ЧАСТЬ
ТРЕТЬЯ.
ДОБРО
ЧЕРЕЗ ИСТОРИЮ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ЛИЧНОСТЬ
И ОБЩЕСТВО
I
Мы знаем, что добро в своем полном смысле, включающем
и понятие блага или удовлетворения, определяется окончательно как действительный
нравственный порядок, выражающий безусловно должное и безусловно желательное отношение
каждого ко всему и всего к каждому. Это называется Царством Божиим, и с нравственной
точки зрения совершенно ясно, что только осуществление Царства Божия есть окончательная
цель всякой жизни и деятельности, как высшее добро, благо и блаженство. Столь
же ясно при отчетливом и жизненном мышлении об этом предмете, что действительный
нравственный порядок, или Царство Божие, есть дело совершенно общее и вместе с
тем совершенно личное, потому что каждый хочет его для себя и для всех
и только вместе со всеми может получить его. Следовательно, нельзя
по существу противупоставлять личность и общество, нельзя спрашивать, что из этих
двух есть цель и что только средство. Такой вопрос предполагал бы реальное существование
единичной личности как уединенного и замкнутого круга, тогда как на самом деле
каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений
с другим и другими, и отделять его от этих отношений – значит отнимать у него
всякое действительное содержание жизни, превращать личность в пустую возможность
существования. Представлять личное средоточие своего бытия как действительно отделенное
от своей и общей жизненной сферы, связывающей его с другими центрами, есть не
более как болезненная иллюзия самосознания.
Когда перед глазами петуха проводят мелом черту,
он, как известно, принимает эту черту за какую-то роковую преграду, переступить
которую для него делается совершенно невозможным. Он, очевидно, не в состоянии
понимать, что подавляющее, роковое для него значение меловой черты происходит
только оттого, что он исключительно занят этим необычным ему и неожиданным
представлением и, следовательно, не свободен относительно его. Заблуждение,
довольно естественное для петуха, менее естественно для разумно-мыслящего человека.
Однако и он слишком часто не понимает, что данное ограничение его субъективности
получает свою непреодолимость и непроницаемость единственно лишь от исключительного
сосредоточения его внимания на этой ограниченности, что роковая отдельность его
«я» ото всего другого заключается только в том, что он представляет ее себе роковою.
Он тоже есть жертва самовнушения, хотя и имеющего, конечно, объективные точки
опоры, но столь же условные и легко устранимые, как проведенная мелом линия.
Этот самообман, в силу которого единичный человек
считает себя действительным в своей отдельности ото всего и такую свою мнимую
обособленность предполагает как настоящую основу и даже единственно возможную
исходную точку для всех своих отношений, – этот самообман отвлеченного субъективизма
производит опустошения не только в области метафизики (которая с этой точки зрения
даже совсем упраздняется), но и в сфере нравственной и политической жизни. Сколько
здесь из-за этого возникает запутанных теорий, непримиримых противоречий и роковых
вопросов! И вся эта неразрешимость и фатальность исчезла бы сама собой, если бы
мы, не пугаясь громких имен, приняли в соображение тот простой факт, что эти теории
могли быть созданы и эти роковые вопросы могли возникнуть единственно только с
точки зрения загипнотизированного петуха.
II
Человеческая личность, и, следовательно, каждый единичный
человек, есть возможность для осуществления неограниченной действительности,
или особая форма бесконечного содержания. В уме человека заключается бесконечная
возможность все более и более истинного познания о смысле всего, а его воля содержит
в себе такую же бесконечную возможность все более и более совершенного осуществления
этого всеединого смысла в данной жизненной среде. Человеческая личность бесконечна:
это есть аксиома нравственной философии. Но вот отвлеченный субъективизм проводит
перед глазами неосторожного мыслителя свою меловую черту, и плодотворнейшая аксиома
превращается в безысходную нелепость. Личность человеческая как бесконечная возможность
отделяется от всяких действительных условий и действительных результатов своего
осуществления, представляемых чрез общество, и не только отделяется, но и противуполагается
им. Является неразрешимое противоречие между личностью и обществом и «роковой
вопрос»: которое из двух начал должно быть принесено в жертву? С одной стороны,
гипнотики индивидуализма, утверждая самодостаточность отдельной личности, из себя
определяющей все свои отношения, в общественных связях и собирательном порядке
видят только внешнюю границу и произвольное стеснение, которое должно быть во
что бы то ни стало упразднено; а с другой стороны, выступают гипнотики коллективизма,
которые, видя в жизни человечества только общественные массы, признают личность
за ничтожный и преходящий элемент общества, не имеющий никаких собственных прав
и с которым можно не считаться во имя так называемого общего интереса. Но что
же это за общество, состоящее из бесправных и безличных тварей, из нравственных
нулей? Будет ли это во всяком случае общество человеческое? В чем будет
заключаться и откуда возьмется его достоинство, внутренняя ценность его существования,
и какою силою оно будет держаться? Не ясно ли, что это печальная химера, столь
же неосуществимая, сколь и нежелательная. И не такая ли же химера противуположный
идеал себе-довлеющей личности? Отнимите у действительной человеческой личности
все то, что так или иначе обусловлено ее связями с общественными или собирательными
целыми, и вы получите животную особь с одною лишь чистою возможностью, или пустою
формой человека, т.е. нечто в действительности вовсе не существующее. Те, кому
приходилось спускаться в ад или подниматься на небеса, как, напр., Дант и Сведенборг [i] , и там не
нашли одинокой личности, а видели только общественные группы и круги.
