ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
НРАВСТВЕННАЯ НОРМА ОБЩЕСТВЕННОСТИ
I
Истинное определение общества как организованной
нравственности устраняет обе модные ныне лжи: морального субъективизма,
отнимающего у нравственной воли реальные способы ее осуществления в общей
жизни, и социального реализма, по которому данные общественные учреждения
и интересы имеют решающее для жизни значение сами по себе, так что высшие нравственные
начала оказываются в лучшем случае лишь средствами или орудиями для охранения
этих интересов. С такой весьма распространенной ныне точки зрения та или другая
реальная форма общественности есть в сущности настоящее и главное, хотя
ей и стараются придать нравственное оправдание, связать ее с нравственными основами
и нормами. Но когда ищут для человеческого общества нравственных опор, тем самым
показывают, что не только определенная форма общества, но и общественность, как
такая, не есть высшее и безусловное определение человека. И в самом
деле, если бы он определялся по существу своему как животное общественное (zξon politikn) [i] и больше
ничего, то этим крайне суживалось бы содержание в понятии «человек»
и вместе с тем значительно расширялся бы объем этого понятия: в человечество
пришлось бы включить некоторых животных, напр. муравьев, для которых общественность,
как такая, составляет существенный признак ничуть не менее, чем для человека.
«Гнезда муравьев, – говорит самый основательный исследователь их жизни, сэр Джон
Леббок, – не простые собрания независимых особей, ниже временные сообщества, как
стаи перелетных птиц, но организованные общежития, трудящиеся с величайшим согласием
ради общего блага» [1] . Эти общежития заключают
в себе иногда такое многочисленное население, что, по замечанию того же
натуралиста, из человеческих городов, может быть, только Лондон и Пекин могут
сравниться с ними [2] . Гораздо более важны
три внутренние свойства муравьиного общежития: сложная общественная организация,
затем определенное различие в степенях этой организации между отдельными обществами,
– различие, совершенно аналогичное постепенному развитию форм человеческой культуры
от охотничьего до земледельческого быта, что показывает, что муравьиная общественность
произошла не каким-нибудь случайным и исключительным образом, а развилась по некоторым
общим социологическим законам, и, наконец, замечательна чрезвычайная крепость
и устойчивость общественной связи, удивительная практическая солидарность между
всеми членами муравьиного гражданства, когда дело касается общего блага.
Относительно первого пункта: если характеристичный
признак цивилизации есть разделение труда, то невозможно отрицать существования
муравьиной цивилизации. Разделение труда проведено здесь крайне резко. Есть воины
весьма храбрые, вооруженные непомерно развитыми клещеобразными челюстями, которыми
они ловко схватывают и отрывают вражьи головы, но, впрочем, не способны ни к чему
другому; есть рабочие, отличающиеся трудолюбием и искусством; есть господа с противуположными
качествами, доходящими до того, что они уже не умеют сами ни кормиться, ни ходить,
а могут лишь пользоваться чужими услугами; есть, наконец, рабы (которых не нужно
смешивать с рабочими) [3] – они добываются завоеванием
и принадлежат к другим видам муравьев, что не мешает их полной преданности своим
господам. Высокая степень муравьиной цивилизации помимо такого разделения труда
доказывается еще обилием домашних животных (т.е. прирученных насекомых из других
зоологических семейств). «По правде можно сказать, – замечает Леббок (разумеется,
не без некоторого преувеличения), – что наши английские муравьи обладают большим
разнообразием домашних животных, чем мы сами» [4] . Некоторые из этих домашних
насекомых, старательно воспитываемых муравьями, служат для питания (таковы в особенности
медоточивые тли (aphidae), которых Линней называет муравьиными коровами
(aphis formicarum vacca)), другие исполняют некоторые необходимые общественные
работы, напр. служат мусорщиками [5] , третьи, по мнению Леббока,
держатся только для забавы [6] – вроде наших мопсов
или канареек. Энтомолог Андре представил список 584 видов насекомых, которые обычно
встречаются в сообществе муравьев [7] .
