ГЛАВА ВТОРАЯ. АСКЕТИЧЕСКОЕ
НАЧАЛО В НРАВСТВЕННОСТИ
I
Основное нравственное чувство стыда фактически
заключает в себе отрицательное отношение человека к овладевающей им животной природе.
Самому яркому и сильному проявлению этой природы дух человеческий, даже на очень
низких степенях развития, противопоставляет сознание своего достоинства: мне стыдно
подчиняться плотскому влечению, мне стыдно быть как животное, низшая сторона моего
существа не должна преобладать во мне, – такое преобладание есть нечто постыдное,
греховное. Это самоутверждение нравственного достоинства – полусознательное и
неустойчивое в простом чувство стыда – действием разума возводится в
принцип
аскетизма.
Предмет отрицательного отношения в аскетизме
не есть материальная природа вообще. Нельзя найти такой точки зрения, с которой
бы можно было разумно утверждать, что эта природа, объективно созерцаемая – в
сущности ли своей или в явлениях, – есть зло. Обыкновенно принимают, что так называемые
«восточные» учения, отличающиеся крайним аскетизмом, в связи с этим представляют
и ту характерную особенность, что начало зла отождествляется в них с материей
физического мира (в отличие от истинного христианства, полагающего источник зла
в области нравственной). Но, строго говоря, ни в одной из религиозно-философских
систем Востока нельзя найти такого отождествления зла с материальною природой.
Так, в классической стране аскетизма, Индии, достаточно нам вспомнить три наиболее
типичные системы: ортодоксально-браминскую Веданту
[1] , независимую Санкъя и,
наконец, Буддизм.
По Веданте, зло сводится к обману сознания,
принимающего предметы за сущности, отдельные друг от друга и от души, а душу –
за сущность, отдельную от единого абсолютного бытия. Вина этого обмана находится
в самом едином перво-духе (Параматман), который, в непонятном моменте затемнения
или
неведения (авидья), вдруг представил себе возможность чего-то другого,
захотел этого другого и впал, таким образом, в призрачное раздвоение, откуда и
произошел весь мир. Этот мир не существует отдельно (как другое вне единого),
а лишь ошибочно принимается за существующий в такой отдельности, в чем и состоят
обман и зло. Когда путник в лесу принимает отрубленную ветвь дерева за змею или,
наоборот, змею да древесный сук, то ни в образе змеи, ни в образе ветви самих
по себе нет ничего ложного или дурного: дурное только в том, что одно принимается
за другое и оба – за что-то внешнее. Подобен этому и весь мировой обман, который
на самом деле вовсе не нарушает абсолютного единства. Невежды думают, что их злые
дела суть что-то особенное вне единой истины. Но злое дело, как и самый злодей
и самая ложная мысль об их реальности, – все это тот же единый абсолютный перво-дух,
именно в состоянии своего неведения, в котором он пребывает
отчасти [2] . Его самотождество
восстановляется в мысли мудрых подвижников, умерщвлением плоти победивших в себе
обман особенного бытия и узнавших, что
все есть одно. В этой системе зло,
очевидно, не может быть принадлежностью материальной природы по той причине, что
такая природа признается вовсе не существующею. – Ее действительность принимается
в другом из главных учений Индии – и независимой (или атеистической) Санкъе. Здесь
чистому духу (Пуруша), существующему только в множестве единичных особей, противополагается
первоматерия, или природа (Пракрити). Но она не есть сама по себе начало зла или
недолжного: зло (и то лишь в относительном смысле) есть пребывающая связь духа
с нею. Эти два начала
должны быть связаны между собою, но лишь
преходящим
образом: природа должна быть временным средством, а не целью духа. Зрячий
расслабленный (дух) должен воспользоваться слепым силачом (природа), чтобы на
его плечах достигнуть цели своего странствия; когда она достигнута, им следует
расстаться. Цель духа есть самопознание, т.е. познание себя как отличного от природы.
Но если он должен узнать, что он не есть она, то ему нужно прежде узнать ее, –
только этим обусловлена их должная связь. Природа есть танцовщица, дух – зритель.