Общественность не есть привходящее условие личной
жизни, а заключается в самом определении личности, которая по существу своему
есть сила разумно-познающая и нравственно-действующая, а и то и другое возможно
только в образе бытия общественном. Разумное познание со стороны формальной
обусловлено общими понятиями, выражающими единство смысла в неуловимой
множественности явлений; но действительная и объективная общность (общий смысл)
понятий обнаруживается в словесном общении, без которого разумная деятельность,
задержанная и лишенная осуществления, естественно атрофируется, а затем и самая
способность разумения исчезает или переходит в состояние чистой возможности. Язык
– этот реальный разум – не мог быть создан личностью одинокою, следовательно,
личность одинокая не была бы существом словесным, не была бы человеком. Со стороны
же материальной познание истины основано на опыте – наследственном,
собирательном и накопляющемся, опыт же единичного существа, безусловно изолированного,
если бы даже оно могло существовать, был бы, очевидно, совершенно недостаточен
для познания истины. Что касается до нравственного определения личности,
то хотя сама идея добра или нравственной оценки и не есть только следствие социальных
отношений, как думают многие, однако слишком очевидно, что осуществление этой
идеи или действительное развитие человеческой нравственности возможно для лица
только в общественной среде чрез взаимодействие с нею. И в этом главном отношении
общество есть не что иное, как объективно-осуществляемое содержание личности.
Вместо неразрешимого противоречия двух исключающих
друг друга начал, двух отвлеченных измов мы находим в действительности
два соотносительных и логически и исторически взаимно друг друга предполагающих
и требующих термина. По существенному своему значению общество не есть внешний
предел личности, а ее внутреннее восполнение, и относительно множественности единичных
лиц общество не есть их арифметическая сумма или механический агрегат, а нераздельная
целость общей жизни, отчасти уже осуществленной в прошедшем и сохраняемой чрез
пребывающее общественное предание, отчасти осуществляемой в настоящем посредством
общественных служений и, наконец, предваряющей в лучшем сознании общественного
идеала свое будущее совершенное осуществление.
Этим трем основным и пребывающим моментам лично-общественной
жизни – религиозному, политическому и пророческому – соответствуют в целом ходе
исторического развития три последовательно выступающие, главные конкретные ступени
человеческого сознания и жизненного строя, а именно: 1) родовая, принадлежащая
прошедшему, хотя и сохраняемая в видоизмененной форме семьи, затем 2) национально-государственный
строй, господствующий в настоящем, и, наконец, 3) всемирное общение
жизни как идеал будущего.
На всех этих ступенях общество по своему существенному
содержанию есть нравственное восполнение или осуществление личности в
данном жизненном круге; лишь объем этого круга не одинаков: на первой ступени
он ограничивается для каждого своим родом, на второй – своим отечеством, а лишь
на третьей личность человеческая, достигшая ясного сознания своей внутренней бесконечности,
стремится соответственным образом осуществить ее в совершенном обществе
с упразднением уже всяких ограничений не по содержанию только, но и по объему
жизненного взаимодействия.
III
Каждый единичный человек, как личность, обладает
возможностью совершенства, или положительной бесконечности, именно способностью
все понимать своим разумом и все обнимать сердцем, или входить в живое единство
со всем. Эта двоякая бесконечность – силы представления и силы стремления и действия,
называемая в Библии (по толкованию отцов церкви) образом и подобием Божиим, есть
непременная принадлежность каждого лица, в этом, собственно, состоит безусловное
значение, достоинство и ценность человеческой личности и основание ее неотъемлемых
прав [1] . Ясно, что осуществление
этой бесконечности, или действительность этого совершенства обусловлена совместностью
всех и не может быть личною принадлежностью каждого, в отдельности взятого,
а усвояется им чрез взаимодействие со всеми, – иначе, оставаясь в своей отдельности
и ограниченности, единичное лицо тем самым лишает себя действительной полноты
всего, т.е. лишает себя совершенства и бесконечности. Последовательно утверждать
свою отдельность или обособленность было бы для лица даже физическою невозможностью.
Все, что есть в жизни общей, непременно так или иначе воздействует на единичных
лиц, усвояется ими и только в них и чрез них доходит до своей окончательной действительности,
или завершения; а если смотреть на то же самое дело с другой стороны – в жизни
личной все действительное ее содержание получается чрез общественную среду
и так или иначе обусловлено ее данным состоянием. В этом смысле можно сказать,
что общество есть дополненная или расширенная личность, а личность – сжатое,
или сосредоточенное, общество.
