ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.
НРАВСТВЕННОСТЬ И ПРАВО
I
В самом существе безусловного нравственного
начала как заповеди или требования (быть совершенным, как Отец Небесный,
или реализовать в себе образ и подобие Божие) [i] заключается
уже признание относительного элемента в нравственной области. Ибо ясно,
что требование совершенства может обращаться только к несовершенному; обязывая
его становиться подобным высшему существу, эта заповедь предполагает низшие
состояния и относительные степени возвышения. Таким образом, безусловное нравственное
начало, или совершенное добро, для нас есть, говоря языком Гегеля, единство себя
и своего другого, синтез абсолютного и относительного. Существование относительного,
или несовершенного, как отличного от абсолютного Добра, есть роковой факт, и отрицать
его, смешивать оба термина друг с другом или, чрез какие-нибудь диалектические
фокусы и мистические порывы, утверждать их тождество значило бы вести фальшивую
игру. Но столь же фальшиво и противоположное отношение к делу: отделение относительного
от абсолютного как двух совершенно особых, ничего общего между собою не имеющих
областей. При таком дуализме сам человек, в котором абсолютные стремления неразрывно
соединены с относительными условиями, оказывается воплощенною бессмыслицей. Единственная
серьезная точка зрения, к которой обязывают нас разум и совесть, состоит в
признании, что фактическая двойственность между абсолютным и относительным
разрешается для нас в свободное и полное единство (а никак не в пустое тождество
или безразличие) посредством реально-нравственного совершенствования от коснеющего
камня и до свободы и славы сынов Божиих [ii] .
На всякой ступени бытия относительное связано
с абсолютным как одно из средств действительного совершенствования всех,
и в этой связи меньшее добро имеет свое оправдание, как условие большого. И вместе
с тем это есть оправдание и для самого абсолютного Добра, которое не было бы и
абсолютным, если бы не могло связать с собою или включить в себя так или иначе
все действительные отношения. И в самом деле, ни в какой области доступного нам
мира мы не находим этих двух терминов в их отдельности или в голом виде: везде
абсолютное начало облечено в относительные формы и относительное внутренно связано
с абсолютным и держится им – все различие состоит в сравнительном преобладании
той или другой стороны.
Если какие-нибудь две сферы или два вида действительных
отношений разграничиваются между собою и противуполагаются друг другу, причем
одной из них приписывается безусловное, а другой только относительное значение,
то мы заранее можем знать, что самое это противуположение только относительно,
что и в той и в другой сфере нет чистой абсолютности и чистой относительности,
а есть только особая связь того и другого, не тождественная в обеих по форме и
степени, но одинаковая по существу и высшей цели, и что это отношение каждой к
абсолютному образует положительную связь или солидарность обеих.
В пределах деятельной, или практической, жизни
человечества видимая противуположность существует между областью собственно нравственною
и областью права, и с древних времен (от языческих киников и христианских гностиков)
и до наших дней эта противуположность берется безотносительно, значение безусловного
приписывается исключительно нравственности, а право, как явление чисто условное,
вовсе отвергается во имя абсолютных требований. Сразу чувствуется фальшь
такого взгляда; нравственная философия обязывает нас, не останавливаясь на этом
чувстве, которое может быть и обманчиво, рассмотреть действительное отношение
нравственности и права с точки зрения безусловного Добра. Оправдывается ли это
Добро и по отношению к праву? Человек, внимательный к этимологии, может заметить,
что ответ уже заключается в терминах вопроса. Мы коснемся далее этого филологического
обстоятельства, но оно не должно само по себе предрешать философской задачи.
II
В лекциях по уголовному праву проф. Н.С.Таганцева
приводится, между прочим, следующий прусский эдикт 1739 г.:
«Ежели адвокат, или прокуратор, или нечто тому
подобное осмелится сам или будет просить другого подать их королевскому величеству
какую-нибудь докладную записку, то их королевскому величеству благоугодно, чтобы
такое лицо было повешено без всякого милосердия и чтобы рядом с ним была повешена
собака»
[iii] .
Правомерность или законность такого эдикта не
может подлежать сомнению, и столь же несомненно его несогласие с элементарными
требованиями справедливости, – несогласие, как бы намеренно подчеркнутое распространением
уголовной ответственности адвоката или прокуратора на ни в чем уже не повинную
собаку. Подобные, хотя и не столь яркие, случаи несоответствия между нравственностью
и положительным правом, между справедливостью и законом, составляют явление обычное
в истории. Как же к этому отнестись, на какую сторону стать в этом столкновении
двух главных начал практической жизни? По-видимому, ответ ясен: нравственные требования
имеют в себе ту безусловную внутреннюю обязательность, которая может совершенно
отсутствовать в постановлениях права положительного. Отсюда позволительным кажется
заключать, что вопрос об отношении между нравственностью и правом разрешается
простым отрицанием права как должного или обязательного начала наших действий;
все человеческие отношения, согласно этому, должны быть сведены к взаимодействиям
чисто нравственным, а область правовых или законных отношений и определений должна
быть отвергнута всецело.
Такое заключение чрезвычайно легко, но зато
и совершенно легкомысленно. Этот «антиномизм» (противозаконничество), исходя из
безусловного противоположения нравственности и права, никогда не подвергал и не
подвергает самое это свое основное предположение сколько-нибудь последовательной
и углубленной критике.
