ГЕОРГИЙ ФЕДОТОВ

СВЯТОЙ ФИЛИПП
МИТРОПОЛИТ МОСКОВСКИЙ

Книга впервые вышла в 1928 г.

Оглавление:

1. В московском дворце. 2. Соловки. - 3. Царь и святитель. - 4. Прославление св. Филиппа. - Экскурс: Опричнина в оценках новейших историков.

Св. Филипп родился 5 июня 1507 г. Его мирское имя было Федор Степанович Колычев. По рождению он принадлежал к среднему слою московского, не княжеского боярства старого корня, предки которого издавна служили князьям московским. Захарьины (Романовы), Шереметевы, Колычовы вели свои роды от общего предка. Веками они строили, вместе с потомками Калиты, государство московское и, потеснившись перед удельными князьями, переезжавшими на московскую службу со времени Ивана III, продолжали служить своим государям. Дед Федора Иван Андреевич Колычев-Лобанов при Иване III ездил послом в Крым, бывал наместником в Новгороде, нес и ратную службу: ходил против шведов и ливонцев и даже убит был (в 1502 г.) при нападении ливонцев на Ивангород. Сын его, боярин Степан Иванович, по прозванию Стенстур, отец Федора, был назначен дядькой (воспитателем) великого князя Юрия Васильевича, брата Грозного, а дядя Федора Иван "ведал думу" князя Андрея Ивановича Старицкого, удельного князя из московского дома, - брата Василия III. Служа ему, он все еще служит роду князей московских, и только распря между московским правительством и удельными родственниками поставила его, как мы увидим, в ряды противников Москвы.

Эта семейно-сословная справка не кажется излишней в биографическом очерке митрополита Филиппа. Судьба Колычевых не раз трагически сплеталась с его собственной судьбой. Опала Колычевых совпадает с уходом из мира молодого Федора. Низложение митрополита сопровождается казнями Колычевых. При скудости биографических сведений, иным представлялось возможным ставить в связь позицию Филиппа царю с оппозицией гонимого боярства. Мы увидим, что в такой постановке вопроса есть коренная ошибка. Но даже и не считая дело св. Филиппа политическим делом, можно повторить замечание Иловайского, что, быть может, боярское происхождение не было случайностью в биографии святого.

Мы почти ничего не знаем о первых тридцати годах жизни Федора Колычева. Мать его Варвара окончила свои дни в монастыре, но постриглась она уже после своего сына. Ее родовые вотчины лежали в новгородских землях, как, впрочем, и многих из Колычевых. Кроме Федора, у нее было еще трое младших сыновей. Федор рано научился грамоте. Он получил и необходимое для сына боярского воинское воспитание. Посылали его "со отроки на конях ездити". Житие св. Филиппа уверяет, что он "о том не брежаше", подчёркивает отчужденность юноши от игр и обычаев сверстников, любовь к чтению, к житиям "досточудных мужей". Все же оно отмечает, что юноша "вразумлялся и воинской храбрости". Молодой сын боярский не мог не нести государевой службы. Однако житие связывает поступление его на службу лишь с вокняжением Ивана IV. Впрочем, здесь перед нами одна из многочисленных неточностей этого памятника. Трудно думать, что до 26 лет юноша не нес никакой службы. Может быть, указания жития относятся, к дворцовой службе Федора. До того он мог нести службу ратную, ходить в походы, но об этом не сохранилось никаких свидетельств. Неизвестно также, действительно ли Федор попал во дворец лишь после смерти великого князя Василия. Его отец и дядя были близки к московскому двору, и вряд ли стоило бы ждать так долго, чтобы устроить молодого Колычева на одну из почетных и многообещающих придворных должностей. Какова могла быть эта придворная служба Федора?

Московский двор совсем недавно, при Иване III, после брака с византийской царевной, порвал с патриархальной простотой удельного двора, чтобы сменить его на пышность, импонирующую и иностранным послам, впервые появившимся в Москве. Расширился состав придворных чинов. При Иване III к старым боярам, окольничим, дворецким присоединились казначей, постельничий и конюший. При Василии III мы встречаем сверх того оружниче-го, ловчего, крайчего, стряпчего, рынд, подрынд и ясельни-чих. Мы и должны представлять себе Федора подвигающимся по лестнице этих придворных должностей, приглядывающимся к дворцовым порядкам, к великому князю и к людям, его окружающим. Если юноша был одарен чуткой совестью, он должен был оценивать и судить этот мир. Постараемся же восстановить те впечатления, под которыми создавался его характер и его взгляды. Тридцатилетний пробел в его биографии дает нам достаточно досуга и места, чтобы заполнить его беглым очерком политических и церковных отношений, как они складывались в Москве к началу XVI века. Мы представляем эти факты в том освещении, в котором они должны были являться и, действительно, являлись для наиболее чутких - морально и религиозно - современников из боярской и церковной среды.

Княжение Василия III не принадлежит к самым блестящим или трагически напряженным страницам русской истории. Но оно во всех отношениях достойно занимает свое место между княжениями обоих Грозных Иванов - деда и внука. Оно встает перед нами со страниц летописей, как время напряженной борьбы и труда, растущей мощи, подготовки свершений. Зреет русское царство с присущими ему потенциями Империи. Московское великое княжество перерождается в Русию. Именно в княжение Василия III псковский монах Филофей, один из первых московских публицистов, выражает свои взгляды на Москву, как на преемницу Византии и носительницу православного царства - третий Рим. "Два Рима падоша, а третий стоит, а четвертого не быть".

Читая историков этого времени, поражаешься количеством затраченных усилий, кровавого пота, которым политы все окраины русской земли. Война на рубежах почти не прекращается: с Казанью, Крымом, Литвой. Тяжелые неудачи (под Казанью, под Оршей) чередуются со славными успехами: Смоленск навсегда возвращается в состав государства русского. Видя, какою ценой покупаются успехи, понимаешь, что постройка московского царства должна получить суровый стиль; закрепощения, службы и тягла.

На пути к новой национальной цели стоят последние уделы, - вернее, тень былых княжеств и вольных городов:

Рязань, Псков и др. Они имеют за собой старое право - следовательно, нравственную правду для старинного русского человека. Москва не стеснялась, во имя национального интереса, попирать сознательно эту правду. Что московскому княжескому дому не было чуждо сознание национального, общерусского дела, об этом говорят хотя бы записанные у Татищева слова в. князя Ивана III митрополиту, просившему об освобождении его брата, князя Андрея:

"Жаль мне очень брата, но освободить его не могу... Когда я умру, то он будет искать великого княжения под внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, татары будут русскую землю губить, жечь и пленить, и дань опять налагать, и кровь христианская опять будет литься, как прежде, и все мои труды останутся напрасны, и вы будете рабами татар".

И вот ради национального дела приносились тягчайшие жертвы - не только трудом и кровью, но и совестью. Кажется, будто уроки итальянских дипломатов из школы Макиавелли были усвоены в Москве, вместе с появлением Феррарской дукессы, воспитанной в Риме (Софии), вместе с западными дипломатическими посольствами.

И в тон этим политическим урокам западного Ренессанса вторят угодливые голоса церковной партии "иосифлян" (учеников Иосифа Волоцкого), оправдывающие "богопре-мудростное коварство" государя.

Как применялись на практике эти уроки "богопремудро-стного коварства", показывает всего лучше судьба уделов. Последний великий князь Рязанский Иван был посажен в Москве в темницу, откуда во время нашествия на Москву крымского хана Махмет-Гирея, бежал в Литву. В московской же темнице скончался князь Новгород-Северский Василий Иванович Шемячич, внук Шемяки. Псков потерял свои вольности в 1510 г. не в результате восстания или политического столкновения с Москвой. Он был захвачен врасплох, вероломно, в стиле Цезаря Борджиа. Поучительно сравнить правовую и нравственную обоснованность похода Ивана III на Новгород с псковским переворотом его сына. Иван долго медлил, долго терпел новгородские обиды. Национальная измена Новгорода (союз с Литвой) давала ему в 1471 г. прекрасный повод для выступления. С Московским князем было национальное сознание Руси. Василий III обещал псковичам свой государев суд по жалобам их на его наместника, вызвал в Новгород бояр и лучших людей псковских, в качестве истцов, и неожиданно приказал арестовать их. Бояре московские цинично заявили псковичам: "Вы пойманы Богом и в. князем Василием Ивановичем всея Руси". Лишенный своих вождей, Псков не сопротивлялся. Коленопреклоненно встретил своего "завоевателя" ("Псков вземши без брани"), со слезами спустил вечевой колокол и проводил в Москву своих изгнанников. Затем беззащитный и верный русский город был сознательно отдан на разграбление московских воевод и дьяков.

В деле Шемячича вероломство московской политики компрометирует и достоинство церкви. Этот пограничный с Литвой князь, верный Москве, вызывал ее подозрения. Подозрения эти питал при дворе великого князя исконный соперник Шемяки и сосед, князь Стародубский. Будучи вызван в Москву для объяснений, Шемячич сумел оправдаться во взведенных на него обвинениях. Но когда его вызвали вторично, он, обеспокоенный, потребовал гарантий, "опасной грамоты". Такие "опасные грамоты", обещающие ему беспрепятственное возвращение, были выданы Василием и митрополитом Даниилом. Несмотря на это, Шемячич был арестован Москве и заключен в одну из башен Кремля, где и умер. Рассказывают, что во время его пребывания в Москве, по улицам ходил какой-то юродивый с метлой, приговаривая: "Государева земля еще не совсем • очищена: теперь пора вымести последний сор". По-видимому, народное сознание поддерживало московского князя в деле очищения удельного "сора". Но те, кто стоял за кулисами московской политики и сохранил еще старинные предрассудки о святости крестопелования, не могли не быть оскорблены, особенно соучастием в этом нечистом деле митрополита Даниила. Владыка был посвящен в заговор против Северского князя и сознательно приложил к нему свою руку. Впоследствии он имел даже смелость оправдывать свой поступок в беседе с боярином Берсенем: "Бог его (в. князя) избавил от запазушного врага". - "Кто это запазушный враг?" - "Шемячич". - "А сам позабыл, прибавляет Берсень, как Шемячичу грамоту писал за своею подписью и печатью, клялся ему образом Пречистыя и Чудотворца, да на свою душу".

Не только удельные князья гибли жертвой московской политики. Одинаковая участь с Шемячичем и Рязанским князем постигла и Димитрия, внука Ивана III, законного наследника престола, впервые венчанного в Москве по торжественному византийскому чину, которым впоследствии венчали уже на царство Ивана Грозного. Борьба придворных партий, победа второй супруги государя, знаменитой Софьи Палеолог, привела 8-летнего князя Димитрия в кремлевскую темницу. Он просто должен был уступить место счастливому сопернику Василию, сыну гречанки. Юный узник, подобно императору Иоанну Антоновичу, долго томился в кремлевской башне, и, хотя известия о его насильственной смерти, по-видимому, несправедливы, он умер "в нуж&", говоря словами летописца (в 1509 г.), бросая мрачную тень на блеск московского двора. Василий III не совершил над собой обряда венчания - не мог совершить, не вызывая в памяти и совести народной того, кому церковный обряд уже дал печать царственного посвящения.