Мировая задача состоит не в создании солидарности
между каждым и всеми – она уже и так существует по природе вещей, а в полном сознании
и затем духовном усвоении этой солидарности со стороны всех и каждого, в ее превращении
из метафизической и физической только в нравственно-метафизическую и нравственно-физическую.
Жизнь человека уже сама по себе и сверху, и снизу есть невольное участие в прогрессивном
существовании человечества и целого мира; достоинство этой жизни и смысл
всего мироздания требуют только, чтобы это невольное участие каждого во всем становилось
вольным, все более и более сознательным и свободным, т.е. действительно-личным,
– чтобы каждый все более и более понимал и исполнял общее дело, как свое
собственное. Очевидно, только таким образом бесконечное значение личности
осуществляется, или из возможности переходит в действительность.
Но самый этот переход – это одухотворение, или
морализация солидарности, по природе существующей, – есть тоже нераздельная часть
общего дела; исполнение этой высшей задачи зависит в своем действительном успехе
не от одних личных условий, а определяется непременно и общим ходом мировой истории,
или наличным состоянием общественной среды в данный исторический момент,
так что и личное совершенствование каждого человека никогда не может быть отделено
от общего, личная нравственность – от общественной.
IV
Действительная нравственность есть должное взаимодействие
между единичным лицом и его данною средою (в широком смысле этого слова, обнимающем
все области бытия, высшие и низшие, с которыми человек практически соотносится).
Действительное личное достоинство каждого несомненно выражается и воплощается
в его отношениях к тому, что его окружает. В этой лично-общественной действительности
постепенно осуществляются те бесконечные возможности, которые заложены и в самой
природе человеческой – в каждом и во всех. Исторический опыт застает человека
уже восполненным некоторою общественною средой, и затем вся история есть лишь
возвышение и расширение той двусторонней, лично-общественной жизни. Указанные
мною три главные степени, или формации, в этом процессе: родовая, национально-государственная
и универсальная – связаны, разумеется, множеством промежуточных звеньев, и, помимо
этого, высшая форма не заменяет и не упраздняет всецело низшую, а только, вбирая
ее в свою сферу, видоизменяет ее, из самостоятельного целого делая подчиненною
частью. Так, родовой союз с возникновением государства становится его подчиненным,
частным элементом в виде семьи, в которой родственная связь не упраздняется,
а скорее углубляется нравственно, изменяя только свое социологическое и правовое
значение, переставая быть основанием независимой власти или собственной юрисдикции.
При переходе от низших форм собирательной жизни
к высшим личность в силу присущей ей бесконечной потенции понимания и стремления
к лучшему является в избранных своих представителях началом движения и прогресса
(динамический элемент истории), тогда как данная общественная среда, как уже достигнутая
действительность, как законченная в своей сфере и на своей степени объективация
нравственного содержания, естественно представляет косную, охранительную сторону
(статический элемент истории). Когда единичные лица, более других одаренные или
более развитые, начинают испытывать действие своей общественной среды не как осуществление
и восполнение их жизни, а лишь как внешнее ограничение и препятствие для их положительных
нравственных стремлений, тогда они становятся носителями высшего общественного
сознания, которое стремится затем к поглощению в новых соответствующих ему формах
и порядках жизни.
Всякая общественная среда есть объективное проявление
или воплощение нравственности (должных отношений) на известной степени человеческого
развития; но нравственная личность в силу своего стремления к безусловному добру
перерастает данную ограниченную форму воплощенного в обществе нравственного содержания
и начинает относиться к нему отрицательно – не к самому по себе, а только к данной
низшей ступени его воплощения. Очевидно, такое столкновение не есть принципиальное
противоречие между личным началом и общественным началом как таковыми, а только
между прежнею и новом стадиями лично-общественного развития.
V
Впервые нравственное значение и достоинство
человека проявляются в родовой жизни [2] . Здесь мы находим
зачаточное воплощение или организацию всей нравственности: религиозной, альтруистической
и аскетической, другими словами, род есть осуществление личного человеческого
достоинства в самом тесном и основном круге общества. Первое условие действительного
достоинства человека – благоговение перед тем, что выше его, перед сверхматериальными
силами, управляющими его жизнью, – осуществляется здесь в почитании предков или
умерших родоначальников; второе условие личного достоинства – признание такового
за другим, – выражается в солидарном взаимоотношении между членами рода, в их
любви и совете; наконец, третье (а с иной точки зрения – первое) условие человеческого
достоинства – свобода от преобладания плотских влечений – достигается здесь в
известной мере посредством того или другого обязательного ограничения или упорядочения
половых сношений в различных формах брака, а также посредством иных сдерживающих
правил родового общежития, требовавших того стыдения, о котором говорит
древний летописец.
Таким образом, в этом первичном круге человеческой
жизни нравственное достоинство лица во всех отношениях осуществляется обществом
и в обществе. В чем же тут может выразиться и откуда явиться принципиальное противоречие
и противоборство между личностью и обществом? Отношение между ними прямое и положительное.
