших общежитие. Приходили самые разнообразные лица, бог весть зачем, бродили по всему зданию, заходили в комнаты депутатов, иногда даже на комиссионные заседания, и никто их не останавливал, никто не опрашивал. Не раз можно было заметить блуждающие по лестнице весьма подозрительные личности. О том, что телефон фракции был взят под наблюдение, стало известным лишь значительно позже. А сколько разговоров, важных и отнюдь не предназначенных для большевистских ушей, говорилось в эти дни по телефону!

Впрочем, очень трудно поставить в вину бюро фракции или ее руководителям это отсутствие конспиративности. Ибо вся обстановка этому способствовала. В продолжение всего 1917 года все антибольшевистские партии и в особенности эсеры вели столь легальную и открытую деятельность, все их представители и руководители были так на виду и так далеки от конспирации, что после большевистского переворота им было трудно, почти невозможно уйти обратно в подполье.

Вся эта обстановка способствовала усилению ощущения беззащитности. И, понимая это, понимая невозможность законспирироваться от большевиков, от этих врагов, с которыми предстояла борьба не на жизнь, а на смерть, обитатели общежития на Болотной улице говорили:

"Мы не скрываемся, мы не хотим скрываться..."

"Мы, народные избранники, приехали отстаивать свои права, и борьбу с узурпаторами будем вести открыто, с высоко поднятым забралом".

Конечно, это было сказано красиво, но в самой этой красоте таилась беспомощность, слабость людей, не учитывающих всех сил своего противника.

И большевики смеялись и говорили -- это было еще в декабре:

"Достаточно десяти красных матросов, чтобы ликвидировать всю эсеровскую фракцию. Мы ее можем взять голыми руками... Мы этого не делаем, потому что не хотим. Не к чему".

И действительно, в январе месяце, когда большевики захотели, они пришли на Болотную и арестовали добрых две трети всей эсеровской партии.

И прошел этот арест гладко, ровно, без всяких инцидентов.

После этого ареста общежитие существовало еще несколько дней и потом закрылось, не вписав в историю ни ярких страниц, ни красивых воспоминаний, оставив у нас впечатление серости, скуки и неопределенности.

Парламентаризм или авантюризм.

"Как же мы будем защищать Учредительное Собрание? Как будем самозащищаться?"

С таким вопросом я обратился чуть ли не в первый день к ответственному руководителю фракции X. Он сделал недоумевающее лицо.

"Защищать? Самозащищаться? Что за нелепость? Понимаете ли вы, что вы говорите?.. Ведь мы -- народные избранники... Мы должны дать народу новую жизнь, новые законы, а защищать Учредительное Собрание, это -- дело народа, нас избравшего".

И это мнение, мною услышанное и весьма меня поразившее, отвечало настроению большинства фракции.

Между эсерами до 1917 года и эсерами конца 1917 года -- целая пропасть. Так мне казалось, так кажется мне и теперь. Снова повторяю, что это касается лишь известной части партии, главным образом ее верхушки, главным образом группы, которая в 1917 году была у власти и которую в повседневности называют правыми эсерами.

Именно эта группа и имела преобладающее значение в Учредительном Собрании. Но даже и те эсеры, которые причисляли себя к левому крылу, так называемые Черновцы, психологически также претерпели в продолжение 1917 года весьма крупную метаморфозу, утеряли свою революционную психологию, приобщились к "государственности" и к "власти". Результатом этой эволюции, далеко не осознанной и не признаваемой нами, эсерами, явилось и совершенно особое отношение к Учредительному Собранию.

Как бюро фракция, так и большинство съезжавшихся депутатов стояли на позиции "чистого парламентаризма". Они полагали, что спор между большевиками и остальными партиями должен быть разрешен чисто парламентским путем, в стенах Учредительного Собрания, что именно здесь, где соберутся представители всей России, должен быть решен в ту или иную сторону вопрос.

С Учредительным Собранием связывались надежды, которые ни в какой мере не оправдались. Имела место идеализация этого учреждения, идеализация безмерная и недопустимая для политиков.

В эти дни, в эти недели я неоднократно имел случай разговаривать с приехавшими депутатами и выяснять их точку зрения на тактику, которой должны мы придерживаться. Как общее правило, позиция большинства депутатов сводилась к следующему.

"Мы должны всеми мерами избегать авантюризма. Если большевики допустили преступление против русского народа, свергнув Временное Правительство и самовольно захватив власть в свои руки, если они прибегают к приемам некорректным и некрасивым, это еще не значит, что и мы должны следовать их примеру. Отнюдь нет. Мы должны идти путем исключительной законности, мы должны защищать право, путем, единственно допустимым для народных избранников, путем парламентарским. Довольно крови, довольно авантюр. Спор должен быть перенесен на разрешение Всероссийского Учредительного Собрания, и здесь, перед лицом всего народа, всей страны, он получит свое справедливое разрешение".

Этой позиции, этой тактики, которую я затрудняюсь назвать иначе как "сугубо парламентарской", придерживались отнюдь не только правые эсеры и центровики, но и Черновцы. И Черновцы, быть может, даже более остальных.

Ибо именно В. Чернов был одним из самых ярых противников гражданской войны и одним из тех, кто надеялся на мирную ликвидацию конфликта с большевиками, веря в то, что "большевики спасуют перед Всероссийским Учредительным Собранием".

Именно он, -- об этом будет речь впереди, -- возражал против вооруженной демонстрации по мотивам:

"Нельзя проливать народную кровь. Народ сам рассудит. С оружием в руках не докажешь правды... Тем более, что большевики, это -- тот же народ. Это надо помнить".

"Сугубый парламентаризм" отстаивало огромное большинство фракции эсеров Учредительного Собрания. Лиц, которые не соглашались с этой тактикой и которые призывали к активным действиям, было ничтожное меньшинство. Удельный вес этого меньшинства во фракции был весьма невелик. На них смотрели, как на людей, зараженных авантюризмом, недостаточно проникнутых государственностью, недостаточно зрелых политически.

Эту группу оппозиционеров составляли главным образом депутаты фронта или лица, так или иначе причастные к великой войне. Среди них можно назвать Д. Сургучева (впоследствии расстрелянного большевиками), Фортунатова, лейтенанта X., Сергея Маслова, члена Ц. К. П., ныне расстрелянного, Онипко. К этой группе примыкал и я.

Говоря об эволюции эсеровской психологии, весьма необходимо отметить, что эта эволюция коснулась главным образом верхних слоев партии. Низы партии, так называемые рядовые работники ее, в значительной мере сохранили свою активность и стремление к революционным действиям. Это замечалось и в конце 1917 года, замечалось и позднее в годы борьбы с большевиками. Более того, эсеровская масса до известной степени сохранила прежние навыки и традиции и в дни, в годы большевизма довольно охотно уходила в подполье. Мне думается, именно разностью психологии можно объяснить то обстоятельство, что за последние годы не малое число рядовых членов партии отошло от последней.

Весь быт и уклад жизни эсеровской фракции в декабрьские дни семнадцатого года прекрасно иллюстрируют сказанное. Интенсивно по различным многочисленным комиссиям шла подготовительная законодательная работа. Готовились всевозможные проекты законов. Обсуждались вопросы, имевшие огромное государственное значение.

Комиссия земельная, народного образования, иностранных дел, комиссия первого дня открытия Учредительного Собрания... каких только там комиссий не было!

Марк Вишняк, молодой, но весьма ярый парламентарий, особенно позаботился о том, чтобы ни одна сторона государственного строительства не была позабыта.

Все эти комиссии весьма энергично работали, заседания их были многолюдны и по-своему интересны. Вызывались эксперты, которые читали доклады, предназначавшиеся, как базис, как канва для новых законопроектов. Случайно мне пришлось посетить заседание военно-иностранной комиссии, посвященной докладу Верховского. Доклад трактовал, если мне не изменяет память, о возможности сепаратного мира с точки зрения военного специалиста.

Прения в этих комиссиях нередко были весьма оживленные и продолжительные.

Иногда казалось, что все идет прекрасно, что нет никакого большевистского правительства, что нелепы слухи о возможном разгоне Учредительного Собрания и что тихая парламентарская жизнь потечет после 5 января. Ведь столько заготовлено законопроектов... Все их надо провести через пленум. В мою память особенно врезалась деятельность комиссии, посвященной первому дню, так называемой комиссии открытия. Здесь было все учтено. Кто должен открыть собрание, какие ораторы должны выступать и как, кто должен руководить фракцией; было учтено все, кроме матросов, заполнивших галлереи Таврического дворца, и непарламентарского цинизма большевиков.

Иногда мы, оппозиционеры, спрашивали наших коллег по фракции:

"К чему вы строите эти иллюзии? К чему эти законопроекты, которые вы так старательно обсуждаете, когда неизвестно даже, состоится ли У. С. Мы не понимаем, как можно в таких кошмарных условиях заниматься мирной законодательной работой".

Ответ бывал неизменен и по-своему логичен:

"Мы не знаем точных намерений большевиков, но мы убеждены, что они не осмелятся посягнуть на прерогативы высокого учреждения, выбранного всем народом. А если так, если есть шансы, что сессия Учредительного Собрания состоится, то мы должны прийти в нее во всеоружии нашего политического опыта, с полным сознанием важности задачи, возложенной на наши плечи русским народом. Мы должны дать в законном порядке народу землю и все основные права".

В то время как на Болотной улице посвящали все дни и часто ночи выработке законопроектов, в это время большевистские депутаты, съехавшиеся также к этому времени в Петроград, были распределены властной рукой своего центрального комитета по заводам и казармам Петрограда. Они вели энергичную агитацию против того учреждения, в члены которого они были избраны. Они, вероятно, очень мало думали о парламентаризме, еще менее -- о государственности и о законности. Перед ними была поставлена конкретная и ясная задача: добиться того, чтобы власть в стране осталась в руках их партии. И они этого добивались всеми позволенными и непозволенными средствами. Добивались и добились.

Принятие парламентарской тактики влекло за собою вполне определенные логические последствия. Борьба с большевиками представлялась не иначе, как в стенах Таврического дворца, а сама защита Учредительного Собрания -- руками тех, кто послал своих избранников устанавливать новые формы жизни. И по существу было вполне логично, когда депутаты возражали против вовлечения их в ту или иную форму активной борьбы с советским правительством.

"Если народ за нас, он должен нас защитить, ибо он нас сюда послал".

Между тем, жизнь предъявляла свои права, и вопрос о защите Учредительного Собрания, вопрос о самозащите неоднократно поднимался во фракции. Поднимали его оппозиционеры, в том числе раза два и я. Поднимали его и те многочисленные депутации, которые посещали в эти дни фракцию. Но неизменно, как бюро фракции, так и пленум его оставались при том убеждении, что фракция в ее целом должна стоять вне той борьбы, которая ведется и будет вестись во имя существования Учредительного Собрания, что фракция должна ограничить арену своей борьбы стенами Таврического Дворца.

И с этой позиции невозможно было сдвинуть фракцию.

Один из энергичнейших и наиболее реалистически настроенных -- В. В. Руднев, обычно председательствовавший в пленуме, вполне разделял точку зрения большинства. Ему также казалась авантюрой, вредной по своим последствиям, внепарламентская борьба фракции с большевиками.

