СВЯТЫЕ ДРЕВНЕЙ РУСИ
Москва: Московский рабочий, 1991.
Вернуться к оглавлению
ГЛАВА 9.
СЕВЕРНАЯ ФИВАИДА.
Преп. Сергий вошел в историю русской церкви, окруженный сонмом
своих святых учеников. Одни из них остались местно
чтимыми в созданной им Лавре, другие достигли обще-русского почитания.
Из лаврских святых только Никон, преемник Сергия во игуменстве,
встает перед нами в отчетливом облике, под пером Пахомия: с Сергиевом
ученике любовь к безмолвию борется с обязанностями социального служения.
Он то слагает с себя на годы тяжелый игуменский сан, то является
образцовым хозяином, строителем монастыря после пожара Едигеева
разорения (1408). Он же полагает начало крупному вотчинному хозяйству
монастыря, принимая те дарственные села, которых при жизни своей
не хотел иметь нестяжатель Сергий.
До одиннадцати учеников преп. Сергия явились, в большинстве случаев
еще при его жизни, основателями монастырей. Все они святые, и все
несут заветы преп. Сергия в разные концы русской земли. Троицкая
Лавра в этом первом поколении ее иноков сделалась центром духовного
лучеиспускания огромной силы. Правда, уже в следующем
поколении богатый, осыпанный милостями московских государей, столь
близко связанный с великокняжеской столицей монастырь перестает
давать и святых и новые монашеские колонии. Но многие из основанных
им обителей сами делаются центрами лучеиспускания, духовными митрополиями.
Через них живая преемственность св. Сергия сохраняется в русской
;святости, по крайней мере до конца XV столетия.
По двум направлениям бежит этот духовный поток из Троицы-Сергия:
на юг, в Москву, в ее городские и подмосковные монастыри, и на север,
в лесные пустыни по Волге и в Заволжьи. Значение этих двух направлений
не только географическое: с ними связано, как увидим впоследствии,
раздвоение двух основных путей русской духовной жизни.
Оставляя пока в стороне московское монашество и московский тип
святости, заметно возобладавший с //156//
конца XV века, назовем северных пустынножителей из числа учеников
преп. Сергия. Св. Мефодий Песношский основывает свою обитель на
запад от Лавры, в Дмитровском уезде; Авраамий Чухломский и Иаков
Железно-боровский - в области Галича Костромского; Сильвестр и Павел
Обнорские спасались на речке Обноре, притоке Костромы, в глуши лесов,
покрывающих границы Вологодского и Костромского края. Среди собеседников
преп. Сергия знаменитейшими северными подвижниками явились св. Кирилл
и Ферапонт Белозерские, Дмитрий Прилуцкий (близ Вологды), Стефан
Махрищский (в 30 верстах от Троицы-Сергия), который был основателем
и второго, Авнежского, монастыря в Вологодском уезде. Для большинства
монастырей, связанных так или иначе с преп. Сергием, характерно
их посвящение имени Пресн. Троицы.
Преп. Кирилл
(+ 1427) был величайшим из подражателей Сергия, и мы имеем содержательное его
житие, составленное Пахомием Сербином по свежим воспоминаниям, собранным в Кирилловом
монастыре. В виду исключительного почитания, которым пользовался в древней
Руси белозерский игумен, почти забытый в настоящее время, напомним здесь основные
черты его жития.
Природный москвич, Кузьма (его мирское имя) в молодости служил
в доме у родственника своего, боярина Тимофея Вельяминова, в качестве
казначея. Такова была древняя тяжесть власти боярина над домочадцами,
что, несмотря на влечение к монашеской жизни, Кузьма не мог найти
игумена, кто бы решился постричь его. Только Стефан Махрищский,
друг преп. Сергия, в одну из своих побывок в Москве, облек его в
рясу и принял на себя вспышку хозяйского гнева. В конце концов боярин
уступил, и Кузьма окончательно постригся, под именем Кирилла, в
Симоновом монастыре, незадолго до того основанном преп. Сергием:
здесь и игуменствовал Феодор, племянник Сергиев.
Начинаются иноческие труды: пост, молитва, труды на хлебне и на
поварне. Бесы пугают, но не выдерживают имени Иисусова. Крайности
аскезы умеряются послушанием. Это первое (из сохранившихся) русских
житий, где подчеркивается значение послушания. Новоначальный Кирилл
поручен старцу, который запрещает //157//
поститься сверх сил; заставляет вкушать пищу не через 2-3 дня,
как хотел Кирилл, а вместе с братией, лишь не до сытости. Тем не
менее Кирилл находит возможность изнурить себя: после ночной молитвы,
он едва не падает от голода.
К этим годам относятся и встречи с преп. Сергием. Бывая в Симонове
у своего "братанича", старец, к удивлению Феодора и братии, прежде
всего заходил в хлеб-ню и беседовал с Кириллом часами "о пользе
душевной". Подобно некоторым древним русским инокам, Кирилл временно
принимал на себя подвиг юродства, "утаити хотя добродетель". Не
знаем, в чем заключались его поступки, "подобные глумлению и смеху",
за которые настоятель сажал его на шесть месяцев на хлеб и на воду.