Противоречие нравственным требованиям в таких
формально-правомерных явлениях, как вышеприведенный эдикт прусского короля, слишком
очевидно. Но нет ли в них противоречия и требованиям самого права? Возможность
такого противоречия между формальною правомерностью известных действий и сущностью
права станет понятнее для читателей, если я укажу на действительном примере аналогичное
противоречие между формально-нравственным характером действия и существом нравственности.
Недавно, как сообщали газеты, среди Москвы,
на Никольской улице, около часовни св. Пантелеймона, толпа народа чуть не
досмерти избила и искалечила женщину, заподозренную в наведении болезни на мальчика
посредством заколдованного яблока. Эти люди действовали без всяких корыстных целей
и внешних соображений, у них не было никакой личной вражды к этой женщине и никакого
личного интереса в ее избиении; единственным их побуждением было сознание, что
такое вопиющее злодеяние, как отравление невинного младенца посредством колдовства,
должно получить справедливое возмездие. Таким образом, нельзя отнять у этого дела
характер формально-нравственный, хотя всякий согласится, что по существу оно было
решительно безнравственным. Но если тот факт, что возмутительные злодеяния могут
совершаться по чисто нравственным побуждениям, не приводит нас к отрицанию самой
нравственности, то на каком же основании такие, по существу неправые, хотя и правомерные,
постановления, как прусский эдикт 1739 г., кажутся нам достаточными для отвержения
права? Если в злодеянии на Никольской улице виноват не сам нравственный принцип,
а только недостаточная степень развития нравственного сознания у полудикой толпы,
то и в нелепом прусском законе виновата никак не сама идея права или закона, а
только слабая степень правового сознания у короля Фридриха-Вильгельма. Об этом
не стоило бы и говорить, если бы не усиливавшаяся в последнее время, именно по
отношению к юридической области, дурная привычка выводить назло логике общие заключения
из отдельных конкретных случаев.
III
Действительное противоречие и несовместимость
существуют не между правом и нравственностью, а между различными состояниями как
правового, так и нравственного сознания. А что независимо от этих состояний и
их фактических проявлений пребывают и в правовой области, как и в области нравственной,
существенные и незыблемые нормы, – в этом невольно сознается даже дух лжи, софистически
нападающий на правоведение:
Законы и права, наследственным недугом,
По человечеству идут,
Их повсеместно, друг за другом
Все поколения несут.
В нелепость разум превратился,
И милость стала вдруг бедой. Страдай, коль внуком ты явился!
О праве том, с которым всяк родился,
О нем нет речи никакой [iv] .
И Мефистофель признает это естественное
право, жалуясь только, что о нем нет речи [1] . Но на самом деле речь
идет именно о нем каждый раз, когда вообще говорится о каких бы то ни было правовых
отношениях. Нельзя судить или оценивать какой-нибудь факт из правовой области,
какое-нибудь проявление права, если не иметь общей идеи права, или его нормы.
Этою идеею, или нормой, пользуется сам Мефистофель, когда говорит, что известные
права и законы из разумных стали бессмысленными, из благодетельных – вредными.
Он указывает при этом только на одну сторону дела, именно на так называемый консерватизм
в праве. И это явление имеет свои разумные основания, и проистекающие из него
неудобства, на которых исключительно останавливается Мефистофель, устраняются
другим явлением, о которых дух лжи не упоминает, имея на то свои основания, именно
явлением постепенного возвышения правового сознания и действительного улучшения
правовых установлений. Этот несомненный прогресс в праве может быть показан
даже на приведенном мною примере неправедного закона, и не в том смысле, что такие
узаконения, как прусский эдикт 1739 г., сделались совершенно невозможными
во всякой европейской стране – и смертная казнь даже за несомненные и величайшие
злодеяния давно осуждена передовыми представителями правового сознания, – но еще
и в том, что этот эдикт представлял, с другой стороны, бесспорный прогресс сравнительно
с теми порядками, которые господствовали раньше в том же Бранденбурге или в той
же Померании, как и в прочей Европе, когда всякий сильный барон мог спокойно умерщвлять
мирных людей из личной мести или ради завладения их имуществом, тогда как при
отце Фридриха Великого во всей стране лишить жизни человека могла только власть
одного короля, не имевшего притом никаких личных или своекорыстных целей; ясно,
в самом деле, что при сочинении своего эдикта Фридрих-Вильгельм был заинтересован
только в подавлении ябедничества и кляузничества чрез угрозу казни, а никак не
в действительном отнятии жизни у адвокатов, прокураторов и собак. Те бароны в
своих насилиях были, несомненно, убийцами и грабителями, тогда как он и в этом
возмутительном эдикте действовал все-таки как блюститель правосудия, хотя и на
довольно низкой ступени правового сознания.
Но уже это различие степеней, этот действительный
прогресс в праве, неуклонное тяготение правовых положений к правовым нормам, сообразным,
хотя и не тождественным, с нравственными требованиями, достаточно показывает,
что между этими двумя началами существует не одно только отрицательное отношение
и что отделываться от всей области юридических явлений и задач легким способом
простого и пустого отрицания непозволительно именно с точки зрения самой нравственности.
IV
Взаимное отношение между нравственною областью
и правовою есть один из коренных вопросов практической философии. Это есть в сущности
вопрос о связи между идеальным нравственным сознанием и действительною жизнью,
от положительного понимания этой связи зависит жизненность и плодотворность самого
нравственного сознания. Между идеальным добром и злою действительностью есть промежуточная
область права и закона, служащая воплощению добра, ограничению и исправлению зла.