Она себя показала, он ее видел, и они могут расстаться. Аскет, противящийся влечениям
природы, есть только благоразумный человек, который воздерживается от употребления
средств излишних, когда цель уже достигнута. Если браминская ортодоксия утверждает,
что есть только единое и нет другого (принцип
адваити – недвойственности
или нераздельности), то философия Санкъя, хотя и признает существование этого
другого, т.е. природы, но как чего-то чуждого и – после того, как она познана,
– ненужного для духа. – Буддизм разрешает эту двойственность в общем безразличии:
и дух, и природа – и единое, и другое – одинаково теряют здесь свою существенность:
«все пусто», нет предмета для хотения; стремление погрузиться духом в абсолютное
так же бессмысленно, как и влечение к природным наслаждениям. Аскетизм здесь сводится
к простому состоянию
нехотения.
Обращаясь от индийских взглядов к миросозерцанию
другого типа – египетского, мы найдем в последнем, ярком и оригинальном выражении
этого миросозерцания – в гностицизме Валентиновой школы
[i] – представление о смешанном, разнородном составе
природного мира. Он есть: во 1-х, творение злого начала (Сатаны), во-2-х, создание
среднего недоброго и незлого (притом бессознательного), Димиурга, и, в-3-х, наконец,
в той же материальной природе эти мыслители-поэты узнавали проявления небесной
Премудрости, ниспавшей из высших сфер: так, видимый свет нашего мира был для них
улыбкой Софии, вспоминающей нездешние сияния покинутой Плеромы (полноты абсолютного
бытия). Таким образом, и здесь материальность вообще не есть зло (ибо и свет материален,
однако он есть проявление благого начала); создаваемая Сатаною материя есть его
творение не потому, что она сама по себе – зло, но, напротив, она есть зло, лишь
поскольку создается Сатаною, т.е. поскольку проявляет или выражает собою внешним
образом внутреннее свойство зла, поскольку она есть мрак, беспорядок, разрушение,
смерть – одним словом,
хаос.
В системе иранского типа с более резким дуализмом
– в манихействе
[ii] – материальная природа так же мало отождествляется
со злом, как и в египетской гнозе. Природный мир имеет в себе светлую стихию,
происходящую из царства всеблагого божества; эта светлая стихия проявляется не
только в световых явлениях, но скрыта также и в растительной и в животной жизни.
Само высшее божество представляется манихеями не иначе как в образе света.
Итак, все эти «восточные» системы не допускают
отождествления зла с материальною природой – самою по себе; если же вместо этого
бессмысленного отождествления поставить утверждение, что
в материальной природе
мира и человека есть зло, то на стороне этой истины окажутся все глубокомысленные
учения, как восточные, так и западные. Эта истина не зависит от какого-нибудь
метафизического понятия о материи и природе: так как мы сами причастны материальной
природе, то по внутреннему опыту можем знать, что есть и чего нет в ней по отношению
к требованиям нашего духа.
II
Несмотря на известное заявление Плотина
[iii] , нормальный человек самого высокого духовного
развития нисколько не стыдится того, что он – существо телесное или материальное
вообще; никому не стыдно иметь тело протяженное, определенного очертания, с определенным
весом и окраской, т.е. нам не стыдно всего того, что у нас есть общего с камнем,
деревом, куском металла; только в отношении того, в чем мы уподобляемся самым
близким к нам существам из смежного с нами царства природы – высшим животным,
является у нас чувство стыда и внутреннего противоборства, показывающее, что именно
здесь, где мы существенно соприкасаемся с материальною жизнью мира, где мы
можем
действительно слиться с нею, – здесь мы и должны оторваться от нее и подняться
над нею. Чувство стыда не возбуждается ни тою стороной нашего телесного бытия,
которая вообще не имеет никакого прямого отношения к духу (каковы вышеупомянутые
материальные свойства, общие нам с предметами неодушевленными), ни тактике тою
частию живого организма, которая служит преимущественно выражением и орудием собственно
человеческой разумной жизни, как голова, лицо, руки. Предметом стыда оказывается
только та область нашего материального бытия, которая хотя имеет непосредственное
отношение к духу, ибо может внутренно возбуждать (аффицировать) его, но при этом
не только не служит выражением и орудием духовной жизни, а наоборот, через нее
процесс жизни чисто-животной стремится захватить человеческий дух в свою сферу,
подчинить или поглотить его. Вот этот-то
захват со стороны материальной
жизни, стремящейся сделать разумное существо человека страдательным орудием или
же бесполезным придатком физического процесса, вызывает противодействие духовного
начала, непосредственно выражающееся в чувстве стыда. Здесь разумное утверждение
известной нравственной нормы психологически облекается в аффект страха перед ее
нарушением или же скорби о нарушении совершившемся. Эта норма, логически предполагаемая
фактом стыда, гласит в самом общем своем выражении:
животная жизнь в человеке
должна быть подчинена духовной. Это положение имеет обязательную (аподиктическую)
достоверность, ибо оно есть правильный вывод из факта на основании логического
закона тождества. Стыдясь быть только животным, человек тем самым показывает,
что он
не есть только животное, а еще нечто другое, и притом высшее (ибо
со стороны низшего или равного стыд не имел бы смысла). Ограничиваясь даже одним
формальным отношением, нельзя сомневаться, что ясное сознание выше темного ощущения,
что разумный принцип достойнее слепого инстинкта, что духовное самообладание лучше,
чем самозабвение в физическом процессе. Если же человек соединяет в себе два различные
элемента, находящиеся между собою в отношении высшего и низшего, то требование
подчиненности последнего первому заключается уже в самом понятии. Поскольку факт
стыда не зависит от индивидуальных, племенных и прочих особенностей, и содержащееся
в нем требование имеет характер
всеобщий, что в соединении с логическою
необходимостью этого требования сообщает ему полное значение нравственного
принципа.