Кирилл только радовался, что постится не по своей воле.
Кроме послушливости, Кирилл еще обладает особым даром умиления.
Он не может даже хлеба вкушать без слез. Встосковавшись по безмолвию,
ради того же умиления, он, по милости Пречистой, переведен с поварни
в келью писать книгу. Но замечательно, что новый труд не принес
ему того умиления, которого он ожидал, и он вернулся к своей печи.
Поставленный в архимандриты, он немедленно оставляет настоятельство
и затворяется в келье. Зависть нового архимандрита, недовольного
стечением народа к Кириллу, заставляет его оставить монастырь. Сперва
он безмол-иствует в Старом Симонове (в Москве), потом замышляет
уединиться "далече от мира". Преп. Кирилл имел особое усердие к
Божией Матери. Однажды ночью, за акафистом, он слышит Ее голос:
"Кирилл, выйди отсюда и иди на Бело-сзеро. Там Я уготовала тебе
место, где можешь спастись". Очворив окно кельи, он видит огненный
столп на севере, куда призывала его Пречистая.
Симоновский монах Ферапонт, уже побывавший на Белоозере, сопровождает
Кирилла в заволжскую страну, где, наконец, в чаще леса, окруженной
со всех сторон водой, преподобный узнал показанное ему Богоматерью
"зело красное" место. Но Ферапонт не вынес "тесного и жестокого"
жития, и устроил себе монастырь в 15 верстах от Кириллова.
Одинокие труды преп. Кирилла протекали не без опасностей: раз его
сонного чуть не задавило //158//
упавшее дерево. Расчищая бор для огорода и запалив хворост, он
устроил лесной пожар, от которого едва спасся. Когда к нему уже
стали стекаться ученики - двое окрестных мужиков да три монаха из
Симонова -один боярин подсылал разбойников ограбить скит, предполагая,
что бывший архимандрит Симоновский принес с собой большие деньги.
Еще раньше пытался поджечь келью сосед-крестьянин. В житиях XV и
XVI вв. постоянно встречаемся с нападениями на отшельников со стороны
местных землевладельцев - крестьян и бояр. Обыкновенно мотивом является
страх поселенцев лишиться земли, которая по княжескому указу может
быть передана в дар монастырю. Такие опасения были не безосновательны.
Маленькая деревянная церковь в новом монастыре освящена во имя
Успения Божией Матери - знак, как особого почитания Богоматери,
так и связи с Москвой (Успенский собор и церковь в Симонове). В
своем монастыре преп. Кирилл осуществил строгое общежитие, как оно
практиковалось в сергиевских обителях: быть может, у Кирилла устав
соблюдался крепче, чем в других местах. Монахи не могли иметь по
кельям даже воды для питья. Все совершалось по чину, "по старчеству",
в молчании: и в церкви и в трапезной. На молитве у Кирилла "нози
яко столпие": никогда не позволял он себе прислониться к стене.
Однажды он сделал выговор ученику своему, св. Мартиниану, который
после трапезы зашел в келью к другому брату "за орудием". Напрасно
Мартиниан с улыбкой оправдывался: "Пришедшу ми в келью, ктому не
могу изыти". Кирилл поучает его: "Си-це твори всегда. Первее в келью
иди, и келья всему научит тя". В другой раз, увидев румяное - "червленое"
- лицо любимого ученика Зеведея, он укоряет его за "непостническое,
мирское лицо, паче упитивающихся". О наказаниях, налагаемых игуменом,
мы не слышим. Повидимому, духовный авторитет Кирилла был достаточен
и непререкаем. Призывая к посту, он однако на трапезе предлагает
монахам "три снеди" и, заглядывая на поварню, заботится, чтобы братьям
было "утешение"; и сам помогает поварам, вспоминая Симоновское свое
послушание. Зато мед и вино были строго изгнаны из монастыря. Это
особенность Кириллова устава, перенесенная и в Соловецкий монастырь.
Не суровость, но устав-//159//
ность - вот, что отличает жизнь в монастыре св. Кирилла.
Сам игумен ходит, как и Сергий, в "разодранной и многошвенной рясе"
и так же кроток к своим обидчикам. Ненавидящему его иноку он говорит:
"Все соблазнились обо мне, ты один истинствовал, и понял, что я
грешник". Нестяжательность у Кирилла выражена еще ярче, чем у Сергия.
Он не позволяет монахам даже ходить к мирянам за милостыней. Он
отклоняет все дарственные села, предлагаемые ему князьями и боярами
с принципиальным обоснованием: "Аще села восхощем дер-жати, болми
будет в нас попечение, могущее братиям безмолвие пресецати". Однако
от приносимой милостыни он не отказывается. Бедный при нем монастырь
не может развивать широкой благотворительности. Но преподобный настаивает
на служении любви, и о ней говорят, как его многочисленные чудеса,
так и оставшиеся от него послания князьям. Князю Андрею Можайскому
он пишет: "А милостыньку бы есте по силе давали: понеже, господине,
поститись не можете, а молитися ленитесь; ино в то место, господине,
вам милостыня ваш недостаток исполнит". В своих посланиях к князьям
- московскому и удельным - св. Кирилл с кротостью и простотой русской
полу-книжной речи внушает идеал справедливой и человечной власти.
