ГЛАВА ВОСЬМАЯ. БЕЗУСЛОВНОЕ НАЧАЛО
НРАВСТВЕННОСТИ
I
Ни естественная склонность к добру в отдельных
людях, ни разумное сознание долга недостаточны сами по себе для осуществления
добра. Но в нашей нравственной природе действительно живет начало чего-то
большего, чем она сама.
Уже первые две нравственные основы: стыд и жалость
– не исчерпываются в своем содержании ни данным психическим состоянием
того или другого лица, ни общим разумным требованием должного. Когда человек
стыдится каких-нибудь желаний и поступков, происходящих из его материальной природы,
то он в этом не только высказывает свое личное мнение или состояние своего ума
в данную минуту, но и познает на деле некоторую, не зависящую от его мнений
и случайных состояний, действительность, именно действительность духовного,
сверхматериального существа человека. В чувстве стыда основные материальные влечения
действительно отталкиваются нами как чуждые и враждебные. Ясно, что здесь
отталкивающий и отталкиваемое не могут быть одно и то же, – человек, стыдящийся
материального факта, не может быть сам только материальным фактом. Что
такое материальный факт, сам себя стыдящийся и отталкивающий, судящий самого себя
и признающий себя недостойным? Не есть ли это прямая бессмыслица, образчик логически-невозможного?
Итак, чувство стыда, в котором коренится наше
должное отношение к материальной природе, есть нечто большее, чем простое психическое
явление: в нем самоочевидным образом открывается некоторая общая истина, именно
что в человеке есть духовное, сверхматериальное существо. В стыде и в основанной
на нем аскетической нравственности это духовное существо человека является не
как возможность только, но и как действительность, не как требование только,
но уже и как некоторое осуществление. Люди, показывающие власть духа над материальною
природою, действительно существовали и существуют, и если их сравнительно мало,
то это значит только, что нравственное требование не достигло своего окончательного
и полного осуществления, а никак не то, что оно вовсе не осуществляется или остается
одним требованием. Нельзя сказать, чтобы этому нравственному началу недоставало
действительности, – ему недостает только совершенной действительности,
или, что то же, действительного совершенства.
Подобным образом и чувство жалости, или сострадания,
в котором коренится должное отношение человека к ему подобным, выражает не только
душевное состояние данного лица, а и некоторую общую объективную истину, именно
истину единосущия, или реальной солидарности всех существ. В самом деле, если
бы жизнь всех не была связана этим основным единством, если бы они были чужды
и внешни друг другу, то одно не могло бы действительно ставить себя на место другого,
переносить на себя чужие состояния или внутренно переживать их вместе с другими,
ибо сочувствие есть действительное состояние, а не воображаемое только и не отвлеченная
мысль. Симпатическая связь существ, выражающаяся в основном чувстве жалости и
развивающаяся в нравственности альтруизма, не есть только требование, а и действительное
начало исполнения, о чем свидетельствует реальная и возрастающая исторически солидарность
людей в их общежитии; и недостаток этой нравственности состоит опять-таки не в
том, чтобы она вовсе не осуществлялась, а лишь в том, что она не осуществлена
вполне и всецело. – Как чувство стыда, хотя не дает нам никакого теоретического
понятия о духовном начале в человеке, но существование этого начала
доказывает с несомненностью, так и чувство жалости, не сообщая нам ничего определенного
о метафизической сущности всемирного единства, показывает, однако, на деле
существование некоторой коренной, доопытной связи между отдельными
особями, эмпирически разобщенными и, однако, все более и более объединяющимися
в той же эмпирической действительности.
II
В двух нравственных областях, обозначаемых стыдом
и жалостью, добро уже познается как истина и осуществляется в действительности,
но только несовершенно. В третьей области нравственных отношений, определяемой
религиозным чувством, или благоговением, истинный предмет этого чувства дает о
себе знать как высшее или совершенное добро, не осуществляющееся только, а безусловно
и всецело осуществленное, вечно-сущее.
Внутренняя основа религии не состоит в одном
лишь сознании нашей зависимости от безмерно превосходящей нас силы; в чистом своем
виде религиозное состояние сводится окончательно к радостному ощущению, что
есть существо бесконечно лучшее, чем мы сами, и что наша жизнь и судьба,
как и все существующее, зависит именно от него, – не от чего-то бессмысленно-рокового,
а от действительного и совершенного Добра – единого, заключают его в
себе все.
В настоящем религиозном ощущении дана действительность
ощущаемого, мы на деле воспринимаем реальное присутствие Божества, испытываем
в себе его действие. Против переживаемой действительности бессильны всякие отвлеченные
возражения. Когда человек стыдится своих животных влечений, возможно ли доказывать
ему, что он только животное? В самом факте стыда он ощущает и показывает
себя на деле как нечто большее и высшее, чем животное. Когда в чувстве жалости
чужое страдание действительно вызывает в нас соответствующие состояния и заставляет
нас ощущать в ближнем такое же существо, как мы сами, – какую силу могут иметь
теоретические рассуждения о том, что этот ближний, за которого болит мое сердце,
есть мое представление, не имеющее, может быть, никакой собственной действительности?
Если я ощущаю внутреннюю связь между собой и другим, такое ощущение свидетельствует
о действительном существовании этого другого не менее, чем о моем собственном.