III
Человек, как и животное, живет общею жизнью
вселенной. Существенное различие заключается лишь в способе участия того и другого
в этой жизни. И животное, как существо одушевленное, внутренно, психически участвует
в захватывающих его процессах природы; оно знает, что для него в этих процессах
приятно и что неприятно, инстинктивно чует, что в них вредно и что полезно для
его (собственного и родового) самосохранения, но все это относится исключительно
лишь к непосредственно действующей на животное внешней среде и данному кругу времени,
а мировой процесс как
целое вовсе не существует для животной души, – она
ничего не может знать об его основаниях и целях, и ее участие в нем есть чисто
страдательное, или орудное. Человек сам оценивает свое участие в мировом процессе
не по отношению только к данным явлениям, действующим на него как
психологические
побуждения, а по отношению также к общему принципу всякой деятельности – к
идее достойного и недостойного бытия, или добра и зла, которая сама становится
определяющим основанием или мотивом человеческой деятельности. Это высшее сознание,
или внутренняя самооценка, ставит человека в определенное отношение к
целому
мировому процессу, как деятельного участника в его цели; ибо, определяя все
свои действия идеей добра, человек положительно участвует в общей жизни,
лишь
поскольку ее цель есть добро. Но так как это высшее сознание фактически вырастает
на почве материальной природы и образуется, так сказать, на ее счет, то этим естественно
вызывается в человеке противодействие этой низшей природы, или животной души.
Получаются, таким образом, в нашей жизни два противоборствующие течения – духовное
и плотское
[3] . Духовное начало в том
виде, в каком оно непосредственно является нашему настоящему сознанию, есть только
особое течение или процесс в нашей жизни, направленный к тому, чтобы осуществить
во всем нашем бытии разумную идею добра. Точно так
же плотское начало,
с которым мы имеем дело в нашем внутреннем опыте, не есть ни физический организм,
ни даже животная душа сама по себе, а только возбужденное в этой душе, противоположное
высшему сознанию течение, стремящееся захватить и потопить в материальном процессе
начатки духовной жизни.
Тут действительно материальная природа является
как зло, ибо она стремится разрушить то, что достойно бытия, как имеющее в себе
возможность иного, лучшего, чем материальная жизнь, содержания. Не сама по себе,
а только в этом своем дурном отношении к духу материальная природа человека есть
то, что, по библейской терминологии, называется
плотью.
Понятие о
плотском не следует смешивать
с понятием о
телесном. Тело и с аскетической точки зрения есть «храм духа»,
тела могут быть «духовными», «прославленными», «небесными», тогда как «плоть и
кровь царства Божия не наследует»
[4] [iv] . – Плоть есть животность возбужденная, выходящая
из своих пределов, перестающая служить материей или скрытою (потенциальною) основой
духовной жизни, чем по существу своему должна быть жизнь животная, как с физической,
так и с психической своей стороны.