В настоящее время для многих обширных населенных
муравьиных общежитий главным средством существования служат собираемые ими обильные
запасы растительных продуктов; толпы рабочих муравьев систематически и искусно
перерезают травяные стебли и черенки листьев – как бы жнут их; но это подобие
земледелия не есть ни единственный, ни первоначальный у них способ существования.
«Мы найдем, – говорит Леббок, – у различных видов муравьев различные условия жизни,
любопытно соответствующие ранним стадиям человеческого прогресса. Например, некоторые
виды, как Formica fusca, живут преимущественно добытым на охоте; хотя
они и питаются отчасти медвянистым соком тлей, они еще не приручили этих насекомых.
Эти муравьи, вероятно, сохраняют обычаи, некогда общие для всех муравьев. Они
похожи на низшие расы людей, которые существуют главнейше охотою. Подобно им,
они бродят по лесам и пустыням, живут сравнительно небольшими общежитиями, и у
них мало развиты инстинкты совокупного действия. Они охотятся в одиночку, и их
битвы – поединки, как у гомеровских героев. Такие виды, как Lassius flavius, явно представляют высший тип общественной
жизни; они являют более искусства в зодчестве; можно буквально сказать, что они
приручили известные виды тлей и могут быть сравнены с пастушескою стадией человеческого
прогресса – с племенами, которые живут продуктами своих стад и табунов. Их общежития
гораздо многочисленнее; они действуют с большим согласием; их сражения уже не
простые поединки, но они знают, как действовать в совокупности. Я готов предположить,
что они постепенно истребят чисто-охотничьи виды, точно так как дикари исчезают
перед более развитыми племенами. Наконец, земледельческие народы могут быть сравнены
с муравьями-жнецами. Вот, кажется, три главные типа, представляющие любопытную
аналогию с тремя великими фазами – охотничьей, пастушеской и земледельческой стадиями
– в истории человеческого развития» [8] .
Кроме сложности социального строя и постепенности
культурного развития муравьиные общежития отличаются еще, как выше замечено, чрезвычайною
крепостью общественной связи. Наш автор неоднократно свидетельствует о «высочайшем
согласии, царствующем между принадлежащими к одному и тому же обществу» [9] . Это согласие обусловливается
исключительно общим благом. На основании не одних только наблюдений, но
и многочисленных экспериментов Леббок доказывает, что во всех случаях, когда отдельный
муравей предпринимает что-нибудь полезное для всего общежития, но превышающее
его собственные силы, например, перетащить в муравейник мертвую муху или жука,
на которых он натолкнулся, он всегда зовет и находит товарищей, которые ему помогают;
напротив, когда отдельный муравей впадает в какое-нибудь бедствие, касающееся
только его одного, то это не вызывает обыкновенно никакого сочувствия, и никакой
помощи ему не оказывается; терпеливый естествоиспытатель множество раз приводил
в бесчувственное состояние отдельных муравьев посредством хлороформа или водки:
сограждане или не обращали на несчастных никакого внимания, или выбрасывали их
вон, как падаль. Но нежное участие к личному горю не связано ни с какою общественною
функцией и, следовательно, не входит в понятие общественности, как такой; зато
чувство гражданского долга и преданность общему порядку так велики у муравьев,
что никогда никаких ссор и усобиц у них не происходит; вооруженные их силы предназначаются
только для внешних войн, и в тех самых высокоразвитых общежитиях, которые обладают
даже особым классом мусорщиков и особою породой домашних шутов, ни один наблюдатель
не мог заметить никаких признаков организованной полиции или жандармерии.
