ГЛАВА ВОСЬМНАДЦАТАЯ.
СМЫСЛ ВОЙНЫ
I
Никто, кажется, не сомневается в том, что здоровье,
вообще говоря, есть благо, а болезнь – зло, что первое есть норма, а второе –
аномалия; нельзя даже определить, что такое здоровье, иначе как назвав его нормальным
состоянием организма, а для болезни нет другого определения, как «уклонение физиологической
жизни от ее нормы». Но эта аномалия физиологической жизни, называемая болезнью,
не есть, однако, бессмысленная случайность или произвольное создание внешних,
посторонних самому больному, злых сил. Не говоря уже о неизбежных болезнях роста
или развития, по мнению всех мыслящих врачей, настоящая причина болезней заключается
во внутренних, глубоко лежащих изменениях самого организма, а внешние, ближайшие
причины заболевания (напр., простуда, утомление, заражение) суть только поводы
для обнаружения причины внутренней, и точно так же те болезненные явления,
которые обыкновенно людьми незнающими принимаются за самую болезнь (напр., жар
и озноб, кашель, разные боли, ненормальные выделения), на самом деле выражают
только успешную или неуспешную борьбу организма против разрушительного
действия тех внутренних и большею частью загадочных в своем последнем основании,
хотя фактически несомненных, расстройств, в которых заключается настоящая сущность
болезни; отсюда практический вывод: врачебное искусство должно иметь главным предметом
не внешние проявления болезни, а ее внутренние причины, оно должно определить
по крайней мере фактическую их наличность и затем помогать целительным действиям
самого организма, ускоряя и восполняя эти естественные процессы, а не насилуя
их.
В подобном же положении находится вопрос о хронической
болезни человечества – международной вражде, выражающейся в войнах. Симптоматическое
ее лечение, то есть направленное не на внутренние причины, а лишь на внешние проявления,
было бы в лучшем случае только сомнительным паллиативом; простое, безусловное
ее отрицание не имело бы никакого определенного смысла. При нравственном расстройстве
внутри человечества внешние войны бывали и еще могут быть необходимы и полезны,
как при глубоком физическом расстройстве бывают необходимы и полезны такие болезненные
явления, как жар или рвота.
По-настоящему относительно войны следует ставить
не один, а три различных вопроса: кроме общенравственной оценки войны есть другой
вопрос – о ее значении в истории человечества, еще не кончившейся, и,
наконец, третий вопрос, личный – о том, как я, то есть всякий человек, признающий
обязательность нравственных требований по совести и разуму, должен относиться
теперь и здесь к факту войны и к тем условиям, которые из него практически
вытекают? Смещение или же неправильное разделение этих трех вопросов – общенравственного
или теоретического, затем исторического и, наконец, лично-нравственного или практического,
– составляют главную причину всех недоразумений и кривотолкований по поводу войны,
особенно обильных в последнее время.
Осуждение войны в принципе уже давно сделалось общим местом в образованном
человечестве. Все согласны в том, что мир есть добро, а война зло: наш язык уже
автоматически произносит выражения: блага мира, ужасы войны, и никто не
решится сказать наоборот: «благодеяния войны» или «бедствия мира». Во всех церквах
молятся о временах мирных и об избавлении от меча или от браней, которые ставятся
здесь наряду с огнем, гладом, мором, трусом и потопом. Кроме дикого язычества
все религии осуждают в принципе войну. Еще еврейские пророки проповедовали умиротворение
всего человечества и даже всей природы. Того же требует буддийский принцип сострадания
ко всем живым существам. Христианская заповедь любви к врагам
исключает войну, ибо любимый враг перестает быть врагом, и с ним уже нельзя
воевать. Даже воинственная религия ислама смотрит на войну только как на временную
необходимость, осуждая ее в идеале. «Сражайтесь с врагами, доколе не утвердится
Ислам», а затем: «Да прекратится всякая вражда», ибо «Бог ненавидит нападающих»
(Коран, сура II).
Со стороны общенравственной оценки нет и не
может быть двух взглядов на этот предмет: единогласно всеми признается, что мир
есть норма, то, что должно быть, а война – аномалия, то, чего быть не должно.
II
Итак, на первый вопрос о войне существует один
бесспорный ответ: война есть зло. Зло же бывает или безусловное (как, напр.,
смертный грех, вечная гибель), или же относительное, то есть такое, которое может
быть меньше другого зла и сравнительно с ним должно считаться добром (напр., хирургическая
операция для спасения жизни).
Смысл войны не исчерпывается ее отрицательным
определением как зла и бедствия; в ней есть и нечто положительное – не в том смысле,
чтобы она была сама по себе нормальна, а лишь в том, что она бывает реально необходимою
при данных условиях. Эта точка зрения на ненормальные явления вообще не
может быть устранена, и на нее приходится становиться не в противоречии с нравственным
началом, а, напротив, в силу его прямых требований. Так, например, хотя всякий
согласится, что выбрасывать детей из окошка на мостовую есть само по себе дело
безбожное, бесчеловечное и противоестественное, однако, если во время пожара не
представляется другого средства извлечь несчастных младенцев из пылающего дома,
то это ужасное дело становится не только позволительным, но и обязательным. Очевидно,
правило бросать детей из окошка в крайних случаях не есть самостоятельный принцип
наравне с нравственным принципом спасания погибающих; напротив, это последнее
нравственное требование остается и здесь единственным побуждением действий;
никакого отступления от нравственной нормы здесь нет, а есть только прямое ее
приложение способом хотя неправильным и опасным, но таким, однако, который в силу
реальной необходимости оказывается единственно возможным при данных условиях.
Не зависит ли и война от такой необходимости,
в силу которой этот ненормальный сам по себе способ действия становится позволительным
и даже обязательным при известных обстоятельствах? Вопрос этот может быть
решен только исторически, но иногда его ошибочно переносят на более широкую почву
– естественнонаучную, связывая необходимость войны с всемирным (будто бы) принципом
борьбы за существование.