На первоначальных степенях своего развития человек
есть духовное существо более в возможности, чем в действительности, но именно
эта возможность высшего бытия, выражающаяся в самосознании и самообладании, в
противоположность слепой и не владеющей собою природе, – именно эта самосознательная
и самообладающая духовная потенция и подвергается опасности со стороны плотской
похоти. Плоть, т.е. материя, выходящая из своего страдательного положения, психически
стремящаяся к самостоятельности и безмерности, тем самым пытается привлечь к себе
духовную силу, вовлечь ее в свой процесс, чтобы разрешить ее в себя и усилиться
на ее счет. Это возможно потому, что хотя по идеальной своей сущности духовное
бытие неоднородно с материальным, но по своему фактическому,
проявляемому существованию
в действительном человеке, как сила воплощенная, дух или, точнее, жизнь духа,
есть только видоизменение (трансформация) материального бытия, т.е. ближайшим
образом – животной души. С этой реальной точки зрения это – два вида энергии,
превратимые один в другой, – подобно тому, как механическое движение превращается
в теплоту и обратно. Плоть (т.е. животная душа как самостоятельная) сильна только
слабостью духа, живет только его смертью. А потому и дух для своего сохранения
и усиления требует ослабления плоти, переведения ее из действующего состояния
в потенциальное. Таков реальный смысл выставленной нами выше нравственной нормы,
или основоположения, гласящего, что плоть должна быть подчинена духу. Здесь же
основание всякой практики настоящего нравственного аскетизма.
IV
Нравственное требование подчинения плоти духу
встречается с обратным фактическим стремлением плоти подчинить себе дух, вследствие
чего аскетический принцип двоится: требуется, во-первых, оградить духовную жизнь
от захватов плотского начала и, во-вторых, покорить область плоти, сделать животную
жизнь лишь потенцией или материей духа. В силу неразрывной внутренней связи и
непрерывного взаимодействия между духовною и плотскою сторонами человеческого
бытия, как единого процесса, эти два требования – самосохранения духа от плоти
и осуществления духа в плоти – не могут исполняться в совершенной отдельности
– они неизбежно переходят одно в
другое: дух фактически может ограждаться
от захватов плоти лишь на ее же счет, следовательно, отчасти осуществляясь в ней,
а вместе с тем осуществление духа возможно только при непрестанных актах самосохранения
его от продолжающихся плотских покушений на его самостоятельность.
Весь этот процесс представляется в трех главных
моментах: 1) внутреннее
саморазличение духа от плоти, 2) реальное отстаивание духом своей
независимости
и 3) достигнутое
преобладание духа над природой, или упразднение
дурного плотского начала, как такого. Первый момент, определяющий человека в отличие
от животных, есть нечто данное, именно в чувстве стыда; третий, как следствие
духовного совершенства, когда оно будет уже достигнуто, не может быть прямым предметом
нравственного требования или предписания в настоящем: нельзя хотя бы нравственно
настроенному и совершенствующемуся, но еще несовершенному человеку предъявлять
в виде категорического императива: будь сейчас же бессмертным, или нетленным!
– В области этики остается, таким образом, лишь второй момент; и наш нравственный
принцип получает следующее ближайшее определение:
подчиняй плоть духу, насколько
это нужно для его достоинства и независимости. Имея окончательною, уповаемою целью
быть полным господином физических сил своей и общей природы, ближайшею, обязательною
своею целью ставь: не быть по крайней мере закабаленным слугой бунтующей материи,
или хаоса.
Плоть есть бытие, не владеющее собою, всецело
обращенное наружу – пустота, голод и ненасытность, – бытие, расплывающееся во
внешности и кончающее реальным распадением; в
противоположность этому дух
есть бытие по внутренним определениям, вошедшее в себя, самообладающее и действующее
наружу собственною своею силою, не переходя во внешность, не теряясь и не разрешаясь
в ней. Следовательно, самосохранение духа есть прежде всего сохранение его
самообладания.
Это есть главное во всякой истинной аскезе.
Так как тело человеческое (в своем анатомическом
строении и физиологических отправлениях) не имеет самостоятельного нравственного
значения, а может служить выражением и орудием как для плоти, так и для духа,
то нравственная борьба между этими двумя сторонами нашего существа происходит
и в области телесной, или органической жизни – борьба за власть над телом.
V
В области телесной жизни наша нравственная задача
состоит, собственно, в том, чтобы не определяться страдательно плотскими влечениями,
особенно в двух главнейших отправлениях нашего организма – питании и размножении.