И вполне понятно, что такая позиция влекла за собой пассивность. Когда -- это было в последних числах декабря -- во фракции Биркенгейм и Н. В. Чайковский, пришедшие в качестве делегации всероссийского союза служащих, заявили, что они уполномочены десятками тысяч интеллигентных тружеников предоставить все силы последних на защиту Учредительного Собрания и что они думают, что всеобщая забастовка вполне реализуема, -- ответ фракции, после прений, бурных и продолжительных, был весьма уклончив:

"Мы, мол, не возражаем против всеобщей забастовки, но руководить ею мы не будем и даже непосредственное отношение к ней считаем нежелательным".

Аналогичные ответы давались и другим депутациям, разочарованно покидавшим скромные стены общежития на Болотной улице. И в той борьбе, незримой, но весьма энергичной, которая велась большевиками во всех углах Петрограда, лишь небольшое число депутатов принимало персональное участие. Неоднократно раздавались жалобы из районных партийных комитетов, что нельзя заполучить никого с Болотной улицы. Депутаты выступали неохотно и редко. Чаще других отзывались на эти призывы Брушвит, Гуревич, Утгоф. И разве не характерно, не показательно, что на митингах, организованных 6 января большевиками во имя санкции разгона Учредительного Собрания, только два эсеровских депутата сочли нужным выступить!..

Такова общая картина жизни эсеровской фракции. Между тем, ввиду немногочисленности кадетской и эсдековской партий, в У. С. роль эсеровской фракции была преобладающей. И фактически антибольшевистская коалиция ею не только возглавлялась, но почти что ею олицетворялась.

Как бы то ни было, но факт был непреложным. Фракция или, вернее, антибольшевистские фракции не принимали участия во внепарламентской борьбе за Учредительное Собрание. Эта борьба шла без них, даже иногда вне их непосредственного влияния. И только благодаря персональному вмешательству отдельных депутатов, принимавших активное .участие в этой защите, поддерживалась живая связь и с Болотной улицей, и с фракцией.

Комитет защиты У. С. Его роль.

Таким образом, защиту Учредительного Собрания взял на себя ряд партийных и межпартийных организаций. Среди последних видное место занимал так называемый Комитет Защиты. Детали и подробности о деятельности последнего я дать не в состоянии, так как не входил в означенный комитет. Но общий характер его деятельности, приблизительный состав его участников, достаточно был мне известен.

Несомненно, этот комитет был преобладающе интеллигентский. Объединял он вокруг себя большую часть демократической интеллигенции и некоторые круги из либеральной буржуазии. Персонально входили в него эсеры (крайне правого толка), меньшевики-оборонцы, большую роль в нем играли народные социалисты во главе с Н. В. Чайковским, имели касательство кооператоры, союзы служащих и кое-кто из кадетов. Нужно отдать справедливость, что деятельность этого комитета была весьма энергичной. Помимо множества листовок и обращений, помимо пропаганды, порою недурно поставленной, со стороны его были попытки проникнуть в рабочую и солдатскую массу.

Я думаю, немало петроградцев помнят об организованных комитетом рабочих конференциях, имевших место в одном из домов на Забалканском проспекте. Если не ошибаюсь, всего было три конференции, из которых последняя, происходившая уже в январе месяце, была заарестована большевиками. Я присутствовал на одной из этих конференций в качестве представителя от военной комиссии и, признаюсь, был поражен ее многолюдством и темпераментом ее участников. Несмотря на всю свою энергию, комитету все же удалось очень мало проникнуть внутрь рабочих масс, и пропаганда его в этом направлении была ничтожна и, боюсь сказать, почти бесследна.

Еще менее удалась работа в Петроградском гарнизоне. Может быть потому, что было приступлено к этой работе чуть ли не перед самым разгоном Учредительного Собрания. Во всяком случае, хотя в отчетах комитетских и фигурировала "военная работа", но, как мне пришлось в этом впоследствии убедиться, трудно было относиться к этой работе всерьез.

Среда, в которой семена, посеянные комитетом, дали богатую жатву, была обывательская. Потому ли, что это была наиболее благодарная почва для противобольшевистской агитации, потому ли, что эта среда была наиболее близка и родственна комитету [было и то и другое, конечно], во всяком случае, работа сделанная последним в этом направлении, была весьма значительна и реальна. И мне кажется, в факте, что десятки тысяч обывателей вышли 5 января на улицы Петрограда, известную и немалую роль сыграла и деятельность комитета. И я не сомневаюсь, что если бы Комитет имел возможность и право немного более конкретизировать антибольшевистские лозунги, если бы он мог говорить более смело, чувствуя за собой менее идеалистически настроенное Учредительное Собрание, возможно, -- кто знает, -- что его пропаганда вылилась бы во что-нибудь более крупное и серьезное.

Надо ли говорить, что и большая часть деятельности комитета протекала на виду у большевиков? Двери комитета, заседавшего на Литейном проспекте, были настежь открыты. В приемной постоянно толпилось несколько подозрительных субъектов, и наблюдение, как тайное, так и явное, со стороны большевиков было несомненным. У входных дверей торчали более или менее постоянно филеры. Телефонные разговоры внимательно подслушивались, как об этом сообщали нам антибольшевистски настроенные телефонистки. Но думать о конспирации, о нелегальной работе было невозможно. Все попытки в этом направлении не удавались. Даже с трудом удавалось наиболее скомпрометированным членам комитета жить полулегально. И при аресте, имевшем место вскоре после разгрома Учредительного Собрания, большая часть членов Комитета была захвачена большевиками.

Среди попыток, заслуживающих быть отмеченными по своей курьезности и неудачливой анекдотичности и сделанных комитетом ради успешной защиты У. С., было предпринято им "собрание военных дружин национальных меньшинств". Инициатором этого любопытного предприятия был член комитета Петр Шаскольский, ныне погибший в Совдепии. По его почину было созвано совещание, на котором я присутствовал представителем от эсеров и на которое были приглашены ответственные лидеры национальных партий. Кто только там не присутствовал! Грузины, армяне, эстонцы, литовцы; были представители различных еврейских партий... Лишь отказались прийти поляки и финны. "Мы, мол, уже самоопределились и к российским делам никакого отношения не хотим иметь".

Шаскольский поставил вопрос весьма конкретно, ребром:

"Сколько вооруженных солдат может выставить каждая отдельная национальность для защиты Всероссийского Учредительного Собрания?"

Но такой простой подход к данному вопросу встретил решительную оппозицию со стороны большинства присутствующих. Потребовали, чтобы сначала были разрешены так называемые программные вопросы.

"Как отнесется Учредительное Собрание к самоопределению народностей?"

"Стоит ли оно за федерацию или за полную независимость окраин?" -- и так без конца, целый ряд вопросов, которые требовали немедленного ответа, немедленного разрешения, и без коих ни один солдат, как гордо выразился литовский представитель Булат, "не поднимет штыка на защиту этого Учредительного Собрания".

После долгих и бесплодных споров это совещание было закрыто. Было назначено новое, на которое представители национальностей приглашались прийти с конкретными данными о том, сколько солдат они могут вывести 5 января на защиту Учредительного Собрания.

Второе совещание было гораздо менее многолюдно и менее оживленно, чем первое. Отсутствовали самые ярые сепаратисты. Не было ни литовцев, ни латышей, кажется, не пришли и украинцы.

Подсчеты дали весьма печальные результаты. У грузин было несколько вооруженных людей, у эстонцев была довольно многолюдная дружина, которую эстонские лидеры отказывались впутывать в российские дела, и, наконец, весьма охотно предоставляли в распоряжение Учредительного Собрания свои формирования армяне и евреи. Армяне были хорошо вооружены и, как с гордостью заявил их представитель, имели даже два пулемета. Что же касается евреев, то вновь сформированная их дружина насчитывала до двухсот человек, но... у них был только наряд на ружья, а самые ружья не были им выданы "из-за медлительности Временного Правительства". К тому же большинство дружинников были штатские люди, не причастные к военному делу.

После заседания мы возвращались вместе с П. Шаскольским. Он был грустен и молчалив.

"Все надежды мною возлагались на инородцев. Теперь эти надежды рухнули".

Военная комиссия.

Война породила революцию, и та же война была одним из главнейших факторов октябрьской революции, падения Временного Правительства и прихода большевиков к власти.

Детищем войны была армия, и эта же армия была тем орудием, при помощи которого совершилась революция. Можно придерживаться того мнения, что в основе своей российская революция была крестьянской, можно говорить о том, что монархия и бюрократия российские насквозь прогнили и что именно они привели страну к революции и к анархии.

Это все первопричины. Их было множество. Но единая, видимая и вполне конкретная второпричина была все же война. И следствия логические, которые вытекают из этой предпосылки, невидимому, неоспоримые, весьма существенны.

Все ли они были учтены нами, российскими интеллигентами, в частности Временным Правительством? Думается мне, что нет.

Было ли что-либо сделано, чтобы завоевать эту силу -- петроградский гарнизон? А если нельзя было завоевать, если пути и вкусы интеллигенции и петроградских солдат слишком расходились друг с другом, то было ли что-либо предпринято, чтобы уничтожить, раздавить эту силу, чтобы противопоставить ей нечто более реальное, чем женский ударный батальон?

Увы, в этом надо честно признаться, что ничего не было в этом направлении сделано. Не было сделано ни Временным Правительством, ни теми демократическими и социалистическими партиями, которые были у власти. И в то время как большевики, крича о пролетариате, о своих симпатиях к рабочему классу, беспрестанно и неутомимо, чуть ли не с первых дней появления своего на петроградском горизонте, работали среди полков Петрограда и Москвы, в это время мы более интересовались мирной организационной работой, весьма рьяно уйдя в административный аппарат. И деятельность военной комиссии при эсеровском центральном комитете являет собой наилучшее доказательство величайшего безразличия со стороны революционной демократии к весьма реальной силе, каковой являлся в то время петроградский гарнизон.

До самого ноября 1917 года эсеровская военная комиссия была в стадии анабиоза. Была она пасынком партии: денег ей не давали, внимания на нее не обращали, и нередко бывала она предметом иронических шуток и замечаний. Представлял эту комиссию Утгоф, который издавал по преимуществу военные сборники полубеллетристического характера, рассчитанные на ограниченный круг военной интеллигенции. Связи с фронтами почти не было, так, напр., наша армия и не подозревала о существовании этой комиссии. Петроградским гарнизоном интересовались весьма мало, и, кроме нескольких листовок, и то впрочем, кажется, изданных Петроградским Комитетом, ничего сделано не было. Избирательная комиссия немного встряхнула их от этой спячки. Но даже в самые ответственные дни октября-ноября 1917 года деятельность военной комиссии была весьма скромна по своим размерам и еще более незначительна по своим результатам.

В сущности говоря, Центральная военная комиссия до конца ноября почти не существовала.

В конце ноября, с приездом в Петроград членов Учредительного Собрания и когда выяснилась сугубо парламентарская позиция эсеровской фракции, именно в эти дни, по настоянию главным образом фронтовых депутатов, была реорганизована означенная выше военная комиссия. Расширенная в своем объеме, она получила известную автономию от Ц. К. В нее вошли представители военных депутатов фракции Учредительного Собрания, между ними я, два члена Ц. К., а также ряд энергичных военных эсеров. В президиум ее вошли Сургучев, член Ц. К., и я (на правах председателя). Деньги на ее деятельность были даны фронтовыми организациями. Работа комиссии, как это совершенно правильно указал в своей брошюрке Семенов велась по отдельным секциям, друг от друга независимым и до известной степени законспирированным.