На самом деле борьба за существование ни в животном царстве,
ни в человечестве не имеет ничего общего с войною. Когда говорят, что известный
вид существ победил в борьбе за существование, то это вовсе не значит,
что он одолел каких-то врагов в каких-нибудь прямых столкновениях или открытых
боях, – это означает только, что достаточная приспособленность к внешней среде
или окружающим условиям позволила этому виду сохранить и распространить свое существование,
что не всем одинаково удается. Если мамонты в Сибири исчезли побежденными в борьбе
за существование, а куницы победили, то это, конечно, не значит, что куницы были
храбрее и сильнее мамонтов и истребили их в открытом бою с помощью своих зубов
и лапок. Подобным образом еврейская народность, давным-давно обезоруженная и сравнительно
малочисленная, оказалась несокрушимою в исторической борьбе за существование,
тогда как многие века военных успехов не предохранили от гибели огромную Римскую
империю, как и предшествовавшие ей воинственные державы.
Как борьба за существование происходит помимо
войны и пользуется иными способами, не имеющими ничего общего с дракой, так со
своей стороны и война имеет другие основания, независимо от борьбы из-за жизненных
средств. Если бы все дело было в этих средствах, так что враждебные столкновения
между существами происходили бы только из-за пропитания, тогда первобытная эпоха
истории была бы самою мирною. Ибо людей тогда было очень мало, требования их были
простые, и перед каждым был великий простор для их удовлетворения. В драке и взаимном
истреблении был бы тогда только риск и никакой выгоды. С этой стороны нормальный
исход всяких ссор представлялся сам собою. «И сказал Авраам Лоту: да не будет
распри между мною и между тобою и между моими пастухами и твоими, ибо люди – братья
мы (ки анашим ахим анахну). Разве не вся земля перед лицом твоим открыта? Так
разойдемся: если ты налево – я направо, а если ты направо – я налево. – И поднял
Лот глаза свои и увидел всю округу Иорданскую, – ибо вся она была напоена водами
(прежде чем погубил Превечный Содом и Гоморру), – как сад Превечного, как земли
египетские, если идти к Цоару. И выбрал себе Лот всю округу Иорданскую, и двинулся
Лот к Востоку, и расстались они друг с другом» (Быт. XIII 8 – 11).
Если, однако, такое полюбовное соглашение бывало
в те времена лишь редким явлением, вообще же первобытные отношения в человечестве
более напоминают «войну всех против всех» (по известной теории философа Гоббеса) [i] , то это
происходило не от вынужденной борьбы за существование, а от свободной игры злых
страстей. То братоубийство, которым открывается история, было вызвано завистью,
а не голодом. И самый древний из дошедших до нас памятников поэзии – воспроизведенная
в Библии кровавая песня Каинова внука, Лемеха, говорит не о материальной нужде,
а о дикой злобе, мстительности и свирепом высокомерии: «И сказал Лемех женам своим:
Ада и Цилла, услышьте голос мой, жены Лемеха, прислушайтесь к словам моим!
что мужа убил я за язву мою, и отрока за рану мою; что семь раз отмстится Каин,
а Лемех семьдесят и семь раз» (Быт. IV 23, 24).
III
При господстве таких чувств малочисленному вначале
человечеству, слабо размножающемуся сравнительно с большинством других животных,
грозила бы скорая погибель, если бы война всех против всех не встречала противовеса
в родовой связи, коренящейся в материнском инстинкте, развивающейся посредством
семейных чувств и отношений и закрепляемой в религии предков. Образуемый всем
этим родовой быт (в широком смысле) [1] может считаться за первоначальную
ступень исторического развития, так как человечество никогда, собственно, не состояло
из одних отдельных, уединенных особей, находящихся на военном положении относительно
друг друга. Родовая связь существовала изначала, и «война всех против всех», как
общее правило, выражает взаимное отношение не между отдельными единицами, а лишь
между отдельными родовыми группами; и это, разумеется, не в том смысле, чтобы
каждый род находился на деле в непрерывной войне со всеми другими, а лишь в том,
что ни один род не был ничем обеспечен или огражден от случайности войны со всяким
другим родом. Но и такое состояние не могло быть продолжительным. Война между
родами лишь в редких случаях кончалась истреблением слабейшего рода. При некотором
равновесии сил исходом борьбы был договор, или соглашение, освящавшееся религией.
С другой стороны, родовые группы более слабые, чтобы избежать погибели в неравной
борьбе, или присоединялись порознь к роду более сильному на условиях подчиненности,
или же многие вместе входили между собою в союз на равных правах (федерации).
Таким образом, война сама порождала договоры и права как ручательство мира. Такие
соединения родов уже представляют собою зародыш государства.
В те времена, с которых начинаются для нас связные
исторические воспоминания, значительная часть человечества уже находилась в состоянии
государственном, притом по двум основным типам: западной или эллинской политии,
т.е. небольшой городской общины, и восточной обширной деспотии, частию
однонародной (напр., в Египте), частию многонародной (так называемые «всемирные
монархии»).
Без государства невозможен был бы культурный
прогресс человечества, основанный на сложном сотрудничестве (кооперации) многих
сил. Такое сотрудничество в сколько-нибудь широких размерах было недостижимо для
разрозненных родов, находившихся в постоянной кровавой вражде между собою. В государстве
впервые являются солидарно действующие человеческие массы. Война уже удалена изнутри
этих масс и перенесена на более широкую окружность государства. Если в родовом
быту все (взрослые мужчины) всегда находятся под оружием, то в государстве воины
составляют или особую касту, или профессию, или, наконец (при всеобщей повинности),
военная служба составляет лишь временное занятие граждан. Организация войны
в государстве есть первый великий шаг на пути к осуществлению мира. Особенно
это ясно в истории обширных завоевательных держав (всемирных монархий). Каждое
завоевание было здесь распространением мира, т.е. расширением того круга, внутри
которого война переставала быть нормальным явлением и становилась редкою и предосудительною
случайностью – преступным междоусобием. Несомненное, хотя и полусознательное стремление
«всемирных монархий» было – дать мир земле, покорив все народы одной общей власти.