Общественный закон не есть что-нибудь чужое для личности, извне на нее налагаемое
вопреки ее природе, – он только сообщает определенную, объективную и постоянную
форму внутренним мотивам личной нравственности. Так, собственное религиозное чувство
человека (встречаемое в зачаточном состоянии уже у отдельных животных) побуждает
его чтить тайные причины и условия его существования, – родовой культ предков
дает только предметное выражение этому стремлению; точно так же присущее человеку
чувство жалости склоняет его к справедливому и человеколюбивому обращению с его
родичами, – закон общественный только закрепляет этот личный альтруизм постоянными
и определенными формами и дает ему способ верного осуществления (так, защита слабых
членов рода от чужой обиды, невозможная для человека одинокого, организуется в
целом роде и союзе родов); наконец, присущая человеческой личности стыдливость
реализуется в общественных заповедях определенного воздержания. Как отделить здесь
личную нравственность от общественной, когда первая есть внутреннее начало второй,
а вторая – предметное осуществление первой? Раз правила родового общежития – каковы
почитание общих предков, взаимопомощь родичей, ограничение чувственности браками
– имеют нравственный источник и характер, то ясно, что исполнение этих общественных
правил идет не в ущерб, а в пользу личности. Чем более единичный член рода входит
на деле в смысл родового строя, требующего благоговения к невидимым, солидарности
с ближними и умерения плотских страстей, тем нравственнее он, очевидно, становится,
а чем он нравственнее, тем выше его внутреннее значение или личное достоинство;
таким образом, подчинение обществу есть возвышение лица. С другой стороны,
чем свободнее это подчинение, т.е. чем самостоятельнее единичное лицо следует
внутренним побуждениям своей нравственной природы, согласным с требованиями общественной
нравственности, тем более верною и прочною опорою может такое лицо служить для
общества; значит, самостоятельность лица есть основание крепости общественного
союза. Другими словами, между действительным значением личности и действительною
силою общества отношение не обратное, а прямое.
Итак, в чем же на самом деле могло бы выразиться
в родовом быту принципиальное восстание лица против общества и возвышение над
ним? Разве в том, что этот мнимый боец за права личности осквернил бы гробницы
своих предков, надругался бы над своим отцом, опозорил мать, убил братьев и вступил
в брак с родными сестрами? Насколько ясно, однако, что такие деяния ниже самого
низкого общественного уровня, настолько ясно и то, что действительное осуществление
безусловного личного достоинства невозможно чрез простое отрицание данного общественного
строя.
VI
Нравственное содержание родовой жизни вековечно,
– ограниченная форма родового быта неизбежно растрогается историческим процессом
при деятельном участии личности. Первоначальное расширение элементарной жизни
обусловлено, конечно, естественным ходом размножения. Уже в пределах одного рода
вслед за ближайшими являются и более отдаленные степени родства, но нравственные
обязанности распространяются и на них. Затем, подобно прогрессирующему делению
живой органической клеточки, происходит разделение общественной клеточки – рода
на многие роды, сохраняющие, однако, связь между собою и память единого происхождения,
– из рода образуется новая общественная группа – племя, обнимающее несколько ближних
родов. Так, напр., у североамериканских краснокожих племя Сенека, которого устройство
и быт изучил и описал известный социолог Морган [ii] , состояло
из восьми самостоятельных родов, очевидно происшедших из разделения одного первоначального
рода, в силу чего они сохраняли определенную связь между собою. Каждый род был
основан на признанном кровном родстве, и браки внутри рода безусловно запрещались
как кровосмешение. Такой род пользовался автономией, которая, однако, уже была
в известных отношениях подчинена общей власти целого племени, именно племенному
совету, куда входили представители всех восьми родов. Кроме этого военно-политического
учреждения единство племени выражалось в общности языка и в общих религиозных
празднествах. Переходною степенью между родом и племенем были те группы, на которые
Морган перенес классическое название фратрий. Так, племя Сенека делилось
на две фратрии с ровным числом родов в каждой; первая заключала в себе
роды: Волк, Медведь, Черепаха, Бобер; вторая: Олень, Кулик, Цапля, Сокол; роды
в каждой группе считались между собою родами-братьями, а по отношению к
родам другой группы – двоюродными. Ясно, первичный род, из которого вышло
племя Сенека, разделился сначала на два новых рода, а из них каждый разделился
впоследствии на четыре, и эта постепенность сохранилась в общей памяти.
Нет причины, чтобы распространение общественной
солидарности на целую группу родов остановилось на границах племени. Совершившееся
расширение нравственного кругозора, с одной стороны, и познанные выгоды совокупного
действия – с другой, побуждают многие племена сначала приступать к временным,
а потом входить и в постоянные союзы между собою. Так, племя Сенека вместе со
многими другими входит в союз племен, носящих общее название Ирокезов. В таких
племенных союзах общность отдаленных предков есть предположение обыкновенное,
не составляя, однако, непременного условия. Во многих, если не в большинстве случаев
несколько племен, родоначальники которых разошлись в незапамятные времена и которые
выросли затем и развились самостоятельно, вне всякой связи между собою, сойдясь
при новых условиях, вступают в союз посредством договоров ради взаимной
защиты и общих предприятий. Договор имеет здесь во всяком случае несравненно более
значения, нежели кровное родство, которое может и вовсе не предполагаться.