Правом и его воплощением – государством – обусловлена действительная организация
нравственной жизни в целом человечестве, и при отрицательном отношении к праву,
как такому, нравственная проповедь, лишенная объективных посредств и опор в чуждой
ей реальной среде, осталась бы в лучшем случае только невинным пустословием, а
само право, с другой стороны, при полном отделении своих формальных понятий и
учреждений от их нравственных принципов и целей потеряло бы свое безусловное основание
и в сущности ничем уже более не отличалось бы от произвола.
Впрочем, для вполне последовательного разобщения
между правом и нравственностью нужно было бы отказаться даже от самого слова человеческого,
которое на всех языках непреложно свидетельствует о коренной, внутренней связи
этих двух идей. Понятие права и соотносительное с ним понятие обязанности настолько
входят в область идей нравственных, что прямо могут служить для их выражения.
Всякому понятны и никем не будут оспариваться такие этические утверждения: я сознаю
свою обязанность воздерживаться от всего постыдного, или, что то же, признаю
за человеческим достоинством (в моем лице) право на мое уважение; я обязан
по мере сил помогать своим ближним и служить общему благу, т.е. мои ближние и
целое общество имеет право на мою помощь и службу; наконец, я обязан
согласовать свою волю с тем, что считаю безусловно-высшим, или, другими словами,
это безусловно-высшее имеет право на религиозное отношение с моей стороны
(на чем первоначально и основано всякое богопочитание).
Нет такого нравственного отношения, которое
не могло бы быть правильно и общепонятно выражено в терминах правовых. Что может
быть дальше, по-видимому, от всего юридического, как любовь к врагам? И, однако,
если высший нравственный закон обязывает меня любить врагов [v] , то ясно,
что мои враги имеют право на мою любовь. Если я им отказываю в любви, то
я поступаю несправедливо, нарушаю правду. Вот термин, в котором одном воплощается
существенное единство юридического и нравственного начал [2] . Ибо что такое право,
как не выражение правды, а с другой стороны, к той же правде или справедливости,
т.е. к тому, что должно или правильно в смысле этическом, сводятся и все добродетели [3] . Тут дело идет не о случайной
одинаковости терминов, а о существенной однородности и внутренней связи самих
понятий.
Отсюда не следует, конечно, чтобы сферы права
и нравственности совпадали одна с другою и чтобы можно было смешивать этические
и юридические понятия. Неоспоримо только то, что между этими двумя областями есть
положительное и тесное, внутреннее отношение, не позволяющее отрицать одну из
них во имя другой. Спрашивается: в чем именно состоит связь и в чем различие этих
двух областей?
V
Когда мы говорим о нравственном праве и
нравственной обязанности, то тем самым устраняется, с одной стороны, всякая мысль
о коренной противоположности или несовместности нравственного и юридического начала,
а с другой стороны, указывается и на существенное различие между ними, так как,
обозначая данное право (напр., право моего врага на мою любовь) как только нравственное,
мы подразумеваем, что есть кроме нравственного еще другое право, т.е. в другом,
тесном смысле, или право как такое, которому нравственный характер не принадлежит
как его прямое и ближайшее определение. И в самом деле, если мы возьмем, с одной
стороны, нашу обязанность любить врагов с их соответствующим нравственным правом
на нашу любовь, а с другой стороны, возьмем нашу обязанность платить в срок по
векселю или нашу обязанность не убивать и не грабить своих ближних при их соответствующем
праве не быть убитыми, ограбленными или обманутыми нами, то между этими двумя
родами отношений очевидна существенная разница, и только второй из них принадлежит
к праву в собственном, или тесном, смысле.
Различие сводится здесь к трем главным пунктам:
1) Чисто нравственное требование, как, напр.,
любовь к врагам, есть по существу неограниченное или всеобъемлющее; оно предполагает
нравственное совершенство или по крайней мере неограниченное стремление к совершенству.
Всякое ограничение, принципиально допущенное, противно природе нравственной
заповеди и подрывает ее достоинство и значение: кто отказывается в принципе от
безусловного идеала, тот отказывается от самой нравственности, покидает нравственную
почву. Напротив того, закон собственно правовой, как ясно во всех случаях его
применения, по существу ограничен; вместо совершенства он требует низшей, минимальной
степени нравственного состояния, лишь фактической задержки известных проявлений
безнравственной воли. Но эта противоположность не есть противоречие, ведущее к
реальному столкновению. С нравственной стороны нельзя отрицать, что требование
добросовестного исполнения долговых обязательств, воздержания от убийств, грабежей
и т.п. есть требование хотя и элементарного, но все-таки добра, а не зла и что
если мы должны любить врагов, то и подавно должны уважать жизнь и имущество
всех наших ближних, и без исполнения этих низших требований нельзя исполнить высших
заповедей; а со стороны правовой – хотя закон гражданский или уголовный не требует
высшего нравственного совершенства, но и не отрицает его, и, запрещая кому бы
то ни было убивать и обманывать, он не может, да и не имеет надобности мешать
кому угодно любить своих врагов. Таким образом, по этому пункту (который в некоторых
нравственных учениях ошибочно принимается за единственно важный) отношение между
двумя началами практической жизни может быть выражено только так, что право
есть низший предел или определенный минимум нравственности.