II
Общественность для рассмотренных животных есть признак, по крайней мере, столь
же существенный, как для человека. И, если, однако, мы не хотим признать их равенства
с собою, если мы не согласны каждому из бесчисленных муравьев, копошащихся в наших
лесах, сейчас же предоставить все права человека и гражданина, то, значит, есть
у человека другой существенный признак, не зависимый от общественности, а, напротив,
обусловливающий собою отличительный характер человеческого общества. Этот признак
состоит в том, что каждый человек, как такой, есть нравственное существо или лицо,
имеющее независимо от своей общественной полезности безусловное достоинство и
безусловное право на существование и на свободное развитие своих положительных
сил. Отсюда прямо следует, что никакой человек ни при каких условиях и ни по
какой причине, не может рассматриваться как только средство для каких бы то
ни было посторонних целей, – он не может быть только средством или орудием
ни для блага другого лица, ни для блага целого класса, ни, наконец,
для так называемого общего блага, т.е. блага большинства других
людей. Это «общее благо» или «общая польза» имеет право не на человека, как лицо,
а на его деятельность, или труд, в той мере, в какой этот труд, служа на пользу
общества, вместе с тем обеспечивает трудящемуся достойное
существование. Право лица, как такого, основанное на присущем ему и неотъемлемом
от него человеческом достоинстве, на формальной бесконечности разума во всяком
человеке, на том, что каждое лицо есть нечто особенное и незаменимое и, следовательно,
должно быть самоцелью, а не средством или орудием только, – это право лица по
существу своему безусловно, тогда как права общества на лицо, напротив,
обусловлены признанием личного права. Таким образом, общество может обязывать
лицо к чему бы то ни было лишь через акт его собственной воли, иначе это будет
не обязательством лица, а лишь употреблением вещи. Из этого, разумеется, не следует
(как почему-то представилось одному моему критику) [ii] , что общественная власть
для всякого отдельного законодательного и административного мероприятия должна
спрашивать особого согласия каждого лица. Вместо такого нелепого liberum
veto [iii]
из нравственного принципа по логике вытекает (в отношении политическом) лишь право
каждого дееспособного лица свободно менять подданство, равно как и вероисповедание.
Другими словами, никакая общественная группа или учреждение не имеет права
насильно удерживать кого-либо в числе своих членов.
Человеческое достоинство каждого лица, или его свойство быть нравственным существом,
вовсе не зависит ни от его природных качеств, ни от его полезности: этими качествами
и этою полезностью может определяться внешнее положение человека в обществе, относительная
оценка его другими лицами, но никак не его собственное значение и человеческие
права. Многие животные по природе добродетельнее многих людей. Супружеская добродетель
голубей и аистов, материнская любовь кур, кротость ланей, верность и преданность
собак, доброта тюленей и дельфинов, трудолюбие и гражданская доблесть пчел и муравьев
и т.д. – все эти отличные качества, украшающие наших меньших братьев, далеко не
составляют преобладающих свойств человеческого большинства. Отчего же никому еще
не приходило в голову отнять у самого дрянного из людей человеческие права с тем,
чтобы передать их самому превосходному животному в награду за его добродетель?
Что касается до полезности, то не только одна здоровая лошадь полезнее множества
больных нищих, но и неодушевленные предметы, например печатный станок или паровой
котел, несомненно, принесли общему историческому прогрессу гораздо больше пользы,
чем целые народы, дикие или варварские. Однако, если бы (per impossibile)
[iv] Гуттенбергу и Уатту пришлось для этих великих
изобретений пожертвовать намеренно и сознательно хотя бы только одним дикарем
или варваром, полезность их
дела не помешала бы их поступку заслуживать
решительного осуждения за безнравственность, иначе пришлось бы вступить на почву
целей, оправдывающих средства.