Великого князя он просит помириться с суздальскими князьями: "посмотри
... в чем будет их правда перед тобою". А можайскому князю он предлагает
целую правительственную и социальную программу: здесь и неподкупность
суда, и отмена карчемни-чества и таможен, но вместе с тем и наказание
"татей", и "уймание" людей от сквернословия, и ревность о храмовом
благочестии. Поставленный от Бога и призванный к воспитанию людей
в благочестии, князь еще не самодержец, и ничто не указывает на
возможность его власти над церковью и духовными людьми. Твердая,
хотя и кроткая независимость к сильным мира сего характеризует,
как преп. Кирилла, так и всю его школу.
О внутренней, духовной жизни святого мы знаем чрезвычайно мало.
Нет данных, позволяющих считать его мистиком. Можно отметить лишь
усердное почитание Богоматери и дар постоянных слез, как две личные
черты кирилловой религиозности.
Завет нестяжательности был нарушен в монастыре //160//
св. Кирилла тотчас же по смерти его основателя. Кириллов вскоре
сделался богатейшим вотчинником северной Руси, соперничая в этом
отношении с Сергеевым. Но общежитие и строгая уставная жизнь сохранились
в нем до середины XVI века, когда религиозная жизнь подмосковной
обители была давно уже в упадке. Вот почему Кириллов монастырь,
а не Сергиев, явился в XV и XVI веках центром излучения живой святости,
параллельно с основанием монашеских колоний.
Мы видели, что друг и сподвижник Кирилла св. Фе-рапонт основал
свой монастырь в 15 верстах от него. Вторым настоятелем здесь был
св. Мартиниан, любимый ученик и келейник св. Кирилла, долгое время
игуменствовавший и у Троицы-Сергия. Ферапонтов монастырь с своей
иконной росписью мастера Дионисия является драгоценнейшим музеем
русского искусства. Стены и башни этого монастыря, равно, как и
Кириллова, разросшегося со своим посадом в целый город, представляют
один из лучших архитектурных ансамблей древней Руси. В XV
столетии это. была святая земля пустынножителей. Вокруг больших
обителей строились скиты и хижины отшельников, учившихся безмолвию
и хранивших нестяжание, как один из главных заветов преп. Кирилла.
Вторым центром заволжского подвижничества была южная округа Вологодского
уезда, обширный и глухой Комельский лес, переходящий в пределы костромские
и давший свое имя многим святым (Корнилию, Арсению и др.). Лесные
речки Обнора и Нурома дали приют Павлу Обнорскому и Сергию Нуромскому,
ученикам преп. Сергия. Павел Обнорский, великий любитель безмолвия,
именовавший безмолвие матерью всех добродетелей, являет образец
совершенного отшельника, редкого на Руси. Он целые годы жил в дупле
дуба, и Сергий Нуромский, его сосед и тоже большой пустыннолюбец,
нашел его здесь в обществе медведя и других зверей, кормящим птиц,
которые сидели на его голове и плечах: этот один образ оправдывает
имя Фиваиды, данное старым русским агио-графом (А. Н. Муравьевым)
северному русскому подвижничеству.
Третьим духовно - географическим центром святой Руси был Спасо
- Каменный монастырь на Кубенском озере. Узкое и длинное, до 70
верст, Кубенское озеро связывает своими водами Вологодский и Белозер
//161//
ский край. Вдоль берега его шла дорога из Вологды и Москвы в Кириллов.
На скале ("на камне"), поднимающейся из волн бурного озера, создался
монастырь, историю которого написал в конце XV века великий учитель
нестяжания, старец Паисий Ярославов. Первый известный нам по имени
игумен Дионисий был пришелец с Афона, в княжение Дмитрия Донского.
Двое из учеников его основали обители на берегах Кубенского озера:
Дионисий Глу-шицкий и Александр Куштский. Из Покровской "лавры"
Дионисия вышло до семи иноческих колоний в Кубенском крае; а из
учеников его прославлены свв. Григорий Пелшемский, Филипп Рабангский,
Амфилохий, его преемник в Глушице. Еще через сто лет после Дионисия
Глушица дает святых и выделяет монастырские колонии.
В середине XV века Кирилловский игумен Кассиан, из учеников самого
преподобного Кирилла, сделался настоятелем Спясо-Кубенского монастыпя,
соединяя здесь традицию св. Кирилла с традицией Афонской горы. Его
учеником был юный князь Заозерский Андрей, постригшийся под именем
Иоасафа и скончавшийся уже через пять лет - великий молитвенник,
мистик и нр.стяжатель.
