СВЯТЫЕ ДРЕВНЕЙ РУСИ
Москва: Московский рабочий, 1991.
Вернуться к оглавлению
ГЛАВА 3.
СВЯТЫЕ КИЕВО - ПЕЧЕРСКОГО ПАТЕРИКА.
В Киево - Печерском монастыре, в Ближней и Дальней, иначе Антониевой
и Феодосиевой пещерах почивают мощи 118 святых, большинство которых
известно лишь по имени (есть и безымянные). Почти все эти святые
были иноками монастыря, домонгольской и послемонгольской поры, местно
чтимыми здесь. Митрополит Пето Могила канонизовал их в 1643 г.,
поручив составить общую им службу. И лишь в 1762 г.,
по указу Святейшего Синода, киевские святые были внесены в общерусские
месяцесловы.
Из общего числа киевских святых около 30 получили подробные или
краткие житийные повествования в так называемом Киево - Печерском
Патерике. Патериками в древней христианской письменности называются
сводные жизнеописания подвижников - аскетов определенной местности:
Египта, Сирии, Палестины. Эти восточные патерики были известны в
переводах на Руси с первых времен русского христианства и оказали
очень сильное влияние на воспитание нашего монашества в духовной
жизни. Не без влияния этих восточных образцов сложился и наш патерик,,
ограниченный кругом подвижников одного древнейшего нашего монастыря.
Только Киево-Печерской обители на Руси суждено было создать патерик,
получивший обще - русское значение. (Волоколамский и Соловецкий
патерики имеют местное значение). Печерский Патерик имеет свою длинную
и сложную историю. Вошедшие в состав его произведения относятся
к XI - XIII векам, но, начиная с древнейших известных нам рукописей
(XV в.), он не перестает изменяться в своем составе и форме. Современные
печатные издания очень далеко ушли от древних киевских подлинников.
Патерик стал, бесспорно, легче для чтения, но разросся от позднейших
компиляций и утратил (отчасти по вине синодальной цензуры) некоторые
драгоценные жизненные черты древности. Только научные издания Яковлева
и Абрамовича сохраняют текст древнейших рукописей XV века.
Изучение древнеусской религиозности и быта по //69//
Киевскому Патерику чрезвычайно затрудняется сложностью и разновременностью
его состава. Кроме Нестерова жития Феодосия и похвалы Феодосию (неизвестного
времени), он содержит взятые из Летописи сказания:
1) "что ради прозвася Печерский монастырь" - это повесть об основании,
переделанная в XVII веке в "Житие св. Антония"; и 2) "о первых черноризцах
печерских" (Дамиан, Иеремия, Матфей и Исаакий Затворник). Оба отрывка
принадлежат современнику, автору XI века - может - быть, Нестору,
хотя против этого предания есть сильные возражения. Но главная часть
патерика состоит из дпух посланий начала Х!П в. (приблиз. 20-х годов):
еп. Владимирского Симона и печерского монаха Поликарпа. Тому же
Симону принадлежит и "Слово о создании Церкви Печерской", т. е.
о построении каменного храма Успения Божией Матери. Лишь две главы
Симона (о Тите и Евагрии и об Арефе) написаны современником - очевидцем
("сам видах"), и две другие - по сообщению старцев - очевидцев (об
Афанасии Затворнике и Еразме). Все остальные главы посланий Симона
и Поликарпа описывают события и людей, отдаленных более, чем вековой
древностью. Действительно, все упоминаемые ими святые подвизались
в конце XI или начале XII века.
При таких условиях не удивительно, что легенда успела густо оплести
устное предание. В некоторых рассказах (об Алимпии, или Алипии,
иконописце, о Марке Пещернике) уже невозможно разглядеть действительности.
Достаточно сравнить необычайное, насквозь чудесное построение каменной
церкви Печерской у Симона с простым, хотя и не лишенным чудесных
знамений, рассказом Нестора в житии св. Феодосия, чтобы измерить
работу легенды за полтора столетия. И однако, для нашей главной
цели - для изучения направлений духовной жизни в древней Руси -
легенды имеют иногда не меньшее значение, чем действительность.
Киевский патерик является для нас богатейшим, и при том единственным
по своеобразию источником, преимущественно для одного направления
духовной жизни, - без которого, за отсутствием других свидетельств,
наши представления о древнерусской святости страдали бы неполнотой.
Нужно лишь помнить, что это направление зафиксировано в писаниях
XIII века, и лишь с большой //70//
осторожностью мы можем помещать его в глубь XII или даже XI века.
Общее впечатление от Патерика: здесь веет совсем иной дух, нежели
в житии Феодосия. Почти непонятной представляется связь преп. Феодосия
с этими духовными детьми его. Скажем сразу: здесь все сурово, необычайно,
чрезмерно - и аскетизм, и тавматургия, и демонология. Социальное
служение монашества отступает на задний план. Впрочем, в изображении
Патерика, Печерския мчна стырь, как таковой, вообще утрачивает свое
лицо. Общежития, повидимому, не существует. Рядом уживаются богатство
и бедность. Величайшие подвиги оа-них совершаются на фоне распущенности
и своеволия лоугих. Не даром самые яркие и впечатляющие образы Патерика
принадлежат затворникам.