Общее благо или общая польза, чтобы иметь значение
нравственного принципа, должны быть в полном смысле общими, т.е. относиться не
ко многим только или большинству, а ко всем без исключения. То,
что есть действительно благо всех, тем самым есть и благо каждого, – никто
не исключен, и, следовательно, служа такому общественному благу как цели,
каждое лицо не становится через это только средством или орудием чего-то
внешнего и чуждого, истинное общество, признающее безусловное право каждого лица,
не есть для него отрицательная граница, а положительное восполнение; служа ему
с самоотвержением, лицо не теряет, а осуществляет свое безусловное достоинство
и значение; ибо, отдельно взятое, оно обладает безусловностью или бесконечностью
только в возможности, которая становится действительностью лишь через внутреннее
соединение каждого со всеми [10] .
Принцип человеческого достоинства, или безусловное значение
каждого лица, в силу чего общество определяется как внутреннее, свободное согласие
всех, – вот единственная нравственная норма [11] . Многих нравственных
норм, в собственном смысле этого слова, быть не может, как не может быть многих
верховных благ или многих нравственностей. Легко доказать, что религия (в своей
данной, исторической конкретности), что семья, собственность не содержат еще сами
по себе нравственных норм в собственном смысле. То, что само по себе может быть
и не быть нравственным, очевидно, должно получить от другого то или это определение,
а никак не может самостоятельно быть чему-нибудь нравственною нормою, т.е. сообщать
другим такой характер, которого оно само, может быть, не имеет. Но несомненно,
что религия может быть и не быть нравственною. Каким же образом такие религии,
как, например, культы Молоха или Астарты (которых переживания или аналогии можно
кое-где встретить и до сих пор), – каким образом могут они служить для чего-нибудь
нравственною нормою, когда их собственное существо есть прямая противоположность
всякой нравственности? Поэтому когда нам указывают на религию как на нормальную
нравственную основу общества, то нужно еще посмотреть, имеет ли сама эта религия
нравственный характер, согласна ли она с нравственным началом; и значит, последним
основанием и критерием остается это начало, а не религия, как такая. Если мы видим
в христианстве истинную основу и норму всякого добра в мире, то лишь потому, что
христианство, как совершенная религия, заключает в себе и безусловное нравственное
начало. А при всяком отделении христианской общественности от требований
нравственного совершенства сейчас же исчезает и безусловное значение христианства,
превращающегося тогда в историческую случайность.
Нельзя также отрицать того, что семья не только
в единичных своих образчиках, но и в общем данном строе может быть и не
быть нравственною. Так, семья Древней Греции – не те особые героические семьи,
где жена убивала своего мужа и умерщвлялась своим сыном или где сын убивал отца
и женился на матери [v] , а обыкновенная,
нормальная семья образованного афинянина, требовавшая как необходимого дополнения
учреждения гетер и еще худшего, – не имела нравственного характера; не имела его
крепкая по-своему семья арабов (до ислама), где новорожденные девочки, если их
было больше одной или двух, закапывались живыми в землю; нельзя признать нравственною
также очень крепкую семью римлян, где глава дома имел право жизни и смерти над
женою и детьми. Таким образом, и семья, не имея присущего ей нравственного характера,
должна получить нормальную нравственную основу для себя, прежде чем сообщить ее
чему-нибудь другому.
Что касается до собственности, то признать ее
нравственною основой нормального общества, следовательно, чем-то священным и неприкосновенным,
есть не только логическая, но для меня, например (как полагаю, и для других моих
сверстников), даже и психологическая невозможность: первое пробуждение сознательной
жизни и мысли произошло в нас под гром разрушения собственности в двух ее коренных
исторических формах – рабства и крепостного права; это разрушение и в Америке,
и в России требовалось и совершилось во имя общественной нравственности.
Мнимая неприкосновенность была блистательно опровергнута фактом столь удачного
и совестью всех одобренного прикосновения. Очевидно, собственность есть нечто,
нуждающееся в оправдании, требующее нравственной нормы и опоры для себя,
а никак не заключающее ее в себе.
