СВЕТ СВЯТЫНИ
К оглавлению
Мне нравятся многие мысли Ницше. Мне нравится его восстание против деградирующей церкви, хотя он думал, что его критика направлена против Христа. Мне нравится его разворот к Жизни, его идея о том, что человек это то, что надо преодолеть. Но есть одна вещь, которая мне не нравится, хотя сначала она безусловно подкупала своим героизмом. Это идея вечного возвращения, которой он придавал первостепенное значение в «Заратустре». Собственно, идея эта была не его – ее можно найти в любой восточной философии, или мистике западной, соотносящейся с восточной – но она однажды открылось ему сокровенной глубиной, стала - его. Мне, как я уже сказал, она была дорога, и, читая Экклезиаста, где она осмысленна библейским мудрецом по-своему, я чувствовал странное героическое отчаяние, которое, как мне казалось, возвышало меня над причинно-следственным течением событий.
И, тем не менее, что-то во мне всегда противилось «вечному возвращению». Наконец я понял, что именно. Жизнь, повторяющаяся по кругу, не уникальна. Она цитирует сама себя, и с каждым оборотом кавычки нарастают на нее все толще, подобно плотной коре древнего дуба, превращающегося из уникального события – в повторимую вещь.
Противостояние уникальности и повторимости в век массового тиражирования заканчивается победой копии.
Символом уникальности, вынесенной за скобки, и победы копии стали «Близнецы» - комплекс Торгового Центра в Нью-Йорке. Революция, о которой столь долго говорил своим творчеством некто Энди Уорхолл, свершилась в американском уме и, кажется, бесповоротно. Физическое снятие символа повторимости, высящегося над всей Америкой произошло в трагическом ключе в результате налета, осуществленного террористами, и, казалось бы, сама неповторимость катастрофы готова была ворваться напоминанием, что трагедия и смерть – уникальны, неповторимы, и, возможно, при других технологиях, это бы и произошло. Но буквально через несколько минут событие трагедии, само по себе долженствующее быть целомудренным и очищающим для восприимчивого ума, было переведено в сферу виртуального зрелища, многократно процитированного по всему миру, утрачивая с каждым днем целомудрие и глубину трагедии.
То, что стало продуктом общества массового тиражирования – копия (поведения, продукта, социальной роли, способа мышления, образа жизни), отсутствие и боязнь уникальности – подготовлялось давно, и одним из самых мощных факторов снятия уникальности явилась цитата, цитирование. Именно цитата обессилила христианство и перевела его в область интеллектуально-обрядовую. Благая весть всей своей огненной и радостной силой была направлена на ПРЕОБРАЖЕНИЕ человека, на преодоление его (по Ницше). «Огонь принес Я на землю, - говорит Христос. – И как же Я хочу, чтоб он загорелся». Но огонь этот – духа, любви, новой жизни - не охватил Землю, не стал массовым событием. Он ушел в цитату, и массовым событием стала христианская цитата. Это было началом кризиса церкви. Если первые апостолы ясно видели, что цель - это преображение, то их последователи, а особенно в константиновскую эпоху, перевели Благую Весть в область цитирования, объекта.
Христианство ставило человека лицом к лицу с Богом, про которого вообще ничего нельзя сказать ( о свобода! о радость! – как же сильно я испытываю их при этих словах про Тайну, невыразимую словом!), оно звало войти в ситуацию контакта невыразимого в человеке с невыразимым в Боге, в ситуацию преображения, перемещения акцента с ограниченной воли человека, творящей иллюзии причинно-следственного мира, на его высшее Я, в котором снимается власть жесткого объекта, власть сцепляемости объектов, приводящих человечество к дурной истории с морями крови. Церковь стала ставить человека перед цитатой.