Союз племен, в особенности таких, которые достигли
известной степени образованности и занимают определенную территорию, есть уже
переход к государству, зародыш нации. Ирокезы, как и большинство других племен
краснокожих, оставшихся в диких лесах и степях Северной Америки, не пошли дальше
такого зародыша нации и государства. Но другие представители той же расы, двинувшиеся
к югу, довольно быстро перешли от военного союза племен к постоянному политическому
строю. Ацтеки в Мексике, Инки в Перу основали настоящие национальные государства
того же типа, как великие теократические монархии Старого Света. Внутренняя, существенная
связь между первоначальною общественною клеточкой – родом и широкою политическою
организацией ясно выражается в слове отечество, которым обозначается на
всех почти языках союз национально-государственный. Выражая отношение родственное,
термин «отечество» (patria, Faterland и т.д.) указывает этим не на то, что государственное
единство есть только разросшийся род, – что противоречило бы истине, – а на то,
что нравственный принцип этого нового великого союза должен быть в сущности тот
же, как и принцип малого союза – родового. В действительности государства произошли
из войн и договоров, но это не мешает тому, что цель или смысл их образования
состоит в том, чтобы установить в широком кругу народных и даже международных
отношений такую же солидарность или мирное сожитие людей, какое существует искони
в пределах рода.
Процесс образования государств и связанные с
ним перемены во внешней жизни людей не входят в нашу задачу; нас занимает только
нравственное положение личности относительно этой новой общественной среды. Пока
над родом поднимались только начатки и попытки образования высших форм – в виде
племен и племенных союзов, – положение личности существенно не изменялось или
изменялось, так сказать, лишь количественно: нравственное сознание получало большее
удовлетворение и полнее осуществлялось благодаря расширению области практического
взаимодействия – вот и все. Бог-предок данного рода находил себе братьев в таких
же богах и других родов, происходило взаимное признание богов, религии отдельных
родов соединялись и получали отчасти (периодически, во время общих племенных празднеств)
собирательное значение, но характер богопочитания оставался тот же. Точно так
же и выражение человеческой солидарности – защита своих и обязанность воздаяния
за обиды, им нанесенные, – при образовании племени и союза племен оставалось неприкосновенным.
Существенное изменение явилось с возникновением отечества и государства. Хотя
бы национальная религия и произошла из развившегося культа родоначальников, но
это происхождение ее забыто самим народом; точно так же бесстрастная государственная
юстиция есть нечто существенно иное, чем кровавая месть. Тут мы уже видим не расширение
только прежнего (родового) порядка, а создание нового. И вот в связи с возникновением
этого нового, национально-государственного порядка могло явиться и действительно
являлось нравственное, принципиальное столкновение между образующими общественными
силами, которое на поверхностный взгляд может быть принято за столкновение между
алчностью и обществом, как таковыми.
VII
Не только племя и племенной союз, но и национально-государственная
организация – отечество – не упраздняет первичной общественной клеточки, а только
изменяет ее значение. Это изменение может быть выражено в такой краткой, но совершенно
точной формуле: государственный порядок превращает род в семью. В самом
деле, до образования государства семейной жизни, строго говоря, не существует.
Та элементарная группа связанных более или менее близким кровным родством людей,
которая образует общественную организацию в те времена, совсем не похожа на настоящую
семью в весьма существенном отношении. Отличительный признак семьи есть то, что
она представляет форму жизни частной, приватной, в противуположность публичной:
«публичная семья» есть противоречие в терминах. Но это различие между публичным
и частным могло возникнуть только с образованием и развитием государственности,
представляющей именно публичную (по преимуществу) сторону общежития. А раньше,
до отделения юридических и политических отправлений общественной жизни от бытовых,
когда суд и расправа, война и мир были еще собственным делом элементарных кровно
связанных групп, ясно, что такие группы, и даже самые тесные из них, не имели
отличительного признака семьи, или домашнего общества, и получили этот новый характер
лишь тогда, когда упомянутые функции отошли к государству как к особой публичной
или всенародной организации.
Но это превращение прежнего рода, т.е. союза
политико-бытового, в семью, т.е. в союз исключительно бытовой, частный, или домашний,
могло быть понятно двояко: со стороны очищения и внутреннего возвышения родовой
связи и со стороны ее внешнего умаления и унижения [3] . Так как обязанности
лица к его роду были долгое время единственным выражением его нравственности,
то натуры косные и пассивные могут находить безнравственным подчинение рода новому,
высшему единству – отечества или государства. Для личного сознания является небывалый
прежде вопрос: на сторону какого из двух общественных союзов стать: на сторону
более тесного и близкого или же более широкого и отдаленного? Но как бы ни решился
этот вопрос тем или другим человеком, во всяком случае ясно, что это не есть вопрос
между личностью и обществом и даже не вопрос между двумя видами общественной связи
– родственной и национальной, а только вопрос между остановкою человеческой жизни
на степени родового быта и прогрессом этой жизни при посредстве государственного
порядка.