Всякое историческое учреждение – религиозное
или гражданское – есть факт смешанного характера. Но нравственною нормою, несомненно,
может быть лишь чистый принцип, а не смешанный факт. Принцип, утверждающий в безусловном
виде то, что
должно быть, есть нечто по существу своему неприкосновенное;
его можно не принимать и не исполнять, но это вредит не ему, а только непринимающему
и неисполняющему. Положение, гласящее: ты должен уважать человеческое достоинство
в каждом, ты не должен делать никакое лицо средством или орудием, – это положение
не зависит ни от какого факта, никакого факта не утверждает, а потому никаким
фактом и не может быть затронуто.
Принцип безусловного права человеческой личности
ни от кого и ни от чего не зависит, но лишь в зависимости от него общества и учреждения
получают нравственный характер. Мы знаем в древнем и новом язычестве великие культурно-национальные
тела с чрезвычайно крепкою семьей, религией, собственностью, но при всем том нравственного
характера человеческой общественности они не имели и не имеют; в лучшем случае
они уподобляются общежитию мудрых насекомых, где есть механизм доброго порядка,
но нет того, чему этот механизм должен служить, – нет самого добра, потому что
нет его носительницы – свободной личности.
III
Некоторое смутное и извращенное сознание того,
в чем сущность нравственности и истинная норма человеческого общества, существует
и там, где нравственный принцип, по-видимому, не имеет никакого применения. Так,
в восточных деспотиях настоящим человеком, т.е. лицом, справедливо признается
только тот, кто имеет полноту прав, а такое достоинство приписывается здесь только
одному. Но, превращенное в исключительную и внешним образом определенную привилегию,
человеческое достоинство и право теряет свой нравственный характер, и единственный
носитель его перестает быть лицом и, не имея возможности, как реальное, конкретное
существо быть чистым принципом, становится идолом. От отдельного человека нравственное
начало требует, чтобы он уважал человеческое достоинство как такое, т.е. в других
так же, как в себе. Только относясь к другим как к лицам, индивидуальный человек
и сам определяется как лицо. Но восточный властитель не находит в своем мире никакого
полноправного лица, а только бесправные вещи, поэтому за невозможностью иметь
к кому-либо нравственные личные отношения, он неизбежно сам теряет нравственный
личный характер, становится вещью – самою важною вещью, священною, божественною,
поклоняемою – одним словом, фетишем, или идолом.
В гражданских обществах классического мира полнота
прав стала привилегией не одного, а некоторых (в аристократиях) и многих (в демократиях).
Это расширение было очень важно, так как оно, хотя и в узких границах, делало
возможным самостоятельное нравственное взаимодействие индивидуальностей, а следовательно,
и личное самосознание и реализировало, по крайней мере для данного общественного
союза, идею равноправности или справедливости [12] . Но нравственное начало
по существу своему универсально, так как оно требует признания безусловного внутреннего
достоинства за человеком как таковым, следовательно, без всяких внешних ограничений.
Между тем античное общество – и родовая дружина спартиатов, и афинский демос,
и оригинальное соединение обеих форм – senatus populusque romanus [vi] допускали истинное значение человека лишь в
границах своего гражданского союза, а потому они не были обществами, основанными
на нравственном начале, а разве только предварительными и приблизительными моделями
такого общества.
Однако строй этой жизни имеет для нас не один
исторический интерес: в сущности мы его еще не пережили. Вспомним в самом деле,
что именно в античном мире ограничивало нравственный принцип и мешало его истинной
реализации. Было три разряда людей, которые не признавались как носители каких-нибудь
прав и как предметы каких-нибудь обязанностей, которые, следовательно, ни в какой
мере не были целью деятельности, совсем не входили в представление общего
блага, а рассматривались только как материальные орудия или же как
материальные препятствия для этого блага. Именно это были: 1) враги, т.е. первоначально все чужеземцы [13] , затем 2) рабы и, наконец, 3) преступники. Узаконенное отношение к этим трем категориям людей при
всех частных различиях было в существе одно и то же, так как было одинаково безнравственно.