2) Из неограниченной природы чисто нравственных
требований вытекает и второе отличие, именно то, что исполнение их не обусловливается
непременно, а также и не исчерпывается никакими определенными внешними проявлениями
или материальными действиями. Заповедь о любви к врагам не указывает (иначе как
для примера), что именно должно делать в силу этой любви, т.е. какие определенные
внешние действия совершать и от каких воздерживаться, а вместе с тем если приходится
выражать свою любовь определенными действиями, то нравственная заповедь не может
считаться уже исполненною этими действиями и не требующею уже ничего больше, –
задача исполнения этой заповеди, как выражение абсолютного совершенства, остается
бесконечною. Напротив того, юридическим законом предписываются или запрещаются
вполне определенные внешние действия, совершением или несовершением которых этот
закон удовлетворяется, не требуя ничего дальше: если я достал в срок должные деньги
и передал их кредитору, если я никого физически не убил и не ограбил и т.д., то
закон удовлетворен мною, и ему ничего больше от меня не нужно. И в этой противоположности
между нравственным и юридическим законом нет никакого противоречия: требование
нравственного настроения не только не исключает внешних поступков, но вообще прямо
предполагает их, как свое доказательство или оправдание: никто не поверит внутреннему
милосердию человека, когда оно не проявляется ни в каких внешних делах благотворения.
А с другой стороны, и предписание определенных действий нисколько не отрицает
соответствующих им внутренних состояний, хотя и не требует их непременно. И нравственный,
и юридический закон относятся, собственно, к внутреннему существу человека, к
его воле, но первый берет эту волю в ее общности и всецелости, а второй – лишь
в ее частичной реализации по отношению к известным внешним фактам, составляющим
собственный интерес права, каковы неприкосновенность жизни и имущества всякого
человека и т.д. С точки зрения юридической важно именно объективное выражение
нашей воли в совершении или недопущении известных деяний. Это есть другой существенный
признак права, и если оно первоначально определилось как некоторый минимум нравственности,
то, дополняя это определение, мы можем сказать, что право есть требование реализации
этого минимума, т.е. осуществления определенного минимального добра, или,
что то же, действительного устранения известной доли зла, тогда как интерес собственно
нравственный относится непосредственно не к внешней реализации добра, а к его
внутреннему существованию в сердце человеческом.
3) Через это второе различие проистекает и третье.
Требование нравственного совершенства, как внутреннего состояния, предполагает
свободное или добровольное исполнение, всякое принуждение, не только физическое,
но и психологическое, здесь по существу дела и нежелательно и невозможно; напротив,
внешнее осуществление известного закономерного порядка допускает прямое или косвенное
принуждение, и, поскольку здесь прямою и ближайшею целью признается именно
реализация, внешнее осуществление известного блага – например, общественной безопасности,
– постольку принудительный характер закона становится необходимостью, ибо никакой
искренний человек не станет серьезно уверять, что одним словесным убеждением можно
сразу прекратить все убийства, мошенничества и т.д.
VI
Соединяя вместе указанные три признака, мы получаем
следующее определение права в его отношении к нравственности: право есть принудительное
требование реализации определенного минимального добра, или порядка, не допускающего
известных проявлений зла.
Теперь спрашивается: на чем основано такое требование
и совместим ли этот принудительный порядок с порядком чисто нравственным, который,
по-видимому, самым существом своим исключает всякое принуждение? Раз совершенное
добро утверждается в сознании как идеал, то не следует ли предоставить каждому
свободно реализовать его в меру своих возможностей? Зачем возводить в закон принудительный
минимум нравственности, когда требуется свободно исполнять ее максимум? Зачем
с угрозою объявлять: не убей, когда следует кротко внушать: не гневайся [vi] ?
Все это было бы справедливо, если бы нравственная
задача была теоретическою и если бы совершенное добро было совместимо с эгоистическим
бесстрастием, или равнодушием к страданиям ближних. Но так как в истинное понятие
добра непременно входит альтруистическое начало с требованием соответствующего
дела, т.е. сострадание к бедствиям других, побуждающее деятельно избавлять их
от зла, то нравственная обязанность никак не может ограничиваться одним сознанием
и возвещением совершенного идеала. По естественному ходу вещей, которого не должно
одобрять и утверждать, но с которым только ребячество может не считаться, пока
одни стали бы добровольно стремиться к высшему идеалу и совершенствоваться в бесстрастии,
другие беспрепятственно упражнялись бы в совершении всевозможных злодейств и,
конечно, истребили бы первых прежде, чем те могли бы достигнуть высокой степени
нравственного совершенства. Да и независимо от этого, если бы даже люди
доброй воли были каким-нибудь чудом охранены от истребления со стороны худших
людей, сами эти добрые люди оказались бы, очевидно, недостаточно добрыми,
поскольку соглашались бы ограничиваться одними хорошими разговорами о добре вместо
того, чтобы деятельно помогать своим ближним в ограждении их от крайних и губительных
захватов зла.
Нравственный интерес требует личной свободы
как условия, без которого невозможно человеческое достоинство и высшее нравственное
развитие. Но человек не может существовать, а следовательно, и развивать свою
свободу и нравственность иначе как в обществе. Итак, нравственный интерес требует,
чтобы личная свобода не противоречила условиям существования общества. Этой задаче
не может служить идеал нравственного совершенства, предоставленный свободному
личному достижению, ибо он для насущной, практической цели дает и слишком много,
а вместе с тем и слишком мало – слишком много в смысле требования и слишком мало
в смысле исполнения. Этот идеал от признающего его требует любви к врагам, но
он не может заставить не признающего его требований воздерживаться
хотя бы только от убийств и грабежей. И если прямолинейный моралист скажет: не
нужно нам воздержания от злодейств, если оно не добровольно, то он впадет в явную
несправедливость, забывши справиться на этот счет у ограбленных и у
семейств убитых, как будто претерпенная ими обида есть основание для их окончательного
бесправия. Между тем нравственный закон дан человеку, «чтобы он жив был им» [vii] , и без
существования человеческого общества нравственность есть только отвлеченное понятие.