Величайшая из этих завоевательных держав – Римская империя прямо называла себя
миром – pax romana.
Но и прежние монархии стремились к той же цели.
Открытые в девятнадцатом веке надписи ассирийских и персидских царей не оставляют
сомнения, что эти завоеватели считали своим настоящим призванием покорять все
народы для установления мирного порядка на земле, хотя представления их об этой
задаче и о средствах ее исполнения бывали обыкновенно слишком просты. Более сложными
и плодотворными явились всемирно-исторические замыслы Македонской монархии, которая
опиралась на высшую силу эллинской образованности, глубоко и прочно проникшей
в покоренный восточный мир. Полной ясности идея всеобщего и вечного мира достигает
у римлян, твердо веривших в свое призвание покорить вселенную под власть одного
закона. Эта идея увековечена в особенности Виргилием, который (помимо слишком
известного tu regere imperio populos etc.
Ты же, о Римлянин, правь народами властью державной,
Смирным защитою будь, строптивых смиряя войною) [ii]
возвращается к ней при всяком случае в своей
«Энеиде» как к высшему вдохновляющему мотиву всей поэмы. Юпитер представляется,
например, говорящим Венере про ее потомков:
Римлян, вселенной владык, народ одеянный тогой:
Этих власти уже ни времен, ни границ я не ставлю;
Царство им дал без конца…
Тут с устранением войн времена укротятся крутые.
Верность седая и Веста и Рем при брате Квирине
Будут законы давать; железом затворов запрутся
Грозные двери войны.
(Эн. I 278 – 294).
Тот же верховный бог говорит Меркурию про призвание
родоначальника римлян Энея покорить трепещущую войною Италию, чтобы водворить
высокий род Тевкров, которому суждено «всю землю подвесть под законы» (Эн.
IV 229 – 31).
Сравнивая четыре «всемирные монархии» в их преемственности,
мы находим постепенное приближение к идеалу
всеобщего мира как со стороны
внешнего объема, так и со стороны внутренних основ. Первое, Ассиро-Вавилонское
царство не выходило из пределов Передней Азии, поддерживалось беспрестанными опустошительными
походами и законодательствовало лишь военными приказами. Второе, царство Кира
и Ахеменидов присоединило к Передней Азии значительную часть Средней и с другой
стороны распространилось на Египет; изнутри оно опиралось на светлую религию Ормузда,
узаконявшую нравственность и правосудие. В третьей монархии – Александра и его
преемников – впервые с историческим Востоком соединяется исторический Запад, и
обе стороны спаиваются не только силою меча, но также идеальными началами эллинской
образованности. Наконец, прогресс, представляемый четвертою, Римскою империею,
состоит не в том только, что римляне расширили прежнее единство до Атлантического
океана, но и в том, что они дали ему крепкое политическое средоточие и твердую
правовую форму. Во всем этом миротворящем деле война была непременным средством
и вооруженные силы – необходимою опорою. Война и мир имели свой точный символ
в
двух противоположных, но нераздельных ликах римского бога Януса.
Война сильнее всего объединяет внутренние силы
каждого из воюющих государств или союзов и вместе с тем служит условием для последующего
сближения и взаимного проникновения между самими противниками. Ярче всего и то
и другое выступает в истории Эллады. Во всю эту историю только три раза отдельные
греческие племена и городские общины в большинстве своем соединялись вместе для
общего дела и обнаруживали практически свою внутреннюю национальную связь, и всякий
раз это было вызвано войною: троянская война в начале, персидские войны в середине
и поход Александра Македонского как завершительный подвиг, благодаря которому
создания народного гения Греции стали окончательно общим достоянием человечества.
Троянская война утвердила греческий элемент
в Малой Азии, где он затем, питаясь другими культурными стихиями, достиг своего
первого расцвета: на малоазиатском побережье родилась и поэзия греков (гомерический
эпос), и тут же возникла и развилась древнейшая школа их философии (Фалес из Милета,
Гераклит из Ефеса). Подъем соединенных народных сил в борьбе с персами
вызвал второй, еще более богатый расцвет духовного творчества, а завоевания Александра,
бросив эти созревшие семена эллинизма на древнюю почву культурной Азии и Египта,
произвели тот великий эллино-восточный синтез религиозно-философских идей, который
– вместе с последующим римским государственным объединением – составлял необходимое
историческое условие для распространения христианства. Без греческого языка и
греческих понятий, так же как без «римского мира» и римских военных дорог, дело
Евангельской проповеди не могло бы совершиться так быстро и в таких широких размерах.
А греческие слова и понятия сделались общим достоянием только благодаря воинственному
Александру и его полководцам; и римский «мир» был достигнут многими веками войн,
его охраняли легионы, и для этих легионов строились те дороги, по которым прошли
апостолы. «Во всю землю, – поет церковь, – изыде вещание их и в концы вселенныя
глаголы их» [iii] . Эта «вся
земля» и эти «концы вселенной» были только тем широким кругом (orbis), который очертило вокруг города Рима его кровавое
железо.
Таким образом, все войны, которыми полна древняя
история, только расширяли область мира, и «звериные царства» [iv] язычества
приготовляли пути для возвещавших царство сына человеческого.
Но кроме этого военная история древности представляет
нам важный прогресс в сторону мира еще и в другом отношении. Не только посредством
войн достигались мирные цели, но с дальнейшим ходом истории для достижения этих
целей требовалось все меньше и меньше действующих военных сил, тогда как мирные
результаты становились, напротив, все обширнее и важнее. Этот парадоксальный факт
не подлежит сомнению. Для взятия Трои нужно было почти поголовное ополчение греков
в течение десяти лет [2] , а прямые результаты
этого страшного напряжения сил были ничтожны; тогда как для совершения той великой
катастрофы, которою увенчалась греческая история (завоевание Востока Александром
Македонским) и всемирные культурные последствия которой не замедлили обнаружиться,
потребовался с военной стороны лишь трехлетний поход тринадцатитысячного войска.