Нет надобности представлять в преувеличенно-ужасном виде институт рабства, заменивший,
как известно, простое избиение пленных; рабы пользовались обеспеченными средствами
существования, и вообще с ними обращались не дурно, но это было, хотя и не редкою,
случайностью, а не обязанностью и, следовательно, не имело нравственного значения;
они ценились за свою полезность, но это не имеет ничего общего с признанием за
ними человеческого достоинства. В отличие от этих полезных вещей, которые следует
беречь из благоразумия, внешние и внутренние враги, как вещи заведомо вредные,
подлежали беспощадному истреблению. Относительно неприятеля на войне эта беспощадность
могла еще ограничиваться уважением к силе и страхом возмездия, но относительно
беззащитных преступников, действительных или предполагаемых, жестокость не знала
пределов: в образованных Афинах для обвиненных по обыкновенным уголовным преступлениям
пытка была первым делом после взятия под стражу, раньше всякого следствия.
Все эти явления – война, рабство, казни – были
закономерны для древнего мира в том смысле, что они логически вытекали из принятого
всеми миросозерцания, определялись общим состоянием сознания. Если значение человека
как самостоятельного лица, если полнота его достоинства и прав обусловливались
исключительно принадлежностью к известному гражданскому союзу, то отсюда естественное
следствие, что люди, к этому союзу не принадлежащие, чуждые и враждебные ему,
или же хотя принадлежащие к нему, но нарушающие его закон и угрожающие общей безопасности,
тем самым лишены человеческого достоинства и прав, и относительно их все позволено.
Но вот это состояние античного сознания изменяется. Развитие этической мысли сначала
у софистов и Сократа, потом у греко-римских стоиков, работы римских юристов, да
и самый характер римского государства – многообъемлющего и международного и потому
поневоле расширявшего умственный и жизненный кругозор – все это понемногу сгладило
старые границы и утвердило в сознании нравственное начало в смысле его формальной
неограниченности и универсальности. Между тем с другой, восточной стороны религиозно-нравственная
проповедь пророков израильских вырабатывала живой идеал безусловного человеческого
достоинства. И в то время как один римлянин в театре вечного города, чтобы выразить
высшую степень личного достоинства, вместо прежнего civis romanus (римский гражданин) провозгласил устами актера
новое слово: homo sum (я человек) [vii] , другой
римлянин, в отдаленной восточной провинции и на сцене более трагической, дополнил
это заявление нового принципа простым указанием на его действительное личное воплощение:
ecce homo! (се человек!) [viii] .
Внутренний переворот, происшедший в человечестве
из взаимодействия палестинских событий с греко-римскими теориями, должен был,
казалось, положить начало совершенно новому порядку вещей. Ожидалось даже полное
обновление физического мира – вместо того и социально-нравственный мир язычества
остается доселе без коренных и окончательных изменений. Мы не будем по этому поводу
удивляться и сетовать, если представим себе задачу нравственного перерождения
человечества во всем ее объеме. Что разрешение этой задачи прежде окончательной
катастрофы должно подготовляться постепенным процессом, – это ясно по существу
дела и предуказано в самом евангелии [14] . Процесс такого подготовления
не совершился, но совершается, и несомненно, что с XV-го и особенно с конца XVIII века ход истории представляет заметное прогрессивное
ускорение. В смысле нравственно-практическом важно дать себе ясный отчет в том,
что и как уже сделано, что и как предстоит сделать в известных, определенных отношениях.
IV
С тех пор пока люди разных народностей и общественных
классов соединились духовно в поклонении чужому нищему галилеянину, которого
как преступника казнили во имя национальных и кастовых интересов, внутренно
подорваны международные войны, бесправность общественных классов и казни преступников.