Конечно, ни в какой мере нельзя назвать работу вновь организованной комиссии сколь-нибудь совершенной или мало-мальски удовлетворительной, в ее распоряжении было слишком мало времени, и деятельность ее протекала в обстановке очень тяжелой. Тем не менее кое-что было достигнуто.

Собственно, говорить можно только о двух сторонах деятельности этой комиссии: ее работе в петроградском гарнизоне и ее боевых начинаниях и предприятиях.

Семеновский и Преображенский полки. Газета "Серая Шинель".

Состояние петроградского гарнизона к дням, предшествовавшим и последовавшим за октябрьским переворотом, представляется в следующем виде. Огромное большинство полков и воинских частей было совершенно деморализовано, и воинская дисциплина в них отсутствовала. Офицерство, после Корниловского дела взятое под особое подозрение солдатскими массами, было настроено пассивно-оппозиционно и к свергнутому Временному Правительству, и к демократии, и к Учредительному Собранию. В полках все партийные организации, кроме большевистских, распались, и условия отнюдь не благоприятствовали организации новых. Настроение солдат было достаточно определенно большевистствующее, но большевизм их был пассивный и они были лишены каких-либо тенденций к активным вооруженным выступлениям. Вообще, как это подтверждали многие военные специалисты -- реальная боевая величина петроградского гарнизона была ничтожна, и одного-двух полков, вполне преданных и боеспособных, было бы достаточно, чтобы держать в своем повиновении весь гарнизон. И тем не менее, па фоне общей пассивности, растерянности и распыленности все же солдатская масса Петрограда представляла определенную силу. Это была сила, проистекающая из бессилия противника, -- сила толпы вооруженной, разнузданной и уверенной в своей безнаказанности.

Задачей военной комиссии было выделить из петроградского гарнизона те части, которые были наиболее боеспособны и в то же время наиболее антибольшевистски застроены. В первые же дни нашего пребывания в Петрограде, мои товарищи и я посетили большую часть воинских частей, расположенных в Петрограде. Кое-где мы устроили небольшие собрания с целью выяснить настроения солдат, но в большинстве случаев ограничивались беседами с комитетами и с группами солдат. Положение совершенно безнадежное было в Егерском полку, так же как и в Павловском, и в других. Более благоприятная ситуация намечалась в Измайловском полку, а также в ряде технических и артиллерийских частей. И лишь в трех частях мы нашли то, что искали, -- сохранившуюся боеспособность, наличие известной дисциплины и не поддающийся сомнению антибольшевизм.

Это были полки Семеновский и Преображенский и броневой дивизион, расположенный в ротах Измайловского полка. Как полковой, так и ротные комитеты первых двух полков в большинстве своем состояли из лиц беспартийных, но настроенных резко и сознательно против большевиков. В полках было немалое число георгиевских кавалеров, раненых в германскую войну, а также недовольных большевистской разрухой. Отношение между командным составом, полковыми комитетами и солдатской массой было вполне дружелюбным.

Мы решили именно эти три части избрать как центр боевого антибольшевизма. Через наши как эсеровские, так и родственные фронтовые организации мы вызвали в экстренном порядке наиболее энергичный и боевой элемент. В продолжение декабря прибыло с фронта свыше 600 офицеров и солдат, которые были распределены между отдельными ротами Преображенского и Семеновского полков, причем большинство прибывших было направлено в Семеновский полк, а меньшинство, приблизительно 1/2 -- в Преображенский. Некоторых из вызванных нам удалось провести в члены как ротных, так и полковых комитетов. Несколько человек специалистов, по преимуществу бывших студентов, мы пристроили в броневой дивизион.

Таким образом, в конце декабря мы в значительной мере увеличили как боеспособность, так и антибольшевизм вышеупомянутых частей.

Чтобы поднять настроение "наших" частей, а также и для того, чтобы создать в петроградском гарнизоне недоброжелательное к большевикам настроение, было решено издавать ежедневную солдатскую газету. История ее весьма любопытна и мало кому известна, кроме небольшого ряда заинтересованных лиц.

Газета была названа "Серая Шинель".

Издателем был коллектив солдат Преображенского и Семеновского полков. Точнее сказать, эти полки в их полном составе отвечали за издание этой газеты. Большую часть денег дали солдаты семеновцы. В редакционный коллектив вошли: вольноопределяющийся семеновец Б. Петров (расстрелянный большевиками при наступлении Юденича), вольноопределяющийся того же полка К. (по слухам) тоже расстрелянный большевиками), преображенец Г-ский и, наконец, я.

Первый номер газеты был составлен в тонах боевых, резко противобольшевистских, были помещены карикатуры на Ленина и красногвардейцев. Напечатанный в количестве 10.000 экземпляров, этот номер был распродан в два -- три часа. Это были последние дни декабря, время, когда вся оппозиционная печать была задушена большевиками [это утверждение совершенно не соответствует истине. В то время регулярно выходили не только эсеровские и меньшевистские, но даже многие буржуазные газеты. И эта "оппозиционная печать" почти безвозбранно занималась ожесточенной травлей большевиков и советского правительства]. Появление газеты "Серая Шинель вызвало переполох в Смольном и весьма резкую статью в "Петроградской Правде", в которой говорилось о подставных семеновцах, о том, что деньги даны буржуазией, и т. д. Второй номер, вышедший на другой день, имел не меньший успех в петроградском гарнизоне. Издать третьего номера не удалось. В два часа ночи, когда газета была только что сверстана, явился отряд красногвардейцев -- дело происходило в типографии на Чернышевой площади -- с ордером, подписанным Лениным, о приостановке "Серой Шинели" и об аресте за контрреволюцию Б. Петрова и Б. Соколова.

Мы не сдались.

Собрали полковые комитеты обоих полков и решили защищать газету вооруженной силой.

2 января мы выпустили "Простреленную Серую Шинель". Газета была составлена в прежних резких тонах. В типографии с 10 час. вечера и до выхода газеты в свет дежурил вооруженный отряд преображенцев и семеновцев с двумя пулеметами.

В ту ночь большевики не явились. Видимо, Смольный боялся обострения конфликта с оппозиционно к нему настроенными полками. Но 2 января вечером Преображенский и Семеновский полки посетил Крыленко. Он потребовал созыва общего собрания.

В продолжение часа он убеждал семеновцев отказаться от их симпатий к "буржуазии" и от издания столь вредной для дела "социальной революции" газеты "Серая Шинель".

Солдаты встретили и проводили весьма сухо Главковерха. Полковой комитет дипломатически ему обещал выполнить распоряжение Смольного. Несмотря на это обещание, и 3 и 4 января "Простреленная Серая Шинель" выходила беспрепятственно при все увеличивающемся тираже. Успеху газеты способствовал юмористический тон и насмешки, допущенные над лидерами большевизма и над красногвардейцами. 4 января ночью помещение типографии вновь было окружено небольшим отрядом красногвардейцев, но последние, узнав, что выход газеты защищают семеновцы, не решились приступить к решительным мерам и, потолкавшись у входных дверей, ушли, не выполнив поручения Смольного об аресте редакции.

Последний номер нашей газеты вышел 5 января. Он был посвящен всецело Учредительному Собранию и выяснял замыслы большевистского правительства. Это был последний номер, ибо 6 января произошло два события. Усиленный отряд матросов занял пред рассветом типографию, в которой печаталась газета, а накануне вечером полковые комитеты Семеновского и Преображенского полков отказались от дальнейшей поддержки газеты. О мотивах этого решения мне придется сказать немного дальше.

Подводя итоги нашей деятельности в петроградском гарнизоне, я должен отметить, что нам удалось, правда, в незначительной степени, провести работу по защите Учредительного Собрания. Вместе с тем, ко дню открытия Учредительного Собрания, т. е. к 5 января, в распоряжении народных избранников было два полка, относительно боеспособных и безусловно готовых, решившихся с оружием в руках выступить на защиту. Почему же этого вооруженного выступления не произошло 5 января? Почему? Этот вопрос более чем своевременно теперь поставить и не менее своевременно на него ответить. Тем более, что он всецело принадлежит истории.

Организация боевых дружин. Лужский гарнизон. Попытка ареста Ленина.

Большевики не только вели энергичную пропаганду среди петроградского гарнизона, но, пользуясь имевшимися в их распоряжении богатыми боевыми запасами, формировали всевозможные боевые, так называемые красногвардейские части. Примеру их пробовали последовать и мы. Увы! Наши начинания в этом направлении были далеко не блестящи. В то время как весь Петроград был в полном смысле слова переполнен всякого рода оружием, в нашем распоряжении последнее было в весьма ограниченном количестве. И потому получалось, что наши дружинники были безоружны или снабжены столь примитивным оружием, что оно не могло идти в счет. Да, впрочем, рабочие, -- ибо именно среди них велась вербовка наших дружинников, -- относились без особого энтузиазма к поступлению в боевые дружины. Как раз мне пришлось работать в этом направлении в Нарвском и Коломенском районах.

Собрание рабочих Франко-Русского завода и Нового Адмиралтейства... Конечно, собрание рабочих, сочувствующих нам, вписанных в партии противобольшевистские.

Объясняю положение и общую необходимость, с моей точки зрения, защищать вооруженной рукой Учредительное Собрание.

В ответ ряд вопросов, сомнений.

"Не довольно ли было пролито братской крови?"

"Четыре года была война, все кровь и кровь..."

"Большевики действительно подлецы, да только вряд ли они посягнут на У. С.

"А по-моему, -- заявил один из молодых рабочих, -- надо, товарищи, подумать не о том, чтобы ссориться с большевиками, а как с ними сговориться. Все же, вишь, они защищают интересы пролетариата. Кто сейчас в комиссариате Коломны? Все наши франко-руссцы, большевики. Вот Смирнов, Шмахов и др."

В результате в дружинники записалось около пятнадцати человек. У большевиков на том же заводе было дружинников раза в три больше.

Итоги нашей деятельности в этом направлении свелись к тому, что на бумаге у нас числилось до двух тысяч рабочих дружинников.

Но именно только на бумаге. Ибо большинство из них не было вооружено, весьма многие из них не являлись на явки и вообще были проникнуты духом безразличия и уныния. И при учете сил, которые бы могли защищать У. С. с оружием в руках, эти боевые дружины мы не принимали в счет.

Помимо вербовки дружинников среди петроградских рабочих, были попытки с нашей стороны к организации дружин из фронтовиков, из фронтовых солдат и офицеров.

Как было мною отмечено в первых главах настоящей статьи, некоторые из наших фронтовых организаций были достаточно сильны и деятельны. Особенно можно было это сказать про комитеты Юго-Западного и Румынского фронтов. Еще в ноябре месяце военная комиссия прибегла к помощи этих комитетов, и те начали направлять в Петроград фронтовиков, наиболее надежных, хорошо вооруженных, посланных как бы в командировку по служебным делам.