Если сравнить значение результатов, а с другой стороны, принять в соображение
многолюдность Греции и Македонии при Александре сравнительно с малочисленностью
ахейского населения, поставившего под Трою такой большой военный контингент (110.000
чел.), то поразительно будет видеть, как за эти семь веков уменьшилось относительное
количество человеческих жертв, необходимых для достижения исторических целей.
К тому же заключению приводит и другое сопоставление, более общего характера.
Персидское царство, которому и миллионные полчища не могли обеспечить военных
успехов в борьбе с маленькою Грецией, едва продержалось под защитою таких сил
два столетия, а римская держава, в три раза более обширная и заключавшая не менее
200 миллионов населения, для охранения своих необъятных границ держала под оружием
не более 400 тысяч легионеров и продержалась втрое дольше, чем царство Дария и
Ксеркса (около шести веков); и как несоизмеримо важнее были для человечества те
блага образованности, которые охранялись этими немногочисленными легионами, сравнительно
с тем, ради чего собирались несметные полчища царя царей!
Таким образом, прогресс военного дела, представляемый
преимуществами македонской фаланги и римского легиона над персидскими полчищами
и выражающийся, вообще говоря, в перевесе качества над количеством и формы над
материей, был вместе с тем великим прогрессом нравственно-общественным, уменьшая
в огромной пропорции число человеческих жертв, поглощаемых войною.
IV
Замена римского мира (и мира) христианским не
произвела сразу в положении вопроса о войне никакого существенного изменения со
стороны внешнеисторической. Правда, своим безусловным осуждением всякой ненависти
и вражды христианство в принципе, в нравственном корне упраздняло войну. Но подрезать
корни – еще не значит повалить дерево; да проповедники Евангелия и не хотели повалить
это Навуходоносорово дерево, ибо они знали, что его тень еще нужна земле, пока
из малого зерна истинной веры не вырастет ему на смену то «величайшее из растений» [v] , под сенью
которого могут надежно укрыться и люди, и звери полевые.
Учители христианства не отрицали государства
и его назначения «носить меч против злых» [vi] , а следовательно,
не отрицали и войны. Последователи новой веры видели для себя великое торжество
в том, что две победоносные войны дали возможность кесарю Константину водрузить
Крест Христов над старым, неизменным зданием Римской империи. Впрочем, под неизменною
политическою внешностью скрывалась тайная работа духовных сил. Для христианина
государство, даже и осененное крестом, перестало быть высшим благом и окончательною
формою жизни. Вера в вечный Рим, то есть в безусловное значение единства
политического, заменилась ожиданием «Нового Иерусалима» [vii] , т.е.
внутреннего, духовного объединения возрожденных людей, и народов. Но кроме этого
идеального подъема человеческого сознания на высшую степень продолжается, хотя
сначала и медленно, прогресс внешнего, реального объединения в теле человечества.
Христианский мир (tota christianitas, toute la chrétienté), который в средние века заменял собою древнюю Римскую
империю, был значительно шире ее. Правда, внутри его происходили нередко войны
(как и в Римской империи бывали восстания народов и бунты полководцев), но представители
христианских начал смотрели на эти войны как на прискорбные междоусобия и всячески
старались полагать им предел. А постоянная борьба между христианским миром и мусульманским
(в Испании и в Леванте), несомненно, имела положительно культурный и прогрессивный
характер не только потому, что отстаивание христианства от наступательного ислама
спасало для исторического человечества залог высшего, духовного развития от поглощения
сравнительно низшим религиозным началом [3] , но еще и потому, что
взаимодействие этих двух миров, которое хотя и было враждебным в основе, но не
могло, однако, ограничиваться одними кровопролитиями, со временем привело к расширению
умственного кругозора с обеих сторон, чем для христиан была подготовлена великая
эпоха возрождения наук и искусств, а затем и реформации.
В истории новых времен для нашего вопроса самое
важное значение имеют три общие факта: 1) развитие национальностей, 2) соответственное
развитие международных связей всякого рода и 3) географическое распространение
культурного единства на весь земной шар.
Выбившись из-под опеки католической церкви и
отвергнув бессильные притязания Священной Римской империи, европейские народности
обособились в самодержавные политические целые. Каждое национальное государство
признало себя и было признано другими как совершенное тело, т.е. имеющее
в себе верховенство, или абсолютную полноту власти, и, следовательно, не подчиненное
на земле никакому постороннему суду. Прямые следствия этого национального обособления
не были благоприятны для дела мира. Во-первых, война даже между христианскими
государствами становилась чрез это закономерною, как единственный способ решения
распри отдельных безусловно независимых целых, не имеющих над собою никакого вершителя
споров, каким в средние века был – в идее всегда, а иногда и на деле –
римский папа (а отчасти и император). Во-вторых, национальная идея, принятая за
верховное начало жизни народов, естественно, вырождалась в народную гордость,
истинный характер патриотизма искажался, деятельная любовь к своему народу превращалась
в идолопоклонство перед ним как верховным благом, а это в свою очередь переходило
в ненависть и презрение к другим народам и вело к несправедливым войнам, захватам
и угнетению чужих народностей.