Торжествуя над своими врагами, уничтожая удельный порядок, московский князь ломал те патриархальные традиции своей власти и своего ближайшего окружения, которые казались теперь несовместимыми с самодержавием. Место былой простоты заняла пышность придворного церемониала. Старые бояре, строившие государство московское и горой стоявшие за своего князя, не стеснялись подчас перечить его воле, считали участие в совете княжеском своим правом и устоем правительственного здания. Теперь они осуждены уступать .место придворным любимцам. Василий с ними горд и не общителен. Он способен прогнать из своей думы резко возражавшего ему советчика: "Пошел, смерд, вон, ты мне не надобен". - "Государь наш упрям, жалуется один из опальных думных людей, и встречи против себя не любит: кто ему навстречу говорит, он на того ополчается; а отец его против себя встречу любил и тех жаловал, которые против его говорили". - "Государь наш запершись сам-третей у постели всякие дела делает". И в этих отступлениях от старины готовы были видеть опасную для государства ломку. "Которая земля переставливает обычаи свои, и та земля недолго'стоит, и здесь у нас старые обычаи князь великий переменил, ино на нас которого добра чаяти?" Так говорит тот же Берсень, а дьяк Жареный ему вторит, указывая уже на личный характер великого князя: "А государь у нас пришелся жестокий и немилостивый". Последнюю черту отметил и иноземный свидетель Максим Грек, для которого Русь стала второй родиной-мачехой: "Пойдет государь к церкви, вдовицы плачут и за ним идут, и они (свита государева) их бьют". Такие речи велись под шумок в московских теремах и мы не знаем, конечно, насколько они выражали общественное мнение. Но, принимая во внимание, что они могли стоить неосторожным языка (Жареному), а то и головы (Берсеню), нужно ли удивляться, что они доходят до нас так глухо?

Цесарский (германский) посол Герберштейн, дважды приезжавший в Москву при Василии III, говорит, что московский государь властью своей превосходит всех монархов на свете. "Он пользуется своей властью по отношению к духовным лицам, как и к светским, свободно и по своей воле распоряжается жизнью и имуществом всех; из советников его никто не пользуется таким авторитетом, чтобы смел не соглашаться с ним или в каком-либо деле противоречить ему". Герберштейн поражен теократическим характером этой власти. Она выражается в подслушанных им словечках, пословицах, не отделяющих, как будто личность государя от Бога. "Воля государя - воля Божия", "про то знает Бог и великий государь". По его словам, русские даже называют великого князя "ключником и спальником Божиим". Иноземец правильно усмотрел юридическую неограниченность княжеской (даже не царской) власти. Но от него, да еще в атмосфере придворной лести, не могла не ускользнуть ее связанность моральным и религиозным законом, нарушения которого - именно при теократическом идеале власти - должны были восприниматься болезненно. Все же и в "Описании Московии" Герберштейна отразился резкий перелом общественных отношений, пережитый в Москве в княжение Ивана III и Василия III.

Нам остается коснуться церковной стороны этого перелома, которая не могла не затронуть будущего инока и святого. Едва ли, впрочем, кто-нибудь в Москве XVI века мог остаться чуждым церковным интересам и злобам дня. В сущности, все внутренние события, вся борьба партий и идей, заполняющих собою Василиево княжение, выражались в борьбе вокруг церковных вопросов. Доживала еще ересь жидовствующих, не добитых казнями и преследованиями времен Ивана III. Это странное движение, отголосок западных реформационных брожений, в обеих своих формах - чистого иудаизма и религиозного рационализма и вольнодумства - заразило, главным образом, верхи московского общества и церкви. Оно имело своих приверженцев при дворе, в семействе великокняжеском (Елена, невестка Ивана III) и даже на митрополичьей кафедре, в лице Зосимы, сведенного с митрополии в 1494 г. "своея ради немощи". По отношению к ереси - вернее, к мерам борьбы с ней - русская церковь разделилась. Иосиф, игумен Волоколамский, суровый ревнитель, требовал казней, а совесть князя Ивана Васильевича смущалась перед пролитием крови в делах веры. Иосиф настоял на соборе 1504 г. и добился осуждения еретиков, многие из которых были сожжены тогда в Москве и Новгороде. Княгиня Елена скончалась в темнице. Не довольствуясь казнями упорствующих, Иосиф боролся против прощения и возвращения в церковь раскаявшихся. В искренность их раскаяния он не верил, и, считая их не просто еретиками, а отступниками от христианства, напоминал о правилах древней церкви, по которым отступники осуждаются на пожизненное покаяние. Помимо многочисленных посланий, Иосиф составил обширный труд против еретиков, под названием "Просветитель". Когда жидовство, оправившись от гонений, начало снова подымать голову,. Иосиф пишет Василию III слезное послание (1511 - 1512 гг.). "Ради Бога и пречистой Богородицы попекись и'промысли о божественных церквах и православной вере, и об нас нищих твоих и убогих... Как прежде, бого-венчанный владыко, ты поревновал благочестивому князю Константину и вместе с отцом своим до конца низложил скверных новгородских еретиков и отступников: так и теперь, если ты, государь, не позаботишься и не подвигнешься, чтобы подавить их темное еретическое учение, то придется погибнуть от него всему православному христианству. Отец твой, по проклятии еретиков, Захарии чернеца и Дионисия тоже, велел заключить их в темницу, и они там скончались, и не прельстили никого из православных. А которые начали каяться и отец твой покаянию их поверил, те много зла сотворили и многих христиан увлекли в жидовство. Так невозможно никому той беды утолить, кроме тебя, государя и самодержца всей русской земли". И в. князь поревновал: "повелел всех еретиков побросать в темницу и держать там неисходно до конца их жизни - и слыша о том, отец игумен воздал славу Богу, Отцу и Сыну и Святому Духу.

Уже из приведенного письма Иосифа видна высокая оценка им великокняжеской власти. "Божественный князь, самодержец", он, по смыслу всего письма, является наследником царства и дела Константина. Преданность идее самодержавия составляет отличие всех учеников и последователей Иосифа - всей партии иосифлян, которая при Василии III получает преобладающее значение. Религиозный консерватизм, преданность власти соединяется с консерватизмом бытовым и социальным. Иосифляне - горячие защитники церковных имений, права монастырей владеть населенными землями, на которые в начале XVI века ведется натиск со всех сторон: со стороны аскетически настроенных представителей монашества, боярских владельческих кругов и государственной власти, помышляющей о секуляризации монастырских земель.

Вопрос о монастырских имуществах был поднят на соборе 1503 г. "заволжскими старцами", - так назывались пустынножители белозерских и других северных скитов. Нил Сорский, глава этой-партии, начал говорить, "чтобы у монастырей сел не было, а жили бы чернецы по пустыням, а кормили бы себя рукоделием". Его отношение к этому вопросу было строго аскетическое. Заволжские старцы были "нестяжатели", противники хозяйственного роста монастырей, в котором видели источник обмирщения и социальной неправды (притеснения крестьян). Своей высокой духовной настроенностью заволжские старцы далеко превосходили иосифлян. Сам св. Нил Сорский в своих подвижнических сочинениях оставил нам - едва ли не единственный в древней Руси - школу духовного делания, "умной молитвы", т. е. чистого молитвенного созерцания.

И вот эти-то заволжские старцы выступили против казней еретиков, отстаивая, если не свободу совести, то милосердное отношение к кающимся. Соглашаясь, что "некающихся еретиков и непокоряющихся ведено заточать", они доказывали, что "кающихся еретиков и проклинающих свою ересь, церковь Божия приемлет с отверстыми объятиями". Они утверждали даже, что еретиков не следует разыскивать, если они содержат свою ересь в тайне и не распространяют между православными. Свое снисхождение к еретикам старцы простерли до того, что давали им убежище в своих скитах, и противники обвиняли некоторых из них в прямом сочувствии ереси. Боярские круги, ненавидевшие иосифлян - кн. Курбский не называет их иначе, как "презлыми и прелукавыми", - поддерживали заволжских старцев в вопросах о церковных имуществах и в отношении к еретикам. Конечно, их сочувствие "нестяжателям" вытекало из своекорыстного мотива зависти к привелегированным вотчинникам, а сочувствие гонимым еретикам часто основывалось на вольнодумстве. Впрочем, эти две оппозиционные линии - аскетическая и боярская - иногда причудливо переплетаются в тогдашней публицистике. В князе-иноке Вассиане Косом (Патрикееве), знатном боярине, насильственно постриженном при Иване III, трудно отличить, что в его борьбе с иосифлянами от духа "нестяжательства" и что от боярской нелюбви к богатым монахам. Если боярская партия прикрывалась "нестяжательством", то сторонники самодержавия опирались на иосифлян: политические и социальные конфликты сплетались с религиозными в один узел, сообщая этой эпохе, в ее духовной жизни, поразительное напряжение и богатство направлений, свойственные великим историческим переломам.

Иосифлянство победило к концу княжения Василия. Выражением этой победы было соборное осуждение и ссылка Вассиана и связанного с ним личными отношениями Максима Грека (1531). Торжествовала не только партия церковных охранителей, но и новая (на Руси) идея самодержавия.

Самодержавие это, сообразно стилю всей древне-русской жизни, хотело опираться на исконное, стародавнее право. Василий III на смертном одре мог говорить своим боярам: "Ведаете сами, от великого князя Владимира Киевского ведется наше государство Владимирское и Новгородское и Московское; мы вам государи прирожденные, а вы наши извечные бояре". Это не мешало как раз Василию производить коренную ломку не только в отношениях государя к боярству, но и в отношениях его к церкви.

Тот же наблюдательный иностранец, записки которого о Московии мы уже цитировали, свидетельствует: "Прежде митрополиты и архиепископы избирались здесь собором всех архиепископов, епископов, архимандритов и игуменов; отыскивали в монастырях и пустынях мужа наиболее святой жизни и избирали. А нынешний государь, говорят, обыкновенно призывает к себе известных ему лиц и сам из числа их избирает одного по своему усмотрению". И это наблюдение Герберштейна подтверждается историками русской церкви. При Василии были поставлены на кафедру два митрополита: Варлаам (1511) и Даниил (1521). Летописи не упоминают об избрании Варлаама; говорят только, что 27 июля он возведен на митрополичий двор и назначен митрополитом, а 3 августа поставлен на митрополию; только при этом последнем торжественном акте присутствуют епископы. Но, как бы ни ставился Варлаам, не подлежит сомнению, что сведен он был с кафедры насильственно. Летопись свидетельствует, что он "остави митрополию и отыде на Симонове (т. е. в Симонов монастырь), а с Симонова сослан в Вологодский уезд на Камени" (Каменный монастырь на Кубенском озере). Герберштейн пишет, что причиной удаления митрополита было клятвопреступление князя в известном деле Шемячича, в связи с "другими делами, которые казались противными достоинству и власти митрополита". Он сам отдал князю свой пастырский посох, а князь, заковав его будто бы в кандалы, отправил в монастырь. Так как Шемячич был схвачен два года спустя после удаления Варлаама, то рассказ Герберштейна не может быть точным. Если дело Шемячича было одной из причин опалы на митрополита, то, значит, он не пожелал взять на свою совесть грех, которого от него требовали, и на который пошел его покладистый преемник.

В лице Даниила, иосифлялнина, великий князь приобрел иерарха себе по вкусу: блестящего проповедника, писателя, строгого к еретикам, но снисходительного к слабостям государя. Герберштейн передает самые нелестные слухи, которые ходили в Москве. Владыка был еще в молодых летах, дороден и красив собой, с румяным лицом. "Чтобы не казаться прилежащим более чреву, чем постам, бдениям и молитвам, он всякий раз перед богослужением окуривал себе лицо серным дымом, чтобы быть бледнее". Это из области слухов и сплетен. Замечательно все же, что св. Иосиф Волоцкий, намечая себе преемника по управлению обителью, назвал великому князю десять имен - среди них не было Даниила. Даниил тем не менее был избран игуменом Иосифова монастыря, откуда князь возвел его на Московскую митрополию.