Но это заключение имеет силу не только при сострадании, или жалости, но и при
религиозном чувстве, лишь с тою разницею, что предмет последнего ощущается не
как что-нибудь равное с нами, а как безусловно высшее, всеобъемлющее и совершенное.
Если я не могу допустить мысли, что существо, возбуждающее во мне живое чувство
сострадания, само не живет и не страдает, то еще менее возможно допустить, чтобы
то высшее, что внушает нам благоговение и наполняет нашу душу несказанным блаженством,
вовсе не существовало. Мы не можем сомневаться в действительности того, что на
нас ощутительно действует и чье действие дано в самом факте нашего ощущения. То
обстоятельство, что я не всегда испытываю это ощущение, а иные и вовсе его не
испытывают, так же мало вредит действительности моего ощущения и его предмета,
как мало вредит солнцу и зрению то, что ночью я не вижу дневного света, а слепорожденные
никогда не видали его и днем. Помимо этого многие люди имеют, а прежде и все имели,
ложные понятия о солнце, приписывали ему малые размеры и движение вокруг Земли.
Но ни существование солнца, ни моя уверенность в нем нисколько от этого не изменяются.
Точно так же все теологические противоречия и заблуждения, связанные с религией,
нисколько не касаются ее действительного предмета. Теологические системы, как
и астрономические, суть дело человеческого ума и зависят от степени его развития
и от количества положительных знаний. Правильная теология, как и правильная астрономия,
есть дело важное и необходимое; но это не есть дело первой необходимости.
Эпициклы александрийских астрономов и раздвоение солнечной системы по теории Тихо
де Браге никому не мешали пользоваться светом и теплом солнечным, и обличенное
заблуждение этих астрономов ни в ком не могло возбудить практического сомнения
в действительном бытии солнца и планет. Подобным образом и самое ложное и нелепое
теологическое учение никому не может препятствовать ощущать Божество и ни в ком
не может вызвать сомнения в действительности того, что дано в его ощущении.
Отвлеченные теоретические сомнения возникали
и возникают не только относительно бытия Божия, но и относительно всякого другого
бытия. Только люди, совсем не причастные философскому мышлению, могут думать,
что существование физического мира или даже наших ближних есть нечто самоочевидное
для ума. На деле сомнение в этом существовании есть первое основание всякой
умозрительной философии, заслуживающей этого имени. Эти теоретические сомнения
так или иначе разрешаются различными гносеологическими и метафизическими теориями.
При всем интересе и при всей важности таких теорий прямое значение для жизни и
деятельности имеют не они, а нравственная философия, предмет которой – то, что
действительно дано в духовной природе, и те руководственные, практические истины,
которые из этих данных вытекают с логическою необходимостью.
Указанное соответствие между духовною и физическою
слепотою усиливается еще следующим обстоятельством. Известно, что слепорожденные
бывают не только совершенно здоровы в других отношениях, но еще имеют перед зрячими
прямое преимущество в лучшем развитии другим чувств – слуха, осязания. Подобным
же образом люди, лишенные восприимчивости к свету божества, бывают в других, практических
и теоретических, отношениях не только вполне нормальны, но и оказываются обыкновенно
более других способными к разным делам и наукам. Понятно, что человек, особенно
тяготеющий к абсолютному центру жизни, не может с одинаковым вниманием сосредоточиваться
на предметах относительных. А потому нельзя удивляться, что в мирских специальных
задачах человечества большая доля трудов и успехов принадлежит людям, для которых
высший свет закрыт. Но кроме естественности такого «разделения труда» мы находим
в нем и некоторое телеологическое объяснение атеизма, который не может же существовать
без какой-нибудь положительной, доброй цели в общем, каковы бы, впрочем, ни были
его особые отрицательные причины в каждом случае. Если нужно историческое делание,
если нужно реальное объединение человечества, если нужно, чтобы в данную эпоху
люди изобретали и строили всякие машины, прорывали Суэцкий канал, открывали неведомые
земли и т.д., то для успешного исполнения этих задач нужно также и то, чтобы не
все люди были мистиками и даже не все – серьезно верующими. Само собою разумеется,
что высшая воля никого нарочно не делает атеистом для своих исторических целей.
Но раз сложная цепь причин, окончательно утвержденная тем или иным добровольным
решением самого человека, произвела в данном случае духовную слепоту, то уже дело
Провидения направить и это «худо» таким образом, чтобы и оно было «не без добра»,
– чтобы субъективная неправда имела объективное оправдание.
III
Действительность божества не есть вывод из
религиозного ощущения, а содержание этого ощущения – то самое, что
ощущается. Отнимите эту ощущаемую действительность высшего начала – и в религиозном
ощущении ничего не останется. Его самого не будет больше. Но оно есть, и, значит,
есть то, что в нем дано, то, что в нем ощущается. Есть Бог в нас, – значит,
Он есть.
Как бы полно ни было ощущение нашего внутреннего
единства с Богом, оно никогда не переходит в сознание простого, безразличного
тождества, или слияния: всегда остается с ощущением единства нераздельное ощущение,
что божество, которое действует и открывается в нас, с которым мы соединяемся,
есть нечто отличное и независимое от нас, что оно прежде, выше и больше, чем мы.
Итак, Бог есть сам по себе. Ощущаемое логически первее всякого данного ощущения.