Конечно, и дух преп. Феодосия еще живет в монастыре. Верен ему
в своем смиренном трудничестве Никола Святоша (Святослав), из князей
Черниговских, первый князь-инок на Руси. Он постригся в 1106 г.
(скончался около 1142), и в течение трех лет проходил послушание
в поварне, к великому негодованию своих братьев-князей. Потом три
года был привратником, служил при трапезной, пока, принуждаемый
игуменом, не поселился в собственной келье.. Его никто не видел
праздным: работа на огороде, изготовление одежды сопровождались
непрестанным произнесением молитвы Иисусовой (первый известный пример
на Руси). Свои большие соедства он употреблял на помощь бедным и
на "церковное строение"; в монастырь пожертвовал и не мало книг.
После его смерти брат Изяслав, получивший исцеление от его власяницы,
всегда надевал ее на себя перед битвой.
Своеобразное служение миру носит Прохор Лебед-ник, постригшийся
в конце XI века. Свое прозвание он первоначально получил от изобретенной
им формы постничества. Он никогда не ел другого хлеба, кроме приготовленного
из собранной им самим лебеды. Замечательно однако, что Поликарп,
автор его жития, подчеркивает особую легкость его жизненного пути
("легко проходя путь"), как воплощения Христовой бедности: "бысть
житие его, яко единого от птиц" . . . "на неоранне земле ненасеянна
пища бываше ему". Во время голода аскеза святого превращается в
подвиг благотворения. Он печет свой хлеб из лебеды для множества
при//71//
ходящих к нему , и горький хлеб чудесно становится сладким. Однако,
украденные у него хлебы - горьки, как полынь. Это чудо имеет аналогии
в житии св. Саввы Освященного. Во время бедственного недостатка
соли, Прохор раздает пепел, чудесно превращающийся в соль. Это приводит
его в столкновение сначала с киевскими купцами-спекулянтами, а потом
и с самим князем Святополком, который не остановился,ради корысти,
перед ограблением соляных запасов святого. Соль, конечно, обращается
обратно в пепел, и корыстолюбивый князь, оставивший вообще в Патерике
по себе недобрую память, примиряется с Прохором и игуменом Иоанном.
Впоследствии, для погребения святого, он бросает даже поле битвы
перед сражением, за что получает победу над "агарянами" (половцами),
по молитве святого.
К таким же истинным ученикам преп. Феодосия можно отнести смиренного
просвирника Спиридона, который был "невежа словом, но не разумом",
и с благоговением совершал свой положенный труд, беспрестанно твердя
псалтырь, которую "извыче из уст".
Но уже в образах близких к Феодосию Агапита и Григория Чудотворца
проглядывают и некоторые новые черты.
Агапит - "безмездный" врач ("лечец") посвящает себя уходу за больными.
Лечит он их молитвой и, для виду, "зелием" - теми овощами, которыя
составляют его пищу. Но его Житие, посвященное любви, превращается
н Патерике исключительно в историю борьбы Агапита с врачем - армянином
и его светской медициной. В борьбе этой святой побеждает, а армянин
кончает пострижением в Печерском монастыре. Однако победа достигается
силой чудес, а не кротостью. Святой довольно суров к своему противнику.
Он обращается к нему "с яростью", и, узнав о его неправославной
вере, укоряет: "почто смел еси вни-ти и осквернити келию мою и держати
за грешную мою руку? Изыде от мене, иноверне и нечестиве".
Григорий Чудотворец от самого Феодосия "научен бысть житию чернеческому,
нестяжанию, смирению и послушанию". Нестяжание он простер так далеко,
что продал даже книги (раздав деньги бедным) после того, как воры
покушались обокрасть его. Но главный его подвиг - молитва. Читая
всегда "запрещательные мо//72//
литвы", он приобретает особую власть над бесами и дар чудотворе-ний.
Он имеет обычай молиться в погребе, что уже приближает его жизнь
к пещерному затворничеству. Три чудесных встречи его с разбойниками
сами собой напрашиваются на сравнение с аналогичными эпизодами Феодосиева
жития. Разбойники, пытавшиеся ограбить церковь, не наказываются
Феодосием, но обращаются им на путь истинный. Григорий тоже обращает,
но через наказание. Воры, покусившиеся украсть его книги, по молитве
святого, засыпают на пять дней, после которых изнемогают от голода.
Этого наказания с них достаточно. Узнав, что "градской властелин"
повелел их "мучить", Григорий выкупает их от казни. С другими
ворами, ограбившими его огород, он поступает строже. Три дня они
не могут сойти с места, моля о прощении, но слышат следующий приговор:
"Понеже праздни пребываете, весь живот свой крадуще чужая труды,
а сами не хотяще трудитися, ныне же стойте ту праздни и прочая лета
до кончины живота своего"... Однако их слезные мольбы и обещания
исправиться заслужили им условное прощение. Святой осудил их на
вечную работу в монастыре. Так он поступает и с третьими ворами,
из которых один однако гибнет ужасной смертью, удушенный на ветвях
дерева. Святой не определяет ему этой смерти, но он предрекает ее.
Внешне поступки сами накликивают эту смерть, пытаясь обмануть святого
жалостью, как в обычном типе этой распространенной легенды о корыстном
мнимоумершем. Но суровость наказания остается. Одно из таких суровых
предсказаний было причиной насильственной смерти святого. Оскорбленный
на реке отроками князя Ростислава Всеволодовича, он предрекает им:
"все вы в воде умрете, и с князем великиим". Жестокий князь, велевший
утопить святого, показывает себя заслужившим этот конец. Но мы не
видели, чтобы св. Феодосии руководился в отношении к людям законом
возмездия.