Но в качестве предварительного упражнения, не
имеющего, впрочем, самостоятельного нравственного характера, важно, чтобы дух
приобрел власть и над такими отправлениями нашего животного организма, которые
не стоят в прямом отношении к «похотям плоти», каковы
дыхание и сон [5] . – Дыхание есть основное
условие жизни и постоянный способ общения нашего тела с окружающую средой. Для
власти духа над телом может быть только желательно, чтобы эта основная функция
находилась под управлением или «контролем» человеческой воли. Сознание этого издревле
и повсюду повело к различным аскетическим приемам относительно дыхания. Практику
и теорию таких упражнений мы находим и у индийских отшельников, и у кудесников
древних и позднейших, и у монахов Афона и других монастырей того же типа, и у
Сведенборга, и в наши дни – у Томаса Лэк-Гарриса и у Лоренса Олифанта. Мистические
подробности этого дела не относятся к нравственной философии. Ограничусь поэтому
лишь общими замечаниями. Некоторый контроль воли над дыханием требуется уже простою
благовоспитанностью. Аскетические цели побуждают только идти далее по этому пути.
Постепенным упражнением легко достигнуть того, чтобы не дышать ртом ни во время
бодрствования, ни во сне, а затем дальнейшим шагом будет умение удерживать всякое
дыхание на более или менее продолжительное время
[6] . Приобретенная власть
над этим органическим отправлением, несомненно, укрепляет силы духа и дает ему
твердую точку опоры для дальнейших аскетических успехов.
Сон, как временная остановка в деятельности
мозга и нервов, т.е. прямых физиологических орудий духа, есть ослабление связи
между духовною и телесною жизнью, и для духа важно, чтобы он в этом случае не
являлся в исключительно страдательной роли; если сон вызывается физическими причинами,
то нужно, чтобы дух был способен по своим собственным мотивам не допускать наступления
сна или прерывать сон уже наступивший. Самая трудность такого действия, несомненно
возможного, показывает его значение. Умение преодолевать сон и вызывать по своей
воле пробуждение есть непременное требование духовной гигиены. Впрочем, сон имеет
другую сторону, отличающую его от дыхания и других безразличных (в нравственном
смысле) отправлений организма и сближающую его с питанием и размножением: сном,
как и этими двумя функциями, можно злоупотреблять в пользу плотской и во вред
духовной жизни. Самая склонность к чрезмерному сну показывает уже перевес материального,
страдательного начала; уступка же этой склонности и действительное злоупотребление
сном, несомненно, расслабляет дух и усиливает плотские похоти. Поэтому в исторических
проявлениях аскетизма, например в христианском монашестве, борьба со сном имеет
значительную роль. Разумеется, выражающееся во сне ослабление связи между духовною
и телесною жизнью (точнее: между сознательною и инстинктивною областями жизни)
может совершаться и в ту и в другую сторону: сонливцев следует отличать от сновидцев;
но как общее правило можно принять, что особая способность к значительным и вещим
сновидениям показывает силу духа, уже достигнутую аскетическою практикой (следовательно,
между прочим, и борьбою с наслаждением плотского сна).
VI
У животных перевес материи над формой происходит
от избытка питания, как это наглядно можно видеть на примере гусениц между низшими
и откормленных свиней между высшими животными
[7] . У человека та же причина
(избыток питания) обусловливает перевес животной жизни, или плоти, над духом.
Вот почему воздержание в пище и питье – пост – всегда и везде составляло одно
из основных требований нравственности. Это воздержание касается, во-первых, количества
– и тут не может быть общего правила – и, во-вторых, качества. В этом последнем
отношении правилом всегда и везде было воздержание от пищи животной, и в особенности
так называемой мясной (т.е. мяса теплокровных животных). Причина этого состоит
в том, что мясо, легче и полнее претворяемое в кровь, скорее и сильнее повышает
энергию плотской жизни
[8] . Воздержание от мясной
пищи, без сомнения, может утверждаться как всеобщее требование. Все возражения
против этого правила не выдерживают критики и давно опровергнуты не только моралистами,
но и естествоведами. Было время, когда употребление сырого или прошедшего через
огонь человеческого мяса считалось делом нормальным
[9] . С точки зрения аскетической
воздержание от мяса (и вообще животной пищи) вдвойне полезно: во-1-х, поскольку
этим ослабляется энергия плотской жизни, во-2-х, так как наследственная привычка
развила естественную потребность в этой пище, то воздержание от нее, упражняя
силу воли насчет материального влечения, повышает тем самым духовную энергию.