Но существование общества зависит не от совершенства некоторых, а от безопасности
всех. Эта безопасность, не обеспеченная законом нравственным самим по себе, который
не существует для людей с преобладающими противообщественными инстинктами, ограждается
законом принудительным, который имеет действительную силу и для них. Ссылаться
в этом случае на благодатную силу Провидения, долженствующую удерживать и вразумлять
злодеев и безумцев, есть не более как кощунство: нечестиво возлагать на Божество
то, что может быть успешно сделано хорошею юстицией.
Итак, нравственный принцип требует, чтобы люди
свободно совершенствовались; но для этого необходимо существование общества; но
общество не может существовать, если всякому желающему предоставляется беспрепятственно
убивать и грабить своих ближних; следовательно, принудительный закон, действительно
не допускающий злую волю до таких крайних проявлений, разрушающих общество, есть
необходимое условие нравственного совершенствования и, как такое, требуется
самим нравственным началом, хотя и не есть его прямое выражение.
Положим, высшая нравственность (с аскетической
своей стороны) требует, чтобы я был равнодушен к тому, что меня убьют, искалечат
или ограбят. Но та же высшая нравственность (с альтруистической стороны) не позволяет
мне быть равнодушным к тому, чтобы мои ближние беспрепятственно становились убийцами
и убиенными, грабителями и ограбленными и чтобы общество, без которого и единичный
человек не может жить и совершенствоваться, подвергалось опасности разрушения.
Такое равнодушие было бы явным признаком нравственной смерти.
Требование личной свободы, чтобы оно могло осуществиться,
уже предполагает стеснение этой свободы в той мере, в какой она в данном
состоянии человечества несовместима с существованием общества или общим благом.
Эти два интереса, противоположные для отвлеченной мысли, но одинаково обязательные
нравственно, в действительности сходятся между собою. Из их встречи рождается
право.
VII
Принцип права может рассматриваться отвлеченно;
и тогда он есть лишь прямое выражение справедливости: я утверждаю мою свободу
как право, поскольку признаю свободу других, как их право. Но в понятии права
непременно заключается, как мы видели, элемент объективный, или требование реализации:
необходимо, чтобы право имело силу всегда осуществляться, т.е. чтобы свобода других,
независимо от моего субъективного ее признания, т.е. от моей личной справедливости,
всегда могла на деле ограничивать мою свободу в равных пределах со всеми.
Эта требование справедливости принудительной привносится из идеи общего блага
или общественного интереса, или – что то же – интереса реализации добра, для чего
непременно нужно, чтобы справедливость была действительным фактом, а не идеей
только. Степень и способы этой реализации зависят, конечно, от состояния нравственного
сознания в данном обществе и от других исторических условий. Таким образом,
право естественное становится правом положительным и формулируется с этой точки
зрения так: право есть исторически-подвижное определение необходимого принудительного
равновесия двух нравственных интересов – личной свободы и общего блага.
Было бы пагубным смешением понятий думать, что
право имеет в виду материальное уравнение частных интересов. Праву, как такому,
до этого нет дела. Оно заинтересовано только двумя главными концами человеческой
жизни – свободою лица и благом общества, и, ограничиваясь этим, не внося своего
принудительного элемента в частные отношения, оно лучше всего служит самой нравственности.
Ибо человек должен быть нравственным свободно, а для этого нужно, чтобы ему была
предоставлена и некоторая свобода быть безнравственным. Право в
известных пределах обеспечивает за ним эту свободу, нисколько, впрочем, не склоняя
пользоваться ею. Если бы кредитор не имел принудительного права взыскивать свои
деньги с должника, то он не имел бы и возможности свободным нравственным актом
отказаться от этого права и простить бедному человеку его долг. С другой стороны,
только гарантия принудительного исполнения свободно принятого обязательства сохраняет
для должника свободу и равноправность по отношению к кредитору: он зависит не
от его воли, а от своего решения и от общего закона. Интерес личной свободы совпадает
здесь с интересом общего блага, так как без обеспеченности свободных договоров
не может существовать правильная общественная жизнь.
Еще яснее совпадение обоих нравственных интересов
в области права уголовного. Ясно, что свобода каждого человека или его естественное
право жить и совершенствоваться было бы пустым словом, если бы они зависели от
произвола всякого другого человека, которому захочется убить или искалечить своего
ближнего или отнять у него средства к существованию. И если мы имеем нравственное
право отстаивать свою свободу и безопасность от покушения чужой злой воли, то
помогать в этом отношении другим есть наша нравственная обязанность; эта общая
всем обязанность и исполняется в пользу всех законом уголовным.
Но правовое принуждение в этой области, ограждая
свободу мирных людей, оставляет достаточный простор и для действия злых наклонностей
и не принуждает никого быть добродетельным. Злобный человек может, если хочет,
проявлять свою злобу в злословии, интригах, клеветах, ссорах и т.д. Только тогда,
когда злая воля, покушаясь на объективные публичные права ближних, грозит безопасности
самого общества, тогда только интерес общего блага, совпадающий с интересом свободы
мирных граждан, должен ограничить свободу зла. Право в интересе свободы дозволяет
людям быть злыми, не вмешивается в их свободный выбор между добром и злом; оно
только в интересе общего блага препятствует злому человеку стать злодеем,
опасным для самого существования общества. Задача права вовсе не в том, чтобы
лежащий во зле мир обратился в Царство Божие, а только в том, чтобы он
– до времени не превратился в ад.