Отмеченные выше образы святых всего ближе к образу преп. Феодосия.
В совершенно иной мир мы вступаем со святыми затворниками. Житие
Исаакия - затворника принадлежит к числу составленных
в XI веке - современником и свидетелем его жизни. Жития Никиты и
Лаврентия, составленные Поликарпом, рисуют ту же самую бытовую и
религиозную обстановку. В рассказах о затворниках различие двух
духовных //73//
направлений в монастыре выступает с особой рельефностью.
Исаакий был пострижеником и учеником самого Антония. "Избрав житие
крайнее", он не довольствуется власяницей, а облекается в сырую
козью шкуру, которая ссыхается на его теле. Затворив святого в пещере,
величиною в 4 локтя, сам Антоний подает ему в узкое оконце скудную
пищу: одну просфору через день. И вот этого "крепкого" подвижника
сильнее всего мучат бесы и доводят его до тяжкого падения. Явившись
ему в виде ангелов света ("лица их паче солнца"), они добиваются
того, что Исаакий поклоняется бесу, как Христу. После этого он в
их власти на целые годы, теряет разум, силы, почти самую жизнь.
Его едва не схоронили, как мертвого. Феодосию (не Антонию) пришлось
отхаживать его, заботиться о больном, приучать его есть. Через два
года, оправившись, он опять "восприят житие жестоко", но уже не
в затворе: "се уже прельстил мя еси, диаволе, седяща на едином
месте. Отселе же не имам в пещере затворитися". Он принимает на
себя - первый на Руси - подвиг юродства. Первоначально юродство
это выражается в самоуничижении да, может - быть, в некоторых странностях,
оставшихся от лет безумия. Исаакий работает на поварне, где над
ним смеются. Раз он, исполняя приказ глумящихся, ловит руками ворона,
и братия начинает чтить его, как чудотворца. Тогда юродство его
делается сознательным: "Не хотя славы человеческой, нача уродствовати
и пакостити нача, ово игумену, овоже братии". Он ходит "по миру"
и, собирая детей в пещере, играет с ними в монахи. За это и раны
принимает от игумена Никона. Под конец жизни он достигает полной
победы над демонами, которые признаются в своем бессилии. Противоположность
отшельничества и смиренного послушания здесь явственно связывается
с именами Антония и Феодосия.
Страх перед затвором, повидимому, сохранялся в поколении учеников
преп. Феодосия. Игумен Никон настойчиво отговаривает от затвора
Никиту. Правда, Никита юн и одержим жаждой человеческой славы. Но
игумен ссылается и на пример Исаакия. Никита затворяется самовольно
и также падает. Его искушение гораздо тоньше и хитрее-Бес в виде
ангела внушает ему не молиться, а читать книги, и делает его начетчиком
в Ветхом Завете. Необычайная начитанность //74//
в Библии и прозорливость привлекают к затворнику мирян. Но старцы
монастыря разгадали бесовский обман: "Никита вся книгы жидовскиа
сведяше добре", а Евангелия не хотел ни видеть, ни слышать, ни читать.
Беса изгнали, и вместе с ним исчезла и мнимая мудрость Никиты.
После этих злосчастных опытов, Лаврентию старцы просто запрещают
затворяться в пещере, без всяких особых оснований. Он должен удовлетворять
своему вкусу к духовному безмолвию в другом, Дмитровском, монастыре
Б Киеве. Его путь протекает благополучно, хотя он и не достигает
той благодатной мощи (в изгнании бесов), которая свойственна лучшим
"тридцати" старцам печерским.
Однако этот страх перед опасностями затвора, отличающий печерских
старцев конца XI - начала XII в., впоследствии совершенно исчезает.
В XII веке здесь подвизаются затворники Афанасий, Иоанн, Феофил
и другие, достигающие высокого совершенства. Об особых искушениях
их мы не слышим; искушения посещают и других братьев. Более
того, их жития оказываются в духовном средоточии Патерика. Это они
освещают своим пещерным светом целое столетие монастыря.
Если мы вправе были видеть в раннем затворничестве личное влияние
Антония, то приходится сказать что в посланиях XIII века, вошедших
в состав Патерика, личность Антония, заслоненная первоначально Феодосием,
снова вырастает. Имя его поминается часто, всегда впереди имени
Феодосия, иногда и без него. И Симон и Поликарп часто ссылаются
на его житие, не дошедшее до нас-Вместе с Антонием в монастыре торжествует
не палестинская, а иная традиция: традиция св. Горы (Афонской),
о которой так много говорит "Сказание, что ради прозвася печерский
монастырь". "Благословение св. Горы" беспрестанно повторяется в
устах преп. Антония. И для самого автора Сказания "монастырь печерский
от благословения святыя Горы пошел". Это воскрешение традиции Антония
и св. Горы, конечно, было возможно и благодаря новому духовному
току с Афона и благодаря литературным влияниям той же школы. Такими
были древние патерики, египетские и сирийские, следы которых (как
и цитаты) обнаруживаются в Киевском Патерике. Литературные источники
Патерика //75//
еще не достаточно исследованы, но восточная традиция явственно
проступает. Так повесть о кающемся Феофиле, который собирает свои
слезы в сосуд и которому ангел приносит другой благоуханный сосуд
слез, незаметно уроненных им, - эта мудрая повесть целиком взята
из египетского патерика.