Уже известный нам Берсень жалуется Максиму Греку:

"Не ведаю, митрополит ли он, или просто чернец, учительного слова от него никакого нет и ни о ком не печалуется; а прежние святители сидели на своих местах и печаловались государям о всех людях". Берсень не совсем справедлив:

митрополит Даниил был "учителей" более многих предшественников, как об этом свидетельствуют дошедшие до нас его поучения и обличения. Но трудно представить себе этого угодливого иерарха в роли усердного "печалователя". В древнем обычае печалования церкви за опальных, за осуж-А денных выражалась сильнее всего духовная независимость церкви и высота ее нравственной правды. Поддерживая московских государей в их деле собирания земли русской и не отрицая их прав самодержавно карать ослушников, высшие иерархи брали на себя благородную роль адвокатов милосердия. Милосердием церкви смягчалась жестокость политической необходимости и партийной борьбы. В XVI веке, при остром, повышенном самосознании новых самодержцев, печалование - мы увидим это в эпоху Грозного - делается трудным подвигом для представителей церкви. Весьма правдоподобно, что Даниил не имел охоты обременять таким подвигом свои плечи. Мы видели легкость, с какой он взял на себя грех клятвопреступления в деле Шемячича. Современники ставили ему в вину соучастие и в другом грехе, немаловажном для религиозной совети москвичей: в разводе государя со своей супругой Соломонией. Единственным поводом к разводу' была бездетность великой княгини, - повод, с которым церковь не считается. Князь оправдывал развод политической необходимостью, недоверием к своим братьям, которым предстояло наследовать после него государство: "Они и своих уделов управить не умеют". Странно, что и историки как будто признают политическую вескость этого наивного соображения. Качества нерожденного наследника неизвестны. Оставляя государство малолетнему сыну, помимо братьев, Василий III вверял его неизбежно в слабые женские руки, за которые держались сильные, но своекорыстные руки бояр - родственников и временщиков.

Смутное время боярщины в малолетство Ивана IV и гибельное влияние его на характер Грозного были последствием "политического" развода Василия III. Церкви было предложено освятить это сомнительное политически и морально деяние. Говорят, что великий князь посылал грамоты всем патриархам Востока и на Афон, желая получить у греческой церкви благословение на свой неканонический акт: греки будто бы ответили решительным отказом. Московский митрополит взял и этот грех на свою ответственность. Соломония была не только разведена со своим супругом, с которым прожила двадцать лет в мире и согласии, но и насильственно пострижена. Рассказывают, что при пострижении в церкви происходили жестокие сцены: княгиня топтала ногами поданный ей митрополитом куколь, кричала, что ее постригают насильно, призывая Бога мстителем. Иван Шигона, представитель в. князя в этом печальном обряде, осмелился будто бы поднять руку на несчастную. Так повествует Герберштейн.

Во всяком случае, истинны или нет эти подробности, самое дело это должно было произвести тяжелое впечатление на Москве - с ее глубокой приверженностью к церковному закону, канонам и уставам. Кощунственные разводы Грозного были подготовлены этим первым беззаконием его отца.

Во всех этих событиях мы видим выражение одного общего исторического явления: умаление независимости духовной власти параллельно с ростом нового самодержавного сознания московских государей. Дело не в личных качествах Василия III и митрополита Даниила. Обозревая события пяти царствований, с середины XV в. до конца XVI, можно констатировать эту растущую тенденцию. Особенно яркое выражение она находит в судьбах митрополичьей власти. Обратим внимание только на один, бросающийся в глаза факт. Насильственное сведение с кафедры митрополита Варлаама было явлением небывалым в русской церковной истории. До середины XV века русские митрополиты или присылались из Константинополя, будучи греками по происхождению, или назначалась вселенскими патриархами из кандидатов, предлагавшихся русскими князьями, Московскими и западно-русскими. Не имея права самостоятельно ставить митрополита, великий князь Московский тем не менее мог низлагать его. Для этого требовался формальный суд патриаршего собора в Цареграде. Эта независимость от местной власти возвышала первоиерарха русской церкви над всеми политическими силами русской земли. Он занимал по отношению к князьям отеческое положение, хотя и не всегда равно беспристрастное, хотя и не чуждое определенной политической линии - покровительства растущему единодержавию Москвы. Достигши, с помощью церкви, своей цели, московские князья начинают тяготиться ее патриархальной опекой. Мы видим трения уже при первом государе - самодержце Иване III. Много лет великий князь враждует с митрополитом Геронтием по чисто церковному вопросу (хождение "посолонь"). Он явно добивается его ухода с кафедры. Когда утомленный борьбой и изнуренный болезнью владыка удалился в монастырь, не слагая с себя сана, великий князь стал добиваться его формального отречения. Однако Геронтий не поддался на уговоры и вернулся на митрополию. Государь должен был уступить ему во всем - и в том, что касалось предмета разделявшего их литургического спора. Не говорим здесь об отречении Зосимы, явного еретика. По отношению к нему была проявлена чрезвычайная бережность. Вместо соборного осуждения, которому подверглись его единомышленники, ему была дана возможность уйти на покой "по немощи".

Василий III мог дерзнуть на то, перед чем остановился его "Грозный" отец. Митрополит Варлаам стал первой жертвой новых отношений. Когда прецедент был создан, пользоваться им стали с чрезвычайной легкостью. Даниил, умевший угождать Василию III, был сведен с кафедры в эпоху боярщины, так же, как и его преемник Иосиф. Гордому и ученому владыке пришлось даже подписать небывало унизительную грамоту при своем отречении.

Если взять 9 иерархов, занимавших московскую кафедру за время Василия III и Ивана IV, то мы увидим, что из них лишь трое умерли в своем сане. Остальные были лишены его насильственно или "добровольно" отреклись: один из них (св. Филипп) оставил не только кафедру, но и самую жизнь. Отрешения продолжаются и при кротком Федоре Ивановиче, указывая на прочно установившуюся традицию.

Этим можно закончить очерк политического и церков-но-общественного перелома, совершавшегося в Москве Василия III в годы молодости Федора Колычева. Почти все эти события совершались на его глазах, большинство деятелей этого богатого волнениями века, вероятно, были ему знакомы лично. Близкий к великокняжескому дворцу, он должен был принимать к сердцу все, что волновало его современников. Этими соображениями оправдывается наше затянувшееся введение в биографию. Мы исходим из предположения, что политические и церковные события должны были воспитывать его характер, его убеждения. В каком духе и направлении? Этого мы, конечно, не можем сказать с уверенностью. Но с большой долей вероятия можно предполагать, что, как по своему происхождению и принадлежности к боярским кругам, так и по чисто церковным мотивам, возобладавшим в нем впоследствии, он вряд ли мог быть в стане поклонников нового режима. Не принадлежа к узкому кругу любимцев великого князя, он скорее должен быть доступен глухому ропоту против него, доносившемуся и до ушей иностранцев. Впоследствии, обличая его сына, митрополит Филипп ставил ему в пример отца. Время и жестокости Ивана IV, могли изгладить в памяти и даже реабилитировать суровость его отца. Так для современников Василия время Ивана III казалось идеальным веком - патриархальности, простоты и правды. Современники Ивана III из боярской среды судили об этом иначе.

Если историк-государственник, зачарованный ростом внешней силы и могущества Москвы, назовет тенденциозной нарисованную "нами картину теневой стороны этого великого исторического процесса, то в биографии митрополита Филиппа эта картина вдвойне оправдана: как восприятие той среды, к которой принадлежал молодой Колычев, и как тот фон, на котором может рельефно выступить фигура будущего митрополита.

После смерти Василия Ивановича, дела на Москве идут особенно бурно и смутно. В их водоворот оказываются вовлеченными и многие из Колычевых. Так как катастрофа, постигшая этот боярский род, непосредственно связана с важнейшим переломом в судьбе Федора, то мы обязаны подробнее остановиться на пятилетнем регентстве Елены (1533 -1538).

Вместе с Еленой Глинской вторично властная иноземка получает влияние на русскую государственную жизнь: великий князь, умирая, ей отказал государство и малолетнего сына. Елена была племянницей знаменитого магната литовского кн. Михаила, одного из крупных авантюристов, оставивших свои следы - следы кондотьера - в политической истории Западной Европы. Кн. Глинский служил многим европейским монархам - в Италии, в Испании, при дворе императора Максимсилиана. В Литве при в. князе Александре "дворный Марщалок" владел чуть не половиной государства. По-видимому, он ставил своей целью стать независимым государем западно-русских земель. Потерпев крушение в этих замыслах при короле Сигизмунде, он перешел на службу Московского князя, мечтая для себя о княжестве Смоленском. Когда и эти надежды его не осуществились, он пытался перебежать обратно в Литву, но был схвачен и посажен в кремлевскую темницу. Брак Василия III с его племянницей освободил Глинского из заключения и поставил на первое место в ряду московской знати. В первые годы регентства Елены он был главным лицом в составе боярского правительства.

Вместе с кн. Еленой и ее родней новая струя Ренессанса пробивается в Москву - на этот раз не итальянско-грече-ская, а польско-западная. Княгиня Елена должна была получить прекрасное образование, за которое, быть может, великий князь и предпочел ее московским боярышням. К сожалению, мы ничего не знаем о положительном культурном влиянии, исходящем от Глинских. Слышим только, что в угоду молодой жене великий князь сбрил себе бороду - западная мода, распространившаяся тогда среди московских щеголей и приводившая в негодование ревнителей старого быта: Кроме брадобрития, Елена принесла с собой, по-видимому, в кремлевский княжеский терем и общую атмосферу имморализма. По крайней мере, ее кратковременное правление богато скандалами и темными событиями. Москва возмущалась ее почти открытой связью с князем Телепневым-Овчиной (Оболенским), который играл роль временщика при дворе. Сам дядя правительницы, кн. Михаил, пал в борьбе с фаворитом. Елена отправила его (1534) в ту же башню "За Неглинной, за Ямским двором", из которой он вышел благодаря племяннице; там он вскоре и умер.

Отъезд в Литву князя Вольского и Ляцкого повлек за собой аресты в среде бояр, заподозренных в соучастии. Трагичнее всего сложилась судьба удельных князей, братьев покойного государя: Юрия и Андрея. 3 декабря (1533) Василий III закрыл глаза, а через восемь дней после его кончины был схвачен кн. Юрий Дмитровский, приехавший в Москву во время предсмертной болезни государя. Его обвинили в том, что он сманивал к себе на службу кн. Андрея Шуйского. За этим обвинением скрывалось другое: в стремлении к московскому престолу. Одна из летописей так выражает эту мысль, приписывая ее боярскому окружению правительницы: "Если не схватить князя Юрия Ивановича, то великого князя государству крепку быть^ нельзя, потому что государь молод, а Юрий совершенный человек, и людей приучить умеет; как люди к нему пойдут, то он станет под великим князем подыскивать государства" (т. е. добиваться великого княжения). Летописец этот явно не сочувствует московскому правительству: "Дьявол вложил боярам мысль недобрую, зная, что, если князь Юрий не будет схвачен, то не так совершится воля его (дьявола) в грабле-ниях, продажах и убийствах". Грабления и убийства рисуются, как неизбежные последствия малолетства государя и правления временщиков. Во всяком случае, народная совесть разделилась в этом конфликте, как разделилась она, если судить по летописям, и при падении князя Андрея. Князь Юрий, арестованный по боярскому слову, был посажен в ту же башню, где кончил свою жизнь несчастный Димитрий, сын Иванов. Через три года он умер в темнице, как пишут, от голода: "страдальческою смертью, гладною ну-жею" (1536).

Несколько месяцев спустя после смерти князя Юрия, решилась судьба и Андрея Старицкого. Младший из братьев Василия, он сохранил с ним лучшие отношения, чем другие. Не обладая политическим честолюбием, он доживал свой век в Старице, окруженный удельным двором, боярами, среди которых, как мы знаем, одно из первых мест занимал Иван Колычев, дядя будущего митрополита. После "сорочин" по покойном брате, он стал выпрашивать у правительницы городов к своему уделу. Ему отказали, одарив, по обычаю - в честь покойного - шубами и конями. Отсюда недовольство и размолвка между большим. Московским, и малым, Старицким, дворами. Шептуны и перебежчики будили обоюдную подозрительность. Вызванный в Москву кн. Андрей примирился с Еленой, дав клятвенную запись не принимать отъездчиков от великого князя "на его лихо", но и после этого глухое недовольство не прекращалось.

Смерть брата Юрия должна была ускорить развязку. По случаю казанского похода, Елена велела звать Старицкого князя в Москву на совет. Андрей не поехал, ссылаясь на болезнь. Посланный в Старицу иноземный врач Феофил донес, что у Андрея болезнь легкая. Елена требовала немедленно явиться в Москву, в каком бы он ни был положении. До нас дошел ответ удельного князя. Называя себя "холопом" великого князя и униженно умоляя о милости, он горько сетовал на обиду: "а прежде, государь, того не бывало, чтоб нас к вам, государям, на носилках волочили".