Часть из этих фронтовиков, как это было сказано, была направлена в "укрепление" Семеновского и Преображенского полков. Но часть из прибывающих солдат мы хотели оставить в непосредственном нашем распоряжении, сформировав из них боевые летучие отряды. С этой целью нами были предприняты шаги, чтобы по возможности конспиративно разместить их в самом Петрограде, не вызвав до поры до времени подозрений большевиков. После некоторых колебаний мы остановились на мысли открыть солдатский народный университет. В середине декабря таковой и был открыт в стенах одного из высших учебных заведений. Самое открытие состоялось с ведома и санкции большевистских властей, ибо программа, в нем указанная, была и вполне невинная, общекультурно-просветительная, и среди руководителей и лекторов университета были указаны лица, заведомо лояльные по отношению к большевистскому правительству.

В наших интересах было держать этих курсантов-боевиков вместе, дабы в случае неожиданного ареста они могли бы оказать противодействие, и дабы легче их было использовать в случае выступления против большевиков. После долгих поисков мне удалось, благодаря содействию известного общественного деятеля К., устроить таковое общежитие, рассчитанное на двести человек, в помещении Красного Креста на Фонтанке.

Прибывающие фронтовики являлись на курсы и отсюда шли в общежитие. Как правило, приезжали они с ружьями, снабженные несколькими ручными гранатами. К концу декабря таких курсантов набралось уже несколько десятков человек. И так как были это все люди боевые и решительные, то они представляли собой несомненную силу.

Это дело не было развернуто в полном масштабе, так как Центральный Комитет эсеров усмотрел в нем слишком рискованную авантюру. Нам было предложено приостановить это начинание. Мы это и сделали.

Вскоре после разгона Учредительного Собрания большой отряд красноармейцев явился как в здание Университета, так и в общежитие. Большинство курсантов было арестовано, обезоружено и посажено в тюрьму.

В одном из заседаний военной комиссии деятельнейший член последней Д. Сургучев сообщил нам некоторые важные данные о лужском гарнизоне. По его словам, большинство этого гарнизона, особенно артиллерийские части, были настроены весьма противобольшевистски. Целые группы солдат этого гарнизона обратились в местный партийный комитет с просьбой привлечь их к участию в защите Учредительного Собрания. Эти солдатские группы выражали желание прибыть в том или ином виде в Петроград к 5 января. Посланные наши представители выяснили правильность в значительной мере сообщенных Сургучевым сведений. С состоянием лужского гарнизона ознакомился лично член нашего Ц. К. Г-ч.

Военная комиссия после всестороннего и детального обсуждения склонилась к тому, чтобы использовать настроение лужан. Но на пути этого постановления встало два препятствия. Во-первых, мы никак не могли сговориться с Викжелем, иначе Центральным Органом Железнодорожников. Это учреждение было хуже, чем большевистское. Ибо, будь оно большевистское, было бы оно для нас определенным врагом, с которым можно и должно бороться. Викжелисты же на словах выражали симпатии демократии и интеллигенции, а на деле оказывали всякое противодействие малейшим попыткам использовать железнодорожный аппарат для борьбы с Советской властью. При этом их лояльность ограничивалась лишь одной стороной. Большевики превосходно и беспрепятственно имели возможность использовать для своих нужд тот же железнодорожный аппарат [упреки не совсем справедливы. Викжельцы не меньше препятствий чинили и большевикам].

Второе препятствие было более значительным и непреодолимым, ибо с первым мы могли надеяться так или иначе справиться. Второе препятствие это было отношение членов Ц. К. к нашему предприятию, или, как они называли, к нашей "очередной авантюре". Мне неизвестны точно мотивы постановления Ц. К. и те прения, которые развернулись вокруг него, но во всяком случае Г-ч сообщил нам, что нам придется отказаться от желания использовать лужский гарнизон. Поскольку мне известно, это решение было продиктовано боязнью кровопролития, нежеланием вмешивать в политическую борьбу армию и, что самое главное, неуверенностью в успехе предложенной Д. Сургучевым экспедиции.

Как бы то ни было, но мы оставили лужский гарнизон в покое.

Помимо чисто "военной работы", т. е. работы в воинских частях, наша военная комиссия не была чужда и боевой деятельности. Только последняя была тщательно законспирирована от большинства членов комиссии и протекала до известной степени автономно от нас, под руководством весьма энергичного и смелого Онипко.

В одном из заседаний, -- это было в середине декабря, -- Онипко сделал следующий доклад, чрезвычайно интересный и требовавший санкции военной комиссии.

Еще в конце ноября Онипко подобрал небольшую группу лиц, в большинстве своем военных. Это все были, по его словам, бесстрашные и честные люди, принципиальные противники большевиков и стоявшие на той точке зрения, что в отношении большевиков все позволено. По своим убеждениям они примыкали к эсерам, но были беспартийными. После некоторого обсуждения форм возможной боевой работы Онипко и они пришли к тому заключению, что наиболее целесообразным представляется срезать "большевистскую головку". Они мало дебатировали вопрос, каким способом надо ее срезать. Им представлялось ясным, что наиболее зловредными и важными большевиками являются Ленин и Троцкий. Надо начать именно с них. Весьма быстро они выработали план практичный и вполне реальный. В те дни в Смольном происходила немалая сумятица, и они этим воспользовались. Двое из них поступили на службу в Смольный, двое попали в шоферы.

Скоро ими было выяснено, что почти ежедневно Ленин ездит к своей сестре, которая проживала на Васильевском острове. Здесь он остается некоторое время, иногда ужинает и возвращается обратно в Смольный или к себе на квартиру. Одному из боевиков удалось поступить дворником в тот дом, где проживала сестра Ленина. Наконец, другому боевику посчастливилось: за свою примерную службу и распорядительность его назначили шофером на автомобиль, в котором ездил Ленин.

Одновременно другой ячейкой была сплетена не менее прочная паутина вокруг Троцкого.

Онипко предполагал не убивать Ленина и Троцкого, но изъять их "из употребления" в качестве заложников. Но, как он нам признавался, "мы не задумаемся и перед более решительным изъятием этих вредных лиц".

Боевики хорошо понимали, что изъятие двух лиц вряд ли принесет большие результаты. Но они смотрели на этот акт, как на проявление активности, для того, чтобы поднять настроение населения, запуганного большевиками; -- чтобы показать, "что есть еще люди, способные дать отпор зазнавшимся большевикам".

Они смотрели па это изъятие, как на первое звено, первый шаг своей деятельности. Ими был подготовлен и практически детально разработан план изъятия "действительно всей большевистской головки". Для этого в разные отделения Смольного ими были поставлены сотрудники, сумевшие проникнуть в самые затаенные уголки большевистского центра. Дело оставалось за небольшим.

Нужна была санкция этого, по существу террористического акта, военной комиссией и Центральным Комитетом с-ров.

Предполагалось изъять Ленина в первый день Рождества.

Если не ошибаюсь, на другой же день наше постановление было доложено Ц. К. Там оно вызвало резкую оппозицию. Кроме двух-трех членов, склонявшихся в нашу сторону, большинство в форме категорической и непререкаемой высказалось против боевой деятельности, против плана, предложенного Онипко.

Это был голос благоразумия.

"Такое выступление с нашей стороны вызовет, не может не вызвать обратную волну террора со стороны большевиков".

Но не только это. "Важно и то обстоятельство... что арест или убийство Ленина вызовет такое возмущение среди рабочих и солдат, что это может окончиться всеобщим погромом интеллигенции. Ведь для многих и многих Ленин и Троцкий популярные вожди. Ведь за ними идут народные массы".

"Разве это не показали последние выборы по Петрограду, когда за Ленина голосовали тысячи человек!!!"

"Террористические акты, -- заявил виднейший лидер партии эсеров, с мнением которого особенно считался Центральный Комитет, -- террористические акты при нынешней обстановке абсурдны и нелепы. Их допустить могут только безумцы. Ведь сейчас в России нет самодержавия и самодержавного полицейского гнета. Если мы допустим террор в отношении большевиков, то это будет преступление, которое нам не простят наши потомки... Это безумие".

Почти единогласно, как это было нам передано в военной комиссии, было решено Центральным Комитетом не допускать реализации плана, одобренного нами. Было решено предложить Онипко ликвидировать свою организацию. Правда, последнее решение осложнялось тем обстоятельством, что организация Онипко была в сущности беспартийной, но сам Онипко был эсер, входил во фракцию Учредительного Собрания и тем самым был подчинен партийной дисциплине.

Конечно, после этого изъятие большевистских лидеров стало невозможным. Но, поскольку мне известно, отголоском этого дела, этого плана было неудачное покушение на Ленина, имевшее место в последних числах декабря. Несколько револьверных пуль, пронизавших автомобильный кузов. Впрочем, точное и детальное описание всего этого эпизода принадлежит будущему. Сейчас это было бы несвоевременным. Участники этого покушения живы и притом в России.

Решительные дни. Экспедиция заготовления государственных бумаг. По фабрикам и казармам.

Эти дни я вспоминаю с удовольствием.

Это были последние дни перед темными годами беспросветного и безнадежного существования, -- дни, когда верилось, что может быть удастся преодолеть большевизм и остановить его разрушающую силу.

В эти дни, когда все готовилось к борьбе с большевиками, для меня, по крайней мере, не было вопроса о том, кто победит, безнадежна ли предпринятая нами борьба, разумно или нет проливать большевистскую кровь?

В эти дни я был вполне уверен, что мы должны победить, что мы не можем не победить. Ибо самый холодный и спокойный анализ наших и противника сил говорил мне об этом. Да и плох тот борец, что вступает в борьбу неуверенный в своей победе. Было только одно сомнение, одно место, которое мне казалось слабым в нашей позиции, это -- те внутренние противоречия, которые существовали в демократии, в частности, в нашей фракции. Противоречия меньше всего политические или программные, противоречия психологические. Ибо столь велика была разность психологии между отдельными членами последней: одни преисполненные государственности, прошедшие через год работы у государственного аппарата, другие, -- сохраняющие почему-либо свою прежнюю психологию, к тому же испытавшие войну.

Разве психологически могло быть что-либо общее между Марком Вишняком, который в эти дни с таким упоением мог целые часы посвящать докладам о конституции Российской Республики, той конституции, которую должно будет утвердить Учредительное Собрание, и Онипко, который тщательно избегал Болотной улицы, скрывался по конспиративным квартирам, преисполненный одной только мыслью об активной борьбе с большевиками.

Последние дни перед 5 января проходили как к военной комиссии, так и в комитете защиты в лихорадочной работе. Масса народа постоянно толпилась в приемной комитета на Литейном проспекте. Одни приходили за листовками и т. д., другие -- за справками, наконец, немало лиц являлось с весьма конспиративным видом и о чем-то шепталось с ответственными руководителями комитета.

Аналогичная картина наблюдалась и в помещении военной комиссии на Галерной улице. Жизнь начиналась здесь очень рано, и чуть ли не в 7--8 ч. утра приходили к нам из разных полков и частей солдаты за газетой, за воззваниями, наконец, со всякого рода конспиративными поручениями. Несколько комнат, занимаемых нами, были постоянно заняты конспираторами, с видом величайших заговорщиков шопотом друг с другом разговаривавшими.