Жестокие искушения, жестокая демонология, жестокие страдания -
такова атмосфера, в которой совершаются изумительные подвиги посмертных
учеников Антония.
Вот Иоанн "Многотерпеливый" (Многострадальный), 30 лет проведший
в затворе и "железах тяжких" на теле. В юности он много страдал
от искушений плоти и, молясь у гроба Антония, услышал его голос,
повелевающий ему затвориться здесь. Он спасался нагой и в веригах,
"студению и железом истончаем". Не довольствуясь этим, он на время
поста зарыл себя в землю по грудь, но и тут не получил избавления.
Он почувствовал страшный жар в ногах, как от огня: жилы корчатся
и кости трещат. Над его головой - пасть лютого змия, дышащего пламенем.
Когда настала ночь Воскресения Христова, Змий вложил в свою пасть
его голову и руки, и опалил ему волосы. Из змеиного зева Иоанн возопил
к Богу, и враг исчез, и слышится голос Божий, повелевающий молиться
об избавлении Моисею Угрину, погребенному в той же пещере.
Сила искушений, опасность погибели иллюстрируются в Патерике многочисленными
рассказами о падениях и грехах святых. Мы видели уже двух падших
затвор-никив. "Поп Тит" живет в ненависти и вражде с диаконом Евагрием.
Феофил движением тщеславного гнева едва не заслужил (как и Тит)
смерти без покаяния. Ьразм, отдавший все свое имущество на церковь,
начинает жить "во всяком небрежении и безчинно". Арефа "скуп и немилосерден":
"никогда не подал ни единой цаты убогому": ведет даже тяжбы с невинными
и мучит их без правды. Феодор соблазнен сребролюбием: найдя клад
в своей пещере, он хочет уже тайно покинуть монастырь. Его спасает
духовный друг его Василий, как других - небесное заступничество
св. Антония и Феодосия или Царицы Небесной.
Орудиями этих искушений (не только страхований) являются бесы.
Они играют в Патерике несравненно более активную роль, нежели в
житии преподобного //76//
Феодосия. Они принимают то человеческий вид (в образе Василия соблазняют
Феодора), то ангельский, искушая затворников. Матвей видит беса
в церкви, в образе ляха, бросающего в монахов цветы, от которых
они расслабевают в молитве. Он же видит целое стадо бесов, едущих
на свиньях "по Михаля Тоболковича", который вышел за монастырскую
ограду. Демонология в такой же мере характеризует Печерскнй Патерик,
как и патерики египетские.
При остроте искушений и напряженности аскетической борьбы с ними
понятна высокая оценка страдания и его очистительной силы. Сильнее
всего эта идея выражена в житии Пимена Многоболезненного. Больной
от рождения, юноша не желает исцеления: "не прошаше здравия, но
приложения болезни". И его молитва "преодолела" всех печерских иноков,
молившихся о его здравии. Чудесно постриженный ангелами, "светлыми
скопцами", он остается на всю жизнь лежать в монастыре в тяжком
недуге, вызывающим "гнушание" у братьев, ходивших за ним. Но замечательно
для этой Анто-ниевой школы, что н добровольный страдалец сохраняет
силу карать. Он наказывает недугом нерадивых монахов, приставленных
ходить за больными. После двадцатилетних страданий, в день своей
смерти, он встал с одра болезни и, обойдя все кельи, особо поклонился
в церкви гробу св. Антония, как бы указывая этим на своего учителя.
Житие Моисея Угрина есть повесть о бесконечных страданиях пленника
в Польше, отстаивающего свое целомудрие от любовных покушений знатной
вдовы. Евстратий, тоже пленник, распятый евреем в Крыму, - повидимому,
за нежелание принять закон Моисеев, - мученик за веру Христову.
Но Никон Сухой в плену у половцев просто отказывается заплатить
выкуп и подвергается истязаниям, полагаясь на волю Божию. Если \;ы
вспомним о Кукше, просветителе вятичей, убитом язычниками, о Григории,
Феодоре и Василии, умерщвленных русскими князьями, то получим не
малый список страстотерпцев и мучеников, вольных и невольных, среди
святых Киевского Патерика. Страдание на аскетическом пути соответствует
самоотвержению любви на пути деятельном.
Так открываются в обители св. Антония и Феодосия
два потока духовной жизни: один пещерный, аскети//77//
ко-героический, другой надземный, смиренно - послушный, социально
- каритативный. Их корни восходят к святым основателям, а за ними
и к двоякой традиции греческого Востока: палестино-студийской и
египетско - сирийско -афонской. Последняя в Киевском Патерике преобладает.
Разделение их не всегда возможно, как показывают многие выше приведенные
образы святых. Однако, противоположность их остается. В порядке
не столько морально - религиозном, сколько эстетически - религиозном,
они воплощаются, быть может, всего разительнее в двух портретах-характерах:
Марке Пещернике и Алимпии (Алипии) иконописце.
Один суровый старец, весь век проведший под землей на послушании
гробокопателя, в странной фамилиарности со смертью: он воскрешает
покойников на несколько часов, пока не готова могила, заставляет
их переворачиваться, чтобы исправить недостатки своей работы.