Что касается до питья, то самое простое благоразумие
запрещает употребление крепких напитков, доводящее до потери разума. Аскетический
принцип требует, конечно, большего. Вообще вино повышает энергию нервной системы
и чрез нее психической жизни; на низших ступенях духовного развития, где преобладающая
сила в душе еще принадлежит плотским мотивам, все, что возбуждает и поднимает
служащую душе нервную энергию, идет на пользу этого господствующего плотского
элемента и, следовательно, крайне вредно для духа; поэтому здесь необходимо полное
воздержание «от вина и сикера»
[v] . Но на более высоких ступенях нравственной
жизни, какие достигались и в языческом мире, например Сократом (см. Платонов «Пир»),
энергия организма служит более духовным, нежели плотским, целям, и повышение нервной
деятельности (разумеется, в пределах, не затрагивающих телесного здоровья) усиливает
действие духа и, следовательно, может быть в известной мере не только безвредно,
но даже и прямо полезно. Всеобщим и безусловным правилом остается здесь одно:
сохранять духовную трезвость и ясность сознания [10] .
Самое важное и решающее значение при борьбе
духа с плотью в физиологической области имеет половая функция. Нравственно-дурное
(плотский грех) следует видеть, конечно, не в физическом факте деторождения (и
зачатия), который, напротив, есть некоторое искупление греха, а только в безмерном
и слепом влечении (похоть плоти,
concupiscensia) к внешнему, животно-материальному соединению
с другим лицом (на деле или в воображении), которое ставится как цель само для
себя, как независимый предмет наслаждения. Преобладание плоти над духом всего
сильнее, ярче и прочнее выражается в
плотском соединении двух лиц. Недаром
именно с этим связано непосредственное чувство стыда. Заглушать или извращать
это свидетельство после многих тысячелетий внешнего и внутреннего развития, с
высоты утонченного ума объявлять хорошим то, что простое чувство дикаря уже признало
дурным, – вот величайший позор для человечества и яркое доказательство нашей испорченности.
Действительная или предполагаемая необходимость известного акта для посторонних
целей не может быть достаточным основанием при оценке его собственного постоянного
качества. Принятие яда может быть необходимо против какой-нибудь болезни, но сама
эта необходимость есть уже аномалия с точки зрения гигиенической.
Нравственный вопрос касательно половой функции
есть прежде всего вопрос
внутреннего к ней отношения или оценки по существу.
Как мы, внутри себя, должны отнестись к этому факту, по окончательной норме, с
точки зрения безусловно-должного – одобрить или осудить его? На
какой путь
должны мы стать и дальше идти по отношению к этому факту: на путь ли его утверждения
и распространения или же на путь его отрицания, ограничения и окончательного упразднения?
Чувство стыда и голос совести в каждом конкретном случае определенно и решительно
дают второй ответ, и нравственной философии остается только придать ему форму
общего разумного правила. Плотское условие размножения для человека есть зло;
в нем выражается перевес бессмысленного материального процесса над самообладанием
духа, это есть дело, противное достоинству человека, гибель человеческой любви
и жизни; нравственное отношение наше к этому факту должно быть решительно отрицательное:
мы должны стать на путь его ограничения и упразднения; а когда и как совершится
это упразднение во всем человечестве, или хотя бы в
нас самих, это – вопрос,
вовсе не принадлежащий к нравственной области. Всецелое превращение нашей плотской
жизни в духовную,
как событие, не находится в нашей власти, будучи связано
с общими условиями исторического и космического процесса, а потому и не может
быть предметом нравственной обязанности, правила или предписания. Обязательно
для нас и имеет нравственное значение внутреннее наше отношение к этому коренному
проявлению плотской жизни, именно – признание его злом, решение этому злу не поддаваться
и добросовестное исполнение этого решения, насколько это от нас зависит. С такой
точки зрения мы можем, конечно, судить и внешние наши поступки, но только потому,
что связь их с внутренними нравственными условиями нам известна; чужих же поступков
в этой сфере мы судить не должны, а только чужие
правила. Как правило,
утверждение плотского отношения полов для человека есть во всяком случае зло.
Безусловного осуждения заслуживает окончательное примирение человека с царством
смерти, которое поддерживается и увековечивается плотским размножением. Такова
положительно-христианская точка зрения, с которой этот важнейший вопрос решается
по духу, а не по букве, следовательно, безо всякой
внешней исключительности.