Возвращаясь к духовным колониям Кириллова монастыря, упомянем о
западном и северном направлениях его излучений. Здесь он влияет
на новгородское подвижничество, непрерывными нитями связанное с
домонгольской древностью. Из Кириллова вышли св. Александр Ошевенский
(+ 1479), основатель обители в Каргопольском крае, и св. Савватий,
один из создателей Соловецкого монастыря.
Соловецкий монастырь был четвертой по значению обителью северной
Руси - первым форпостом христианства и русской культуры в суровом
Поморье, в "лопи дикой", опередившим и направлявшим поток русской
колонизации. Другой из святых основателей его, Зосима, вышел из
Валаама и несет с собою западную новгородскую традицию. Московский
юг и новгородский запад скрещиваются в Соловках - в происхождении
иноков, даже именах храмов. Преп. Зосима и Саватий выдержали необычайно
суровую жизнь на острове, но уже Зосима, настоящий организатор монастыря,
представляется нам не только аскетом, но и рачительным хозяином,
определившим на века характер //162//
северной обители. Соединение молитвы и труда, религиозное освящение
культурно-хозяйственного подвига отмечает Соловки и XVI и XVII веков.
Богатейший хозяин и торговец русского Севера, с конца XVI века военный
страж русских берегов (первоклассная крепость), Соловки и в XVII
веке не перестают давать русской церкви святых.
Указанные центры духовного лучеиспускания не исчерпывают, конечно,
святой Руси XV века, этого золотого века русской святости. Можно
назвать имена, и не связанные непосредственно с обителями преп.
Сергия и Кирилла. Таковы оба Макария, Калязинский и Унжен-ский (или
Желтоводский), из которых первый вышел из Тверского Кашина, второй
- питомец Нижегородского Печерского монастыря при игуменстве св.
Дионисия. Особенно значителен круг святых Новгородских. Преп. Савва
Вишерский, из Кашинских дворян Бороздиных, основал свой монастырь
в 7 верстах от Новгорода и, среди прочих аскетических подвигов,
дал, насколько мы знаем, первый пример русского столпничества в
настоящем смысле слова. Известнейший из Псковских святых - преп.
Евфросин, создатель Елеазарова монастыря. О нем читаем в его житии,
что, проникнутый убеждением в мистическом значении вопроса о двоении
или троении "аллилуйа", который волновал тогда псковское общество,
преп. Евфросин предпринял путешествие в Грецию и вернулся оттуда
горячим сторонником двукратной аллилуйи.
При изучении духовного содержания северного подвижничества мы встречаемся
с двумя затруднениями: во-первых, почти все жития северных святых
остаются неизданными; во-вторых, они невыгодно отличаются от московской
группы скудостью содержания и чрезмерной общностью характеристик.
Однако, благодаря исследованиям проф. А. Кадлубовского, мы можем
бросить взгляд в недоступные нам рукописи, со страниц которых встают
образы великих святых, некогда благоговейно чтимых всей русскою
землей, ныне почти забытых.
Все эти северные "заволжские" группы подвижников явственно хранят
в наибольшей чистоте заветы преп. Сергия и Кирилла: смиренную кротость,
нестяжание, любовь и уединенное богомыслие. Эти святые лег //163//
ко прощают и оскорбителей своих, и разбойников, покушающихся на
монастырское имущество. Св. Дионисий даже улыбается, узнав о похищении
монастырских коней. Нестяжание - в самом строгом смысле не личного,
а монастырского отказа от собственности - их общий идеал жизни.
Св. Димитрий Прилуцкий (как и Дионисий Глу-шицкий) отказывается
и от милостыни христолюбца, внушая ему отдать ее на питание рабов
и сирот, тех, кто страдает "жаждою и наготою". Так же отвергает
дары князя св. Иоасаф: "злату и сребру несть нам треба". Разумеется,
полная нестяжательность есть идеал, от которого поневоле отступают
даже самые строгие подвижники. По смерти святого основателя его
монастырь богатеет; но, изменяя заветам святого, хранит память о
них.
Полная независимость от мира дает святому дерзание судить мир.
Его обычная кротость и смирение не мешают ему выступать обличителем,
когда грешником является кто-нибудь из сильных мира сего. Св. Кирилл,
оставивший отеческие поучения князьям, отказывается посетить князя
Георгия Дмитриевича: "не могу чин монастырский разорити". Преп.
Мартиниан, напротив, появляется в Москве в хоромах Василия II, чтобы
обличить великого князя, заключившего в оковы боярина вопреки данному
им слову. "Не убоялся казни ниже заточения, но помяну Иоана Златоуста
глаголюща, яко прещение царево ярости львови уподобися". Григорий
Пелшемский обличает князя Юрия Дмитриевича и его сына Шемяку, неправдою
захвативших великое княжение.
Впрочем эти столкновения с миром, как и всякий выход з мир, редки
и исключительны. Северный подвижник жаждет прежде всего безмолвия.