Суровый к живым, он готов карать их смертью за злое движение сердца
и открывает им путь сурового, слезного покаяния (Феофилу).
Другой- светлый художник, тоже труженик, не даю-щий отдыха своей
руке; нестяжатель, раздающий бедным свою мзду, оклеветанный, преследуемый
монахами, но кроткий, никого не карающий, возлагающий надежды на
небесные силы. Его чудесные краски совершают исцеление прокаженного,
и ангелы во плоти пишут за него иконы.
//78// //79//
Г Л А В А 4.
ПРЕП. АВРААМИИ СМОЛЕНСКИЙ.
Число древне-русских житий домонгольского времени чрезвычайно
скудно, и соответственно скудны наши сведения о них. О некоторых
мы имеем сказания, составленные много веков спустя и лишенные исторической
достоверности. О других (немногих) - очень краткие древние записи
или проложные статьи, дополненные и развитые впоследствии. Ни те,
ни другие не могут служить источниками для суждений о характере
и направлении духовной жизни. Все сведения о домонгольских монастырях
указывают на их городской или пригородный характер. Настоятели их
принимают живое участие в общественной жизни Руси; старцы являются
излюбленными духовниками мирян. Отсюда можно было сделать косвенный
вывод о том, что и святость в древней Руси воспитывалась под преимущественным
влиянием св. Феодосия.
Среди святых преподобных, основателей монастырей домонгольской
поры отметим наиболее чтимых: Авраамия Ростовского, Герасима Вологодского
(если они действительно жили в эту эпоху), Антония (Римлянина) и
Варлаама Хутынского в Новгороде, Ефрема Новоторского (в Торжке).
Из них лишь о преп. Варлааме (^ 1192) имеем краткую запись, из
которой, как впрочем и из летописи, видно, что он был сыном богатого
боярина и, удалившись в пустыню, в 10 верстах от Новгорода, на Хутыни,
построил монастырь во имя Преображения Господня. Варлаам не был
ни первым строителем монастырским в Новгороде, ни первым Новгородским
святым. Но его посмертное почитание было так же велико в Новгородски
земле, как св. Сергия Радонежского на Москве. С именем национального
новгородского заступника связано много легенд, записанных в XV веке.
В эпоху борьбы Новгорода с Москвой его мощи давали чувствовать свою
силу москвичам, презрительно относившимся к новгородским святыням,
и даже самому Грозному.
Может - быть, к концу домонгольской (или началу монгольской) эпохи
относится жизнь и подвиг Никиты, //80//
"столпника" Переяславского. Позднейшее житие рассказывает о его
грешной и лихоимной жизни в миру, сменившейся суровым покаянием.
Он спасался в монастыре, в трех верстах от Переяславля-Залесского
в столпе (т. е. в башне), обложив свое тело тяжелыми веригами. Убитый
разбойниками, которые приняли за серебро блеск его вериг, Никита
присоединил венец страстотерпца к подвигу преподобного. Житие приписывает
ему особую власть над демонамч, быть может, вдохновляясь образом
тезоименитого ему великомученика.
Некоторых святых епископов и князей этой эпохи мы будем иметь
случай коснуться ниже. Теперь же обратимся к единственному (после
Феодосия) домонгольскому подвижнику, от которого осталось подробное
жизнеописание, составленное его учеником. Преп. Авраамий Смоленский
был не только чтим в своем родном городе после кончины (в начале
XIII века), но и канонизован на одном из московских Макариевских
соборов (вероятно, 1549 г.). Местно чтился в Смоленске и ученик
его Ефрем, автор жчтия. Несмотря на многочисленные литературные
влияния на его труд, составленное им "Житие и терпение" св. Авраамия
дает образ большой силы, полный оригинальных черт, может - быть,
неповторимых в истории русской святости.
Житие мало знает о детстве и юности святого. По смерти родителей,
он, отказавшись от брака, раздает имение бедным и облекается в "худые
ризы" (как Феодосии): "хожаше яко един от нищих и на уродство ся
приложи". Это временное юродство, о котором не сообщается никаких
подробностей, может быть, и состояло в социальном уничижении, подобном
юношеским подвигам преп. Феодосия. Вскоре юноша постригается под
именем Авраамия в пригородном Смоленском монастыре (на Селище, в
б верстах от города). Пребывая в "бдении и в алкании день и нощь",
Авраамий ревностно предается книжным занятиям. Изучая отцов церкви
и жития святых, он составляет себе целую библиотеку, "списа ово
своею рукою, ово многими писцы". Из отцов церкви Иоанн Златоуст
и Ефрем Сирии были его любимым чтением.
Нам известно, что Смоленск XII века был одним из культурных центров
Руси. Отсюда вышел второй митрополит из русских Климент Смолятич,
о котором лето //81//
писец говорит, что в Русской земле еще не бывало такого "книжника
и философа". Перу этого Климента принадлежит ученое послание к смоленскому
пресвитеру Фоме, экзегетического содержания, представляющее собрание
изъяснений на разные темные места Библии и греческих отцов. Автор
Послания свидетельствует, что в Смоленске был кружок лиц, преданных
ученым занятиям, и что здесь существовали разные экзегетические
направления. В этой обстановке ученость инока Авраамия не является
неожиданной; и сам игумен его был "хитр божественным книгам". Уже
эта ученость Авраамия резко отличает его от "простого" Феодосия,
который мог только прясть нити дчя книг "великому" Никону. Но житие
Авраамия находится в теснейшей литературной зависимости от жития
Феодосия. Сам Авраамий, несомненно, прошел в юности школу Феодосия
и подражал ему. Как и для Феодосия, палестинские жития святых составляли
его любимое чтение. И однако образ его резко и своеобразно выделяется
на этом палестинско - киевском фоне. Конечно, речь может итти лишь
о духовных оттенках, с трудом находящих словесное выражение в житийном
стиле. Тем не менее, < при тесной близости смоленского и киевского
жития, каж- ' дое отступление может быть только сознательным и значительным.
