Яков Кротов. Путешественник по времени.- Вера. Вспомогательные материалы

Николай Федоров

ЧТО ТАКОЕ ДОБРО?

Федоров Н. Что такое добро? / Путь.— 1933.— № 40 (сентябрь-октябрь).— С. 3—15.

Подобно тому, как у Соловьева под «оправданием добра» оказывается осуждение и отрицание лишь порока, так и у Толстого. Хотя под видом эстетики («Что такое искусство?») Толстой и написал этику, тем не менее, он знает лишь отрицательное добро, знает, что оно не есть, и не знает, что оно есть. Под искусством же Толстой разумеет только передачу чувств от одних к другим, а не осуществление того, чтокаждый носит в себе в передуманном и в перечувствованном виде, если только он истинный сын человеческий, носящий в себе образы своих родителей и предков, как бы это должно быть, а не блудный сын, — как это обыкновенно бывает, сердце которого обращено к вещам, имуществу, который при этом, искренно или неискренно это свое пристрастие прикрывает обыкновенно заботою о детях, о будущем, т.е. о продолжении эфемерного и бесцельного существования. Не в осуществлении то-

_____________________

*) Печатаемая статья составилась из двух отрывков. Первый из них написан 11 июля в г. Воронеже. Вторая часть видимо написана позже, уже зимой в Москве. Можно думать (конец ее позволяет заключить это), что содержание ее было высказано Η.Ф. Феодоровым Л.H. Толстому лично. — Рукопись статьи была крайне неразборчива и написана она была в подбор. Абзацы везде поставлены нами.

го, что носит в себе сын человеческий, видит Толстой цель искусства, а в объединении в одном чувстве, содержания которого не знает и когда называет это чувство, по рутине, братским, то забывает, что люди братья лишь по отцам, предкам, а забывши отцов делаются чужими и, следовательно, то, что Толстой называет братским вовсе не братское. Что счастье Толстого скорее этика, чем эстетика, видно из того, что красоты он не признает, а добро признать, по-видимому, желал бы.

Но какое добро?!.. Добро, говорит Толстой, «никем определено быть не может. Но добро потому и не может быть определено Толстым, что он допускает лишь добро отрицательное. Если будут исполнены заповеди — «не убей» или «не воюй» (если это больше нравится), — не прелюбодействуй, не укради, не лжесвидетельствуй, не судись,т.е. не ссорься и т.д., то не будет только зла, и при том зла лишь наносимого самими людьми друг другу, и можно будет сказать, что не есть добро, в чем нет добра, но нельзя будет сказать, что оно есть, в чем состоит добро, т.е. отрицательно определить добро мы можем, а дать ему положительное определение, по Толстому, — нельзя.

Что же, однако, останется, если не будет убийства, т.е. не будут отнимать жизнь? если не будет прелюбодейства (берем это в самом обширном смысле) т.е. если не будут давать жизнь другим, отнимая ее у себя, или же если не будут отнимать жизнь у себя, не давая ее даже и другим (проституция), если не будут красть, т.е. отнимать средства к жизни? (лжесвидетельство также может вести к лишению жизни и, во всяком случае ведет, как и всякая ссора к ослаблению жизни и к приближению смерти). Что же останется, если будут ис-

полнены эти заповеди, устраняющие лишь зло, предписывающие даже не сохранение, а лишь неотнятие жизни? Останется все-таки жизнь. Итак, идя даже путем отрицательным, мы приходим к определению, что такое добро: — добро есть жизнь. Добро отрицательно будет неотнятие лишь жизни, а положительно — сохранение и возвращение жизни. Добро есть сохранение жизни живущим и возвращение ее теряющим и потерявшим жизнь.