Между тем до Москвы дошли слухи о том, что стариц-кий князь замыслил побег. Из Москвы к нему было отправлено посольство из трех духовных лиц от имени митрополита Даниила; они убеждали его "ехать к государю и к государыне без всякого сомнения: и мы тебя благословляем и берем на свои руки". Поручительство Даниила внушало, понятно, мало доверия, тем более, что из Москвы уже двигались к Волоку полки под начальством двух князей Оболенских - Никиты Хромого и любимца Елены Овчины. 2 мая Андрей бежал из Старицы и стал поспешно собирать верных ему людей. В грамотах к новгородским помещикам и детям боярским он писал: "Великий князь молод, держат государство бояре, и вам у кого служить? Я же вас рад жаловать". Многие откликнулись на его призыв. Но кн. Никита уже отправился укреплять Новгород. Овчина, который стал у Волги, сначала отрезал дорогу на Литву, потом перешел в погоню и, нагнав рать кн. Андрея, убедил его сдаться на милость Москвы. От имени правительницы Овчина дал клятву, что в Москве князь не будет схвачен и не подвергнется большой опале. Старицкий князь попался в ловушку. В Москве он ходил на свободе только два дня. Потом правительница объявила, что воевода не был уполномочен давать князю гарантии, и велела заключить Андрея в оковы. Князь не более полугода прожил в неволе. Старая традиция московского вероломства при Елене сочеталась с системой тайных казней. При ней никто не выходил живым из кремлевских башен.

Падение удельного князя повлекло за собой казни и опалу его приверженцев. Жена его и сын Владимир были взяты под стражу. Удельные бояре - князья Пронский, Оболенские, Ленинские, Палецкие, а с ними дети боярские, сидевшие в "избе и думе" князя Андрея, подверглись пытке, торговой казни и заключению. Наконец, тридцать помещиков новгородских, перешедших к князю Андрею, были повешены, и виселицы их расставлены по всей дороге отМос-квы до Новгорода. Среди них летопись называет многих Колычевых.

В мае (1537) произошло неудачное восстание кн. Старицкого с последовавшими за ним казнями. 7 июля, по словам жития св. Филиппа, юный Федор был поражен услышанными в церкви евангельскими словами о невозможности служить двум господам, и решил покинуть мир. Трудно было бы отрицать связь между этими двумя событиями. Но, утверждая ее, мы не желаем и не имеем права представлять Федора Колычева заговорщиком против московского правительства, бегущим в монастырь, чтобы спасти свою голову. Мы не знаем, угрожала ли ему лично какая-нибудь опасность. Не все Колычевы пострадали. Отец Федора, Степан Иванович, должен был стоять близко к правительнице в качестве дядьки ее младшего сына Юрия. Но трагическая смерть родных и близких переполнила чашу. Трудно было, действительно, служить тогда в Москве двум господам. Федор достаточно насмотрелся на политическую жизнь в Москве, чтобы почувствовать к ней отвращение. Есть одно обстоятельство, которое заставляет предполагать в юноше раннее религиозное призвание. Достигнув 30 лет, Федор все еще не был женат - обстоятельство удивительное на Руси. Мысль об отречении от мира должна была уже давно тайно зреть в нем, и политическая катастрофа только ускорила его решение.

Религиозное "обращение" очень часто совершается не без влияния внешних, мирских мотивов. Разнообразны средства и испытания, которыми ведет Бог душу по пути очищения от страстей. Земные утраты - это вызов, обращенный Богом к душе - падет ли она или возродится? Вся последующая жизнь инока и митрополита дает ответ на вопрос об истинных основаниях его ухода из мира: что здесь было внутренним и что внешним?

Думаем все же, что и внешнее, т. е. тяжелый политический опыт, пережитый им в молодости, не был лишь отрицательным. Не одно отвращение к миру вынес из него будущий монах, но и ясную, трезвую оценку сложных сил, которыми вяжется ткань политических событий. Судьбой он поставлен был на том месте, откуда виднее кулисы исторического театра. Он видел теневые стороны его актеров; их страсти и интриги, которые сливаются у них с идеями народного блага и национальной славы. Исторический излом русской жизни прошел жестоким рубцом через его среду, его семейный круг, раздавив его собственную карьеру. Не озлобленным человеком партии вышел он из кризиса, но зрелым мужем, который зорко видит и по ту и по другую сторону рубежа, знает цену вещей и умеет различать Божеское от человеческого. Для будущего митрополита не могло быть лучшей начальной школы. Только уроки ее должны быть дополнены уроками духовной жизни, в школу которой он стучится, беглец и странник, оставив за собой опасный блеск московского дворца.

ГЛАВА II

Мы знаем многих опальных бояр XVI века, которые сменили царский двор на монастырь. Знаем, как легко было богатому и влиятельному человеку окружить себя в иной обители достатком и роскошью, .привычными его сану. Можно было держать возле себя многочисленную челядь, иметь свои амбары и погреба. Грозный с негодованием рассказывает о такой вельможной и сладкой жизни бояр в Кирилловском монастыре: "Ныне у вас Шереметьев сидит в келье, что царь, а Хабаров к нему приходит с другими чернецами, да едят и пьют, что в миру. А Шереметьев невесть со свадьбы, невесть с родины рассылает по кельям пастилы, коврижки и иные пряные составные овощи, а за монастырем у него двор, на дворе запасы годовые всякие"... О знаменитом князе-иноке Вассиане, избравшем себе московский Симонов монастырь, недоброжелатель его- пишет: "Пияше же нестяжатель сей романию, бастр, мушкатель, ренское белое вино".

Не для такой жизни бросил Колычев Москву, и первые шаги его аскетического пути лучше всего покажут разницу между знатным монахом-поневоле и святым по призванию. По словам жития, Федор ушел из Москвы, не открывшись никому, даже отцу с матерью, не взяв на дорогу ничего, кроме одежды - "нужных покрывал". И не какой-либо из богатых подмосковных или "заволжских" - белозерских монастырей избрал он для своего подвига, а далекую Соловецкую обитель на Белом море. Путь в Соловки долог и труден. Федор направился не прямой дорогой из Москвы через Вологду, по Двине, а окольной, через земли Новгородские. Близкие ли родственные связи в новгородских вотчинах отклонили его путь, или не сразу мысль о северной обители встала перед ним, - мы не знаем. Только находим его на озере Онеге, на полпути от Новгорода к Белому морю. Дороги вели по озерам и болотам, недоступным для пешего в летнее время. Приходилось или плыть в лодке или ждать зимы, когда мороз скует зыбкие трясины. Какие-то неведомые нам причины - быть может, бездорожье, быть может, отсутствие средств - заставили путника остановиться на берегу Онежского озера в деревне Киже (или Хиже). Здесь он живет у местного поселенца Субботы "не мало дней" пастухом. Так будущему пастырю "словесных овец" надо было прежде попасти овец бессловесных, - замечает житие. Боярскому сыну сразу пришлось испить чашу нужды и лишений. Служба деревенским пастухом для вчерашнего придворного была лучшей школой смирения, чем любое монастырское послушание. Но это лишь этап долгого странствия. Настал день, когда перед юношей встали из волн Студеного моря, - не многоцветные стены и башни, как ныне, - а скромные главы деревянных церквей Соловецкого острова.

Прошло уже больше ста лет, как Герман, родом из Тотьмы, отшельник с Карельского берега Белого моря, и Савватий, постриженик Кириллова-Белозерского монастыря, побывавший и на Валааме, водрузили крест на необитаемом острове и начали здесь подвижническую жизнь (1429). Впрочем, ни преподобный Савватий, ни Герман не положили начала общежитию. Вокруг них еще не было учеников. Св. Савватий скончался не на острове, а в отлучке, на берегу, и погребен был в часовне на реке Выге (27 сент. 1435 г.). Герман, не вынеся одиночества и трудности пропитания в Соловках, тоже оставил остров, на который вернулся через год вместе с новым подвижником, уроженцем Новгородским (с озера Онеги). Преп. Зосима и был истинным основателем Соловецкой обители. Св. Герман, местно чтимый в Соловках, не оставил своего имени монастырю. Он первый привел сюда, увлекши своими рассказами о морской пустыне, великих пришельцев, но сам не раз оставлял открытый им остров для менее сурового поморского .берега. Хотя он пережил и Зосиму, но никогда не был игуменом в созданной и его трудами обители, и не в ней окончил свои Дни.

Преп. Зосима явился не только мужественным подвижником, поборовшим и голод и стужу и демонские искушения, но и отцом стекавшихся иноков, рачительным хозяином, организатором общежития. Он срубил первую церковь на месте, где имел видение светлого, с небес спускающегося храма, и освятил его во имя Преображения Господня. Русский Север любил посвящать свои скромные деревянные церкви таинственному, духоносному Преображению. Его огнем и светом побеждался холод и мрак стихий; суровость аскетических трудов озарялась обетованием торжества - нетленной, прославленной плоти. Один из -приделов Соловецкого храма был освящен во имя чудотворца Николая, властителя морских пучин. Из новгородской дарственной грамоты "в дом святого Спаса и пречистыя его Матери и святого Николы" мы узнаем, что другой придел - или отдельный храм - был посвящен Пресвятой Богородице. Через несколько лет, еще при Зосиме, когда на месте маленькой церковки был построен большой, но все же деревянный храм во имя Преображения, при нем, с восточной стороны, была пристроена церковь Успения Божией Матери. Так на диком острове, среди пустынного полярного моря святая Русь появляется с именами своих излюбленных святынь, символами своего сокрытого от нас (невыраженного в книгах) богомыслия.

Уже происхождение обоих основоположников соловецких указывает на два пути, ведущих из Руси к Белому морю: один с Московского юга, другой с Новгородского юго-запада. Вероятно, и среди первоначальных иноков мы могли бы встретить уроженцев обоих великорусских государств, с численным преобладанием новгородцев. К русским рано начали присоединяться и местные финны-карелы, которые приходили в монастырь еще при жизни св. Зосимы, крестились здесь и иногда принимали монашеский постриг.

Весь поморский север в то время тянул к Великому Новгороду. Среди редкого инородческого населения - карел и самоедов - рубили свои поселки холопы и крестьяне новгородских бояр, осваивая для своих господ островки редкой хлебородной земли, занимаясь авероловством, рыбными и соляными промыслами. Наряду с приказчиками новгородских купцов, на север проникают пустынножители и колонии иноков из южных монастырей, обслуживая религиозные нужды русских насельников. Нередко монашеская пустынь является приходской церковью для обширного района. Но ко времени основания Соловецкого монастыря за сотни верст в округе не было значительных монастырей. Соловецкие пионеры упредили естественный прилив колонизационного движения и создали единственный по своему значению центр для всего православного Севера.

Соловецкий остров совершенно лишен хлебородной земли. Поверхность его состоит из скал и озер, да холмов, заросших лесом. Климат Острова не столь суров, как можно было бы ожидать, судя по его географической широте. Море, не замерзающее круглый год, за исключением прибрежной полосы, умеряет зимнюю стужу: морозы редко превышают 20 градусов. Но земля здесь не может прокормить своих обитателей. Отсюда необходимость заводить промыслы или искать удобную почву на материке. Еще при жизни св. Зосимы монастырь направил свою хозяйственную деятельность по этим двум путям. Вот как описывает его житие монастырское хозяйство: "И дров множество рубили и заготовляли, и воду из моря черпали, и соль варили, и продавали торговцам и получали от них всякие орудия на потребу монастырскую, трудились и в прочих промыслах, ловили рыбу... И так кормились от своих трудов в поте лица". Но рано уже бояре новгородские дают монастырю земельные угодья по побережью Белого моря. Древнейшая из дошедших до нас грамот принадлежит знаменитой Марфе Борецкой, вдове посадника Исака Андреевича. Вместе с сы-Д ном своим Федором, боярыня дарит монастырю "на море ви Суме реке у часовни два лука земли, где Парфенка да Перяшица живут, и на той земле деревни страдомыя, и пожни, ил лес полешей, и ловища водные и лешие озера". Теми земля-я ми "володети игумену и старцам во веки, а поминати им мужа моего Исака, и родителей моих и детей моих, а ставить им обед на Димитриев день".