Действительность предмета не зависит от тех или других его действий. Когда нам
приходится говорить кому-нибудь: Бога нет в тебе, то всякий понимает, что
это не есть отрицание божества, а только признание нравственной негодности того
человека, в котором не нашлось места для Бога, т.е. никакой внутренней восприимчивости
для действия Божия. И это заключение, конечно, не изменилось бы для нас и в том
случае, если бы во всех людях мы признали такую невместимость для божества.
Как из чувства моего сострадания к другому человеку
вовсе не следует, что я и этот другой – одно и то же (тот же самый субъект), а
следует только, что я однороден и солидарен с ним, точно так же и в религиозном
чувстве из того, что мы ощущаем Бога в себе или себя в Боге, никак не следует,
что мы и Он – одно и то же, а следует только, что мы внутренно связаны с тем,
«Его же и род есмы» [i] . Притом
эта связь не братская, как с нашими ближними, а сыновняя – не солидарность равенства,
а солидарность зависимости. Но эта зависимость не внешняя и случайная, а существенная
и внутренняя. В настоящем религиозном чувстве божество полагается как полнота
всех условий нашей жизни, или то, без чего жизнь была бы для нас бессмысленна
и невозможна, как первоначало, как истинная среда и как окончательная
цель существования. Так как все уже есть в Боге, то от себя мы не можем
привнести ничего, никакого нового содержания: мы не можем сделать, чтобы абсолютное
совершенство стало совершеннее. Но мы можем все более и более усвоять его, все
теснее и теснее с ним соединяться. Таким образом, мы относимся к божеству как
форма к содержанию.
Разбирая далее то, что дано в религиозном чувстве
как живое ощущение действительности божества, мы находим себя в трояком отношении
к этой совершенной действительности, абсолютному Добру, или верховному Благу:
1) мы сознаем свое отличие от Него, а так как в нем вся полнота совершенства,
то, значит, мы можем отличаться от Него только отрицательными качествами или определениями
– своим несовершенством, немощью, злобой, страданием. В этом отношении мы составляем
противоположность божества, его отрицательное другое: это – низшее, земное
начало, из которого создан человек (его Ϋlh, или causa materialis), то, что в Библии называется «прахом земли» [ii] (афар
гаадама). 2) Но, будучи лишь соединением всевозможных несовершенств,
мы сознаем абсолютное совершенство как то, что истинно есть, и в этом сознании
идеально соединяемся с Ним, воображаем Его в себе; эта идея всеединства, как образующее
начало нашей жизни (e‡doj, causa formalis), есть, по библейскому слову, «образ Божий»
в нас (точнее – отображение, цэлэм – от цэл – тень) [iii] . 3) Но
в Боге идеальное совершенство обладает полною действительностью, и мы, сознавая
божество как идею или воображая его в себе, не довольствуемся этим, а хотим, подобно
Богу, быть действительно совершенными; а так как фактическое наше бытие
противуположно тому, то мы и стремимся преобразовать его, усовершенствовать, уподобить
(ассимилировать) свою дурную действительность абсолютному идеалу. Таким образом,
будучи противоположны божеству в данном (или унаследованном) своем состоянии,
мы уподобляемся ему в том, к чему стремимся, – цель нашей жизни, то, ради чего
мы существуем (oβ ›neka, causa finalis), есть это «Божие подобие» (д'мут) [iv] .
Религиозное отношение непременно заключает в
себе различение и сравнение. Мы можем религиозно относиться к высшему, только
сознавая его в этом качестве – как высшее или сознавая его превосходство над собою,
следовательно, свое недостоинство. Но мы не можем сознавать себя недостойными
или несовершенными, если не имеем идеи о противоположном, т.е. о совершенстве.
Притом это наше сознание своего несовершенства и божественного совершенства, если
оно имеет действующую силу, не может остановиться на этой противоположности, а
непременно вызывает стремление устранить ее чрез преобразование нашей действительности
по высшему идеалу, т.е. по образу и подобию Божию. Итак, полное религиозное отношение
логически слагается из трех нравственных категорий: 1) несовершенства
(в нас), 2) совершенства (в Боге) и 3) совершенствования
(или согласования первого со вторым) как нашей жизненной задачи.
IV
Логический анализ религиозного отношения в его
троичном составе вполне подтверждается как с точки зрения психологической, так
и с точки зрения формально-нравственной.
Психологически, т.е. как субъективное состояние,
основное религиозное отношение проявляется в чувстве благоговения, или, точнее,
благоговейной любви [1] . Это чувство необходимо
содержит в себе: 1) самоосуждение того, кто его испытывает, или неодобрение
им его наличной действительности; 2) положительное ощущение высшего идеала
как другой действительности или как истинно сущего, – благоговеть перед заведомым
вымыслом или собственною фантазией психологически невозможно; 3) стремление
к действительной перемене себя и своей действительности в смысле приближения к
высшему совершенству, – без этого стремления религиозное чувство превращается
в отвлеченную мысль. Напротив того, действительное стремление к божеству есть
уже начало соединения с Ним. В религиозной любви, различая себя от Бога, мы вместе
с тем чувствуем свою внутреннюю связь с Ним. Ощущая в себе Его действительность,
мы тем самым уже оказываемся соединенными с этою высшею действительностью и полагаем
начало (внутреннее, субъективное) предстоящему полному соединению всего мира с
Богом. Отсюда то присущее истинному религиозному настроению чувство внутреннего
подъема и блаженства, которое апостол называет «радостью о Духе Святом» и «залогом
Духа в сердцах наших» [v] . Это дух
пророческий, предваряющий полноту окончательного уподобления и соединения нашего
с Божеством: оно еще не совершилось, но уже действительно начинается и началось,
и мы уже предвкушаем радость исполнения.