Всем известно, что святой Феодосии посещал княжеские пиры, хотя
и вздыхал, слушая музыку скоморохов. Но Авраамий "на трапезы и на
пиры отиноудь не исходя, многых ради зазираний, яже бывают от места
избирающих". Мотивировка, которая должна оправдать отступление от
прототипа. Худые ризы Феодосия Авраамий сохра- < нил и в годы
зрелости. Но, давая портрет своего святого в расцвете его духовных
сил и решающей борьбы его жизни, Ефрем под смиренными ризами Феодосия
рисует совсем иное аскетическое лицо. "Образ же блаженного и тело
удручено бяше, и кости его и состави яко мощи исщести, и светлость
лица его блед имуще от великого труда и воздержания и бдения, от
мног глагол". Традиция телесной крепости и радостная светлость святого
установлена, как мы видели, еще Кириллом Скифопольским для его Саввы
и завещана Руси. В эту традицию не укладывается бледный и изможденный
смоленский аскет. А между тем этот образ борющагося аскета автор
хочет запечатлеть в уме читателя, рисуя //82//
портрет средовека, а не старца (после 50 летнего подвижничества):
"Образ же и подобие на Великого Василия: Черну браду
таку имея, плешиву разве имея главу".
За аскетической худобой, лишением сна и пищи, -качество молитвы.
Нестор мало говорит о молитве своего святого, косвенно позволяя
заключить, что она не имела разительных внешних проявлений: ни мистических
экстазов, ни эмоциональной порывистости. Иначе у Авраамия: "И в
нощи мало сна приимати, но коленное поклоняние и слезы многы от
очью безъщука (беспрестанно) излияв и в перси биа и кричанием Богу
припадая помиловати люди своя, отвратити гнев свой" и т. д.. Эта
покаянная печаль и мрачность не оставляет святого и на пороге смерти:
"И оттоле боле начат подвизатися блаженный Авраамий в смирении мнозе
и в плачи от сердца с воздыханием и с стенаньми, поминаше бо о собе
часто о разлучении души от тела".
Быть может, сообразно с этим иным (мы назвали бы его "метаноическим")
направлением в духовной жизни, в житии св. Авраамия слабо выражены,
по сравнению с Феодосием, каритативные стороны служения. Упоминается
о милостыне; но не с состраданием к немощам людским выходил из своей
кельи суровый аскет, а со словом назидания, со своей небесной, и,
вероятно, грозной наукой, наполняющей трепетом сердца. Этот особый
"дар и труд божественных писаний" заменяет преп. Авраамию дар и
труд социального служения, без которого редко можно представить
себе святого древней Руси.
Более традиционен (по - русски) св. Авраамий в его отношении к
храмовому благочестию, к литургической красоте и истовости службы
(общий учитель - тот же святой Савва). Изгнанный из своего монастыря,
он в городе украшает другой, Крестовоздвиженский, ставший его убежищем.
Тоже и в последнем своем монастыре, в доме Пресв. Богородицы: "и
украси ю яко невесту красну... иконами и завесами и свещами". Он
особенно строг и в храмовом благочинии: "Отиноудь запрещаше же в
церкви не глаголати, паче же на литургии". Повидимому, совершенно
особое и личное отношение было у святого к Евхаристии. Он не переставал
совершать бескровную Жертву ("ни единого же дне не остави") со дня
своего рукоположения, и потому запре //83/
щение его в служении должно было явиться для него особенно мучительным.
Из этих скудных, рассеянных черт встает перед нами необычный на
Руси образ аскета с напряженной внутренней жизнью, с беспокойством
и взволнованностью, вырывающимися в бурной, эмоциональной молитве,
с мрачно - покоянным представлением о человеческой судьбе, не возливающий
елей целитель, а суровый учитель, одушевленный, может - быть пророческим
вдохновением. Если искать духовной школы, где мог воспитаться такой
тип русского подвижника, то найти его можно лишь в монашеской Сирии.
Св. Ефрем, а не Савва был духовным предком смоленского Авраамия.
Ученость св. Авраамия была связана с даром учительства, который
сделался источником жестоких гонений на него и его "терпения", главного
подвига его жизни. Монашеская келья Авраамия стала притягательным
центром для Смоленска. Многие миряне приходили к нему из города
ради "утешения из святых, книг".