Однако за этими отрицательными сторонами скрывается
положительное значение национальностей: они должны существовать и развиваться
в своих особенностях, как живые органы человечества, без которых его единство
было бы пустым и мертвенным, и этот мертвый мир был бы хуже войны. Истинное единство
и желанный мир человечества должны основываться не на слабости и подавленности
народов, а на высшем развитии их сил, на свободном взаимодействии восполняющих
друг друга народностей [4] . И, несмотря на все усилия
национального себялюбия, стремящегося к враждебному отчуждению народов, положительное
взаимодействие между ними существует и все растет вглубь и вширь. Прежние международные
связи не исчезли, а внутренно усилились, и к ним присоединились новые. Так, на
Западе римская церковь хотя утратила свою внешнюю власть, но духовный ее авторитет
значительно окреп, во многом очистился от грубых средневековых злоупотреблений
и свой ущерб, заслуженно понесенный от реформации, вознаграждает другими духовными
завоеваниями. Рядом с этою церковью и в борьбе против нее, но с такою же широтою
обхвата возникло могущественное братство франкмасонов, в котором все загадочно,
кроме его международного, общечеловеческого характера. Другого рода связи установились
в небывалых размерах в области экономической – явился всемирный рынок, – нет ни
одной страны, которая ныне была бы самодовлеющею в экономическом отношении, которая
бы все нужное для себя сама производила, не получая от других и не давая им взамен,
так что представление об отдельном государстве как «совершенном теле», т.е. безусловно
независимом общественном организме, оказывается с этой основной стороны чистейшим
вымыслом. Далее, постоянное сотрудничество всех образованных стран в научной и
технической работе, плоды которой сейчас же делаются общим достоянием; изобретения,
которыми упраздняются расстояния; ежедневная печать с ее непрерывными известиями
отовсюду; наконец, поразительно возрастающий международный «обмен веществ» по
новым путям сообщения – все это делает из культурного человечества одно целое,
которое действительно, хотя бы и невольно, живет одною общею жизнью.
А это культурное человечество все более и более
становится всем человечеством. После того как с начала новых веков европейцы
во все стороны расширили область своего действия, захватив Америку на западе,
Индию на юго-востоке и Сибирь на северо-востоке, уже большая часть земного шара
с его населением оказалась в их власти. Теперь можно сказать, что эта власть охватила
уже весь земной шар. Мусульманский мир кругом опутан и насквозь пронизан нитями
европейской культуры и только в тропических пустынях Судана еще может, и то без
всякой надежды успеха, отстаивать свою дикую самобытность (царство дервишей).
Вся береговая окружность Африки уже поделена между европейскими державами, а теперь
и средина черного материка стала ареной их соперничества. За чертой европейского
воздействия оставалась еще монгольская Азия, – Китай и Япония, – на наших глазах
снимается и эта последняя перегородка в человечестве. С удивительною поспешностью
и успешностью японцы в четверть века усвоили всю вещественную и положительно-научную
сторону европейской образованности и затем прежде всего постарались самым убедительным
образом доказать необходимость такого усвоения своему монгольскому собрату. Китайцы,
уже поколебленные в своей самоуверенности англичанами, но еще туго понимавшие
этих иностранцев, сразу поняли своих единоплеменников, и отныне пресловутая китайская
стена не есть уже символ продолжающегося обособления, а только памятник невозвратно
минувшего.
Какое же отношение к войне имел этот любопытный
процесс всемирного «собирания земли» посредством единой материальной культуры?
С одной стороны, война играет в нем деятельную роль. Известно, как революционные
и наполеоновские войны могущественно способствовали тому движению и распространению
общеевропейских идей, которыми обусловлен научный, технический и экономический
прогресс XIX века, материально объединивший человечество.
И точно так же окончательный акт этого объединения (распространение его на последнюю
твердыню обособленного варварства, Китай) начал совершаться в наших глазах не
мирною проповедью, а войною. С другой стороны, всеобщность материальной культуры,
осуществляемая отчасти посредством войны, сама становится могучим средством и
основанием мира. В настоящее время огромное большинство населения земного шара
составляет одно реально связанное тело, солидарное (если еще пока не нравственно,
то уже физически) в своих частях. Эта солидарность обнаруживается именно в той
сфере, из которой никто выйти не может, – в сфере экономической: какой-нибудь
промышленный кризис в Нью-Йорке чувствительно отражается сразу в Москве и Калькутте.
Выработалось в теле человечества общее чувствилище (sensorium commune), вследствие чего каждый частный толчок ощутительно
производит всеобщее действие. Между тем всякая серьезная и продолжительная
война неизбежно сопровождается величайшими экономическими потрясениями, которые,
при теперешней связи частей всего земного шара, будут потрясениями всемирными.
Такое положение, вырабатывавшееся в течение девятнадцатого века, но выяснившееся
для всех только к его концу, есть достаточное основание для того совершенно неведомого
прежним временам страха пред войной, который обуял ныне все образованные
народы. Уже в первой половине века войны становятся и короче и реже: между Ватерлоо
и Севастополем Европа видела сорокалетний период мира – случай небывалый в ее
прежней истории. Затем особые исторические причины вызвали несколько сравнительно
коротких европейских войн в 1859, 1864, 1866 и 1870 гг. [viii] ; русско-турецкую
войну 1877 – 8 гг. не удалось превратить в европейскую, но характерный пример
представляет самая важная из этих войн – франко-прусская: хотя она оставила в
передовом народе Европы горькое сознание национальной обиды и жажду мщения, однако
эти чувства вот уже 28 лет не имеют силы перейти в дело из одного страха перед
войною! Можно ли даже представить себе такое воздержание хотя бы в XVIII или XVII в., не говоря уже о временах более старых?
И все эти чудовищные вооружения европейских государств, о чем же они свидетельствуют,
как не о том великом всеодолевающем страхе перед войной и, следовательно, о близком
конце войн? [5]
Неразумно было бы, однако, думать и поступать
так, как будто бы этот близкий конец уже наступил. Хотя общее экономическое чувствилище
и соединяет ныне все части земного населения ощутительною для них самих связью,
однако эта связь далеко не везде одинаково крепка и не все эти части равномерно
чувствительны. Есть еще народы, которые в случае всемирной войны рискуют немногим,
а есть и такие, которые готовы рисковать даже очень многим. Введение монгольской
расы в круг материальной европейской культуры есть факт с обоюдным значением.