Пусть этой внутренней перемене понадобилось восемнадцать веков, чтобы хотя отчасти
выйти наружу, и пусть это обнаружение становится заметно как раз в то время, когда
его первая двигательная причина – христианская вера слабеет и, по-видимому, исчезает
на поверхности сознания, – все-таки эта перемена отношения к старым языческим
устоям общества внутренно проникает душу человечества и все более и более обнаруживается
в его жизни. Каковы бы ни были мысли отдельных людей, но как собирательное целое
передовое человечество достигло той нравственной зрелости, того состояния сознания
и чувства, которые начинают делать для него невозможным то, что было естественно
для древнего мира. Да и для отдельных людей, не отказавшихся от разума, имеет
свою обязательную силу, если не в форме религиозной веры, то в форме разумного
убеждения, тот нравственный принцип, который не допускает узаконения собирательных
преступлений. Самый факт внешнего сближения, знакомства и связи между собою отдаленнейших
частей человечества в значительной степени упраздняет взаимные преграды и отчуждение,
естественные при узком античном кругозоре, для которого Гибралтарский пролив был
крайним пределом вселенной, а по Днепру или Дону жили люди с песьими головами [ix] .
Международные войны еще не упразднены, но общее
отношение к ним, особенно за последнее время, поразительно изменилось.
Страх войны стал преобладающим мотивом международной политики, и ни одно
правительство не решится признаться в завоевательных замыслах. – Рабство в собственном
смысле упразднено безусловно и окончательно, также упразднены и другие грубые
формы личной зависимости, продержавшиеся до прошлого, а в иных местах и до половины
нынешнего столетия; осталось только косвенное рабство экономическое, но и оно
есть вопрос, поставленный на очередь. Наконец, отношение к преступникам с XVIII века явно изменяется в смысле нравственного
христианского принципа.
И вот этот-то хотя поздний, но отныне быстрый
и решительный прогресс по пути, предназначенному девятнадцать веков тому назад,
вызывает опасения за нравственные устои общества! На самом деле ложное понятие
об этих устоях есть главное препятствие, которое задерживает коренной нравственный
переворот в общественном сознании и жизни. Религия, семья, собственность сами
по себе, то есть одним фактическим своим существованием, не могут быть, как мы
знаем, нормальными нравственными основами общества, и задача не в том, чтобы поддерживать
эти учреждения во что бы то ни стало в их statu quo, а в том, чтобы сделать их сообразными с единственною
нравственною нормой, чтобы всецело прониклись они единым истинным началом.
Это начало по существу своему универсально,
одно для всех. Религия, как такая, может и не быть универсальною, и все древние
религии были узконациональными. Но христианство, как воплощение абсолютного нравственного
идеала, так же универсально, как и сам нравственный принцип; таковым оно и явилось
исперва; но исторические учреждения, связавшиеся с ним в течение веков, универсальными
не остались и тем самым потеряли чистоту и полноту своего нравственного характера.
И пока мы утверждаем свою религию, во-первых, в ее конфессиональной особенности,
а потом уже как вселенское христианство, мы лишаем ее не только здравой
логики, но и нравственного значения и делаем ее препятствием для духовного перерождения
человечества. Далее, универсальность выражается не только в отсутствии внешних,
национальных, конфессиональных и других преград, но еще более в свободе от ограниченности
внутренней: чтобы быть истинно универсальною, религия не должна отделяться от
умственного просвещения, от науки, от общественного и политического прогресса.
Религия, которая боится всего этого, очевидно, даже не верит в собственные свои
силы, она внутренно проникнута неверием, и при ее притязании на монополию нравственной
нормы для общества ей недостает самого элементарного нравственного условия – искренности.
Положительное значение семьи, в силу
которого она может представлять в известном смысле нравственную норму общества,
состоит в следующем. Осуществить реально в повседневной жизни свое нравственное
отношение ко всем для единичного человека физически невозможно.