Такой преждевременный ад грозил и еще до некоторой
степени грозит человечеству с двух сторон. Так как нормальное, т.е.
безопасно и достойно существующее и совершенствующееся, общество обусловлено правильным
равновесием личного и собирательного интереса, то пагубные для общества аномалии
могут быть основаны или на перевесе силы у личных произволов, разрывающих общественную
солидарность, или, напротив, на перевесе силы у общественной опеки, подавляющей
личность, – первая аномалия грозит жгучим адом анархий, вторая – ледяным адом
деспотизма, т.е. той же анархии, того же произвола, только сосредоточенного, стянутого
и давящего извне.
Разумеется, в исторической действительности
равновесие между свободными личными силами и собирательною силой общественной
организации является подвижным и колеблющимся, слагающимся из множества частных
нарушений и восстановлений. Но самый тот факт, что мы замечаем эти колебания,
достаточно показывает, что есть над ними непреложные нормы лично-общественных
отношений, есть пределы вечные, которые исходят из самого существа нравственности
и права и которых нельзя для общества без пагубных последствий преступить в ту
или другую сторону. Самым общим и в этом смысле самым важным из этих пределов
должен быть признан тот, который ограничивает принудительное действие собирательных
организаций одною лишь областью реально-предметного, или практического, добра,
оставляя все прочее, т.е. весь внутренний, или духовный, мир человека, на полной
ответственности отдельных лиц и свободных (не принудительных) сообществ. Защита
жизни и имущества всех от посягательств внешних и внутренних врагов, и затем обеспечение
всем необходимой помощи, образовательной, санитарной, продовольственной, со всем,
что этому служит (пути сообщения, почта и т.д.), – вот практическое добро, которое
может и должно осуществляться организованною силой общества, неизбежно налагающею
для этого на частных лиц определенные ограничения, или «повинности». Принудительное
свойство этих ограничений само по себе есть лишь факультативное, так
как ясно, что кто, например, добровольно воздерживается от преступлений, тот не
испытывает для себя лично никакого стеснения от уголовно-судебных и пенитенциарных
учреждений; и вообще все ограничения, обусловленные необходимою организациею общественных
сил, так же мало противоречат личной свободе, как и тот факт, что, если я хочу
приобрести какую-нибудь вещь, я принужден за нее заплатить, или, если я не хочу
промокнуть на дожде, я принужден взять зонтик.
Основное свойство того добра, которое обусловлено правовою
общественною организацией, есть не принудительность (что есть лишь возможное следствие),
а прямая объективность задачи. Важно тут прежде всего, чтобы известные
вещи фактически были и чтобы известных вещей фактически не было.
Важно, чтобы была защита от диких инородцев, важно, чтобы они не жгли и
не разоряли сел и городов; важно, чтобы лихие люди не убивали и не грабили прохожих;
важно, чтобы население не вымирало от болезней; важно, чтобы были для всех доступные
школьные условия умственного образования и просвещения.
Внешнему характеру таких необходимых благ соответствует
и внешний способ их добывания, допускающий и принуждение там, где оно неизбежно.
Ведь для прямого насущного дела судов, больниц, школ совершенно безразлично, основаны
ли они на добровольные или на принудительные пожертвования. Но можно ли сказать
то же о благах духовных? Самый вопрос упраздняется тем, что духовные блага по
природе своей не могут быть принудительными. Этих благ для человека в конце концов
два: добродетель, т.е. внутреннее расположение нашей воли к добру самому по
себе, и истинность (или правоверие), т.е. внутреннее согласие нашего ума
с истиною, как такою. Ясно уже из этих определений, что свобода, или непринужденность,
входит в самое существо того и другого духовного, или внутреннего, блага. Следовательно,
всякое принудительное внешнее действие в этой области есть прежде всего обман.
Так как цель: насильно, извне заставить человека иметь внутреннее,
т.е. извнутри идущее, расположение к добру, или внутреннюю восприимчивость
к истине, – не может ни в каком случае быть достигнута (будучи прямым логическим
противоречием или бессмыслицей), а бесцельное насилие явно есть зло, то всякие
принудительные меры в духовных делах ради предполагаемых интересов истины и добродетели
суть не что иное, как употребление злых средств для ложной цели – злоупотребление
по преимуществу.
Насилие в нашем мире бывает трех родов: 1) насилие
зверское, которое совершают убийцы, разбойники, деторастлители; 2) насилие
человеческое, необходимо допускаемое принудительною организацией общества
для ограждения внешних благ жизни, и 3) насильственное вторжение внешней
общественной организации в духовную сферу человека с лживой целью ограждения внутренних
благ – род насилия, который всецело определяется злом и ложью, а потому
по справедливости должен быть назван дьявольским.
VIII
По существу права, служащего внешнему, или объективному,
добру, интерес истины и добродетели всегда должен оставаться частным и безусловно
свободным интересом. Отсюда кроме принципа и неограниченной веротерпимости вытекают
еще и некоторые другие последствия.