Жития наши весьма скупо говорят о внутренней жизни святых. Все
же А. Кадлубовскому удалось- сделать очень ценные наблюдения. Из
отдельных формул, не совсем обычных в русской агиографии, но навеянных
аскетикой древнего Востока, мы можем вывести некоторые заключения:
1) Внешняя аскеза, при всей суровости жизни, подчинена внутреннему
деланию: на ней сосредоточивается внимание. О св. Дионисии говорится:
"еже николиже праздну духовного делания обрястися". 2) Это духовное
делание изображается, как очищение ума и молитвенное соединение
//164//
с Богом. "Сотвори ум твой единого Бога искати и прилежати к молитве",
учит св. Дионисий. А ученик его Григорий Пелшемский живет, "в вышних
ум свой вперяя и сердце свое очищая от всех страстных мятежь". И
Павел Обнорский трудится, "зрительное ума очищая". 3) Наконец, в
редких случаях, это духовное делание изображается в терминах, которые
являются техническими для умной молитвы в практике исихастов. Их
значение становится понятным лишь в свете доктрины, в полноте раскрытой
на Руси Нилом Сорским. Так о Павле Обнорском его биограф говорит:
"Зрительное очищая и свет божественного разума собирая в сердце
своем ... и созерцая славу Господню. Тем сосуд избран бысть Святому
Духу". Те же слова дословно повторяются в более позднем житии св.
Иоасафа Каменского.
Справедливость требует отметить, что оба последних жития с точной
терминологией умного деления составлены в XVI ст., после трудов
Нила Сорского. Тем не менее мы решаемся утверждать, с высокой долей
вероятности, непрерывность духовной, мистической традиции, идущей
от преп. Сергия к Нилу. Момент видений, характеризующих северное
подвижничество, может только укрепить нас в этом убеждении: таково
видение св. Кирилла Бело-зерского (голос Богоматери) и явление самого
Христа преп. Иоасафу.
Еще одно последнее наблюдение. Мистическое самоуглубление, бегство
в пустыню не мешает северным подвижникам прославлять любовь, как
"главизну добродетелей", и излучать ее при всяком соприкосновении
с людьми. О ней внушает Дионисий Глушицкий и его биограф. О ней
говорит Иоасафу явившийся ему Спаситель. И контекст и разъяснения
не оставляют сомнений в том, что эта любовь направлена не только
к Богу, но и к человеку.
165, 166
ГЛАВА 10.
В Ниле Сорском (1433 - 1508) обрело свой голос безмолвное пустынножительство
русского севера. Он завершает собой весь великий XV век русской
святости. Единственный из древних наших святых, он писал о духовной
жизни и в произведениях своих оставил полное и точное руководство
духовного пути. В свете его писаний скудные намеки древних житий
северных пустынников получают свой настоящий смысл.
Как бы в расплату за это литературное наследство преп. Нила, мы
лишены его жития. Неизвестно, было ли оно когда - нибудь написано:
предание говорит, что оно сгорело во время татарского разорения
вологодских скитов в 1538 г. Преп. Нил редко покидал свою пустыню
для мира, не был вхож в княжеские дворцы, и наши сведения о его
жизни чрезвычайно скудны.
Дворянский род Майковых считает Нила Сооского в числе своих предков.
Даже это недостоверно. Сам Нил, "по реклу Майков", называет себя
однажды "поселянином". Есть известие, что он был в миру "скорописцем",
списателем книг. Во всяком случае он рано постригся - "от юности
моея", пишет он. Очень важно, что преп. Нил побывал на Афоне и "в
странах Цареграда", куда он ходил со своим учеником, св. Иннокентием
(Охлябининым). В XV веке сношения Руси с православным
Востоком не редки. Игумен Кассиан Спасо - Каменного монастыря два
раза ездил в Константинополь "о церковном исправлении". Известный
старец Паисий Ярославов, живший в том же монастыре - ему тщетно
предлагали московскую митрополию - и св. Нил в конце XV в. считались
столпами северного пустынничества и вместе с тем представителями
греческой школы духовной жизни. Сам Нил избрал для своего скита
лесное урочище на речке Соре верстах в 15 от Кириллова монастыря,
который оставался центром монашеских колоний отшельников. Историк
Шевырев, посетивший Нилову пустынь в середине прошлого века, так
описыва //167//
ет ее природу: "Дико, пустынно и мрачно то место, где Нилом был
основан скит. Почва ровная, но болотистая, кругом лес, более хвойный,
чем лиственный... Трудно отыскать место более уединенное, чем эта
пустыня". Здесь построено было несколько хижин - келий вокруг деревянной
церкви. Здесь прошла вся жизнь преп. Нила - в одиночестве, нарушаемом
иногда лишь докучливыми гостями из мира. Преп. Нил неохотно открывал
им двери: "Отвращаеми же от мене не оставляют мене почитати, ниже
перестают стужати ми, и сего ради смущения бывают нам". В 1489 г.,
когда Новгородский владыка Геннадий ведет энергичную борьбу против
ереси жидовствующих, он спрашивает Ростовского архиепископа, нельзя
ли побывать у него Паисию и Нилу, поговорить о ересях. Очевидно,
это самые влиятельные имена среди заволжцев. По всему своему духовному
направлению, Нил и Паисий не могли проявить сочувствия к кострам
и кязням Геннадия. Оба старца присутствовали на соборе 1490 г.,
который осудил еретиков, но обошелся с ними довольно мягко. Дальнейшее
известие о. преп. Ниле относится лишь к 1503 г. На соборе в Москве,
собранном по совершенно иному поводу, неожиданно "нача старец Нил
глаголати, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы черньцы по
пустыням, а кормились бы рукоделием". Белозерские пустынники поддержали
его. Пришлось послать за Иосифом Волоцким, уже уехавшим с собора,
чтобы его авторитетом и энергией отстоять церковное землевладение.