Таким образом, даже из того, что проповедует Толстой по строгой логике выходит, что добро состоит в воскрешении умерших и в бессмертии живущих. Такой вывод должны признать все, или же пусть докажут нелогичность этого вывода. Признав же логичность вывода, признавать сохранение и возвращение жизни лишь настолько, насколько это якобы возможно, значит позволять себе произвол и по своему произволу полагать пределы добру, — что и есть величайшее зло, преступление против всех умерших и живущих. Это значит допускать произвол подобно Толстому, который сказал, что добро «никем» будто бы «определено быть не может», а между тем, если бы он не приписывал себе безусловного авторитета, ему следовало бы сознаться в собственном лишь бессилии, (а может быть и в недостатке лишь смелости), определить, что такое добро, а не говорить, что оно никем определено быть не может.

Нельзя, впрочем, не заметить, что утверждая, будто добро никем определено быть не может, Толстой, и по крайней мере дважды определяет что такое добро. Между прочим, Толстой видит добро, как выше сказано, в осуществлении братского единения людей и это без всякого отношения к умершим отцам, по которым только мы и братья. А между тем толь-

ко для осуществления добра, требуемого строгою логикою, а вместе и детским чувством, т.е. сыновнею и дочернею любовию, во исполнение завета Христа — «будьте как дети», т.е. как сыны, как дочери и может осуществиться «братское единение людей», т.е. сынов и дочерей; — только во исполнение долга воскрешения может осуществиться братское единение людей, потому что для осуществления этого долга нужно объединение людей, как разумных существ в труде познания слепой силы, носящих в себе голод, язвы и смерть, для обращения ее из слепой в управляемую разумом, из смертоносной в живоносную; а в этом именно (т.е. в возможности обратить природу из слепой в силу, управляемую разумом, из смертоносной в живоносную) и заключается то, без чего все искусства оказываются бессильными для устроения братского единения, ибо пока «полчеловечества голодает», до тех пор братских отношений быть между людьми не может. Если бы искусство и убедило часть человечества уморить себя добровольно голодом для того, чтобы спасти другую часть от голода, то уморившие себя поступят, конечно, по-братски, а принявшие такую жертву и оставшиеся жить, — как назвать их поступок?!

Справедливость требует сказать, что все предлагаемое Толстым для объединения было уже испытано церковным христианством, ибо в храме христианская церковь соединила все искусства для действия ими в совокупности, и однако это к братству не привело. Попыток устроить братство, не обращая внимания на причины, которые делают людей не братьями, т.е. поселяют между ними вражду, было так много, что история потеряла счет таким попыткам. В сущности, ничего нет неверного в определении искусства — «передачею сильного чувства, испы-

танного каким-либо человеком из народа». Определение это чрезвычайно лишь ограничено и только формально, а между тем в это же определение, не ограничиваясь одною формою, можно бы включить и все содержание и все средства, коими может располагать искусство.

Искусство по существу своему есть не передача лишь, а осуществление всеми способами, всеми силами, какими только могут располагать сыны и дочери человеческие в их совокупности, осуществление того чаяния или желания, которое возбуждается под влиянием самого сильного чувства, какое только могут испытать люди под влиянием чувства, вызываемого смертью самых близких людей, т.е. родителей, т.е. чувства столь же общего всем людям, как обща всем смерть, которая потому и может всех объединить. Передача чувства теми, которые сильнее чувствуют, тем, которые чувствуют слабее, имеет лишь временное значение и большой важности в себе не заключает, потому что для смерти нет нужды в красноречивых толкователях, чтобы оказывать могучее действие к объединению, в особенности, если будут приобретаться все новые и новые средства для воздействия на умерщвляющую силу. Только в деле возвращения жизни всем умершим могут объединиться все живущие, без этого же никакое красноречие и никакие художественные средства братского единения произвести не могут... Противодействием этому объединение служат все соблазны, совокупность которых можно видеть на Всемирных выставках... Какое искусство может победить эту выставку, которая втянула в себя все искусства? (*)

__________________

*) Здесь конец первого отрывка и датировка (см. выше примечание).