Цитата из Евангелия – это тайна, ставшая объектом. Ставшая жестким предметом, вполне готовым для всяческих манипуляций в твердом Эвклидовском мире. И учителя дзен-буддизма, прекрасно понимали это. Они не поучали, они прибегали к коану, алогичной задаче, которую нельзя решить, но можно пережить. Также хорошо понимали это некоторые поэты. И в разговоре о Главном, о Боге, они снимали логику цитирования, обращаясь к неэвклидовой метафоре. Христос пользовался притчами, которые вообще невозможно повторить – их можно лишь пережить.
Собственно говоря – слава Создателю! – Иисуса из Назарета, вообще невозможно процитировать. Причем никогда и никому. Он не оставил нам такой возможности – Он не написал ни слова поучений, ни странички текста, который можно было бы пустить на точные цитаты, превратив в объект все того же иллюзорного эвклидова мира. Все, что потом цитировалось, принадлежит перу его учеников. И в силу уже этого одного факта Христос предупреждает нас – будьте осторожней с цитатой, с копией – потому что меня невозможно скопировать точно, растиражировать адекватно. Меня можно лишь встретить и пережить. И не когда-то, а прямо сейчас – вне времени, пространства и объекта. Вне цитаты. Ибо эта встреча – самое уникальное что может с вами произойти, потому что это встреча с Тем, кто стал человеком, для того, чтобы ты стал Богом ( это не мои только рассуждения, примерно так высказался Афанасий Великий).
Что же, в мире, сплошь состоящим из цитат, не нужна цитата? Да это же смерти подобно! Нужна, конечно. Но не в самых важных делах. Цитата из Евангелия подразумевает одну единственную цель – снятие кавычек. Для этого только оно и писалось. Для этого евангельская цитата и предназначена. Но что такое снятие евангельской цитатности? Как снять кавычки с письмен апостолов? – Для этого существует один единственный способ – осуществить то, что там сказано, - в своей жизни. И если там написано «Возлюби ближнего как самого себя» или «Накорми голодного» - не цитируй это – делай. Не знаешь как – все равно пытайся. Перестань цитировать. И если там сказано «Да будут все едины, и едины в Боге» - осуществи это в своей жизни, а не критикуй иноверцев. И это единственный способ перевода любви-цитаты в любовь-жизнь, милосердия-цитаты в милосердие-реальность, бессмертия-цитаты и вечной жизни-цитаты – в собственную природу. И это равно созданию высшей уникальности и новой реальности в твоей жизни. Проще говоря, вера без дел мертва, а преображения себя в высшее существо на уровне цитаты невозможно.
Цитата Евангелия должна нести ученические функции и только. Образовательные, школьные, подготовительные. Главное – сделать слово евангельской цитаты своей плотью, своей жизнью, снять кавычки. Но когда в Церкви цитируют Евангелие, а жизнь происходит параллельно (по названию одного из последних сборников Верлена), то Церковь деградирует. Неважно, какая именно – Католическая, Православная или Протестантская. Процесс цитирования обескровил, обессилил и остудил их сообща.
Век пост-модерна вошел не только в социум и культуру как способ повального цитирования и запрещения уникальности, героизма и чуда – он вошел также и в Церковь. ЦИТАТА и есть АНТИХРИСТ современной Церкви, в Церкви же и пребывающий, если она (Библейская цитата) не предназначена для раскавычивания. И Церковь цитаты есть антицерковь, потому что устремлена против импульса Христова воплощения - деяния поверх языка. В принципе – поверх.
По этой же самой причине мне чуждо нобелевское обожествление языка, превозглашенное знаменитым поэтом. Самое главное находится всегда за пределами слов – в той сияющей глубине, в том Свете без речи, откуда, кристаллизируясь излишком света, как веточка, погруженная в соляный раствор, выплывают слова. Уберите этот свет, и слова перестанут животворить. И мы будем иметь то, что имеем сегодня под названием массовая литература.