Между военной комиссией и комитетом защиты было установлено единство действия и разработан общий план выступления 5 января. Этот план, детализированный до мельчайших подробностей, сводился к следующему:

Рабочие экспедиции заготовления гос. бумаг, настроенные особенно противобольшевистски, должны были собраться к определенному часу, если не ошибаюсь, к 8 часам утра, на Фонтанке, против здания своей фабрики. Сюда же должны были быть направлены мобилизованные комитетом защиты в Нарвском и Коломенском районах силы. Всю эту группу лиц, которая по самому скромному расчету должна была достигнуть 8--10 тысяч, предполагалось двинуть к помещению, занимаемому броневым дивизионом в одной из рот Измайловского полка. Броневой дивизион был вполне в наших руках, среди офицеров и солдат был произведен тщательный отбор, негодный элемент заранее был отпущен местным комитетом в отпуск. Состав комитета был пополнен некоторыми верными фронтовиками. Число броневых машин, годных к употреблению и способных принять участие в вооруженном выступлении, было восемь или девять.

Демонстрация рабочих экспедиции, пополненная столь внушительной силой, как девять броневых машин, должна была двинуться по Первой Роте к Технологическому Институту. Против последнего был назначен другой сборный пункт, куда должны были собраться окрестные обыватели, студенты технологи и рабочие Московской части.

Центральным пунктом, особенно важным для всего выступления 5 января, был Семеновский полк. Здесь в его казармах, рядом с Царскосельским вокзалом, должна была разыграться одна из главнейших историй этого дня. Предполагалось, что вся демонстрация подойдет к 10 часам утра Семеновским казармам. Здесь к этому времени должны были быть я, Б. Петров и ряд других членов комиссии. С помощью полкового комитета полк должен был быть построен на площади. Он должен был присоединиться к демонстрации и ее возглавить. В те дни число солдат Семеновского запасного батальона считалось, если не изменяет мне память, до 4 тысяч человек. По мнению полкового комитета, в вооруженной демонстрации приняло бы участие не менее 3 тысяч человек, вооруженных и снабженных пулеметами. Все руководство этой части выступления возлагалось на военную комиссию.

С другой стороны, василеостровские группы демонстрантов, соединившись с выборгскими рабочими, которые частично предполагали принять участие в демонстрации, должны были подойти к казармам Преображенского полка. Если почему-либо им был бы прегражден доступ на Литейном проспекте и они не могли бы выйти к преображенцам, то считалось рациональным направить их по Владимирскому проспекту навстречу первой демонстрации.

Таким образом, даже при самых неблагоприятных условиях выступление должно было быть внушительным по своей силе и многолюдности. Весьма сомнительно, чтобы большевики решились бы преградить путь вооруженным демонстрантам. По частным сведениям, полученным В. К., в случае устрашающих размеров демонстрации большевики склонялись к тому, чтобы 5 января прошло "прилично и мирно". И только впоследствии они предполагали вернуть утраченную позицию.

Конечно, трудно сказать с полной уверенностью, чем бы окончилось это вооруженное выступление, если бы оно состоялось.

Среди нас было немало сомневающихся, как это и вообще характерно для русских, в частности для русских интеллигентов: сомневаться во всем, а прежде всего в своих силах. Но несомненно, что эти сомневающиеся имели известные основания для своего колебания, ибо они еще были всецело под своеобразным гипнозом октябрьских дней, когда с такой легкостью, точно карточный домик, рассыпалось Временное Правительство. Эти сомневающиеся говорили:

"Вот увидите, что ни семеновцы, ни преображенцы, да и вообще никто не выступит на защиту Учредительного Собрания. Почему в октябре, кроме женского батальона, юнкеров, да гласных городской думы, никто даже не пошевельнулся? Что с тех пор переменилось? И чем У. С. лучше Временного Правительства? Лучше и не стоит затевать это вооруженное выступление, раз нельзя быть вполне уверенным в успехе".

А другие добавляли:

"Сейчас большевизм, точно зараза, захватил народные массы. С этим надо считаться, это надо учесть. Все эти ваши семеновцы и преображенцы -- чепуха, авантюра, из которой кроме беды ничего выйти не может. Надо подождать..."

Чего подождать -- об этом умалчивалось или говорилось общими фразами.

Конечно, спокойное беспристрастие заставляет нас признать, что за сомневающимися была известная доля правды. Это были дни, когда люди, говорившие утром "да", вечером говорили "нет". Самые, казалось, твердые люди находились в состоянии депрессии и бесконечных сомнений. И, разумеется, безусловной уверенности не могло быть ни в успешности вооруженного выступления, ни в том, что действительно семеновцы и преображенцы выступят 5 января, что они не изменят своему решению в последнюю минуту.

Это я считаю необходимым отметить, дабы избежать упреков, вполне справедливых, в излишнем оптимизме.

Мои посещения в эти дни заводов и казарм дают немало данных для характеристики этого времени, непосредственно предшествовавшего пятому января.

Экспедиция заготовления государственных бумаг. В большом театральном зале полным-полно. Настолько полно, что многие принуждены стоять в коридоре. По приблизительному подсчету, на собрании свыше 4.000 человек. Это очень много, это есть показатель, что рабочие Экспедиции интересуются этим собранием. Вопросом основным, который дискуссируется рабочими, является вопрос о большевизме, об Учредительном Собрании и о защите последнего.

Настроение единодушно антибольшевистское. Большевистским ораторам не дают говорить, их прерывают, угрожают расправиться.

Раздаются возгласы:

"Вам мало того, что свергли Временное Правительство. Теперь хотите расправиться с Учредительным Собранием. Сколько лет его ждали, наконец-то дождались. Дорвались, небось, до власти -- понравилось. Да здравствует Учредительное Собрание!"

И тут же рядом в воздухе: "Да здравствуют Советы!"

Но советы не большевистские, а "свои", "собственные".

И это единодушное настроение кажется искренним. И не только кажется, оно и было в действительности таковым, так как издавна Экспедиция славится у большевиков, как гнездо мелкой буржуазии и контрреволюции.

И в той же Экспедиции происходит митинг 6 января. Уже в верхнем зале, столь же многолюдный, еще более бурный. Но прежнего настроения уже нет. Большевистские ораторы выслушиваются внимательно, хотя угрюмо и молча. Ведь большевики победители, а демократия побежденная. Притом, побежденная в условиях, которые кажутся рабочим непонятными и дикими. Сдача позиций почти без боя.

И в психологии рядового рабочего невольно возникает мысль: если так легко досталась победа большевикам, то не значит ли это, что за ними есть известная доля правды?

И теперь среди рабочих Экспедиции я уже не мог заметить ни возмущения большевиками, столь резко и ярко выраженного до 5 января, ни того поклонения перед демократией и идеей Учредительного Собрания, которое было характерно для этого фабричного центра.

Франко-Русский завод был еще до войны местом, в котором гнездились большевики. После октябрьской революции немало франко-руссцев заняло ответственные, хотя и второстепенные посты. И общее настроение рабочих франкоруссцев было далеко не благоприятным для Временного Правительства. Несмотря на это, даже они были перед пятым января в некоторой нерешительности.

Митинг незадолго перед пятым января. Почти все рабочие присутствуют. Председательствует большевик Смирнов. Весьма ярый, энергичный и смелый.

"Товарищи, мы стоим перед необходимостью, перед возможностью разогнать это Учредительное Собрание, ибо -- это уже видно -- оно насквозь пропитано буржуазными предрассудками и тяготеет к контрреволюции".

"Нет, товарищи-большевики. Вы это сделать не сможете. Это неправильно. Ибо вы нарушаете прерогативы всего народа, который избрал это Всероссийское Собрание. Если вы так поступите, то помните, вам этого насилия никогда не простит русский народ, русский пролетариат", отвечает Смирнову небезызвестный максималист, рабочий Шмаков.

И видно, что большинство, несомненное и подавляющее, на стороне этого последнего. Не сочувствуя Временному Правительству, не тяготея особенно к демократии, франко-руссцы, тем не менее, против незаконных поступков большевиков.

И на том же Франко-Русском заводе митинг шестого января.

Говорит Зиновьев. Говорит о том, почему "пролетарская власть" была принуждена разогнать "мелкобуржуазную Учредиловку".

И сам Зиновьев встречается рабочими, как победитель. А его речи, демагогически-грубые, принимаются с энтузиазмом. И рабочие, самые умеренные, между собой толкуют:

"Ведь никто собственно не разогнал Учредиловку, она разошлась сама собой. Не много понадобилось большевикам, чтобы с нею справиться".

Измайловский полк принадлежал к числу тех воинских частей, которые долго не могли решить, за кем они пойдут: за большевиками или против них. И агитаторы большевики постоянно и в большом количестве посещали этот полк, в котором они принимались то сочувственно, то безразлично. За несколько дней до пятого января имел место в кинематографе полка грандиозный полковой митинг. Со стороны большевиков выступали Крыленко, Пятаков, с нашей стороны -- Фортунатов, кажется, Вольский и я. Большевистских ораторов солдаты встречали весьма сочувственно и одобряли их выкрики, направленные по адресу "империалистической войны", "Антанты", "Клемансо", "буржуазного Временного Правительства" и т. д. Но лишь оратор касался вопроса об Учредительном Собрании (нужно отметить, что по директивам сверху в эти дни большевистскими агитаторами повсюду и весьма энергично подготовлялась почва для разгона У. С.), сейчас же толпа его прерывала бурными и всегда единодушными возгласами.

"Не смей, не тронь, пущай будут и Советы и Учредительное Собрание. Зря что ли избирали депутатов?..."

Видимо, идея о необходимости Учредительного Собрания запала до известной степени в душу солдатскую, солдатам казалось, -- так логически вытекало, -- что только Учредительное Собрание может им дать и настоящий мир, и настоящую землю. И само Учредительное Собрание представлялось им своего рода сфинксом, значение и силу которого они преувеличивали. И когда пятого января этот сфинкс так легко и грубо, а главное безнаказанно, был разрушен большевиками, то солдатскую душу постигло жестокое разочарование. И можно ли их -- солдат -- обвинять за то, что шестого января на повсеместных митингах, устроенных большевиками, они аплодировали победителям, которые так легко вышли из борьбы с этим сфинксом. Ведь все происходившее преломлялось в солдатской душе по-своему, весьма примитивно и наивно... Да и помимо прочего, более всего им было близко положение: "победителя не судят".

И шестого января на митинге в Измайловском полку я был очевидцем торжества большевиков. Их встречали с энтузиазмом, провожали долгими и продолжительными аплодисментами каждого из ораторов. Со стороны оппозиции никто не выступал. Да, впрочем, если бы и захотел выступить, ему не дали бы говорить.

Того же шестого января мне удалось быть на митинге в Преображенском полку. О симпатиях и настроениях преображенцев я уже говорил. Среди солдат этого полка у меня было много друзей, много учеников. В этот вечер они смущенно меня окружили и с недоумением меня спрашивали:

"Как же быть? Что теперь делать? Кто даст теперь народу мир? Кто ему даст землю? Почему никто не защищал У. С.?"

И те же самые преображенцы, которые 2 января не дали произнести ни одного слова большевику Пятакову, теперь с растерянной молчаливостью выслушивали длинные и дипломатические рассуждения большевиков.

Преображенцы были выбиты из колеи. Они ничего не понимали, не могли понять. За кем им теперь идти, кому поклоняться? Более других были смущены члены полкового комитета. Они растерянно меня все спрашивали: "Посоветуйте, что теперь говорить солдатам? Как им объяснить столь легкую победу большевиков?"