В наше время, по словам Толстого, назначение искусств ясно и определенно; задача христианского искусства — осуществление братского единения людей. Да, это было бы определенно и ясно, если бы вместо слова людей стояло сынов человеческих, тогда и братское имело бы прямое и точное значение. В обыкновенном смысле, понятном для всех, начиная от детей, братство основывается на отечестве, только по отцам мы братья, братство без отечества непонятно, и братское единение сынов может быть полным только в деле отеческом. Но Толстой об отцах не упоминает, если он и не отрицает отцов, то во всяком случае он игнорирует их. На чем же основано егобратское единение людей?...

Истинное, естественное, настоящее братство, братство полное — есть братство по отечеству, но бывает братство и по другим основаниям, бывает например, братство по оружию... Но и по оружию братство существует для защиты отечества, и, если оружие будет обращено на спасение от голода, от неурожаев, — как это и предполагается с 1891 года, — в таком случае оружие не будет уже истребительным и сделается орудием всемирного братства, и тогда не только не нужно будет разоружение, которое и невозможно, но потребуется привлечение всех и на всю жизнь к исполнению воинской повинности, так как эта повинность, спасая от голода, как одной причины смерти, не может оставить без внимания и болезни, который также ведут к смерти, спасая же от смерти живущих, нельзя забыть и тех, которые уже умерли, т.е. это будет братство именно для дела отеческого. Братство бывает не по оружию только, — братство бывает и по ремеслу, по занятиям или труду; но для всемирного братства, требуется, чтобы за-

нятие было всеобщим; для объединения и необходимо даже, чтобы у всех было одно общее дело и только при этом братство не будет пустым, бездельным; таким занятием может быть земледелие, но земледелие требует возвращения из городов в села к праху отцов, и оно (земледелие) есть в настоящее время обращение праха отцов в пищу потомков. Впрочем, такое употребление праха отцов, есть лишь временное, неокончательное разъединение миров, вызванное (*)...

Братство может быть и по питанию; известно выражение однокашники, однокорытники, одночашники; а христианство питание, как условие жизни, существования, соединило с поминовением умерших. Евхаристия есть благодарность отцам, за полученную от них жизнь возвращением им жизни, — что совершается теперь таинственно в поминовении, в причастии, благоговению к которому, — говорит Толстой, — научило людей будто бы искусство, а не детское, сыновнее чувство подсказало, внушило его, это благоговение сынам...

В поминовении, в причастии — принятие пищи также необходимо соединено с воспоминанием умерших, как необходимо оно для поддержания и продолжения жизни живущих и такое соединение питания с поминовением в строгом, прямом смысле значит, что избыток сил, даваемый питанием сынам, должен быть обращен на пополнение убытка сил, стареющих и умирающих отцов и на возвращение жизни умершим. В причащении это напоминание делается тем, у которых избыток сил, даваемый питанием, идет в настоящее время на рождение, на прирост. Гистотерапия и органотерапия есть, можно сказать, слабое начало обращения сынов-

____________________

*) Здесь в рукописи не дописано слово.

него избытка сил на пополнение убытка сил отцов.

Итак, если оружие отнимающее жизнь, обращается в орудие земледелия, орудие, доставляющее средства для поддержания и возвращения жизни, то братство по такому оружию есть истинное братство, союз сынов для возвращения жизни отцам, и вместе с тем оно это братство — есть братство по общему занятию и труду.

Но Толстой может сказать, что он признает братство не по отечеству, а по человечеству. В таком случае, чтобы понять значения братства по человечеству, надо определить, что такое человек. Прежде человек, значило смертный; но это определение неточно и даже неверно. В строгом смысле человек не смертный, а сын умерших отцов, т.е. смерть мы знаем не в себе, а лишь по предшествующим случаям,смертный есть индукция, а не дедукция. Если же человек есть сын умерших отцов, в таком случае мы опять возвращаемся к отечеству и смерть, конечно, в этом случае должна вести к объединению, но к объединению для чего? Если же человек есть существо словесное, в противоположность бессловесным, к каким относят животных, в таком случае объединение будет литерат?рным или говорящим обществом. Но, если такое объединение и назвать братством, то исключает ли оно вражду?!..