"Иереи и черноризцы" восстали против святого именно в связи с
его книжным учением. После богословских диспутов с городским духовенством,
сам игумен, доселе покровительствовавший святому, запрещает ему:
"Аз за тя отвечаю у Бога, ты же престани уча". Святой, приняв-1
ший от него "много озлобленна", оставляет свой монастырь и переселяется
в Смоленск. Здесь, в Крестовоздвиженском монастыре, он продолжает
свою учительную деятельность. Многочисленные его почитатели снабжают
его средствами для помощи бедным и для украшения храма. Но врагам
Авраамия удалось возбудить против него чуть ли не весь город; опасность
угрожала самой его жизни: "Собраша же ся вси от мала и до велика
весь град нань, инии глаголют заточити, а инии к стене ту пригвоздити
и зажещи, а друзии потопити и, проведше всквози град". В описании
горестных событий, быть может, чувствуется перо очевидца. "Посланые
же слуги, емше, яко злодея влачаху, ови ругахуся ему, инии же насмехахуся
ему и бесчинная словеса кидающе, и весь град и по торгу и по улицам
- везде толпа народа, и мужи же, глаголю, и жены и дети, и бе позор
тяжек видети". На владычном дворе собрались для суда не только епископ
(Игнатий) с духовенством, но и князь с боярами. Однако миряне признали
Авраамия невинным, и епископ, оставив его под стражей //84//
вместе с двумя учениками, на следующий день собирает чисто духовный
суд ("игумени и ереи"). Ефрем не приводит приговора этого суда и
хочет подчеркнуть благополучный исход его: "не приемшу ему никоего
зла". Однако Авраамий отослан в свой первоначальный монастырь, на
Селище, и из дальнейшего видно, что ему было запрещено совершать
литургию. Два праведника предсказывают епископу гнев Божий на град
Смоленск за гонение на святого:
"Великой есть быта опитемьи граду сему, аще ся добре не опечалиши"
(не покаешься). Уже тогда еп. Игнатий "скоро посла по всем игуменом
и к всем попом, заповедая и запрещая всем от всякого речения зла
престати, яже на блаженного Авраамия". Однако, преподобный продолжает
оставаться под запрещением. Обещанная "епитимия" приходит в виде
страшной засухи. Молитвы епископа и всего народа остаются неуслышанными.
Тогда, по совету третьего, не названного по имени иерея, Игнатий
призывает св. Авраамия, снова расследует обвинения против него "и
испытав, яко все лжа", прощает его и просит молиться о страждущем
граде. Бог услышал молитву святого: "еще преподобному не дошедшу
своея келия, одож-ди Бог на землю дождь", и с этого времени возобновилось
почитание Авраамия и стечение к нему народа.
Последние годы святого прошли мирно, на игуменстве в новом, третьем
по счету монастыре его. Еп. Игнатий хотел построить монастырь во
имя своего святого и уже поставил церковь за городом, на месте скупленных
им огородов, но потом почему - то ее разрушил и перенес на новое
место, освятив во имя пресвятой Богородицы, "Положения честныя ризы
и пояса". Этот монастырей, где питалось несколько старцев щедротами
епископа, не пользовался, повидимому, особым уважением. Охотников
итти в игумены не было. "По мнозе же времени" Игнатий вызыва-
ет с Селиша Авраамия и дает ему благословение: дом Богородицы. Авраамий
с радостью принимает игуменство, про- должая "пребывать в первом
подвизе" учительства и духовничества для сограждан. Пользуясь общей
любовью, преподобный пережил своего епископа и преставился от болезни
после 50 лет подвижничества.
Необычайность подвига св. Авраамия и перенесенных им гонений ставит
пред нами вопрос о их источнике. Биограф его св. Ефрем неоднократно
подчеркивает, //85//
что преподобный стал жертвой смоленского духовенства. Его ученость
и дары пастырства противополагаются "невежам , взимающим
сан священства". На суде "князю и властителем умягчи Бог сердце,
игумном же и ереем, аще бы мощне, жива его пожрети". Вот почему
и наказание (смерть) постигает только попов и игуменов. Позднейшее
примирение Авраамия со св. Игнатием заставляет автора по возможности
смягчить роль епископа в этом злочастном процессе: он представляется
скорее жертвой и орудием "попов и игуменов". Но автор не пожелал
скрыть остроты конфликта между святым и огромным большинством духо-а
венства и драматически развил этот конфликт в житиййную "пассию"
("терпение"). Какие же мотивы предпол гает он у враждебной партии?
О многом читателю приходится лишь догадываться. Некоторые из приводимых
мотивов носят корыстный или человечески - мелкий характер. Вспомним,
что к Авраамию стекалось из города множество народа, - он был для
многих "отцом духовным". Отсюда понятны жалобы священников: "уже
наши дети вся обратил есть". На этой почве вырастает клевета: "инии
же к женам прикладающе". Но важнее и интереснее другая группа обвинений:
"овии еретика нарицати, а инии глаголаху нань - глубинны книгы почитает...
друзии же пророком нарицающе". Еретик - пророк - читатель запрещенных
книг - эти обвинения относились к самому содержанию его учения.
Оно смутило и его игумена, столь ученого и первоначально столь расположенного
к нему.
Каково было содержание его необычного, смущающего учения, об этом
можно лишь догадываться по кратким намекам жития. Оно, конечно,
имело отношение к спасению, - святой Авраамий проповедывал грешникам
покаяние, - и с успехом, "Мнози от града приходят... от многых грех
на покаяние приходят". Но одно духовни-чество или нравственная проповедь
не могли бы навлечь на Авраамия обвинения в ереси.