Третьего января приехал в Семеновский полк сам Крыленко. Приехал он, чтобы подготовить почву для предстоящего разгона Учредительного Собрания, чтобы рассеять ту, как он выражался, "тяжелую атмосферу контрреволюции, которая заполняет эти казармы". Но вместо триумфа, к которому он так привык, его ожидало поражение.

И в том же полку после 5 января.

Смущенные, раздосадованные, злые на всю интеллигенцию, а больше всего на нас, которые им столько говорили о необходимости для России и для русского народа Учредительного Собрания и которые дальше слов не пошли. В глазах семеновцев мы "струсили", "пошли на попятный". И когда мне пришлось раза два после 5 января посетить казармы Семеновского полка, столь мне знакомые, то встречали меня молча, еле роняя слова, словно я был предателем или изменником.

То, что казалось там, "на верху партии", величайшей целесообразностью и необходимостью, то на самых низах народных простыми и серыми солдатами было учтено как величайшая слабость, как неумение и нежелание бороться. И мне думается, что в разладе между интеллигенцией и народными массами день 5 января сыграл еще худшую роль, чем Октябрьская революция.

Наконец, еще одно воспоминание, по-своему яркое и интересное.

Нам было сообщено, что большевики хотят обязательно вывести на улицу для демонстрирования против Учредительного Собрания моряков I и II Балтийских Экипажей. Среди матросов II Экипажа была у нас небольшая организация, и даже председатель Экипажного комитета Сафронов, интеллигентный матрос, стоял горою за нас.

Мы решили устроить 3 января экипажное собрание. Было оно многолюдным. После речей весьма проникновенных Слонима, Сафронова и других, какой-то матрос энтузиаст вскочил на эстраду и закричал:

"Братцы, товарищи, поклянемтесь, что не пойдем против народного собрания..."

"Клянемся..."

"На колени, товарищи, на колени!"

И вся эта многотысячная толпа матросов становится на колени и кричит:

"Клянемся не идти против Учредительного Собрания".

Именно -- "не идти против. О том, чтобы идти за Учредительное Собрание, они даже не думали. Их энтузиазма, их волеизъявления хватило только на то, чтобы быть пассивными.

Мы, впрочем, были довольны и этим, ибо балтийцы не только сдержали свою клятву и не вышли 5 января на улицу, но и склонили I Балтийский Экипаж последовать их примеру.

Матросы не избежали общей участи. Разгон Учредительного Собрания на них подействовал тягостно. И вместо того, чтобы негодовать на тех, кто посягнул на народных избранников, вместо возмущения поведением большевиков, матросы, как и прочие солдаты, аплодировали победителям и осуждали побежденных.

Жизнь фракции. Законным путем. Разочарования и сомнения. Левые эсеры.

В то время как в военной комиссии и в комитете защиты шла интенсивная работа, участие в которой принимало не более 8 -- 10 членов У. С., в это время жизнь фракции текла своим довольно мирным чередом.

Ежедневно, как это уже было мною сказано, происходили заседания комиссии или пленума, совещания с другими оппозиционными фракциями, приемы делегаций и депутаций. Все шло так же, как и в первые дни декабря, лишь больше было съехавшихся депутатов, продолжительней и бурнее шли заседания, и сложнее и темнее казалась общая политическая обстановка.

Фракция по-прежнему стояла за неучастие свое во внепарламентской борьбе за Учредительное Собрание. В конце декабря пленуму был доложен план военной комиссии и комитета защиты -- выступить вооруженно против большевиков. К этому проекту большинство фракции, особенно ее руководящие персонажи, отнеслось недоверчиво и отрицательно.

В итоге и к первым числам января позиция фракции осталась прежней: если хотят нас защищать -- пусть защищают, это не только право, но и долг наших избирателей. Долг народный. И в отношении проекта вооруженного выступления установилась идентичная точка зрения: мы не возражаем против такого выступления, но непосредственного участия в нем принимать не будем. Не будем и не можем.

Мною было уже указано, что большинство фракции было преисполнено сугубым парламентаризмом. Но помимо того, отношение этого большинства к большевикам, к Советской власти, наконец, к У. С. базировалось на своеобразной идеологии. Глубоко веря в правильность исповедуемых ими демократических принципов и видя в Учредительном Собрании необходимейшее и обязательнейшее учреждение, при посредстве которого эти принципы могут быть реализованы наиполнейшим образом, они невольно придавали идеалистический оттенок всему тому, что было связано с У. С. и с идеей его. Подобно тому как монархисты считали особу государя священной, так и демократы, в частности депутаты, видели в Учредительном Собрании нечто священное, посягательство на которое они не могли иначе расценивать, как преступление недопустимое, чуть ли не кошмарное. И вполне логически отсюда вытекало, что их психология не хотела, не могла допустить, не могла даже предположить о возможности такого преступления, о том, что мог кто-нибудь наложить свою дерзновенную руку на дорогое им Всероссийское Народное Собрание.

Сколько раз и из уст самых различных по темпераменту товарищей своих по фракции, как впрочем и от представителей других фракций, мне приходилось слышать:

"Вы говорите, что большевики хотят разогнать Учредительное Собрание... С трудом в это верится. Ведь это логическая несообразность. Разве не сами же большевики все эти последние месяцы кричали о том, что необходимо созвать как можно скорее У. С..."

"С трудом верится, -- говорил как-то Церетели, -- чтобы большевики осмелились разогнать У. С. Им ни народ, ни история этого не простили бы. Десятилетия вся передовая российская интеллигенция стремилась к осуществлению своей идеи. Это было лозунгом не только наших либералов, но прежде всего революционеров. Я убежден, что большевики только пугают, чтобы сделать оппозицию более уступчивой..."

И это говорил один из наиболее реалистически настроенных депутатов.

Правда, что чем ближе к пятому января, тем более зловещими казались сведения, получаемые во фракции из большевистских сфер. Это были уже не слухи. Более чем слухи, -- это были факты. Во фракции стало известно, что большевики решили не стесняться с Учредительным Собранием, если только последнее не подчинится окончательно и безоговорочно большевистскому правительству, большевистской программе. Несмотря на всю достоверность этих сведений, оппозиционные фракции, в частности эсеровская, не сочли нужным, не сочли возможным сойти с занятой ими позиции, которую я охарактеризовал, как сугубо-парламентарскую.

Быть может, было уже и поздно.

Несколько штрихов, которые врезались в мою память и которые лучше всего иллюстрируют настроения, царившие в эти дни во фракции:

С первых же дней существования фракции обрисовалось совершенно ясное отношение к большевистской власти, обрисовалось как безусловно отрицательное. Был выдвинут лозунг:

"Ни в какие переговоры, ни в какие сношения не вступать с большевиками. Ибо они узурпаторы. Ибо они предатели".

Но вскоре -- это было в середине декабря -- жизнь поставила фракцию лицом перед печальной действительностью: ведь как-никак реальная власть была в руках у большевиков, а последние в лице Урицкого заявили в официальном порядке: лишь те депутаты будут признаны таковыми и будут допущены в Таврический дворец, которые зарегистрируются у него, у Урицкого, и получат соответственный (если не ошибаюсь -- красный) билет, билет за подписью самого Урицкого, со штемпелем большевистской комендатуры. Это объявление вызвало длинные дискуссии во фракции. Вопрос был поставлен на принципиальную точку зрения. "Допустимо ли, чтобы мы, народные избранники, подчинились этой по существу самовольной регистрации? И не будет ли это полупризнанием с нашей стороны того, что большевики все-таки какая ни на есть власть?"

Как бы то ни было, все мы получили билеты за подписью комиссара Урицкого...

Встреча нового года.

Душные комнаты в гимназии Гуревича. Скверно освещенные и пропитанные табачным дымом. Говорятся речи, соответствующие моменту... Говорят Чернов, Пумпянский и многие другие, имена которых стерлись в моей памяти. И хотя речи красивые, проникнутые верой в светлое будущее, в победу идеалов, хотя все они не лишены оптимизма, но в них нет одного -- того, что особенно было необходимо в эти дни: дерзости, подлинного революционного активизма, бодрости, которой ничего не страшно.

Я не знаю, с каким чувством уходили из гимназии Гуревича мои товарищи. Вероятно -- во всяком случае большинство из них -- чувствовало так же, как и я.

Мне же было очень тяжело, тяжелее, чем в каком-либо другом из собраний этого времени.

Я говорил уже, что одной из важнейших комиссий во фракции была комиссия первого дня. По существу эта комиссия должна была все предусмотреть, обо всем подумать. Что делать, если большевики не пойдут на смешанный президиум? Как поступить, если большевики не будут давать говорить оппозиционным ораторам? Что, наконец делать, если они будут разгонять непослушных депутатов? Эти и им подобные вопросы становились перед Комиссией, и она должна была их разрешить. По-своему это она и попыталась сделать.

В том, как обсуждался порядок дня Первого Всероссийского Учредительного Собрания, в его схеме, начертанной комиссией, в проектах речей, было одно общее, что больше всего бросалось в глаза, -- это желание удержать Учредительное Собрание на елико возможной высоте. Не дать его уронить в глазах народных. Не позволить втоптать великую идею -- великое учреждение в грязь.

Что же предполагалось для этого сделать? Что хотели противопоставить большевистским посягательствам на священность У. С.?

Большинство мер, предложенных и принятых комиссией, по-своему рациональны, но... если бы дело шло о парламентском заседании в какой-нибудь культурной стране и если бы противником был кто-нибудь другой, а не большевистское, ничего не стесняющееся, правительство.

Были выбраны особые старосты-руководители, по знаку которых должно было идти голосование. Предусматривалась шумная оппозиция, и знаки согласно этому были особые, немые.

Прошли слухи, не вполне достоверные, что большевики хотят в самом начале заседания перерезать проводы и потушить свет в зале заседания. И на этот случай предусмотрительно Комиссия распорядилась, чтобы мы запаслись свечами.

Было предусмотрено долгое ночное заседание, возможность оставления большевиками нас без еды. И на этот случай было поручено Слетовой приготовить несколько сотен (быть может, тысяч) бутербродов.

"А если большевистские наймиты по приказу своих лидеров решатся на насилие? Что если будут нас избивать или быть может убивать?" -- предлагался вопрос многими из нас нашим лидерам, нашим старостам-руководителям.

И на этот вопрос был нами получен ответ определенный и ясный, лучше всего характеризовавший фракционную идеологию:

"Мы должны помнить, что мы -- народные избранники. Мы должны высоко держать знамя У. С. И если большевики решатся на насилие, мы должны быть готовы на то, чтобы пожертвовать нашей жизнью".

"Товарищи, только держитесь в этом случае все вместе. Все-таки будет легче".

Почему-то, -- признаюсь откровенно, мне это не вполне понятно, -- считалось чрезвычайно важным провести непременно до разгона У. Собрания, в случае, если последнее будет иметь место, через пленум все те основные законы которые были выработаны во всех многочисленных комиссиях фракции. Закон о конституции, закон о земле, и т. д. Мы, иначе говоря, фракция, были под гипнозом, -- я не могу этого определить другим словом, -- того, что проведение основных законов через У. С. разрешает запутанное общее положение и что это для блага российского народа более, чем существенно. И благодаря этому гипнозу, внушенному нам нашими законниками, мы совершенно забывали действительность.