Скончался Сорский пустынник в 1508 г. В рукописях сохранилось его
потрясающее завещание ученикам, имеющее свой прецедент на Руси в
завещании Киевского митрополита, грека Константина (+ 1159 г.):
"Повергните тело мое в пустыни - да изъя-дят е зверие и птица; понеже
согрешило есть к Богу много и недостойно погребения. Мне потщания,
елико по силе моей, чтобы бысть не сподоблен чести и славы века
сего никоторыя, яко же в житии сем, тако и по смерти. Молю же всех,
да помолятся о душе моей грешной, и прощения прошу от вас и от мене
прощения. Бог да простит всех".
Литературное наследство преп. Нила состоит из многочисленных посланий
к его ученикам - на темы духовной жизни - и обширного, в 11 главах,
"Монастырского" или "Скитского" Устава. Последний //168//
представляет не устав в собственном смысле, а систематический,
почти исчерпывающий, несмотря на свою сжатость, трактат по православной
аскетике. Нил Сорский прекрасный писатель. В посланиях он раскрывается
более с личной стороны, делясь и своим опытом и горением любви.
В Уставе он обнаруживает огромную начитанность в греческой мистической
литературе и редкий на Руси дар систематического изложения. В XV
веке еще не существовало "Добротолюбия". Но его отчасти заменяли
для Нила сборники из древних аскетических писателей, составленные
Никоном Черногорцем ("Пандекты" и "Тактикой").
Примыкая к традиции северного русского пустынножительства преп.
Нил не был однако отшельником. Он считается основателем
на Руси "скитской" жизни, средней между киновией и анахоретством.
При всей созерцательности своего духовного склада, Нил предпочитал
"средний путь: еже со единым или множае со двема братома жити",
как советует и Лествичник. Хозяйство не связывает небольшой общины,
соединенной церковной молитвой. Близость братьев дает возможность
отношений, построенных на чистой любви: "брат братом помогает".
Впрочем его служение братии не имеет характера ни управления, ни
учительства. Нил не хочет быть игуменом или хотя бы учителем. Так
называемое "Предание ученикам" он адресует "братьям моим присным,
яже суть моего нрава: тако бо именую вас, а не ученики. Един бо
нам есть Учитель" . . . Преп. Нил не высоко ставит человеческое
руководство на путях духовной жизни, хотя и советует пользоваться
"беседами разумных и духовных мужей"; но ныне иноки "до зела оскудели",
и трудно найти "наставника непрелестна". Это недоверие к монашескому
послушанию сообщает учению Нила характер духовной свободы.
Разумеется, и преп. Нил требует "еже по Бозе своея воли отсечения",
называет "лихоимством" своевольные пути. Он не "самочинник", не
"самопретыкатель". Но он ищет надежного руководства в "божественных
писаниях". "Свяжи себя законом божественных писаний и последуй тем",
внушает он ученику. Как и для всех русских людей, понятие "божественных
писаний" обнимает для Нила не только Божественное откровение, но
и все запечатленное в //169//
письменности церковное предание. Однако, в отличие от Иосифа Волоцкого
и других современников, преп. Нил знает различия в авторитетности
писаний. "Писания многа, но не вся божественн?". Традиции авторитета
указываются в следующем личном признании: "Наипаче
испытую божественные писания, прежде заповеди Господни и толкования
их и апостольские предания, тоже и учения св. отец; и тем внимаю
и яже согласна моему разуму . . . преписую (переписываю) себе и
тем поучаюся, и в том живот и дыхание мое имею". Далекий от презрения
к человеческому разуму, преп. Нил, не ставя его выше св. Писания,
делает его орудием исследования Писания. Согласие между Писанием
и разумом для него необходимое условие поведения: "Егда бо сотворити
ми что, испытую прежде божественного писания; а аще не обрящу согласующа
моему разуму в начинание дела - отлагаю то, дондеже обрящу".