Не всегда отношения между монастырем и новгородскими засольщиками складывались мирно. Уже рано рыболовы и звероловы как русские, так и карелы, начали заезжать на самые острова Соловецкие, чиня обиды инокам. Монастырь, заброшенный в пустынном море, не мог уйти от власти Великого Новгорода. Там он должен был искать себе защиты от притеснителей, и нашел ее. Сохранилась грамота за печатями владыки Новгородского Ионы, посадника, тысяцкого и пяти кончанских старост, коею за обителью Соловецкою "с моря Окияна" признается право владения всей группой островов: Соловки, Анзеры, Муксалмские (Большой и Малый) Заяцкие (Большой и Малый) "и малые островки"... "А бояром новгороцким ни корельским детем ни иному никому ж в те островы не вступаться... А кто придет на те островы на ловлю или на добыток, на сало или на кожу, ино всем тем давати в дом св. Спаса и св. Николы изо всего десятина". А всякий ослушник "даст великому Новгороду 100 рублев в стену". (Около 8000 рублей XIX в.).

Завися от Новгорода в хозяйственном и гражданском отношении. Соловецкий монастырь тем более зависел от него в делах церковных. Он лежал в обширной епархии архиепископа Новгородского, и зависимость эта была законна. Но нас удивляют те строгие формы, в которых она первоначально выразилась. Все первые настоятели монастыря присылались в Соловки из Новгорода, из чернецов Новгородских, т. е. не избирались из состава братии. Однако, эти пришельцы недолго могли выдерживать суровость северной Фиваиды, и возвращались в город, покинув свою паству. Они оказали большие услуги Соловкам, ходатайствуя за них у городских властей, но духовными отцами монастыря оставались святые основатели его - Герман и Зосима. Наконец, соловчане настойчиво стали домогаться игумена из своей среды, и архиепископ Иона должен был согласиться со справедливостью их требований. Он утвердил Зосиму, избранного братией, четвертым игуменом соловецким, предварительно вызвав его к себе в Новгород. Одной из величайших драгоценностей богатой впоследствии ризницы соловецкой навсегда осталась скромная риза из белого полотна, с шелковым лишь оплечьем, подаренная архиепископом преп. Зосиме при поставлении его во игумена. В этой ризе, по древнему обычаю, служили настоятели в день памяти святого.

В настоятельство св. Зосимы шли усиленные работы по перестройке церкви, келий и служебных зданий. Окончательно установлен устав церковной службы и келейные правила. Устав преп. Зосимы, сохранившийся в библиотеке монастыря, составлен в согласии с Иерусалимским типиконом. Почитая память своего предшественника, Зосима перенес на остров мощи св. Савватия из часовни на реке Выге, где скончался преподобный. Над могилой его уже совершались чудеса. Настоятель Кириллова-Белозерского монастыря, где начал свои подвиги почивший старец, писал соловецкому игумену, убеждая его не лишать себя дара целебных его мощей. Они были торжественно погребены в обители за алтарем Успенской церкви, и над гробом была уже поставлена первая икона, написанная новгородцем Иваном, знавшим старца лично, свидетелем его кончины.

От времен игуменства Филиппа до нас дошли три "уставных грамоты", данные им вотчинному соловецкому населению и представляющие кодификации действувющего вотчинного права. Оставляя в стороне грамоту 1561 г. крестьянам села Пузырева Бежецкого Верха, условия быта которых сильно разнятся от поморских деревень, мы имеем грамоту 1548 г. пяти волостям, во главе с Вирмой, и грамоту 1564 г. Сумской волости. Трудно сказать, что в этой грамоте следует отнести на счет старого обычая, и что приписать инициативе игумена. Менее всего об этой инициативе может свидетельствовать ранняя грамота, датированная 17 августа 1548 г.,.то-есть самым днем вступления Филиппа в должность игумена. Главное содержание уставной грамоты 1548 г. - фиксация денежных повинностей разных категорий монастырских людей, -повинностей, идущих на корм вотчинной администрации. Общая тенденция - защита крестьян от произвольных поборов администрации: "А от поруки не давать ничего". "Не дают ничего", "не взять ничего"... проходит через всю грамоту. Монастырь, пользующийся правом суда над своими крестьянами, в случае тяжбы их с чужими людьми (и в случае тяжких преступлений) защищает их перед судом царского волостеля в Выгозере. Доводчик должен сопровождать тяжущихся на волостель-ский суд "и крестьян на суде беречь накрепко, а от того у крестьянина поминки (подарки), на езду, не имати доводчику ничего". Особенно характерно заключение: "Старец наш приказщик, или доводчик, коего крестьянина, или казака изобидит чем-нибудь, или не по сей грамоте что на них возмут, и им от нас быть в ползе и в смиреньи, а кого чем изобидят, и нам на них велети доправити вдвое".

Конечно, монастырское хозяйство не благотворительное учреждение. Оно зорко блюдет свои интересы, ограждая их, например, со стороны текучего, плохо поддающегося учету "казацкого" населения. Монастырь требует, чтобы каждый поселенец заявлял у властей "казака незнаемого", который станет жить на его земле, и не забывал "отъявить" его при уходе. Как заявка, так и отъявка казака сопряжены с уплатой пошлины.

Но уже не одна строгость рачительного хозяина, а и блюдение доброй нравственности со стороны духовной власти сказывается в строгих мерах против пьянствами игры в кости (зернь). "Какие крестьяне или казаки станут зернью играть, на тех доправить на монастырь полтину, на приказ-щика 10 алтын, на доводчика 2 гривны, а игроков выбить из волости вон". Этот огромный по тому времени штраф увеличивается вдвое, хотя и без угрозы изгнания, для вино-пийцев и винокуров. "Какие торговые люди ездят зимой и летом по волостям с вином продажным, приказщику тех людей на подворье не принимать и вина у них не покупать ни приказщику, ни крестьянам, ни казакам, и свово не курить". Чтобы вполне оценить смысл подобной строгости, следует иметь в виду, что, по преданию, св. Зосима совершенно запретил в монастыре употребление вина. Этот запрет был распространен и на монастырских крестьян.

Уставная грамота Сумской волости 1564 г. носит на себе уже несомненную печать личной деятельности игумена Филиппа. Она вводит реформы в управлении и закрепляет другие, имевшие место в предшествующие годы. В 1548 г. пять волостей управляются из одного центра, из Вирмы. Состав администрации не сложен: старец приказчик, келарь и доводчик (судебный пристав), по-видимому, составляют весь административный персонал. В грамоте 1564 г. мы видим уже три административных центра. В Вирме и Колежме живут приказчики (вероятно, с подведомственными им чиновниками), в каждой волости десятские, а в Суме главные надо всеми староста и тиун с бирючем. Другая реформа, которая собственно и санкционируется грамотой 1564 г., состоит в новом порядке обложения. Мы узнаем о недовольстве населения старой произвольной системой "разрубов", т. е. раскладки тягла. Отныне разрубы производятся не вотчинной властью, а выборными от населения: по 2 от "лучших", от "средних", от "меньших" крестьян и от "казаков". Здесь мы наблюдаем начало того самоуправления на монастырских землях, которое для боярских крестьян на Севере наступило уже давно: с тех пор, как "извелись" новгородские бояре, и бывшие их холопы и "дворяне" сделались "государевыми сиротами", т. е. свободными государственными крестьянами. Вместе с тем это явление нельзя не сопоставить с политикой самоуправления и самообложения городских и уездных миров, проводимой в первую половину царствования Грозного.

Из частных статей Сумской грамоты интересны особенно две. Одна из них стремится привлечь к обложению подростков: "А у которых земских людей дети или племянники, и будут поспели промышлять зверей; и птицу, и рыбу ловити, и ягоду и губы (грибы) брати, и вы бы на тех клали против (наравне) казаков, по рассуждению, кто чего достоин". Другая статья касается крестьянского солеварения. "Во всех наших деревнях цреном (сковородой) варили зимой и летом 160 ночей, а дров к црену сечь к зимней и летней вари на год 600 сажен, запасать дров на один год, а вперед на другие годы не запасать; а кто станет лишние ночи варить и лишние дрова сечь, на того полагать пеню, а лишнюю соль и дрова брать на монастырь". Это ограничение крестьянского солеварения, по всей вероятности, имело целью обеспечение интересов вотчинного промысла.

Уже из содержания отдельных статей уставных грамот можно видеть, что интересы земледелия здесь не на первом плане. Деревня монастыря, как и хозяйство его на островах, преимущественно промысловые. Скудная северная почва производит мало хлеба, да и то лишь овес и ячмень. Про-кормить местное население может только торговля с хлебородными южными областями. Важнейшим предметом этой торговли является соль: отсюда солеварение едва ли не главный источник соловецкого богатства. Производство соли и торговля ею в значительной мере централизованы в руках монастыря. Ежегодно караваны судов поднимаются по Двине в Холмогоры, Устюг Великий, Тотьму вплоть до Вологды и возвращаются оттуда, груженные хлебом. Вологда приобрела значение важнейшего складочного пункта в торговле между "Низом" и "Поморьем". Подворье, выстроенное св. Филиппом в Вологде, должно было обслуживать приказчиков и рабочих людей монастыря, занятых соляным торгом. О размерах этой торговли дают понятие следующие цифры. В середине XVI века монастырь продавал 6.000 - 10.000 пудов соли, в середине XVII века - уже 130.000. Покупалось монастырем в конце XVI в. до 20 пудов воска и до 8000 четвертей (56000 пудов) ржи. Это количество показывает, что монастырь кормил не только сотни своих иноков и рабочих, но и тысячи крестьян. Кроме хлеба и воска, мы имеем известия, относящиеся как раз ко времени Филиппа, что в монастырь ввозились кожи и сукна. Словом, перед нами вырисовывается картина централизованного хозяйства. Соловецкая вотчина это не ряд мелких крестьянских хозяйств, объединенных только в целях эксплуатации, как представляет проф. С. Ф. Платонов старинные боярские вотчины новгородские. Если производство остается, в значительной мере, мелким, крестьянским, то хозяйство, несомненно, крупное и даже построенное на капиталистических началах. Это не простое "кормление" от земли, непосредственная добыча почвенных богатств. Торговля - и при том дальняя, организованная, плановая торговля - является кровеносной системой вотчинного организма. С этим связана денежная форма всех повинностей монастырского населения, исключающая представление о "натуральном" хозяйстве. Но, если монастырь во вне выступает с чертами капиталиста, то внутри своих владений он остается вотчинником патриархального типа. Он вносит нравственные начала в отношения к зависимому населению. Оно для него является предметом не эксплуатации, а отеческой опеки и воспитания.