Забывали, что власть принадлежит большевикам. Забывали о том, кто такие большевики. Забывали о том, что в этом спешном проведении основных законов есть источник для оспаривания законности этих последних. Как бы то ни было, но разработанный комиссией план был и импозантным, и не лишенным красоты. Ибо кристаллизация его должна была происходить вокруг великой идеи народоправства и подчеркнуть "священность Учредительного Собрания".

Увы, большевики противопоставили плану комиссии и стройной защите Учредительного Собрания злую гримасу над последним, беззастенчиво проведенную ими.

В предыдущих главах мною была обрисована деятельность тех организаций, которые приняли на себя защиту У. С. Мною было отмечено, что эти организации пришли к необходимости вооруженной демонстрации в день созыва. Учредительного Собрания и проявлению наибольшей активности в этом направлении. Я указывал также и на то, что к первым числам января эти приготовления были до известной степени закончены, что план выступления был детально разработан и что дело стояло лишь за немногим: за санкцией этого выступления Центральным Комитетом.

Мы, -- я говорю о военной комиссии, -- нисколько не сомневались в положительном отношении к нашему плану действия со стороны Ц. К. И тем больше было разочарование... Третьего января на заседании Воен. К. нам было сообщено о состоявшемся постановлении нашего Центрального Комитета. Этим постановлением категорически запрещалось вооруженное выступление, как несвоевременное и ненадежное деяние. Рекомендовалась мирная демонстрация, причем. предлагалось, чтобы солдаты и прочие воинские чины приняли участие в демонстрации невооруженными, "во избежание ненужного кровопролития".

Мотивы этого постановления видимо были довольно разнообразны. Нам, непосвященным, сообщили о них в значительно сокращенном виде. Во всяком случае, это постановление было продиктовано самым лучшим намерением.

Во-первых, боязнь гражданской войны или, точнее, братоубийства. Именно Чернову принадлежит знаменитое изречение, "что мы не должны пролить ни одной капли народной крови".

"А большевики?" -- его спросили -- можно ли проливать кровь большевиков?".

"Большевики -- тот же народ".

Вооруженная борьба с большевиками в это время рассматривалась как действительное братоубийство, как борьба нежелательная [вооруженное выступление все же готовилось. Это показывает, что даже в то время, после неудачи московского и питерского восстаний, далеко не всеми эсерами борьба с большевиками рассматривалась как нежелательная как "братоубийство". Впоследствии эсеры окончательно избавились от этого "предрассудка" и бесповоротно стали в ряды белых].

Во-вторых, на памяти у многих были неудачи московского и петроградского вооруженных выступлений на защиту Временного Правительства. Эти выступления показали бессилие и неорганизованность демократии. Отсюда проистекала своего рода боязнь перед новыми вооруженными выступлениями, неуверенность в своих силах, более того, убежденность в заведомом неуспехе такого рода выступления.

В-третьих, безусловно господствовало то настроение, о котором я говорил в начале этой статьи. Пропитанное фатализмом убеждение о всесильности большевизма, о том, что большевизм это есть явление народное, которое захватывает все более и более широкие круги народных масс.

"Надо дать изжить большевизм".

"Дайте большевизму изжить самого себя" .

Вот лозунг, выдвинутый именно в это время, и, думается мне, он сыграл довольно печальную роль в истории противобольшевистской борьбы. Ибо лозунг этот знаменует собой пассивную политику.

Наконец, в-четвертых, был все тот же идеализм, основанный на вере в торжество демократических принципов, на вере в волю народа.

Итак, мы стояли перед запрещением вооруженного выступления. Это запрещение застало нас врасплох. Сообщенное же в пленуме военной комиссии, оно породило немало недоразумений и недовольства. Кажется, удалось в самую последнюю минуту предупредить о нашем перерешении комитет защиты. Им в свою очередь были приняты спешные шаги и изменены сборные пункты. Больше всего волнения пришлось испытать семеновцам.

Борис Петров и я посетили полк, чтобы доложить его руководителям о том, что вооруженная демонстрация отменяется, и что их просят: "Прийти на манифестацию безоружными, дабы не пролилась кровь".

Вторая половина предложения вызвала у них бурю негодования.

"Что вы, смеетесь что ли над нами, товарищи? Вы приглашаете нас на демонстрацию, но велите не брать с собой оружия. А большевики? Разве они малые дети? Ведь будут, небось, непременно стрелять в безоружных людей. Что же мы, разинув рты, должны будем им подставлять наши головы или же прикажете нам улепетывать тогда, как зайцам?"

Мы их успокаивали.

"Товарищи... Боязнь пролить народную кровь... Мы не имеем права вас втягивать в гражданскую войну... Наши вожди говорят..."

Но их было не легко успокоить.

"Да что вы, товарищи, в самом деле, смеетесь что ли над нами? Или шутки шутите?.. Мы не малые дети и, если бы пошли сражаться с большевиками, то делали бы это вполне сознательно... А кровь... Крови, может быть, и не пролилось бы, если бы мы вышли целым полком вооруженные".

Долго мы говорили с семеновцами, и чем больше мы говорили, тем становилось яснее, что отказ наш от вооруженного выступления воздвиг между ними и нами глухую стену взаимного непонимания.

"Интеллигенты... Мудрят, сами не зная что. Сейчас видно, что между ними нет людей военных".

И несмотря на продолжительные увещевания, в этот вечер семеновцы отказались отстаивать издававшуюся нами газету "Серая Шинель".

"Не к чему. Все равно ее прикроют. Одна только канитель".

В заключение этой главы мне хочется сказать несколько слов о той весьма некрасивой роли, которую играла так называемая партия левых эсеров в защите У. С.

Их позиция была, как известно, противобольшевистствующая, а по существу они в этот период довольно энергично поддерживали большевиков, пользуясь зато от последних всякого рода привилегиями и почетом. Но в то же время они поддерживали отношения и с оппозиционными партиями, в частности, с правыми эсерами. Делали они это под благовидным предлогом своих антипатий к воинствующему коммунизму. В действительности же оказывались они передатчиками и соглядатаями большевистской партии.

Так, напр., несколько раз мне пришлось встретить на Болотной улице одного молодого и весьма шустрого левого эсера, небезызвестного своими неудачными философствованиями, который довольно внимательно прислушивался ко всему тому, что говорилось во фракции.

Не менее незавидной их роль была в рабочих районах Петрограда. Здесь они, с одной стороны, разлагали противобольшевистские элементы, внушая рабочим необходимость покончить с буржуазными социалистами, а с другой, они не порывали связи с последними, посещали кое-где их районные комитеты и добросовестным образом обо всем передавали большевикам.

Да, своеобразна, весьма своеобразна была роль левых эсеров в защите Учредительного Собрания.

Пятое января.

С утра на улицах Петрограда собирались группы народа.

Были эти группы неопределенны по своему составу: чиновники, рабочие, студенты и просто обыватели и интеллигенты.

Собирались вяло. Немного робко. Без энтузиазма, сколь-нибудь заметного. Не чувствовалось, во всяком случае, гнева народного. Недовольство было пассивное и злое.

На Рижском проспекте я встретил демонстрацию рабочих Экспедиции. Много мужчин. Немало женщин. Даже несколько детей. Растянулись они тонкой цепью и с пением нескладным революционных песен шли по направлению к Технологическому Институту. Впереди несли несколько флагов. Флаги были красные, с надписями известными:

"Да здравствует Всероссийское Учредительное Собрание!"

"Да здравствует народоправство!"

"Земля и воля".

Я присоединился к манифестации, вмешавшись в их среду.

Разговоры манифестантов были невеселые, ибо знали они, что вооруженная демонстрация отменена.

"Идем, точно бараны. Все равно разгонят эти подлецы большевики".

По пути к манифестации присоединялись небольшие группы рабочих и обывателей. Некоторые из них были со значками: организованные манифестанты. Другие -- просто обыватели, нерешительно жались по бокам манифестации, словно оставляя себе пути отступления открытыми.

Кое-где нам встречались одиночные красные солдаты, с ног до головы вооруженные. Манифестанты провожали их гневными возгласами, криками: "Предатели".

На Первой Роте против казарм Петроградского полка стояла большая группа солдат. Видимо ждали, предупрежденные о проходе здесь "контрреволюционной" демонстрации. Ругань самая площадная, российская, обрушилась на наши головы.

"Буржуи проклятые, куда собрались идти?"

"Вот задаст вам Ленин, будете знать".

"Контрреволюционеры. Прислужники Антанты..."

И многое другое из лексикона, столь известного в то время.

Кое-кто из солдат угрожал ружьями, но своими же сотоварищами был останавливаем.

Встреча с большевиками-солдатами была единственной в этом районе, которая на некоторое время нарушила мирное шествие манифестантов.

Далее, до самого Невского проспекта, мы шли беспрепятственно. Два-три красногвардейских патруля прошли мимо нас, не обратив на нас внимания.

Когда манифестация поравнялась с казармами Семеновского полка, оттуда высыпало несколько сот солдат, большинство неодетых и без шапок и шинелей. Они провожали нас сочувственными напутствиями и ироническими добродушными пожеланиями:

"Подай вам бог удачи. Разбейте большевиков".

"Берите в плен самого Ленина.

"Смотрите, защищайте хорошо Учредительное Собрание".

Рабочие-манифестанты зовут идти за собой семеновцев. Те отмахиваются, пожимают плечами, смеются.

"Не велено! Запрещено!"

Впрочем, несколько десятков солдат присоединилось к демонстрации, затерявшись в ней.

В это время на Невском проспекте было уже полно. Десятки тысяч демонстрантов и просто любопытных [последние и здесь преобладали] непроходимой массой заполнили часть Невского и начало Литейного проспекта.

Но все попытки толпы пройти по Литейному проспекту были неудачны. Они разбивались о вооруженное сопротивление красных патрулей.

Громче и сильней раздавался рокот толпы.

Постепенно, медленно, минута за минутой, рождался гнев народный. Тот самый гнев, который разрушает троны, свергает правительства, создает новые формы [это звучит довольно "гордо". Но, увы, народ был маргариновый" -- интеллигентски-обывательский. Никакого правительства, конечно, он свергнуть не мог].

Сильнее и громче раздавались возгласы.

"Долой большевиков".

"Долой советское правительство".

"Да здравствует Учредительное Собрание!"

Все сильнее и сильней напирают задние ряды. Все смущеннее чувствуют себя красные матросы, постепенно отодвигаясь под натиском толпы вглубь по Литейному проспекту.

На Пантелеймоновской улице, прорвав тонкую цепь красноармейцев, демонстранты, -- в числе их было немало выборжцев-рабочих, -- густою лавиной заполнили проспект.

Раздались выстрелы. Недружные и немногочисленные. Испуганная, взволнованная толпа побежала обратно, оставив на панели и на мостовой несколько раненых и убитых.

Снова качнулась толпа. Закричала. Застонала возмущенная. И люди точками различными кинулись вперед, точно покатились, перегоняя друг друга, выкрикивая слова незнакомые, близкие:

"Дол...ой... Боль...шевиков... Бей... Да здра..."