В области уголовного (как и гражданского) права
свобода одного лица ограничивается не частным, или субъективным, интересом другого
лица, в отдельности взятым, а общим благом. Многие самомнительные и самолюбивые
люди согласились бы лучше быть ограбленными или даже искалеченными, нежели подвергаться
тайному злословию, клевете и бессердечным осуждениям. А потому если бы право имело
в виду ограждение частного интереса, как такого, то оно должно бы в этих случаях
ограничивать свободу клеветников и ругателей еще более, нежели свободу грабителей
и насильников. Но оно этого не делает, так как для безопасности общества словесные
обиды не так важны и не показывают такой угрожающей степени злой воли, как злодеяния
против телесной и имущественной неприкосновенности. Если бы даже было намерение,
то не было бы возможности для закона принимать во внимание все формы и оттенки
индивидуальной чувствительности к оскорблениям. Да это было бы и несправедливо,
ибо никак нельзя доказать, что обидчик имел в виду причинить именно ту высокую
степень страдания, которая оказалась на деле. Общее право может руководствоваться
только определенными намерениями и объективными деяниями, допускающими общедоступную
проверку. К тому же обиженный (в случаях, не подлежащих уголовной ответственности)
может, если хочет, мстить обидчику теми же частными средствами – его свобода уважается
здесь так же, как и свобода его противника; а если он нравственно выше его и не
считает мщение для себя позволительным, то он все равно не обратился бы к внешнему
закону, несмотря на свою чувствительность к обиде; и если он отказывается от личного
мщения, то тем лучше для него, да и для общества, которому предоставляется свободно
высказывать свое нравственное суждение. Для юридической оценки важна не злая воля
сама по себе и не результат деяния сам по себе, который может быть
и случайным, а только связь намерения с результатом или степень реализации злой
воли в деянии, так как эта степень реализации и соответствующая степень опасности
для общества подлежат объективному определению или представляют внешнее зло, защита
от которого есть внешнее добро, допускающее правомерную принудительность.
IX
Так как сущность права состоит в равновесии
двух нравственных интересов: личной свободы и общего блага, то ясно, что этот
последний интерес может только ограничивать первый, но ни в каком случае
не упразднять его, ибо тогда, очевидно, равновесие было бы нарушено или исчезло
бы чрез уничтожение одного из его терминов. Поэтому меры против преступника никак
не могут доходить до лишения его жизни или до отнятия у него свободы навсегда.
Следовательно, законы, допускающие смертную казнь, бессрочную каторгу или бессрочное
одиночное заключение, не могут быть оправданы с точки зрения юридической – они
противоречат самому существу права. Притом утверждение, что общее благо требует
в известных случаях окончательного упразднения данного лица, представляет и внутреннее
логическое противоречие. Общее благо потому и есть общее, что оно в известном
смысле содержит в себе благо всех отдельных лиц без исключения,
иначе оно было бы благом большинства. Из этого не следует, чтобы оно состояло
из простой суммы частных интересов или заключало в себе сферу свободы каждого
лица во всей ее беспредельности, – это было бы другое противоречие, так как эти
сферы личной свободы могут отрицать друг друга и действительно отрицают. Но из
понятия общего блага с логическою необходимостью следует, что, ограничивая
именно как общее (общими пределами) частные интересы и стремления, оно никак
не может упразднять хотя бы одного из носителей этих интересов и стремлений,
отнимая у него жизнь и всякую возможность свободных действий; ибо это общее благо
должно быть так или иначе благом и этого человека; но, отнимая у
него существование и всякую возможность свободных действий, следовательно, возможность
какого бы то ни было блага, оно перестает быть благом для него, следовательно,
само становится лишь частным интересом и потому теряет свое право ограничивать
личную свободу [4] .
И в этом пункте мы видим, что требования нравственности
вполне совпадают с сущностью права. Вообще, право в своем элементе принуждения
к минимальному добру хотя и различается от нравственности в собственном смысле,
но и в этом своем принудительном характере, отвечая требованиям той же нравственности,
ни в каком случае не должно ей противоречить. Поэтому если какой-нибудь положительный
закон идет вразрез с нравственным созданием добра, то мы можем быть заранее уверены,
что он не отвечает и существенным требованиям права, и правовой интерес относительно
таких законов может состоять никак не в их сохранении, а только в их правомерной
отмене.
X
Так как внешняя, принудительная обязательность
есть одно из существенных отличий правовой нормы от собственно нравственной, то
право по существу своему требует для себя действительного обеспечения, то есть
достаточной силы для реализации правовых норм.
Всякое личное существо в силу своего безусловного
значения (в смысле нравственном) имеет неотъемлемое право на существование и на
совершенствование. Но это нравственное право было бы пустым словом, если бы его
действительное осуществление зависело всецело от внешних случайностей и чужого
произвола. Действительное право есть то, которое заключает в себе условия для
своего осуществления, т.е. ограждения себя от нарушений. Первое и основное условие
для этого есть общежитие, ибо человек одинокий очевидно бессилен против стихий
природы, против хищных зверей и звероподобных людей. Но, будучи необходимым ограждением
личной свободы или естественных прав человека, общественность есть вместе
с тем самым ограничение этих прав, но ограничение не случайное и произвольное,
а внутренно-обязательное, вытекающее из существа дела. Пользуясь для ограждения
своего существования и свободной деятельности организациею общественною, я и за
нею должен признать право на действительное и для меня обязательное существование,
то есть должен подчинить свою деятельность условиям, необходимым для того, чтобы
общество существовало и развивалось. Здесь оба интереса совпадают, ибо если я
желаю осуществлять свое право или обеспечивать себе область свободного действия,
то, конечно, меру этого осуществления или объем этой свободной области я должен
определить теми основными требованиями общественного блага, без удовлетворения
которых не может быть никакого осуществления моих прав и никакого обеспечения
моей свободы. Подчинение человека обществу совершенно согласно с безусловным нравственным
началом, которое не приносит в жертву частное общему, а соединяет их как внутренно
солидарных: жертвуя обществу свою неограниченную, но необеспеченную и недействительную
свободу, лицо приобретает действительное обеспечение своей определенной или разумной
свободы – жертва настолько же выгодная, насколько выгодно получить живую собаку
в обмен на мертвого льва [viii] .