Ефрем неоднократно говорит о "дарах слова Божия, тнных от Бога
преподобному Авраамию". "Дасть бо ся ему благодать Божия не токмо
почитати, но протолкова-ти...якоже ничтоже ся его не утаит божественных
писаний". В облости экзегетики св. Писания (темных, таинственных
мест) опасности и подстерегали смелого богослова. За эту свою экзегетическую
про //86 //
поведь, он по его собственным словам, "бых пять лет искушениа терьпя,
поносим, бесчесствуем, яко злодей". Ефрем дает нам нить и для того
чтобы нащупать основной богословский интерес Авраамия. Смоленский
инок был не только ученым, но и художником. И о двух иконах его
письма не случайно говорит биограф: "Написа же две иконы: еднну
страшный суд второго пришествиа, а другую испытание въздушных мытарств".
Воспоминание о них наводит автора на страшную память о том, что
он на своем местном говоре называет "чемерит день", "егоже избежати
негде ни скрытися, и река огнена пред судищем течет и книгы разгыбаются
и Судии-седе и дела открыются всех... Да аще страшно есть, братье,
слышати, страшнее будет самому видети". В тех же мыслях и настроениях
застает святого смертный час. "Блаженный Авраамий часто собе поминая,
како истяжуть душу пришедшей аггелы и како испытание на воздусе
от бесовских мытарств, како есть стати пред Богом и ответ о всем
воздати и в кое место поведут и како во второе пришествие предстати
пред судищем страшного Бога и как будет от Судья ответ и како огньная
река потечет, пожигающи вся"... Здесь опять нас поражает конкретность
образов, художественная наглядность видений... Нельзя не видеть
их внутреннего родства с "метаноическим" типом аскезы. Детали этих
видений не сводимы к Апокалипсису или к книге пророка Даниила. Но
оне целиком вмещаются в обширную святоотеческую и апокрифическую
литературу эсхатологического направления. Так подробности Страшного
Суда все находятся в знаменитом слове Ефрема Сирина "На пришествие
Господа, на скончание мира и на пришествие антихриста". Классическим
источником для мытарств на Руси было греческое житие св. Василия
Нового, в видениях Феодоры. Но тогда откуда же гонения на Авраамия,
откуда обвинения в ереси?
Мы уже понимаем, почему его называют, глумясь, пророком. Эсхатологический
интерес, направленный на будущее - вероятно, чаемое близким - срывает
покров с тайны, пророчествует. Но вот другое обвинение: "глубинные
книги почитает". Оно указывает, что заподозрен был самый источник
этих пророчеств: греческая эсхатологическая традиция. И может быть,
не без основания.
Мы хорошо знаем, как подлинные эсхатологические //87//
творения св. отцов (например Ипполита, Ефрема), обрастали псевдепиграфами
и вдохновляли апокрифы, уже анонимные. В обширной литературе апокрифов
эсхатологические темы, быть может, вообще преобладают. В церкви
греческой, а потом и русской циркулировали списки отреченных книг,
запретных для чтения. Но эти списки имели частный
характер, противоречили друг другу, и слабо выполнялись, как свидетельствует
факт сохранности апокрифических рукописей в монастырских библиотеках.
При отсутствии критической школы и филологической культуры задача
выделения апокрифов из святоотеческого наследия была для Руси непосильной.
Что такое "глубинные" (или "голубинные") книги, мы не знаем в
точности. Вернее понимать под ними космологические произведения
богумильской литературы. В средние века богумильство (остатки древнего
манихейства) имело огромное распространение в юго-славянских странах:
Болгарии, Сербии, Боснии. Со славянского юга Русь взяла почти всю
свою церковную литературу; не могла она не заимствовать и еретической,
как об этом свидетельствуют богумильские мотивы в произведениях
народной поэзии: сказаниях, легендах и духовных стихах.
Против св. Авраамия было выдвинуто весьма конкретное обвинение,
- с какой долей доказательности, мы не знаем. В житии его, конечно,
нет следов манихейства, ибо нельзя считать за манихейство суровый,
мироотрешенный аскетизм (его мы видим нередко в Сирии). Если Авраамий
читал богумильские книги, то по добросовестному заблуждению, как
и большинство православных русских их читателей. В преданности
его Церкви не может быть сомнений. Но, может быть, св. Ефрем прав
был в оценке гонителей своего духовного отца, и перед нами первая
в русской истории картина столкновения свободной богословской мысли
с обскурантизмом невежественной, хотя и облеченной саном толпы.
Конечно, богословская культура Авраамия находит свое объяснение
в культурном расцвете Смоленска в эпоху Климента Смолятича и князя
Романа Ростиславичя (1161-1180). Но направление его интересов было
иное. И в этом направлении он предуказывает одно из основных религиозных
призваний Руси. Незадачливая в богословии, скоро позабывшая греческую
выучку, //88//
древняя Русь из всех богословских тем облюбовала себе одну: эсхатологическую,
- хотя ее развивала больше в произведениях народной, чем книжной
литературы.
Как патрон духовного просвещения, Авраамий не стоит обособленным
среди русских святых. Рядом с ним всегда вспоминаютя имена
св. Стефана Пермского, Нила Сорского, Дионисия Троицкого, Димитрия
Ростовского. Уточняя сокровенное содержание его науки, мы получаем
право сказать, что св. Авраамий был страстотерпцем православного
гнозиса.
//89, 90//
|