Со стороны формально-нравственной сознание (в
религиозном чувстве) высшего идеала как действительно существующего и нашего несоответствия
ему обязывает нас к действительному совершенствованию. То, что вызывает
в нас чувство благоговения, тем самым утверждает свое право на нашу
преданность, и если мы сознаем действительное и безусловное превосходство божества
над нами, то наша преданность ему должна быть действительною и неограниченною,
т.е. составлять безусловное правило нашей жизни.
Религиозное чувство, выраженное в форме повелительного
наклонения (категорический императив), говорит нам не только желай совершенства,
а будь совершен. А это значит: не только имей добрую волю, будь честен,
добронравен и добродетелен, а еще – будь безболезненным, будь бессмертным, нетленным,
да и не это только, а еще – сделай так, чтобы все твои ближние, ставши
нравственно-совершенными, вместе с тем были безболезненны, бессмертны и нетленны
в телах своих. В самом деле, подлинное совершенство каждого человека должно захватывать
его всего, должно распространяться на всю его действительность, а в эту действительность
входят и другие существа. Если мы не хотим сверх нравственного их
усовершенствования сделать их безболезненными, бессмертными и нетленными, то,
значит, мы не имеем к ним жалости, т.е. мы несовершенны внутренно, а если мы хотим,
но не можем, то, значит, мы немощны, т.е. наше внутреннее совершенство
недостаточно, чтобы проявиться объективно, значит, оно есть лишь субъективное,
половинное совершенство, или – что то же – несовершенство. И в том, и в другом
случае мы не исполнили безусловного повеления: будьте совершенны.
Но что же значит это повеление? Ведь ясно вполне,
что одним действием своей воли, хотя бы самой чистой и самой напряженной, мы не
только не можем воскресить мертвого, но даже вопреки притязаниям доктрины «умственного
целения» (mental healing) далеко не всегда можем избавить себя или своего
ближнего от зубной боли или от подагры.
Ясно, значит, что в повелении «будьте совершенны»
требуются не единичные акты воли, а ставится задача жизни. Простой акт
чистой воли необходим, чтобы принять эту задачу, но он один еще недостаточен
для ее исполнения. Требуется процесс совершенствования как неизбежный путь
к совершенству, так что безусловное повеление «будьте совершенны» означает на
деле: становитесь совершенными.
V
Совершенство, т.е. полнота добра, или единство
добра и блага, выражается в трех видах: 1) безусловно сущее, вечно действительное
совершенство – в Боге; 2) потенциальное – в человеческом сознании, вмещающем
в себе абсолютную полноту бытия как идею, и в человеческой воле, ставящей ее как
идеал и норму для себя; наконец, 3) в действительном осуществлении совершенства
или в историческом процессе совершенствования.
тут со стороны отвлеченного морализма [vi] ставится
(и предрешается) вопрос: зачем нужен этот третий вид – совершенство, деятельно
осуществляемое, зачем нужно историческое делание с его политическими и
культурными задачами? Если в нас есть свет истины и чистая воля, то о чем же еще
заботиться?
Но ведь цель исторического делания именно и
состоит в окончательном оправдании добра, данного в нашем истинном сознании
и лучшей воле; весь исторический процесс вырабатывает реальные условия, при которых
добро может стать действительно общим достоянием и без которых оно не может осуществляться.
Все историческое развитие – и не только человечества, но и физического мира –
есть необходимый путь к совершенству. Никто же не станет доказывать, что моллюск
или губка могут познавать истину и свободно согласовать свою волю с абсолютным
добром. Значит, нужно было, чтобы вырабатывались в мире все более и более сложные
и утонченные органические формы, пока не создана такая форма, в которой может
раскрыться сознание и желание совершенства. Но это сознание и желание есть только
возможность совершенства, и раз человек сознает и хочет того, чего не имеет,
то ясно, что это сознание и воля никак не могут быть завершением, – они
только начало его жизни и деятельности. Капля живой протоплазмы, создание
которой требовало тоже немалых творческих сил, хотя и заключает в себе возможность
человеческого организма, но осуществление этой возможности потребовало целого
биологического процесса, весьма сложного и продолжительного. Но как ни бесформенный
комок органического вещества, ни еще недостаточно оформленное живое тело, вроде
губки, полипа, каракатицы, не может само по себе породить человека, хотя и содержит
его в себе потенциально, точно так же из бесформенной толпы дикарей или даже из
недостаточно оформленного организма государств варварских невозможно прямо родиться
царству Божию, т.е. совершенному образу человеческого и всемирного общения жизни,
хотя бы отдаленная возможность такого общения и заключалась уже в чувствах и мыслях
этих дикарей и варваров.