Определенное в данных обстоятельствах места
и времени ограничение личной свободы требованиями общего блага, или – что то же
– определенное в данных условиях уравновешение, или постоянная совместность этих
двух начал, есть право положительное или закон в тесном смысле.
Закон по существу своему есть общепризнанное
и безличное (т.е. не зависящее от личных мнений и желаний) определение права,
или понятие о должном (в данных условиях и в данном отношении) равновесии между
частною свободою и благом целого, – определение, или общее понятие, осуществляемое
через особые суждения в единичных случаях или делах.
Отсюда три непременные отличительные признака
закона: 1) его публичность – постановление, не обнародованное во всеобщее
сведение, не может иметь и всеобщей обязательности, т.е. не может быть положительным
законом; 2) его конкретность – как нормы особых, определенных отношений
в данной действительной среде, а не как выражения каких-нибудь отвлеченных истин
и идеалов [5] ; 3) его реальная
применимость, или удобоисполнимость в каждом единичном случае, ради
чего с ним всегда связана «санкция», т.е. угроза принудительными и карательными
мерами на случай неисполнения его требований или нарушения его запрещений [6] .
Чтобы эта санкция не оставалась пустою угрозой,
закон должен опираться на действительную силу, достаточную для приведения его
в исполнение во всяком случае. Другими словами, право должно иметь в обществе
действительных носителей или представителей, достаточно могущественных для того,
чтобы издаваемые ими законы и произносимые суждения могли иметь силу принудительную.
Такое реальное представительство права, или такая дееспособная законность, называется
властью.
Требуя по необходимости от общественного целого
того обеспечения моих естественных прав, которое не под силу мне самому, я по
разуму и справедливости должен признать за этим общественным целым положительное
право на те средства и способы действия, без которых оно не могло бы исполнить
своей, для меня самого желательной и необходимой, задачи, а именно я должен предоставить
этому общественному целому: 1) власть издавать обязательные для всех законы;
2) власть судить сообразно этим общим законам о частных делах и поступках
и 3) власть принуждать всех и каждого к исполнению как этих судебных приговоров,
так и всех прочих мер, необходимых для общей безопасности и преуспеяния.
Ясно, что эти три различные власти – законодательная,
судебная и исполнительная – при всей необходимой раздельности (дифференциации)
не могут быть разобщены (и тем менее должны вступать в противоборство между
собою), так как они имеют одну и ту же цель: правомерное служение общему благу.
Это их единство иметь свое реальное выражение в одинаковом их подчинении единой
верховной власти, в которой сосредоточивается все положительное право общественного
целого, как такого. Это единое начало полновластия непосредственно проявляется
в первой власти – законодательной, вторая – судебная – уже обусловлена первою,
так как суд не самозаконен, а действует согласно обязательному для него закону,
а двумя первыми обусловлена третья, которая заведует принудительным исполнением
законов и судебных решений. В силу этой внутренней связи, без единства верховной
власти, так или иначе выраженного, невозможны были бы ни общеобязательные законы,
ни правильные суды, ни действительное управление, т.е. самая цель правомерной
организации данного общества не могла бы быть достигнута. Само собою понятно,
что должная связь трех властей нарушается не только их разобщением и враждебным
противуположением, но также, с другой стороны, смешением их и извращением естественного
между ними порядка, когда, например, вторая власть – судебная подчиняется не первой,
а третьей, ставится в зависимость не от единого закона, а от различных органов
власти исполнительной.
Общественное тело с определенною организацией,
заключающее в себе полноту положительного права или единую верховную власть, называется
государством. Во всяком организме необходимо различать организующее начало,
систему органов или орудий организующего действия и совокупность организуемых
элементов. Соответственно этому и в собирательном организме государства, конкретно
взятого, различаются: 1) верховная власть, 2) различные ее органы или
подчиненные власти и 3) субстрат государства, т.е. масса населения определенной
территории, состоящая из лиц, семей и других более или менее широких частных союзов,
подчиненных государственной власти. Только в государстве право находит все условия
для своего действительного осуществления, и с этой стороны государство есть воплощенное
право.
Не останавливаясь здесь на вопросе о действительном
историческом источнике и высшем освящении государственной власти [7] , мы указали только на
ее формальное основание как необходимое условие правомерной организации
общества. В простейшем практическом выражении смысл государства состоит в том,
что оно в своих пределах подчиняет насилие праву, произвол – законности, заменяя
хаотическое и истребительное столкновение частных элементов природного человечества
правильным порядком их существования, причем принуждение допускается лишь как
средство крайней необходимости, заранее определенное, закономерное и оправданное,
поскольку оно исходит от общей и беспристрастной власти. Но эта власть простирается
только до пределов данной государственной территории. Над отдельными государствами
нет общей власти, и потому столкновения между ними решаются окончательно только
насильственным способом – войною. Что этот факт не соответствует безусловному
нравственному началу, как такому, – об этом не может быть спора. Относительное
значение войны и действительный путь к ее упразднению – вот последние из тех
коренных практических вопросов, которые собирательная жизнь исторического человечества
ставит нравственному сознанию.