Если в родовом союзе, в его нравственных условиях
и учреждениях человеческая личность может лучше осуществлять свое внутреннее достоинство,
нежели в состоянии звериного обособления, то уже исторический опыт показывает,
что дальнейшее ее развитие и совершенствование требует тех более сложных жизненных
условий, которые создаются лишь в образованных государствах. Пусть незрелая фантазия
начинающего поэта прославляет полудикий быт кочующих цыган: непререкаемая оценка
этой фантазии заключается в том простом факте, что сын образованного общества,
Пушкин, мог создать своих «Цыган», тогда как сами цыгане при своих мнимых преимуществах
никак не могли создать своего Пушкина [4] .
Все, чем мы питаем свою духовную природу, все,
что дает красоту и достоинство нашей жизни в области религии, науки и искусства,
все это выросло на почве образованного общежития обусловленного государственным
порядком, – все это создано не родом, а отечеством. А потому те люди, которые,
при еще господствующем родовом быте, становились на сторону только еще возникавшего
или даже только еще предвидимого ими, ими же и основываемого отечества, были носителями
высшего сознания, лучшей лично-общественной нравственности, были благодетелями
человечества и историческими подвижниками, и не напрасно благодарные гражданские
общины Греции и других стран почитали таких людей как своих героев – эпонимов.
Прогресс общества не есть дело безличное. Столкновение
предприимчивой личности с ее ближайшею общественною средой приводило к
основанию
более обширного и значительного отечества. Носители
сверхродового сознания
или, точнее, полусознательного стремления к более широкой нравственности и общественности,
чувствовавшие себя тесно в родовом быту, разрывали с ним связь, собирали вокруг
себя
вольную дружину, основывали города и государства. Произвол мнимонаучной
критики поспешил превратить в
миф беглянку Дидону, основывающую Карфаген,
или братьев-изгоев, основывающих Рим
[iii] . Но и
времена вполне исторические представляют достаточно примеров, внушающих нам законное
доверие к тем древним сказаниям. Личный подвиг, расторгающий данные общественные
границы для создания новых и высших культурно-политических образований, есть явление
слишком основное, чтобы оно могло не встречаться во все возрасты человечества
[5] .
Невозможно допустить не только на основании
исторического, но и естественно-исторического опыта, чтобы данная организованная
группа распалась или подверглась какому-нибудь существенному преобразованию (наприм.,
вошла бы в состав другого, более обширного целого) иначе как при участии окончательных
единиц, ее составляющих. Окончательная единица человеческого общества есть личность,
и она всегда была деятельным началом исторического прогресса, т.е. перехода от
узко ограниченных и скудных форм жизни к более обширным и содержательным общественным
образованиям.
VIII
Данная тесная общественная группа (скажем, род)
имеет права на единичного человека, так как только в ней и чрез нее он мог начать
реализацию своего внутреннего достоинства. Но эти общественные права над личностью
никак не могут быть безусловными, потому что данная группа, в своем обособлении,
представляет лишь одну из относительных ступеней исторического прогресса, тогда
как личность человеческая может проходить все эти ступени, имея в себе стремление
к бесконечному совершенству, которое, очевидно, не исчерпывается и не удовлетворяется
окончательно никаким ограниченным общественным строем. Другими словами, личность
в силу присущей ей внутренней беспредельности может быть окончательно и безусловно
солидарною и нераздельною с общественною средою не в ее данных ограничениях, а
только в ее бесконечной целости, которая постепенно проявляется по мере того,
как общие формы во взаимодействии с единичными лицами расширяются, возвышаются
и совершенствуются. Личный подвиг плодотворен только в обществе, но
в обществе подвижном. Беззаветно отдаться какой-нибудь ограниченной и неподвижной
форме общежития человек не только не обязан, но и не имеет права, ибо
он мог бы это сделать лишь в ущерб своему человеческому достоинству.