Как дух человеческий в природе, для того чтобы
реально проявляться, требует необходимо совершеннейшего из физических организмов,
так Дух Божий в человечестве, или Царство Божие, для своего действительного явления
требует совершеннейшей общественной организации, которая и вырабатывается всемирною
историей. Насколько простейший элемент этого исторического процесса – единичный
человек – более способен к сознательному и свободному действию, нежели простейший
элемент процесса биологического – органическая клеточка, настолько и самое созидание
собирательного, всемирного тела имеет более сознательный и волевой характер сравнительно
с органическими процессами, определившими происхождение нашего телесного существа,
хотя безусловной противоположности тут нет, ибо, с одной стороны, начатки сознания
и воли несомненно присущи всем живым существам, не имея, впрочем, решающего значения
в общем процессе усовершенствования органических форм, а с другой стороны, ход
и исход всемирной истории далеко не покрываются сознательною и намеренною деятельностью
исторических лиц. Но во всяком случае на известной степени умственного и нравственного
развития отдельного человека вопрос о том, как ему относиться к историческим
задачам, ставится неизбежно.
Значение исторического процесса (в отличие от
космического) состоит в том, что он совершается при все более и более возрастающем
участии личных деятелей. И не странно ли в нынешнее именно время, когда этот характер
истории достаточно выяснился, утверждать, что человек должен отказаться от всякого
исторического делания, что совершенное состояние человечества и всей вселенной
будет достигнуто само собой? Это «само собой» не означает здесь, конечно,
игру слепых физических сил, которые вовсе не стремятся и никак не могут создать
из себя Царство Божие, – «само собой» значит здесь: непосредственным действием
Божиим. Но как же объяснить с этой точки зрения, что Бог до сих пор не действовал
непосредственно? Если для осуществления совершенной жизни, или Царства Божия,
нужны только два начала: Бог и дупла человеческая, Его (потенциально) воспринимающая,
то Царство Божие могло бы быть установлено с появлением первого человека. Зачем
же понадобились все эти долгие века и тысячелетия человеческой истории? А если
этот процесс был нужен, потому что Царство Божие так же мало может открыться среди
диких каннибалов, как и среди диких зверей, если необходимо было человечеству
из звериного, бесформенного и разрозненного состояния дорабатываться до определенной
организации и единства, то яснее дня, что этот процесс еще не кончился и что как
историческое деление было необходимо вчера, так оно необходимо и сегодня и будет
необходимо и завтра, пока не создадутся все условия для действительного и совершенного
осуществления Царства Божия.
VI
Исторический процесс есть долгий и трудный переход
от зверочеловечества к богочеловечеству, и кто же станет серьезно
утверждать, что последний шаг уже сделан, что образ и подобие зверя внутренно
упразднены в человечестве и заменены образом и подобием Божиим, что никакой исторической
задачи, требующей организованного действия общественных групп, больше нет и что
нам остается только признать этот факт, засвидетельствовать эту истину и затем
успокоиться? И однако, несмотря на нелепость такого взгляда, просто и прямо выраженного,
к нему главным образом сводится та довольно-распространенная ныне проповедь общественного
разложения и индивидуального квиэтизма, которая выдает себя за исповедание безусловного
нравственного начала [vii] .
Но безусловное начало нравственности не может
быть обманом. А разве это не обман, когда отдельный человек свое собственное бессилие
осуществить на деле идеал всемирного совершенства выставляет как ненужность
такого осуществления? Это явный обман. А вот правда, которую говорят нам совесть
и разум – на почве действительного религиозного чувства:
Я один не могу на деле осуществить то, что должно, я
один не могу ничего делать. Но, слава Богу, и один и не существую вовсе, мое бессильное
одиночество есть только субъективное состояние, от меня самого зависящее. Я могу
в своих мыслях и воле отделять себя ото всего, но это только самообман.
Вне этих ложных мыслей и этой дурной воли ничего в отдельности не существует,
все связано неразрывно внутренним и внешним образом.
Я не один. Есть со мною Бог Вседержитель и есть
мир, т.е. все, что содержится Богом. И если они существуют, то между ними есть
и положительное взаимодействие. Ибо из самого понятия божества явствует, что то,
к чему Бог находился бы только в отрицательном отношении или чего Он безусловно
не хотел бы, вовсе не могло бы и существовать. Но мир существует, следовательно,
есть в нем и положительное действие Божие. Но мир не может быть целью этого действия,
ибо мир несовершенен. Если же он не может быть целью, то он должен быть средством.
Он есть система условий для осуществления царства целей. То, что в нем способно
к восприятию совершенства, войдет с полнотою прав в это царство, прочее же служит
материалом и орудием при его созидании. Все существующее существует только в силу
одобрения от Бога; но Бог одобряет двояким образом: иное есть добро как орудие,
а другое – как цель и успокоение (шаббат). Каждая степень мирозиждительного
делания имеет одобрение свыше, но слово Божие различает одобрение простое и усиленное;
о всех творениях шести мировых дней говорит оно, что они – добро (тоб,
kal£), но только о последнем из них – человеке – добро зело
(тоб меод, kal¦ l…an) [viii] , как и в другой св. книге говорится
о Премудрости Божией [ix] , что она
занималась всеми творениями, но что радость ее – в тынах человеческих. В их сознании
и свободе есть в»утренняя возможность для каждого из них от себя, самостоятельно
относиться к Богу и, следовательно, быть Его прямою целью или полноправным гражданином
в царстве целей. Осуществление этой возможности для всех есть всемирная история.