Эта раса, которой главный представитель, китайский народ, исчисляется по крайней
мере в 200 миллионов душ, при величайшей племенной гордости отличается и крайним
презрением к жизни, не только чужой, но и своей. Более нежели вероятно, что неизбежное
отныне усвоение западной культурной техники всею желтою расой будет для нее только
средством, чтобы в решительной борьбе доказать превосходство своих духовных начал
над европейскими. Эта предстоящая вооруженная борьба между Европою и монгольскою
Азией будет, конечно, последнею, но тем более ужасною, действительно всемирною
войною, и не безразлично для судеб человечества, какая сторона останется в ней
победительницею.
V
Общая история человеческих войн, главные моменты
которой мы припомнили, представляет удивительное единство и стройность. В туманно-розовых
воспоминаниях исторического детства возникает прежде всего ясный, хотя и полуфантастический
образ троянской войны – этого первого великого столкновения Запада с Востоком,
Европы с Азией. Так смотрит на троянскую войну и с нее начинает свою историю еще
Геродот, и с нею же, конечно, не напрасно, связан первый вдохновенный памятник
чисто человеческой поэзии (Илиада). Действительно, эта война есть начало земной,
мирской истории человечества, которая во все свое продолжение вращается вокруг
роковой борьбы между Востоком и Западом при все более и более расширяющейся арене.
Теперь эта арена достигла своей предельной широты – всей поверхности земного
шара: вместо пустынного Скамандра – Тихий океан, вместо дымящегося Пергама [ix] – зловещая
громада Китая, а борьба все та же между враждебными началами Востока и Запада.
Была в этом процессе минута перелома и остановки, когда вслед за внешним объединением
тогдашнего исторического Востока с Западом в Римской империи – под властью потомка
троянского Энея – свет христианства внутренно упразднил древнюю вражду.
И разливаяся широко,
Исполнен знамений и сил,
Тот свет, истекший от Востока,
С Востоком Запад примирил [x] .
Но старое вещественно-культурное объединение
оказалось непрочным, а духовное ждет еще своего окончательного осуществления.
Правда, вместо политического единства Римской империи современное человечество
выработало другое единство – экономическое, которое, как и первое, полагает великие
внешние препятствия для вооруженной борьбы, но эти препятствия, благодаря которым
мы избавлены за последнее время от европейской войны, не в состоянии предотвратить
последней и величайшей распри этих двух миров – европейского и азиатского, – которые
теперь являются уже не в лице своих представителей, какими были ахейцы и трояне
или даже греки и персы, а во всем своем действительном объеме, как две великие
половины, на которые враждебно делится все человечество. Победа той или
другой стороны даст мир действительно всему миру. Борьбы государств больше не
будет, но этот политический мир, это установление международного единства в виде
всемирного государства (монархического или какого иного) – будет ли оно настоящим
и вечным миром, прекратит ли оно борьбу, даже вооруженную, между другими, неполитическими
элементами человечества? Не повторится ли здесь в огромном объеме то, что на наших
глазах произошло в более тесных размерах? Германия некогда состояла из многих
государств, которые воевали между собою, национальное тело страдало от отсутствия
реального единства, и создание такого единства сделалось заветною мечтою патриотов.
Посредством нескольких войн этот идеал осуществился и тем самым оказался недостаточным.
Немцы, конечно, никогда не откажутся от своего политического единства, но они
ясно видят, что это был только один необходимый шаг вперед, а никак не достижение
высшей цели. Политическая борьба мелких государств заменилась во всей империи
более глубокою борьбою – религиозною и экономическою, ультрамонтаны и социал-демократы
оказываются страшнее австрийцев и французов. Когда все человечество объединится
политически – в форме ли всемирной монархии или же всемирного международного союза,
– прекратится ли от этого борьба франкмасонов с клерикалами, укротится ли вражда
социализма против имущих классов и анархизма – против всякой общественной и государственной
организации? Не ясно ли, что борьба верований и материальных интересов переживает
борьбу народов и государств и окончательное установление внешнего, политического
единства решительно обнаружит его внутреннюю недостаточность, – обнаружит ту нравственную
истину, что мир внешний сам по себе еще не есть подлинное благо, а что
он становится благом только в связи с внутренним перерождением человечества. И
тогда только – когда не теориею, а опытом будет познана недостаточность
внешнего единства – может наступить полнота времен для одухотворения объединенного
вселенского тела, для осуществления в нем Царства Правды и Вечного мира.
VI
В историческом процессе внешнего, политического
объединения человечества война, как мы видели, была главным средством. Войны родов
и кланов приводили к образованию государства, упразднявшего войну в пределах своей
власти. Внешние войны между отдельными государствами приводили затем к созданию
более обширных и сложных культурно-политических тел, стремящихся установить равновесие
и мир в своих пределах. Некогда вся масса человечества, раздробленная и разрозненная,
была насквозь проникнута войною, не перестававшею внутри множества мельчайших
групп. Война была везде, но, постепенно вытесняемая все далее и далее, она ныне
грозит почти неминуемою опасностью лишь на границе двух главных рас, на которые
делится историческое человечество. Процесс объединения подходит к своему концу,
но этот конец еще не наступил. Мирное включение желтой расы в круг общечеловеческой
культуры в высшей степени невероятно, и считать войну подлежащею немедленному
и полному упразднению нет основания с исторической точки зрения. Но обязательна
ли эта точка зрения для нравственного сознания человека?
Дело представляется в таком виде. «Каково бы
ни было историческое значение войны, она есть прежде всего убийство одних людей
другими: но убийство осуждается нашею совестью, и, следовательно, мы по совести
обязаны отказаться от всякого участия в войне и другим внушать то же самое. Распространение
такого взгляда словом и примером есть настоящий, единственно верный способ упразднить
войну, ибо ясно, что, когда каждый человек будет отказываться от военной службы,
война сделается невозможною». Чтобы это рассуждение было убедительно, нужно было
бы прежде всего согласиться с тем, что война и даже военная служба – не что иное,
как убийство. Но с этим согласиться нельзя. При военной службе сама война есть
только возможность. За сорокалетний период между войнами Наполеона I и войнами Наполеона III несколько миллионов людей в Европе прошли через
военную службу, но лишь ничтожное число из них испытали действительную войну.