Впрочем, для того, чтобы и это объединение было всемирным, нужно объединение в языке всех народов, и объединение в языке не искусственном, как воляпюк илиэсперанто, а в языке естественном, т.е. праотеческом. Лингвистика, наука, изучающая все языки, другого приложения, кроме выработки общего языка для всех народов и иметь не может; в настоящее время есть корнеслов языков арийского происхождения,

будет, конечно, корнеслов и всех языков. Изучение корней слов путем общеобязательного образования будет распространяться всюду и изучение своего и иностранных языков будет вести к познанию того, что в них есть общего, родственного отеческого, праотеческого. В самой азбуке склады и слоги заменятся общими корнями и тем осмыслят их. Создавая таким образом общий язык, будем необходимо приближаться к языку праотеческому, который будет входить в употребление однако только по мере усвоения всеми людьми общего труда, трудом же этим, может быть лишь дело отеческое. Таким образом, и действительное объединение в языке приводит тоже к отечеству.

Если человек есть существо разумное, в таком случае объединение или братство, будет ученым обществом, но если бы и возможно было всех соединить в познании, и это объединение было бы всемирным, тем не менее вражды оно не исключило бы и было бы, очевидно, не братским; только сыновнее чувство общее всем, дает знанию цель, т.е. объединяет людей в познании силы умерщвляющей отцов, раскрывает их (людей) души, соединяет их во взаимознании и, делая братьями в самом глубочайшем смысле этого слова, ведет их к возвращению жизни умершим. Но это невозможно, — скажет Толстой. Хотя мы, как и он, не знаем, почему это невозможно, но утверждать, что воскрешение совершится, не будем; но то уже верно, что если все не соединимся в деле воскрешения, в деле несомненно братском, то братиями не будем; и если человек есть нравственное существо, то ему, чтобы остаться нравственным нужно или возвратить жизнь умершим, или же самому умереть, но пережить смерть отца, признав невозможность воскрешения, значит не быть

сыном, не быть и братом, не быть следовательно существом нравственным.

Называют также человека существом погребающим, находя, что погребение есть отличительный признак, исключительно свойственный одному лишь человеку. Первоначальный смысл погребения, отпевания (отчитывания), омовения, как известно, было оживление. Теперь этот смысл утрачен и даже слово отпетый употребляют не в смысле оживления, а в смысле безнадежно погибшего. Но также утратило значение и даже вышло из употребления слово сын человеческий, и заменилось ничего не говорящим человек. С этой утратою потеряли значение и все требования, связанные с сыновним чувством, которым было вызвано и погребение в смысле воскрешения. Заменив определенное сын человеческий неопределенным человек, мы лишили себя возможности сказать, кто наш общий враг, в чем наше общее дело.

Если наше общее дело состоит в искоренении, в освобождении от общих всем бедствий, то никакого общего дела наш век совсем не знает и не признает. Точно так же не знает наш век и общего всем людям врага и даже знать не желает, потому что слепой, естественной силе, которая есть общий всем враг, нельзя дать почувствовать свою ненависть. Любви так же, как и христианства, наш век тоже совсем не понимает, потому что под любовью к одним (как например к бедным) скрывается обыкновенно ненависть к другим (к богатым). Совершенное непонимание христианства видно уже из того, что Христа называют не Сыном Человеческим, — (как Он Сам Себя называл), а человеком; знают отвлеченного Бога, а не Бога Отцов; заповеди «будьте как дети», т.е. как сыны, как дочери — сов-

сем не признают, хотя в ней-то собственно, и заключается, из нее вытекает наибольшая заповедь. Все это и привело к тому, что под братством разумеют соединение не сынов, а просто людей, т.е. добрые не враждебные отношения между людьми...