Участвующий в ней человек собственным опытом, чрез свое взаимодействие с другими,
достигает действительного совершенства, и это им самим достигнутое совершенство,
т.е. полное, сознательное и свободное соединение с Божеством, есть именно то,
чего Бог хочет окончательно, – безусловное добро. Внутренняя свобода, т.е. добровольное
и сознательное предпочтение добра злу во всем, есть главное, принципиальное условие
этого совершенства, или полного добра (тоб меод).
Человек дорог Богу не как страдательное орудие
Его воли – таких орудий довольно и в мире физическом, – а как добровольный союзник
и соучастник Его всемирного дела. Это соучастие человеческое непременно входит
в самую цель Божьего действия в мире, ибо если бы эта цель мыслима была без деятельности
человека, то она была бы уже от века достигнута, так как в самом Боге не может
быть никакого процесса совершенствования, а одна вечная и неизменная полнота всех
благ. И как для существа абсолютного немыслимо преуспевать в добре и совершенстве,
так для человека, наоборот, немыслимо получить совершенство одним разом, без процесса
совершенствования. Ведь это не есть вещь, которую один может подарить другому,
а внутреннее состояние, достигаемое только чрез собственный опыт. Без сомнения,
всякое положительное содержание жизни, а тем более ее совершенство человек получает
от Бога; но чтобы быть способным получить его, чтобы стать восприимчивою формой
божественного содержания (а в этом только и состоит человеческое совершенство),
необходимо, чтобы человек действительным опытом отделался и очистился от всего
несовместимого с этим совершенным состоянием, что и достигается для совокупности
всех людей в историческом процессе, чрез который таким образом осуществляется
воля Божия в мире.
Эта воля открывается и отдельному человеку,
но, конечно, не в обмане его, а в его истине, истина же человека состоит в том,
чтобы не отделять себя ото всего, а чтобы быть вместе со всем.
VII
Нравственный долг религии требует от нас, чтобы
мы соединили свою волю с волею Божиею. Но воля Божия всеобъемлюща, и, соединяясь
с нею или вступая с нею в действительное согласие, мы получаем тем самым безусловное
и всеобщее правило действия. Понятие о Боге, выводимое разумом из данных действительного
религиозного опыта, настолько ясно и определенно, что мы всегда можем, если только
хотим, знать, чего хочет от нас Бог. Прежде всего Бог хочет от нас, чтобы мы были
сообразны и подобны Ему. Мы должны проявлять свое внутреннее сродство с божеством,
свою способность и решимость к обладанию свободным совершенством. В виде правила
это может выражаться так: имей в себе Бога.
Кто имеет в себе Бога, тот ко всему относится
по мысли Божией, или «с точки зрения абсолютного». Итак, относись ко всему
по-Божьи.
Но отношение Бога ко всему не есть равнодушие.
Бог выше противоречия между добром и злом, но это не есть безразличие. Бездушные
предметы безразличны в отношении добра и зла, но это низшее состояние
не может быть приписано божеству. Если по евангельскому слову Бог возводит
солнце свое над добрыми и злыми, то ведь этот единый свет, освещая разные лица
и дела, именно и показывает их различие; и если по точу же слову Бог посылает
дождь свой и праведным и грешным, то ведь эта единая влага Божьей благодати на
разной почве и из разных семян производит плоды не одинаковые [x] . Нельзя
допустить ни того, чтобы Бог утверждал зло, ни того, чтобы Он отрицал его безусловно:
первого – потому, что тогда зло было бы добром, а второго – потому, что тогда
зло не могло бы вовсе существовать, а, однако, оно существует. Бог отрицает зло
как окончательное, или пребывающее, и в силу этого отрицания оно и погибает, но
Он допускает его как превосходящее условие свободы, т.е. большего добра.
Бог допускает зло, поскольку, с одной стороны, прямое его отрицание или уничтожение
было бы нарушением человеческой свободы, т.е. большим злом, так как делало бы
совершенное (свободное) добро в мире невозможным, а с другой стороны, Бог
допускает зло, поскольку имеет в своей Премудрости возможность извлекать
из зла большее благо, или наибольшее возможное совершенство, что и есть причина
существования зла [2] . Таким образом, зло есть
нечто служебное, и отрицать его безусловно значило бы относиться к нему неправедно.
И к злу мы должны относиться по-Божьи, т.е., не будучи к нему равнодушными, оставаться,
однако, выше безусловного противоречия с ним и допускать его – когда оно не от
нас происходит – как орудие совершенствования, поскольку можно извлечь из него
большее добро. Во всем, что существует, мы должны признавать возможность (потенцию)
добра и способствовать к тому, чтобы эта возможность стала действительностью.
Прямая возможность совершенного добра дана в существах разумно-свободных, каковы
мы сами. Признавая за собою безусловное значение в силу присущего нам сознания
абсолютного идеала (образ Божий) и стремления вполне осуществить его
(подобие Божие), мы по справедливости должны признать то же самое и за всеми другими
и свою обязанность совершенствования понимать не только как задачу личной жизни,
но и как нераздельную часть всемирно-исторического делания.