Но если, таким образом, предприимчивый член
рода нравственно прав, восставая против родового консерватизма и содействуя образованию
государства, в силу которого прежние самостоятельные общественные группы превращаются
в элементарные клеточки нового обширного целого, то отсюда же следует, что и этот
новый государственный строй не имеет безусловных прав над прежними родовыми
(отныне только семейными) связями. Представляя сравнительно высшую,
но никак не абсолютную форму человеческого общежития, государственный порядок
имеет лишь относительное преимущество перед родовым бытом. А этот, будучи
лишь преходящею ступенью общественного развития, заключает в себе, однако, и некоторый
безусловный нравственный элемент, который сохраняет свою силу и в государстве,
должен быть священным и для него. В самом деле, мы ясно различаем в родовой нравственности
ее двоякий состав: 1) то, что связано с представлением о роде как
о совершенно независимой, или самозаконной, форме общежития, чем он и был в свое
время, но чем перестал быть с образованием государства, – это, значит, есть преходящий,
упраздняемый элемент родовой нравственности; и 2) естественные обязанности, вытекающие из близкой,
кровной связи и постоянного сожития, которые очевидно сохраняют все свое значение
и при переходе к быту государственному, или – что то же – при превращении рода
в семью. Жесткая оболочка родовой организации лопнула и распалась, но нравственное
зерно семьи осталось и останется до конца истории. Между тем, когда переход из
одного быта в другой только что совершился, представители новообразованной государственности
в сознании ее недавно открывшегося преимущества перед родовым союзом легко могли
приписать новому порядку не принадлежащее ему абсолютное значение и закон государственный
поставить выше закона естественного. В происходящих отсюда столкновениях нравственная
правота принадлежит уже не этим представителям относительно высшего общественного
порядка, а защитникам того безусловного в старине, что должно оставаться
одинаково священным при всяком общественном порядке. Тут консерватизм перестает
быть слепою или же своекорыстною косностью и становится чистым сознанием высшего
долга; тут воплощение охранительного начала – женщина – обычный оплот низменной
рутины – становится носительницею нравственного героизма. Софоклова Антигона есть
олицетворение того безусловно ценного, что осталось и навсегда останется от родового
быта при превращении рода в семью с наступлением государственного порядка. Она
нисколько не помышляет о политической автономии рода, о праве кровавой мести и
т.д., – она стоит только за свое безусловное право на исполнение своей безусловной
обязанности благочестия и братолюбия: дать честное погребение ближайшему родичу,
который ни от кого, кроме нее, не может его получить. В ней нет никакой вражды
к государственному порядку в его нравственных основах, а только сознание – совершенно
истинное, – что вне этих основ требования положительного закона не безусловны,
а имеют свои границы в праве естественном, освященном религией и охраняющем семейные
обязанности, хотя бы против государства, когда оно присваивает себе недолжное.
Столкновение Антигоны с Креоном не есть коллизия двух нравственных сил – личной
и общественной, это есть столкновение нравственной силы, как такой, с силою противонравственной.
Нельзя согласиться с общепринятым взглядом на Антигону как на носительницу и поборницу
личного чувства против общего закона, воплощенного в представителе отечества –
Креоне. Действительный смысл трагедии совершенно иной. Религиозное отношение к
умершим есть нравственная обязанность, на исполнении которой основано всякое общество,
а личное чувство выражает только субъективную сторону дела. И в наши дни погребение
и почитание умерших родичей совершаются не по одному личному чувству, тем более
– во времена древние. Чувства может и не быть, но обязанность остается. Сердечную
привязанность Антигона имела к обоим братьям, но священная обязанность связывала
ее с тем из них, который нуждался в ее религиозной помощи. И будучи образцом нравственной
личности, Антигона вместе с тем и тем самым есть представительница истинной общественности,
которая держится только исполнением обязанностей. Нисколько не скрывая своих чувств,
она ссылается как на основание своих действий не на них, а на священную обязанность,
которая должна быть исполнена до конца (jilh met:autoΰ ke…somai, jilou meta, – sia panourg»sasa) [iv] , хотя,
разумеется, эта обязанность не есть отвлеченный долг, выражение вечного реального
порядка:
так как более времени
Угождать мне подземным пред здешними,
Ибо там пребуду навеки я. Ты ж, если хочешь.
Богами чтимое имей в небрежении [v] .
И на вопрос Креона: и ты дерзнула объявленные
преступить законы? [vi] – она ссылается
не на свое личное чувство, а на абсолютное право вечного нравственного порядка,
неотменимого гражданскими законами:
Ибо не Зевс то был, кто возвестил мне их,
И не подруга богов подземных, Правда,
Такие людям дала Законы.
И не может быть столько силы в твоих веленьях,
Чтобы смертную волю поставить выше
Неписаных и неизгладимых божьих уставов [vii] .
Со своей стороны Креон никак не есть представитель
государственности, нравственная основа которой та же, что и в роде, лишь с преимуществом
более полного осуществления, – он есть представитель государственности, извращенной
или поставившей себя в ложное положение – зазнавшейся. Но откуда же произошло
это извращение, не лежащее в существе и цели государства, как не от злых личных
страстей его представителей, в настоящем случае Креона? Значит, можно было бы
с одинаковым правом прямо наоборот популярному представлению сказать, что Антигона
есть носительница общественного, а Креон – личного начала. Но и то, и другое будет
неточно и недостаточно. Ясно, что самое противоположение личности и общества,
личного и общественного начала в этом случае, как и во всех других, несогласно
с истиною дела. Действительное противуположение и столкновение тут не социологическое,
а чисто-нравственное – между добром и злом, из коих каждое проявляется нераздельно
и в личной и в общественной сфере. Каин убил Авеля не потому, что был представителем
личного начала против родственного союза, – ибо тогда бы все развитые «личности»
должны были непременно умерщвлять своих братьев, – а потому убил, что был представителем
злого начала, которое может проявляться и единично, и собирательно, и лично,
и публично. И Креон в свою очередь запретил гражданам исполнение известных религиозно-нравственных
обязанностей не потому, что был глава государства, а потому, что был зол и подчинялся
тому же началу, которое действовало в Каине раньше всякого государства. Конечно,
всякий закон есть акт государственный, но положение Креона определяется не тем,
что он издал закон, а тем, что он издал закон нечестивый, а в этом виновата
была уже не государственность, а собственная нравственная негодность Креона; ибо
едва ли кто решится утверждать, что непременная функция государства состоит в
том, чтобы издавать не иные какие-либо, а именно только нечестивые и бесчеловечные
законы.