При самом искреннем признании безусловных требований нравственного начала человек
не может в действительности применять этих требований ко всем личным существам
по той простой причине, что эти «все» для него реально не существуют. Он не может
на деле доказать свое уважение к человеческому достоинству в лице
тех миллиардов людей, о которых он не имеет понятия, он не может ставить их in concreto положительною целью своей деятельности. Между
тем без полной реализации нравственного начала в ощутительных личных
отношениях оно остается отвлеченным принципом, просвещающим сознание, но не перерождающим
жизнь человека. Выход из этого противоречия состоит в том, чтобы полная реализация
нравственных отношений совершилась для каждого человека в известной тесной среде,
действительно и постоянно его окружающей. Такова именно семья, верная своему назначению;
здесь действительно, не по намерению только и стремлению, но и фактически каждый
есть цель для всех, за каждым ощутительно признается безусловное значение, каждый
есть нечто незаменимое. С этой точки зрения семья является элементарною, образцовою
и образовательную ячейкою всемирного братства, или человеческого общества, каким
оно должно быть. Но чтобы сохранять такое значение, семья, очевидно, не должна
превращаться в сферу удовлетворенного взаимного эгоизма, а для каждого ее члена
должен быть с этой первой ступени всегда открыт дальнейший восходящий путь возможного
для него осуществления нравственного начала в мире. Семья есть или завершение
эгоизма, или зачаток всемирного единения. Охранять ее в первом смысле
не значит охранять «нравственный устой» общества.
Cобственность вообще не имеет нравственного значения.
Никто не обязан быть богатым, а также никто не обязан обогащать других. Равенство
всех имуществ так же невозможно и ненужно, как одинаковая окраска или густота
волов. Есть, однако, условие, при котором имущественное положение лица становится
нравственным вопросом. Когда человек не может поддерживать своего существования
или когда для поддержания своего существования он должен тратить столько сил и
столько времени, что у него не остается их достаточно для забот о своем человеческом,
умственном и нравственном совершенствовании, такое положение прямо противно человеческому
достоинству и нравственной норме общества, здесь человек перестает быть целью
для себя и других, становится только материальным орудием экономического производства
наравне с бездушными машинами. А так как нравственный принцип, безусловно, требует,
чтобы мы во всех и каждом уважали человеческое достоинство, на всех и каждого
смотрели как на цель, а не как на средство только, то общество, желающее быть
нравственно нормальным, не может оставаться равнодушным к такому положению кого-либо
из своих членов. Его прямая обязанность – обеспечить всем и каждому некоторый
minimum благосостояния, именно то, что необходимо для
поддержания достойного человеческого существования. Как это сделать – это уже
вопрос не нравственности, а экономической политики. Во всяком случае это должно,
а потому и может быть сделано.
Всякое общество человеческое, и в особенности
общество, признающее себя христианским, может упрочить свое существование и возвысить
свое достоинство, только становясь сообразным нравственной норме. Значит, дело
не во внешнем охранении тех или других учреждений, которые могут быть хорошими
или дурными, а только в искреннем и последовательном старании улучшать внутренно
все учреждения и отношения общественные, могущие стать хорошими, все более
и более подчиняя их единому и безусловному нравственному идеалу свободного единения
всех в совершенном добре.
Христианство поставило этот идеал как практическую
задачу для всех людей и народов, поручилось за ее исполнимость при доброй воле
и обещало высшую помощь при ее исполнении, – помощь, о которой достаточно свидетельствует
и личный и исторический опыт. Но по самому свойству христианской задачи, как нравственной
и, следовательно, свободной, помощь высшего Добра человеку не может состоять в
насиловании злой воли или внешнем уничтожении полагаемых ею препятствий на пути
осуществления Царства Божия. Человечество в
людях и народах должно само
пережить и перемочь эти препятствия, которые являются не только в виде личной
злой воли, но и в
виде сложных порождений
злой воли собирательной.
Отсюда действительная медленность прогресса в христианском мире и
кажущаяся
бездейственность и закоснение христианства.