«Могий вместити, да вместит»
[vi] . Брак одобряется и освящается, деторождение
благословляется, а безбрачие превозносится как «ангельское житие»
[vii] . Но самое это обозначение его
ангельским
как будто намекает на третий, высший путь –
божественный. Ибо человек
по назначению своему больше ангела (см. «Смысл любви», а также «Жизненная драма
Платона»
[viii] ).
Если высшая Премудрость, по всегдашнему своему
обыкновению – извлекать из зла большее добро, пользуется нашими плотскими грехами
для усовершенствования человечества посредством новых поколений, то это, конечно,
служит к Ее славе, а нашему – утешению, но не оправданию. Ведь таким же образом
поступает Она и со всяким другим злом, чем, однако, ни различие добра от зла,
ни обязательность для нас первого нисколько не упраздняются. Полагать же, что
проповедь полового воздержания, хотя бы самая энергичная и успешная, может
преждевременно
прекратить физическое размножение человеческой природы и привести ее к гибели,
есть мнение столь нелепое, что по справедливости следует усомниться в
его
искренности. Едва ли может кто-нибудь серьезно бояться опасности для человечества
именно с этой стороны. Пока для обновления человеческого рода необходима смена
поколений, охота к
произведению этой смены, наверное, не оскудеет в людях.
Во всяком случае тот момент, хотя бы он – per impossibile
[ix] – наступил завтра, когда все люди окончательно
победят в себе плотскую похоть и станут вполне целомудренными, – этот самый момент
и будет концом исторического процесса и началом «будущей жизни» всего человечества,
и, следовательно, самое понятие о «преждевременном» прекращении деторождения в
силу проповеди целомудрия есть чистейшая бессмыслица, изобретенная лицемерами:
ну кто же когда-нибудь, отдаваясь плотскому влечению, думал этим обеспечивать
будущность человечества?
[11]
VII
Правила аскетической нравственности в области
телесной жизни: приобретай власть над дыханием и сном, ограничивай свое питание
и воздерживайся от плотской похоти, хотя по собственной природе своей, как правила
для воли, имеют все равно внутренний нравственно-психологический характер, но
по предмету своему находятся не в одинаковой связи с психологическою стороною
плотской жизни. Первое правило и отчасти второе (относительно дыхания и сна) имеют
предметом отправления чисто физиологические, которые сами по себе не враждебны
духу и прямой опасности для него не представляют; его интерес здесь только в том,
чтобы управлять этими функциями для укрепления собственных сил ввиду дальнейшей,
более существенной борьбы. Питание и особенно размножение, а чрез них и аскетические
правила, к ним относящиеся, имеют иное свойство. Связанные с этими отправлениями
положительные чувства наслаждения могут становиться целью для воли, связывать
духовные силы и вовлекать их в поток плотской жизни. В особенности последняя из
этих функций совершенно несовместима (при обыкновенных условиях) с сохранением
духовного самообладания. С другой стороны, если дыхание и сон суть только процессы
в нашем собственном организме, то питание и размножение связаны с внешними предметами,
которые помимо своего фактического существования и отношения к нам могут, как
субъективные
представления, овладевать воображением и хотением и захватывать
область духа. Отсюда необходимость аскетической борьбы с внутренними плотскими
грехами, еще более постыдными, чем внешние: ибо гастроном, у которого текут слюни
при одном воображении утонченных кушаний, без сомнения, более отступает от человеческого
достоинства, нежели человек, допускающий фактически излишества питания без особенных
о том помышлений.
С этой стороны аскетическое отношение к питательной
и половой функциям принадлежит не к физиологической, а к психологической области
борьбы духа с плотию. Прямым предметом борьбы являются здесь не отправления организма,
а душевные состояния – сластолюбия, опьянения, сладострастия. Эти греховные аффекты,
могущие перейти в страсти и пороки, становятся в ряд других дурных возбуждений,
как гнев, зависть, корыстолюбие и т.д. Эти другие страсти –
злые, а не
постыдные только – по предмету своему (отношения к ближним) подлежат суждению
не аскетической, а альтруистической нравственности. Но есть некоторые общие правила
для внутренней нравственно-психологической борьбы с греховными влечениями, как
таковыми, независимо от того, относятся ли
они к другим людям или к собственной
материальной природе.