Начало критики преп. Нил вносит и в русскую агиографию, которой
он занимался. В Кирилло-Белозерском монастыре сохранилась составленная
им рукопись житий. В предисловии Нил указывает: "Писах с разных
списков, тщася обрести правы и обретох в списках онех многа неисправленна
и, елика возможно моему худому разуму, спя исправлях". Он просит
прощения у читателя, если в сто работе окажется что нибудь "несогласное
разуму истины". К сожалению, агиографические труды преп. Ннла еще
не исследованы, и мы не знаем, носила ли его критика только филологический
или и реальный характер. Его ученик Вассиан с большой энергией ("сие,
Иосифе, лжеши") опровергает обвинение Волоцкого игумена в том, что
старец Нил выкинул чудеса из святых писаний и не веровал в русских
чудотворцев. Так преломлялись первые опыты критической мысли преп.
Нила в сознании консерваторов.
Свойственную ему широту и свободу преп. Нил сохраняет и в качестве
учителя духовной жизни. И здесь необходима мудрая школа разума.
"Без мудрствования и доброе на злобу бывает, ради безвремения и
безмерия. Егда же мудрование благим меру и время уставит, чуден
прибыток обретается. - Время безмолвию и время немятежной молве;
время молитвы непрестанныя и время службы нелицемерныя. -Преж //170//
де времени в высокая не продерзати. - Среднею мерою удобно есть
проходите. - Средний путь непадателен есть". Уважение к мере, к
времени и к среднему пути нисколько не делает учение преп. Нила
духовно-средним, обедненным. Напротив, никто не поднимался выше
его на Руси в теории духовного пути. Но этот путь дан ему в движении
к цели, а не в установленном трудничестве. Вот почему для него существенны
не только время и мера, но и личная природа, личное призвание: "Кийждо
вас подобающим себе чином да подвизается".
Не следует думать, что преп. Нил ведет легким путем. И его путь
есть путь аскезы. Его Скитский Устав начинается классическим в аскетике
анализом греха. Он учит борьбе - "разумному и изящному борению"
с грехом. Не легка борьба: "Ведиши ли, брате", пишет он св. Кассиану
Мавнукскому, своему ученику, "яко от древних лет вси угодившие Богу
скорбми и бедами и тесно-тами спасошася". Он учит о памяти смертной
и тщете земной жизни: "Дым есть житие сие, пар, персть и пепел".
Он славит "слезы покаяния", слезы любовные, слезы спасительные,
слезы очищающие мрак ума моего". Но эти любовные слезы являются
источником радости. "В радости бывает человек тогда, не обретаемой
в веце семь".
Как учитель телесной аскезы, преп. Нил сохраняет свой закон меры:
"О пище и питии, противу (согласно) силы своего тела, более же души,
окормления кийждо да творит . . . Здравии и юные да утомляют тело
постом, жаждею и трудом по возможному; старии же и немощнии да упокояют
себя мало". Он знает, что "вся естества единем правилом объяти невозможно
есть: понеже разн-ство велие имуть телеса в крепости, яко медь и
железо от воска". Единственный совет его, касающийся поста, относится
к неразборчивости в пище. Ссылаясь на Григория Синаита, он советует
брать "по малу от всех обретаю-ющихся брашн, аще и от сладких".
Этим мы избежим "возношения" и не покажем гнушения добрым творением
Божиим. Эти правила Нила, представляющиеся многим "недоумительными",
кажутся прямо направленными против трапезного устава Иосифа Волоцкого
с его градацией блюд и правом выбора между ними.
Особая, излюбленная Нилом форма аскезы есть //171//
аскеза нищеты. В духовной жизни нищета имеет не только значение
радикального нестяжания, но и верности евангельскому образу уничиженного
Христа. У Нила йищета не обосновывается прямо на Евангелии, но внутренне
коренится в нем: "Очисти келью твою, и скудость вещей научит тя
воздержанию. - Возлюби нищету и нестяжание и смирение". Бедность
для преп. Нила не только личный, не только скитский идеал -- отрицание
монастырского землевладения прямо отсюда вытекает, - но даже идеал
церковный. Единственный из духовных писателей (хотя, быть может,
не из святых) древней Руси, преп. Нил возражает против храмовой
роскоши и украшений. "И нам сосуды златы и сребряны и самыя свяще-ныя
не подобает имети, такожде и прочая излишняя, но точию потребная
церкви приносим". Ссылаясь на Иоанна Златоуста, он советует приносящему
церкви в дар украшение - раздать нищим. Он сочувственно вспоминает
даже о том, как Пахомий Великий разрушил нарочно красивые столпы
в своем храме, ибо "не лепо чудитися делу рук человеческих".
Не имея собственности, не имея права докучать мирянам просьбой
о милостыне - в нужде разрешается впрочем "взимати мало милостыни"
- монахи должны кормиться "от праведных трудов своего рукоделия".
В отличие от киновии, которая преимуществено живет земледельческим
трудом, скитская жизнь требует работы ".под кровом", как менее развлекающей
в духовном делании.
Преподобный Нил никогда не забывает, что цель аскезы - лишь приуготовление
к "деланию сердечному", "мысленному блюдению", "умному хранению".