Неизвестность общего дела, неизвестность общего врага и есть самая характерная черта нашего времени, нашего века. У завершителя этого века, каким надо признать Толстого эта неизвестность, неясность, неопределенность особенно очевидна, она-то и привела его к проповеди — «не-делания». «Не-делание» есть последовательный вывод из того, что он говорит о братском единении людей, в осуществлении которого, по его мнению, и заключается будто бы задача христианского искусства в наше время, задача, сводящаяся к тому, чтобы вызвать «благоговение к достоинству каждого человека, к жизни каждого животного», т.е. достоинство человека состоит, очевидно, в том, чтобы жертвовать своею жизнью животным. Цель искусства будет достигнута с точки зрения Толстого, конечно, лишь тогда, когда он заставит людей «свободно и радостно, не замечая этого» отдать себя на съедение животным, т.е. когда искусство заставит людей не сделаться наилучшими, а не быть, когда искусство заставит людей освободить от себя мир и оставить его скотам и зверям, т.е. истреблению (звери) и похоти (скоты). Относительно людей Толстой заботится лишь о том, чтобы они свободно и радостно, не замечая этого, пожертвовали собою, т.е. искусство для Толстого есть оцт, смешанный с желчью, который он подносит людям, ведя их на казнь...

Можно ли идти дальше в человеконенавистничестве?!

Или мы неверно, быть может, поняли Тол-

стого?.. Как бы мы были рады, если бы действительно ошиблись! А между тем, целью не может быть даже «пожертвование собою для служения людям», — побуждать к чему Толстой также обязывает искусство, первая обязанность которого, впрочем, возбуждать «благоговение к жизни животных» и лишь к достоинству человека. Истинная любовь состоит в том, чтобы жить не для себя и не для других, ни эгоизм, ни даже альтруизм, — нужно жить со всеми и для всех, т.е. со всеми живущими для всех умерших, а между тем благоговение по Толстому, — не к Богу, а к достоинству человека, — не к его жизни, благоговение к жизни животного, а не к его достоинству; благоговение, следовательно, к тому, чем животное отличается от человека, т.е. к зверству и скотству.

Благоговение термин, который до сих пор прилагался к существу, обладающему всеми совершенствами, — всеобъемлющею любовью, всеведением, всемогуществом и т.д. А теперь, когда Толстой прилагает этот термин (не говоря уже о животном) к достоинству человека, он прилагает его к существу, которое не только этих совершенств не имеет, но Толстой и в обязанность ему не ставит достижение этих совершенств. Благоговение внушается к достоинству существа, жизнь которого, по Толстому никакой цены не имеет и оно должно пожертвовать своею жизнью, — жизни животных. Самое достоинство человека в том, очевидно, и заключается, чтобы пожертвовать своею жизнью животным, заключается в том, чтобы жизни разумных существ на земле не было, чтобы уступить мир животным.

Но зачем после таких решительных определений понадобилось Толстому говорить о

стыде перед роскошью, перед насилием, перед местью и даже о необходимости пожертвовать собою для служения людям, не всем, конечно, людям, а лишь некоторым? Все это так ничтожно и мелко после того, как был решен вопрос о всех людях по отношению к животным, и решен в том смысле, что люди ради сохранения своего достоинства должны пожертвовать собою, своею жизнью, своим бытием для животных. Если бы Толстой находил нашу жизнь худшею всех животных, находил нас ставшими нравственно ниже всех скотов и зверей, как это мы слышим и от людей хороших, доброжелательных, желающих возвысить нас, тогда Толстой был бы конечно, прав, но нет, Толстой все достоинство человека (благоговение, к которому этот фарисей из фарисеев проповедует), полагает именно в отдаче нашей жизни животным, — иначе, что бы это значило — «благоговение к достоинству каждого человека, к жизни каждого животного.

Мысль слишком ясно выражена и, признавая, что человек должен отдать свою жизнь животным, Толстой говорит это вполне сознательно, с полным пониманием следствий, отсюда вытекающих; он знает, что признав эти цели, братское единение будет уже не бесцельным, братское объединение будет состоять в благоговении каждого к достоинству всех других людей и в благоговении всех людей к жизни, каждого животного, т.е. всех животных.

Н.Ф. Федоров.