Внутренний процесс, посредством которого дурное
влечение овладевает нашим
я, представляет три главные степени. Сначала
возникает в уме представление какого-нибудь предмета или действия, соответствующего
одной из дурных наклонностей нашей природы. Это представление вызывает дух на
помысл о нем. В этом первом моменте достаточно простого акта воли,
отвергающего
этот помысл; дух должен только обнаружить свою твердость и непроницаемость
для чужеродных элементов
[12] . Если же этого не сделано,
то помысл развивается в целую мечтательную картину того или другого характера
– сладострастную, или злобно-мстительную, или тщеславную и т.д.
[13] Эта картина заставляет
ум заниматься ею, и от нее уже нельзя отделаться одним отрицательным актом воли,
а требуется
отвлечение ума размышлением в противуположном направлении (например,
размышлением о смерти). Но если ум в этом втором моменте вместо того, чтобы отвлекаться
от картин греха, останавливается на них и, так сказать, соединяется с ними, то
наступает неизбежно третий момент, когда уже не ум только, скрытно побуждаемый
дурною склонностью, но весь дух
отдается греховному помыслу и наслаждается
им. Правило для избавления от этого плена уже не может ограничиваться ни отвергающим
актом воли, ни отвлекающим размышлением ума – требуется практическое нравственное
дело,
восстановляющее внутреннее равновесие во всем человеке. Иначе победа
греховного возбуждения над духом переходит в страсть и порок. Тут же человек теряет
свою разумную свободу, а нравственные предписания теряют свою силу над ним.
Этика есть гигиена, а не терапия духовной жизни.
VIII
Преобладание духа над плотью необходимо для
сохранения нравственного достоинства человека. Принцип истинного аскетизма есть
принцип духовного самосохранения. Но внутреннее самосохранение
отдельного человека,
существа хотя и духовного (т.е. обладающего разумом и волей), но в отдельности
своей
ограниченного, или относительного, не может быть
безусловным добром,
или высшею и окончательною целью жизни. – Рабство человека плотским влечениям
(в широком значении, т.е. всему противоразумному, бессмысленному), превращающее
его в худший вид животного, есть, без сомнения, зло. В этом смысле никто не может
добросовестно возражать против аскетизма, т.е. возведенного в принцип воздержания.
Всякий согласен, что неспособность к сопротивлению животным инстинктам есть бессилие
духа – нечто для человека
постыдное, следовательно, дурное. Значит, способность
к такому сопротивлению, или к воздержанию, есть добро и должна быть принята как
норма, из которой могут вытекать определенные правила жизни. В этом пункте (как
и в
других) нравственная философия только уясняет и развивает то, что утверждается
простым человеческим сознанием. Помимо всяких принципов – обжорство, пьянство,
распутство непосредственно вызывают отвращение и презрение, а воздержание от этих
пороков пользуется невольным уважением, т.е. признается добром. Однако это добро
не безусловно в своей отдельности. Ибо приобретенная правильным воздержанием
власть духа над плотью, или сила воли, может употребляться для целей безнравственных.
Сильная воля может быть злою. Человек может подавлять низшую природу для
того, чтобы тщеславиться или гордиться своею высшею силой; такая победа духа не
есть добро. Еще хуже, если самообладание духа и сосредоточение воли употребляются
на то, чтобы приносить вред ближним, хотя бы без целей низменной корысти. Бывали
и бывают успешными аскетами не только люди, преданные духовной гордости, лицемерию
и тщеславию, но и прямо злобные, коварные и жестокие эгоисты. По общему признанию,
такой аскет гораздо хуже в нравственном смысле, чем простодушный пьяница и обжора
или сострадательный развратник. Итак, аскетизм сам по себе еще не есть добро и,
следовательно, не может быть высшим или безусловным принципом нравственности.
Истинный (нравственный) аскет приобретает власть над плотью не для укрепления
формальных сил духа, а для лучшего содействия добру. Аскетизм, который освобождает
дух от страстей постыдных (плотских) лишь для того, чтобы тем крепче связать его
страстями злыми (духовными), очевидно, есть ложный или безнравственный аскетизм
[14] ; его первообразом, по
христианским понятиям, следует признать диавола, который не ест, не пьет, не спит
и пребывает в безбрачии. Если злой или безжалостный аскет не может быть нравственно
одобрен, то, значит, самый принцип аскетизма имеет нравственное значение только
условно, именно
под условием своего соединения с принципом
альтруизма,
коренящимся в жалости. Рассмотрим же этот второй нравственный принцип.