Итак, мы можем дать безусловному началу нравственности
следующее полное выражение:
В совершенном внутреннем согласии с высшею волею, признавая
за всеми другими безусловное значение, или ценность, поскольку и в них есть образ
и подобие Божие, принимай возможно полное участие в деле своего и общего совершенствования
ради окончательного откровения Царства Божия в мире.
VIII
Дойдя до безусловного начала нравственности,
мы легко можем видеть, что в нем совмещаются и осуществляются все положительные
нравственные начала и что оно вместе с тем дает полное удовлетворение естественному
требованию блаженства в смысле возможности обладания высшим благом.
Требуя от человека быть другом и помощником
Божиим, безусловное нравственное начало не отменяет частных требований нравственности,
а, напротив, утверждает их и дает им высшее освещение и освящение.
Прежде всего оно относится к религиозной основе нравственности
как ее прямое развитие и окончательное выражение. Высшее требование предполагает
здесь низшие. Как грудной младенец по существу дела не может быть другом и помощником
своего отца, так и человек, духовно несовершеннолетний, имеет внутреннее существенное
препятствие к тому, чтобы быть с Богом в отношении непосредственной свободной
солидарности. И в том и в другом случае одинаково необходимо сначала властное
руководство и воспитание. В этом – полное оправдание внешних религиозных учреждений
– жертв, иерархии и т.д. Независимо от их глубокого мистического смысла, делающего
из них пребывающую связь между небом и землею, они, несомненно, имеют первостепенное
педагогическое значение для человечества. Не было и не могло быть такого времени,
когда все люди были бы духовно-равными между собою. Пользуясь этим неизбежным
неравенством, Провидение изначала ставило избранных, лучших духовными воспитателями
толпы. Разумеется, неравенство здесь было только относительное – наставники дикарей
были полудикарями, а потому характер самих религиозных учреждений изменяется,
совершенствуясь сообразно общему ходу истории. Но пока не завершился исторический
процесс, конечно, не будет такого человека, который мог бы по совести считать
совершенно ненужным для других, да и для самого себя всякое посредство религиозных
учреждений, связывающих его с тем действием Божиим, которое уже осуществлено в
истории. Да если б и мог найтись такой человек, то он во всяком случае не стал
бы относиться отрицательно к религиозной «внешности». Для него она и не была бы
только внешностью, так как он понимал бы полноту заложенного в ней внутреннего
смысла и ее реальную связь с будущим осуществлением этого смысла. Тот, кто вышел
из школьного возраста и достиг вершин образованности, конечно, не имеет причин
идти в школу, но еще меньше имеет он причин отрицать ее и внушать школьникам,
что все их учителя – тунеядцы и обманщики, а они сами – совершенные люди, что
учебные заведения суть корень всякого зла и потому должны быть стерты с лица земли.
Истинному «другу Божьему» понятны и дороги все
проявления божественного и в физическом мире, и еще более в истории человеческой,
и если он находится на одной из верхних ступеней богочеловеческой лестницы, то
он, конечно, не станет рубить те нижние ступени, на которых стоят его братья и
которые еще поддерживают и его самого.
Религиозное чувство, возвышенное до безусловного
и всеобъемлющего начала жизни, возводит затем на ту же высоту и два другие основные
нравственные чувства с вытекающими из них обязанностями, именно чувство жалости,
определяющее наше должное отношение к нам подобным, и чувство стыда, на котором
основывается наше должное отношение к низшей, материальной природе.
IX
Жалость, которую мы испытываем к существу, подобному
нам, получает иное значение, когда мы видим в этом существе образ и подобие Божие.
Тут мы признаем за этим существом безусловное достоинство, признаем, что
оно есть цель для Бога и тем более должно быть целью для нас, что сам Бог не делает
его только орудием своего действия, и тем менее имеем мы право делать его
таким орудием для себя, – мы уважаем это существо, так как Бог его уважает,
или, точнее: мы должны с ним считаться, так как Бог с ним
считается. Жалость в тех случаях, когда она сама по себе была бы естественна,
не исчезает и при этой высшей точке зрения, – напротив, она только усиливается
и углубляется. Я жалею в этом существе не только его страдания, но и причину
их – я жалею о том, что его действительность так далека от его существенного достоинства
и возможного совершенства. Возвышается и обязанность, вытекающая из альтруистического
чувства. Мы уже не можем ограничиться тем, что будем воздерживаться от обидных
действий относительно этого ближнего, не можем довольствоваться и тем, чтобы помогать
ему в его бедах, а должны способствовать его совершенствованию ради осуществления
и в нем образа и подобия Божия, которые мы за ним признаем. И так как никакой
человек в одиночку не может осуществить ни в себе, ни в другом ком-либо ту бесконечную
полноту совершенства, стремление к которой уподобляет нас Богу, то альтруизм на
этой высшей религиозной своей ступени обязывает нас принимать деятельное участие
в общем историческом процессе, создающем условия для явления Царства Божия, а
следовательно, и в тех собирательных организациях (особенно государственной, как
обнимающей все прочия), посредством которых этот процесс совершается по воле Провидения.
Не всякий призван к политической деятельности или к службе государственной в
тесном смысле, но всякий обязан служить на своем месте той самой цели – общему
благу, – которой должно служить и само государство.