Вся эта система не только легла на плечи игумена Филиппа, но в значительной мере является его созданием. Именно на его время падает огромное увеличение монастырских владений и вызванная им кодификация вотчинного права. Св. Филипп, когда-то уклонявшийся от тягот управления, вырос за несколько лет в образцового администратора, повернувшись к нам новой стороной своей личности. Живи он в конце XVI века, ему пришлось бы с качествами хозяина соединить таланты стратега или, по крайней мере, военного инженера. Но оборона Соловков от"ка-янских немцев", т. е. шведов, начинается только с 70-х годов. Монастырь обнесен своими циклопическими стенами из дикого камня только при Федоре Ивановиче (1584-1594). С конца XVI века Соловки являются уже первоклассной крепостью, обороняющей северные рубежи московского государства. При игумене Филиппе, по счастью, буйные команды стрельцов и пушкарей не тревожили тишины келий, внося с собой начала разложения уставной киновийной жизни. Ничто не нарушало еще строгой трудовой дисциплины и молитвенного покоя. О молитвеннных подвигах игумена Филиппа мы, к сожалению, знаем много меньше, чем о его хозяйственных предприятиях. Но это случайное обстоятельство не должно для нас искажать его образа. Закончим наше описание Соловецких лет Филиппа немногими известиями, характеризующими его религиозное настроение. Часть этих известий относится, правда, к внешнему благочестию: мы видели его любовь к постройке и украшению храмов, его вклады в монаастырь и пр. Особенно подчеркивается его ревность к памяти святых основателей монастыря. Он нашел чудотворный образ Одягит-рии, принесенный на остров преп. Савватием и поставил над гробницей святого, а его каменный крест - в часовне, где покоится его сподвижник, св. Герман. Он исправил пришедшую в ветхость псалтырь, принадлежавшую преп. Зо-симе, и любил совершать богослужение в его убогих ризах. Велел дополнить житие угодников описанием чудес, совершившихся в его годы при их гробницах. Драгоценнее для нас другое. Мы слышим, что игумен любил уединяться время от времени в пустынную келью для молитвы и созерцания. Пустынь Филиппова в двух с половиной верстах от обители до сих пор напоминает о месте его уединения. Конечно, только молитва могла восстановить равновесие духовной жизни, нарушаемое постоянной тяжестью административных и хозяйственных забот. За мельницами и солеварнями мы не должны проглядеть скромной деревянной пустыньки, спасавшей Филиппа от власти суеты, сохранившей в хозяине монаха и воспитавшей его для последнего мученического подвига.

Между тем, самое служение игуменское, подъятый им хозяйственный труд, неведомыми для него самого путями, готовил святому мученический венец. Игумен великой северной обители не мог остаться незнакомым царю. Отсюда начало благоволения к нему Грозного, приведшего к трагическому концу.

Мы уже встречались с крупными земельными пожалованиями Ивана Васильевича монастырю. Некоторые из них были небезвозмездны, являясь вознаграждением за отнятое у монастыря право беспошлинной торговли солью, или связывались с обязательством для монастыря поднять запущенную и необработанную землю. Но все же нельзя отрицать особой щедрости цяря к далекой обители. О ней свидетельствуют, помимо земельных пожалований, и личные вклады царя в монастырь. Особенно крупное пожалование (в 1000 рублей) сделал царь на постройку Преображенского собора. Игумен сам неоднократно просил его помощи в своих обширных строительных работах. Известны и дары государя в монастырскую ризницу: в виде утвари, сосудов, крестов. В монастыре до последнего времени сохранялись три напрестольных креста, подаренные Грозным, - все золотые, украшенные яхонтами, жемчугом и другими каменьями, один около трех фунтов весом. Подписи на них указывают время и титул жертвователя. Два из них относятся ко времени Филиппа. Среди подарков царя наше внимание привлекает и одна редкая книга - перевод Иосифа Флавия "Об иудейской войне", показательная, впрочем, не для научных интересов соловецкого игумена, а для "гуманистических" вкусов самого Грозного.

Если Грозный и сохранил с детских лет воспоминание о Федоре Колычеве, то соловецкого игумена царь имел случай видеть и оценить в самой Москве. Сохранилось известие о том, что соловецкий игумен был в Москве на соборах 1550 и 1551 гг. Из этих поездок Филипп привозил в Соловки и царские подарки: два атласных лазоревых покрова на гроб чудотворцев и два облачения из белой камки, унизанное жемчугом.

Для самого Филиппа пребывание в Москве в эти годы не могло пройти бесследно. После тринадцатилетнего отсутствия он снова погрузился в круг московских общественных дел. За Соловецким монастырем опять встала Русь - в один из напряженнейших моментов ее истории. Москва, казалось, переживала эру полного обновления. Готовясь к победоносному завоеванию Казани, накануне небывалого расширения русской мощи на востоке, царь Иван Васильевич, в союзе с "избранной радой", руководимой Сильвестром и Адашевым, лихорадочно проводил земские реформы. Отмена кормлений, широкое самоуправление волостей, пересмотр Судебйика, реформа финансов и военнно-поместной системы следовали одно за другим. Эта напряженная реформаторская работа была проникнута высоким моральным пафосом. Царь "бил челом и с бояры своими о своем согрешении". Каясь сам, он требовал покаяния от всей земли, примирения сословий, забвения старых обид, особенно боярских, за время своего малолетства. И, наконец, царь задумал и провел на Стоглавом соборе всестороннюю церковную реформу. Вопросы церковного управления и обряда, всевозможные нестроения в церковной жизни, особенно монастырской - были поставлены перед собором в вопросных пунктах царя. Ему же царь представил для оценки новый Судебник и Уставные грамоты земского самоуправления. Иван еще не делал разницы между мирским и духовным, царским и святительским. "Рассудите и утвердите по правилам св. апостолов и по прежним законам прародителей наших, чтобы всякие обычаи строились по Боге в нашем царствии". Церковь призывалась освятить дело всенародного обновления.

Соловецкий игумен должен был участвовать в работах Стоглавого собора 1551 г. в числе других настоятелей, "духовных отцов" и даже "пустынников", собранных царем. Филипп уезжал из Москвы, несомненно обогащенный государственным и церковно-общественным опытом, пройдя краткую, но серьезную школу архипастырства. Будущее представляется безоблачным для современников этой великой эпохи. Ничто не предвещало грозы.

Как ни далек был от Москвы Соловецкий монастырь "на студеном море, край Корельска языка, в Лопи дикой" (слова Курбского), но он находился, как мы уже видели, в постоянных сношениях со столицей. Сюда должны были доходить, хотя с некоторым запозданием, вести о московских делах. Приносили их богомольцы, постриженики, торговые люди монастырские, и, наконец, опальные, заточенные в монастырь по царскому или соборному указу. Из этих ссыльных соловчан нам известны двое лиц в настоятельство Филиппа: Артемий, игумен у Троицы-Сергия, и знаменитый священник Сильвестр.

Игумен Артемий был запутан в дело о ересях Матфея Башкина и осужден на соборе 1554 г. вместе с другими единомышленниками последнего. Это одна из последних волн того религиозного рационализма, который поднят был на Руси в конце XV века ересью жидовствующих. Артемий, собственно, не был уличен в ереси. Ему удалось опровергнуть показания многих свидетелей; в вину ему поставлены только нарушения постов и критические суждения, резавшие благочестивые уши. "Артемий говорил о Троице: во Иосифове деи книге Волоцкого написано негораздо, что послал Бога в Содом двух ангелов, сиречь Сына и Святого Духа; да Артемий же для еретиков ноугородских не проклинает, а латынь хвалит, и поста не хранит, во всю четыредесят-ницу рыбу ел, да на Воздвиженье деи у царя великого князя за столом рыбу ел же", и т. д. За все эти грехи Артемий был лишен сана и сослан в Соловки под надзор "духовного настоятеля игумена Филиппа". Его ведено держать в строгом заключении, "в некоей келье молчальне", ни с кем не сообщается, кроме духовника и игумена, который должен его "наказывать и поучать от божественного писания". Обо всем сообщать в Новгород владыке Пимену, который должен отписывать в Москву. Подробная грамота собора соловецкому игумену, содержащая приговор и его мотивы, с показаниями всех свидетелей, сохранилась до нашего времени.

Мы не знаем, как отнесся св. Филипп к ссыльному игумену. Среди иерархов собора был один (Кассиан рязанский), который держал сторону обвиняемых. Среди осужденных и сосланных собором "еретиков" был Феодорит, просветитель лопарей, постриженик Соловецкого монастыря, вскоре прощенный. Один из старцев соловецких Асаф Белобаев дал на соборе показание в пользу Артемия.

Как бы то ни было, охрана соловецкого узника была не слишком строгой. Вскоре ему удалось бежать. Пробравшись в Литву, он выступал в литературе, как защитник православия, особенно против Феодосия Косого, тоже московского беглеца, осужденного в связи с тем же процессом Башкина. Это доказывает, что ереси Артемия в Москве были, по меньшей мере, преувеличены.

Лет через шесть после Артемия один из обвинителей его должен был разделить его участь - заточение в Соловецком монастыре. То был знаменитый священник Сильвестр, о котором "Царственная книга" (официальная летопись) пишет, отражая раздражение царя на бывшего любимца: "всем он владел, обеими властями, и святительской и царской, точно царь и святитель, только имени и престола не имел царских, но поповские". Игумен Филипп должен был хорошо знать его в Москве, как истинного вдохновителя правительства в годы великих реформ. Ссылка его означала крушение столь торжественно ознаменованного единения царя, церкви и земли. Трещина в отношениях между царем и его любимцами, Сильвестром и Адашевым и их "избранной радой" возникла уже давно. Вскоре после завоевания Казани, царь, во время своей тяжелой болезни, с горечью убедился, что его любимцы поддерживают князя Владимира Андреевича, а не его сына, - боясь повторения боярских смут при малолетнем царе. Нелады Сильвестра с царицей, с ее родней, Романовыми, углубили охлаждение. Царь все больше тяготился моральной опекой строгого протопопа. Ему казалось, что "избранная рада" (она же "со-бацкое собрание") снимает с него всю власть. С бесхарактерностью слабых натур он долго терпел окружение неугодных ему лиц. Коренное расхождение во взглядах на Ливонскую войну (1558) делало сотрудничество невозможным. Царя мучили странные подозрения: бояре вместе с Сильвестром извели жену, "разлучили его с голубицей". Начались опалы, казни: Адашева спасла от палачей его смерть, Сильвестра, по-видимому, судили на соборе, ставя ему в вину отравление царицы. Самая легкость наказания, ссылка в монастырь, показывает, что этим обвинениям никто не верил.

В лице Сильвестра св. Филипп увидел в Соловках человека, который, как никто другой, мог осведомить его о московских делах. Мы можем догадываться, что они едва ли расходились в оценке положения. Филипп должен был вместе с Сильвестром оплакивать нравственное падение царя:разврат, бесчинства, казни, принимавшие характер кровавых оргий. В годы, предшествующие учреждению опричнины, 1560-1564, казни были не часты, но впечатление их на современников было тяжелое. Жертвами падали иногда люди достойные (кн. Репнин), или ни в чем неповинные (родственники Адашева).

Со времени учреждения опричнины (январь 1565 г.) казни принимают массовый характер. О многих убиенных ходили рассказы, рисовавшие их мучениками, почти святыми. Говорили, что Дмитрий Шевырев, посаженный на кол, "воспевал канон из уст Господу нашему Иисусу Христу и пречистой Богородице и акафисты"; молодой Горбачев перед казнью, взяв в руки уже отрубленную голову отца, молился, благодаря Бога, "иже сподобил еси нас неповинным убиеннным быти".

Отношение Соловецкого игумена к новому страшному институту было вполне определенным. Скоро предстояло ему защищать свое убеждение всенародно, в самой Москве. Весной 1566 г., когда митрополит Афанасий оставил кафедру, св. Филипп получил царскую грамоту с приглашением в Москву "для духовного совета". Догадывался ли он, что царь предназначает его в преемники ушедшему владыке? Грамота царя могла быть простым приглашением на земский собор, который, как известнно, созывался летом 1566 г. К этому вопросу мы вернемся "в следующей главе.

Игумен простился с плачущей братией. Впрочем, слезы не у всех были искренними. Кое-кто без сожаления расставался со святым игуменом. В Москву Филипп ехал опять через Новгород, той же дорогой, как пришел в Соловки. Вероятно, он хотел встретиться с архиепископом Пименом, но не застал его в епархии: Пимен был уже в Москве. Говорят, что граждане новгородские вышли ему навстречу за три версты, с хлебом, солью,-умоляя его ходатайствовать перед царем за "свое отечество", за великий Новгород, над которым уж^ навис царский гнев. Возможно, что житие здесь предвосхищает и высокий жребий Филиппа и трагическую участь города, родного ему по крови предков.