"Телесное делание лист точию, внутреннее же, сиречь умное, плод
есть". Первое без последнего, по слову Исаака Сирина, "ложесна неплодныя
и сухие сосцы". Но и внутренняя аскеза лишь путь к "умной молитве",
теорию которой (едва ли практику) Нил первый принес на Русь из мистической
Греции. Учение, излагаемое им преимущественно словами греческих
исихастов, тождественно с излагаемым в новейших трактатах. "Откровенные
рассказы странника" помогают понять, насколько это возможно не имеющему
опыта, многое, остающееся темным в Уставе преп. Нила. Основой этого
греческого метода является соединение //172//
молитвы с телесным ритмом дыхания и сердца. Задержание дыхания
и сосредоточение внутреннего воображения ("ума") в сердечной области
сопровождаются непрерывным ритмическим повторением молитвы Иисусовой.
Преп. Нил не боится опасностей мистического пути и, зная все трудности
его для многих, увлекает к нему описанием блаженных состояний созерцания.
Итак, вначале необходимо "поставить ум глух и нем" "и имети сердце
безмолвствующе от всякого помысла". Достигнув этого полного внутреннего
молчания, ум начинает "зрети присно в глубину сердечную и глагола-ти:
"Господи Мисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя". Эту молитву можно
читать и сокращенно, особенно для новоначальных. "И тако глаголати
прилежно, аще стоя, гще сидя или лежа, елико можно, да не часто
дышеши"... Замечательно, что в этом напряжении внутренней молитвы
нет места видениям, хотя бы горнего мира: "Мечтаний же зрака и образа
видений отнюдь не приемли никако же, да не прельщен будеши". Если
одолевают помыслы, хотя бы и благие, можно, оторвавшись от "умной"
(т. е. духовной) молитвы, говорить молитву "усты". Но это допустимо
тогда, когда "изнемогает ум зовый. и тело и сердце изболит". Тогда
хорошо и пение, т. е. чтение псалмов и церковных служб, как некая
"ослаба" и "успокоение". Но нельзя самовольно оставлять молитву
(т. е. "умную), чтобы становиться за пение. "Бога бо внутрь оставль,
извне призываеши". Это нисхождение в область "худейших вещей" (псалмы)
Григорий Синаит называет прелюбодеянием ума.
Чудесно изображается божественная радость "умной" молитвы
словами Исаака Сирина. "Вжигается воистину в тебе радость и умолкает
язык . . . Кипит же из сердца присно радость некая ... и впадает
во все тело пища пьяная и радование. Это состояние не что иное,
как "небесное царство". Еще дерзновеннее изображает его Симеон Новый
Богослов: "Кий язык изречет? Кий же ум скажет? Кое слово изглаголет?
Страшно бо воистину страшно, и паче слова. Зрю свет, его же мир
не имать, посреди келлии на одре седя; внутрь себе зрю Творца миру,
и беседую и люблю, и ям, питаяся добре единым боговедением и соединяюся
Ему, небеса превосхожду: и вем известно и истинно. Где же тогда
тело, не вем ... //173//
И се Владыка ангелом равна показует мя и лучше тех
творит".
Следует думать, что русский пустынножитель, предлагая ученикам
своим эти откровения греческих мистиков, руководился, хотя бы отчасти,
и собственным духовным опытом, о котором избегает говорить.
Горестную невозможность постоянно пребывать на высотах молитвенного
блаженства преп. Нил объясняет экономией любви: "да имут время и
о братии упражня-тися и промышляти словом служения". Эта братская
любовь, хотя и на низшей духовной высоте, составляет другую, к миру
обращенную сферу его души, которая лишает его образ всякой суровости
и сообщает ему большое земное очарование. Для этой любви он находит
потрясающие, свои - не греческие - слова. "Не терплю, любимче мой",
пишет он святому Кассиану, "сохранити таинство в молчании; но бываю
безумен и юрод за братнюю пользу". Поразительны самые обращения
его посланий: старцу Герману, "присному своему любимому", "братиям
моим присным" . . . .неизвестному по имени:
"О любимый мой о Христе брате и вожделенный Богу паче всех" . .
. Любовь преп. Нила исключает осуждение, хотя бы вытекающее из ревности
о добродетели. Расходясь в этом совершенно с Иосифом Волоцким, он
пишет ученику своему Вассиану, который очень нуждался в подобном
назидании: "Сохрани же ся и тщися не укорити ни осудити никого ни
в чем, аще и не благо что зриться". Понятно, что преп. Нил, при
всем его гну-шании ересью, о котором свидетельствует сохранившееся
его "исповедание веры", не мог сочувствовать казням еретиков. Впрочем
кроткая любовь Нила не исключает мужественного стояния за истину:
"Несть убо добре еже всем человеком хотети угодно быти. Еже хощеши
убо избери: или о истине пещися и умерети ее ради, да жив будеши
во веки, или яже суть на сласть человеком творити и любим быти ими,
Богом же ненавидимым быти". Такая готовность к свидетельству истины
обрекала Нила и учеников его на скорбный и мученический путь.
Вернуться к оглавлению
|