Но и в тех случаях, когда она наступает, война все-таки не может быть сведена
к убийству как злодеянию, т.е. предполагающему злое намерение, направленное на
определенный предмет, на этого известного человека, который умерщвляется мною.
На войне у отдельного солдата такого намерения, вообще говоря, не бывает, особенно
при господствующем ныне способе боя из дальнострельных ружей и пушек против невидимого
за расстоянием неприятеля. Только с наступлением действительных случаев рукопашной
схватки возникает для отдельного человека вопрос совести, который и должен решиться
каждым по совести. Вообще же война, как столкновение собирательных организмов
(государств) и их собирательных органов (войск), не есть дело единичных лиц, пассивно
в ней участвующих, и с их стороны возможное убийство есть только случайное.
Не лучше ли, однако, отказом от военной службы
предотвратить для себя самую возможность случайного убийства? Без сомнения, так,
если бы дело шло о свободном выборе. На известной высоте нравственного сознания
или при особом развитии чувства жалости человек не изберет, конечно, по собственной
охоте строевую военную службу, а предпочтет мирные занятия. Но что касается обязательной
службы, требуемой государством, то, вовсе не сочувствуя современному учреждению
всеобщей военной повинности, неудобства которого очевидны, а целесообразность
сомнительна, должно признать, что, пока оно существует, отказ от подчинения ему
со стороны отдельного лица есть большее зло. Так как отказывающийся знает,
что определенное число новобранцев будет поставлено во всяком случае
и что на его место призовут другого, то, значит, он заведомо
подвергает всем тягостям военной повинности своего ближнего, который иначе был
бы от них свободен. Помимо этого общий смысл такого отказа не удовлетворяет ни
логическим, ни нравственным требованиям, ибо он сводится к тому, что для избежания
будущей отдаленной возможности случайно убить неприятеля на войне, которая
не от меня будет зависеть, я сейчас же сам объявляю войну своему государству
и вынуждаю его представителей к целому ряду насильственных против меня
действий теперь, для того чтобы уберечь себя от проблематического совершения
случайных насилий в неизвестном будущем.
Цель военной службы определяется в нашем законе
формулой «защита престола и отечества», то есть того государственного целого,
к которому принадлежит данный человек. Возможность для государства и в будущем,
подобно многим случаям прошлой истории, злоупотреблять своими вооруженными силами
и вместо самозащиты предпринимать несправедливые наступательные войны не может
быть достаточным основанием моих собственных поступков в настоящем: эти поступки
должны определяться только моими, а не чужими нравственными обязанностями.
Итак, вопрос сводится окончательно к тому: имею ли я нравственную обязанность
участвовать в защите своего отечества?
Те учения, которые безусловно-отрицательно относятся
к войне и вменяют каждому в долг отказывать государству в требовании военной службы,
вообще отрицают, чтобы человек имел какие-нибудь обязанности к государству. С
их точки зрения государство не более как шайка разбойников, которые гипнотизируют
толпу, чтобы держать ее в повиновении и употреблять для своих целей. Но серьезно
думать, что этим исчерпывается или хотя бы сколько-нибудь выражается истинная
сущность дела, было бы уже слишком наивно. Особенно несостоятелен такой взгляд,
когда он ссылается на христианство.
Со времени христианства нам открыто наше безусловное достоинство,
абсолютное значение внутреннего существа человека, его души. Это безусловное достоинство
налагает на нас и безусловную обязанность осуществлять правду во всей нашей жизни,
не только личной, но и собирательной; при этом мы несомненно знаем, что
осуществить такую задачу невозможно для каждого человека, в отдельности взятого
или изолированного, что для ее совершения необходимо восполнение частной
жизни общею историческою жизнью человечества. Один из способов этого восполнения,
одна из форм общей жизни – форма главная и господствующая в настоящий исторический
момент – есть отечество, определенным образом организованное в государстве.
Эта форма не есть, конечно, высшее и окончательное выражение человеческой солидарности,
и не должно ставить отечество на место Бога и Его всемирного Царства. Но из того,
что государство не есть все, никак не следует, чтобы оно было не нужно и чтобы
было позволительно ставить себе целью его упразднение.
Положим, страна, где я живу, постигнута каким-нибудь
общим бедствием, наприм. голодом. В чем состоит при этом обязанность отдельного
лица в качестве существа безусловно-нравственного? И чувство, и совесть ясно говорят:
одно из двух – или накорми всех голодных, или сам умри с голоду. Накормить миллионы
голодных у меня нет возможности, и если, однако, совесть нисколько не упрекает
меня за то, что я остаюсь жив, то это происходит единственно только оттого, что
мою нравственную обязанность снабдить хлебом всех голодающих берет на себя и может
исполнить государство благодаря своим собирательным средствам и своей организации,
приспособленной к широкому и быстрому действию. В этом случае государство оказывается
таким учреждением, посредством которого может быть успешно исполнено дело нравственно-обязательное,
но физически неисполнимое для отдельного лица. Но если государство исполняет за
меня мои прямые нравственные обязанности, то как же можно сказать, что я ему ничем
не обязан и что оно не имеет на меня никаких прав? Если без него я должен бы был
по совести отдать свою жизнь, то неужели я откажу ему в моей малой доле
тех средств, которые необходимы ему для исполнения моего же дела?
А если собираемые государством подати и налоги
идут не на дела, польза которых очевидна, а на такие, которые мне кажутся бесполезными
или даже вредными? Тогда моя обязанность – обличать эти злоупотребления, но никак
не отрицать словами и делом самый принцип государственных повинностей, признанное
назначение которых – служить общественному благосостоянию.