Слушая стоны земли и готовясь мужественно представительствовать за нее перед царем, ехал Филипп в Москву, где ждали его белый клобук и венец мученика.

Среди хозяйственных своих забот, Зосима должен был предпринять вторичное путешествие в Новгород, искать управы от насилия боярских людей. Здесь ему пришлось встретить суровый прием у прежней благодетельницы монастыря. Посадница Марфа, люди которой обижали соловчан, с бесчестием прогнала старца со двора, и тогда-то он, рассказывают, предрек судьбу, ожидавшую гордый род: "Се дни грядут, когда дома сего жители не исследят стопами своими двора сего, и затворятся двери дома сего... и будет Двор их пуст". Близость великой катастрофы бросает назад свою тень и в другом зловещем видении, о котором повествует житие Зосимы. Раскаявшаяся Марфа пригласила игумена к себе на пир. Во время пира преподобный имел странное видение: шесть пировавших гостей, из чинов знатнейших бояр, сидели без голов. Зосима не мог удержаться от слез. Через год видение святого исполнилось шесть голов слетело по приказу великого князя Ивана Васильевича, после шелонского боя. Преподобный же возвратился на остров с новым пожалованием Борецкой, грамотой на новые земли, писанной рукою ее сына (1470 г.).

Умирая в 1478 г., строитель соловецкий благословил братию и обещал славное будущее обители: "Телом я ухож от вас, но духом неотступно с вами пребуду; и да будет вам ведомо: если я обрету благодать перед Богом, то обитель моя по отшествии моем наипаче распространится, и соберутся братии множество в духовной любви, и умножится святая сия обитель всяким обилием духовным, и в телесных потребах они не оскудеют". Последние слова прекрасно рисуют дух северного монастыря за все пять столетий еп славной истории. Он умел соединить широкую хозяйственную деятельность с неглохнущей и в периоды упадка традицией духовной жизни. Огромные владения не заглушил» его призвания. Не в суровом аскетизме, не в мистического созерцании - смысл соловецкого трудничества, а в разумном сочетании деятельной и созерцательной жизни, в соединении труда и молитвы.

По смерти великого основателя, 18 настоятелей сменили друг друга до игумена Алексея, при котором постригся Федор Колычев. Мы мало знаем о событиях, наполнявших годы их большей частью кратковременного правления. Монастырь продолжал расти, благосостояние его развивалось, подрываемое разве пожарами (1485 г. и 1538 г.). Падение Новгорода не отразилось на его экономическом процветании. Иван III дал монастырю грамоту на владение островами, подтвержденную его сыном. Новгородские владыки продолжали делать в монастырь вклады и наделять его льготами, "тарханными" грамотами. Третий преемник Зосимы игумен Досифей составил житие преподобных основателей Зосимы и Савватия. Хотя и подвергшееся, по просьбе скромного автора, риторической обработке под пером митрополита Спиридона (1503 г.), он довольно богато конкретными чертами, и рисует, если не духовный облив святых, то уклад жизни в слагающейся обители. При следующем игумене Исайи в монастырь был перенесен, через 5 лет по преставлении Германа, его гроб и поставлен близ алтаря, рядом с мощами преп. Савватия.

В 1514 г., по повелению великого князя, монастырь был описан московскими дьяками. В писцоврй книге сохранились следы какого-то вмешательства московских властей во внутреннюю жизнь обители. Игумен Евфимий, упоминающийся в описи, почему-то устранен от дела. Чиновники приказывают временно ведать монастырем четырем старцам, "докудова им князь великий игумена даст или товожа даст". Возможно, что с этого времени утверждение соловецкого игумена происходило с согласия Москвы. Это, однако, не отменяло прав новгородского владыки, в ведении которого по-прежнему находился монастырь.

Во всяком случае, игумен Алексей (Юренев) принял соловецкий монастырь в 1534 г. по описи дьяков и по грамоте в. князя Ивана Васильевича (Грозного). Не раз малолетний царь (или его правительство) являются благодетелями обители, в годы иночества Филиппова. После пожара 1538 г. царь вознаграждает монастырь рядом поморских деревень с соляными угодьями и оброком. В 1541 г. он дает монастырю "несудимую" грамоту (подтверждение грамоты Василия III), по которой монахи и крестьяне монастырские освобождались от суда светской власти, "опричь разбоя и татьбы с поличным". Суд над всеми зависимыми людьми передавался игумену, в дела которого не должен быть вступаться даже владыка новгородский, кроме дел духовных. Готовясь к Казанскому походу, государь писал в Соловки через бояр, прося молиться о победе, и при этом случае велел раздать монахам щедрую милостыню ("семь рублев и восемь денег в московское число"),

Со времени Грозного в Москве не забывают о северном монастыре, хотят как будто заменить былую щедрость оскудевшего Новгорода.

Около времени второго Соловецкого пожара (1538) к игумену Алексею пришел с Онеги тридцатилетний юноша и просил принять его в послушники. Федор не пожелал открыть своего мирского звания - разумеется, ради смирения, а не безопасности от московских властей, - и прошел обычный суровый путь монастырского трудничества: "дрова убо секий и землю копая в ограде (огороде) и каменье пренося, овогда же и гной (навоз) на плещу своею носяще", - работал на огороде, расчищая и удобряя бедную каменистую почву. Приходилось ему переносить испытания и более тяжкие для его смирения: "многожды же уничижаем и бием от неразумных", не гневался и с кротостью переносил все. Через полтора года он был пострижен и наречен Филиппом. Но "ангельский образ" не отменил его тяжелых трудов. Филипп нес послушание сначала на поварне, потом в пекарне: рубил дрова, носил воду, топил печь. Эти годы он находился в послушании у иеромонаха Ионы, "дивного старца", который в юности был учеником преп. Александра Свирского, тогда же прославленного. Иона учил Филиппа» всему монастырскому и церковному уставу, пока ученика его, превзойдя литургическую науку, не был поставлен екклисиархом - наблюдающим за чином богослужения. Рассказывают, что старец предрекал о своем ученике: "Сей будет настоятелем во святой обители нашей". Предчувствовал ли он высокий и страшный жребий, его ожидавший? Доселе под папертью церкви св. Зосимы и Савватия, рядом с надгробной плитой митрополита Филиппа, сохранилась в стене и памятная плита его учителя: "Лета 7076 (1568) преставися раб Божий инок Иона Шамин месяца генваря в 10 день". Старец Иона лишь на 2 года упредил в вечности своего духовного сына.

Но трудовые соловецкие послушания не заглушили в иноке вкуса к духовной жизни. На эти годы падает удаление Филиппа из монастыря в лесную пустыню: "тамо к Богу ум возвысив, в молитвах точию упражняшеся". В этом уединении отшельник провел "не мала лета"; потом вернулся к обычным трудам. Запомним эту драгоценную подробность его столь скудной личными чертами биографии. Вместе с пастушеством на Онеге, она спасает образ Филиппа от возможных искушений вложить его в схему обычной духовной карьеры, продолжающей злосчастно оборвавшуюся придворную службу. Через десять лет соловецкой жизни Филипп был у всех на виду, среди первых по дарованиям и подвигам иноков., Игумен Алексей любил его и уже видел в нем своего возможного заместителя. Было ли в это время известно в Соловках происхождение и мирское богатство Филиппа? Это возможно - по крайней мере, для настоятеля и духовного отца Филиппова. Все равно, имя Колычева должно было открыться в Новгороде при поставлении в игумены. Можно думать, что имя это, вместе с его личными качествами, могло остановить на нем выбор Алексея. Удручаемый старостью и болезнями, он задумал еще при жизни сложить с себя бремя управления на молодые плечи. Несмотря на отказы Филиппа, игумен предложил братии, ссылаясь на свою немощь, выбрать нового настоятеля, и выбор единодушно пал на Филиппа. Филипп не прекословил.

С письмом старого игумена и в сопровождении нескольких иноков, он отправился за утверждением в Новгород. Весной пустились соловчане в далекий путь, через болота и озера, чтобы вернуться на остров до зимних льдов. Архиепископ Феодосии принял монахов, привезших письмо игумена, но не увидел среди них Филиппа. "Где же избранный?" спросил он. Избранный скрылся из скромности. Представ перед владыкой и удовлетворив его разумными ответами на испытующие вопросы, Филипп был рукоположен в священника и получил из рук архиепископа игуменский посох. "Вот отец вам, сказал Феодосии; имейте его во образ Христов и покоряйтесь ему со всяким послушанием".

Здесь в Новгороде Филипп должен был возобновить свои родственные и дружеские связи, и вступить во владение оставленными некогда имуществами. Возвращался он в Соловки уже богатым человеком, чтобы употребить свое состояние на строительство и украшение обители. Московский беглец искал когда-то смиренной нищеты. Филипп - игумен не был нестяжателем в том смысле, как понимали нестяжательство заволжские старцы.

В середине августа его встречали уже в обители с крестами, иконами и колокольным звоном. Бывший игумен с братией вышли ему навстречу до берега и проводили в церковь на игуменское место. Немного не поспел Филипп ко дню храмового праздника Успения. 17 августа 1548 г. он совершил соборне свою первую литургию в монастыре и сказал свое первое учительное слово.

Здесь житие Филиппово помещает странный эпизод, к сожалению, не разъясняя его в своем скупом изложении. К нашему удивлению, игумен столь торжественно поставленный в новом сане, не остается в монастыре, а слагает с себя управление. Вот как повествуется об этом: "Преподобный, хотя и принимает старейшинство, но не изменяет своего прежнего нрава. Больше прежнего простираясь на подвиг и предаваясь еще большим телесным трудам, он видел себя хвалимым и почитаемым, и вменил сие в тщету, будучи от юности украшен смирением; сего ради оставил игуменство и отошел опять в пустыню, приходя в монастырь только для причащения пречистого тела и крови Христа Бога нашего. В это время начальствовал старый игумен, который и постриг святого, в течение полутора лет, пока не преставился. И поставили опять Филиппа". Удивительный сам по себе случай отречения только что избранного игумена, становится еще более странным, если обратить внимание на то, что, как для возвращения к власти престарелого Алексея, так и для вторичного утверждения Филиппа, потребовались новые путешествия в далекий Новгород. Владыка Феодосии должен был трижды в течение двух лет ставить игумена в Соловки. Этому формальному поставлению соответствует и вторичное избрание Филиппа в игумены на собрании братии по смерти Алексея. Все это указывает на то, что, удаляясь в пустыню, Филипп, действительно, сложил с себя сан его отшельничество не было лишь затянувшимся аскетическим уединением. Что-то произошло в Соловках - что-то перевернувшее временно решение Филиппа. О мотивах его отказа, причинившего столько хлопот монастырю, мы можем только гадать.

Здесь представляются две возможности. Или Филипп, с первых же шагов своего игуменства, столкнулся с враждебной ему партией, сумевшей вооружить против него (или противопоставить ему) старого игумена. В таком случае, мы имели бы в этом эпизоде зародыш того конфликта, который проявился 20 лет спустя во время суда над митрополитом, когда группа соловецких чернецов свидетельствовала против своего бывшего игумена. Составленное в Соловках житие могло обойти неприятную для обители страницу внутренних раздоров.

Но можно признать убедительной и внутреннюю мотивацию, предлагаемую житием. Тогда Филипп слагает с себя бремя власти по аскетическим опасениям. Он сомневается в своих силах, раскаивается в своем согласии, бежит власти. В обоих случаях перед нами не твердый характер, не честолюбивый деятель, знающий меру своих сил и ответственности, - натура скорее робкая, стремящаяся уклониться от власти, в смиренном сознании своей слабости. От себя ли самого или от врагов бежит Филипп, но он бежит. Беглецом мы видели боярского сына, беглецом видим и игумена. Не боре ц, а беглец. Таким мы должны запомнить его, чтобы образ хозяйственного игумена и мужественного исповедника не заслонил в наших глазах его природы, той кроткой и смиренной "немощи", в которой "сила Божия совершается".