Где-то затрещал пулемет. Быть может, и не пулемет... Снова схлынула толпа.

Бегут люди. Останавливаются. Спорят друг с другом. Слова бессильного гнева.

"Их много. Пулеметы. Ружья. Мы... нет даже револьвера. Где бы достать? Где бы достать?

Смешно, нелепо. Хотят невозможного.

Я пробираюсь с трудом сквозь толпу. Подхожу к красному патрулю. Разношерстные: солдаты, обвитые пулеметными лентами, в серых, небрежно одетых шинелях, штатские с красными повязками и изящные, точно разодетые кронштадтские матросы. Все это сбилось в один клубок, ощетинившийся, как разъяренный еж.

У крыльца на тротуаре лежит студент. Лица не видно. Сбоку, точно всеми забытое, брошено знамя, нескладно свернутое и изорванное. Остались отдельные буквы, все те же, знакомые:

"Да... з...ву... Уч... е..."

Старушка, старенькая-престаренькая, шамкая и забывая слова, грозится красногвардейцам:

"Креста на вас нет, проклятые. Душегубы."

Я подхожу к большевистскому патрулю. Прошу меня пропустить в сторону Таврического дворца.

"С какой стати, гражданин?"

"Я -- член Учредительного Собрания."

Спросили билет. Пропустили беспрепятственно.

Чем ближе к Таврическому дворцу, тем меньше народа. Попадаются группы красногвардейцев, многолюдные, вооруженные с ног до головы.

У ворот Таврического дворца -- толпа обывателей и зевак. Большой отряд красногвардейцев, который контролирует лиц, проходящих внутрь дворца.

Снова показал билет, подписанный Урицким. Тяжелые двери отворились, и я, народный избранник, наконец здесь, где будут решаться судьбы русского народа, судьбы, уже предрешенные и предначертанные злой историей.

Общее впечатление, которое у меня осталось от этого утра, проведенного в среде демонстрантов, создало во мне уверенность, что, будь выступление вооруженным, демонстрантам, несомненно, удалось бы проникнуть до самого Таврического дворца. В этом меня убеждает не только растерянность, царившая среди красных отрядов, но и те сведения, которые мне впоследствии, в кулуарах Таврического дворца, удалось почерпнуть из большевистских источников. Безусловно большевики боялись серьезного вооруженного столкновения, связанного с именем У. С. В это время они не чувствовали себя достаточно сильными, учитывая ту пассивность сочувствовавших им рабочих и солдатских масс, о которой я говорил выше.

Качество и количество вооруженной массы, стоявшей на их стороне, было лишь достаточным, чтобы сдержать и разогнать мирную демонстрацию. Но не более. Таково было и мнение большевика Пятакова, стоявшего довольно близко к Смольному. Таково было впечатление и некоторых моих коллег по фракции.

Из кого состояла манифестация? Достаточно ли был в ней велик подъем и как согласовать последний с той пассивностью и индифферентизмом, которые проявлялись интеллигенцией и обывателем в отношении Учредительного Собрания. Несомненно, что подъем и настроение, оппозиционное манифестации, были довольно значительны, особенно после расстрелов, произведенных красногвардейцами. Рядовой обыватель, который утром колебался еще -- примкнуть ему или нет к демонстрантам, теперь составил наиболее активное ядро последних.

Конечно, трудно предполагать, что большинство демонстрантов было на стороне У. С. Более чем вероятно, что только незначительная часть демонстрировавших была подлинными сторонниками последнего. Но другое чувство, кроме любви к демократическому У. С., владело толпой: это была ненависть к большевикам. Ненависть, вскормленная за двухмесячное их управление страной. Обыватель петроградец, в широком смысле этого слова, готов был всколыхнуться от своей пассивности и пойти даже за У. С., если последнее найдет в себе достаточно сил, чтобы свергнуть большевистское правительство. В эти дни петроградец возлагал еще надежды на демократию, готов был пойти за ней -- "постольку-поскольку" -- и строил некоторые иллюзии насчет силы и мощи правого сектора У. С.

Мы не сумели использовать настроение петроградцев. Мы не сумели возглавить это противобольшевистское движение.

Пятое января, принеся нам поражение в стенах Таврического дворца, вместе с тем вызвало в рядах петроградцев новое разочарование в российской демократии.

Побежденные редко внушают симпатии. Тем более, когда пораженные оказываются в смешном положении.

Неуютно и мрачно в кулуарах дворца.

Бродит несколько иностранных корреспондентов. Бродим мы, депутаты большинства, бродят многочисленные красногвардейцы и матросы, зевающие и скучающие.

Открытие Учредительного Собрания все откладывается и откладывается.

Большевики заседают. Говорят, ждут результатов демонстрации. Победят манифестанты -- придется говорить одним языком. Победят красные -- тогда будет язык другой. Язык твердый, решительный, тогда не придется стесняться с "контрреволюционными" социалистами.

Заседают и левые эсеры. Их депутаты беспрестанно информируются в большевистской фракции.

Заседаем и мы. Но что же мы можем сделать? Мы, которые составляем большинство народных избранников и которые не имеем даже достаточно силы, чтобы проникнуть в большой зал заседаний без разрешения большевиков. Ведь у дверей белого зала стоят вооруженные матросы.

Мы обсуждаем положение.

"Мы должны открыть заседание без большевистской фракции... Но больше ждать невозможно. Мы их должны предупредить".

Бесполезные попытки. Не слушаются, смеются. "Начнем заседание тогда, -- говорят, -- когда Ленин прикажет. Пока сидите смирно".

"Безобразие. Позор. Надо предпринять решительные меры".

Но что мы можем сделать?

Вся галлерея полна "приглашенных". Гости это особенные, пришедшие по пригласительным билетам большевистского коменданта.

Все большевистское дно здесь налицо. Рабочие, вооруженные кронштадтцы, вооруженные солдаты различных полков, с красными звездами и также вооруженные красногвардейцы. Вся эта пестрая толпа шумит, грохочет, слоняясь из буфета в буфет.

Только к вечеру большевики окончили свое фракционное заседание. Сведения к этому времени, ими полученные из города, были для них более, чем утешительные. Демонстрация разогнана. Полки не выступили. Обыватель мирно разошелся по домам. Несколько десятков раненых и убитых это -- пустяки, о которых не стоит говорить.

Положение ясное и определенное: можно и должно разговаривать с эсерами языком суровым и крепким. Должно и можно распустить У. С.

Мы кончаем тоже заседание. Нами получены сведения, что большевиками решен разгон Учредительного Собрания. Мы должны защищать ЕГО! Но как, каким образом? Что можем мы сделать?

"Товарищи, в зал заседаний, другая фракция уже там".

"Товарищи, -- говорят наши старосты, -- только держитесь вместе. Будут избивать-убивать, все же будет легче".

И мы с чувством обреченных, мы -- народные избранники, идеализировавшие его, входим в зал.

Нас встречает хохотом, диким свистом и руганью полупьяная галерка.

Так состоялось открытие Всероссийского Учредительного Собрания.

Справа в одной из лож сидит Ленин. Он положил свою голову на руки, и издали кажется, что он спит. Видна только большая, круглая и блестящая лысая голова.

Говорит Церетели... Шум, гам, наведенные винтовки.

Говорит Чернов... Говорят многие другие. И речи всех ораторов текут в безудержном шуме, в хаосе диких звуков, которые рождает галерка. И от этого все речи, даже самые красивые, самые честные и благородные, кажутся ненужными, беспомощно-жалкими.

Хохот, пьяный хохот господствует над всем. И только тогда, когда всходят на кафедру большевистские депутаты бурными аплодисментами приветствует их галерка.

А мы... молчим. Что же еще можем мы сделать?

Далеко за полночь.

На кафедре В. М. Чернов, председатель собрания. Читает декларацию. Читает он ее быстро, спеша, неразборчиво. Поминутно его прерывает возгласами галерка, уже уставшая и полусонная. Большевистская фракция уже давно покинула зал заседания, и за ней последовало и большинство левых эсеров.

Зато многие из гостей, большей частью матросы, спустились из верхних лож вниз в зал заседаний. И бесцеремонно, точно это в порядке вещей, заняли депутатские места. Громко между собою переговариваются, шутят и нещадно курят. И тут же мы -- беспомощные свидетели поругания великой идеи -- в порядке спешности проводим один законопроект за другим. Голосуем молча. Без возражений.

Только бы успеть.

Ползут зловещие слухи, которые мы передаем друг другу шепотом.

Говорят, сейчас будет потушено электричество, и начнут избивать. Пусть... Мы пострадаем ради народа! Ради наших идей...

Я поднимаюсь наверх. Большинство гостей спит или дремлет, не выпуская из рук своих винтовок.

Кое-кто из них, зевая, ворчит.

"Скоро ли? Пора кончать. Надо разогнать этих буржуев".

"Терпение, товарищи. Ждите распоряжений".

Внизу волнение.

Матрос Железняк подходит к В. Чернову и что-то ему говорит вполголоса.

Нам не слышно. Но видим мы волнение нашего председателя. Встаем с мест. Зал заседания наполняется матросами и солдатами. Шум. Гам.

Наконец, все кончено... Законопроекты все приняты. И под иронические возгласы матросов, мы -- народные избранники -- слитной единой массой покидаем Белый Зал.

Позади осталось пятое января. Неудовлетворенная вера в силу нашей правды. Впереди -- долгие годы борьбы, неуспешной, во имя той же правды.

На другой день повсеместно в районах, на заводах и в казармах были митинги. Организовало их большевистское правительство, большевистская партия. Митинги были многолюдны и единодушны. Выступали лишь большевики-ораторы. Нигде не было видно оппозиции, не было видно депутатов большинства. С трудом мне удалось говорить на Галерном острове, возражая Зиновьеву.

Меня слушали небрежно. С досадой. Ведь мы были побежденные.

Победителей не судят.

В примитивном уме народа-толпы логика сказала:

"Никто не защищал Учредительного Собрания. Почти никто. Значит, правда не на их стороне".

Двери Таврического дворца наглухо закрыты. И красногвардейцы железным кольцом охраняют все подступы к нему.

Мы спорим. Обсуждаем, каким путем продолжить заседания, так дерзко прерванные вооруженной рукой большевистского правительства.

Разные проекты... Неисполнимые, нереализуемые. Собраться в Финляндии. Собраться на Украине. В Сибири...

Но все теснее и теснее сжималось кольцо сыска и охраны вокруг дома на Болотной улице. Бесцеремонно приходили агенты, стояли группами на углах, на перекрестках соседних улиц.

Что же мы могли сделать?

За нами стояла Невооруженная Правда, которой большевики противопоставили Вооруженную Ложь.

Да, на нашей стороне была законность, великие идеалы и вера в торжество демократии.

На их стороне была активность, пулеметы, ружья.

За ними стояла толпа.

Через несколько дней подхожу под вечер к дому на Болотной. Вся улица полна любопытными. Высыпали из-под ворот, толпятся кучками у подъездов. Смеются. Перекликаются.

"В чем дело?" -- "Да, вишь, пришли большевики арестовывать депутатов".

И тонкой цепью, окруженные плотным кольцом красных солдат, идут мимо меня мои товарищи по фракции, те, кто собрались со всей России решать ее судьбы. Было снежно и серо и по-будничному скучно.

---