Но такое же в сущности основание имеет и военная
организация государства. Если какие-нибудь дикари, вроде недавних кавказских горцев
или теперешних курдов и черных флагов [xi] , нападут
на путешественника с явным намерением его убить и перерезать его семейство, то
он, без сомнения, обязан вступить с ними в бой – не из вражды или злобы
к ним, а также не для того, чтобы спасти свою жизнь ценою жизни ближнего,
а для того, чтобы защитить слабые существа, находящиеся под его покровительством.
Помогать ближним в подобных случаях есть безусловная нравственная обязанность,
и ее нельзя ограничить своею семьею. Но успешная защита всех слабых и невинных
от насилия злодеев невозможна для отдельного человека и для многих людей порознь.
Собирательная же организация такой защиты и есть назначение военной силы государства,
и так или иначе поддерживать его в этом деле человеколюбия есть нравственная обязанность
каждого, не упраздняемая никакими злоупотреблениями: как из того, что спорынья
ядовита, не следует, что рожь вредна, так все тягости и опасности милитаризма
ничего не говорят против необходимости вооруженных сил.
Военная и всякая вообще принудительная организация
есть не зло, а следствие и признак зла. Такой организации не было и в помине,
когда невинный пастух Авель был убит по злобе своим братом. Справедливо опасаясь,
как бы то же самое не случилось впоследствии и с Сифом, и с прочими мирными людьми,
добрые ангелы-хранители человечества смешали глину с медью и железом и создали
солдата и городового. И пока Каиновы чувства не исчезли в сердцах людей, солдат
и городовой будут не злом, а благом. Вражда против государства и его представителей
есть все-таки вражда, и уже одной этой вражды к государству было бы достаточно,
чтобы видеть необходимость государства. И не странно ли враждовать против
него за то, что оно внешними средствами только ограничивает, а не внутренно упраздняет
в целом мире ту злобу, которую мы не можем упразднить в себе самих!
VII
Между историческою необходимостью войны и ее
отвлеченным отрицанием со стороны отдельного человека становится обязанность этого
человека относительно того организованного целого (государства), которым до конца
истории обусловливается не только существование, но и прогресс человечества. Но
именно этот несомненный факт, что государство обладает средствами не только для
того, чтобы охранять человеческое общежитие в его данном положении, но и для того,
чтобы двигать его вперед, налагает на отдельное лицо еще другие обязанности по
отношению к государству, кроме простого исполнения его законных требований. Такого
исполнения было бы достаточно, если бы государство было совершенным воплощением
нормального общественного порядка, но так как на самом деле оно, будучи условием
и орудием человеческого совершенствования, само постепенно совершенствуется в
различных отношениях, то единичное лицо обязано в пределах своих сил и способностей
деятельно участвовать и в этом общем политическом прогрессе. Единичное лицо носит
в себе безусловное нравственное сознание совершенного идеала правды и мира, или
Царства Божия; это сознание получено им не от государства, а свыше и изнутри,
но осуществляем реально в собирательной жизни человечества этот идеал не
может быть без посредства подготовительной государственной организации,
и отсюда для отдельного человека, действительно стоящего на нравственной точке
зрения, вытекает прямая положительная обязанность содействовать государству словом
убеждения или проповедью, в смысле наилучшего исполнения им его предварительной
задачи, после исполнения которой, но не раньше, и само государство,
разумеется, станет излишним. Такое воздействие лица на общество возможно и обязательно
по отношению к войне, как и во всех других областях государственной жизни.
Зло войны есть крайняя вражда и ненависть между
частями распавшегося человечества. В личных отношениях дурные чувства никем не
оправдываются, и обличать их бесполезно. Но в ненависти международной дурное чувство
обыкновенно соединяется с ложными мнениями и неправильными рассуждениями, а часто
ими и вызывается. Борьба против этой лжи есть первая обязанность всякого человека,
вправду желающего приблизить человечество к доброму миру.
Что касается до будущей решительной борьбы между
Европой и Азией, то при всей ее большой вероятности она не представляет для нас
безусловной, извне тяготеющей необходимости. Дело еще в наших руках. Первое
условие для возможного, хотя и маловероятного, мирного включения монгольской расы
в круг христианской образованности состоит в том, чтобы сами христианские народы
были более христианскими, чтобы во всех отношениях своей собирательной
жизни они руководились в большей степени нравственными началами, нежели постыдным
своекорыстием и злою враждою, экономическою, национальною и исповедною.
Еще недавно на всемирном конгрессе религий в
Чикаго [xii] некоторые
азиаты – буддисты и брамины – обращались к европейцам с такими словами, выражающими
ходячее мнение Востока: «Вы посылаете к нам миссионеров проповедывать вашу
религию. Мы не отрицаем достоинства вашей религии, но, познакомившись с вами за
последние два века, мы видим, что вся ваша жизнь идет наперекор требованиям вашей
веры и что вами двигает не дух правды и любви, завещанный вам вашим Богом, а дух
корысти и насилия, свойственный всем дурным людям. Значит, одно из двух: или ваша
религия, при своем внутреннем превосходстве, не может быть практически осуществленной
и, следовательно, не годится даже для вас, ее исповедующих; или же вы так дурны,
что не хотите исполнять то, что можете и должны. И в том, и в другом случае вы
не имеете перед нами никакого преимущества и должны оставить нас в покое» [xiii] . Убедительно
возразить на это можно не словами, а только делами. Против Европы, внутренно объединенной
и действительно христианской, Азия не имела бы ни оправдания борьбы, ни условий
победы.
Война была прямым средством для внешнего и косвенным
средством для внутреннего объединения человечества. Разум запрещает бросать это
орудие, пока оно нужно, но совесть обязывает стараться, чтобы оно
перестало
быть нужным и чтобы естественная организация разделенного на враждующие части
человечества действительно переходила в его нравственную, или духовную, организацию.
Общее изображение всей этой нравственной организации, которая заложена в природе
человека, внутренно опирается на безусловное Добро и осуществляется вполне чрез
всемирную историю, – это изображение совокупности нравственных условий, оправдывающих
добро в мире, должно завершить собою нравственную философию.