II

Если инок Филипп бежал от власти по недоверию к своим силам, то эти силы нашлись в нем с избытком, когда бремя власти легло на него. В новом сане Филипп обнаружил редкие административные дарования. Восемнадцать лет его игуменства были эпохой в жизни Соловецкого монастыря. Он по справедливости считается вторым его основателем. До сих пор соловецкие церкви, здания, мастерские, озера и скиты хранят память о кипучей деятельности святого игумена и вместе с сохранившимися документами возмещают отчасти для нас пробелы жития его, особенно скудного в изложении этих лет. Впрочем, самый характер наших источников обуславливает некоторую односторонность сведений. Мы хорошо знаем Филиппа - хозяина и администратора, но совсем не знаем духовного отца обители, не знаем почти ничего и о собственной его религиозной жизни. В эти годы Филипп повертывается к нам новой стороной, не самой важной, конечно, в экономии его духовных сил, но весьма характерной для древне-русского иночества и, в частности , для северного монастыря. Знакомясь с ней, мы перевертываем одну из замечательных страниц русской церковной культуры.

Филипп - игумен, прежде всего строитель, "ктитор" монастыря. Не знаем, в какой мере при игумене Алексее монастырь был восстановлен после пожара 1538 г. Службы в храмах, во всяком случае, совершались. Филипп задумал постепенно заменить деревянное строение каменным. Начал он с теплого (зимнего) собора Успения Божией Матери. Новгородские мастера приступили к кладке в 1552 г., и через пять лет, в праздник Успения 1557 г. собор был уже освящен. Наверху, в одной из глав был устроен придел Усекновения главы Иоанна Предтечи, в честь царского ангела. Под церковью находились хлебопекарные службы в подвалах, а сбоку пристроена огромная трапезная, в 19 сажень длиной, и обширная келарская келья. Над трапезной возвышалась колокольня с боевыми часами.

Через год (1558) Филипп заложил уже летний Преображенский собор, который должен был обширностью и красотой превзойти Успенскую церковь. Братия, которая с радостью взирала на начало строительства, теперь пришла в смущение от смелости игумена. "Отче, говорили ему, недостаток в киновии и оскудение великое, ибо нет прилежащих городов. Откуда возьмешь злата на сооружение великой церкви?" Средства нашлись. Много помогал и царь. Сам игумен украшал новый храм, не щадя собственных денег, иконами, сосудами, ризами, подсвечниками и лампадами. В этой церкви, с северной стороны, он избрал место своего погребения. Он хотел, чтобы память его в монастыре навсегда соединилась с поминовением его родителей, и этой цели посвящал свои щедрые вклады. В Летописце Соловецком записано: "Филипп Стефанович Колычев, игумен Соловецкого монастыря, просил всего братства, чтобы написать вечный поминок в литию: отца Стефана, да матерь его инокиню Варсонофию, да брата Бориса, а как он игумен преставится, то написать и его в литию, а поминовение отправлять месяца ноября в 7-й день, а дача его, что он дал в монастырь, на 171 рублей, да сверх того иные дачи..."

Филиппу не довелось самому освятить дорогой ему Преображенский собор. Освящен он был 6 августа 1566 г., когда его создатель был только что поставлен на митрополичью кафедру в Москве. Преображенский собор, как и Успенский, строен на поклетях, и своды его подпираются двумя огромными столпами. Снаружи высокий столпообразный храм имеет вид крепостной твердыни. Его увенчивает уже московское пятиглавие, но средняя, несравненно большая, глава покрыта новгородским шлемом. В храме б приделов; по бокам главного алтаря приделы архангелов и соловецких чудотворцев; в главах собора четыре малых придела; двенадцати и семидесяти апостолов и ангелов детей царских, Иоанна Лествичника и Федора Стратилата.

Соборными церквами не ограничивается строительство Филиппа. Он соорудил каменные здания келий, больницу для монахов и богомольцев, "пустыни" в лесах, скит на Заяцком острове и там же "палату", поварню и каменную пристань. Заяцкий остров служил станцией для судов, задержанных на пути в Соловки противными ветрами. В самой гавани Соловецкой Филипп насыпал холмы и поставил на них высокие кресты, которые являлись маяками для пловцов, Наконец, при нем же построены подворья монастыря в Новгороде и Вологде. К новым церквам, взамен старых каменных клепал и бил, отливались медные колокола. Три из них сохранились от времен Филиппа, весом в 173 с половиной, 80 и 30 пудов. Больший называется преподобническим в память святителя. Надписи на них перечисляют имена царей, владык, жертвователей, игуменов, а также и мастеров литейщиков. Все колокола литы "в преименитом и славном граде Пскове".

Страсть к постройкам нередко является благородной формой "расточительности, разоряя общежитие пышными, но не хозяйственными затеями. Для игумена Соловецкого попечение о своих чадах стояло на первом плане. Поучения его к братии не сохранились; не дошел до нас и действовавший при нем устав - вероятно, в основных чертах сохранившийся со времен Зосимы. Дошла лишь часть этого устава, составленная Филиппом (в 1553 г.) книга об одежде иноков. Эта одежда, а еще более продовольствие многочисленной братии должны были доставлять игумену немало забот. Из грамоты митрополита Филиппа в Соловки (см. Приложение), видно, что в монастыре было 200 человек братии. Кроме монахов, в Соловках жило много "работных людей"; в той же грамоте число их определяется в триста человек; все они "пили, ели и носили монастырское1'. То же, в еще большей степени, относится к постриженикам. Древняя Русь знала разные типы монастырского общежития преобладали монастыри "особые", с сохранением частной собственности и даже отдельным столом. Соловки представляли тип строгой киновии, с исключением частного хозяйства. В древнем типике Соловецком монастырский обиход изображен следующим образом: "Игумен и священницы и соборные старцы и вся братья едят и пиют в трапезе; яства всем равна, а по келлиям опричь немощной братии отнюдь столы не бывают. Из трапезы выносу яств и питию не бывает. Одежду всякую и обувь дают всем из казны".

Св. Филипп не был поклонником неумеренной аскезы. Он улучшил и трапезу и одежду монашескую, требуя за то от всех неустанного труда. Тунеядцев он не терпел и принимал в монастырь только тех, кто, подобно ему, готов был есть хлеб в поте лица, по слову апостола: "кто не работает,, тот да не ест".

Конечно, скудные соловецкие огороды, на которых он сам трудился послушником, не могли прокормить братии. ф1ртипп завел, или, вернее, расширил молочное хозяйство. Препятствием было завещание св. Зосимы, который запретил разводить вблизи обители плодящихся животных (согласно студийскому уставу). Филипп не остановился перед частичным изменением устава св. Зосимы, с разрешения Новгородского владыки. На одном из островов, Муксальмском, он устроил большой скотный двор, а в леса соловецкие пустил стада северных оленей. Скотный двор давал удобрение для огорода, но сам требовал сена; леса расчищались под "пожни", сенокосные луга. Лес рубился и в других целях: на дрова для кирпичного завода, изготовлявшего материал для построек. Чтобы спасти лес от нерасчетливого истребления, Филипп следил за правильной порубкой. В лесах легли длинные просеки, сеть дорог изрезала остров во всех направлениях. Одновременно шла осушка болот каналами и плотинами. Гидротехнические работы Филиппа более всего вызывают наше изумление.

На Соловецком острове, по счету игумена Досифея (в 1836 г.) 97 озер, имеющих особые названия, не считая мелких, безымянных (при величине о-ва 25 х 16 верст). Под самым монастырем находится обширное Святое озеро (700 х 200 сажень). В старину никто из богомольцев не входил в монастырь, не искупавшись или не омывшись в его священных водах. Дважды в год в нем совершались водосвятия, больные получали исцеления. Это озеро представляет искусственный водоем, выкопанный при игумене Филиппе посредством целой сети каналов, он собрал в нем воду из пятидесяти двух озер, а для стока прорыл к морю два других канала, один из которых проходит под самым монастырем. Конечно, неизвестно, в таком ли виде существовала эта водная система при св. Филиппе, как в настоящее время. Вернее всего, она расширена впоследствии. В 1568 г. из Москвы, с митрополичьей кафедры, святитель писал в Соловки о продолжении работ по копанию пруда. Но уже сам Филипп мог поставить на канале внутри монастыря мельницу для помола хлеба. (До него мельницы находились в трех верстах от монастыря). "Летописец Соловецкий" приписывает св. Филиппу даже изобретение каких-то машин или орудий. Кроме мельницы, Филипп завел мастерские для выделки меха и сапожных товаров из кожи собственных оленей. Искусные резчики работали предметы церковного обихода из "рыбьего зуба", т. е. моржовой кости. Это искусство всегда процветало в Соловках, распространяясь оттуда по всему поморскому Северу. Начало его восходит ко временам древнее Филипповых. В Успенской церкви до последнего времени стоял запрестольный крест из моржовых зубов с резным изображением распятия и святых. Крест этот вместе с резным Деисусом упоминается еще в описи монастыря 1514 года.

Но вся эта кипучая промышленная деятельность в Соловках не могла прокормить их обитателей. Остров не мог быть, по естественным условиям, самодовлеющим хозяйственным миром. Соловки - лишь центр обширного вотчинного хозяйства, тело которого разбросано по всему западному поморью, захватывая куски и внутренней России. Ко времени Филиппа Соловецкий монастырь является крупнейшим землевладельцем на русском Севере, с которым лишь кое-где сталкивается колонизационный поток, направляющийся из Кирилло-Белозерского монастыря. В руки его постепенно^ перешли, путем вкладов и прикупов, владения старого новгородского боярства и значительные части государственных земель, освоенных свободными колонистами. Не безынтересно бросить беглый взгляд на размеры и характер соловецкого вотчинного хозяйства, которое подверглось как раз при игумене Филиппе административной регламентации.

Владения монастыря, как прежде новгородского боярства, не занимали сплошных территорий, но были разбросаны островками среди болотистой и лесной пустыни. Заимки поселенцев естественно возникают по берегам многочисленных "морских" рек, текущих в Белое море, и по самому морскому побережью. По природе страны это прежде всего промышленные поселки: звероловные, рыболовные, солеварные. Грамоты полны указаниями на "тони и рыбные ловища, леший лес и лешие озера"; пахотная, "страдомая" или "орамая" земля занимает второе место. Деревеньки немноголюдны; иногда они состоят из 1 - 2 дворов, являясь скорее хуторами. Земледельческая семья, под защитой крупного вотчинника - быть может, с помощью его капитала, т.е. орудий и продовольственных ссуд, - ведет борьбу, один на один, с обступившей суровой, "лешей" природой. Среди поселенцев мы различаем разные группы: крестьян, бобылей, казаков. Последние представляют кочевое, не осевшее поселение - батраков, сидящих на чужой земле. Но все они лично свободны и всегда вольны, если "по грехам" пожелают, покинуть монастырскую, землю, очистив ее от тягла и недоимок. Поселения эти группируются в волости, большею частью связанные течением рек: Сумы, Бирмы, Шижни и т. д. Все эти речки текут по Карельскому и Поморскому, т. е. западному побережью Белого моря. В течение XVI века монастырские владения подвигаются на восток к Онеге, не достигая, однако, этой реки. Отдельными привесками в этом хозяйстве являются немногочисленные в XVI веке вотчины в Двинском и Каргопольском уездах, даже в Бежецком (нынешней Тверской губернии), где боярин Ив. Вас. Полев в 50-х годах отказал Соловецкому монастырю свою вотчину.

Отрывочные документы Соловецкого архива, дошедшие до нас, не дают возможности составить полной картины соловецких владений или подвести им цифровые итоги. Судьба некоторых волостей, случайно известных нам, свидетельствует о сильном хозяйственном росте в конце XV - XVI вв. По замечанию Ключевского, Соловецкий монастырь, вообще, обнаружил "стремление вносить свою деятельность в пустоши, от эксплуатации которых отказались местные поселенцы". Другими словами, монастырь проявлял хозяйственную инициативу, не только кормился с земли, но и кормил зависимое население, являлся активным культурным деятелем в крае.