Итак, Креон есть носитель не государственного,
а злого начала, коренящегося в личной воле, но проявляющегося и воплощающегося
и в жизни общественной, в данном случае в виде дурного государственного закона.
И в свою очередь Антигона, жертвующая жизнью для исполнения религиозно-нравственной
обязанности, лежащей в основе общежития, есть только представительница добра,
также коренящегося в личной воле, но осуществляемого в истинной общественности.
Всякое столкновение в жизни человечества окончательно
сводится не к относительным противоположениям социологическим, а к безусловной
противоположности добра и самоутверждающегося зла. Но если, таким образом, глубочайшая
сущность вопроса всегда одна и та же, отсюда не следует, чтобы различные исторические
положения, в которых он снова и снова открывается, были лишены – даже с этической
точки зрения – собственного интереса и значения. Внутреннее существо добра и зла
с полною отчетливостью познается не иначе как в их типичных проявлениях. Зло,
проявляющееся в извращении государственной идеи, или в превознесении закона
государственного над законом нравственным, есть зло совершенно специфическое,
или особая, более высокая степень зла, чем, например, простое убийство или даже
братоубийство, но именно вследствие своей большей тонкости и сложности оно субъективно
более извинительно или меньше вменяется в вину, нежели эти грубые злодеяния. Поэтому
Креон, напр., должен быть признан хотя общественно более вредным, но лично менее
виновным, нежели Каин.
Есть еще другой важный оттенок положения в этой
глубочайшей драме. Государственный порядок вообще есть высшая ступень исторического
развития сравнительно с родовым строем. Эта высшая ступень только что достигнута
в Элладе. В представителях нового порядка еще свежа память о его возникновении,
борьбе и торжестве. Эта недавняя победа нового над старым, высшего над низшим
не есть что-нибудь случайное – ввиду явных преимуществ объединяющей государственности
перед родовым раздором ее торжество сознается как явление прогрессивное, необходимое
и должное. Отсюда самоуверенность Креона в начале драмы. Изданный им злой закон,
ставящий преданность новому отечеству выше первоначальных религиозных обязанностей,
не есть только злоупотребление государственною властью, а и злоупотребление победою
– не местною победою фивян над аргивянами, а общею победой государственного
порядка – отечества и города – над родом. Поэтому на Креона нельзя смотреть –
и древние не смотрели – как на тирана только, в смысле представителя личного произвола
и фактической силы [6] . В изданном им законе
предполагалось выражение общей воли граждан. Краткое предисловие Аристофана-грамматика,
помещаемое обыкновенно перед драмой, начинается так: Антигона, похоронившая Полиника
вопреки распоряжению города (или государства) – par¦ t»n prstazin tΑV plewz. И у самого Софокла Исмена оправдывает свой
отказ помогать Антигоне, говоря, что она не может насиловать волю сограждан. И
Креон выступает не во имя самовластия, а во имя безусловного значения патриотизма:
И всякого, кто выше отечества
Друга поставит, – за ничто почту [viii] .
Этико-психологическая основа дурного закона лежит, конечно,
в дурной воле Креона, но эта воля не есть только бессмысленный личный произвол,
а связана с общею идеей, ложною, но все-таки идеею, в силу которой государственная
власть и ее законы выше закона нравственного. Креон формулирует эту ложную идею
с полною ясностью:
Кого город поставит, того должно слушаться
И в самом малом, в правде и против нее [ix] .
Этою идеей, несмотря на ее вопиющую ложь, вдохновлялись
и вдохновляются люди и не имеющие того извинения, какое было у Креона, увлекавшегося
недавним прогрессом – победою государственного строя над родовым и племенным безначалием.
С другой стороны, если в те полуисторические времена и не поднимались, может быть,
против этой ложной идеи такие ясные протесты лучшего сознания, какие Софокл влагает
в уста своей Антигоне, то в эпоху самого Софокла лучшие умы уже достаточно понимали,
что исторический прогресс, создающий новые формы общества, никак не может иметь
преимущества перед коренными основами всякой общественности, что он есть
явление хотя и необходимое и важное, но все-таки относительное, подчиненное высшей
цели, и что он теряет всякое оправдание, когда обращается против того безусловного
нравственного добра, ради осуществления которого происходит все движение истории.
И как бы мы высоко ни ценили триумфаторов прогресса, но высочайшее достоинство
человека, вызывающее к нему полноту одобрения и сочувствия, состоит не в том,
чтобы побеждать во времени, а в том, чтобы хранить пределы вечные, одинаково
священные для прошедшего и для будущего.