И как в области религиозной безусловное нравственное
начало внушает нам положительное отношение к учреждениям и преданиям церковным
в смысле воспитательных средств, ведущих человечество к цели высшего совершенства,
так и в области чисто человеческих отношений, направляемых жалостью и альтруизмом,
то же безусловное нравственное начало предписывает нам деятельное служение тем
собирательным организациям (как государство), через которые то же Провидение охраняет
человечество от материального распадения, объединяет его и делает возможным его
реальное совершенствование. Мы знаем, что, только опираясь на то, что дали и дают
человечеству исторические формы религии, мы можем достигнуть действительно того
свободного и совершенного соединения с Божеством, возможность и залог которого
даны в нашем внутреннем религиозном чувстве, и точно так же мы знаем, что без
той сосредоточенной и организованной общественной силы, которая представляется
государством, мы не можем действительно оказать всем нашим ближним той помощи,
к которой настойчиво побуждают нас и простое нравственное чувство жалости к их
бедствиям, и высшее религиозное начало уважения к их безусловному достоинству,
требующему осуществления.
И в том и в другом случае, связывая свое
подчинение церковным и государственным формам общей жизни с безусловным началом
нравственности, мы тем самым признаем такое подчинение условным, именно
поскольку оно определяется этим высшим смыслом жизни и от него зависит. Те учреждения,
которые должны служить Добру в человечестве, могут более или менее уклоняться
от своего назначения и даже вовсе изменять ему, и тогда обязанность человека,
верного Добру, не может состоять по отношению к этим учреждениям ни в том, чтобы
безусловно отрицать их ради их злоупотреблений, что было бы несправедливо, ни
в том, чтобы слепо им подчиняться в зле, как и в добре, что было бы и нечестиво
и недостойно, – его обязанностью тогда становится деятельное старание исправлять
эти учреждения, настаивая на их нормальной задаче. Если мы знаем, почему и во
имя чего мы должны подчиняться известному учреждению, то мы тем самым знаем способ
и меру этого своего подчинения, оно никогда не будет у нас безграничным, слепым
и рабским, мы никогда не сделаемся безвольными и бессмысленными орудиями внешних
сил, – никогда не поставим церковь на место божества и государство – на место
человечества. Преходящие формы и орудия провиденциального дела в истории мы не
примем за сущность и цель этого дела. Подчиняя историческим силам свою личную
немощь и недостаточность, мы в своем высшем сознании относимся к этим силам по-Божьи,
пользуемся ими как орудиями и условиями совершенного добра и чрез это не отказываемся,
конечно, от своего человеческого достоинства, а, напротив, утверждаем и осуществляем
его как безусловное.
Если я без всякого умаления, а, напротив, с
приращением своего нравственного достоинства пользуюсь материальною силой и движением
своих рук, чтобы вытащить из воды утопающего или дать пищу голодному, то почему
пользование духовно-материальными силами государства для блага целых народов и
всего человечества есть умаление, а не приращение нашей нравственности? Это безусловное
презрение к материальной силе отзывается дуализмом, одинаково противным и разуму,
и нравственности. Если стыдно подчиняться материальным стихиям, то несправедливо
и пагубно отрицать у них право на существование. Во всяком случае безусловное
начало нравственности распространяется и на область материи.
X
Единственное чувство стыда свидетельствует о
самостоятельности нашего существа и охраняет его целость от разрушительного вторжения
чужих сил. На низших ступенях развития, где исключительно преобладает чувственная
сфера, особенное значение имеет телесное целомудрие, м чувство стыда первоначально
связано именно с этой стороной жизни. Но с дальнейшим развитием нравственных чувств
и отношений человек начинает более многосторонне понимать свое достоинство; он
стыдится уже не только своих уступок низшей, материальной природе, но и всяких
нарушений того, что должно по отношению к людям и богам. Тут безотчетный
инстинкт стыда превращается, как мы видели, в ясный голос совести, укоряющей
человека не за одни плотские грехи, но также и за всякую неправду – за все чувства
и действия несправедливые и безжалостные, а вместе с тем развивается и особое
чувство страха Божия, удерживающее нас ото всякого столкновения с тем, в чем выражена
для нас святость Божия. Когда же связь человека с божеством возвышается до абсолютного
сознания, то этим и охраняющее человеческую целость чувство возводится на новую
и окончательную ступень. Здесь уже охраняется не относительное, а безусловное
достоинство человека – его идеальное совершенство, как долженствующее быть осуществленным.
Отрицательный голос стыда, совести и страха Божия на этой высоте становится в
человеке прямым и положительным сознанием его божественности, или его сознанием
Бога в себе. Если это сознание еще укоряет его, то уже не в том, что он делает
дурное и вредное, а в том, что он чувствует и действует как существо несовершенное,
тогда как совершенство есть его назначение и долг. Вместо того демона, который
удерживал Сократа от недолжных поступков, мы слышим божественный голос: «Будьте
совершенны, как Отец ваш Небесный совершен» [xi] .
Но чтобы совершенство было осуществляемо совершенным
образом, оно должно распространяться и на область материальной жизни. С точки
зрения безусловного начала материально-аскетическая нравственность также получает
новое значение. Тут уже мы воздерживаемся от плотских грехов не из инстинкта духовного
самосохранения и не для укрепления своих внутренних сил, а ради самого нашего
тела как последнего предела богочеловеческого процесса, как предназначенного жилища
Духа Святого [xii] .