Сотнями лет библейские авторы ( а под конец и римский поэт в своей Четвертой эклоге, хотя и не прямо) предсказывали, что однажды СЛОВО (ЛОГОС по Иоанну) придет из тайных измерений в мир, и в мире произойдет небывалое – человек возродится в любви и единстве со своим Творцом. Накануне Новой эры иудеи ждали прихода Мессии. Но никто не знал, как это будет. И вот – случилось. С Неба сошло не Слово-цитата, не Царь, вернувший утраченное процветание еврейскому народу – произошла иная история. В Вифлееме во дни царя Ирода у небогатых странствующих - в связи с имперской переписью населения - родителей родился ребенок. Он лежал в кормушке для овец и безмолвствовал. Иногда, наверное, просил материнского молока, посапывал. Он не поучал, не цитировал. Он – осуществлял предсказание о новой Жизни и Новой реальности. Бог перестал вдохновлять на тексты, подлежащие цитированию. Он стал человеком, раскавычивая то, что обещал через пророков. И это был единственный способ изменить мир. Вернее – предложить ему измениться и дать для этого все шансы.
Но мир, две тысячи лет, празднующий Рождество, уже не очень хорошо помнит, что там такое произошло. Ему удобней жилось и живется в мире цитат, придорожных реклам, движущихся картинок и тиражирования. И вряд ли во время праздника суть Воплощения актуализируется. А ведь суть любого праздника, в особенности же сакрального, в – актуализации. Не повторе, а переживании одноразовой уникальности когда-то происшедшего и вечно происходящего. Потому что то, что произошло в вечности нельзя повторить, но можно актуализировать, пережить вновь, раз уж это событие вошло в земное время. Но пережить именно то самое событие, а не его копию. Как и во многих других случаях, праздники «эпохи пост- « стали намного важнее самих причин, которые вызвали эти праздники к жизни. Праздники, как и Близнецы, копируют и цитируют сами себя, вынося за скобки уникальность Первоисточника, саму реальность его существования.
Но любая цитата – это скрытая возможность ее раскавычить. И в этом смысле Рождество похоже на вход в пещеру с Младенцем, Матерью, и овцами, и ангелами, откуда струится чудесный свет праздника Любви и Вечной Жизни. Свет Реальности. Свет поэзии и творчества. Всего того, ради чего только и стоит жить. Причем своей собственной уникальной жизнью, а не заемной, не процитированной. Осталось лишь войти вовнутрь. Вовнутрь своего собственного сердца. Потому что внешних путей к Христу, Богу и Рождеству-не цитате, а Реальности – не бывает.
В полусерьезном, полуигровом стихотворении однажды я представил себе, как это может происходить. Лично для меня и на ту пору. Собственно говоря, это и был робкий, но весьма определенный (пусть и в брейгелевской стилистике) стук в ту самую дверь.
ПАЛОМНИЧЕСТВО
Белеет млеком звезд Ханаанских
небо над головой без лавра,
Пьеро плутает в лесах голландских,
и скрипка его поет от ветра.
Бредут охотники, тает шапка
снежная на скрипучей ели,
Арлекина шуршит кружевами жарко –
ах, алый кармин, да мундштук свирели!
Река замерзла у дамбы. Юпитер
пылает, как на морозе полено.
Поземкой сребристой осыплет ветер
волхва, увязшего по колено.
От губ оленя морозный призрак
срывается в ночь, долетает до слуха.
Земля подвешена к нити в искрах,
бегущих от крыл золотого Духа.
Крестьянин ворчит, отгоняя деву
в цветастом платье, в шуршащем шарфе.
И царь Давид вновь возносит к небу
слово, рожденное в красной арфе.
Гори, не сгорай, свеча золотая!
Звени, моя скрипка, еще, ради Бога!
Еще я не умер, и пестрая стая
небесных гонцов у пещеры порога.
Еще мы идем – шут, охотник, актриса,
еще мы идем – дрянь, отребье эфира,
еще мы идем – чтоб Тому поклониться,
Кем выгнуты лебедь, аорта и лира.
